Право на жизнь (гет)

Джинни Уизли, бывшая лучшая нападающая «Холихедских Гарпий», теперь просто женщина с разочарованной ухмылкой на лице, открыла дверь квартиры в Диагон-алле, небрежно стянув с плеч тонкий шарф.

Квартира была не её. Точнее, не совсем. Её она нашли случайно, на объявлении в старом выпуске «Ежедневного пророка», который Джинни попыталась выкинуть, но, почему-то, развернула. Она тогда просто сидела на полу, спиной к дивану, и листала страницы без смысла, пока взгляд не зацепился за фразу: «Тихий угол. Двухкомнатная. Недорого. Без домашних эльфов».

В тот же вечер они с Роном поехали смотреть.

— Здесь ничего нет, — заявил он, когда вошёл. — Даже чайника.

— Я всё куплю, — успокоила Джинни, улыбнувшись брату.

Квартира пахла пылью и старым деревом. Окна выходили в тихий тупик, где по утрам кричали совы, а по вечерам гулял кот с надорванным ухом. Облупленные стены, кривая вешалка у двери, щель под подоконником, куда Рон однажды уронил ложку. Но именно здесь, в этой почти безликой коробке, они почувствовали, как воздух вокруг них становится легче. Они не называли это побегом. Просто «передышка». От всего.

— Никаких гостей, — сказал Рон в первую неделю.

— Никаких разговоров о них, — добавила Джинни.

Она заняла бывшую спальню хозяйки — светлую, с высоким потолком и старым комодом, где когда-то хранились вышивки. Рон устроился в бывшей кладовке, которую бодро окрестил «берлогой». Между ними стояла кривая кухня, где они по очереди варили чай, забывали выключить плиту и спорили, кто снова оставил открытым окно.

Рон не выносил, когда Джинни рано вставала и гремела чашками. Джинни злилась, когда он ел печенье прямо из банки. Но они не ругались. Просто жили. Иногда они даже смеялись. Иногда молчали по несколько часов, каждый в своём углу, просто потому что могли. Здесь не нужно было объяснять, почему один из них вдруг расплакался. Или почему, стоя в коридоре, Джинни внезапно сжимала кулаки так сильно, что белели костяшки. Никто не спрашивал. И это было главным.

В тот вечер Джинни вернулась позже обычного. На улице хлестал дождь, пальто промокло до подкладки, а каблуки били по полу с сухим стуком — как будто подчеркивали её усталость. Она даже не сняла их сразу, прошла на кухню, словно на автомате, только потом остановилась и, опершись о дверной косяк, скинула туфли.

Рон уже был дома — сидел на полу у дивана, в старом свитере и с книгой на коленях. На плите парила кружка — пахло имбирём и мёдом.

— Всё в порядке? — спросил он, не поднимая глаз.

Она не ответила. Просто подошла ближе и села рядом. Книга соскользнула с его колен на пол, и он ничего не сказал. Только налил ей чай, крепкий, как она любила.

— Спасибо, — прошептала она и замолчала.

Было что-то в этой тишине — что-то невыносимо тяжёлое, но одновременно тёплое. Джинни вдруг почувствовала: если сейчас не скажет, то уже никогда. Ком в горле мешал дышать.

— Рон... — Она хотела начать с чего-то простого, но вместо этого просто посмотрела на него. — Ты когда-нибудь скучал по кому-то так, будто вместе с ним ушла часть тебя?

Он посмотрел на неё серьёзно, по-взрослому. Без шуток.

— Да, — тихо сказал он. — По Фреду.

Она кивнула. Горло жгло. Казалось, всё, что она сдерживала недели, сейчас вырвется наружу. Но не вырвалось. Потому что в эту секунду она вспомнила: в ящике под её кроватью лежала старая фотография. Гарри. Смешно улыбается, взъерошенный. Она резко поднялась, пошла в комнату, не включая свет. Быстро открыла ящик.

