В лабиринте тьмы (гет)

Ранее в Главе 30...

Ноябрьское утро ворвалось в дом без стука, холодное и серое, как пепел вчерашних надежд. Для Мелиссы оно началось в остывшей постели, где пустое место рядом с ней кричало об уходе Рэя громче, чем вой ветра за окном. Тишина в доме была обманчивой, пропитанной запахом остывшего кофе и едким дымом табака — призраками ночи, полной тревожных разговоров, которые она не должна была слышать. Его молчание было стеной, его попытки говорить о погоде — насмешкой. Осколки разбитой чашки на полу были зеркалом их мира, который треснул под тяжестью его прошлого.

И тогда Мелисса, устав от пытки неведения, бросила в него имя, как камень: «Елена». Его броня треснула. Под её напором, под тяжестью её страха за их нерожденных детей, Рэй сдался. Слова полились из него, хриплые и горькие, рисуя перед ней картину мира, которого она никогда не знала. Мира, где имя Миллер было синонимом безжалостной охоты, а их прошлое с Джеком, связанное с контрабандой, — причиной этой охоты. Он рассказал, как её собственное прошлое, долг, повешенный на неё мерзавцем Джастином, стало ниточкой, за которую потянул Миллер. И самое страшное — он признался, что Миллер знает о ней, о двойне, и готов использовать их как главный рычаг давления.

Правда обрушилась на Мелиссу, как лавина. Ледяной страх сменился огненной яростью. В ней проснулась мать, волчица, готовая защищать своих детей. Её голос обрёл стальную твердость, когда она обрушила на Рэя свой гнев, свою боль, свои обвинения в нарушенных обещаниях. Её взрыв был яростным, очищающим, и Рэй стоял под этим потоком, принимая каждый удар, его лицо было маской страдания и вины.

Их хрупкое примирение было разорвано новым стуком в дверь. На пороге, словно призрак из самых тёмных рассказов Рэя, стояла Елена. Эффектная, ухоженная, с ядовитой улыбкой на алых губах и льдом в голубых глазах. Она вошла в их дом как хозяйка, её дорогие духи смешались с запахом их страха. Началась новая игра, словесный поединок, где каждое слово Елены было отравленной стрелой. Она насмехалась над их "уютной семьей", язвительно намекала на их общее с Рэем прошлое, называя беременность Мелиссы "обременением". Её слова были рассчитаны на то, чтобы ранить, посеять сомнения, сломать их единство.

Вскрылись старые счеты. Джек напомнил ей о предательстве в Калгари, где она оставила их умирать. Но Елена лишь цинично улыбнулась: "Это был бизнес, мальчики. Тогда мне было выгодно, чтобы вы проиграли. Сейчас — чтобы выиграли". Она предложила сделку: информация о слабостях Миллера в обмен на услугу в будущем.

Она "случайно" поделилась деталями, которые перевернули их план. Миллер оказался педантом, одержимым рутиной и плохим кофе. А в его команде был молодой, нервный переводчик — слабое звено. Отчаяние сменилось лихорадочной разработкой нового, дерзкого плана: вывести Миллера из равновесия, перехватить инициативу.

Мелисса, молчаливый свидетель этой трансформации, тоже изменилась. Страх в её глазах уступил

место холодной решимости. Когда Рэй снова попытался отстранить её, она заявила, что это и её война, и что её кажущаяся слабость может стать их главным оружием. Её неожиданная твердость ошеломила их. После яростного спора, где гнев Рэя столкнулся с её непреклонной логикой, родился компромисс: Мелисса станет частью плана на безопасном расстоянии — с рацией, готовая действовать по кодовому сигналу.

Но едва они закончили, как Елена, уже уходя, бросила свою последнюю гранату. Она прошептала Мелиссе загадочную фразу о Рэе, которая зажгла в её душе огонь ревности и сомнений. Гостиная затихла, но воздух в ней гудел от напряжения, от предчувствия, что их танец с тенями только начинается, и следующий ход в этой смертельной игре будет за ними.

* * *

Блок I: Затишье перед грозой

Тишина была не пустой. Она была плотной, осязаемой, сотканной из запаха остывших углей в камине, едкого дыма от куртки Джека и холодного, металлического привкуса страха. Гостиная, их убежище, превратилась в преддверие ада. Три фигуры застыли в ней, как статуи в заброшенном саду, каждая погруженная в свой собственный безмолвный кошмар.

В центре комнаты дубовый стол стал алтарем их отчаянной надежды. На нем, в хаосе, который был точной копией того, что творился в их душах, лежали инструменты предстоящей ночи. Потрепанная карта Летбриджа, испещренная красными пометками Джека, была похожа на вскрытую грудную клетку города. Две рации, черные и бездушные, лежали рядом с пистолетами — холодными, тяжелыми обещаниями насилия.

Джек стоял у стола, его худощавая фигура в вечной кожаной куртке была напряжена, как сжатая пружина. Он не смотрел ни на кого, его взгляд, красный от усталости, был прикован к оружию. Он был в своей стихии — мире тактики, риска и выверенных движений. Для него этот момент был работой. Грязной, смертельной, но работой.

Мелисса стояла у окна, её хрупкий силуэт в простой хлопковой рубашке вырисовывался на фоне серого, заснеженного сада. Она не смотрела на карту или оружие. Она смотрела на Рэя. Её лицо, бледное, с темными кругами под глазами, было лишено слёз, но в её взгляде, глубоком и тёмном, плескался океан ужаса. Её рука лежала на животе, и этот жест, инстинктивный и мощный, был безмолвным криком, напоминанием о том, что на кону стояло нечто большее, чем их жизни.

Рэй чувствовал её взгляд, как физическое прикосновение, как раскалённое клеймо на затылке. Но он не мог посмотреть на неё. Не сейчас. Его собственный взгляд скользил по столу, по этим атрибутам его проклятого прошлого, которое он так отчаянно пытался похоронить. Каждая деталь была укором.

Каждая линия на карте — путём в бездну. Тиканье старых часов на стене, монотонное и безжалостное, отбивало ритм его сердца, которое колотилось в груди, как пойманный зверь.

Он заставил себя поднять голову. Его взгляд проскользнул мимо Мелиссы, мимо Джека, и зацепился за стену. За ту стену, где они пытались построить свою нормальную жизнь.

Там висели фотографии.

Первая — их свадьба. Другой Рэй, из другой жизни, улыбался в камеру, его глаза сияли счастьем, а рука обнимала Мелиссу, чьё лицо светилось любовью. Они стояли под дождем, счастливые, мокрые, уверенные, что впереди — только свет. Воспоминание ударило его, как физический удар — острое, болезненное, сладкое. Тот Рэй не знал о Миллере. Тот Рэй верил, что прошлое можно сжечь дотла.

Его взгляд сместился ниже. Два маленьких, почти призрачных силуэта на зернистых черно-белых снимках УЗИ. Они были прикреплены к стене простыми кнопками, но для Рэя они были центром вселенной. Его сын. Его дочь. Он смотрел на эти неясные очертания, на эти обещания будущего, и тепло, смешанное с болью, начало кристаллизоваться в его груди, превращаясь в нечто холодное, твёрдое и острое, как алмаз.

Его лицо, до этого момента бывшее маской усталости и страха, окаменело. Морщины на лбу разгладились, губы сжались в тонкую, безжалостную линию. Глаза, красные от бессонницы, потеряли свою мягкость, превратившись в два тёмных, холодных осколка стали. В них больше не было сомнений. Не было страха. Только ледяная, убийственная решимость.

Вот за что.

Не за прошлое. Не за старые счеты с Миллером или Еленой. Не за деньги или чипы.

За них. За ту улыбку под дождем. За эти два крошечных, бьющихся сердца.

Он медленно оторвал взгляд от фотографий и посмотрел на свои руки, лежащие на столе. Он увидел шрамы, мозоли, следы той жизни, которую он хотел оставить. Но теперь он знал: эту жизнь нельзя было просто бросить. Её нужно было уничтожить. Сжечь дотла, чтобы на пепле могло вырасти то будущее, что смотрело на него со стены.

Джек кашлянул, тихий, хриплый звук, вернувший Рэя в реальность. Это был сигнал. Время вышло.

Рэй медленно кивнул, не глядя на него. Он сделал глубокий вдох, и воздух, пахнущий сталью и страхом, наполнил его легкие. Он был готов. Это то, за что он идет сражаться. И умирать, если потребуется.

Рэй ушел на кухню, оставив за спиной тишину гостиной, тяжелую, как могильная плита. Он нуждался в действии, в чем-то простом и механическом, что могло бы заглушить хаос, бушующий в его голове. Кухня встретила его запахом остывшего кофе и призрачным ароматом вчерашнего табака — запахами тревоги. Осколки разбитой чашки Мелиссы всё ещё блестели на полу, как россыпь острых, злых звёзд. Он не стал их убирать. Пусть остаются. Пусть будут напоминанием.

Он положил свой SIG Sauer на деревянный стол, туда, где ещё утром они пытались пить кофе и говорить о погоде. Холодный, вороненый металл глухо стукнул по дереву. Рядом он положил ветошь, флакон с оружейным маслом и щетку. Это был его ритуал, старый, как его шрамы. Медитация, которую он не практиковал с тех пор, как встретил Мелиссу. Он думал, что забыл её, что она ему больше не понадобится. Как же он ошибался.

Его пальцы, грубые, с мозолями от работы, которую он выбрал, чтобы стать другим человеком, двигались с забытой, но мгновенно вернувшейся точностью. Щелчок — он извлек магазин. Ещё один — отсоединил затворную раму. Пистолет, разобранный на части, лежал на столе, как анатомический атлас смерти. Каждая деталь была знакома до боли: пружина, ствол, ударник. Он помнил их вес, их текстуру, их предназначение.

Он взял ветошь, смочил её маслом. Резкий, химический запах ударил в ноздри, перебивая всё остальное. Это был запах его прошлого. Запах ночных дорог, грязных мотелей, сделок в темных переулках. Запах адреналина и страха. Он медленно, методично начал чистить ствол. Движение вперёд-назад, скрип металла о ткань. Его дыхание выровнялось. Мысли о Мелиссе, о детях, об ужасе в её глазах — всё это начало отступать, уступая место холодной, пустой сосредоточенности.

Это была трансформация. Рэй Бреннан, муж и почти отец, растворялся. С каждым движением, с каждым вдохом запаха стали и масла, он уходил, а на его место приходил другой. Ravn. Тот, кто выжил в Калгари. Тот, кто смотрел в глаза смерти и не моргал. Тот, кто умел отключать чувства, оставляя лишь инстинкты и расчёт. Его лицо, до этого искаженное болью, разгладилось, превратившись в непроницаемую маску. Глаза, смотревшие на детали пистолета, стали холодными, оценивающими. Он больше не чувствовал — он анализировал.

В дверном проеме появился Джек. Он не сказал ни слова, лишь молча прошел к другой стороне стола. Его движения были такими же тихими и точными. Он достал рации, наушники, запасные аккумуляторы. Его лицо, осунувшееся, с сединой в волосах, было таким же непроницаемым, как у Рэя. Он не смотрел на оружие. Связь была его стихией. Он проверял частоты, вставлял батареи, его пальцы двигались с ловкостью хирурга.

Они работали в полной тишине, нарушаемой лишь тихими, сухими звуками их действий: скрипом ветоши о металл, щелчками пластиковых корпусов раций, их собственным ровным дыханием. Это был их танец, их безмолвный диалог. Они были двумя сторонами одной медали: Рэй — инстинкт и сила, Джек — разум и тактика. Годами они оттачивали это партнерство в огне, и теперь, когда огонь снова подобрался к их порогу, они вернулись к тому, что умели лучше всего.

Рэй закончил чистку. Он собрал пистолет. Щелчок, ещё один. Механизм встал на место с идеальной точностью. Он взвесил оружие в руке, чувствуя его знакомую тяжесть. Это был не просто инструмент.

Это была часть его, та тёмная часть, которую он пытался отрезать, но которая снова стала необходимой для выживания. Он вставил полный магазин. Финальный, глухой щелчок прозвучал в тишине кухни, как точка в конце предложения.

Ритуал был окончен. Рэй Бреннан ушел. Остался только Ravn. И он был готов к войне.

