Под керосиновым дождем (гет)

— Не скучно?

При его словах Малена поднимает голову и широко улыбается, демонстрируя щербинку между зубов. Уайлен сам не замечает, как начинает улыбаться в ответ.

Он садится рядом с ней на деревянную ступеньку и отряхивает брюки от прицепившейся стружки.

Растрепанные волосы и закатанные рукава рубашки даруют мнимое ощущение свободы от всех обязательств, которые ждут его в городе. Здесь ему хорошо, среди дерева, солнца и чертежей. Он бы не отказался провести так большую часть своей жизни. Скорей бы уже подрос сводный брат! Уайлен научит его всему, что знает сам, и с чистой совестью уйдет на покой. И даже Каз не сумеет его остановить.

Малена оборачивается к нему и лукаво склоняет голову к плечу. Белые кудри её как будто сверкают под солнечными лучами, проникающими сквозь щели дощатых стен.

— Совсем не скучно. Интересно!

Уайлен успокоенно кивает. Он не был уверен в том, что это хорошая идея — брать Малену с собой, но оставлять девочку в пустом доме тоже казалось неправильным, поэтому он предложил составить ему компанию в поездке за город.

Малена предложение приняла с восторгом. Уайлен уже успел заметить, что она боится оставаться один на один с незнакомыми людьми. Если рядом нет Инеж, то она жмется поближе к нему или Джасперу. И это заставляет чувствовать некоторую ответственность.

Уайлен не особо успевает присматривать за ней, но ловкая, юркая Малена в присмотре и не нуждается. В опасные места она предпочитает не лезть, другие рабочие её не обижают, а кто подходит близко, тут же чувствует на себе тяжелый взгляд нанимателя. Уайлен многому научился у Каза.

Малена неожиданно протягивает руку и касается его виска.

— У тебя опилки в волосах, — поясняет она свое движение.

— Ну, это здесь привычное явление, — усмехается он и не мешает ей.

Чужие пальцы щекотно и мягко скользят по волосам, на пол и впрямь летят многочисленные опилки.

— Эта штука и правда сможет летать? — Малена кивает на конструкцию, что возвышается в отдалении.

— Сможет, — Уайлен кивает. — И не только летать, но и кое-какие сюрпризы преподносить. Плохо только, что приходится прибегать к помощи фабрикаторов, хотелось бы обойтись без них.

— Почему?

— Независимость, — Уайлен пожимает плечами. — Фактически Фьерда сильнее нас, потому что может разрабатывать свои технологии без помощи гришей. Она не опирается на них и независима от Равки. Это нельзя не уважать. А вот если гриши вдруг откажутся работать с нами, то мы останемся ни с чем. Опять же вопрос контроля. Кто сможет проконтролировать, что нанятый гриш не окажется агентом Равки и не заготовит диверсию в ключевых местах?

— Но ведь Керчия дружит с Равкой, разве нет? — Малена хмурится.

— Дружба государств — вещь на редкость эфемерная. Завтра власть сменится не в одной стране, так в другой, с ней сменится и политический курс — и пожалуйста, мир сменится войной.

— А почему в вашей стране не обучают своих гришей? — Малена подпирает подбородок худенькой рукой. — У вас ведь тоже они рождаются.

— Кстати, не знаю, — Уайлен хмыкает. — Издревле как-то так повелось, что гришей принимали и обучали лишь в Равке. Тот самый Дарклинг развил это до полноценной армии, и гриши стали настоящей силой. Нигде больше я не слышал про массированное обучение таких, как они, скорее уж про истребление.

— Я нигде не обучалась, — Малена рассматривает собственную ладонь и задумчиво шевелит пальцами. — Училась сама, как придется. На себе тренировалась, ушибы лечила, ну и прочее...

Она вздрагивает всем телом, и Уайлен успокаивающе касается её локтя.

Совсем девочка. Девочка, которая была слишком мала для той судьбы, которой наделил её Гезен. Даже Инеж повезло больше, она хотя бы была старше, и она не была гришом.

Иногда Уайлен задается вопросом, почему Гезен так суров, почему посылает им испытания одно за другим и не дает жить спокойно и тихо? Лучший ответ когда-то дал Каз, сам того не заметив.

“Лучшая сталь — закаленная”.

