Стереть твой номер (гет)

Хлопок двери еще долго звенел в ушах Люмин, даже когда в маленькой комнате общежития давно воцарилась тишина. Она осталась одна, оглушенная его криком и собственным отчаянием. Она так и стояла посреди комнаты, пока ноги не начали дрожать. Медленно, как во сне, она опустилась на край кровати.

Ночь прошла в лихорадочном, туманном бреду. Сон не шел. Люмин лежала, уставившись в потолок, и снова и снова прокручивала в голове их ссору. Каждое его слово, полное яда. Каждое ее обвинение, сорвавшееся с губ от боли. Его гнев. Его уход.

К утру она была полностью опустошена. Раздавлена. Внутри не осталось ни злости, ни обиды — только серая, вязкая пустота и привычное, въевшееся под кожу чувство вины.

«Это я виновата. Я снова полезла не в свое дело. Он же просил…»

Люмин взяла в руки телефон. Ни одного сообщения. Ни одного пропущенного звонка. Пальцы зависли над его контактом. Что делать? Написать? Позвонить? Извиниться снова, в сотый раз? Или просто ждать, пока он остынет и, может быть, напишет сам? Она выбрала последнее. Любое ее действие сейчас могло стать спичкой, брошенной в пороховую бочку. Она боялась сделать еще хуже. Боялась, что на этот раз он не простит. И она ждала, глядя на безмолвный экран, который отражал ее собственное бледное, измученное лицо.

* * *

Скарамучча не помнил, как добрался до своей квартиры. Он шел по ночным, безлюдным улицам, и холодный ветер, казалось, пронизывал его насквозь, но не мог остудить кипящую внутри ярость. Он хлопнул дверью так, что едва не выбил ее из петель, и замер посреди темной гостиной.

Он был зол. Зол на Люмин — за то, что она такая упрямая, такая дотошная. За то, что она лезет не в свое дело, пытается вскрыть раны, которые он так отчаянно пытается спрятать. За то, что она почти угадала. Зол на Мону — за то, что она вообще появилась. За то, что одним своим существованием она превратила его жизнь в этот кошмар. За то, что она заставила его снова почувствовать себя тем слабым, растерянным мальчишкой из прошлого. Но больше всего он был зол на себя.

Скарамучча остановился у окна и с силой ударил кулаком по холодному стеклу. Боль в костяшках немного отрезвила. Он смотрел на свое отражение и ненавидел того, кого видел. Он превращался в чудовище. Токсичного, ревнивого параноика, который срывается на единственном человеке, проявившем к нему искреннюю теплоту.

Скарамучча сам все рушил. Своими руками. Он понимал это с ужасающей ясностью. Его ложь, его вина, его страх быть разоблаченным — все это отравляло их отношения, превращая их в пытку для них обоих. Он должен был остановиться. Извиниться. Может быть, даже рассказать ей все?

Нет. Мысль об этом вызвала приступ паники. Рассказать — значило бы увидеть в ее глазах презрение. Потерять ее окончательно. Этого он не мог допустить.

Скарамучча не знал, что делать. Это бессилие было хуже всего. Он был заперт в ловушке собственной лжи, и единственный выход из нее казался ему страшнее самой ловушки. Ярость, вина и бессилие смешались в тугой, удушающий узел у него в горле. Ему нужен был способ выпустить пар. Сделать что-то. Что угодно, лишь бы не оставаться наедине с самим собой.

И в этот момент, когда саморазрушительные мысли достигли своего пика, его телефон, брошенный на стол, коротко завибрировал, нарушив тишину. Скарамучча бросил на него раздраженный взгляд. Скорее всего, очередное спам-сообщение или уведомление из какой-нибудь игры. Он хотел было проигнорировать, но экран снова загорелся. Сообщение в общем чате. В том самом, который он мьютил чаще, чем все остальные, но никогда не покидал. «Старая гвардия». Он нехотя взял телефон. На экране висело сообщение от Синьоры.

Синьора

Народ, есть тема. Наша заблудшая душа Мона наконец-то освоилась и в честь этого предлагает сегодня вечером тряхнуть стариной. Собираемся в «Безвременье» в восемь. Вспомним школьные годы ;) Все идем, без отмазок!

Скарамучча замер, перечитывая сообщение несколько раз, будто не веря своим глазам. Мона. Вечеринка. «Вспомним школьные годы».