Пока внизу, на кухне, мужчины совершали свой ритуал со сталью и радиоволнами, Мелисса вела свою собственную, безмолвную войну. Она поднялась в их спальню, двигаясь медленно, как во сне. Каждый шаг по скрипучей лестнице отдавался глухим ударом в груди. Комната встретила её холодом и полумраком. Серый, безжизненный свет едва пробивался сквозь плотные шторы, рисуя на полу призрачные узоры. Воздух пах лавандой и остывшими простынями — запахами мира, который, казалось, существовал целую вечность назад.

Она подошла к старому комоду, его тёмное дерево было испещрено мелкими царапинами, как карта их короткой, но такой насыщенной жизни. На комоде стояла небольшая спортивная сумка — та, которую они брали в поездки на озеро, в те беззаботные дни, когда самой большой угрозой казался надвигающийся дождь. Теперь эта сумка должна была стать их ковчегом.

Её движения были медленными, почти сомнамбулическими. Она не паковала оружие. Её арсеналом была жизнь, хрупкая и упрямая.

Первым в сумку легло будущее. Два крошечных боди, одно голубое, другое — нежно-розовое. Она достала их из ящика, и мягкая, ещё пахнущая новизной ткань коснулась её пальцев. Она поднесла их к лицу, вдыхая чистый, сладковатый запах хлопка. На мгновение её лицо смягчилось, в глазах блеснули слёзы, но она быстро моргнула, отгоняя их. Не сейчас. Сейчас нельзя было позволить себе слабость. Она аккуратно свернула их и положила на дно сумки. Рядом — пачка подгузников и две маленькие вязаные шапочки.

Затем пришло время настоящего. Их документы, сложенные в потертую пластиковую папку. Паспорта с их новыми, фальшивыми именами. Свидетельство о браке, которое было единственной настоящей вещью в этой стопке лжи. Она провела пальцем по своему имени — Мелисса Кокс. Это имя было обещанием, щитом. Теперь оно казалось таким хрупким.

Её пальцы наткнулись на фотографию. Старую, немного помятую. Она и Рэй, стоят на пирсе у озера. Он обнимает её сзади, его подбородок лежит у неё на макушке, а на его лице — та редкая, искренняя улыбка, которая всегда заставляла её сердце биться чаще. Она смотрит в камеру, её глаза сияют. Тогда она ещё не знала о Миллере, о тенях, которые шли за ним по пятам. Она положила фотографию в боковой карман сумки, изображением внутрь, как будто боясь, что реальность может стереть эту улыбку.

И, наконец, прошлое. Из шкатулки на тумбочке она достала маленькую, потемневшую от времени серебряную иконку. Богоматерь с младенцем. Её дала ей бабушка, когда Мелисса была ещё девочкой.

"Она защитит тебя, когда я не смогу", — сказала тогда старушка, её глаза, мудрые и добрые, смотрели на неё с любовью. Мелисса не была религиозна, но эта иконка была связью. Связью с миром, где была безусловная любовь и безопасность. Связью с тем, чего у неё больше не было.

Она сжала холодный металл в ладони. Каждый предмет в этой сумке был якорем. Крошечные боди тянули её в будущее, которое могло не наступить. Документы привязывали к настоящему, полному лжи и страха. А иконка — к прошлому, которое она потеряла. Эти якоря тянули её сердце вниз, в тёмную, холодную воду отчаяния.

Но когда она застегнула молнию на сумке, её пальцы больше не дрожали. Этот ритуал, этот безмолвный перебор её жизни, изменил её. Она смотрела на сумку, простую, невзрачную, и видела в ней не бегство, а борьбу. Каждый предмет был не просто вещью. Это была причина. Причина жить.

Причина сражаться. Причина верить, что Рэй вернется.

Эти якоря не только тянули её вниз. Они придавали ей вес. Они делали её реальной. Они давали ей силы.

Она подняла сумку. Она была не тяжелой, но Мелисса чувствовала в ней всю тяжесть своего мира. И она была готова нести эту ношу.

Прихожая была узкой и тёмной, как туннель, ведущий в неизвестность. Слабый свет, пробивавшийся из гостиной, выхватывал из полумрака лишь пылинки, танцующие в воздухе, и влажные следы от ботинок Джека на старом коврике. Джек уже вышел, его тень на мгновение мелькнула за дверью и растворилась в ночи. Он дал им этот момент. Момент, который мог стать последним.

Мелисса стояла у двери, прижимая к себе "сумку жизни". Она была одета в теплое пальто поверх своей ночной рубашки, её фигура казалась хрупкой и почти потерянной в этом сумраке. Она не смотрела на Рэя. Её взгляд был устремлен куда-то в пустоту, за его плечо, как будто она пыталась разглядеть будущее, которое скрывалось за этой ночью.

Рэй подошел к ней. Каждый шаг по скрипучим половицам был тяжелым, как будто его ботинки были налиты свинцом. Воздух между ними был наэлектризован, гудел от невысказанных слов, от страхов, которые были слишком велики, чтобы облечь их в звуки. Он хотел сказать так много. Хотел сказать, что любит её больше жизни. Что он вернется. Что всё будет хорошо. Но слова казались пустыми, лживыми перед лицом той бездны, в которую он собирался шагнуть. Они были бы оскорблением её силы, её боли, её понимания.

Поэтому он молчал.

Он остановился перед ней, так близко, что мог чувствовать её прерывистое дыхание, видеть, как дрожат её ресницы, влажные от слёз, которые она так и не пролила. Он медленно, почти благоговейно, протянул руки и притянул её к себе.

Его объятие было осторожным, почтительным. Он боялся причинить боль ей или детям, боялся своей собственной грубой силы рядом с её хрупкостью. Он не сжимал её, а скорее укрывал, создавая вокруг неё кокон из своих рук, своего тела, своей любви. Он чувствовал, как её живот, твёрдый и круглый, упирается в него — осязаемое, живое напоминание о том, что он защищает.

Он уткнулся лицом в её волосы. Они пахли домом. Лавандой, свежестью, ею. Этот запах был его якорем, его единственной реальностью в мире, который снова погружался в хаос стали и пороха. Он закрыл глаза, вдыхая этот аромат, пытаясь запомнить его, сохранить, пронести с собой во тьму.

Мелисса не плакала. Она не дрожала. Она просто стояла в его объятиях, и он чувствовал, как её пальцы, сначала нерешительно, а затем с отчаянной силой, вцепились в плотную ткань его куртки. Этот безмолвный жест был красноречивее любых слов. В нём была её боль, её страх, но и её вера. Она не просила его остаться. Она приказывала ему вернуться.

Он медленно отстранился, его руки легли ей на плечи. Он посмотрел в её глаза. Тёмные, глубокие, бездонные. В них не было мольбы. В них была сталь. Та самая сталь, которую он увидел в ней час назад, и которая теперь стала частью её. Она смотрела на него, и её взгляд говорил: "Не смей умирать. Не смей оставлять нас".

Он кивнул. Один короткий, резкий кивок. Это было его обещание.

Затем он наклонился и поцеловал её в лоб. Его губы, сухие и потрескавшиеся, коснулись её прохладной кожи. Это был не страстный поцелуй любовника, не нежный поцелуй мужа. Это был ритуал. Весомый, долгий, почти священный. Он вложил в него всё: свою любовь, свою боль, свою клятву. Он ставил печать на её душе, на своей, связывая их невидимой нитью, которая не порвется, даже если его сердце перестанет биться.

Он отстранился, его взгляд в последний раз встретился с её. В глубине его сознания, там, где Ravn уже полностью завладел им, промелькнула последняя мысль, принадлежавшая Рэю Бреннану. Она прозвучала не голосом, а чувством, теплом, светом.

"Я всегда возвращаюсь к своему Солнцу."

Он повернулся и, не оборачиваясь, шагнул за порог, во тьму. Щелчок закрывшейся за ним двери прозвучал в тишине прихожей, как выстрел. Как начало.

Старый "Форд" Рэя разрезал ночную тишину, его двигатель издавал низкий, утробный гул. Внутри салона пахло холодной кожей, застарелым табачным дымом и едва уловимым ароматом духов Мелиссы, который, казалось, въелся в саму обивку сидений. Этот запах был пыткой. Он был напоминанием о мире, который Рэй только что оставил за спиной, о тепле и свете, которые он променял на эту холодную, одинокую поездку в пасть зверя.

Рэй вел машину, его руки в кожаных перчатках мертвой хваткой сжимали руль. Костяшки пальцев побелели. Он превратился в механизм, единое целое с машиной. Его взгляд, холодный и сосредоточенный, был прикован к мокрому асфальту, который змеился впереди, отражая неоновые огни города, как кровоподтеки на тёмной коже.

Летбридж, их убежище, их тихая гавань, преобразился. Это был больше не его город. Он стал чужим, враждебным. Каждая тень в подворотне казалась засадой. Каждая машина, едущая сзади, — хвостом. Неоновые вывески баров — красные, синие, зелёные — бросали на его лицо хищные, искаженные отсветы, превращая его в маску. Он видел пьяные компании, вываливающиеся из дверей, их смех казался ему неестественно громким, почти истеричным. Они жили в другом мире, в мире, где самой большой проблемой был счёт в баре. Рэй им завидовал. И презирал.

Фары встречных машин ослепляли, заставляя его щуриться. На мгновение он видел не просто свет, а глаза хищника, и его нога инстинктивно давила на тормоз. Пустые, заснеженные тротуары были похожи на саван, укрывший мёртвый город. Редкие прохожие, закутанные в шарфы, спешили домой, не глядя по сторонам. Они не знали, что рядом с ними, в старом "Форде", едет человек, который везёт с собой войну.

В ухе тихо шипел наушник рации. Этот звук — слабое, постоянное потрескивание статики — был его единственным спутником. Он был связью с двумя мирами, которые он пытался удержать. С одной стороны — Джек, его холодный, профессиональный голос, который скоро доложит о занятой позиции.

С другой — Мелисса. Он представлял её, сидящую в холодной машине, её сердце колотится, её рука на животе. Он слышал её дыхание, прерывистое и испуганное, даже сквозь помехи. Этот звук был его силой и его самой большой слабостью. Он заставлял его сердце сжиматься от боли, но и наполнял его ледяной яростью, которая была необходима для того, что ему предстояло сделать.

Он проехал мимо парка, где они гуляли с Мелиссой всего несколько недель назад. Голые, чёрные ветви деревьев тянулись к свинцовому небу, как костлявые руки. Тогда они говорили о будущем, о именах для детей, о цвете стен в детской. Сейчас этот парк казался кладбищем их надежд.

Рэй заставил себя отогнать эти мысли. Рэй Бреннан, муж и отец, должен был умереть. Хотя бы на эту ночь. Остаться должен был только Ravn. Ворон. Тот, кто летит во тьму, кто видит то, чего не видят другие. Тот, кто не чувствует, а действует.

Он свернул на тихую, плохо освещенную улицу. Впереди, в конце квартала, он увидел тусклый свет. Вывеска винтажного магазина. "Второе дыхание".

Машина замедлила ход, её шины шуршали по свежему снегу. Рэй остановился на противоположной стороне улицы, в тени большого дерева. Он заглушил мотор. Тишина, наступившая в салоне, была оглушительной.

Только шипение в ухе и стук его собственного сердца.

Он смотрел на магазин. Это было оно. Логово. Сцена. Место, где всё должно было решиться. Он сделал глубокий, рваный вдох, и облачко пара затуманило лобовое стекло, на мгновение скрыв от него враждебный мир.

Путь Ворона был окончен. Начинался танец.

Ледяной ветер хлестал по лицу Джека, когда он распластался на покрытой гравием крыше старого офисного здания. Запах мокрого бетона и ржавчины ударил в ноздри. Внизу, под ним, ночной Летбридж жил своей жизнью — река автомобильных огней, далекий вой сирены, приглушенный гул города. Но для Джека всё это было лишь фоном. Его мир сузился до холодного металла в его руках.

Он с механической точностью установил сошки своей Remington 700. Щелчок разложенных ножек был единственным резким звуком в этой симфонии ветра. Он припал к прикладу, и холодное дерево коснулось его щеки, как прикосновение старого, безжалостного друга. Его дыхание выровнялось, превращаясь в едва заметные облачка пара, которые ветер тут же уносил во тьму. Он был само хладнокровие. Машина. Ястреб, занявший свою позицию над охотничьими угодьями.

Он посмотрел в оптический прицел.

Город исчез. Осталась лишь геометрия смерти. Улица превратилась в сектор обстрела. Окна соседних зданий — в потенциальные снайперские гнезда. Тускло освещенная витрина винтажного магазина стала центром этой вселенной. Он увеличил кратность, и мир приблизился, стал зернистым и пугающе четким.

