Взаперти (гет)

“Потому что снег летит вертикально вверх,

Потому что не будет выше, смелее, слаще.

Потому что жизнь легко перешла на бег,

Мы бежим друг от друга и дальше, дальше.

И колеса вращаются, молнии, жернова,

Перемалывай сердце в пыль, пусть улетает к апрелю.

Потому что когда я люблю тебя — я права.”

Мельница — “Об устройстве небесного свода”

Июль 1976 год

Воздух в гостинной особняка Блэков был густым, как похлебка, и таким же ядовитым. Пахло старой пылью, воском для полировки столов из красного дерева и невысказанными проклятиями, витавшими здесь поколениями.

Сириус стоял спиной к двери, прямиком напротив камина, котором вяло потрескивали поленья. Он не сидел. Сидеть — означало участвовать в этом фамильном ритуале ненависти. Он был в своей лучшей мантии, но чувствовал себя так, будто на него надели скатерть.

Напротив, в большом кресле, восседал его отец, Орион Блэк. Его лицо было высечено из мрамора — холодное, непроницаемое, с тонкими, плотно сжатыми губами. Он не кричал. Он изрекал. Его слова падали, как обточенные льдины:

— Твое место — здесь. Твоя кровь — здесь. Твое будущее — здесь. Все эти... забавы в Хогвартсе должны закончиться. Пора принимать свою судьбу, Сириус. Повзрослей!

Рядом, вся в черном, как ворон, стояла его мать, Вальбурга Блэк. Ее пальцы, похожие на когти, впились в спинку кресла супруга. Ее красивое лицо, обычно надменное, сейчас было искажено гримасой ярости и — что было страшнее — неподдельного, животного страха.

— Он оскверняет наш род! — ее голос, пронзительный и резкий, резал слух, взвинчиваясь до особо высоких нот. — Дружба с кровными предателями! Позорные метки в школьном досье! Он выставляет нас на посмешище! Он... он сам стал магглорожденным в душе!

Сбоку, в тени, словно избегая света огня, стоял Регулус. Младший брат. Болезненно бледный, худой, с огромными глазами, в которых читался ужас и.… какое-то странное, нездоровое любопытство. Он ловил каждый взгляд, каждое слово, как будто наблюдал за представлением, исход которого определит и его судьбу в том числе.

Сириус чувствовал, как знакомый, адский огонь закипает у него в груди. Это была не ярость. Это было нечто большее — отвращение. Глубокое, физиологическое отвращение к этим стенам, к этим портретам, к этим людям, которые называли себя его семьей.

— Моя судьба? — его собственный голос прозвучал низко и спокойно, и эта тишина была опаснее любого крика. Он окинул взглядом их всех — отца-статую, мать-фурию, брата-призрака. — Моя судьба не в том, чтобы гнить в этом склепе и целовать полу мантии тому, кто называет себя Темным Лордом. Я видел, к чему ведет ваша «судьба». К трусости, к рабству, к убийствам ни в чем не повинных людей.

— Мальчик! — взвыла Вальбурга. Ее рука потянулась к палочке.

— Не смей так говорить в этом доме! — впервые голос Ориона дрогнул, обнажив стальную ярость под внешне ледяной поверхностью.

— Этому дому скоро придет конец, — Сириус парировал, его глаза горели. — И всем, кто в нем застрял. Вы так боитесь всего нового, всего живого, что предпочитаете умереть в своем величии, чем попробовать жить по-настоящему.

Он сделал шаг назад, к своей сумке, уже стоявшей у двери. Это был не чемодан, а простой рюкзак, набитый до отказа. В нем не было фамильного серебра или древних фолиантов. Там были фотографии, письма от Джеймса и Римуса и потрепанная кожаная куртка — его настоящие сокровища.

— Если ты переступишь этот порог, — прошипела Вальбурга, и ее голос стал тихим, как шипение змеи, — ты больше не мой сын. Ты — никто. Ты — грязь под моими ногами. Твое имя будет вычеркнуто!

Сириус остановился у самой двери. Его рука уже лежала на холодной ручке. Он обернулся в последний раз. Его взгляд скользнул по бледному, испуганному лицу Регулуса, по багровому от ярости лицу отца, по искаженному ненавистью лицу матери.

