Сказ о двух птицах (джен)

Нескончаемые болота протянулись далеко на восток от Священной Дубравы. Коли пройти чуть на юг, дорога ляжет по Змеиным горкам, выйдет короче, но Яромир старательно избегал всех поселений, где был хоть один Ярилов витязь. Если ближе к Калинину граду и Степному Гаю мало кто видел Царя Великой Птицы, не говоря уж о его сыне, то в окрестностях Священной Дубраве знали в лицо даже племянниц царицы.

Тропа пролегла сквозь лесок, где нависающие ветви деревьев цеплялись за гривы лошадей. Людям больше приходилось следить за тем, чтобы не наступить на полоза или какого другого гада, коих у болот всегда великое множество. Несмотря на то, что топи считаются гиблым местом, "живые" звуки не смолкали ни на минуту: кваканье лягушек, стрекот насекомых, ветер, шумящий в камыше, голоса куликов.

Новый, ранее не слышанный им, звук, заставил Яромира замешкаться и сбиться с шага — над болотом пронесся женский крик.

— Это выпь, — заметив его замешательство, объяснил Терн. — Болотная птица, но голосок, прямо скажем, далеко не райский.

Яромиру вдруг стало неудобно, ведь он мало того, что не знает о такой птице, так еще и испугался ее. Хотя, если подумать, откуда ему знать? Щук больше внимания уделял травам, которыми можно залечить рану, чем болотным птицам, от которых пользы для витязя нет. Да и эти топи перед Змеиными горками единственные во всей округе.

Тропа круто свернула и пошла под наклоном; за поворотом оказалось небольшое открытое пространство, расчищенное от деревьев — этакая полянка в лесочке. Росшие по кругу деревья протягивали вниз свои косматые ветви, но как Яромир не приглыдывался, ни птицы, ни какого-нибудь зверька в густых кронах заметить не смог.

Смеркалось, закат уже отгорел и сейчас разлился узкой алой полосой над самой линией горизонта — конечно, на болотах видно этого не было. Дорога оказалась долгой, лошадям следовало дать отдохнуть, да и людям не мешало бы перекусить и вздремнуть.

— Все, привал! Снимай сумки, — и Яромир лихо соскочил со своего коня. Хлопнув по тугому боку ладонью, он пустил коня, предоставляя ему полную свободу. — Гуляй, Сивый.

Сивый слыл грозой всех дубравских конюших: то лягнет, то на дыбы встанет, то уздечку не даст надеть. Своенравный конь подпускал к себе только нескольких человек, зато к числу "избранных" ластился как домашний кот. И Яромир был одним из них: Сивый ни за что бы не ушел от него далеко, поэтому можно было не опасаться, что конь убежит.

Как только Сивый, гарцуя, направился к зарослям болотной травы, для него наверняка съедобной, Яромир оглянулся на Терна и, недоумевая, подошел к нему.

Спешившись, Терн стоял у своей лошади, при этом не держа ее под уздцы, и как будто чего-то ждал, но вот чего, догадаться было нельзя. Сумка с припасами все так же висела, перекинутая через лошадиный круп.

— Привал. Плохо слышишь, что ли?

Тот мотнул головой, как будто спросонья, и тут же кинулся снимать сумку. Из-за спешки он сначала долго не мог расстегнуть одну пряжку, а после вторая никак не желала поддаваться.

Сначала Яромир спокойно смотрел на эти жалкие потуги — никакой сноровки — а потом не выдержал, подошел к Терну и быстрым ловким движением справился с застежкой. Сумка упала ему в руки, и он, перехватив ее поудобнее, направился к центру поляны.

На полпути Яромир сообразил, что за ним никто не идет, и обернулся — действительно, травник продолжал стоять на месте и даже не думал двигаться.

— Чего встал как вкопанный?

Терн уставился на него своими округлившимися глазами:

— Ты зачем вместо меня расстегнул?

