Право на жизнь (гет)

Прошёл час. В малой комнате, где стены дышали затхлым камнем и где магические лампы у потолка жужжали, как насекомые, время было как кисель. Тягучее, безвкусное.

Гермиона сидела на койке, одна нога подогнута, рука на животе. Он был тяжёлый и живой. Иногда толкался изнутри, будто пытался спросить: где мы?

Она не плакала. Её глаза уже три дня были сухими, будто внутри них всё выгорело.

Но разум работал. Отрывками. Фразами. Вопросами. Она мысленно перетасовывала прошлые разговоры с Мартой, будто искала среди них ключ. И когда замок снаружи щёлкнул не резко, а мягко, она уже стояла.

Марта вошла.

Всё так же чёткая, в тёмной мантии, с папкой под мышкой и усталым выражением лица, которое не обещало ничего хорошего, но и не предвещало пыток. У неё был вид женщины, которая пережила не один политический режим и научилась выживать во всех. Она остановилась на пороге, окинула Гермиону взглядом и, не говоря ни слова, жестом указала выйти.

— Пора? — взволнованно спросила Гермиона, приглаживая растрёпанные волосы за уши.

— Пора, — спокойно ответила Марта. — Ты хорошо держалась. Лучше, чем некоторые авроры, если честно.

Гермиона встала с жёсткой койки, медленно, с кривящей болью в пояснице. Она не была слаба, просто тяжела. Седьмой месяц, и не только ребёнок в ней рос, но и раздражение, и страх, и ощущение ловушки.

Гермиона прошла мимо неё, чуть задевая плечом.

— Это комплимент?

— Это констатация, — Марта закрыла за ней дверь, и они двинулись по узкому коридору.

Пол был каменный, прохладный. Магический свет горел в полнакала, создавая полутени, в которых трудно было отличить отражение от подслушивающей тени.

— Сколько здесь этажей?

— Слишком много, — ответила Марта. — Под землёй слои растут, как пыль в Министерстве. Чем ниже, тем старше люди и идеи.

— А вы давно в этом слое?

— Хм. — Марта повернула направо. — Я выросла в Уэльсе, в Бала. Училась на арканистке в Луврморе, потом работала в Отделе исследований. Перешла в Комитет по постконфликтной стабилизации. Последние годы — переговоры, амнистии, особые дела. Ты у нас, Гермиона, особое дело.

— Это так называется теперь? Похищение — «особое дело»?

— Не драматизируй, — отрезала Марта. — Тебя не в подземелье бросили и не передали на съедение маньякам. Ты здесь — потому что твоё лицо и имя до сих пор значат слишком много. Особенно для тех, кто хочет доказать, что заслуживает прощения.

— Или для тех, кто хочет, чтобы я его узаконила, — хмыкнула Гермиона. — Придала легитимность через своё присутствие.

Марта остановилась у поворота.

— Знаешь, в чём твоя опасность, Гермиона? — спокойно произнесла она. — Ты всё ещё думаешь, что держишь в руках весы. Что ты та, кто взвешивает правду и ложь. Но иногда ты сама становишься гирей, от которой наклоняется чаша.

— Вы красиво говорите. Почти как проповедник. Скажете ещё, что мне надо быть «открытой».

— Нет, — усмехнулась Марта. — Я скажу, что сегодня ты встретишь не озлобленных фанатиков, не сломанных Пожирателей, плюющих оскорбления.

— Там будут умные, спокойные, выученные люди, которые видят в тебе — прошлое, которое не хочет умирать.

Гермиона шагнула через высокий порог — и будто вошла не просто в комнату, а в другой слой реальности.

Воздух здесь был неподвижным, чуть сладковатым, как в зале старинного театра до начала представления.

Магический свет на потолке — мягкий, янтарный, казался уютным лишь на первый взгляд. Он как будто размывал тени, скрывая в них нечто тревожное.

Запах — тонкий, полустёртый, то ли лаванда, то ли сухие свитки, то ли пыль с архивных перчаток. Он щекотал ноздри, вызывая неясное ощущение, что здесь ничего не забывают.

Гермиона остановилась, давая глазам привыкнуть к освещению. Всё тело было насторожено — от плеч до кончиков пальцев. Внутри неё шла тихая перекличка всех чувств: опасность? ловушка? провокация?

Она ждала чего угодно: колких насмешек, гневных речей, тихой угрозы, завернутой в вежливость.

Но её встретила тишина. Ровная, почти театральная.

За длинным полукруглым столом сидели люди. Пятеро. Некоторые — в дорогих мантиях, другие — в серых, безликих одеждах, как чиновники после апокалипсиса. Все незнакомые. Все — слишком спокойные. Никто не вскочил. Никто не начал кричать.