Сириус усмехнулся. В его глазах не было ни сомнения, ни сожаления. Только ледяная, безоговорочная решимость и щемящая боль, которую он никогда и никому не покажет.

— Мне плевать, — сказал он тихо, и эти два слова прозвучали громче любого крика. — Я сам вычеркиваю вас из своей жизни. Всех.

Он резко дернул ручку, распахнул тяжелую дубовую дверь и шагнул на улицу. В спину ему полетело последнее проклятие матери и оглушительный, яростный вой семейного портрета. Дверь захлопнулась с оглушительным, финальным стуком. Он не обернулся. Он сделал глубокий вдох, впуская в легкие не воздух, а свободу. Холодную, колючую, пугающую и бесконечно прекрасную. Он не ушел в никуда. Он ушел к себе. В дом Джеймса, к верности, к жизни. И он никогда, никогда не оглянется на этот проклятый дом.

Он сжег за собой все мосты, и пламя этого пожара осветило его путь на всю оставшуюся жизнь.

Июль 1995 года

Лондонская ночь была сырой и холодной, туман окутывал площадь Гриммо словно стыдливая пелена, пытаясь скрыть ее мрачные секреты. Два силуэта стояли посреди брусчатки, не шевелясь, как памятники самим себе.

Сириус медленно вдохнул холодный ночной воздух. Он смотрел на дом номер двенадцать. Дом, которого не было видно для магглов. Дом-призрак. Его взгляд был тяжелым, полным старой, выжженной дотла ненависти. Он не видел заколоченных окон и потрепанных кирпичей. Он видел отца за этим окном, мать, кричащую в этом дверном проеме, испуганное лицо Регулуса в тени. Прошло двадцать лет…

— Я поклялся никогда не возвращаться, — его голос прозвучал хрипло, разрывая сырую тишину. — Поклялся, что скорее умру, чем снова ступлю на этот порог. А теперь... теперь он — единственное, что у меня осталось. Единственное убежище.

Он горько усмехнулся, и в этом звуке не было ни капли веселья.

Рядом с ним, плечом к его плечу, стояла Кэтрин. Но ее взгляд был прикован не к соседнему дому, а к пустому пространству через дорогу, где сейчас, в самом сердце Лондона, стоял ее призрак. Воздух над брусчаткой колыхался от жара, которого не было, вырисовывая контуры сгоревших стен и почерневших балок. Она видела сквозь туман обугленный дверной косяк и остов лестницы, ведущей в никуда. Дом, в котором остались ее книги, ее планы, ее будущее. Пепел и память, перенесенные сюда ее болью.

— А я.. я поклялась всегда возвращаться. «Домой», —прошептала она, и ее голос был тихим, как шелест пепла. — Так хотела сделать его нашим настоящим домом. А теперь... теперь он преследует меня даже здесь. — Она обвела рукой пустое, дрожащее марево, где когда-то в Ароншире цвела ее сирень.

Они стояли спиной к спине, два изгнанника. Он — перед призраком дома, который всегда ненавидел. Она — перед призраком дома, который так безумно любила, явившимся сюда, на эту проклятую площадь, словно чтобы подчеркнуть ее потерю.

Сириус медленно повернулся. Его глаза, сейчас не голубые а такие же серые и бездонные, как эта лондонская ночь, встретились с ее взглядом. В них не было ни ярости, ни бравады. Только бесконечная, всепоглощающая усталость и понимание.

— Наследство Блэков, — он с горькой иронией кивнул на мрачный особняк. — Тюрьма. Проклятие. Ненависть.

Он сделал шаг к ней, сквозь невидимую глазу пелену горячего пепла, и его палец, теплый и шершавый, мягко провел по ее щеке, указывая на дрожащее марево.

— Наследство Кеймов, — его голос стал тише. — Пепел. Память. Любовь.

Он взял ее ледяные пальцы в свою ладонь и прижал их к груди, где бешено билось его сердце.

— Мы оба потеряли свои дома, Кэт. Но мы не потеряли друг друга. Пока мы есть друг у друга... — он не закончил, просто сжал ее руку крепче.

