Тени прошлого (джен)

Миттельбург, Делькания

8 сентября 373 года со дня подписания Международного договора о мире

Миттельбург встретил их строгими зданиями бежевых и серых тонов, острыми шпилями церквей и ярким осенним солнцем. Люди в нём двигались будто в каком-то порядке — какой бы большой ни была толпа, она не превращалась в беспощадную толчею, никто не шагал по чужим ногам, не тыкал локтями в прохожих, не ругался, не выбегал на паромобильную дорогу.

Джеймс, ни разу до последней весны не покидавший Александрии, не таясь, оглядывался ещё в порту. Пока пароход вальяжно перебирался через пролив, он стоял у борта и, не отрываясь, смотрел на блестящие зеленоватые волны.

— В этом мире я теперь люблю не только дождь, — пробормотал он, думая, что Генри не слышит.

Сам инженер представлял, как выглядят дельканские города, поэтому сейчас выбрал объектом наблюдения своего спутника.

В Андарионе Джеймс осматривался как детектив: бросал короткие взгляды, примечал детали. В Делькании он словно расслабился и не стеснялся по-детски крутить головой и каждую минуту задавать вопросы: что это за здание? а это? а вон то?

«Точно, Воробей! — мысленно усмехался Генри. — Вроде взрослая птица, но маленький. И прыгучий, кстати. И почему у него шаг такой широкий при его росте?»

Путь от речного вокзала до нужного адреса занял около двадцати минут. За это время Гарретт вдоволь насмотрелся на город, на аккуратных и слегка прилизанных торговцев, на спешащих разносчиков газет, на паромобили и лёгкие конные экипажи, на почтенных герров и их фрау, на молодых людей и детей. На белокурых дельканок, тех, кто мог бы сойти за фройлен, он старался не смотреть.

— Нам сюда. — Генри указал на строгий кованый забор с диковинными птицами, за которым стоял большой дом бледно-голубого цвета с четырьмя колоннами на крыльце и затейливым узором в виде корабля, окружённого облаками и птицами, — на фронтоне.

Они пересекли ухоженный парк по прямой дорожке, выложенной серой плиткой, поднялись по гладким широким ступеням и подошли к двери. Рэнделл поднял дверной молоток, сделанный в форме пресловутой львиной головы, и постучал.

— Guten Morgen! — В дверях появился полный пожилой мужчина с пышными бакенбардами.

Генри ответил, что они приглашены к фрау Родерих, и их пропустили внутрь. Мужчина попросил гостей оставить чемоданы и шляпы в холле и проводил их в гостиную.

Комната впечатляла. Бледно-зелёные обои с золотистыми цветами чуть поблёскивали в лучах солнца, которые проникали сквозь высокое окно, служившее одновременно дверью во внутренний дворик. Два обычных окна были прикрыты лёгкими шторами кремового оттенка. Глубокие светлые кресла и диван выделялись на фоне тёмного пола; на журнальном столике стояла ваза из дорогого фарфора, в которой красовался букет последних в этом году цветов. На маленьких тумбочках и каминной полке располагались разные безделушки: статуэтки, подсвечники, корявый портрет молодой женщины в красивой деревянной рамке. Над камином висел лесной пейзаж, задетый тонкой тенью от украшений люстры.

— Она хранит мой рисунок на виду у гостей? — удивился Генри. — Я подарил его, когда родители разводились, и мы с отцом уезжали в Андарион... Думал, он выброшен или пылится в старой коробке!

— Она ваша мать, — пожал плечами Джеймс. — Моя хранила все подарки от меня и Эли на комоде, хотя там почти не было места.

Сама фрау Аннелизе появилась минуты через две. Это были самые долгие минуты в жизни Генри — возможно, ещё более долгие, чем ожидание приговора. Мать почти не изменилась, даже фасон платья с его острым воротничком и прямыми рукавами, казалось, остался тот же.

Увидев Генри, она вдруг заплакала. Ему почему-то стало неловко. К счастью, мать не требовала от него ответных слов приветствия и достаточно быстро взяла себя в руки. Она поприветствовала Джеймса, посетовала на что-то, понятное только ей одной, и позвала своего отца, Карла-Юргена.

Деда Генри помнил крайне плохо — в его детстве герр Родерих всегда был занят и нечасто уделял внимание внуку. Однако сейчас герр отошёл от дел, передав компанию дочери. Он, по её словам, жаловался на боль в спине, плевался от современной моды и женил домашних слуг на горничных и кухарках.

И мать, и дед хотели услышать историю Генри, но заспорили, о чём именно он должен рассказать. Говорить, в итоге, вовсе пришлось Джеймсу. Впрочем, тот был предельно корректен.

* * *

Путешествие обещало быть интересным, а уж для того, кто за всю жизнь посетил лишь три города своей страны, и вовсе захватывающий. Если поезд Джеймсу ничем особым не запомнился, то пароход его поразил. Как такая громоздкая конструкция не тонула?

