Обратный отсчет (джен)

Никогда ещё за всю свою бедовую, насыщенную, полную опасностей и не такую уж долгую жизнь Антиплащ не находился в столь отчаянном, безвыходном положении.

Надеяться ему отныне было не на что. Ни геренитов, ни «ключа» у него больше нет. Пауэр и К° жаждут свести с ним счёты — с особым цинизмом и отягчающими обстоятельствами. Антиплащ отлично представлял себе ближайшие планы своего врага: переломать ему, Антиплащу, бейсбольной битой все кости и сбросить, беспомощного, в песчаный карьер, а спустя четыре, три, два (?) часа взрывное устройство довершит начатое — ни косточек, ни мокрого места, никаких воспоминаний от Антиплаща не останется… кроме разве что скупой строчки в заведённом на него в ШУШУ личном деле: «Пропал без вести при невыясненных обстоятельствах». А спустя два дня о нём и вовсе никто не вспомнит, кроме, пожалуй, Бородавки Джона, у которого Антиплащ как-то взял в долг сотню баксов — да так и не отдал; но и Бородавка, конечно, будет сожалеть не о самом Антиплаще, а о маленькой, отныне безвозвратно потерянной для него зелёной бумажке с портретом президента Франклина…

Антиплащ застонал. Кто-то плотно, до невозможности вдохнуть забил в его горло горький, колючий ком ужаса, безысходности и тоски. Отчаяние лежало на нём невыносимым грузом, давило на грудь, прорастало, будто цепкий паразит, в сердце, в кровеносные сосуды, в мозг, в душу… Он чувствовал себя утопающим, провалившимся в коварную весеннюю полынью: руки беспомощно скользят по ледяной корке, равнодушное течение уносит его с собой, отрывает от кромки ломкого берега, неумолимо затягивает под лёд — и нет сил барахтаться, нет сил вздохнуть, нет сил ухватиться за соломинку — да и соломинки-то, собственно, никакой нет; смертный ужас стальными клещами сжимает глотку, стынут руки и ноги, мутная пелена застилает взор, и ледяная мартовская вода цепенящим холодом охватывает всё тело, неумолимо подбираясь к горлу…

Finita la comedia. Всё.

На этот раз недруги оказались сильнее, хитрее и, чего уж там скрывать, гораздо удачливее…

Что ж, когда-то это должно было случиться.

Очень трудно выстоять в одиночку против нанесенных наотмашь Ударов Судьбы — и такого чудовищного, поистине необоримого монстра, как Роковое Стечение Обстоятельств…

Антиплащ вконец совершенно изнемог. Он был брошен на пол фургона, как тюк, со скованными за спиной руками, и его при малейшем толчке кидало и швыряло от стены к стене, так что он пересчитал собственными рёбрами все углы откидных скамеек, привинченных к внутренним бортам автозака, — и вскоре начал ненавидеть их в полный голос. Пока машина шла по шоссе, он ещё мог, свернувшись клубком в углу кузова, кое-как уберечься от мучительной дорожной тряски — но через час-другой (Антиплащ совершенно потерял счёт времени: ему казалось, что с момента, когда на него надели наручники, прошло уже много часов, и бомба вот-вот должна взорваться); через час-другой фургон свернул на какой-то ухабистый извилистый просёлок — и без того невыносимая тряска усилилась в разы, а по крыше автозака заскреблись длинные ветви деревьев, плотной стеной обступающих лесную дорогу. И Антиплащ сразу почувствовал себя Тигрушей, которого засунули в стиральную машину — и крутят, и крутят в безостановочном барабане, превращая бескостное тело в фарш и взбалтывая в гоголь-моголь бессильно бултыхающиеся в животе внутренности… Потом, внезапно, пытка закончилась.

Или самое страшное ещё ждало его впереди?

Фургон остановился. Дверцы кузова, лязгнув засовами, распахнулись.

Антиплаща ослепил луч фонарика.

В проёме, поигрывая полицейской дубинкой, стоял ухмыляющийся Пауэр.

— Выходи!