Вопрос ставил в тупик: разве о таком спрашивают? Ответ вроде бы настолько очевиден и неясен одновременно, что его обычно и не требуют. Яромир на минуту задумался — а зачем он помог? Мог бы просто стоять да смотреть, ничего бы не сталось. А потом понял: он ведь по-другому не может. С детства привык то старухам ведра до избы доносить, то младшим ребятишкам с их затеями пособничать, то конюшим и стряпухам по мелким поручениям бегать. Вырос давно, конечно, но привычка-то осталась.

— Просто помог, что такого?

Терн опять мотнул головой, пробормотал:

— Ничего, — и зашагал вслед за Яромиром.

На краю поляны нашлось бревно, незаметное среди травы оттого, что оно давно поросло мхом как шерстью. Они уселись на него, и Яромир раскрыл сумку чтобы "накрыть на стол". С удовольствием запивая сыр домашним квасом, он с благодарностью вспомнил добрую кухарку.

Окончательно стемнело. Ночи еще стояли теплые, но Яромир решил все-таки развести костер. Места здесь нехоженные, а звери, даже самые дикие, боятся огня.

Костер, сложенный из наполовину сырых веток, хоть и горел, но дымил страшно, так, будто над землей стелился густой туман. Яромир закашлялся, когда дым проник ему в легкие, и уже собрался было затушить огонь, но костер вдруг разгорелся, и "туман" вскоре пропал.

Плащи расстелили на земле и улеглись на них. Яромир заснул почти разу, да так сладко, как никогда еще не спал.

* * *

Посреди ночи Терн раскрыл глаза, не сразу сообразив, отчего. На первый взгляд ничего не изменилось: тлели ветки в костре, травы склонялись к земле от дуновений теплого ветра.

Он резко сел, огляделся: что-то не давало покоя, беспокоило, тянуло куда-то вдаль. Терн встал, пошатываясь спросонья, и ноги сами понесли его.

Густые деревья, росшие вокруг поляны, за несколько часов как будто раздвинулись, образовав узкий проход в виде тоннеля. Терн чувствовал, что ему не стоит туда идти, что это может иметь неприятные последствия, но сила, разбудившая его посреди ночи, победила.

Назойливые сучки цеплялись за одежду, и Терн был близок к тому, чтобы остановиться. Помешал тихий голос, доносившийся откуда-то из "тоннеля", с конца: "Молодец!"

По спине у него пробежал мертвящий холод, заставивший что-то внутри замереть на мгновение, а после остаться в напряжении. Голос повторил: "Добрый молодец!". Очарованный им Терн, не сознавая, что он делает и зачем, шагнул к выходу из "тоннеля".

Его тут же ослепил ясный лунный свет; словно софит, направленный на актера на сцене, он освещал выход из "тоннеля". Терн постарался оглядеться, но голос не молчал: он звал, умолял, просил, но не стихал ни на минуту. "Добрый молодец! Добрый мо-о-олодец!" — протяжно и, как показалось Терну, томно пропел голос, видимо, теряя терпение. Ему вдруг стало стыдно: его зовут, его ждут, а он стоит на месте, не двигаясь.

С каждым шагом голос приближался и наконец послышался совсем близко: Терн вышел к болотам. Пруд здесь не так сильно зарос травой и рогозом, видимо, где-то протекала маленькая речка, не дававшая воде застояться.

Он подобрался поближе к воде, а голос все звал и звал: "Добрый молодец! Наклонись, добрый молодец!" Терн послушно, будто тряпичная кукла, какими играют девчонки лет трех, опустился на колени у самого края и, уперевшись руками в землю, посмотрел вниз.

Мелькнуло лицо — молодое, красивое — зним над водой расстелились рыжие кудрявые волосы. Девица улыбнулась, обнажив белые зубы, протянула руки, чтобы обхватить ими Терна за шею.

— Добрый молодец! Поцелуй меня, добрый молодец! Посмотри на меня, добрый молодец! — не прекращая, повторяла она, все ближе и ближе притягивая его к себе. А он будто остекленел: не сопротивлялся, не отвечал на ее прикосновения, лишь равнодушно застыл на месте, глядя куда-то сквозь прекрасное, освещенное лунным светом, лицо.

— Поцелуй меня! — пробормотала девица, сначала слегка касаясь своими алыми, мокрыми от болотной воды, губами его рта, а после со страстью впиваясь в его уста.