Только глаза. Глаза смотрели.

И тогда один из них — высокий мужчина с сединой на висках и резкими чертами лица — внезапно поднялся на ноги, настолько резко, что едва не опрокинул хрустальный бокал. Тот дрогнул, качнулся на ножке, но не упал.

— Простите, — сказал он, обращаясь, кажется, не к ней, а скорее в пустоту — слишком громко, слишком резко.

Гермиона чуть дернулась — не от испуга, а от неожиданности. И поймала на себе внимательный, пронизывающий взгляд, чуть сбоку. Взгляд, в котором было и узнавание, и… что-то другое. Сложное. Вязкое, как туман на рассвете.

Теодор Нотт.

Он сидел в полутени, в конце стола, откинувшись чуть назад, как будто только наблюдал.

Как будто вообще не принадлежал этим людям — и в то же время знал их всех лучше, чем она когда-либо узнает.

На нём была сдержанная тёмная мантия, под которой угадывалась дорогая, но неброская рубашка. Волосы — чуть длиннее, чем раньше. Взгляд — всё тот же: ровный, слишком тихий, слишком личный.

Когда их взгляды встретились, он не моргнул.

Не улыбнулся.

Не кивнул.

Просто смотрел.

А потом — плавно, бесшумно, почти слишком тщательно — отодвинул стул, стоящий рядом с ним. Для неё.

Делая это с особенным вниманием, как будто в этом движении было нечто большее, чем вежливость.

Он чуть приподнял руку, не касаясь, но обозначая: сюда. И в этом жесте — не приглашение, а… уверение. Контроль.

Ты под прицелом — но пока в безопасности.

Она подошла — спокойно, без паузы, без дрожи. Села, чувствуя, как жесткий край сиденья подгибает ткань под коленями. Спину выпрямила. Пальцы сцепила в замок.

Теодор, всё так же не произнеся ни слова, сел рядом. Его рука скользнула к бокалу, но не взяла его. Он лишь слегка подвинул его ближе к себе. И только тогда заговорил — негромко, обращаясь к остальным:

— Всё в порядке.

Голос его был как всегда: без резких интонаций, гладкий, с лёгким, почти неуловимым южным оттенком. Но Гермиона уловила в нём напряжение, скрытое в тщательно выстроенном спокойствии. Он проверил: не сорвется ли что-то. Никто ли не подаст сигнал. Никто ли не переступит черту.

В помещении было тепло, даже слишком. Магические лампы под потолком переливались мягким янтарём, и это придавало комнате ложный уют, как будто она находилась не в подземелье, а в гостевой комнате какого-нибудь института исследования магии.

Они начали говорить спокойно. Словно беседовали за поздним ужином в добропорядочном клубе.

— Ваше слово, Алекс. — сказал Нотт, кивая одобрительно женщине в остроконечной шляпе.

— Мы не просим власти, мисс Грейнджер, — произнесла женщина с серебряными глазами. Её голос был сух и чист, будто стекло. — Только права голоса. Сейчас слишком много решений принимается без учёта… тех, кто знает магию не по книгам, а по крови.

По крови.

Это слово отозвалось в голове Гермионы, как эхо заклинания, запрещённого в двадцать первом веке.

— Мы говорим о памяти, — вставил другой, высокий мужчина с резко очерченной челюстью. — О коллективной травме, Гермиона.

Он произнёс её имя особенно: без фамилии, без титула, будто они на "ты" с детства.

— Нас сделали монстрами, но кто на самом деле создал систему, в которой мы выросли? Дамблдор? Аврорат?

— Люциус Малфой создал эту систему, — холодно произнесла Гермиона. — И вы все были её руками.

— Возможно, — сказал он мягко, не обижаясь. — Но если дом построен неправильно, разве винить стоит только гвозди?

Логика. Спокойная, безупречная. Смертельно опасная.

Следующий участник низкий, круглолицый, выглядел почти дружелюбно. Он заговорил, лениво разминая пальцы:

— Я изучал новую инициативу Ковена Единства. Неофициально, конечно.

Голос его был гладкий, нейтральный.

— Они ведь не говорят «отнять». Они говорят «вернуть баланс». Разве это неправильно?

И тогда Гермиона почувствовала, как сердце ударилось в рёбра.

Как будто в комнате, полной вежливых голосов, кто-то прошёлся когтями по стеклу.

«Вернуть баланс»…

Это была фраза из манифеста Ковена Единства. Его читали шёпотом на закрытых форумах, запрещали в школах, но он всё равно просачивался в сознание, как яд. Медленно, умно, с красивыми формулировками.