Антиплащ не шелохнулся. Он был настолько покрыт синяками и ссадинами, что каждое движение причиняло боль. Впрочем, притвориться беспамятным не получилось: с бранью и ругательствами его выволокли из фургона, швырнули на траву и принялись бить…

Ногами. Бейсбольной битой. Резиновой дубинкой. В живот. По рёбрам. По лицу. Долго. С упоением. Исходя слюной от удовольствия. Со смачным молодецким хаканьем при каждом пинке… Слишком уж он насолил Пауэру и Бобби, чтобы сейчас они могли упустить шанс расплатиться с ним сполна за все его выходки; Антиплащ пытался сдерживать рвущийся из груди крик до последнего — но боль и ужас оказались сильнее его жалких стараний сохранить крупицы достоинства... Он, кажется, кричал и, кажется, пытался, как раненный зверь, куда-то ползти; ему представлялось, что всё его тело давно превратилось в кисель, в мягкий, наполненный болью студень, вялый и безвольный, в котором жалко трясутся ошмётки плоти и раздробленных костей. Он не мог ни увернуться, ни ответить ударом на удар, ни даже прикрыть голову руками; но в тот момент, когда сознание его наконец начало милосердно уплывать, а окружающий мир — подёргиваться иным мраком, не имеющим ничего общего с холодной темнотой ночного леса — в этот момент избиение неожиданно прекратилось.

— Хватит, — тяжело дыша, сказал Пауэр. — Хватит, Боб. Без фанатизма, понял? Он мне ещё нужен. — Он с остервенением пнул Антиплаща ногой в бок. — Гнида! Ты не думай, что так дёшево отделался, мы с тобой ещё не закончили… Который час, Смит?

Водила, который, судорожно дымя сигаретой, стоял возле фургона, подпирая плечом дверцу кабины, небрежно бросил взгляд на приборную панель.

— Почти четыре часа утра.

— Ч-черт! Позже, чем я думал… Мы слишком долго сюда добирались, Смит!

— Какого дьявола! — нервно огрызнулся водила. — Из этой колымаги невозможно выжать больше шестидесяти миль в час… К тому же твой карьер оказался не на сто двенадцатой, а на сто тридцать четвёртой миле! Да ещё этот ремонт на трассе…

— Ладно, ладно. Времени прикончить этого мерзавца нам хватит. — Пауэр вновь повернулся к Антиплащу. — Вставай, урод! Нечего корчить из себя болезного! Или ты хочешь, чтобы я опять поднимал тебя дубинкой?

— Всё, чего я хочу — это встретить тебя в тёмном переулке… один на один! — распухшими, превращенными в бесформенную квашню губами прохрипел в ответ Антиплащ. И — предсказуемо — получил удар сапогом поддых.

Бобби, стоявший неподалёку, выразительно взвёл курок пистолета. «Пора?» — читалось на его безжалостной, как плаха, угловатой физиономии заправского палача.

— Успеется. — Пауэр наклонился и, подсунув кончик дубинки Антиплащу под подбородок, заставил его приподнять голову. — Какого черта торопиться? Всё равно он через два часа сдохнет… Слышишь, голубчик? — Он обеспокоенно, с глумливым сочувствием поцокал языком. — Ах, ну до чего же тебе не хочется подыхать, а… тем более вот так внезапно, по-идиотски — во цвете лет. А ведь я мог бы, пожалуй, избавить тебя от такой участи, дружище, герениты теперь у меня. И «ключ» — тоже… помнишь, я тебе о нём говорил? Так что, — ухмыляясь, он многозначительно пленнику подмигнул, — тебе стоит только как следует попросить...

Антиплащ молчал. И вовсе не оттого, что ему было трудно говорить… Он лежал на траве перед фургоном, облитый светом включенных на полную мощность фар — белых, словно бешеные от злобы глаза спрятавшегося в лесной тьме монстра. Невидимый во мраке, настороженно замер вокруг ночной лес; полоса света упиралась в край песчаного откоса, ныряющего в темноту, в глубокий овраг, где-то далеко на дне которого едва слышно шумел ручей. На краю косогора уныло скорчился экскаватор с обессиленно простёртым ковшом, обшарпанный и ржавый, лишенный гусениц, с разбитым лобовым стеклом и повисшей на одной петле дверцей кабины. Возле него, словно страшась скатиться в подстерегающую рядом про́пасть карьера, опасливо сгрудился выводок пустых железных бочек из-под горючего. Смит все ещё раздражённо, резкими затяжками курил возле кабины автозака; Бобби, поигрывая пистолетом, расхаживал туда-сюда перед экскаватором, пиная валявшиеся в траве пустые жестянки из-под пива. Пауэр, схватив Антиплаща за волосы, резким рывком пригнул его голову к плечу и, ухмыляясь, медленно провёл ногтем по открывшейся шее — от подбородка до ямочки между ключиц, спрятанной в горловине грязной изорванной водолазки.