Подпортили настроение механические грузчики, точь-в-точь такие же, как на вокзале Кингсуэй. Странно, что больше нигде они не появлялись.

— Их производят в Делькании всего три года, поэтому они мало где встречаются, — объяснил ему Генри.

Понаблюдав, как механизм закатывает чей-то багаж на борт, Джеймс отвернулся от берега. Его новый коричневый чемодан (старый теперь использовался как хранилище кое-чего из столичной квартиры) уже подняли на пароход — беспокоиться стало не о чем. К тому же, и без механизмов было на что посмотреть.

Под нежно-голубым небом, в обрамлении двух серых волнорезов, ширилась сине-зелёная водная гладь пролива. Мутная, грязновато-коричневая у берега, к горизонту она синела, светлела и сливалась с небом. Интересно, край мира тоже выглядит так?

— Нравится? — поинтересовался светловолосый дельканец средних лет, в клетчатом костюме модного бежевого цвета, стоявший у борта правее. По его интонации можно было подумать, будто он сам создал Большой пролив и небо над ним и решил справиться о мнении пассажиров.

— Красиво.

— Разве что для того, кто не видел настоящего моря, — фыркнула женщина в кремово-розовом пальто и цветочной шляпке.

— Я и не видел, — подтвердил Джеймс, мысленно скривившись. Непрошеная собеседница выглядела копией мисс Верити, несмотря на чёрные как смоль волосы и брови.

В дальнейшей беседе выяснилось, что мужчину звали Танкредом Зонне, женщину — Амадеей (очевидно, она родилась в Тариоле); они были женаты; он — писатель, она — модистка; в Андарион ездили навестить друга герра Танкреда. Ну и самое главное: сеньорина Амадея обожала болтать и делала это без устали.

Когда подошёл Генри, которого раньше носило неизвестно где, Джеймс прямо-таки обрадовался.

— Вы верите в магию, — ни с того ни с сего заключила сеньорина, лукаво подмигнув обоим андарцам из-под шляпки.

— Положим, у меня есть доказательства её существования, — негромко поделился Генри.

— Ваша Корона объявит награду за вашу голову, — уверенно высказался герр Танкред, сдвинув шпяпу так, чтобы она закрыла его глаза.

Джеймс запомнил эту привычку у ищеек Тайной канцелярии. У него этот жест дельканца вызвал некие смутные подозрения, хотя мужчина, возможно, просто пародировал кого-то.

— У Танкреда всегда ночь наступает раньше. — Женщина отвесила мужу подзатыльник. — Он сам пишет про магию, и его — представьте себе! — не хотели пускать в Андарион!

— Ами, веди себя прилично, — пожурил её герр Танкред. — Здесь не Тариола.

Сеньорина Амадея недовольно фыркнула и отвернулась от мужа. Напротив неё, по несчастью, оказался Джеймс, и женщина тут же пожелала выяснить, женат ли он или, если нет, есть ли у него невеста. Однако в это время по пароходу разнёсся звонок — они прибыли.

— Остерегайтесь семьи Ортгримов и помните, что человеческая магия в Мирилле сейчас работает лишь через артефакты, — сообщил герр Танкред на прощание, уловив мгновение тишины в речи Амадеи.

Чета Зонне многозначительно исчезла в толпе.

До Миттельбурга Джеймс и Генри добрались уже на речном пароходе. Он был проще, медленнее и гораздо меньше в размерах.

Город мало отличался от виденных ранее. Архитектура та же, надписи те же, только язык иной, люди иные и цвета: в Андарионе больше любили тёмный камень и кирпич, здесь — светлый, по большей части голубой или розовый.

Дом Родерихов, например, был голубым. А вот интерьер ни капли не походил на андарский, здесь предпочитали лёгкость и свет, а не сумрачную степенность. Более того, они не стеснялись выносить свой дом за пределы личных комнат — так, портрет хозяйки, написанный, несомненно, её сыном, невозмутимо стоял на полке рядом с антикварными подсвечниками.

Спустя пару минут ожидания в гостиной появилась женщина в длинном коричневом платье без корсета. Ей было лет пятьдесят пять, но она сохраняла ещё былую красоту. Высокая и статная, как валькирия, с короной из густых рыжих волос и пронзительными зелёными глазами, волевым лицом и точёным носом, с одной лишь морщинкой между густых бровей, женщина эта была, несомненно, матерью Генри. И он походил на неё куда больше, чем на отца.

Фрау приблизилась к сыну, взяла его лицо в свои ладони и долго гладила большими пальцами по щекам. Она долго плакала и что-то говорила по-делькански. Пару раз различалось «Джинджер», то ли прозвище, то ли просто слово.