Каждое слово было как удар наотмашь. Как плевок в лицо. «Безвременье» — их старый бар на окраине, где они прогуливали уроки и отмечали сданные экзамены. Место, пропитанное воспоминаниями. И Мона, устраивающая вечеринку. И этот дурацкий подмигивающий смайлик от Синьоры, которая все прекрасно знала и понимала. Это было похоже на злую, изощренную шутку.

Его первая мысль была резкой и однозначной — нет. Не пойдет. Ни за что. Он не собирался участвовать в этом фарсе, в этом параде призраков. Он уже почти набрал язвительный ответ, что-то вроде «Развлекайтесь, детишки, у меня есть дела поважнее», но палец замер над экраном.

В голове всплыло лицо Люмин. Ее заплаканные глаза и отчаянный крик: «Ты ее все еще любишь?!». Злость, до этого момента бесцельная и направленная на самого себя, мгновенно нашла мишень. Она хотела, чтобы он разобрался со своим прошлым? Она обвиняет его в том, что он не может отпустить его?

«А какого черта?!» — пронеслось у него в голове. Мысль была иррациональной, продиктованной обидой, упрямством и желанием сделать назло. Назло ей. Назло самому себе. Назло всему миру, который, казалось, сговорился против него. Он стер начатое сообщение. Вместо этого он напечатал короткое, почти вызывающее:

Скарамучча

Я буду.

* * *

Бар «Безвременье» ничуть не изменился. Все та же тусклая неоновая вывеска, те же липкие столики, тот же запах пролитого пива и старого дерева. И та же музыка — сборник хитов десятилетней давности, под которые они когда-то считали себя взрослыми . Для кого-то это была уютная ностальгия. Для Скарамуччи — декорации к спектаклю, в котором он не хотел играть.

Он пришел одним из последних. Вся компания уже была в сборе за их любимым столиком в углу. Синьора, как всегда эффектная, что-то со смехом рассказывала Тарталье. Дотторе с видом ученого-экспериментатора смешивал в своем стакане разные напитки. И Мона.

Она сидела рядом с Синьорой, и в полумраке бара ее глаза казались еще темнее и глубже. Увидев его, она улыбнулась — немного нервно, но искренне. Эта улыбка была адресована только ему, и Скарамучча почувствовал, как внутри все сжалось.

— О, а вот и наш потерянный принц! — громко объявила Синьора, заметив его. — Мы уж думали, ты проигнорируешь встречу!

— Я был занят, — бросил он, садясь на единственное свободное место — как раз напротив Моны.

Он тут же заказал себе виски. Один. Второй. Он пил быстро, почти не чувствуя вкуса, желая лишь одного — заглушить этот хор голосов в своей голове.

Веселье было натянутым. Они вспоминали школьные проделки, общих знакомых, смешные случаи. Но за каждым смехом и каждой шуткой сквозило что-то еще. Недосказанность. Они все изменились. Дотторе стал еще более циничным в своих суждениях о мире, Синьора говорила в основном о деньгах и карьере, а Тарталья, хоть и смеялся громче всех, смотрел на всех с какой-то отстраненной теплотой, будто он уже был частью другого, нового мира.

— А помнишь, Скара, как ты взломал школьный сайт, чтобы исправить Моне оценку по физкультуре? — вдруг со смехом вспомнил Тарталья.

Скарамучча дернулся. Мона покраснела и смущенно опустила взгляд.

— Это было самое романтичное хулиганство в истории нашей школы! — подхватила Синьора, отпивая свой коктейль. — Наша леди тогда чуть в обморок от счастья не упала.

— Я не просила об этом, — тихо пробормотала Мона, но в ее голосе не было упрека, только смущение.

— Он никогда ничего не делает, когда его просят, — хмыкнул Дотторе, не отрываясь от своего стакана. — Только когда сам захочет.

Каждое такое воспоминание было для Скарамуччи как маленький укол. Они, сами того не понимая, реконструировали его прошлое, то самое, от которого он бежал. Они говорили о том парне, которым он когда-то был. О парне, который совершал глупости ради влюбленной в него девушки. И эта девушка сидела прямо напротив, и ее взгляд, полный нежности и грусти, буквально пригвождал его к стулу.

В какой-то момент заиграл очередной медленный трек из прошлого, и Синьора, схватив под руку смеющегося Тарталью, потащила его на импровизированный танцпол. Дотторе, заявив, что «наблюдение за примитивными ритуалами спаривания» его утомило, уткнулся в свой телефон, полностью игнорируя реальность. За столом остались только Скарамучча и Мона. Тишина между ними стала почти осязаемой.