— Ах, ах, ну до чего же приятно наставить синяков на твою отвратительную смазливую физиономию, вшивый ты подзаборный щенок! Мамаша твоя, говорят, подавала кое-какие надежды в модельном бизнесе, пока не начала пить, как лошадь, не пошла по рукам и не прижила по нечаянности такого маленького белобрысого ублюдка, как ты! Ха, ха! Ну, и что ты так побледнел и затрясся — не таким уж ты оказался «человеком без прошлого», каким тебе охота себя представлять. У меня было достаточно времени для того, чтобы как следует прошерстить архивы ШУШУ и сопоставить кое-какие факты. Впрочем, тебе-то всё это, конечно, знать ни к чему, ублюдком ты родился, ублюдком и сдохнешь… Или нет? — Его голубые, подёрнутые мутью злобы глаза блеснули холодным торжеством. — Хочешь жить, тварь? Хочешь? Тогда — на колени! Сапоги мне будешь лизать, дерьмо собачье… Ну?!

— Да пошел ты, — прохрипел Антиплащ — и сжался в ожидании очередного тычка дубинкой в живот — но удара не последовало… Пауэр, к его некоторому удивлению, внезапно расхохотался — громко, резко и отрывисто, словно бы взлаивая, закидывая голову назад, точно породистый жеребец.

— Ну-ну. Ничего иного я и не ждал. Упрямая скотина! На волосок от смерти — а всё ещё скалит зубы и пытается укусить! Но это мне по душе, честное слово. Даже жаль, что такой восхитительный гонорок и вселенская ненависть вскорости пропадут втуне. Хм, хм… Не будь ты мне настолько противен, я бы, пожалуй, предложил тебе сотрудничество… Хочешь работать со мной, а не против меня, а? Вместо, — он понизил голос, — двоих этих обормотов?

— На ВАОН? — почти неслышно, едва шевеля губами, прошептал Антиплащ.

Пауэр как будто удивился. Взгляд его, доселе презрительный, сделался настороженным.

— Черт! Ты и это знаешь? Откуда?

— Ты сам… только что признался. — Антиплащ через силу усмехнулся. — Впрочем… догадаться было нетрудно. Я знаю, что тот Пауэр, которого из даксбургской полиции направляли в ШУШУ, до Сен-Канара так и не добрался…

Пауэр коротко кивнул.

— Ну да, ну да. Просек фишку, значит? Что ж, я всегда подозревал, что ты довольно-таки сообразительный паренёк... Ей-богу, ты бы нам, пожалуй, пригодился. Хочешь, я избавлю тебя от бомбы, которую навесил на тебя этот старый идиот? Заманчивое предложение, а?

— А в обмен… я должен буду закабалиться шестёркой в ваше гнилое болото… полное пиявок и квакающих жаб? Черта с два! Я никогда ни на кого не работаю, мразь. И Войту я говорил то же самое.

— Но он все-таки тебя заставил.

— Ты тоже хочешь… заставить?

— Почему бы и нет? — Пауэр прищурился. — У меня есть то, что тебе нужно, дружочек, так что я бы настоятельно советовал обращаться ко мне повежливее. У меня есть «ключ», и я готов тебе его предоставить.

— Ты лжёшь! — На лбу Антиплаща блеснули капельки пота. — У тебя нет «ключа» и быть не может. Иначе ты бы предъявил мне его уже давно, ещё там, на допросе… У тебя тогда не было причин мне его не показывать.

— Ну, может, и так. Не буду спорить. — Пауэр выразительно подмигнул. — Но ты не можешь знать этого наверняка, правда?

Это было так. Полной и окончательной уверенности у Антиплаща всё-таки не имелось… Но он заставил себя стиснуть зубы и держать лицо кирпичом. Очень уж тяжело было укротить безумную и отчаянную, внезапно вспыхнувшую в сердце надежду.

— Покажи его мне. Сейчас. Тогда я поверю.

Пауэр вновь расхохотался — и кончиком мизинца ударил Антиплаща по носу.

— Ну уж нет! Сначала вылижи мне сапоги, тварь. Языком. До блеска. А там посмотрим…

Антиплащ не ответил. Медленно, неуклюже, превозмогая боль, подтянул под себя ноги и перекатился на бок. Встал на колени. Потом неуверенно, пошатываясь, со второй попытки поднялся. Всё ему было ясно, как дважды два… Никакого «ключа» у Пауэра нет, и никакой бомбы ему с Антиплаща снимать не угодно — а угодно ему постелить пленника перед собой бессловесным ковриком и, любуясь его слезами, соплями и унижением, долго, торжествующе, со смаком и наслаждением вытирать о него грязные ноги… Ну так вот — этого не будет! Раз уж Антиплащу все равно суждено вскорости сдохнуть — он сделает это, по крайней мере, не по милости записного паскуды Пауэра и двух его безмозглых дружков. Он рывком поднял голову.