Фотография была там. Чуть выцветшая, с загнутым краем. Она провела по ней пальцем. Сердце сжалось. Комната закачалась, будто пол под ногами стал зыбким.

Рон вошёл следом. Увидел фото, понял всё сразу, не стал ничего говорить. Просто подошёл и осторожно прикрыл ящик. Молча. С уважением.

— Я всё ещё его люблю, — прошептала она, — Не могу отпустить. — Джинни небрежно вытерла рукавом слезу. — Как будто сердце противиться. Оно не хочет..

У него защемило сердце.

Она — его младшая сестра, с которой он когда-то воевал за игрушки и мармеладные бобы. А теперь перед ним стояла взрослая женщина. И он никак не мог помочь.

— Я пыталась... — Джинни сглотнула. — Пыталась выбросить. Пережить. Привыкнуть. Но он… он везде. — она дотронулась до своих волос, словно вспоминая. — В памяти. В словах. В голосах прохожих.

Рон сжал кулаки. Подступала бессильная ярость. Не на неё, не на Гарри, а на несправедливость того, как всё закончилось. В груди Рона кольнуло. Он хотел сказать ещё кое-что, как долго носит в себе невыговоренное имя, как каждое её слово сейчас словно зеркало. Он хотел сказать: «А я всё ещё люблю ту, что не выбрала меня», но прикусил язык. Это было бы нечестно. Эгоистично. Сейчас не время.

— Мне жаль, — прошептал он вместо этого. — Не знаю, как помочь тебе..

Она кивнула, не глядя. Села на кровать, опустив голову, и он снова сел рядом. Не трогал, не давал советов. Просто был. В этот момент она поняла: иногда родственные души — это не те, кого ты любишь, а те, кто остаётся рядом, когда ты разрушаешься. Кто не боится быть с тобой в этом.

На сей день, Джинни переступала порог дома, будто сбрасывая с себя не только дождливый вечер, но и всю накопившуюся за день тяжесть. Её плечи были опущены, в руках туфли на каблуках, которые она сняла прямо в прихожей, не выдержав ни минуты больше. Ступни гудели от усталости, в голове гудело от мыслей. Она шла вглубь дома, на ходу расстёгивая пальто, и только тишина встречала её шаги.

Она бросила туфли в угол. Они были слишком узкие, слишком неудобные — и почти сразу со вздохом раздражения потянулась к шее, снимая тонкие серебряные бусы. Платье — изумрудное, облегающее, почти вызывающее, соскальзывало с плеч легко, как чужая кожа.

Вино на свидании было терпким. Мужчина слишком самоуверенным. Его рука скользнула к её бедру уже на второй минуте разговора о квиддиче, и она, привычно, сдержанно, но жёстко, оттолкнула его. Он, конечно, фыркнул: «Ты же не на поле, Джиневра. Расслабься». Она хотела врезать. Не потому, что больно. А потому, что это — в сотый раз. Потому что это снова не тот.

Она уже стояла посреди гостиной, расстёгивая молнию, когда сквозь щель между полуоткрытой дверью и коридором донёсся голос. Мужской. Резкий. Надломленный.

— Ты хоть слышишь, что я тебе говорю, Рон?! Её похитили! — крик Гарри был глухим, но в нём вибрировало напряжение. — Её уже почти трое суток нет. У неё нет ни палочки, ни связи. Её кабинет разгромлен. Я нашёл кровь. И ты всё ещё думаешь, что это — «обиделась»?!

Джинни застыла. Руки, дотянувшиеся до платья, замерли. Бусы упали на пол с лёгким звоном. Сердце дернулось в груди. Слишком резко, слишком живо. А потом будто упало куда-то глубоко, под рёбра. Ноги подкосились, и она машинально ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Мир поплыл, как это бывает во сне, когда реальность вдруг нарушает границу между прошлым и настоящим.