Они стояли так, два призрака на пустынной площади, зажатые между двумя домами-призраками — одним ненавистным и одним любимым, явившимся из пепла. И в этой жуткой, невозможной симметрии была чудовищная, вселенская несправедливость. Но в их сплетенных пальцах был единственный ответ, который они могли дать этой несправедливости.

* * *

Воздух в библиотеке Гриммо двенадцать был густым от пыли веков и невысказанных слов. Сириус сидел, развалившись в кресле Ориона у потухшего камина, уставившись в черную яму золы. Бутылка огненного виски стояла на полу, почти пустая. Он не был пьян. Он был просто... пуст.

Шаги на лестнице были тихими, но он узнал ее походку, даже сквозь толщу своего отчаяния. Кэтрин остановилась в дверном проеме, окутанная тенью, словно призрак из его другого, сгоревшего прошлого.

— Кэти, — его голос сорвался, звучал хрипло и устало, будто он только что кричал, хотя в доме царила гробовая тишина. — Вернись к Лунатику. Поспи еще хоть одну ночь в его нормальной кровати.

Он не посмотрел на нее. Он не мог. Стыд и горечь сжигали его изнутри. Он предложил ей это — вернуться к Римусу, в его скромную, но чистую квартирку, подальше от этого склепа, от него, от этого удушья. Он хотел отдать ее чему-то светлому, нормальному, даже если это разорвало бы ему сердце. Кэтрин не двинулась с места. Она стояла, вся прямая и тихая, и ее молчание было громче любого крика.

— В кровати Римуса, — произнесла она четко, и каждое слово падало, как камень, в звенящую тишину библиотеки, — должен спать Римус.

Она сделала шаг вперед, потом еще один, выходя из тени в полосу лунного света, серебрящимся потоком, лившимся из высокого окна. Ее лицо было бледным и решительным.

— А я, — она остановилась прямо перед его креслом, глядя на него сверху вниз, и в ее глазах горел не холод, а яростная, непоколебимая уверенность, — должна спать в твоей постели, Сириус.

Она не говорила это как предложение или просьбу. Это был приговор. Факт. Закон, более древний, чем все правила чистоты крови, выцарапанные на этих стенах. Сириус поднял на нее взгляд. В его глазах бушевала война — ненависть к себе, желание защитить ее от себя же, и та дикая, всепоглощающая потребность, которую только она могла утолить.

— В этой... пропасти? — он с ненавистью махнул рукой, указывая на весь дом, на себя, на свою душу.

— Особенно в этой пропасти, — парировала она без тени сомнения. Ее рука потянулась к нему, и она коснулась его щеки. Ее пальцы были прохладными, но прикосновение обожгло его, как раскаленное железо. — Ты не выгонишь меня, Сириус. Не заставишь выбрать что-то полегче, попроще. Ты — мой выбор. Весь. Со всем твоим чертовым наследством, твоим безумием и этой ужасной постелью с колдовскими узорами.

Она наклонилась к нему, и ее лоб уперся в его лоб. Ее дыхание смешалось с его дыханием, пахнущим виски и отчаянием.

— Я люблю тебя. И мы будем спать в нашей общей проклятой постели, в нашем проклятом доме. Потому что мы друг у друга есть.

Он зарычал что-то нечленораздельное — облегчение, боль, капитуляцию — и потянул ее к себе, в кресло, на колени, в свои объятия. Он впился лицом в ее шею, вдыхая ее запах — единственное, что пахло жизнью в этом царстве мертвых. Он проиграл. Он сдался. И в этом поражении он обрел свою единственную и самую важную победу. Она была права. Они были друг у друга. И никакие призраки прошлого не могли разлучить их с этой истиной.

* * *

Первое утро в проклятом доме началось не с рассвета. Свет, пробивавшийся сквозь запыленное окно, был серым и неопределенным, не решившимся назвать себя ни ночью, ни днем. Воздух в спальне Сириуса был холодным, пахнущим затхлостью, его табаком и вековой пылью.

Сириус не спал. Он лежал на спине, одна рука закинута за голову, а взгляд впивался в барельефы на балдахине кровати — тех самых уродливых слизней, что преследовали его все детство. Тело затекло от неподвижности, но он не шевелился, боясь разбудить ту, что спала, прижавшись спиной к его боку. На ее обнаженной спине, прикрывая лопатки и часть позвоночника, лежала его черная рубашка. Ткань поднималась и опускалась в такт ее ровному, глубокому дыханию — единственному спокойному и живому ритму в этом мертвом доме.