Он увидел их. Двое у входа, притворяющиеся случайными прохожими. Их руки в карманах, плечи слишком напряжены. Один из них нервно оглянулся. Дилетант, — подумал Джек без эмоций. Третий сидел в темном седане через дорогу, его силуэт был едва различим за тонированным стеклом. Джек навел перекрестие прицела ему на голову. Просто чтобы знать, что он может. Он не чувствовал ни гнева, ни страха. Только холодный, профессиональный расчет. Его палец лежал на спусковом крючке, но не давил. Пока нет. Он был глазами Рэя. Его ангелом-хранителем с винтовкой калибра .308.

В двух кварталах оттуда, в холодной, пахнущей пластиком и тревогой машине, мир Мелиссы сузился до маленького черного устройства в её руках. Рация. Она сжимала её так сильно, что костяшки пальцев побелели. Эта пластиковая коробка была её единственной связью с Рэем, её нитью Ариадны в лабиринте этой ночи.

Она слышала всё. Шипение статики, похожее на шепот призраков. Ровное, почти механическое дыхание Джека, которое почему-то успокаивало. И дыхание Рэя. Оно было глубже, прерывистее. Она слышала, как он заглушил мотор, как открыл и закрыл дверь машины. Каждый звук был как удар молота по её натянутым нервам.

Её сердце колотилось о ребра, как пойманная птица, отчаянно бьющаяся о прутья клетки. Она сидела одна, окруженная темнотой. Свет уличных фонарей едва проникал в салон, рисуя на её бледном лице дрожащие узоры. Она посмотрела на свои руки, лежащие на животе. Под её ладонями была жизнь. Две жизни. Её сын и её дочь. Они были её силой и её самой большой уязвимостью.

Она закрыла глаза и прижалась лбом к холодному стеклу.

"Папа вернется", — прошептала она, её голос был едва слышен в тишине машины.

"Он сильный. Он всегда возвращается".

Она не знала, кому она это говорила — им или себе.

Рэй несколько секунд сидел в тишине своего "Форда". Двигатель остывал, издавая тихие щелчки. Он смотрел на витрину винтажного магазина. За пыльным стеклом застыли манекены в старомодных платьях, их нарисованные лица казались насмешливыми в тусклом свете. Над дверью висела вывеска, сделанная из потускневшей латуни: "Второе дыхание".

Он горько усмехнулся. Ирония была слишком жестокой. Он приехал сюда, чтобы обрести второе дыхание или чтобы его лишиться навсегда.

Он выдохнул, и облачко пара на мгновение скрыло от него вывеску. Он открыл дверь. Холодный ночной воздух ударил в лицо, отрезвляя. Он вышел из машины, и звук его ботинок на заснеженном асфальте показался ему оглушительно громким.

Он пошел через дорогу. Медленно, уверенно, не прячась. Он был приманкой. Приманка не должна скрываться.

Он чувствовал на себе взгляды. Два у входа. Один из машины. И ещё один, невидимый, с крыши.

Взгляд Джека. Это придавало сил.

Он подошел к двери. Двое мужчин, стоявших у входа, напряглись. Один из них был массивным, с бычьей шеей и лицом, похожим на мятый кусок мяса. Второй — худой, нервный, с бегающими глазками. Рэй встретился взглядом с первым. В глазах громилы не было ничего, кроме тупой угрозы. Рэй посмотрел на него холодно, оценивающе, как на предмет мебели, который нужно будет отодвинуть. Громила отвел взгляд первым.

Рэй положил руку на тяжелую дубовую дверь. Дерево было холодным, почти ледяным. Он на мгновение замер, сделал последний глубокий вдох, наполняя легкие запахом снега и выхлопных газов.

Затем он толкнул дверь.

Над входом жалобно, дребезжаще звякнул старый колокольчик. Этот звук, такой домашний, такой неуместный, был похож на смех сумасшедшего. Он был сигналом.

Первый шаг в бездну был сделан.

Блок II: Лабиринт из стекла и пыли

Дверь за Рэем закрылась, и звук колокольчика, затихая, утонул в густой, почти осязаемой тишине. Его окутал запах времени. Не просто старости, а именно времени — концентрированного, спрессованного, как уголь. Пахло вековой пылью, въевшейся в бархат обивки, сухим, потрескавшимся деревом старинной мебели, едким нафталином из гардеробов и чем-то неуловимо сладковатым, тленным, как увядшие цветы, забытые в фарфоровой вазе.

Магазин был не просто помещением. Это был лабиринт. Лабиринт из чужих жизней, застывших в предметах. Массивные дубовые шкафы громоздились до самого потолка, их тени были густыми и чёрными, как чернила. Стеллажи, заставленные хрупким фарфором, тускло поблескивали в слабом свете единственной лампы под абажуром. Манекены в пожелтевших свадебных платьях и строгих мужских костюмах смотрели на него пустыми глазницами, их застывшие позы казались неестественно живыми. Картины в тяжелых, позолоченных рамах — портреты давно умерших людей с холодными, осуждающими глазами — следили за каждым его шагом. Тени здесь жили своей собственной жизнью, вытягиваясь и искажаясь, когда он двигался, словно цепляясь за него, пытаясь утащить в свою безмолвную вечность.

Но самым жутким был звук.

Тик-так. Тик. Так-тик-так.

Это был хор мертвых часов. Десятки, если не сотни, старинных часов — напольных, настенных, каминных — вели свой собственный, рассинхронизированный отсчет. Их маятники, бронзовые, деревянные, серебряные, качались в диссонансе, создавая хаотичную, сводящую с ума какофонию. Этот звук был не просто фоном. Он был пульсом этого места. Пульсом умирающего времени. Казалось, что каждая секунда здесь растягивается, дробится на тысячи осколков, и каждый осколок звенит своей собственной, отчаянной нотой. Рэй почувствовал, как этот звук проникает под кожу, вползает в череп, пытаясь сбить ритм его собственного сердца.

В глубине магазина, за длинным, заваленным хламом прилавком, он увидел движение. Фигура, худая, почти скелетообразная, медленно выпрямилась. Это был Сильвестр. Старик, казалось, был сделан из того же материала, что и его магазин: пергаментная кожа, туго обтягивающая кости, блеклые, как выцветшая фотография, глаза и тонкие, как паутина, седые волосы. На нем был старомодный твидовый жилет поверх белоснежной, накрахмаленной рубашки. Он держал в руках серебряный подсвечник и медленно, с хирургической точностью, протирал его мягкой тканью.

Он поднял голову. Его блекло-голубые глаза, казавшиеся почти безжизненными, на долю секунды сфокусировались на Рэе, и в них мелькнула искра — острая, всевидящая, как у старой хищной птицы. Он не улыбнулся.

"Вы пришли рано", — прошептал он. Его голос был тихим, как шелест сухих листьев, но он без труда пробился сквозь хор тикающих часов. "Или поздно. Зависит от того, как смотреть".

Рэй медленно пошел к нему, его ботинки глухо ступали по истертым доскам пола. Он чувствовал на себе взгляды — не только старика, но и тех, других, что прятались в тенях.

"Елена сказала, что здесь безопасно", — сказал Рэй, его голос прозвучал слишком громко в этой гробнице времени.

Сильвестр издал тихий, сухой смешок, похожий на треск старого дерева. Он усмехнулся, обнажая неровный ряд пожелтевших зубов.

"Безопасность — это иллюзия, молодой человек. Здесь просто действуют правила". Он положил подсвечник на прилавок и провёл костлявым пальцем по узору на старинном ковре под ногами. "Не проливать кровь на ковры. Они персидские. Их трудно чистить".

Рэй кивнул, принимая это как единственную гарантию, которую он здесь получит. Он двинулся дальше, вглубь лабиринта, его инстинкты, обостренные до предела, сканировали пространство. Он сразу их заметил. Один, у стеллажа со старыми, пахнущими плесенью книгами. Он делал вид, что читает заглавие, но его пальцы слишком сильно сжимали корешок, а взгляд был прикован к отражению Рэя в стекле книжного шкафа. Другой стоял у витрины с потускневшими брошами и камеями. Он был слишком крупным для такого изящного занятия, его бычья шея и напряженные плечи выдавали в нем солдата, а не ценителя антиквариата. Их позы были фальшивыми, их присутствие — чужеродным. Они были частью декораций, но плохими актерами на этой сцене.

В самом центре зала, в небольшом расчищенном пространстве, стоял круглый столик из тёмного дерева и два венских стула с изогнутыми спинками. На столешнице, покрытой сетью трещин, стояла пустая пепельница и старая, неработающая керосиновая лампа с закопченным стеклом. Это место было подготовлено. Освещенное единственной лампой сверху, оно походило на сцену, на островок порядка в этом хаосе застывшего времени. Место для финального акта.

Рэй не сел. Он не собирался становиться легкой мишенью. Вместо этого он прислонился к высокому резному комоду, скрестив руки на груди. Отсюда он видел и столик, и обоих людей Миллера, и вход. Он ждал.

Он чувствовал их взгляды на себе, как физическое давление, как прикосновение сотен невидимых пальцев. Тиканье часов, казалось, стало громче, навязчивее, почти невыносимым. Каждый маятник, качающийся в своем собственном ритме, отбивал секунды, которые растягивались в пытку.

В наушнике раздался тихий треск.

"Я на месте. Вижу троих. Всё чисто", — раздался ровный, спокойный голос Джека.

Затем — другое, едва уловимое изменение в эфире. Прерывистое, испуганное дыхание. Мелисса.

Рэй закрыл глаза. Её дыхание было его болью и его силой. Он стоял неподвижно, как одна из статуй в этом музее мертвых вещей, и ждал, пока хор часов отсчитывает последние секунды мира, который он знал.

Блок III: Долг Дьяволу

Рэй не услышал его шагов. В этом хаосе тикающих часов, в этом густом, как патока, воздухе, пропитанном запахом тлена, он просто появился. Словно материализовался из самой тёмной тени в задней части магазина. Дверь, скрытая за гобеленом с выцветшей сценой охоты, тихо скрипнула и закрылась, но Рэй заметил это лишь краем глаза. Его инстинкты, обостренные до предела, уже кричали ему об опасности.

Он вышел на свет. Миллер.

Он был точно таким, каким Рэй его помнил из кошмаров. Воплощение порядка и безжалостности. На нём был идеально скроенный серый костюм, который, казалось, не мог помяться даже в эпицентре взрыва. Белоснежная рубашка, тёмный галстук, завязанный безупречным узлом. Его седеющие волосы были уложены волосок к волоску, каждый с хирургической точностью. Он был похож не на человека, а на дорогую, смертельно опасную машину, собранную в Швейцарии.

В его руке, как нелепый, чужеродный элемент, был зажат простой бумажный стаканчик с дешёвым кофе. Пластиковая крышка, логотип какой-то забегаловки. Этот стаканчик был единственной деталью, нарушавшей его безупречный образ, и от этого он казался ещё более зловещим. Это была та самая слабость, о которой говорила Елена. Та самая трещина в его монолитной броне.

Миллер не спешил. Он двигался с холодной, деловой грацией хищника, который знает, что добыча уже в клетке. Его шаги были бесшумными, выверенными. Он не смотрел по сторонам, не обращал внимания на антикварный хлам, на тени, на тикающие часы. Его взгляд, холодный и анализирующий, как скальпель хирурга, был прикован к одной точке — к столику в центре зала. К Рэю.

Он подошел к столу, его движения были плавными, экономичными. Ни одного лишнего жеста. Он не излучал угрозы, как его головорезы. Он был самой угрозой. Он был тем холодом, что заставляет замерзать кровь в жилах, тем порядком, что предшествует смерти.

Рэй почувствовал, как мышцы его спины напряглись, превратившись в камень. Рука под курткой инстинктивно легла на рукоять пистолета. Дыхание замерло в груди. Он заставил себя не двигаться, сохранять внешнее спокойствие, хотя внутри всё кричало, выло от ненависти и застарелого страха.

Миллер остановился у столика. Он окинул Рэя быстрым, оценивающим взглядом, от кончиков ботинок до взъерошенных волос. В этом взгляде не было эмоций. Только холодный, беспристрастный анализ.

Как будто он изучал не человека, а объект. Проблему, которую нужно решить.

Затем он перевел взгляд на стул, стоявший напротив. И только после этого, с едва заметным кивком, он признал присутствие Рэя.

Дьявол прибыл на встречу. И он принёс с собой запах дешёвого кофе и смерти.