Замешательство. Осознание. И затем гнев.

Гермиона сжала пальцы на коленях.

Улыбки за столом казались ей теперь масками, разрисованными под человеческое.

— Вы говорите красиво, — произнесла она, глядя в глаза Калвину Суру. — Но ваши слова — это белая маска на черепе старого мира.

— Ты боишься этих слов, Гермиона? — спросил он.

— Я боюсь тишины, в которой эти слова начнут казаться истиной.

И тогда Теодор поднялся.

Он всё это время сидел, наблюдая, как дирижёр за своим оркестром. Но теперь он сделал шаг. Его голос был тёплым. Обволакивающим. Слишком личным. Слишком прямым.

— Ты злишься, — сказал он. — И знаешь... ты пугающе красива, когда злишься.

Голос, почти шёпот. Он не ждал ответа. Просто смотрел. И Гермиона глубоко вздохнула, стараясь не таращиться на Теодора, мать его, Нотта..

* * *

Шестой год в Хогвартсе начался странно, слишком тихо, слишком привычно. Будто всё происходящее снаружи — исчезновения, мрак, Дамблдор, часто уходящий по делам — оставалось за магической оградой школы. И всё же что-то ощущалось в воздухе, как предгрозовая дрожь — напряжённое, еле ощутимое изменение.

Но для Гарри тревожнее было другое. Рон отдалялся. Не резко, не ссорами или молчанием, а как-то постепенно. Как уходит тепло от остывшего чая: сначала ты не замечаешь, а потом уже не можешь согреться.

Он больше времени проводил с другими. То с Дином, то с каким-то седьмокурсником, который учил его кидать фишки на зачарованной доске, то просто сидел где-то в библиотеке без книги, уткнувшись в мысли. Он всё ещё смеялся, но реже. И когда Гарри с Гермионой разговаривали по-настоящему, о Дамблдоре, о Снейпе, о подозрительном Малфое — Рон кивал, отворачивался, всё чаще начиная сидеть чуть поодаль.

Гермионе казалось, словно в ней было слишком много тревоги, а в нём слишком мало сил.

Она пыталась убедить себя, что всё нормально. Что у Рона просто трудный год. Что Квиддич, давление, взросление — всё это действует на всех. Что и сама она, возможно, перегружена.

Но по ночам она сидела в библиотеке дольше, чем нужно. Не из-за учёбы, а потому что не хотела идти в спальню, где будет тихо. И пусто. Где она услышит, как кто-то смеётся в зале для старших мальчиков и узнает этот голос.

Рон смеялся. Но не с ней.

Гарри был рядом. Его беспокойство росло, он всё больше замыкался на Дамблдоре, на Снейпе, на тенях прошлого. С ним можно было говорить. Глубоко. Серьёзно. Он не отступал, он горел. И она благодарила судьбу, что у них есть эта ниточка.

И вот однажды, ближе к февралю, когда Хогвартс запорошило мягким снегом, а в коридорах снова появилась дикая, неудержимая предденьвалентиновская суета, Гарри и Гермиона оказались за столом Гриффиндора вдвоём.

Рон где-то задержался или снова просто не пришёл.

Гарри уставился на потолок. Волшебный, как всегда, но сегодня он был украшен розовыми тучками, из которых сыпались мерцающие сердечки. Пару сердечек попали ему в кашу, и он отодвинул тарелку с выражением глубокой тоски.

— Убийственно, — сказал он. — Кто-то явно переборщил с чарами любви.

Гермиона фыркнула.

— Старшекурсницы из Пуффендуя. В прошлом году они почти взорвали класс заклинаний, когда одна из них попыталась зачаровать снежинку, чтобы та превратилась в признание. В результате снежинка назвала профессора Флитвика "лапочкой" и пыталась его поцеловать.

Гарри рассмеялся.

Они сидели ближе к краю стола. В зале было шумно, но между ними уютная тишина. Тишина, в которой не нужно было делать вид, что всё в порядке.

Снег лежал на подоконниках, словно взбитые сливки. В Большом зале — цветы, заклинания, взрывы розового. Эмма Винтерфильд заколдовала потолок, и с него сыпались сердечки, словно комары в июльскую ночь. Липкие. Мерцающие. Смешные.

Раздача валентинок в тот день была чем-то средним между поэтическим балаганом и тихой катастрофой. Около шести вечера, в самом разгаре ужина, по залу разлетелись небольшие шкатулки на тонких крыльях из пергамента, парящие, как легкие бабочки. Они шуршали, мерцали, хихикали. Некоторые буквально, потому что были заколдованы одной особо весёлой семикурсницей из Когтеврана.