Он всю ночь стоял на этом незримом посту, прислушиваясь к скрипам старого дерева, гулу в водопроводных трубах и вою сквозняков под дверью. Каждый звук заставлял его мышцы непроизвольно напрягаться, ожидая угрозы. Он оберегал ее сон как последнюю святыню, как тихую гавань в самом сердце своего личного ада.

Кэтрин проснулась без судорожного вздоха и не сразу открыла глаза. Сначала ее тело едва заметно изменило ритм дыхания. Пальцы спящей руки слегка дрогнули, сжав край простыни. Сириус замер, чувствуя это микроскопическое изменение в атмосфере комнаты, но продолжал смотреть в потолок, делая вид, что спит. Она медленно перевернулась на спину, и рубашка сползла с нее, обнажив плечо. Она не стала ее поправлять. Ее глаза,полностью ясные, уставились в тот же потолок.

— Он воет, — тихо сказала она. Голос был низким, немного хриплым от сна, и резал тишину, как нож. — Дом.

Сириус перевел взгляд на нее. Она уже смотрела на него. В ее взгляде не было ни смущения, ни романтической томности — лишь обоюдное, гипертрофированное восприятие реальности.

— Сквозняк в дымоходе, — так же тихо ответил он. — Или призрак какой-нибудь двоюродной тетушки. В этом доме сложно сказать наверняка.

Они снова замолчали, слушая гулкий стон, прокатившийся по стенам. Это был звук одиночества, вмерзший в саму штукатурку. Она откинула его рубашку и встала. Холодный воздух укусил кожу, заставив ее вздрогнуть. Прямая, гордая, она сделала шаг к стене, к призракам его прошлого, фотографиям, вплавленным в обои. Свет из окна лежал на ее спине пепельной полосой.

— Совсем юный. — ее голос прозвучал приглушенно, пока пальцы следили за контуром его смеющегося лица на пожелтевшей фотографии.

Сириус крутил в руках пачку сигарет. Пальцы, привыкшие к дрожи, были неподвижны. Ее обнаженная спина, освещенная утренним серым светом на фоне мрачных обоев, была самым откровенным и самым загадочным зрелищем. Она обернулась. Не полностью, лишь наклонив голову, дав ему увидеть профиль, уголок рта, тронутый той самой лукавой, почти невидимой улыбкой. Ее взгляд скользнул по нему, лежащему в постели, — узнающий. Читающий карту его тела на языке, известном только им двоим.

Потом ее взгляд упал на пачку в его руках. Она медленно пересекла комнату. Холод, казалось, следовал за ней, обтекая ее формы. Она не потянулась к сигаретам. Ее пальцы легли поверх его пальцев, на смятую картонную упаковку. Не чтобы забрать. Просто коснуться.

Ее прикосновение было ледяным, но там, где кожа касалась кожи, вспыхивало молчаливое тепло. Он замер, чувствуя, как под ее пальцами мельчайшие трещины на его костяшках, шрамы, оставшиеся невидимыми, вдруг заговорили. Она не смотрела на него, глядя на их руки, но все ее внимание было приковано к точке соприкосновения.

Она провела большим пальцем по его запястью — медленно, целенаправленно. Не ласка. Не призыв. Тактильный вопрос. И молчаливый ответ. Сириус перевернул ладонь. Не схватывая, не сжимая. Просто открылся, позволив ее пальцам лечь на его линию жизни, на прожилки, на пульс, что вдруг застучал громче скрипа половиц. Они не двигались. Они дышали в унисон с тикающими часами где-то в глубине дома. Воздух гудел не от сквозняка, а от невысказанного напряжения, от химической реакции, происходящей между двумя телами в полуметре друг от друга. Он видел, как мурашки бегут по ее руке, и видел, как ее грудь чуть заметно вздымается в новом ритме. Она подняла на него глаза. Ни слова. Только темная глубина взгляда, в котором читалось обещание и вызов.

И тогда его пальцы сомкнулись вокруг ее тонких пальчиков. Не удерживая, просто заключая в себе.