Миллер с безупречной грацией опустился на венский стул. Дерево под ним даже не скрипнуло. Он поставил бумажный стаканчик на стол, его движение было выверенным до миллиметра. Затем он сделал маленький, почти дегустационный глоток. Его губы скривились в едва заметной гримасе отвращения.

"Amerikanischer Müll", — произнес он тихо, почти про себя. Американский мусор. Слова, сказанные на его родном немецком, прозвучали в этой какофонии тикающих часов как удар хлыста.

Он поднял глаза на Рэя. Холодные, светло-голубые, как арктический лед. В них не было ни ненависти, ни гнева. Только бесстрастный, аналитический интерес хирурга, изучающего опухоль перед тем, как её вырезать.

"Присаживайтесь, Бреннан", — сказал он уже на безупречном английском. Его голос был ровным, спокойным, почти вежливым, но в его тембре звенела сталь. "Не люблю говорить с теми, кто надо мной нависает. Это нарушает симметрию".

Рэй почувствовал, как мышцы его челюсти свело. Каждое слово Миллера, каждый его жест был частью психологической игры. Он не просто говорил — он устанавливал контроль, диктовал правила. Рэй знал, что должен подчиниться. Хотя бы на время.

Он медленно, подчёркнуто медленно, отодвинул второй стул и сел. Он не откинулся на спинку, не расслабился. Его тело было напряжено, как сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться. Он положил руки на стол, на виду, показывая, что не боится. Ложь. Он боялся. Но не за себя.

Их взгляды встретились через стол.

Это был не просто обмен взглядами. Это был поединок. Безмолвная, жестокая битва воли, разыгравшаяся в этом склепе забытых вещей.

В глазах Миллера был холодный, математический расчет. Он видел перед собой не человека, а переменную в уравнении. Он оценивал риски, просчитывал ходы, анализировал слабости. Он был воплощением порядка, логики, системы. Для него не существовало эмоций, только цели и средства их достижения.

В глазах Рэя горел огонь. Затаенная, спрессованная годами ярость. Он видел перед собой не просто врага. Он видел архитектора своих кошмаров, человека, который олицетворял всё то, от чего он бежал. Он видел угрозу Мелиссе, своим детям, своему миру. И эта ярость была так сильна, что ему приходилось сдерживать её физическим усилием, чтобы не вскочить и не вцепиться этому ублюдку в глотку.

Они смотрели друг на друга, и хор тикающих часов, казалось, затих. Мир сузился до этого стола, до двух взглядов, сцепившихся, как волки.

Миллер первым нарушил молчание. Он снова сделал крошечный глоток кофе, и его губы изогнулись в подобии улыбки. Но в ней не было тепла. Только холодное превосходство.

"Порядок — это единственное, что отделяет нас от хаоса, мистер Бреннан", — сказал он, его голос был тихим, почти философским. Он аккуратно поставил стаканчик на стол, точно в центр водяного кольца, оставшегося от конденсата. "А вы — ходячий хаос".

Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как приговор. Игра началась.

Миллер аккуратно сцепил пальцы на столе, создав идеальный замок. Его поза была расслабленной, почти скучающей, как у коллекционера, который пришел оценить редкий, но предсказуемый лот на аукционе. Он не повышал голоса, не делал резких движений. Его оружием была тишина, паузы и слова, которые он ронял в эту тишину, как капли яда.

"Я здесь не для того, чтобы вспоминать старые обиды, Бреннан", — начал он, его голос был ровным, лишенным эмоций. "Обиды — это хаос. А я, как вы заметили, предпочитаю порядок. Я здесь за тем, что принадлежит мне по праву".

Рэй молчал. Он заставил себя расслабить плечи, хотя каждый мускул его тела кричал от напряжения. Он знал, что Миллер наслаждается этим моментом, этой прелюдией. Он играл, растягивал удовольствие.

Миллер слегка наклонил голову, его холодные голубые глаза изучали лицо Рэя, как будто он читал на нем карту его страхов.

"Операция 'Заря'", — произнес он название, и оно прозвучало в этой пыльной лавке, как проклятие. "Денвер. Неудачная сделка, много шума, много крови. Вы с вашим другом Джеком были так неосторожны. Но удачливы. Вы ушли с чем-то, что не предназначалось для ваших грязных рук".

Рэй почувствовал, как холодок пробежал по его спине. "Заря". Операция, которую он пытался забыть. Провал, который чуть не стоил им с Джеком жизни. И свободы.

"Я не знаю, о чем ты говоришь", — выдавил Рэй. Голос прозвучал глухо, неубедительно даже для него самого.

Миллер издал тихий, почти беззвучный смешок. "Не лгите, Бреннан. Ложь — это тоже хаос. Она вам не идет". Он сделал паузу, давая словам впитаться в воздух, пропитать его ядом. "Прототип. Экспериментальная система наведения. Упакованная в партию обычных промышленных чипов. Очень изящная работа. Вы должны были быть лишь курьерами, слепыми мулами. Но что-то пошло не так, и вы решили, что сорвали джекпот".

Он говорил об этом так, будто обсуждал покупку старинной вазы. Его тон был тоном эксперта, оценивающего произведение искусства. Не было ни гнева, ни жадности. Только холодная, деловая констатация факта. Он говорил о технологии, способной изменить ход войн, как о безделушке, которую он желает вернуть в свою коллекцию.

"Вы не понимали, что у вас в руках, не так ли?" — продолжил Миллер, его взгляд стал острее. "Вы видели только деньги. Но этот 'объект', как вы его называли, стоит гораздо больше. Он стоит будущего".

Рэй молчал, его мозг лихорадочно работал. "Заря". Чипы. Они продали их много лет назад через подставную фирму. Деньги давно были потрачены, отмыты, растворились в прошлом. Неужели Миллер думает, что они всё ещё у него?

"Я хочу его вернуть, Бреннан", — сказал Миллер, и в его голосе впервые прозвучала нотка, похожая на желание. Но это было не желание обладать. Это было желание восстановить порядок. Вернуть вещь на своё место. "Вы отдадите его мне. Сегодня. И тогда, возможно, ваш личный хаос не затронет тех, кто вам дорог".

Он произнес это спокойно, почти буднично. Но это была угроза. Четкая, выверенная и абсолютная. Цена прошлого была названа. И она была непомерно высока.

Рэй заставил себя усмехнуться. Улыбка получилась кривой, натянутой, как ржавая проволока. Он откинулся на спинку венского стула, который протестующе скрипнул под его весом. Жест был рассчитанным, демонстративно расслабленным. Он должен был блефовать. Это был единственный козырь, который у него остался.

"Ты опоздал на несколько лет, Миллер", — сказал Рэй, стараясь, чтобы его голос звучал скучающе, почти лениво. "Объект давно продан. Деньги потрачены. Ты гоняешься за призраком".

Он смотрел Миллеру прямо в глаза, пытаясь найти в них хоть тень сомнения, хоть малейшую трещину в его ледяной уверенности. Но глаза Миллера оставались непроницаемыми. Они были как два осколка стекла, в которых отражался лишь сам Рэй.

Миллер не изменил позы. Его пальцы, сцепленные в идеальный замок, не дрогнули. Он лишь слегка наклонил голову, и на его тонких губах появилась тень улыбки. Это была не та улыбка, что обещает тепло. Это была улыбка хирурга, который только что нащупал опухоль.

"Возможно", — сказал он, и его голос, ровный и спокойный, был как шёлк, наброшенный на лезвие.

Тишина, наступившая после его слова, была оглушительной. Хор тикающих часов, казалось, замер. Рэй почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Он понял, что Миллер не блефует. Он ждал. Он наслаждался моментом.

"Но тогда, — продолжил Миллер, его голос стал ещё тише, почти интимным, — мне придется огорчить вашу очаровательную Мелиссу".

Имя. Он произнес её имя.

Мир Рэя сузился до этого звука. Имя его жены, его Солнца, произнесенное этим голосом, в этом проклятом месте, прозвучало как святотатство. Как грязь. Рэй почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Воздух, казалось, стал густым, вязким, он не мог вздохнуть. Он физически ощутил удар. Не кулаком, не пулей. Удар под дых, который выбил из него весь воздух, всю его браваду, всю его надежду.

Он сохранял каменное лицо. Годы тренировок, годы жизни в тени не прошли даром. Снаружи он был спокоен. Но внутри всё рухнуло. Стеклянный купол, который он так старательно строил вокруг своей семьи, разлетелся на миллионы осколков.

Миллер видел это. Он видел всё. И он нанес второй, контрольный удар.

"И ваших... детей", — добавил он, делая паузу, которая растянулась в вечность. Его взгляд, холодный и бесстрастный, был прикован к лицу Рэя. "Мальчик и девочка, верно?"

Он знал. Чёрт возьми, он всё знал.

"Какая симметрия", — закончил Миллер, и в его голосе прозвучало почти эстетическое удовольствие. "Какой порядок".

В этот момент Рэй перестал быть игроком. Он перестал быть Ravn'ом. Он снова стал Рэем Бреннаном, мужем и отцом, который сидел напротив монстра, державшего в заложниках его мир. И этот монстр только что показал ему, что знает, где находятся самые хрупкие, самые ценные вещи в этом мире.

Ярость, чистая, белая, ослепляющая, хлынула в его вены, вытесняя страх. Она была такой сильной, что он почувствовал её вкус на языке — вкус металла и пепла. Его рука под столом мертвой хваткой сжала рукоять пистолета. Он был готов. Готов превратить этот музей в бойню, сжечь всё дотла, лишь бы стереть эту холодную, самодовольную улыбку с лица Миллера.

Но он не мог. Потому что Миллер держал его мир в своих руках. И он это знал.

От первого лица Рея

Слова Миллера — "мальчик и девочка" — упали в тишину, как капли кислоты. Они прожигали воздух, прожигали мой слух, прожигали саму мою душу. В этот момент мир вокруг меня перестал существовать. Хаотичное тиканье сотен часов слилось в один монотонный, оглушающий гул. Запах пыли и тлена исчез, уступив место металлическому привкусу крови у меня во рту. Я окаменел.

Моё тело превратилось в камень, но внутри бушевал ледяной шторм. Это была не горячая, слепая ярость, которая заставляет бросаться в драку. Нет. Это было нечто иное. Холодное, чистое, убийственное. Ярость, которая не кричит, а шепчет. Ярость, которая не сжигает, а замораживает.

Я смотрел на Миллера, на его спокойное, аристократическое лицо, на его безупречный костюм, на его тонкие губы, изогнутые в едва заметной улыбке, и я видел не человека. Я видел механизм. Бездушную машину, которая только что произнесла слова, превратившие моих нерожденных детей в рычаг давления. В переменные в его уравнении.

Он знает.

Эта мысль была не просто осознанием. Это был приговор. Он знает всё. Он пробрался в наш мир, в нашу спальню, в утробу моей жены. Он коснулся своими грязными, расчётливыми мыслями самого святого, что у меня было.

Моя рука под столом сжала рукоять SIG Sauer'а. Я почувствовал холодный, рифлёный пластик, впившийся в мою ладонь. Мои пальцы легли на спусковой крючок. Костяшки побелели, вены на запястье вздулись, как тугие верёвки. Я видел, как они дрожат — не от страха, а от сдерживаемой силы. От желания одним движением, одним нажатием, стереть эту самодовольную улыбку с его лица.

Превратить его порядок в хаос из крови и мозгов.

Я мог бы это сделать. Прямо сейчас. Расстояние — меньше двух метров. Его люди не успели бы и моргнуть. Я бы выстрелил ему в лицо, потом в грудь, а потом разнёс бы этот проклятый магазин, пока у меня не кончатся патроны.

Но я не мог.

Потому что он держал их. Мелиссу. Моего сына. Мою дочь. Он держал их в своих руках, и этот бумажный стаканчик с дешёвым кофе в его руке был похож на детонатор.

Я заставил себя дышать. Вдох. Выдох. Воздух был густым, как грязь, он обжигал лёгкие. Я чувствовал, как сердце колотится в груди, как молот бьёт по наковальне, но я заставил его замедлиться. Я заставил кровь, кипящую в моих венах, остыть.

Нельзя. Не сейчас.

Я медленно, миллиметр за миллиметром, ослабил хватку на пистолете. Мои пальцы разжались, оставляя на рукояти влажные от пота следы. Я заставил себя посмотреть Миллеру в глаза. Я хотел, чтобы он увидел. Не мой страх. Не мою боль. Я хотел, чтобы он увидел эту ледяную ярость. Чтобы он понял, что он только что перешёл черту. Что он превратил эту игру из деловой встречи в личную вендетту.