— Я за выпивкой, — резко сказал Скарамучча, поднимаясь. Это был предлог, чтобы просто сбежать. Он подошел к барной стойке, надеясь затеряться в толпе.

— Еще виски. Двойной, — бросил он бармену.

Он облокотился на стойку, глядя в пустоту, и почувствовал, как кто-то встал рядом. Он знал, кто это, еще до того, как повернул голову. Тот же тонкий аромат духов, который он помнил со школы.

— Мне тоже, пожалуйста, — тихо сказала Мона бармену, садясь на высокий стул рядом с ним. — Что-нибудь легкое.

Они молчали, пока бармен готовил ее напиток. Скарамучча смотрел на свои руки, лежащие на стойке, и боролся с желанием просто встать и уйти.

— Ты злишься, — это был не вопрос, а констатация факта.

— С чего ты взяла? — его голос был сухим и безжизненным.

— Ты всегда так делаешь, когда злишься. Молчишь и пьешь, — ответила она. — Так было в школе, и ничего не изменилось.

— Многое изменилось, Мона, — он горько усмехнулся.

— Например? То, что у тебя есть девушка? — спросила она прямо, без обиняков.

Скарамучча вздрогнул от ее прямоты и наконец повернулся к ней. В тусклом свете бара ее лицо казалось бледным и уязвимым.

— Например, то, что я не хочу говорить о прошлом.

— А я хочу, — ее голос дрогнул. — Скара, я не могу делать вид, что ничего не было. Наша встреча… тот вечер в парке… Ты сказал, что это была ошибка. Но когда ты меня целовал, это не было похоже на ошибку.

Ее слова были как оголенный нерв. Он снова почувствовал тот вкус на губах, снова ощутил то паническое чувство вины.

— Я был не в себе. И я жалею об этом, — отчеканил он, пытаясь звучать холодно и убедительно.

— Врешь, — она покачала головой, и ее глаза наполнились слезами. — Ты врешь и себе, и мне. Я же вижу тебя. Ты несчастен. Ты сидишь здесь, в окружении старых друзей, и выглядишь так, будто тебя приговорили к казни. Это из-за нее? Она делает тебя таким?

Вопрос застал его врасплох. Она думала, что причина его страданий — Люмин. Какая ирония.

— Не твое дело, — процедил он сквозь зубы.

— Моё! — она подалась к нему, понизив голос до отчаянного шепота. — Потому что я люблю тебя, идиот! И я вижу, что ты убиваешь себя! Я знаю тебя лучше, чем кто-либо. Я знаю, что тебе нужно. Тебе не нужна та, рядом с которой ты должен притворяться кем-то другим. Тебе нужен кто-то, кто знает тебя настоящего.

Она положила свою ладонь поверх его руки, лежавшей на стойке. Её прикосновение было теплым, знакомым. Успокаивающим. В ее словах, какими бы эгоистичными они ни были, звучала такая искренняя вера в него, в них, что вся его оборона начала давать трещины.

Он устал. Устал от лжи, от вины, от этой вечной борьбы с самим собой. Может, она права? Может, так проще? Просто сдаться. Вернуться к тому, что было знакомо и понятно. Перестать бороться. Он посмотрел на ее заплаканное, но полное надежды лицо. Алкоголь, ностальгия, отчаяние и ее близость сделали свое дело. Он медленно накрыл ее ладонь своей.

— Мона, я…

Что он хотел сказать, он и сам не знал. Но она все поняла по-своему. Она увидела в его глазах не бессилие, а капитуляцию. И в этот момент, на пике саморазрушения, когда ему было наплевать на последствия, он сам подался к ней.

Их губы встретились. Этот поцелуй был не как первый, в парке, — тот был полон шока и воспоминаний. Этот был другим. Горьким. Злым. Отчаянным.

В это же время на танцполе музыка сменилась на что-то более ритмичное. Тарталья, вежливо высвободившись из объятий Синьоры, со смехом сказал:

— Все, моя кардио-норма на сегодня выполнена. Пойду за водой.

Синьора, решив запечатлеть момент, направила на него камеру телефона.

— Эй, герой-танцор, помаши в камеру для моих подписчиков!

Тарталья картинно помахал рукой и направился к бару. Синьора, продолжая снимать, развернулась, чтобы охватить общую атмосферу заведения. И тут ее объектив на долю секунды выхватил из полумрака две фигуры у стойки, слившиеся в поцелуе. Она в ужасе замерла и тут же опустила телефон. Но было уже поздно. Тарталья тоже это увидел.