Гарри был за дверью. Тот, кого она любила всей душой, всем сердцем. Но ещё и тот, кого потеряла. И Рон, в комнате, — брат, который всё это врем сдерживался, терпел. Её защита, её боль, её друг.

Из кухни донёсся хриплый, усталый голос Рона:

— А ты не подумал, что она просто… — он тяжело выдохнул, — что она от тебя устала? Ушла. Да, может быть, в библиотеку. Может, к кому-то. Ты ведь не святой, Гарри, ты вечно в голове, в своих проклятых тайнах и делах. А она — человек.

— Она не просто человек, она — моя жена. — Голос Гарри обрушился, как удар.

— Ты хочешь её спасти или доказать, что ты всё ещё спаситель?

Наступила тишина. Острая. Звенящая.

Руки задрожали. Она прижала ладони к груди, стараясь выровнять дыхание, но сердце всё равно билось слишком быстро, будто хотело вырваться наружу. Она не знала, чего боится больше — слов Гарри… или того, что он промолчит.

Джинни шагнула в коридор босиком. На ней — платье, как смятое знамя. В

Рыжие волосы растрёпаны. Лицо напряжено. Одежда ещё со свидания, волосы растрёпаны, глаза уставшие.

Гарри стоял у стены, руки тряслись. Его взгляд был направлен в пол, будто он уже не здесь. Он казался измученным. Почти сломленным. Но в этой тишине было что-то страшное. Молчаливая решимость, которую она видела у него только один раз. Когда он пошёл на смерть к Волдеморту.

Рон стоял напротив, руки в боках. Он тоже был не в себе. Красный, злой. Но не злость была причиной. Страх. Братский. Слепой.

— Ты правда веришь, что Гермиона вот так бы ушла? — тихо спросила Джинни. Голоса её почти не было слышно. Оба повернулись.

Рон застыл, губы ещё приоткрыты, как будто вот-вот хотел добить Гарри ещё одной фразой. Гарри стоял с напряжённой спиной, кулаки сжаты.

— Джин… — начал Рон, словно опомнившись, но она подняла руку.

Джинни на секунду прикрыла глаза. Перед ней пролетели лица. Бывшие фанаты Темного Лорда, чистокровные снобы, контрабандисты, женщины, с которыми она разговаривала по работе, мужчины, которые предлагали услуги за деньги, за кровь, за магию. Контакты. Связи. Те, от кого отказывались все… кроме неё.

Она открыла глаза. Руки задрожали, пальцы сжимались в кулаки и тут же разжимались, как будто тело не знало, что делать с собой. Он сжал глаза, как будто это могло остановить мысли. Не получилось.

Он устал. До боли, до тошноты, до предела. Всё внутри гудело от напряжения, накопленного за месяцы, а может, годы. Он не знал, когда стало так тяжело. Наверное, тогда, когда начал верить, что обязан справляться со всем один.

Он склонил голову, выдохнул. И так остался в этой скомканной позе. А потом, почти неслышно, срываясь с губ, вырвались слова. Ни заклинания, ни проклятья. Просто искренняя, отчаянная просьба:

— Пожалуйста… хоть кто-нибудь… помогите мне!

Гарри поднял глаза на них обоих. Джинни и Рона. Взглядом, в котором больше не было ни просьбы, ни надежды. Только пустота, сдержанная боль и усталость. Он смотрел на них, как человек, который до последнего ждал, что его удержат. Но понял — не дождётся.

Он резко встал, плечи напряжены, кулаки сжаты. Не сказал ни слова, не хотел больше просить. И не мог. Повернувшись, он стремительно пошёл к двери. Тяжёлые шаги, не бег, но почти, как будто любое промедление могло сломить хрупкое самообладание. Он уже тянулся к ручке…

— Гарри, подожди... — прошептала Джинни и шагнула вперёд, едва не запнувшись. Она догнала его почти у самой двери и, не думая, вцепилась в его рукав. Не отпустила. Просто держала, как за спасение.