Он увидел. Я знаю, что увидел. На долю секунды его холодные голубые глаза сузились. Он понял, что создал не просто проблему. Он создал монстра.

Но я держал этого монстра на цепи. Ради них. Ради моего Солнца и двух маленьких звёзд, которые ещё не взошли.

Я молчал. И в этой тишине, в этом поединке взглядов, я дал ему своё безмолвное обещание. Ты можешь выиграть эту битву, Миллер. Но я клянусь всем, что у меня есть, — войну ты проиграешь.

Ледяная ярость, кипевшая во мне, не исчезла. Она просто сжалась, превратилась из бушующего пламени в тонкий, острый осколок льда у меня в груди. Миллер думал, что загнал меня в угол, что его угроза сломила меня. Он ошибся. Он дал мне то, чего у меня не было мгновение назад — цель. Не просто выжить. А ударить в ответ.

Я заставил себя расслабить плечи. Заставил свои руки, лежащие на столе, выглядеть спокойными, хотя под столешницей моя левая рука всё ещё покоилась на рукояти пистолета. Я медленно выдохнул, позволяя своему лицу снова стать маской — не страха, а скуки, почти безразличия. Я должен был играть. Играть так, как никогда не играл в своей жизни.

В моей голове, как спасительный маяк, вспыхнули слова Елены. Её ядовитый подарок. Информация, которую она бросила мне, как кость. Тогда я не придал ей значения, но сейчас... сейчас она была моим единственным оружием.

Я поднял взгляд на Миллера. Он всё ещё смотрел на меня своими холодными, анализирующими глазами, ожидая моей капитуляции. Он ждал, что я начну умолять, торговаться, предлагать деньги. Он ждал хаоса. Я дам ему порядок. Его собственный, извращенный порядок, обращенный против него.

Я позволил лёгкой, почти ленивой усмешке тронуть мои губы.

"Ты всё предусмотрел, Миллер, да?" — сказал я, мой голос был ровным, почти дружелюбным. "Всегда был мастером деталей. Но даже у лучших бывают прорехи в системе".

Я видел, как его глаза на долю секунды сузились. Я задел его. Задел его профессиональную гордость.

"Твой переводчик, — продолжил я, бросив слова, как камни в спокойную воду, — тот нервный парень, что был с тобой в Стамбуле... Он слишком много болтает, когда выпьет. Очень разговорчивый".

Это был блеф. Чистой воды блеф, основанный на намёке Елены. Я понятия не имел, пьёт ли этот парень и болтает ли он. Но я видел, как Миллер отреагировал. Его лицо не изменилось, но его пальцы, сцепленные в идеальный замок на столе, на мгновение сжались чуть сильнее. Попал. Утечка информации. Нарушение протокола. Для такого педанта, как он, это было как царапина на идеально отполированной поверхности.

Я не дал ему времени ответить. Я нанес второй удар.

Мой взгляд скользнул к его бумажному стаканчику. Я слегка поморщился, копируя его собственную гримасу.

"А твоя одержимость этим дрянным кофе..." — я сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе, пропитать его моим презрением. "Она делает тебя предсказуемым, Миллер".

Я видел это. Я видел, как трещина, которую я пробил, стала чуть шире. Его глаза, до этого спокойные, как замёрзшее озеро, на миг полыхнули холодным огнём. Я нарушил его порядок. Я показал ему, что знаю о нём больше, чем он думает. Я превратил его ритуал, его маленькую слабость, в оружие против него.

Я больше не был жертвой, сидящей напротив всемогущего палача. Я снова стал игроком. И я только что сделал свой ход. Теперь очередь была за ним. И я знал, что его следующий ход будет жестоким.

Мои слова — о переводчике, о кофе — упали в тишину, как два острых камня, брошенных в замерзшее озеро. Я ожидал взрыва, холодной ярости, ответной угрозы. Но вместо этого я увидел нечто гораздо более ценное. Трещину.

Она была почти незаметной, мимолетной, как тень от пролетевшей птицы. Но я её увидел.

На долю секунды безупречная маска Миллера дрогнула. Его глаза, до этого холодные и бесстрастные, как у акулы, полыхнули. Не гневом. Раздражением. Глубоким, почти личным раздражением перфекциониста, который обнаружил царапину на своей идеально отполированной машине.

Утечка информации. Нарушение протокола. Хаос.

Я ударил по самому больному — по его одержимости порядком. Мои слова были не просто оскорблением. Они были обвинением в некомпетентности. Они говорили ему, что его система, его безупречный механизм контроля, дал сбой. Что в его стерильном мире завелась грязь. И эта грязь — я.

Его реакция была не в словах. Она была в жесте.

Он поднял свой бумажный стаканчик, чтобы сделать ещё один глоток, но его движение было чуть резче, чем раньше. Он поставил стаканчик обратно на стол, и звук, с которым тонкий картон коснулся дерева, был громче, чем должен был быть. Глухой, раздраженный стук.

Для любого другого это было бы ничем. Пустяком. Но для Миллера, для этого маньяка симметрии и контроля, это было равносильно крику. Он потерял самообладание. Всего на мгновение, но он его потерял.

Я почувствовал укол дикого, хищного азарта. Я нащупал её. Трещину в его броне. Она была тонкой, как волос, но она была там. И я знал, что если я смогу надавить на неё, если я смогу расширить её, его монолитная уверенность начнет крошиться.

Он снова обрел контроль так же быстро, как и потерял. Его лицо вновь стало непроницаемым, глаза — холодными. Но что-то изменилось. Воздух между нами стал другим. Он больше не был хозяином положения, который свысока смотрит на свою жертву. Теперь мы были двумя хищниками, изучающими друг друга, и он только что понял, что у меня тоже есть зубы.

Он молчал, и эта пауза была тяжелой, как свинец. Хор тикающих часов снова ворвался в мое сознание, их хаотичный ритм, казалось, насмехался над его одержимостью порядком.

Я не стал ждать его ответа. Я знал, что он будет просчитывать, анализировать, пытаться понять, откуда у меня информация. Я должен был продолжать давить, не давая ему времени.

Я слегка наклонился вперед, моя усмешка стала шире.

"Видишь, Миллер, — сказал я, мой голос был тихим, почти доверительным, — проблема с порядком в том, что он хрупкий. Одна маленькая деталь не на своем месте, и вся твоя идеальная система летит к чертям".

Я смотрел в его глаза и видел, как за ледяной поверхностью его зрачков вращаются шестеренки его разума. Он был выведен из равновесия. И в этом хаосе, который я создал, у меня появился шанс.

Моя усмешка застыла на губах. Я ждал его реакции, ждал, что он продолжит защищаться, оправдываться, пытаться вернуть контроль. Но Миллер сделал нечто иное. Он просто... отключился.

Раздражение, мелькнувшее в его глазах, исчезло, словно его никогда и не было. Трещина в его броне затянулась, не оставив и следа. Его лицо снова стало непроницаемой, холодной маской. Он вернул себе контроль с пугающей, нечеловеческой скоростью. Как будто внутри него щелкнул выключатель, отрубивший все эмоции.

Он несколько секунд молчал, изучая меня своим бесстрастным взглядом. Хор тикающих часов снова заполнил тишину, их хаотичный ритм казался теперь зловещим, как отсчет до взрыва.

"Вы всегда были слишком самоуверенны, Бреннан", — наконец произнес он. Его голос был ровным, спокойным, почти безжизненным. В нём больше не было ни стали, ни философских ноток. Только холодная, окончательная констатация. Как будто он не разговаривал со мной, а зачитывал приговор.

Он поднял свой бумажный стаканчик. Движение было плавным, выверенным. Он поднес его к губам и сделал последний, долгий глоток, осушив его до дна. Его кадык дернулся. Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлен куда-то в пустоту, за мое плечо.

Игра была окончена.

Я это почувствовал. Каждая клетка моего тела закричала об опасности. Воздух в магазине стал густым, тяжёлым, как перед грозой. Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной холодок. Моя рука под столом снова нашла рукоять пистолета.

Миллер опустил стаканчик. Его взгляд, всё ещё пустой, был прикован к нему. Затем, с медленным, почти ритуальным движением, он начал сминать его в руке.

Это был не жест гнева. Это был сигнал.

Я услышал, как хрустит картон, как пластиковая крышка трескается под давлением его пальцев. Он сжимал его медленно, методично, превращая в бесформенный комок. Каждый хруст был как удар молота по моим натянутым нервам.

Я бросил быстрый, почти незаметный взгляд в сторону. Человек у книжного шкафа. Человек у витрины с брошами. Они больше не притворялись.

Они резко развернулись. Их движения были синхронными, отточенными, как у хищников, услышавших команду. В их руках, словно из воздуха, появились пистолеты. Короткие, черные, с массивными глушителями на стволах.

Я услышал тихие, сухие щелчки. Звук металла, снимаемого с предохранителя. Этот звук, едва слышный на фоне тиканья часов, был громче любого крика.

Ловушка захлопнулась.

Миллер закончил сминать стаканчик. Он держал его в кулаке, как уродливый, скомканный трофей. Он поднял на меня свои холодные, безжизненные глаза.

И в них я увидел свой конец. Или начало.

Время замедлилось. Растянулось, как расплавленное стекло. Хор тикающих часов превратился в один протяжный, вибрирующий гул. Я видел всё с неестественной, болезненной четкостью.

Я видел, как дула пистолетов, черные, как сама пустота, поворачиваются в мою сторону.

Я видел, как палец человека у книжного шкафа начинает медленно давить на спуск.

Я видел, как Миллер, всё ещё сидящий напротив, смотрит на меня своими безжизненными глазами, и в них не было ни триумфа, ни ненависти. Только холодное, отстраненное любопытство патологоанатома, наблюдающего за последними конвульсиями.

Конец.

Эта мысль была не панической. Она была спокойной, ясной, как удар колокола. Это конец игры. Конец блефа. Конец разговоров.

Но это не был конец боя.

В этот бесконечный миг между жизнью и смертью мой разум отключился. Остались только инстинкты. Инстинкты зверя, загнанного в угол. А зверь, загнанный в угол, не сдается. Он бросается.

Моё тело взорвалось движением.

Я не думал. Я действовал.

Мои руки, до этого лежавшие на столе, рванулись вниз, вцепившись в резную кромку тяжелой дубовой столешницы. Мышцы спины и плеч напряглись, как стальные тросы. Я почувствовал, как дерево впивается в мои ладони, как занозы царапают кожу.

Одним яростным, первобытным рывком я опрокинул стол.

Он взлетел, массивный, вековой, как разъяренный бык. Керосиновая лампа и пепельница со звоном полетели на пол. Столешница, тёмная и тяжёлая, врезалась в Миллера, отбрасывая его назад вместе со стулом. Я услышал глухой удар, треск дерева и удивленный, сдавленный хрип.

В тот же миг, когда мои руки толкали стол, мой рот открылся, и я заорал в скрытый микрофон, вложенный в воротник куртки. Я вложил в этот крик всю свою ярость, весь свой страх за Мелиссу, всю свою ненависть к этому ублюдку.

"Буря, Джек! Буря!"

Слово, наше кодовое слово, вырвалось из моей груди, как выстрел. Это был не просто сигнал. Это был призыв. Призыв к хаосу. К огню. К войне.

Я уже падал, откатываясь в сторону, когда первые пули ударили туда, где только что была моя голова.

Блок IV: Расколотое время

Мир взорвался беззвучным хаосом.

Первые выстрелы были не громче, чем хлопки открываемой бутылки шампанского. Глухие, сухие, почти вежливые. Но смертоносные. Я увидел, как из стволов пистолетов людей Миллера вырвались едва заметные язычки пламени.

Пули ударили в перевернутый дубовый стол, который я использовал как щит. Дерево, пережившее, возможно, не одну войну, застонало. Щепки, острые, как иглы, разлетелись во все стороны. Я почувствовал, как одна из них впилась мне в щеку, оставив горящий след.

Я уже катился по полу, инстинкты взяли верх над разумом. Моё тело двигалось само, как у зверя, уходящего от охотника. Истертый персидский ковер проскрежетал под моей курткой. Запах пыли и вековой грязи ударил в ноздри.

Я откатился за массивный резной шкаф, его тёмное, почти чёрное дерево пахло лаком и нафталином. В тот же миг пули ударили в то место, где я только что был, выбив из пола фонтанчики деревянной пыли.