Кажется, Каз вообще говорил не о религии, а фраза про сталь имела самый что ни на есть прямой смысл, но Уайлен все равно запомнил её как своеобразное утешение.

— Ты ещё можешь учиться дальше, — ободряюще говорит он. — Знаешь, один мой друг долго жил, не принимая свой дар, пользовался, конечно, но редко и почти неосознанно. Он сильно мучился, однако обещание, данное отцу, держало его, пока однажды ради спасения своих друзей он не отказался от этого слова. Кажется, для него это стало настоящим освобождением. Он очень быстро выучился управлять своим даром, потом ездил в Равку и там почерпнул для себя много важного,

— Я не вернусь туда, — Малена качает головой. — В Равку. Не вернусь.

— А семья?

— На что она мне? — Малена безрадостно хмыкает. — Я не помню хорошего, зачем мне возвращаться? За столько лет любой перестанет ждать. Капитан Гафа предлагала мне найти семью, отвезти в Равку — я отказалась. Той семьи уже нет, и никогда не будет.

— Думаю, однажды ты сможешь создать новую семью, — мягко говорит Уайлен. — Собственную.

Малена кривовато усмехается и кидает на него непонятный взгляд, в котором горечь вдруг причудливо мешается с надеждой и какой-то детской радостью.

— Дай мне руку и встань рядом, — хрипловатым голосом тянет она. — Хей-хей, натяни канат…

— Хей-хей, нас не смоют волны, — подхватывает Уайлен старинную моряцкую песню. — Они наши сестры, шторм — наш отец, а буря — мать.

— Хей-хей, держись рядом, и мы станем одной семьёй, — завершает куплет Малена и протягивает ему кулак. — Мы тверже камня, а кровь солоней морской соли.

Уайлен со смешком легонько стукает своим кулаком по её и убирает руку. Все равно у них нет с собой соли, чтобы завершить ритуал морского братания.

Люди стукаются кулаками, в которых зажата соль, а затем обмакивают в неё губы, подбирая её с чужой ладони. Знак доверия, когда-то широко принятый среди керчийских рыбаков, теперь уже постепенно отходит в прошлое.

Однако Малена поворачивает руку и разжимает кулак. Белая горсточка соли на маленькой, ещё детской ладони заставляет Уайлена почувствовать себя особенно неловко. То, что когда-то было дружеским ритуальным жестом, в современном куртуазном мире будет однозначно истолковано в самом превратном смысле.

А Малена улыбается. Робко, бесхитростно, готовая уже к тому, что он оттолкнет её открытое предложение дружбы.

Что ж, придется применить фантазию, чтобы хоть как-то минимизировать катастрофу. Уайлен быстро цепляет пальцем пару кристалликов с самой верхушки соляной горки и кладет на губы и, осторожно повернув руку Малены, пересыпает соль с её ладони на свою.

— Рекомендую сделать также, — советует он. — У меня не самые чистые руки.

Малена повторяет вслед за ним. Соль белеет на её губах, пока она, морщась, быстро слизывает её.

Уайлен смущенно отворачивается, почему-то ему чудится недовольный взгляд Инеж, хотя её, конечно же, здесь нет.

— Пойду выпью воды, — Малена фыркает и вытирает рот рукой. — Солёная штука — эта семья!

— Как слёзы, — негромко говорит Уайлен, смотря ей вслед, и рассеянно водит пальцем по соли на собственной ладони, вычерчивая никому неведомые символы.

В его семье снова прибыло, но он вовсе и не против. Малена — хорошая девочка, и он рад будет помочь Инеж позаботиться о ней.

— Как трогательно… — раздается над ухом с тем самым мерзким протяжным акцентом, и Уайлен лишь крепче сжимает челюсти.

Данил Плавиков неторопливо обходит его по кругу и становится напротив, насмешливо взирая на Уайлена сверху-вниз.

— Не знал, что ты любитель малолетних, — продолжает он все с той же гаденькой ухмылочкой. — Что там говорит керчийский закон на этот счет?

— Ещё одно слово, и я забуду о том, что там говорит договор с мистером Бреккером о твоей неприкосновенности, — ровно отзывается Уайлен. — Иди работай.

— У меня законный перерыв, — ухмыляется Данил, затем наклоняется и негромко добавляет. — Все равно без меня эта штука не полетит, верно?