Ткань его пальто была тёплая, шершавая, пропитанная запахом его парфюма. Такого родного, вызывающего воспоминания, от которых сразу защипало в глазах. Он пах дождём, деревом и чем-то до боли знакомым. Как дом, в который нельзя вернуться, но очень нужно. Она подняла на него глаза.

— Скажи… чем можно помочь? — голос её сорвался, стал почти беззвучным. — Я не знаю, что делать, Гарри… Но я хочу. Скажи только…

Он стоял, не двигаясь, будто боялся, что если пошевелится — всё исчезнет. Чёрные пряди спадали на его лоб, чуть скрывая глаза, но она видела их. Эти синие, измождённые глаза, в которых бурлила усталость, недосказанность, и что-то сломанное. А ещё — невероятная, безграничная нежность. К ней.

— О, Джинни… — прошептал он, почти не голосом, а дыханием. — Спасибо…

Он не закончил. Просто шагнул к ней и обнял. Осторожно, но крепко, как человек, у которого появился единственный прочный якорь.

Она обвила его руками, прижимаясь к его груди, чувствуя, как он дрожит. Он не плакал. Он просто стоял, как будто впервые за долгое время позволил себе быть не сильным, а живым.

Когда их объятия сжались крепче, Джинни неосознанно прикоснулась носом к его шее, к тому месту, где звучал его знакомый парфюм, наполнявший её воспоминаниями. Она ждала, что он почувствует её близость, но Гарри был так погружён в свои мысли и боль, и даже не заметил этого лёгкого, нежного прикосновения. В её сердце застряла эта невысказанная нежность, тихая надежда, что однажды он посмотрит на неё как на женщину.

— Мы найдём её, Гарри, — сказала Джинни мягче, почти успокаивающе. Она дотронулась рукой до его затылка, поглаживая так аккуратно, словно обращалась с животным. — Но ты должен понимать: если похититель сделал это не сам, а по заказу… тогда за ним кто-то стоит. И это может быть хуже, чем мы думаем.

В этот момент, Джинни показалось, что Гарри стал похож на лань. Усталую, измученную, трепетную. Такую, что если сделать шаг не туда — вспорхнёт, сорвётся, исчезнет. В глазах Гарри была та же сдержанная, пронзительная тревога, что бывает у зверя, загнанного не ударами, а нежданным одиночеством.

— Я знаю, — тихо ответил он. — Но что бы это ни было — я достану их. Всех их.

Она вздохнула.

— Тогда одевайся. И возьми себя в руки. Мы идём в «Лисью Нору». Там, говорят, одна бывшая информаторша работает с исчезающими артефактами. Если кто-то знает, куда ведёт портал — это она.

Гарри кивнул. Он был уже другим. Не мужем. Не другом. Солдатом. Тенью войны, которая никогда не кончалась.

* * *

Гермиона медленно выдохнула и провела руками по волосам. Не спеша. Раз за разом. Пальцы распутывали пряди, приглаживали. Ни зеркала, ни расчески — только память о том, как она должна выглядеть. Как должна держаться. Даже сейчас. Особенно сейчас. Нельзя быть растрёпанной. Нельзя быть слабой.

Уже на пороге она задержалась. Рука легла на деревянную раму. Сухую, занозистую. Посмотрела на пальцы: тонкие, напряжённые. Казались чужими. Глубоко вдохнула и толкнула дверь.

Коридор встретил её холодом. Камень под босыми ступнями был мокрый. Свет падал из бокового окна. Такой тусклый, сероватый. Где-то дальше, на границе слуха, были голоса. Шёпоты. Она узнала один из них — Теодор. Всё тело сжалось, но она не подала виду. Сделала шаг. Потом ещё один.

И тут она увидела Марту.