Терн не поднял руки, не коснулся рыжих волос, не провел пальцем по бледной коже — он даже не закрыл глаза. В голове отчетливо стучало: "Поцелуй меня, добрый молодец!" — и не прекращался звонкий смех, колокольным звоном разносившийся внутри.

— Добрый молодец... — оторвавшись от чужих губ, прошептала девица. — Иди ко мне!

Мир резко поддался вниз: девица потащила его за шею прямо в воду, а после и ко дну.

* * *

Маленьким Терн еще плохо понимал, кто такие отец и мать: у него был только дед Гостомысл, старый, седой и бородатый, а еще совсем не ласковый. Он никогда не звал его по имени, только "Колючка", часто прикрикивал, а иногда и руку поднимал — если было за что. Все-таки до изуверства ему было далеко.

Терн как-то спросил, кто это — мать и отец, про которых они и в обрядах говорят, и в мольбах к богам? Гостомысл, наверное впервые в жизни, потрепал его за ухом и сказал:

— Отец наш — Черный Гавран[1], а мать — птица Сирин.

— А что это значит? — не унимался Терн.

— У-у-у, Колючка, на глупые вопросы отвечать что вилами воду загребать. Иди-к отседова.

Больше об отце и матери Терн не спрашивал, запомнил только, что звать их Черный Гавран да птица Сирин.

Годы шли; он рос, назойливые вопросы снова не давали покоя, но спрашивать у Гостомысла Терн не решался. В старых книгах, которыми полна была их землянка, ответа не нашлось, а спросить больше и не у кого было — они жили одни на всю округу, до самой Великой реки.

Когда грянуло ему семнадцать лет, Гостомысл позвал его к себе.

— Чую, — говорит, — Мары посланница[2] за мной по пятам бродит. Старик я совсем, хватит с костлявой в прятки играть. Иди, собери сейчас вещи, клубочек волшебный прихвати да дуй к Великой реке.

Гостомысл замолчал вдруг, ухватился за сердце, сдавленно промычал что-то — Терн не расслышал. Потом выравнялся — отпустило — похлопал своего воспитанника по плечу:

— Там у устья землянка будет — клубочек к ней тебя приведет. Так в той землянке друг мой старинный, приютит на время, а там как знаешь. Был я тебе нянькой смолоду, а теперь своя голова ужо на плечах.

Собираясь, Терн поглядывал на старика, который сдавленно кряхтел, сидя на стуле в углу.

— Сырой угол там, — наконец не выдержал он. — Пересядь.

Гостомысл махнул рукой, мол, не твое дело, снова тяжело задышал, закатывая глаза.

На секунду замерев у порога, Терн мельком взглянул на старика: ничего не скажешь, скрючило так скрючило. Внутри что-то зашлось то ли плачем, а то ли уже рыданиями, собравшись в тесный ком. Растил его Гостомысл, растил, а теперь вот так он его покинет — больного, при смерти? Что он, свинья неблагодарная?

Терн вмиг подлетел к сундуку, в котором Гостомысл хранил особо ценные книги, вытащил одну в темном кожаном переплете, украшенном черными камнями. Быстро пролистал, нашел нужную страницу, но кроме общих сведений ничего не нашел. Так всегда: не нужно — прям под носом лежит, а понадобится — годами искать будешь.

Плюнув на книгу, Терн уложил сумку в углу, а после вышел из землянки. Было раннее утро, когда жаркое ярило только поднималось над горизонтом, и природа дышала свежестью после ночного дождя. "Эх! — подумал Терн, оглядываясь вокруг. — В такой день умирать грешно".

Он уселся прямо у порога, загородив единственный проход в землянку, оперся руками о согнутые колени и принялся ждать. Время тянулось медленно и будто совсем остановилось. За Гостомысла он был спокоен: пока не прошла Мара мимо него, старику ничего не грозит.

Так думал он, ожидая чужую Смерть, но не для того, чтобы погоревать, а чтобы защитить.

Наконец пронесся легкий, но холодный ветер, при этом обжигающий, как адское пламя. Это Мара перешла реку Смородину[3].