— Вы имеете шанс полететь вместе. Она вперед, а ты — вниз, — Уайлен встает и шагает навстречу Плавикову, намеренно толкая его в плечо. — Увижу тебя рядом с девочкой, работать дальше будешь без зубов. Понял меня?

— Решил опекать её? Похвально, — Плавиков примирительно поднимает руки. — Отплатить она тебе всегда сумеет, уж я-то знаю. Твой дружок, верно, с этим справляется плохо, девчонка умеет побольше…

В глазах застилает красным, Уайлен слышит глухой удар и лишь потом чувствует, как ноет кулак, в котором по-прежнему зажата соль. Плавиков оседает на землю, из разбитой губы тоненьким ручейком струится кровь, но он все ещё улыбается, черт бы его побрал. Он всё ещё улыбается.

— А в тебе все же есть кое-что от отца, Ван Эк!

— Ты даже не представляешь, сколько во мне от него, — тихо говорит Уайлен и садится на корточки рядом. — Отвяжись от Малены! Предупреждаю в последний раз. И я не свожу с тебя глаз, Плавиков. Ты мне теперь прямо как родной, почти семья, у Ван Эков ведь всегда все было очень причудливо с семьей… — он с силой вжимает ладонь с солью в окровавленные губы, втирая острые кристаллики в рану.

Плавиков тихо шипит, но Уайлен тут же отшатывается, едва ли не в ужасе от самого себя, и выпрямляется, брезгливо вытирая ладонь о штанину.

— Не испытывай моего терпения, — говорит он отрывисто. — Ты пытался убить моих друзей, и если Каз считает, что живым ты полезнее, то это не значит, что я считаю так же. Постарайся быть ему полезным, а то вдруг однажды ты попытаешься сбежать? Неудачно…

Плавиков усмехается и сплевывает кровь на пол.

— Ладно, побуду паинькой пока что. Потом сочтемся, Ван Эк, и быть может, быстрее, чем ты думаешь!

— Жду не дождусь! — в тон ему отвечает Уайлен и спешит отойти, пока не сорвался снова.

Его трясет, и в глазах скачут цветные пятна. Чёртов Плавиков удивительным образом чувствует самые больные точки Уайлена и знает, куда давить, чтобы мгновенно вызвать приступ почти физически ощутимой ненависти.

С Казом и Джаспером Плавиков ведет себя куда уважительнее. Наверное, потому что они способны убить, не моргнув и глазом, без особых эмоций. Или, наоборот, потому что они смогут сдержаться и не сделать этого.

Плавиков же почему-то задирает именно Уайлена, нагло, бесстрашно, без всякой опаски, умело выбирая момент. Как будто именно к Уайлену у него какой-то свой особенный счёт.

Джаспер не знает, и Уайлен не говорит ему об этом. Он стыдится этих вспышек, этой агрессии, которая пробивается из него, несмотря на все усилия сдержать её. Никогда прежде он не чувствовал такого, только присутствие Инеж, Нины или Малены помогает, с ними он чувствует себя прежним.

Данил Плавиков сумел выгодно продать себя. Даже выгоднее, чем, видно, рассчитывал. Уайлен не знает, какие равкианские секреты он разболтал Казу, но смелости ему стало не занимать. Ему обещали жизнь и неприкосновенность в обмен на работу. Пока он работает на Каза, он живет.

Все же фабрикатор из Плавикова вышел куда более толковый, чем наёмный убийца. Он мгновенно ускорил работу, связав своими чарами самые нестабильные узлы. Летательный аппарат будет готов со дня на день, Плавиков это знает и уверен в своей незаменимости.

А вот Уайлен совсем не уверен, не полетит ли вся эта конструкция вниз, повинуясь воле сильного и беспринципного гриша.

— Всё в порядке? — тихо спрашивает Райт, появляясь у Уайлена за спиной.

Он лишь молча кивает.

— Какой шанс, что оно будет летать без его усилий? — спрашивает Уайлен, не сводя глаз с одинокой фигуры посреди ангара.

Данил Плавиков как раз поднимается на ноги и утирает рот рукавом. Словно чувствуя, что о нем говорят, он оглядывается на них и шутовски машет рукой.

— Времени уйдет больше, но будет, — уверенно отвечает Райт. — Он просто ускорил нам расчеты и проектирование.

— Чертежи утверждены?

Фьерданец молча кивает.