На шкафу, прямо над моей головой, стояла высокая фарфоровая ваза с изображением пасторальной сцены — пастушки, овцы, идиллия. Пуля, предназначенная мне, ударила в неё.

Ваза не разбилась. Она взорвалась.

Осколки, белые и голубые, острые, как бритвы, осыпались на меня сверкающим, смертоносным дождем. Я вжал голову в плечи, закрыв лицо рукой. Я почувствовал, как несколько мелких осколков впились в кожу на тыльной стороне ладони, оставляя неглубокие, но болезненные порезы. Стеклянный дождь. Ирония была такой же острой, как и эти осколки.

Адреналин хлынул в кровь, горячий, как лава. Он вытеснил страх, оставив лишь холодную, звенящую ясность. Я выхватил свой SIG Sauer. Холодный металл рукояти привычно лег в ладонь. Это был мой мир. Жестокий, кровавый, но понятный.

Я выглянул из-за шкафа. Человек у книжных полок целился в мою сторону. Я выстрелил дважды. Грохот выстрелов в замкнутом пространстве был оглушительным, он утопил в себе даже хор тикающих часов.

Я не целился. Я стрелял инстинктивно. Но я попал.

Человек вскрикнул, коротко, удивленно. Его пистолет выпал из руки. Он пошатнулся и рухнул на стеллаж с посудой.

На мгновение воцарилась тишина. А затем раздался оглушительный грохот. Звон бьющегося фарфора, хруст ломающегося дерева. Стеллаж медленно, как уставший гигант, завалился на бок, увлекая за собой десятки тарелок, чашек, статуэток. Облако белой фарфоровой пыли поднялось в воздух.

Бой начался. И этот музей мертвых вещей только что стал полем битвы.

Магазин превратился в сцену для жестокого, хаотичного балета. Балета разрушения. И я был его единственным танцором.

Адреналин, чистый и ледяной, вытеснил из моей крови всё остальное. Я больше не чувствовал боли от порезов, не слышал оглушительного тиканья часов. Мир замедлился, превратившись в серию резких, кристально четких кадров. Я двигался не думая, подчиняясь инстинктам, отточенным годами выживания в подобных дырах.

Этот лабиринт из чужих жизней, этот музей мертвых вещей, стал моим оружием.

Второй человек Миллера, тот, что покрупнее, выскочил из-за ряда манекенов, его пистолет изрыгал беззвучное пламя. Я не стал стрелять в ответ. Вместо этого я уперся плечом в высокий, шаткий стеллаж, заставленный старинным китайским фарфором.

Дерево застонало. На мгновение стеллаж замер, балансируя на грани, как пьяница. А затем он рухнул.

Время снова замедлилось. Я видел, как десятки ваз, тарелок и статуэток, расписанных драконами и лотосами, взлетели в воздух. Они застыли на долю секунды, сверкая в тусклом свете лампы, как созвездие хрупкой красоты. А затем они обрушились вниз.

Оглушительный звон, треск, хруст. Облако белой фарфоровой пыли взорвалось, создавая плотную, непроницаемую завесу. Я услышал сдавленный крик — человек Миллера был ослеплен и дезориентирован. Я воспользовался этим, перекатившись за массивный дубовый стол, который всё ещё лежал на боку.

Третий стрелок, тот, что был за кассой, открыл огонь, поливая моё укрытие свинцом. Пули впивались в толстую столешницу, вырывая из неё куски дерева. Я был в ловушке.

Мой взгляд метнулся по сторонам, ища оружие. И я его нашел. На комоде, рядом с которым я прятался, стояли тяжелые бронзовые часы. Старинные, с фигурками ангелов и потускневшим циферблатом. Их стрелки замерли на одиннадцати часах много лет назад.

Я схватил их. Бронза была тяжелой, холодной. Я выглянул из-за укрытия и швырнул их со всей силы.

Часы полетели, кувыркаясь в воздухе, как уродливый, смертоносный снаряд. Они не летели быстро, но их вес был достаточным. Я видел, как они вращаются в замедленной съемке, как свет лампы отражается от их полированных боков.

Они врезались в стеклянную витрину над кассой, где были выставлены старинные украшения.

Звон разбитого стекла был музыкой. Витрина разлетелась на тысячи осколков, осыпав стрелка дождем из стекла, бархата и фальшивых бриллиантов. Он вскрикнул, инстинктивно закрывая лицо руками.

Этого было достаточно.

Я выскочил из-за укрытия, мой пистолет был уже наготове. Два быстрых выстрела. Два глухих хлопка, утонувших в хаосе. Человек за кассой рухнул, как мешок, его голова ударилась о старый кассовый аппарат, который издал жалобный, дребезжащий звон.

Я снова нырнул в укрытие, моё сердце колотилось, как молот. Воздух был густым от пыли — деревянной, фарфоровой, гипсовой. Пахло порохом и вековой грязью.

Это был не просто бой. Это было осквернение. Я танцевал среди мертвых вещей, превращая их в оружие, разрушая тишину и покой этого места. И в этом разрушении, в этом хаосе, я чувствовал себя до ужаса живым.

От первого лица Мелиссы

Тишина.

Она была оглушительной. Я сидела в холодной, пахнущей пластиком машине, и мир за её пределами перестал существовать. Не было ни огней города, ни шума редких машин, ни заснеженных тротуаров. Был только я, темнота и маленький черный ящик в моих руках. Рация.

Я сжимала её так сильно, что костяшки пальцев болели. Она была теплой от моих ладоней, почти живой. Моя единственная связь с ним. С Рэем.

Я слышала его дыхание. Глубокое, ровное, почти спокойное. Я слышала тиканье часов, которое проникало в его микрофон — хаотичное, сводящее с ума. Я слышала его тихие шаги по деревянному полу. Я была там, с ним. Я шла рядом с ним по этому лабиринту из пыли и теней. Моё сердце билось в такт его шагам.

А потом тишина стала другой. Она стала напряженной, звенящей. Я услышала, как его дыхание замерло. Всего на мгновение. Но я это почувствовала. Каждая клетка моего тела закричала от тревоги.

И тут раздался его голос. Не в рации. В моей голове. Его крик.

"Буря, Джек! Буря!"

Это было не просто слово. Это был взрыв. Удар тока, который пронзил меня от макушки до пяток. Мои пальцы вцепились в рацию, ногти впились в пластик. Я задохнулась, воздух застрял в горле колючим комком.

И сразу за его криком из рации хлынул ад.

Я не слышала выстрелов. Я слышала глухие, рваные хлопки, как будто кто-то с силой бил по туго натянутой коже. Я слышала грохот — тяжелый, сотрясающий, как будто рушился мир. Звон.

Оглушительный, пронзительный звон бьющегося стекла, фарфора, чего-то хрупкого, что разлеталось на тысячи осколков.

Я зажала рот рукой, чтобы не закричать. Мои глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к рации, как будто я могла увидеть то, что там происходило. Я слышала его тяжелое, рваное дыхание. Скрежет. Глухие удары. Приглушенные крики, полные боли и удивления.

Моё лицо исказилось. Я чувствовала, как оно каменеет, превращаясь в маску ужаса. Слёзы, горячие и жгучие, хлынули из глаз, но я их не замечала. Моё тело начало дрожать, сначала мелко, потом всё сильнее, сотрярясаясь в беззвучных рыданиях.

Я вцепилась в рацию, поднесла её к самому уху, отчаянно пытаясь расслышать его голос, его дыхание, хоть какой-то знак, что он жив. Но я слышала только хаос. Звуки борьбы, разрушения, смерти.

Мой мир, который только что держался на тонкой ниточке его дыхания, рухнул. Он рассыпался на миллионы острых, звенящих осколков, как тот фарфор, звон которого я слышала из рации.

Я сидела в этой холодной машине, в двух кварталах от него, и ничего не могла сделать. Я была беспомощна. И это было хуже, чем любой страх, который я когда-либо испытывала. Я была заперта в клетке из тишины и ужаса, слушая, как умирает мой мир.

От первого лица Джека

Ветер на крыше выл, как раненый зверь, пытаясь вырвать винтовку из моих рук. Но я был неподвижен. Я был частью этой крыши, частью этого холодного, безразличного города. Моё дыхание было ровным, почти неслышным, облачка пара растворялись в ночи. Я ждал.

Мой мир был кругом света диаметром в несколько дюймов. Оптика. Через неё я видел всё. Я видел, как Рэй вошел в магазин. Я видел, как за ним закрылась дверь. Я видел, как тени внутри магазина сгустились. Я ждал, мой палец лежал на спусковом крючке, холодный, как лёд.

Время тянулось, как патока. Минута. Две. Пять. В наушнике — тишина, нарушаемая лишь хаотичным тиканьем часов и прерывистым дыханием Мелиссы. Я слышал её страх. Он был почти осязаем. Я сжал зубы. Эмоции — это роскошь. Роскошь, которая убивает.

И тут раздался его голос. Крик Рэя.

"Буря, Джек! Буря!"

Слово ударило меня, как разряд тока. Моё тело, до этого расслабленное, превратилось в камень. Все мышцы напряглись. Я перестал дышать.

Я больше не слушал. Я действовал.

Мой мир сузился до одной точки. До витрины магазина. Я видел мечущиеся внутри тени. Я видел вспышки выстрелов, беззвучные на этом расстоянии. Я выбрал цель. Фигура, которая заходила Рэю с фланга, двигаясь вдоль стены.

Я сделал выдох. Медленный, полный. Мир замер. Ветер стих. Тиканье часов в наушнике исчезло. Остался только я, моя цель и тонкая, невидимая линия между нами.

Мой палец плавно, почти нежно, нажал на спуск.

Грохот выстрела разорвал ночь. Он был громче, чем вой ветра, громче, чем гул города. Это был звук правосудия. Звук огня с небес.

Время замедлилось до ползущего, тягучего мгновения.

Я увидел её. Пулю. Маленький, вращающийся кусочек меди и свинца, летящий сквозь ночной воздух. Я видел, как она оставляет за собой едва заметный инверсионный след. Я видел, как она приближается к своей цели.

Она ударила в огромное витринное стекло.

Сначала появилась маленькая, почти незаметная точка. Паутина трещин, тонкая, как иней, разбежалась от неё во все стороны. На долю секунды стекло, казалось, выдержало. Оно застыло, превратившись в кристальную, расколотую карту.

А затем оно взорвалось.

Не разбилось. Взорвалось.

Тысячи, миллионы сверкающих осколков взлетели в воздух, отражая тусклый свет уличных фонарей. Это было похоже на фейерверк из битого стекла. На водопад из алмазной пыли. Они обрушились на тротуар с оглушительным, мелодичным звоном, который я услышал даже здесь, на крыше.

Фигура внутри, моя цель, отлетела назад, как будто её ударил невидимый кулак.

Хаос.

Я не стал любоваться своей работой. Мои руки уже двигались, передергивая затвор. Гладкий, отточенный звук металла, скользящего по металлу. Выброшенная гильза, горячая, как уголек, со звоном ударилась о гравий на крыше.

Я снова припал к прицелу, ища новую цель. Я создал диверсию. Я дал Рэю шанс.

Теперь всё зависело от него.

Взрыв витрины, устроенный Джеком, был как удар гонга, возвестивший о начале нового акта в этой кровавой пьесе. На долю секунды все замерли, оглушенные звоном и ослепленные водопадом сверкающих осколков. Рэй воспользовался этим замешательством. Он перекатился за старинный бархатный диван, его пружины протестующе взвизгнули. Воздух был густым от пыли и запаха пороха.

Но произошло нечто странное. Нечто, чего не было в их плане.

Задняя дверь магазина, ведущая в тёмный, заснеженный переулок, с грохотом распахнулась. Её выбили ногой.

В проёме, на фоне ночной тьмы, появились три силуэта. Они двигались не как головорезы Миллера, грубо и прямолинейно. Они двигались как волки. Быстро, слаженно, бесшумно. Все трое были одеты в чёрную тактическую одежду, их лица скрыты под балаклавами. В руках — короткоствольные автоматы, оснащенные глушителями.

Рэй замер, его палец застыл на спусковом крючке. Кто это, чёрт возьми? Ещё люди Миллера? Полиция?

Но они открыли огонь не по нему.

Их оружие издало серию сухих, отрывистых хлопков. Пх-пх-пх. И пули полетели не в сторону Рэя. Их целью были люди Миллера.