Один ее шаг — тысяча верст, и ни одно путешествие не занимает у богини и часа. Обычно является только ее посланница — Терн помнил об этом, хотя даже не надеялся на такой исход — но в этот раз Мара лично пришла забрать человека с собой.

Словно из неоткуда появилась молодая женщина в малиновых одеждах, черноволосая и чернобровая. Терн сразу узнал богиню смерти — в книгах ее именно так и описывали. За ней, чуть в тени своей повелительницы, стояла девица с такими же черными волосами, но в пурпурном платье. Руки обеих украшали крупные золотые браслеты, а шеи сжимали широкие металлические колье.

Не обращая на него внимания, Мара шагнула ко входу в землянку, но он поднялся и загородил собой путь.

— Это что за букашка? — насмешливо сказала богиня, переглядываясь со своей посланницей. — Кто таков?

Терн молчал, и посланница ответила за него:

— Воспитанник волхва[4]Гостомысла, Терном звать.

Откуда посланница знает его по имени, Терн предпочел не думать — все-таки она не простой человек, а точнее и не человек вовсе.

Мара широко улыбнулась, совсем по-змеиному; сверкнули белоснежные зубы в обрамлении ярко-красных губ.

— Почему пройти мне не даешь, Терн, воспитанник Гостомысла? Али не знаешь, кто я такая и как со мной обращаться надобно?

— Знаю, — прямо глядя богине в глаза, бесстрашно заявил Терн. — Ты Мара, а по-простому Смерть костлявая.

Посланница богини фыркнула, вздернув острый подбородок, и обиженно сказала:

— Имя-то верное, только вот дальше неправильно. Повелительница смертной жизни перед тобой, колючий ты терновник.

Но саму Мару его слова ни капли не задели: наоборот, он отдернула свою посланницу и, все так же широко улыбаясь, обратилась к Терну:

— Люб ты мне, Гостомыслов воспитанник. Насквозь я тебя вижу: душа у тебя не черная и не белая, а соткана из разных нитей. По сердцу мне такие души, жаль перерезать такие нити жизни. Что бы ты принял в знак моей благосклонности?

Терн хотел сказать: "Не приходи за Гостомыслом," — но в голове щелкнуло. Зачем просить жизнь для того, кто все равно когда-нибудь умрет? Зачем упускать такой шанс, выпадающий только раз в жизни, да и то не каждому?

— Молчишь? — не вытерпела Мара. — Может, я сама предложу что-нибудь? Как насчет... бессмертия?

Наверное, богиня редко бывала так щедра, коли даже ее посланница, не сдержавшись, ахнула.

— Согласен?

О таком и мечтать было нельзя, но коли ему предлагали, грех отказываться. Все слова, которые Терн мог сказать, казались глупыми и неуместными, поэтому он просто кивнул.

Мара рассмеялась, растягивая алые губы в улыбке; ее глаза сверкнули то ли золотом, то ли изумрудом.

Единственное, что Терн почувствовал — несильный удар в области сердца и больше ничего.

— Теперь ни одна моя посланница не посмеет приблизиться к тебе. Вечная жизнь — о чем еще можно грезить? Что скажешь?

Едва выдавив: "Спасибо," — он и не успел заметить, как Мара со своей посланницей растворилась в воздухе. Терн даже не стал спускаться в землянку — вещи были у него под рукой.

Терн шагал к новой, еще неизвестной, зато бессмертной жизни.

* * *

Он чувствовал, что задыхается, что вода скоро проникнет в легкие, и ему придет конец, но ничего не мог с этим поделать. Рывок, еще один — и цепкие руки русалки отпустят, ослабят хватку. Рывок — и он снова будет дышать полной грудью. Какое-то время Терн видел перед собой прекрасное лицо русалки, потом на глаза попадался чешуйчатый зеленый хвост, и все остальное меркло.

Рывок — и что-то тянет его наверх, на воздух. Терн не сопротивлялся ему, наоборот, постарался помочь: отпихнул русалку, протягивающую к нему худые руки, ногой.