Он остановился в нескольких шагах от барной стойки, и его веселая улыбка медленно сползла с лица. Он смотрел на своего друга, который целовал свою бывшую, и чувствовал, как внутри закипает холодная ярость. В его голове тут же всплыл другой образ — Люмин. Ее растерянное лицо, ее тихий голос, ее страх. Он вспомнил их разговор, вспомнил, как она переживала из-за появления Моны. И он вспомнил свои собственные слова: «Ты была первой, кому удалось сделать в этой стене хотя бы крошечную дверь». А теперь Скарамучча своими же руками эту дверь не просто закрывал. Он заколачивал ее гнилыми досками. Скарамучча и Мона отстранились друг от друга. Скарамучча выглядел опустошенным, Мона — смущенно-счастливой. И в этот момент он заметил стоящего рядом Тарталью. Взгляд друга был тяжелым и осуждающим.

— Какого черта ты творишь? — тихо, почти беззвучно, но с огромной силой произнес Тарталья, когда Мона отошла на шаг, чтобы забрать свой напиток.

Скарамучча вздрогнул. Он ожидал чего угодно, но не немедленного суда от лучшего друга.

— Не твое дело, — бросил он, пытаясь вернуть себе самообладание.

— Не мое? — Тарталья шагнул к нему, понизив голос до угрожающего шепота. — Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? У тебя есть девушка. Девушка, которая из-за тебя на стену лезет от переживаний, пока ты тут со своим прошлым разбираешься!

— Заткнись, Аякс, — процедил Скарамучча. — Ты ничего не знаешь.

— Я знаю достаточно! — не отступал Тарталья. — Я знаю, что Люмин хорошая девушка. И она такого не заслужила. А ты ведешь себя как последняя эгоистичная сволочь. Если тебе так нужна Мона, наберись смелости и скажи об этом Люмин в лицо, а не прячься за ее спиной!

Слова Тартальи были как пощечина. Он озвучил все то, в чем Скарамучча сам боялся себе признаться. Это было невыносимо.

— Я сказал, заткнись! — рявкнул Скарамучча громче, чем следовало, привлекая внимание Синьоры.

— Что здесь происходит? — она подошла к ним, встревоженно глядя то на одного, то на другого.

Тарталья бросил на Скарамуччу последний презрительный взгляд.

— Ничего. Просто твой друг забыл, в каком году он живет, — он резко развернулся и пошел к выходу из бара. — Я ухожу. Передайте всем, что у меня срочные дела.

Он ушел, не попрощавшись. Синьора растерянно смотрела ему вслед, потом перевела взгляд на бледного, разъяренного Скарамуччу и на вернувшуюся к стойке Мону, которая ничего не понимала. Вечеринка была безнадежно испорчена. А Синьора с ужасом вспомнила про короткое видео, которое она только что сняла. Она судорожно достала телефон, чтобы немедленно его удалить.

* * *

Вечер тянулся невыносимо долго. Комната в общежитии, обычно казавшаяся уютной и безопасной, превратилась в тюремную камеру. Люмин пыталась отвлечься: включила сериал, но не могла уследить за сюжетом; взялась за учебник, но буквы расплывались перед глазами. Все ее мысли были там, с ним. Где он? Что делает? Злится ли до сих пор?

Тишина давила. Она не выдержала.

Бесцельно, просто чтобы занять руки и голову, она открыла соцсети. Пролистала несколько постов, бездумно ставя лайки под фотографиями знакомых. Ничего интересного. Она уже собиралась отложить телефон, как вверху экрана появился яркий кружок с фотографией Синьоры. Новая сторис.

Люмин нажала на него без всякой задней мысли. Простое любопытство. Что там у старой компании Скарамуччи?

Первое видео: размытый интерьер какого-то бара, громкая, знакомая музыка. Камера наводится на смеющегося Тарталью. Он выглядит беззаботным и счастливым. Люмин почувствовала легкий укол зависти. Ей тоже хотелось сейчас быть где-то, где весело и шумно, а не сидеть одной в четырех стенах.

Второе видео: общий стол. Дотторе, скучающе ковыряющийся в телефоне, и Мона, которая что-то с улыбкой говорит Синьоре за кадром. Сердце Люмин неприятно сжалось. Значит, и Скарамучча там. Конечно, он там. Он ушел от нее, чтобы быть с ними. С ней.

Третье видео: снова Тарталья, теперь на танцполе. Он смешно двигается под старый хит, и Синьора за кадром заливисто хохочет. Люмин невольно улыбнулась.