Человек, который как раз поднимался после падения стеллажа с фарфором, получил две пули в спину. Он дёрнулся, его тело пронзила невидимая сила, и он рухнул лицом вниз в груду белых осколков.

Второй человек Миллера, тот, что прятался за манекеном, развернулся, чтобы встретить новую угрозу, но было уже поздно. Очередь прошила манекен, вырвав из него куски пластика и старой ткани, и врезалась ему в грудь. Он отлетел назад, ударившись о стену с глухим, влажным стуком, и сполз на пол, оставляя на обоях с выцветшими розами тёмный, расползающийся след.

Рэй лежал за диваном, его мозг лихорадочно пытался обработать происходящее. Это не полиция. Это не люди Миллера. Кто?

Одна из фигур в чёрном, двигаясь с кошачьей грацией, шагнула вглубь магазина. На мгновение её силуэт попал в полосу света от разбитой витрины. Это была женщина. Он увидел это по её движениям, по тому, как она держала оружие.

И тут он понял.

Елена.

Эта сука. Эта проклятая, непредсказуемая сука. Она не просто дала им информацию. Она прислала своих псов.

Но зачем? Чтобы спасти его? Рэй горько усмехнулся про себя. Елена Варгас никогда никого не спасала, если в этом не было её собственной, холодной, как лёд, выгоды. Она не спасала. Она убирала конкурентов. Она зачищала поле.

Она пришла не за ним. Она пришла за "объектом". И, возможно, за головой Миллера.

Бой превратился в трехстороннюю мясорубку. Люди Миллера, зажатые между огнем Рэя с одной стороны и профессиональными убийцами Елены с другой, были обречены.

И Рэй, лежа за старым диваном, вдыхая запах пыли и крови, понял, что он больше не приманка в ловушке. Он — случайная жертва на чужой охоте. И это было ещё хуже.

От первого лица Рея

На долю секунды мой мозг отказался работать. Хаос был слишком плотным, слишком многослойным. Спереди — Миллер и его последний уцелевший боец, отступающие к задней двери. Сзади — три тени в чёрном, люди Елены, двигающиеся с безжалостной эффективностью машин-убийц. А я — я был между ними. Между молотом и наковальней.

"Союзники", чёрт бы их побрал.

Я лежал за простреленным бархатным диваном, вдыхая едкую смесь пороха, пыли и дешёвых духов, которыми, должно быть, пропахла эта рухлядь. Адреналин всё ещё гудел в ушах, заглушая даже какофонию уцелевших часов. Мой разум лихорадочно пытался сложить пазл. Елена знала, что Миллер устроит ловушку. Она позволила этому случиться. Она позволила мне войти в пасть зверя, чтобы в самый критический момент натравить на него своих псов.

Я был не просто приманкой. Я был наживкой на её крючке.

Один из людей Елены, двигаясь низко, почти скользя по полу, занял позицию за опрокинутым стеллажом. Он не посмотрел в мою сторону. Я для него не существовал. Его цель была одна —

Миллер.

Ярость, холодная и острая, пронзила меня. Меня использовали. Снова. Эта сука снова использовала меня, как пешку в своей грязной игре.

Но сейчас было не время для рефлексии. Сейчас было время выживать.

Последний из людей Миллера, тот самый громила с бычьей шеей, который стоял у входа, теперь отступал, прикрывая своего босса. Он вёл огонь короткими, яростными очередями из своего автомата. Пули крошили старинную мебель, выбивая фонтанчики щепок из резных ножек столов и спинок стульев.

Я увидел свой шанс.

Пока люди Елены вели огонь с тыла, прижимая его к полу, я высунулся из-за дивана. Громила был сосредоточен на новой угрозе, он не видел меня. Я тщательно прицелился. Выдох. Плавное нажатие на спуск.

Грохот моего SIG Sauer'а был оглушительным, честным, в отличие от тихих хлопков их оружия с глушителями.

Пуля попала громиле в плечо. Он взревел от боли и ярости, его автоматная очередь ушла в потолок, осыпая нас дождем из штукатурки и пыли. Он развернулся в мою сторону, его лицо было искажено гримасой ненависти.

Но было уже поздно.

Женщина в чёрном, лидер группы Елены, выстрелила снова. Короткая, точная очередь. Три пули вошли ему в грудь. Он замер, его глаза, полные удивления, уставились в пустоту. Затем он рухнул на пол, как срубленное дерево, его тело с грохотом ударилось о старинный граммофон.

Теперь остался только Миллер.

Я увидел, как он, уже почти добравшись до задней двери, на мгновение обернулся. Его безупречный серый костюм был испачкан пылью, на щеке — царапина. Но его глаза... они были такими же холодными, такими же безразличными. Он посмотрел на меня, затем на людей Елены. В его взгляде не было ни страха, ни паники. Только холодный, аналитический расчет. Он оценивал ситуацию, взвешивал риски. И принимал решение.

В этот момент я понял, что он уйдёт. Он бросит своих людей, бросит поле боя, потому что оставаться здесь — нелогично. Это хаос. А Миллер не терпит хаоса.

Я вскочил на ноги, готовый броситься за ним. Я не мог дать ему уйти. Не после всего.

Но в этот самый миг мир качнулся. И острая, обжигающая боль пронзила мой бок.

Ярость была плохим советчиком. Она затуманила мой разум, заставила забыть главное правило выживания: никогда не теряй контроля.

Я увидел, как Миллер, бросив последний холодный взгляд на побоище, скользнул к задней двери.

Он уходил. Уходил невредимым. Уносил с собой свои секреты, свою угрозу. Уносил с собой образы Мелиссы и моих детей, которые он использовал, как оружие.

И я не выдержал.

Я вскочил на ноги, вырываясь из-за укрытия, из-за старого бархатного дивана. Моей единственной мыслью было — остановить его. Не дать ему раствориться в ночи. Я бросился наперерез, мой пистолет был нацелен на его удаляющуюся спину. Я был готов нарушить единственное правило этого места, которое озвучил старик Сильвестр. Плевать на персидские ковры.

Я сделал всего два шага.

И в этот момент мир взорвался белым шумом.

Я не почувствовал боли. Не сразу. Сначала был удар. Сильный, тупой, обжигающий удар в левый бок. Как будто в меня на полной скорости врезался раскаленный добела лом. Удар был такой силы, что меня развернуло, выбил из легких весь воздух.

Я не услышал выстрела. Я увидел его источник.

На полу, среди осколков фарфора, лежал один из людей Миллера. Тот, которого я подстрелил первым. Он был ещё жив. Его лицо было бледным, залитым потом, но в глазах, полных боли, горела фанатичная преданность. Он держал пистолет в дрожащей руке, и из ствола всё ещё вился тонкий, сизый дымок.

Мой взгляд встретился с его. И в его глазах я увидел не ненависть. Я увидел удовлетворение. Он выполнил свой долг.

Затем мир начал сужаться. Звуки — хаотичное тиканье часов, приглушенные хлопки выстрелов, крики — стали далёкими, как будто я слушал их из-под толщи воды.

Моё лицо. Я почувствовал, как оно искажается. Не от боли. От шока. От животного, первобытного удивления. Мои глаза, я уверен, были широко раскрыты. Мой рот приоткрылся в беззвучном крике. Я не мог поверить. После всего. После Калгари, после Джастина, после всех тех раз, когда я был на волосок от смерти... быть подстреленным вот так? Случайной, отчаянной пулей?

Ноги перестали меня слушаться. Они стали ватными, чужими. Я почувствовал, как они подкашиваются. Мир качнулся, накренился, как палуба тонущего корабля.

Я опустился на одно колено, пытаясь удержать равновесие. Моя рука инстинктивно прижалась к боку. И только тогда я почувствовал её. Не боль. Влагу. Горячую, липкую влагу, которая быстро пропитывала мою куртку, мою рубашку.

Я посмотрел на свою ладонь. Она была красной. Ярко-красной, почти чёрной в тусклом свете магазина.

Кровь. Моя кровь.

И только тогда, вслед за шоком, пришла боль. Тупая, пульсирующая, разрастающаяся из одной точки, чтобы поглотить всё моё тело.

Я завалился на бок. И последнее, что я увидел, прежде чем мир начал меркнуть, — это спина Миллера, исчезающая в тёмном проёме задней двери. Он даже не обернулся.

Падение было медленным, почти грациозным. Мир вокруг меня превратился в смазанное пятно из тёмного дерева, тусклого света и теней. Я опустился на одно колено, потом на второе. Мой пистолет с глухим стуком выпал из ослабевшей руки. Я попытался удержаться, упереться руками в пол, но сил больше не было. Тело меня предало.

Я завалился на бок, и щека коснулась чего-то мягкого, ворсистого. Ковёр. Старинный персидский ковёр с выцветшим, сложным узором из цветов и птиц. Тот самый, о котором говорил старик Сильвестр. "Не проливать кровь на ковры. Они персидские". Я горько усмехнулся про себя. Кажется, я нарушил его единственное правило.

Боль, до этого бывшая тупой и пульсирующей, взорвалась, превратившись в белое, всепоглощающее пламя. Оно сожгло все мысли, все звуки, оставив лишь агонию. Я чувствовал, как жизнь уходит из меня. Не как медленный ручеек, а как река, прорвавшая плотину.

Я лежал, скорчившись, на этом произведении искусства, и чувствовал, как горячая, липкая влага растекается подо мной. Я не видел её, но я знал. Моя кровь, тёмная и густая, впитывалась в вековой ворс, смешиваясь с пылью и чужими историями, становясь частью этого места. Она расползалась под моей курткой, создавая уродливое, тёмное, влажное пятно на сложном узоре. Красное на красном.

Хаос боя вокруг меня стал далёким, приглушенным. Хлопки выстрелов, крики, звон бьющегося стекла — всё это доносилось будто из-за толстой стены. Мой мир сузился до этого ковра, до запаха пыли и моей собственной крови.

И до тиканья.

Оно вернулось. Хор мертвых часов. Теперь, когда грохот выстрелов стих, их звук стал оглушительным. Тик-так. Тик. Так-тик-так. Десятки, сотни секунд, отбиваемых вразнобой. Они не просто отсчитывали время. Они насмехались надо мной. Они отсчитывали последние удары моего сердца.

Я попытался вздохнуть, но лёгкие наполнились не воздухом, а огнём. Изо рта вырвался тихий, булькающий хрип. Я посмотрел на свои руки. Они были бледными, почти синими, и дрожали. Я попытался сжать их в кулак, но пальцы не слушались.

В ухе тихо шипел наушник. Я слышал прерывистое, испуганное дыхание Мелиссы. Она слышала всё. Она знала. Эта мысль была больнее, чем пуля в моём боку.

Я лежал на персидском ковре, истекая кровью, в музее мертвых вещей, и слушал, как умирающее время отсчитывает последние секунды моей жизни. И единственное, о чём я мог думать, — это о ней.

О её глазах. О её улыбке. О моём Солнце, которое я, кажется, больше никогда не увижу.

Миллер стоял в проёме задней двери, одной ногой уже в спасительной темноте переулка. Его безупречный серый костюм был покрыт пылью, на щеке алела царапина, оставленная, вероятно, опрокинутым столом. Он был похож на шахматного короля, которого едва не смели с доски в неожиданной и хаотичной атаке.

Он видел всё.

Он видел, как Рэй упал, скорчившись на персидском ковре.

Он видел, как его последний боец, верный до конца, был изрешечен пулями людей в чёрном.

Он видел, как эти самые люди, призраки Елены, теперь двигались по магазину, зачищая пространство с холодной, профессиональной эффективностью.

Ситуация вышла из-под контроля. План, его идеальный, выверенный до мелочей план, рухнул. Это был хаос. А Миллер ненавидел хаос больше всего на свете.

На его лице не отразилось ни гнева, ни разочарования, ни страха. Только холодный, трезвый анализ. Он оценил переменные: двое его людей мертвы, третий, скорее всего, тоже. Бреннан тяжело ранен, но ещё жив. Появилась третья, враждебная сила. Снайпер снаружи.

Оставаться здесь было нелогично. Это было бы эмоциональным решением, а Миллер не принимал эмоциональных решений. Цель — "объект" — не была достигнута. Но и Бреннан не был устранен окончательно. Это была ничья. Патовая ситуация. А в патовой ситуации умный игрок отступает, чтобы перегруппироваться и нанести удар позже.

Он поднес к губам маленький, почти невидимый микрофон на лацкане пиджака.

"Rückzug", — произнес он одно слово. Отступаем.