— Хорошо, — говорит Уайлен. — Твоя работа ещё не закончена, помни это.

— Когда испытание?

— Скоро. Если погода не изменится… — Уайлен подходит к дверям и опирается рукой на деревянную створку.

Солнце беспощадно жжет глаза, выхолащивает цвета из окружающего мира.

— Хороший день, в Фьерде такие бывают редко, — Райт прислоняется к стене рядом. — Как думаете, в газетах напишут об этом?

— О полете? — Уайлен криво усмехается. — Непременно…

Если испытание пройдет успешно, то ещё через пару месяцев газеты напишут о многом. В том числе о новом месте Керчии в этом мире.

— У Фьерды есть такие? — Уайлен кивает себе за спину. — Я знаю про бомбардировку Равки, но есть ли у них аналоги нашей разработки?

— Тяжелые бомбардировщики медленные и их легко сбить с земли, — Райт воодушевленно чертит что-то ногой на земле. — Наш будет быстрее, маневренней. Насколько я знаю, на вооружении нашей армии не стоит более легких моделей, поэтому…

— Мы будем первыми, — договаривает Уайлен. — Хорошо. Не спускайте с него глаз, — он кивком указывает на Плавикова. — Он ненадежен.

Райт неопределенно дергает плечом. Он — дитя прогресса, обогнавшее свое время, сила гришей не пугает его, скорее постоянно удивляет. На Плавикова он смотрит как на диковинную зверушку и не представляет истинной опасности.

Каз недавно обмолвился, что за голову Плавикова дают высокую цену, в том числе и небезызвестная Уайлену Женя Сафина. Данил знает слишком много, он уже продал Казу несколько равкианских разработок из коллекции Костюка, и несомненно приберегает ещё столько же на чёрный день.

Знать бы, кто его связной. У Плавикова есть тайник, и не один, но приглядывающие за ним Отбросы регулярно докладывают, что Плавиков нервничает, мечется как зверь в клетке, но дисциплинированно остается на месте, то ли чувствуя негласный присмотр, то ли поверив Казу насчет наказания, которое последует за побег.

Кто-то заказал ему Каза и Инеж, и этот кто-то был на редкость убедителен. Условий было много, одно из них — непременная смерть одного на глазах другого. Кого — неважно. Плавиков все ещё утверждает, что имя заказчика ему неизвестно, но Уайлен ему не верит. Равкианец знает куда больше, чем пытается показать.

Жаль, что Каз запретил его бить. В смысле по-серьёзному. Плавиков слабоват, он расколется даже быстрее, чем Уайлен в своё время, если подойти к делу со вкусом. Бойла и Аники с кастетом вполне хватит.

Это условие тревожит Уайлена, не даёт ему покоя. Чудится в нем что-то знакомое, мстительное, полное жестокой издевки. На манер того, как заставить дрюскеля сражаться с белым волком на арене Хеллгейта. Нина рассказывала однажды.

Уайлен пытается представить, как надо мыслить, чтобы поставить такое условие… Нет, не так. Как надо ненавидеть, чтобы поставить такое условие?..

С особенной сентиментальностью, как выразился бы Каз.

В конце концов, ненависть — это тоже искусство.

* * *

Инеж проворно заныривает в окно, пугая с головой погрузившуюся в счета Нину и пугаясь сама.

— Святые! — Нина в последний момент подхватывает чернильницу, спасая только что написанную записку.

Несколько темных капель расползаются по столу уродливыми кляксами.

— Что ты здесь делаешь? — Инеж смущенно убирает один из ножей обратно за пояс, стараясь сделать это как можно незаметней.

Нина благородно смотрит в другую сторону.

— Каз попросил, — отзывается она, спешно отодвигая спасенные документы на другой конец стола. — Сам отправился на дело, а я обеспечиваю ему алиби. Скандалю сама с собой временами.

— И как, получается? — Инеж садится на один из стульев, привычно подтягивая под себя ногу. Взгляд у нее живой, заинтересованный.

— Главное, не забывать, про что ругался ранее, — подмигивает ей Нина. — К счастью, скандалю с Бреккером я каждую неделю на протяжении последних двух лет, так что его ответные реплики совершенно не обязательны для достоверности.

Инеж насмешливо хмыкает:

— Какое горе, что я не застала столь занимательного зрелища в своё время! Чувствую, много пропустила.