Он неловко обнимал мать и смотрел в её глаза. Джеймсу при виде этой встречи самому хотелось плакать — он ведь никогда уже не обнимет, не увидит... Может, лишь во сне он смог бы встретить свою мать, но сны ему, увы, почти не снились. Поэтому он молча стоял у кресла и ждал, когда затянувшийся миг встречи пройдёт.

— Мама, — сказал, наконец, Генри, — это мой друг, о котором я писал. Джеймс Гарретт. Джеймс, это моя мать, Аннелизе Родерих.

— Рад знакомству, фрау Родерих. — Джеймс склонил голову, приложив руку к сердцу. — Благодарю за гостеприимство.

— Взаимно, мистер Гарретт, — кивнула женщина, отходя от сына и садясь на диван. — Я думала, он приедет с юной леди. Однако друг — тоже замечательно. Садитесь же! Я хочу поговорить с вами!

Она взяла со столика колокольчик и позвонила. Вошёл тот же человек с бакенбардами — дворецкий. Он выслушал указания и скрылся за дверью.

— Мистер Гарретт, я правильно понимаю, что вы не говорите по-делькански? — поинтересовалась фрау Родерих.

— Могу что-то спросить и понять ответ, но не могу поддержать разговора, — сказал Джеймс, садясь.

Генри устроился рядом с матерью и спросил:

— Будут в ближайшее время какие-нибудь интересные события? Ярмарки, фестивали...

— Тебе уже хочется убежать, Джинджер? — усмехнулась женщина.

— Я хочу сходить куда-нибудь с тобой. Помнишь, как раньше ходили на ярмарку и спорили, кто позже устанет?

— А в качестве приза твой отец присуждал нам леденцы? Помню, конечно! Но нет. В этом месяце только Вечер масок и Международный съезд феминисток.

— О демоны Бездны! — дурашливо воскликнул Генри. — Джеймс, вы можете себе это представить? Простите...

Говоря это, он имел настолько забавное трагичное лицо, что невозможно было не расхохотаться.

— Не паясничай! — пожурила его мать. — Вы не любите феминисток?

— К несчастью, наоборот, фрау Родерих, — признался Гарретт.

— О! — Она покачала головой. — В таком случае не беспокойтесь: леди обычно собираются в центре города, но не у Хильда. Тут, на их взгляд, чересчур много мужчин!

— Лизе, что это за тема для беседы с сыном и его другом? Феминизм! Незамужним дурам нечем заняться — вот они и лезут не в своё дело! — проворчали от двери. — А вам, молодой человек, не помешает немного уверенности, чтобы излишне строптивую дамочку приручить!

В гостиную, пошаркивая домашними туфлями, вошёл старик. Он выглядел в точности так, как Генри мог бы выглядеть в старости, был одет в мягкие брюки, тёмно-синюю рубашку и лёгкий домашний жилет, опирался на строгую трость и сверкал зелёными глазами под круглыми линзами очков.

— Карл-Юрген, отец Аннелизе, дед этого взъерошенного оболтуса, — представился он. Генри и Джеймс, встав, по очереди пожали ему руки, после чего пожилой мужчина расположился во втором кресле и спросил у дочери:

— Лизе, Людвиг пока не возвращался?

— Он приедет через неделю, отец.

Оба из вежливости общались на андарском. Андарцам, по наблюдениям Джеймса, и в голову бы не пришло заботиться о том, понимает ли гость фразы, не обращённые непосредственно к нему.

— Джинджер, расскажи же мне, как ты жил всё это время, как учился? — потребовала фрау Родерих.

— Нет уж, дорогая, — сварливо отмахнулся Карл-Юрген, — оставь материнские бредни на потом или почитай о них в письмах Генри! Я хочу услышать, за что его арестовали! — твёрдо закончил он, глядя на внука из-под кустистых бровей.

— Нашли карлика в шляпе! — развёл руками тот. — Пострадали многие влиятельные лица, им не понравилось, что следствие затянулось, вот полиция и предъявила кого попало.

Генри говорил быстро, запальчиво. Хотел высказать всё, что думал. Но Карл-Юрген перебил его:

— Какого карлика? Я жду подробностей!

— Андарская поговорка. Искали лепрекона — нашли карлика. Что же до подробностей… Джеймс, расскажете? — Генри перевёл взгляд на детектива. — Вам, подозреваю, известно больше.

И Гарретт поведал всю историю расследования, умолчав лишь о смерти матери. Однако Родерихи, наверное, читали андарские газеты и знали об этом.

Потом, когда любопытство деда Генри было удовлетворено, разговор перескочил на изобретения (фрау Аннелизе заинтересовалась летателем и предложила сыну помощь), на праздники (Джеймса пригласили на Вечер масок у Родерихов), на женщин и, в частности, феминисток. А позже пили чай. Не в пять, как правильно, а позже — когда захотелось. И говорили на андарском, переходя на дельканский только для дворецкого и девушки, накрывавшей на стол.