Та стояла у стены, руки скрещены, лицо, как будто вырезано из воска. Даже не вздрогнула, когда Гермиона появилась. Глаза не смотрели на неё. Только скользнули и опустились. Так всегда делают те, кто знает правду, но не может её произнести.

Гермиона остановилась возле неё. Время как будто вытянулось в тонкую, звенящую нить.

— Марта, — сказала она. Голос прозвучал тише, чем ожидала. Почти шёпотом. — Можно спросить?

Марта не ответила. Только чуть наклонила голову, будто позволяла.

Гермиона сглотнула.

— Я... — слова застряли. Нужно было выговорить. Нужно. — Когда я потеряла сознание… кто… кто меня переодевал?

Марта молчала. Долго. Казалось — вечность. Лицо у неё не дрогнуло, только пальцы чуть сильнее вжались в ткань рукавов.

— Ты не спрашивала раньше, — сказала она наконец. Её голос был глухой. — Я думала, ты не хочешь знать.

Гермиона ничего не ответила. Она смотрела на женщину, не отводя взгляда.

Марта не выдержала.

— Теодор, — выдохнула она. — Он сам. Я не... Я не была там.

— Теодор, — повторила Гермиона, словно пробуя имя на вкус. Горькое. Липкое. Противное.

Марта кивнула чуть заметно. Всё, что могло быть сказано, было сказано. Воздух сгустился между ними, как перед грозой.

Гермиона вернулась в малую комнату. Повернулась и пошла назад, как будто ей туда и было надо. Точно знала путь, точно знала. Ни шагом дальше.

Марта не остановила её, замерев на месте. Лишь чуть пошевелилась, будто собиралась что-то сказать, но не смогла. А может, и не хотела. Что там скажешь, когда всё уже стало ясно.

Дверь автоматически закрылась. Щёлк. Как замок. Как щелчок внутреннего рычага: достаточно.

Правда, как гвоздь, вошла в сердце. Тихо, глубоко. Не вытащишь. Она была обесчещена не жестом, а тем, что его допустили. Даже не прикосновение само, а его возможность. Чужая воля над её телом. Это ощущение было хуже любого заклятия. Она дотронулась до ткани на себе. Платье. Белое платье. Чужая вещь, чужая забота. Словно они выдали форму: униформу покорности. Она дышала в нём, но он не был её. Он был напоминанием.

И потому — нет.

Гермиона поняла это ясно, без борьбы: она не выйдет. Не теперь. Не после этого. Не даст им увидеть себя стоящей. Не даст даже взгляда. Даже вида, что она согласна участвовать. Пусть зовут. Пусть шлют уговаривать. Пусть угрожают. Пусть думают, что держат её. Она не выйдет.

Не сейчас. Пока они молчат. Пока Теодор не смотрит ей в глаза. Пока правда не названа и не осуждена хотя бы кем-то. Она склонилась вперёд, положила подбородок на колени, уткнулась в руки. Не рыдая. Просто сидела. Дышала медленно. Каждая минута её молчания теперь была словом. Каждая минута запертой двери — отказом.

Она вернулась в малую комнату быстро, не хлопнув дверью. Просто захлопнув правду между собой и остальными. Звук был глухой, но остался в ушах. Руки дрожали чуть-чуть, еле заметно. Гнев отступал, оставляя после себя пространство.

Тишина снова легла по углам, как пыль.

Гермиона подошла к стене, коснулась прохладного камня лбом, вдохнула глубоко. Странное чувство: не облегчение — нет. А просто... чистота. Как после рвоты, когда плохо, но уже не внутри.

Минут через пять дверь тихо скрипнула.

— Гермиона, — голос Марты был робким, в нём не было строгости. Только привычная просьба. — Тебя опять зовут. Лучше бы тебе... пойти. Не провоцировать. Ты уже сказала своё. Теперь — всё.

Гермиона не обернулась.

— Я не пойду, — тихо. Ровно. Без эмоций.

Марта сделала шаг внутрь.