Терн вынырнул на поверхность вместе со спасшей его силой, ухватился за покатый берег, словно за соломинку. Пока он в воде, опасность еще близка. Собравшись с духом, он неловко подтянулся — сзади что-то его подтолкнуло — и оказался на берегу.

Ему хотелось просто оставаться на месте, отдышаться, прийти в себя, но кто-то резко рванул его вверх. Хоть в глазах все еще плыло, Терн сумел узнать "кого-то" — Яромир.

— Бежим!

Если бы Яромир не подталкивал его вперед, Терн просто сел бы на землю и остался на месте, без сомнения. Находясь в состоянии апатии, он никак не мог понять, зачем надо бежать, ведь опасность уже миновала.

Яромир едва не впихнул травника в "тоннель" — такой страх пробудился в его душе. С детства нянюшки потчевали его рассказами о коварных речных девах: когда-то они утопились от несчастной любви и теперь, после смерти, ищут своего возлюбленного. Беда тому, кого русалка примет за свою земную любовь — сначала утянет на дно, а потом разберется, обозналась али нет. Но страшнее услышать голос нечистой, которому мало кто сумеет воспротивиться. Позовет ко дну — оцепенеешь и сам в воду нырнешь.

Оказавшись опять на поляне, Яромир дрожащими руками кинулся отвязывать лошадей. Справившись с узлами, он оглянулся на Терна: тот стоял, пошатываясь, но назад к русалке пока не рвался.

Травника, еще не пришедшего в себя, пришлось буквально усаживать в седло. Равновесие он, оказавшись на лошади, удерживать все же мог, а через минуту и вовсе мотнул головой, стряхивая наваждение.

— Что за дева?.. — только и смог протянуть Терн.

— Болотная! — гаркнул Яромир, вскочив на своего коня и пришпоривая его. — Мавка[5], русалка, называй, как знаешь. За мной!

С каждой минутой они были все дальше и дальше от речной девы. А русалка даже не стала пытаться вернуть их, хотя могла: только с трудом устроилась на болотной кочке, закрыла лицо руками и будто заплакала. Вышедшая из-за облака луна осветила пруд; тело русалки, просвечивающее лунное сияние сквозь себя, постепенно исчезало. Последними растворились рыжие кудри, служившие и украшением, и одеянием.

* * *

Небольшое зеркало отразило лицо Лады, юное, румяное и оттого особенно милое. Распущенными ее волосы казались не такими густыми, но от этого не менее красивыми.

Лада, как и все девушки, что в обычном городе, что в Священной Дубраве, любила покрутиться перед зеркалом. Каждый раз, встав поутру, она становилась у зеркальца в своей горнице и глядела, примечала, что в ней хорошо, а что нет.

Хороши глаза — голубые, в обрамлении густых черных ресниц. И губы на славу — цветом красной рыбы, какую вылавливают в море у града Калинина. А вот нос не удался, мог бы и поменьше быть, но тоже неплохо.

Совершив свой утренний "ритуал", Лада надевала сарафан, расчесывала волосы и заплетала их в две тугие косы, начинающиеся от самой макушки. Наряд ее никогда не отличался особой роскошью — чуть богаче, чем у других, и достаточно.

Это утро не отличалось ничем, не считая мысли, периодически проскальзывающей в голове: "Ах, и правда хороша! Вот кабы онпосмотрел на меня сейчас!.." Имени его она называть не хотела даже мысленно, боясь сглазить — вдруг зря мечтает?

Вплетя в косы по красной ленточке, Лада покрутилась перед зеркалом, вскинула подбородок — и вовсе не зря она надеется. В ней уже пробудилось предчувствие чего-то грандиозно-приятного, и она точно знала, что в Терне тоже.

Лада вспомнила, каким видела его на пиру: чумазый, растрепанный и от этого немного смешной, но все же красивый. Смущаясь, она коснулась своих предплечий — какие приятные у него были руки! Глупая улыбка появилась на ее лице, и Лада, испугавшись кого-то незримого, поскорее постаралась придать себе серьезный вид. Влюбилась! Влюбилась, подумать только! И в кого? Да в первого встречного, как только в сказках бывает.