Нина сдавленно кашляет и продолжает приводить стол в порядок.

Первое время их скандалы с Бреккером напоминали скорее игру в одни ворота: Нина возмущалась, Каз угрожающе молчал. Только через несколько месяцев до него дошло, что зловещая аура с редкими угрожающими фразами на Нину перестали действовать в принципе.

Привычная ему испуганная девчонка-гриш из “Белой розы” давно канула в прошлое, на смену ей пришла иная Нина Зеник, которая умела давить и скандалить, которая не спала по нескольку суток, умела раздавать подзатыльники и вытирать чужие носы, и больше не смущалась и не боялась ничего. К тому же, она быстро овладела понятным Казу языком взаимной выгоды и компромисса, и они быстро сошлись на прагматичном подходе к жизни и ресурсам.

Инеж скучающе всматривается в металлическую пластину, прикрученную к стене, пытаясь рассмотреть в ней своё отражение. Нина искоса наблюдает за ней.

Забота о работницах, говоришь? Чего лишают в борделях, да, Каз? Да, именно так, чёрт возьми!

Хелен могла такое провернуть. Да, вполне. Ей было бы по средствам. Знать бы ещё, в каком возрасте это произошло?

Нина качает головой. Она даже не представляет, как начать разговор об этом и стоит ли его вообще начинать. Она этого не исправит, тут нужен кто-то профессиональнее и сильнее.

Или вмешается время. Если работал слабый корпориал, то есть шанс, что организм со временем переборет чужие чары, и все вернется на круги своя. Мизерный шанс, настолько, что даже обнадеживать никого не стоит.

— Каз не сказал, когда вернется? — нарушает задержавшуюся тишину Инеж.

Нина качает головой.

— Не появится через час, я уйду все равно, Матти надо забирать, — говорит она хмуро. — Чёрт, придется брать кредит… Содержание зданий слишком дорого выходит, доход клуба его не покрывает, а больше не из под чего вытащить свободные средства.

— А кредит-то чем поможет? — заинтересованно спрашивает Инеж.

— А с ним городской налог на здания сразу понижается в разы, — Нина откладывает ручку и разминает пальцы. — И выплачивать его проще, там источниками финансирования меньше интересуются. Тьфу, кто бы из бывших товарищей меня видел, не поверил бы. Зеник зарылась в цифры и бумажки — умора!..

— Взрослеем, — Инеж усмехается. — Я впервые сидела над бумагами на корабль и жалела, что вообще захотела в море. Бюрократия сожрет этот мир!

— Это точно, — Нина кивает. — Зато таким, как Каз, здесь привольно.

Разговор запинается, не клеится, словно они вдруг стали чужими друг другу. Нина догадывается, в чём дело, но не намерена обращать на это внимание. Все до банального просто: прежде они не сталкивались на одном поле, не зная, как разойтись.

Когда Каз с ними, он умело ограничивает словесными рамками деятельность каждого из них, не позволяя мешать друг другу. Без него — всё не то.

Инеж впервые видит, какую роль Нина играет в жизни банды и насколько доверенным лицом она стала. Нина впервые видит, как хорошо Инеж ориентируется в жилище Каза. Им обеим это… не то чтобы неприятно, скорее колюче царапает по ощущению своего положения в этом мире. И в жизни Каза.

Двум матёрым хищникам всегда будет тесно на одной территории.

Нина изгибает губы в усмешке: Каз при всем своем уме никогда не поймет, скольких женщин притягивает к нему как магнитом и что именно их притягивает. Как хорошо, что они с Инеж слишком умны, чтобы осознавать каждой свою нишу в его жизни и не пересекаться без нужды.

Казу этого знать и не нужно: много о себе возомнит. И так уже нос дерет выше некуда.

И все-таки он необычный мужчина. Нина смотрит на какое-то письмо, начертанное его рукой. Почерк резкий, угловатый. Она видела, как он пишет: быстро, спокойно, изредка обмакивая ручку в чернильницу и небрежно пальцем смахивая лишние капли. Один палец у него всегда синий: Каз по привычке подбирает им излишки чернил.

Нина как-то спросила, как он выучился счету и письму. Каз долго смотрел куда-то сквозь неё, и когда она уже перестала ждать ответа, сказал:

— Я не запомнил. Мне некогда было учиться, Зеник, я просто знал, что должен это уметь.