— Девочка... не делай хуже себе. Ты же умная. Они восприняли... это, ну... как вспышку. Поймут. Но если ты не выйдешь снова — подумают, что ты...

— Я не пойду.

Тишина. Снова. Гермиона повернулась, медленно. Смотрела на Марту прямо, без вражды, но — непоколебимо.

— Скажи им, что я сказала. Скажи, что не выйду, пока он рядом. Пока он смеет стоять в том же помещении. Пока никто не сказал, что это было неправильно. Пока я для них — вещь, которую можно одевать и снимать. Я не выйду.

Марта заморгала, губы сжались.

— Гермиона… ты же знаешь, что так не работает. Здесь — нет права. Есть… как есть.

— Значит, я не здесь, — резко. Почти зло. — Я не их. Я не предмет. И не соглашаюсь делать вид, что ничего не случилось. Пусть делают, что хотят. Но они не получат моего согласия.

Марта стояла в дверях, не уходя. Она стояла в дверях, неловко сжав пальцы перед собой, будто не знала. То ли сложить руки, то ли спрятать, то ли поднять и что-то сделать. Но ничего не делала. Просто смотрела.

Гермиона не смотрела на неё, но чувствовала: взгляд не отводит, стоит, как будто хочет сказать ещё что-то. Слов не находилось.. Только воздух сгущался, тёплый, с привкусом ржавчины. Марте было жаль Гермиону. Да, конечно. Жаль, как жалеют молодых и глупых, которые ещё не знают, как больно бывает за правду. Жаль, потому что Марта знала, что за этим будет. Наказание, лишения, холодное давление тех, кто привык получать согласие, не спрашивая.

Когда Гермиона подняла глаза, Марта всё ещё смотрела на неё. Не строго. Не как надзиратель. Как женщина, которая помнит, что значит выбирать и платить за это. В её взгляде было всё: усталость, мольба, виноватое сочувствие. И что-то ещё.

Горечь? Нет. Гордость.

Да, в этой старой, потёртой женщине вдруг что-то отразилось — как свет в разбитом зеркале. Марта смотрела на Гермиону так, будто видела не девчонку в сером сарафане, а что-то большее.

— Настоящая гриффиндорка, — пробормотала она себе под нос. Едва слышно. Словно не разрешала себе сказать это вслух.

Комната, казалось, сузилась. Воздух стал вязким, липким, будто его можно было расплавить в ладони. Белое платье, которое она носила, теперь казалось не тканью, а ловушкой. Оно облегало тело плотно, почти обнажённо, и в каждом шорохе ткани Гермиона чувствовала не себя, а его прикосновение. Того, кто заставил её надеть это.

Она стояла у стены, у самого окна, хотя снаружи не было ничего. Только туман, лишь слабое мерцание заклинаний безопасности в воздухе. Ни времени, ни звёзд, ни солнца. Только она. И он.

Сзади, медленно, с невыносимо размеренным дыханием, к ней приблизился Теодор Нотт. Он не касался. Пока. Но его присутствие давило, как тяжёлое одеяло на грудь, когда ты просыпаешься от кошмара и не можешь пошевелиться.

Тук… тук…

Внутри Гермионы сжалось. Это не был стук кулака — не угроза. Это были два вежливых, отмеренных касания. Как если бы входил не враг, а владелец.

Дверь отворилась сама. Без щелчка, без скрипа. Только магия прошлась по комнате холодным дыханием.

На пороге стоял Теодор Нотт. Высокий. В безупречно чёрной манте, в перчатках, лицо, как мрамор, гладкое, будто отшлифованное. И только глаза острые, хищные, умные. Как у человека, который всё уже решил. Он молчал несколько секунд, прежде чем заговорить. А когда заговорил, его голос был не враждебным. Хуже. Он был мягким. Почти сочувствующим.

— Ты знаешь, Гермиона, — произнёс он с лёгкой улыбкой, — это любопытное качество. Упрямство.