Поглядеть бы на него снова! Да только где его разыщешь в Священной Дубраве? Мест укромных много, целый день понадобится, чтобы город вдоль и поперек исходить.

Вдруг подскочив к двери и быстро заперев ее на засов, Лада так же закрыла ставни на окнах — в комнате стало темно, но свет умудрялся пробиваться через небольшые щели.

Вещица, которую Лада достала из высокого старинного шкафа, походила по очертаниям на плоскую сковороду. Развернув тряпицу, Лада ухватилась за ручку — в зеркале, обрамленном в резную оправу, отразилось ее лицо.

— Лелино зеркальце, болит девичье сердечко.

Коль не выйду на крылечко,

Не увижу светла сокола,

То останусь речкой одинокою,

Костромой несчастною.

Мила друга покажи,

Что с ним, Леля, расскажи[6].

Зеркальце помутнело, подернулось дымкой и вдруг отразило не девичье личико, а густой темный лес. Двое всадников, укутанных в дорожные плащи, о чем-то переговаривались на ходу, но слишком тихо.

— Громче, зеркальце, будь лаской!

Постепенно звук усилился, то ли всадники повысили голос, то ли волшебное Лелино зеркальце сработало на славу.

— Весь вымок в этом болоте, а он еще и кочевряжится! — сказал всадник, который ехал немного впереди. — Остановимся, просохнем, а то вон, у лошадей по бокам вода льется!

Лада едва не выронила зеркальце, благо, что держала его крепко. Голос этот она знала с детства, но разве может такое быть, что он не дома, не в Священной Дубраве? Вчера целый день она не видала его, решила, что от обиды ушел куда-нибудь на окраину города, отсиживается там — такое уже бывало.

Меж тем второй всадник попытался возразить:

— А коли мавка?..

— В пепел твою мавку!

Теперь Лада была уверена: в густом лесу на конях скачут царевич Яромир и милый сердцу Терн. Только вот что они делают там и о какой мавке говорят?

Меж тем первый всадник помолчал после своего резкого выпада, а потом уже спокойнее и мягче сказал:

— Ладно, версты три еще проедем, да там остановимся. Переждем.

Он повернул голову, капюшон соскользнул и Лада победно улыбнулась: действительно Яромир!

Зеркальце вдруг помутнело и опять отразило ее лицо.

Кому сказать о том, что царевич сбежал? И говорить ли вообще, коли до сих пор не хватились? "Все после пира отсыпаются, бражническое племя!" — с раздражением подумала Лада. Ни царь, ни царица Лебедь еще не подняли тревогу — могло ли быть так, что с их разрешения уехал Яромир?

В дверь постучались; на пороге стояла служанка царицы.

— Лебедь Всеславна видеть тебя изволит.

В горнице у царицы стоял дым коромыслом, отчего, Лада уже догадывалась.

— Ах, Лада, детка! — воскликнула Лебедь, завидев ее на пороге. — Странности у нас творятся! Вот, любимые серьги пропали, те, что с жемчугом речным. Я в них на пиру была.

Она махнула рукой сенным девкам, ползающим по полу в поисках потерянного украшения.

— Ступайте, поищите в главном зале, да в коридорах посмотреть не забудьте!

Служанки вышли одна за одной; в комнате остались только Лада с царицей.

Как только дверь за чернавками затворилась, Лебедь опустилась на лавку, поставленную у окна, чтобы можно было заниматься рукоделием, и уронила голову на сложенные на подоконнике руки.

— Ой, Ладушка, какие там сережки! Сын пропал, Ярушко!

Догадка Лады подтвердилась, но рада она этому не была. Глядишь, не заметили бы, так не убивались бы. Лада внимательно посмотрела на царицу: сказать правду али нет? Но Лебедь опередила ее.

— У тебя от бабки, княгини Ольги, зеркальце должно остаться было, волшебное, Лелино зерцало — мне мать твоя так говаривала. Погляди, где Ярушко!

То, что зеркальце у нее есть, отрицать было бы глупо — Лебедь твердо в этом убеждена. Но покажи ей Яромира в неизвестном лесу с неизвестным спутником, она и вовсе с ума сойдет.