Через несколько дней он собрал ребятишек из Бочки и отправил к Нине, чтобы она научила их грамоте и счету. Отправлять уличных мальчишек в школу Нина не рискнула, — школу было жалко — пригласила нескольких учителей к Гнездо и попросила нескольких сознательных Отбросов провести воспитательную работу, включающую в себя, в основном, звучные подзатыльники и насильственное притаскивание на уроки за ухо. Не то чтобы Нина одобряла рукоприкладство, но практично предпочитала эффективные методики.

Каз никогда в этом не признается, но Нина понимает, что негласно одобряя и покровительствуя её начинаниям, он словно закрывает какой-то гештальт из собственного детства. Она практически ничего не знает о нем, но часто представляет этого одинокого мальчика, бредущего по улицам Каттердама, а затем смотрит на собственного сына, и тогда сердце сжимается от ужаса и сострадания.

Каз — сирота, это она знает точно. Какая мать смогла бы оставить собственного ребенка в этом жестоком безжалостном городе?

Инеж встает и проходит по комнате, с затаенной нежностью касается навершия трости, которую Каз оставил здесь. Движение легкое, почти небрежное, если бы Нина не наблюдала так внимательно, то и не заметила бы.

Нина никогда не сможет так: принимать Каза таким, какой он есть, понимать каждое движение его души, да и просто выносить его дольше пары дней в неделю. Ей хочется убить его уже спустя пару часов плотного общения, и, наверное, это взаимно. Каз — сложный человек, и последнее на что Нина хотела бы тратить свою жизнь — это разбираться в хитросплетениях его душевных и физических ран.

— Есть хочется! — печально изрекает Нина, поставив внушительную точку в очередном предложении.

Инеж тут же оборачивается.

— Так спустись вниз, — удивленно отзывается она. — Или пойдем вместе?

— Нет! — восклицает Нина даже чуточку громче, чем планировала.

Сплетни — это, конечно, хорошо, но если они спустятся отсюда вдвоем, то это будет совсем уж неприлично. Нина не настолько добра, чтобы так льстить любовной репутации Каза. Обойдется!

— Не хочу уходить отсюда до срока, — поясняет она. — Я вообще пришла сюда вправить Казу мозги, но его воронье высочество успело улететь по своим делам прежде, чем я успела это сделать. Не знаешь, у Каза здесь вообще что-нибудь съестное хранится? Я здесь слишком редкий гость для таких тонкостей.

Инеж слегка расслабляется и выдыхает, лицо её светлеет. Нина мягко улыбается, ей нужно было подчеркнуть, что она уж точно здесь не хозяйка.

— Мне вообще не полагается этого знать, но я все-таки паук, так что вон там у Каза запасы сухарей, там вино, а здесь пара мешочков с чаем, — заговорщицки делится Инеж. — Ещё где-то можно найти кофе…

— О, а вот это ценно! — Нина поднимает палец. — Решено. Грабим!

Инеж смеется, и атмосфера неловкости рушится и пропадает. Если бы Каз знал, какие шустрые мыши шуршат по его жилищу, точно бы взбесился. А мыши между тем чувствуют себя весьма вольготно.

Инеж и Нина устраиваются все за тем же столом, отодвинув документы в сторону. Вина не трогают, а вот сухари и мешочек сушеных фруктов под чашку кофе оказываются более чем кстати. Сухари сыпятся белыми крошками, и Нина осторожненько сметает это крошево под какую-то бумажку. Компромат всегда стоит прятать.

— Надо подарить ему что-нибудь практичное, — неразборчиво произносит Нина, пытаясь справиться с сушеной долькой яблока. — Знаешь шкафы есть такие, где лед не тает, там можно хранить нормальную еду. Сам не воспользуется, так хоть нам отрада!

— Знаешь, сколько такой стоит и как быстро его отсюда вынесут? — скептически отзывается Инеж. — Причем не факт, что не без участия самого Каза...

— Плохо, — Нина качает головой. — Тогда меня сюда больше не заманишь!

Инеж на мгновение опускает взгляд и словно хочет что-то сказать, но в последний момент обрывает себя.

— Ты из порта? — прозорливо уточняет Нина. — Морем пахнет.