Его голос был таким же ровным и спокойным, как и в начале их встречи.

Он сделал шаг назад, во тьму переулка. Но перед тем, как исчезнуть, он бросил последний взгляд вглубь магазина. Его глаза, холодные, как арктический лед, на долю секунды остановились на фигуре Рэя, корчащейся на ковре.

В этом взгляде не было ни триумфа, ни жалости. Не было даже ненависти.

В нём было то же самое, что и всегда. Холодное, отстраненное, безразличное любопытство энтомолога, наблюдающего за последними конвульсиями подколотого насекомого.

Рэй Бреннан перестал быть для него угрозой. Он снова стал просто переменной. Проблемой, которую нужно будет решить позже. Более эффективно. Более упорядоченно.

Затем он исчез. Растворился в темноте, как призрак.

Через несколько секунд из переулка донесся короткий, резкий визг шин. Чёрный седан, ждавший его, сорвался с места и умчался в ночь.

В магазине воцарилась тишина, нарушаемая лишь стонами раненых, хаотичным тиканьем уцелевших часов и тяжелым, булькающим дыханием Рэя, лежащего в луже собственной крови.

Блок V: Цена выживания

От первого лица Елены

Я вышла из тени, как только стих последний выстрел. Воздух в магазине был густым, почти несъедобным — смесь пороховой гари, вековой пыли и металлического запаха свежей крови. Прекрасный букет. Я вдохнула его полной грудью. Это был запах хорошо выполненной работы.

Магазин старика Сильвестра превратился в руины. Осколки фарфора и стекла хрустели под моими каблуками, как тонкий лед. Повсюду валялись обломки мебели, разбитые часы, разорванные картины.

Хаос. Но это был мой хаос. Контролируемый, срежиссированный. Я была его хозяйкой.

Мои люди двигались быстро и бесшумно, как призраки. Двое уже проверяли тела людей Миллера — контрольные выстрелы, быстрый обыск. Третий, мой медик, уже склонился над Рэем.

Ах, Рэй. Он лежал на знаменитом персидском ковре Сильвестра, который теперь был безнадежно испорчен. Какая жалость. Рэй корчился в луже собственной крови, его лицо было бледным, почти серым. Он был так предсказуем. Всегда бросался вперед, ведомый яростью и своим дурацким кодексом чести. Именно на это я и рассчитывала.

В этот момент через разбитую витрину, как разъяренный медведь, ворвался Джек. Его лицо было искажено гримасой ярости и страха. Он увидел Рэя и бросился к нему, отталкивая моего медика.

"Рэй!" — заорал он, его голос был хриплым от отчаяния.

Как трогательно. Их волчий пакт. Верность до гроба. Я почти почувствовала укол чего-то, похожего на зависть. Почти.

"Не мешай ему работать, Джек", — сказала я. Мой голос прозвучал спокойно, почти скучающе, но он разрезал шум, как скальпель.

Джек резко обернулся, его глаза, полные ненависти, впились в меня. В его руке был пистолет, и на мгновение я подумала, что он выстрелит. Глупо. Эмоции всегда были его слабой стороной.

"Это ты", — прорычал он.

"Ты всё это устроила".

"Я спасла ему жизнь", — поправила я, медленно подходя ближе. На моих ботинках не было ни пылинки, на моём пальто — ни капли крови. Я была островом спокойствия в этом море разрушения.

"Если бы не мои люди, вы оба были бы уже мертвы. Миллер не играет в игры, Джек. Он играет в шахматы. И он только что потерял несколько фигур".

Мой медик, не обращая внимания на Джека, уже разрезал рубашку Рэя. "Пуля прошла навылет, но задеты внутренние органы. Ему срочно нужна помощь, не в больнице", — доложил он мне, его голос был таким же ровным и профессиональным.

Я кивнула. Всё шло по плану. Почти. Ранение Рэя было досадной, но поправимой деталью.

"Погрузите его", — приказала я своим людям. "И заберите Джека. У нас мало времени. Полиция будет здесь с минуты на минуту".

Джек хотел возразить, я видела это по его глазам. Но он посмотрел на Рэя, на его бледное, безжизненное лицо, и понял, что у него нет выбора. Он был в моей власти. Они оба были.

"Мелисса..." — прохрипел Рэй, пытаясь подняться. Его глаза, затуманенные болью, искали что-то. Кого-то.

Ах, да. Его Солнце. Его маленькая, беременная слабость.

Я усмехнулась про себя. Всё было на своих местах. Рэй был ранен, зависим. Джек был сломлен, вынужден подчиняться. А я... я была хозяйкой этого хаоса. И я собиралась получить то, за чем пришла.

От первого лица Мелиссы

Хаос в рации оборвался так же внезапно, как и начался. На смену грохоту, крикам и звону пришла тишина. Но это была не та тишина, что успокаивает. Это была мёртвая, вакуумная тишина. Тишина, которая кричала громче любого выстрела.

Я сидела в машине, оцепенев, вцепившись в рацию, как в единственную нить, связывающую меня с реальностью. Моё дыхание замерло. Я не дышала. Я ждала. Ждала его голоса, его дыхания, хоть какого-то знака. Но в ответ — лишь треск статики, похожий на шепот призраков.

Каждая секунда растягивалась в пытку. Мой разум рисовал ужасные картины: Рэй, лежащий на полу, его глаза, смотрящие в пустоту, кровь на старинном ковре... Я зажмурилась, пытаясь отогнать эти образы, но они были как раскалённые клейма на моём сознании.

"Рэй?" — прошептала я, мой голос был едва слышен.

"Рэй, ответь мне. Пожалуйста".

Только статика.

И в этот момент мой телефон, лежавший на пассажирском сиденье, взорвался пронзительной, вибрирующей трелью. Я подпрыгнула, вскрикнув от неожиданности. Звук был таким громким, таким неуместным в этой мёртвой тишине, что на мгновение я подумала, что это взрыв.

На экране светился незнакомый номер.

Мои пальцы, дрожащие, непослушные, несколько раз промахнулись мимо зелёной кнопки. Наконец, я смогла ответить. Я поднесла телефон к уху, прижимая его так сильно, что пластик впился в кожу.

"Алло?" — выдохнула я.

"Мелисса, это Джек!"

Его голос. Он был не таким, как всегда. Не спокойный, не циничный. Он был сорванным, хриплым, полным такой паники, что у меня застыла кровь в жилах.

"Слушай меня внимательно!" — кричал он, и я слышала на заднем плане какие-то крики, шум, сирены.

"Рэй ранен! Он ранен, слышишь?!"

Слова. Просто слова. Но они были не словами. Они были молотом, который обрушился на мой мир и разбил его на миллионы осколков.

Нет.

Воздух вышел из моих лёгких. Я открыла рот, чтобы закричать, но из горла вырвался лишь тихий, сдавленный стон. Мир вокруг меня — салон машины, тусклый свет фонарей, заснеженная улица — поплыл, потерял чёткость, превратился в размытое, уродливое пятно.

Нет. Нет. Нет. Нет.

"Мы должны уезжать! Прямо сейчас!" — продолжал кричать Джек, его голос был отчаянным, почти истеричным. "За тобой приедут! Ты видишь чёрный внедорожник? Садись в их машину, не задавай вопросов! Ты поняла меня?! Мелисса, ты меня слышишь?!"

Я не могла ответить. Я не могла дышать. Я не могла думать. Я просто сидела, глядя в пустоту, и чувствовала, как мой мир, мой маленький, хрупкий мир, который мы с Рэем так старательно строили, рушится, превращаясь в пепел и пыль.

Ранен.

Это слово билось в моём черепе, как пойманная птица, ломая кости, разрывая плоть.

Ранен.

В этот момент дверь машины с моей стороны с грохотом распахнулась. Я вскрикнула, инстинктивно вжимаясь в сиденье.

Надо мной склонился мужчина. Высокий, в чёрной одежде, его лицо скрыто в тени.

"Мисс Кокс?" — его голос был спокойным, деловым, но в нём была стальная нотка. "Вам нужно идти с нами. Немедленно".

Я смотрела на него, на его протянутую руку, и ничего не понимала. Мой мир только что умер. И я не знала, как жить в том, что от него осталось.

Я не помню, как вышла из машины Джека. Моё тело двигалось само, на автопилоте, пока разум тонул в тумане из одного-единственного слова: ранен.

Человек в чёрном, чьего лица я так и не разглядела, подхватил меня под руку. Его прикосновение было твёрдым, безличным. Он не тащил меня, но и не давал остановиться. Я спотыкалась на заснеженном асфальте, мои босые ноги, которые я так и не обула, горели от холода, но я ничего не чувствовала.

Чёрный внедорожник, огромный, как катафалк, стоял с работающим двигателем, его фары выхватывали из темноты кружащиеся снежинки. Дверь была открыта. Меня почти втолкнули на заднее сиденье, пахнущее дорогой кожей и чем-то стерильным, как кабинет врача. Дверь захлопнулась, отрезая меня от мира.

Машина рванула с места с таким визгом шин, что меня вжало в сиденье. Город за окном превратился в смазанный, нереальный поток огней — красных, жёлтых, белых. Они проносились мимо, как вспышки в лихорадочном сне.

Я сидела, обхватив живот руками. Малыши затихли. Они, казалось, чувствовали мой ужас, мою боль. Я пыталась дышать, но воздух был густым, тяжёлым, он застревал в горле. Я была в ловушке. Похищение? Спасение? Я не знала. Мне было всё равно. Единственное, что имело значение, — это Рэй.

Мы промчались несколько кварталов, сворачивая в тёмные, незнакомые переулки. Машина резко затормозила, её нос почти уткнулся в стену из красного кирпича. Я увидела впереди отблески разбитого стекла, сверкающего на асфальте, как россыпь проклятых бриллиантов. Винтажный магазин.

Боковая дверь внедорожника сдвинулась в сторону, и в салон ворвался холодный воздух, пахнущий порохом.

И я увидела его.

Двое мужчин в чёрном, люди Елены, грузили в машину носилки. На них, укрытый тёмным одеялом, лежал Рэй. Его лицо было бледным, почти серым в свете фонарей. Глаза закрыты. Тёмные волосы прилипли к потному лбу. Его одежда... Боже, его одежда была пропитана кровью. Тёмной, почти чёрной.

"Рэй!"

Крик вырвался из моей груди, хриплый, животный. Я бросилась к нему, спотыкаясь, протягивая руки. Но кто-то схватил меня. Джек. Его лицо, искаженное болью и отчаянием, было совсем близко.

"Тише, тише, Солнышко", — прошептал он, его голос дрожал. "Не сейчас. Ему нужна помощь".

Он помог мне сесть рядом с носилками. Дверь захлопнулась, и машина снова сорвалась с места, унося нас во тьму.

Я опустилась на колени на пол машины, не обращая внимания на холодный металл. Я склонилась над Рэем. Мои волосы, растрепавшиеся, упали ему на лицо. Я убрала их дрожащей рукой. Мои пальцы коснулись его щеки. Она была холодной, липкой.

"Рэй", — прошептала я, слёзы текли по моим щекам, капая на его лицо.

"Рэй, пожалуйста... посмотри на меня. Я здесь. Держись, слышишь? Держись ради меня. Ради нас".

И в этот момент, сквозь пелену боли и подступающей тьмы, он, казалось, услышал меня.

Его веки дрогнули. На мгновение, на одну бесконечную секунду, они приоткрылись. Его глаза, затуманенные, расфокусированные, нашли мои.

Он был на грани. Между жизнью и смертью. Но он увидел меня.

Свет уличных фонарей проносился мимо, мелькая, создавая стробоскопический эффект. В этом прерывистом, призрачном свете мои волосы, разметавшиеся вокруг лица, казались ему золотым нимбом. Нимбом над его личным, плачущим ангелом.

Я видела, как его губы шевельнулись. Он пытался что-то сказать. Моё имя.

"Сол..."

Но с его губ сорвался лишь едва слышный, булькающий хрип.

Я почувствовала, как его рука, лежавшая на носилках, слабо шевельнулась. Я накрыла её своей ладонью. Его пальцы были ледяными.

Он смотрел на меня. Он видел только мои глаза. Глаза, полные безграничной любви и всепоглощающего ужаса.

С последней мыслью о ней, о его Солнце, о мире, который он почти построил и только что потерял, его мир окончательно погрузился во тьму.

Его глаза закрылись. Его рука в моей обмякла.

И в этот момент я поняла, что осталась совсем одна.

Продолжение следует...