Пауза.

— Особенно у тех, кто не держит ничего в руках, кроме собственного упрямства.

Гермиона не двигалась. Стояла у стены, спина прямая, пальцы сжаты в кулаки.

— Я не объект для чьих-то забав.

Голос был ровный, глухой, как старая книга, закрытая на замок. Нотт подошёл ближе. Не спеша. Как змея к огню. Он встал в полуметре от неё и посмотрел сверху вниз.

— Разумеется, нет. Объекты ломаются. А ты… ты всегда сопротивляешься. Ты интересная.

Гермиона подняла взгляд. Медленно, резко. В её глазах не было страха. Только отвращение, настолько чистое, что Нотт даже чуть щурится.

— Значит, ты приходишь лично, когда женщина отказывается подчиниться? — прошептала она. — Или ты просто скучаешь без кукольного театра?

Он усмехнулся.

— Нет. Я просто считаю, что сопротивление — это форма искусства. Его надо наблюдать… близко. — Он сделал ещё шаг и теперь стоял вплотную.

Она чувствовала, как от него веет теплом кожи, запахом магии, и чем-то… липким. Лицемерием. Он наклонился.

— Кстати, я сам выбирал это платье, — сказал он тихо. —Миленькое правда? — Гермиона прищурилась. — Белый. Ты в нём такая чистая. Почти девственная. Это будет важно.

Гермиона сжала зубы, но осталась неподвижной. Только руки дрогнули — легчайшее движение возле своих ног.

— Ты переодел меня!

Это был не вопрос. Это было обвинение.

Он кивнул, не отводя глаз.

— Ты была без сознания. А у меня нет привычки ждать, когда ты решишь, что ты снова управляешь происходящим.

— Ты подонок, — воскликнула Гермиона. — Но тебе даже не хватает на настоящую жестокость. Ты пугаешь, потому что не способен вдохновить.

Он чуть отступил. Но в его глазах появилось не раздражение — живой интерес.

— Вот за это я тебя и ценю, — сказал он торжественно. — За слова. Ты ведь думаешь, что держишь свою власть именно в них, да? В речи, в логике, в дерзости. Но ты ошибаешься, Гермиона.

Он поднял руку. Медленно. Очень медленно. И коснулся её плеча. Через ткань.

Потом скользнул ладонью по плечу к ключице. Она вздрогнула не из страха, из отвращения.

— Вот тут — твоя слабость. — Он почти шептал. — Ты ненавидишь быть ощущаемой. Ты можешь говорить, можешь думать, можешь спорить. Но вот здесь… — его палец легонько нажал в основание шеи, — ты всего лишь тело. Женщина.

Она резко отстранилась. Поднялась с кровати резко, как выстрел. Глаза — как сталь.

— Убери от меня руки. Пока ты ещё ходишь.

Он не испугался.

Он сделал шаг ближе.

Гермиона отступила на шаг. Только один. Но это был момент, когда она проиграла в его глазах.

Он не тронул её больше. Только склонил голову, будто бы с уважением.

— Я не хочу ломать тебя. Не сейчас. Мне интересно, сколько ты выдержишь, Гермиона. Без надежды. Без друзей. Без своей проклятой правоты.

Он отвернулся. Идти к двери — медленно, в абсолютной тишине.

Но прежде чем выйти, остановился. Сказал негромко:

— Через час ты будешь стоять перед Советом. Платье оставь. Волосы — тоже. Ты пойдёшь, как светлая. Пусть они увидят, как высоко ты когда-то стояла… и как низко теперь падёшь.

Когда тишина накрыла комнату, Гермиона села на край кровати. Осторожно. Медленно. Словно прикосновение собственной коже обжигало. Пальцы дрожали, как в лихорадке. Но слёз не было.

Она посмотрела на свои ладони.

Потом — на себя в зеркале.

Затем тихо прошептала:

— Я скучаю, Гарри.