— Улаживала дела с кораблем, отчитывалась морскому совету и продлевала лицензии, — Инеж морщится. — Самая моя нелюбимая часть пребывания на суше. Но зато кое-что забрала… — она смущенно косится на Нину. — Я и впрямь привезла одну диковинку из Равки. Там сейчас такие продают — новую выдумку фабрикаторов. Даже не знаю, кому это подарок — для меня самой, наверное.

У Инеж такой растерянный вид, как будто она признается в каком-то небывалом проступке, который удивителен даже для неё самой. Аскетизм Каза заразен, да и сама Инеж не склонна роскошествовать. У неё есть лишь одна тяга — красивые расписные шали из тончайшего шуханского шелка с сулийскими мотивами. Они баснословно дорогие, но Инеж может себе такое позволить. И то, Нина не может припомнить, чтобы у Инеж их в принципе было больше трех.

— Что за диковинка?..

Инеж бережно достает из-за пояса плотно упакованный сверток и осторожно кладет на стол.

— Вот. Это как будто музыкальная шкатулка, но чуть-чуть посложнее.

Маленькая скромно украшенная шкатулочка кажется совсем неприметной, но Инеж легчашими движениями открывает её и отодвигает какой-то крохотный рычажок.

— Что это? — Нина с улыбкой прислушивается к тихой переливчатой мелодии.

Как будто кто-то за их спинами шелестит маракасами и наигрывает на дудочке игривый простенький мотив.

— Сулийская колыбельная, — Инеж улыбается тоже. — Мне мама пела, я помню. Я была совсем маленькой…

— Я бы пустилась в пляс, — доверительно делится Нина. — Я была жутко непоседливым ребенком, а музыку мы в приюте слышали редко.

— Я попросила мастера поместить туда несколько сулийских мелодий, — Инеж двигает рычажок. — Туда влезло немного, всего три. Вот эта караванная.

Звон бубенчиков, пение флейт и ритмичные удары ладоней по дереву наполняют комнату. Кажется, вот-вот послышится ржание лошадей и веселый детский смех. Нине чудится, что она чувствует запах тяжелый благовоний, которыми окуривают себя сулийские гадалки.

— А последняя?

Инеж медлит, но все же переключает рычажок ещё раз.

Медленная тягучая мелодия окутывает их точно та самая шелковая сулийская шаль, она манит, завораживает, увлекает все дальше, рассказывает о чем-то потаенном, сокровенном, до боли необходимом.

— Это…

— Свадебная, — Инеж грустно улыбается. — Она очень красивая, правда? Я любила её слушать в детстве, все мечтала… — она обрывает сама себя. — Неважно.

Нина понимающе кивает и накрывает её ладонь своей.

У сулийцев свои обряды, в чем-то разумные, в чем-то жестокие, как и у всех народов. Равка давно переросла эту патриархальность, не без помощи гришей и вечных войн, а вот мирные сулийцы по-прежнему излишне много внимания уделяют вопросам послушания и древних традиций и ритуалов. Такая девушка, как Инеж, уже вычеркнута из многих аспектов жизни, и этого ничем не исправить.

— Под неё танцуют? — спрашивает Нина, просто чтобы что-то спросить.

Инеж кивает.

— Покажешь?

Инеж косится на Нину скептически, но та с нарочито невинным видом разводит руками.

— Ну а что? Мне скучно! Да и мы слишком тихие, надо хоть тростью стукнуть о пол.

— Если Каз увидит… — прыскает Инеж.

— Поостережется оставлять женщин в своем кабинете, — отмахивается Нина и тянется за тростью. — Я дико устала уже от этих стен!

Инеж медленно стягивает с горла темно-красную шаль и расправляет её перед собой. Делает первый шаг на цыпочках. Шаль взмывает в воздух, чтобы в следующий момент окутать её фигурку непроницаемым плотным облаком. Её шагов не слышно вовсе, и каждое движение рук выверено будто бы до малейшего изгиба пальцев.

Это и невинно, и маняще одновременно, уж на что Нина видела многое, но в одном она уверена точно: это не публичный светский танец, это то таинство, которому женщины сулийских караванов учат дочерей, чтобы та подарила его лишь одному человеку. Та редкая вещь, до которой не добрались когти Хелен и подобных ей, Инеж сама, должно быть, не понимает, что именно танцует. Только поэтому она так легка и оживлена, избавленная от привычной холодной зажатости.