И потом началось четвертое. Камера отвернулась от танцпола и хаотично дернулась в сторону бара. На секунду в кадр попали чьи-то спины, а потом… потом фокус на мгновение поймал их.

Две фигуры у стойки. Полумрак. Его профиль, такой до боли знакомый. И ее лицо, которое она теперь узнала бы из тысячи. И они целовались. Это длилось всего мгновение. Один удар сердца. Камера тут же дернулась в сторону, и видео оборвалось.

Люмин замерла, глядя на экран. Дыхание перехватило.

«Нет».

Первая мысль была оглушительной.

«Мне показалось».

Это просто ракурс. Шум. Толпа. Он мог что-то шептать ей на ухо. Он не мог… Он не мог сделать этого. Ее пальцы, похолодевшие и непослушные, судорожно нажали на левую часть экрана, чтобы вернуться к предыдущей сторис, чтобы пересмотреть еще раз. Чтобы убедиться, что она ошиблась. Но сторис уже не было. Кружок вокруг аватарки Синьоры погас. Она все удалила. Люмин несколько раз обновила страницу, но ничего не менялось. Пустота. И эта пустота была страшнее любого подтверждения. Если бы там не было ничего такого, зачем бы Синьора стала это удалять?

Паника подступала к горлу ледяной волной. Люмин отбросила телефон на кровать, будто он обжигал ей руки. Она прошлась по комнате, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

«Думай, Люмин, думай», — приказала она себе.

Должно быть логическое объяснение. Обязательно должно быть. Синьора могла удалить сторис по тысяче причин. Может, она случайно сняла кого-то, кто не хотел светиться. Может, ей просто не понравилось, как она сама выглядит в кадре.

Но чем больше она пыталась себя убедить, тем яснее понимала, что лжет сама себе. Она видела то, что видела. И теперь эта неуверенность, это подвешенное состояние между подозрением и надеждой было невыносимо. Она должна была знать правду. Какой бы она ни была.

Снова взяв в руки телефон, она нашла в списке контактов Синьору. Ее пальцы дрожали, когда она печатала сообщение. Она несколько раз стирала и набирала снова, пытаясь сформулировать вопрос так, чтобы он не звучал как обвинение или истерика. В итоге получилось коротко и до ужаса прямо.

Люмин

Синьора, привет. Извини за поздний вопрос. У тебя в сторис… Я успела увидеть последнее видео перед тем, как ты его удалила. Скажи честно, это то, о чем я подумала?

Она нажала «отправить» и замерла, уставившись на экран. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось в ушах. Она видела, что Синьора была в сети. Статус «печатает…» появился почти сразу, потом исчез, потом появился снова. Эти несколько мгновений ожидания тянулись, как вечность. Люмин боялась ответа, но еще больше боялась остаться в неведении. Наконец, пришло сообщение.

Синьора

Люмин, прости. Я чертовски виновата. Я не должна была этого снимать, я сразу удалила, как только поняла, что в кадре. Мне очень, очень жаль

Никаких «ты не так поняла». Никаких «это был просто ракурс».

Синьора

Да, ты все правильно увидела.

Всё. Это было подтверждение. Короткое, безжалостное, не оставляющее ни единого шанса на другую трактовку. Люмин медленно опустила телефон. В комнате было абсолютно тихо, но в ушах стоял оглушительный звон. Она не чувствовала боли. Не чувствовала обиды. Первое, что она ощутила, был обжигающий, слепой, всепоглощающий гнев.

«Да как он смеет?! КАК ОН ПОСМЕЛ?!»

Эта мысль взорвалась у нее в голове, заглушая все остальные. Она вскочила на ноги. В памяти, как издевательство, всплыли все события последних дней. Его холодность. Его язвительные упреки. Его обвинения в недоверии. Ее собственные извинения. То, как она чувствовала себя виноватой, как ходила на цыпочках, боясь сказать не то слово, как убеждала себя, что должна быть терпеливее.

Она страдала из-за него. Она винила себя. А он… в это самое время он целовался со своей бывшей. Ярость была такой сильной, что ей захотелось что-нибудь разбить, закричать во весь голос. Вся ее любовь, вся ее нежность и сочувствие к нему в один миг превратились в пепел. Осталась только ненависть.

«Пусть только попробует появиться, — пронеслось у нее в голове. — Пусть только сунется сюда. Я ему все выскажу. Это конец. Конец!»

Она была готова. Готова к скандалу, к крикам, к тому, чтобы вышвырнуть его из своей жизни и сжечь все мосты. В этот момент она была уверена, что ничего другого она не хочет.