— С-сука! Торжествуешь, мразь? Думаешь, что знаешь обо мне всё? Хочешь на мочалку меня пустить и с головой в дерьмо окунуть, да? Черта с два у тебя и твоих поганых шакалов это выйдет!

Слабость, дурнота и боль во всем теле сковывали его движения и значительно притупляли скорость реакции — но он всё же сумел резко наклониться и боднуть Пауэра головой в живот… Согнувшись пополам, Пауэр, никак не чаявший нападения, присел от неожиданности — и, не удержав равновесия, с хриплой бранью повалился в траву. Время для Антиплаща как будто приостановило свой бег, растянулось, будто кинопленка, пущенная в замедленном темпе: Смит, ошеломлённый происходящим, всё ещё отлипал от дверцы фургона, отправляя в бесконечный полёт погасшую сигарету, а Бобби, что-то воинственно хрипя, бежал на Антиплаща, невероятно долго вскидывая руку и поднимая на бегу заряженный пистолет, — но ни тот, ни другой за пленником не успевали, не успевали, не успевали! В мгновение ока Антиплащ прыгнул вперёд, нырнул, со скованными за спиной руками, головой вперёд в одну из железных бочек, лежавшую на самом краю обрыва, и, дернувшись всем телом, покатился по косогору — вниз, вниз, в темноту, по склону карьера…

Вслед ему неслась ругань, яростные вопли и запоздалые выстрелы. Поздно, поздно! В кромешной тьме, наполняющей огромный, поросший кустарником и густым ельником котлован, бочка потерялась мгновенно, как иголка в стоге сена. Жалел ли Антиплащ об этом своём последнем, безумном и, в сущности, бесполезном, продиктованном скорее безысходностью и отчаянием, нежели велением рассудка рывке? Трудно сказать. Бочка неслась вниз по склону, подминая траву, ломая хрупкие веточки подворачивающихся кустов, натыкаясь на стволы молодых сосенок, все набирая скорость — и гремело железо, и все кружилось у Антиплаща перед глазами, и тело его, и без того избитое, окончательно разваливалось на части… он чувствовал себя уже не просто засунутым в стиральную машину, а засунутым в стиральную машину, пущенную на бешеный отжим в тысячу оборотов. Ладно, плевать! Главное — хоть на несколько минут оторваться от Пауэра и его поганых падальщиков; вряд ли они полезут искать его в глубокий ночной овраг, рискуя сломать себе шею в темноте среди колючек и бурелома — и зная, что, собственно, он от своей судьбы никуда не уйдёт. Но, по крайней мере, последним, что он увидит в своей нелепой неудавшейся жизни, будет необъятное, свободно простирающееся над головой звёздное небо — а не перекошенные злобой и ненавистью физиономии Пауэра и его дружков…

Антиплащ обольщался зря.

Бочка наконец остановилась, плотно застряв в зарослях густых колючих кустов; Антиплащ, дав задний ход, с трудом сумел вывалиться наружу… Вокруг была тишина. Мрак. Во мраке — шум бегущей воды. Над ухом — тихий радостный звон комаров. Опасливое прикосновение мокрых ветвей к лицу. Самозабвенное пение цикад в невидимом подлеске. Какой-то далекий, на самом пределе слышимости прерывистый клёкот, похожий на… стрекот пропеллера пролетающего вертолета? Это ночью-то?.. Галлюцинация? Слуховой обман? Голова у Антиплаща так кружилась, что он никак не мог собраться с мыслями; кое-как оглянулся назад — и ужаснулся…

Кромешную тьму пропорол луч фонарика, шарящий по кустам: ну, разумеется, катящаяся бочка промяла в подлеске такую роскошную широченную просеку, что не найти беглеца по этому следу теперь было попросту невозможно. Неужели всё, всё — этот его рискованный фортель, и стремительный полёт в бочке сквозь ночь, и искры из глаз, и тошнота, и боль во всём теле — всё это было зря?! Надо бежать… Бежать… Он попытался подняться — и не сумел, тело не слушалось, дрожащие ноги не держали его, перед глазами всё плыло, он не мог стронуться с места, не мог сделать ни шага, не мог ни идти, ни ползти… Боль, дурнота и безнадёга наконец оказались сильнее и взяли вверх — обессиленный, Антиплащ ничком повалился в траву и потерял сознание.