— Тетушка, зеркальцо-то есть, да только не показывает оно боле. Разбила я стекло ненароком, попросила другое вставить — все-таки бабкина память — а оно волшебным быть перестало, просто красивое.

По лицу у Лебеди покатились слезы — Лада никогда не видала, чтобы плакала царица.

Теперь, когда сказана была первая ложь, должна была следом прозвучать и вторая.

— Ты не беспокойся, тетушка, — стараясь говорить как можно убедительнее, заверила ее Лада. — Яромир просил не говорить, но мне тяжело смотреть, как ты убиваешься.

Лада присела на лавку рядом с царицей, ласково погладила ее по плечу:

— Он в град Калинин поехал, бусы тебе в подарок янтарные привезти хочет. Дорогу у меня спрашивал. Не волнуйся, тетушка, вернется, только не скоро: дорога-то долгая и длинная. Я с соколом быстрым письмо послала: встретят его там честь по чести.

— Правда, Ладушка? — царица подняла на нее заплаканные глаза.

— Правда, тетушка. Я пойду?

— Да, иди, конечно.

Добравшись до своих покоев, Лада первым делом спрятала зеркальце: не нашел бы кто, а то откроется ее ложь. И только после этого отправилась по своим делам.

Она вышла из горницы и не заметила, что завернутое в тряпицу зеркальце засветилось ясным голубоватым светом, а потом вмиг погасло.

Примечания

От автора: я наконец сообразила, что многим непонятными остаются имена богов, какие-то устаревшие слова и т.п. Поэтому буду добавлять ко всем главам примечания с объяснением заковыристых слов и описанием богов. Вскоре добавлю такие примечания и к предыдущим главам.

[1]Черный гавран — (устар.) черный ворон

[2]Мара (Мора, Морана) — богиня смерти у славян-язычников, прядет и обрезает нити судеб, но сама редко переходит реку Смородину, отправляя всюду своих посланниц, поскольку в мире людей слабеет.

[3]Река Смородина — граница мира мертвых и мира живых. Перейти ее может лишь очень сильный бог. Чаще всего меж миров путешествует Мара, Чернобогу же это не по силам.

[4]Волхв — (устар.) волшебник, предсказатель, разновидность мага. На Древней Руси даже князья обращались к ним за помощью (Вещий Олег, например).

[5]Мавка — разновидность русалки в славянской мифологии. Именно она представлялась в виде прекрасной девушки, в отличие от лобасты, и могла утопить человека в отличие от берегини. Яромир описывает мотивы ее поведения: мавка, когда-то утопившаяся из-за любви, завидев парня, пытается забрать его с собой — она думает, это ее возлюбленный. К сожалению, свою ошибку мавка понимает слишком поздно — парень за это время успевает наглотаться воды и утонуть. Мавкам, кстати, даже свойственно чувство вины за злодеяния, которые они совершили, но это их никогда не останавливает. Особенность мавки — полупрозрачное тело.

[6]Леля (Лёля) — славянская богиня весны и девичьей любви, покровительница совсем молоденьких девушек. Сама Леля когда-то влюбилась в солнечного бога Ярила, но тот заявил, что любит всех женщин, как смертных, так и бессмертных, а потому может быть с Лелей лишь какое-то время. Обиженная его предложением богиня решила не связывать себя с ним, а вскоре повстречала Финиста Ясна сокола (воплощение Семаргла) и вышла за него замуж. Толику любви к Яриле она сохранила на всю жизнь.

Кострома — первая мавка. У нее был брат Купала, который пропал в детстве. Вошедшая в возраст, Кострома решила, что выйдет замуж лишь за того, у кого в руках окажется венок, никогда не снимавшийся с ее головы. Подул ветер, и венок приземлился в руки к молодому юноше. Юноша и Кострома полюбили друг друга, сыграли свадьбу, но на следующий день родители Костромы узнали в муже дочери своего пропавшего сына Купалу. Молодые, понимая, что связь их порочна, бросились в воду, взявшись за руки. Купала погиб, а Кострома стала мавкой. Позже боги смилостивились над ними и соединили их в цветок, который позже станут называть Иван-да-Марья.