Он потянул ее руку к своим губам, прижался губами к ее костяшкам, к тонкой, почти белой коже на тыльной стороне ладони. Дышал в нее. Вдыхал холод ее кожи, чувствуя, как она постепенно согревается его дыханием. Он отпустил ее руку. Она не убрала ее сразу, позволив ему еще мгновение видеть отпечаток своих губ на ее коже.

— Холодно, — наконец сказала она, и ее голос был тихим и хриплым.

Сириус сбросил с себя одеяло и встал. Он подошел к груде своих вещей на стуле, нашел связанный ею для него длинный черный свитер и набросил ей на плечи. Вещь была холодной, но через мгновение она должна была согреться от тепла ее тела.

— Пойдем, — сказал он тихо — Найдем, чем растопить этот склеп.

Кэт улыбнулась и пошла вперед, потянув его за руку, будто хорошо знала дорогу. Напряжение не исчезло — оно переместилось с ними, стало их оболочкой, их молчаливым обетом, который не требовал сиюминутной разрядки. Ибо некоторые огни тлеют долго, согревая куда вернее, чем вспышка пламени.

* * *

Воздух в гостиной особняка Блэков более не был спертым от тишины. Теперь он был густым от голосов, треска заклинаний, счищающих вековую пыль, и запаха жареных пирожков, которые Молли Уизли с решительным видом разогревала на кончике палочки.

— Не могу поверить, что Дамблдор это одобрил, — проворчал Аластор Грюм, его магический глаз бешено вращался, сканируя темные углы. — Логово Блэков. Ловушка, а не штаб. Они первыми придут сюда!

— Куда именно они придут, Аластор? — спокойно парировал Дамблдор, появляясь из глубины коридора. Все взгляды обратились к нему. Он остановился в центре комнаты, его голос зазвучал весомо и тихо, заставляя прислушиваться. — Этот дом — не просто здание. Он — наследство самой чистой крови. И его величайшая защита — не стены, а кровь, что течет в жилах его последнего хозяина.

Он повернулся к Сириусу, который стоял на лестнице, бледный и напряженный.

— Пока человек из семьи Блэк жив и считает это место своим домом, — продолжил Дамблдор, — ни один из ныне живущих Пожирателей не сможет найти его. Даже сам Темный Лорд. Магия крови, скрепляющая эти стены, старше и сильнее любых их знаний. Они могут ходить по этой площади десятки раз и не увидеть ничего, кроме домов одиннадцать и тринадцать.

В комнате повисло ошеломленное молчание. Даже Грюм на мгновение замолчал, его магический глаз остановился, уставившись на Сириуса с новым, оценивающим интересом.

— Но... это же... — начала Молли, но запнулась, осознавая весь смысл.

— Это значит, — тихо, но четко закончила за нее Кэтрин с своего места в углу, — что это самое безопасное место в магической Британии. Потому что для Темного Лорда Блэки вымерли. Он уверен, что от этого рода не осталось ничего живого. И эта его уверенность — наша лучшая защита.

Она говорила холодно, аналитически, но ее взгляд, встретившись со взглядом Сириуса, говорил о другом. О том, что он — последний из древнего рода, живой щит, и какая чудовищная тяжесть ложится на его плечи. Сириус медленно спустился на ступеньку ниже. Он окинул взглядом всех собравшихся: испуганную Молли, задумчивого Артура, сурового Грюма.

— Значит, я — приманка и ключ, — его голос прозвучал хрипло. — И мой дом — лучшая ловушка, потому что ее нельзя найти. — Он горько усмехнулся. — Ирония судьбы. Все, что я ненавидел, все, от чего бежал, стало моим главным оружием против них.

Он посмотрел на портрет своей матери, занавешенный тканью, но все еще источающий ненависть.

— Ладно, — он выдохнул, и в его голосе появилась стальная решимость. — Превратим мою семейную усыпальницу в их кошмар. Ломайте стены. Выкидывайте хлам. Пусть последнее, что сделает дом Блэков, будет правильным.

Он развернулся и ушел наверх, оставив всех в раздумье. Он только что осознал свою новую, страшную роль: последнего призрака самого темного рода, ставшего стражем убежища.