Нине определенно жаль того счастливчика, которому доведется это увидеть. Ему непросто придется, ох как непросто.

Мелодия клонится к концу, Инеж делает несколько легких шагов назад и замирает, прижимая к себе шаль.

— Вроде бы так. Я уже толком не помню движений.

— Здорово! — искренне восхищается Нина. — А мы в Малом дворце обычно плясали ятку-маллу, ну и салонные танцы осваивали.

Ятка-малла — танец, пришедший с севера, он изначально имел фьерданские корни, поэтому состоит, в основе своей, из мелких прыжков и поворотов. Равкианцы добавили в него лихости, поэтому из степенного танца он превратился в удалую пляску — только успевай поворачиваться. Для Нины этот танец наполнен особенно теплыми воспоминаниями.

Это был единственный летний вечер, который до сих пор помнится самым счастливым. Нина танцевала с сердцебитом Иваном. Суровый и замкнутый поначалу он тогда почему-то улыбнулся тринадцатилетней девчонке, протянул руку и втянул в круг танцующих, а затем рядом с ней плясал как чёрт. Нина тогда впервые, помнится, влюбилась без памяти, глаз отвести не могла. Сейчас даже вспоминать смешно. И горько. Эх, Ваня, Ваня…

Нельзя ей влюбляться — все погибают. То ли рок такой, то ли святые жестоко шутят. Нина тихонько вздыхает.

Дверь спальни отворяется, и на пороге возникает Каз, слегка взъерошенный и запыленный, по лицу его заметно, что он полностью погружен в свои мысли. Он с недоумением переводит взгляд с Нины на замершую вполоборота Инеж, и Нину пробивает неудержимый смех.

Инеж тоже с трудом сдерживает улыбку. Они обе чувствуют себя, как расшалившиеся дети, застигнутые взрослыми врасплох. Каз посматривает на них с нарастающим подозрением, Нина наблюдает, как приподнимаются его брови в немом вопросе, и спешит сыграть на опережение:

— Бреккер, ты не слышал, что женщины — хрупкие существа, и их положено кормить?

Каз переводит взгляд на распотрошенные припасы, лежащие на столе, и медленно кивает:

— В твоем случае, Зеник, это бесспорно, иначе можно не досчитаться кого-нибудь из команды.

На Инеж он избегает смотреть, и Нине неимоверно любопытно, успел ли он застать хоть часть её танца. Слишком уж напряженно его лицо. У Маттиаса бывало такое, помнится, как будто камней в рот набрал.

— Будь добра мою трость, — Каз ловко выхватывает оную из её рук. — Никого не было?

Нина качает головой.

— К дверям никто не приближался, я бы почувствовала. Так что для всех ты был здесь все это время.

— Хорошо, — отрывисто произносит Каз и, не удержавшись кидает на Инеж взгляд украдкой. Всего лишь один, но зато какой…

Он все видел. И ещё долго не сможет забыть. Нина проказливо ухмыляется: бесстрастные маски на лицах, к сожалению, никак не влияют на сердечный ритм и пульсацию крови.

Каз захлопывает за собой дверь в спальню, чтобы быстро переодеться. Инеж хмуро наматывает шаль обратно на шею, явно смущенная таким оборотом событий. Нина ободряюще приобнимает её одной рукой и тихо шепчет на ухо:

— К твоему сведению, если ты когда-нибудь захочешь как следует помучить и наказать его, то просто станцуй, как мне сейчас танцевала. Большего не понадобится, гарантирую!

Инеж удивленно распахивает глаза, медленно заливаясь краской. Нина подмигивает ей и очень довольная направляется к двери. Ей пора домой.

— Зеник! — резкий окрик застигает её уже на лестнице.

— Чего тебе, Каз? — недовольно бурчит она, возвращаясь. — Я свое дело сделала. Что ещё?

Переодетый Каз причесаться ещё не успел, поэтому обычно прилизанные волосы торчат во все стороны, придавая ему особенно умилительный вид.

— Вопрос века: что выберете, свадьбу или похороны? — мрачно интересуется он.

— Это в наказание за то, что мы потревожили твои запасы кофе? — иронично уточняет Инеж.

Каз хмыкает и с нескрываемым ехидством произносит:

— Нет, это наши перспективы на ближайшее время. Так что выбирайте, дорогие дамы, либо мы хороним Джаспера, либо одна из вас выходит замуж…