Гарри и Гермиона наблюдали за этим со скептическим интересом:

— Что это за бред? — спросил Гарри, когда один из «конвертов» сел ему в кашу.

— Это новая “традиция”, — пояснила Гермиона, закатывая глаза. — Кажется, профессор Спраут сказала, что «молодым нужно больше теплоты». Ну, вот и получаем.

Их коробочки прибыли почти одновременно. Гарри получил свою странную записку с намёком. Тонкую, тихую, почти романтичную. Он не знал, кто это написал, но почерк был чуть угловатый, а чернила фиолетовые. Гермиона, увидев его реакцию, открыла свою со смесью любопытства и осторожности.

У Гермиона она была серая. Молчащая. С треснутым крылышком.

Остальные коробочки были яркими, звенящими, трепетными, как щенки. Эта была как… вещь из подземелья. Пахла сыростью. Открылась с хрипом. И внутри тёмная открытка.

Внутри лежала сложенная вчетверо пергаментная открытка, пахнущая…

— Ой, — только и сказала она. — Пахнет сыростью.

Она развернула её, и Гарри заметил, как её лицо застыло.

Открытка была украшена чем-то, что, предположительно, должно было быть кружевом, но больше напоминало паутину. Внутри — густые, вязкие чернила, красно-бурые, будто кто-то использовал не совсем чернила.

И текст:

«Ты слишком умная.

Это раздражает.

Но в этом что-то есть.

В тебе — яд, прячущийся в разуме.

Ты знаешь, как резать не клинком, а словом.

И я хочу понять, как ты звучишь, когда кричишь.

Ты пугающе красива, когда злишься.

Я часто смотрю на тебя.

Ты не замечаешь. Но мне это не мешает.».

Гарри замер.

— Что… это?.. Это шутка?

Гермиона уже молча свернула открытку, бросила взгляд по залу — быстро, словно ища кого-то — и бессловесно швырнула валентинку обратно в коробочку. Та вспыхнула и исчезла, как будто её никогда и не было.

— Кто-то болен, — сказала она глухо, покачав головой. — У кого-то… очень плохое чувство юмора. Или что-то похуже.

— Мы можем сказать МакГонагалл. Это угрожающее, — вмешался Гарри, тревожась.

Гермиона медленно покачала головой:

— Нет. Если кто-то хотел испугать — значит, я не дам ему такой победы. Это просто... глупость.

Но её губы были напряжены до белизны. И Гарри видел, как она потом дольше обычного смотрела в свою тарелку, не притрагиваясь к еде.

Она свернула открытку, как кусок ненужного пергамента, аккуратно положила обратно в коробочку, и, не меняясь в лице, взорвала её одним молчаливым жестом палочки.

Коробочка вспыхнула мягким синим светом — и исчезла, будто её и не было. Даже пепла не осталось.

Гарри уставился на неё.

— Эм... — начал он осторожно. — Ты в порядке?

— Конечно, — спокойно ответила она.

И так, будто ничего не произошло, Гермиона потянулась к своей сумке. Медленно. Плавно. Не суетясь. Вытащила оттуда учебник по зельеварению, аккуратно развернула завязанный на три узла свиток с домашним заданием, взяла чернильницу и перо — и начала писать.

Ни дрожи в пальцах. Ни напряжения в лице.

Только лёгкая складка между бровей. Привычная, сосредоточенная.

Как будто в зале не рассыпались валентинки, не звучал смех, и не было странного шёпота. Только текст, который нужно закончить.

Гарри смотрел на неё, словно пытаясь разглядеть: это она привычно уходит в работу, или прячет себя за ней.

— Гермиона… — мягко начал он.

Она не подняла глаз.

— Если это шутка, — сказала она, вычерчивая аккуратные строчки, — она была безвкусной. Если не шутка — значит, кто-то очень хочет внимания. Я не дам ему этого удовольствия.

Голос ровный. Тон безупречно академический. Как будто она комментирует какую-то формулу.

Гарри замолчал. Он знал этот голос. Это был щит. Тот, что она ставила, когда боялась, когда чувствовала угрозу, когда никто не должен был знать, что внутри она тревожится.

И снова строчки. Буквы. Чернила.

Работа, как якорь. Как способ остаться собой. За их спинами зал шумел, смеялись пуффендуйцы, мерцали зачарованные сердечки. А она сидела среди всего этого блестящего абсурда и писала сочинение о различиях между снадобьем истины и сывороткой правды. Ровным, строгим почерком.

И если кто-то думал, что способен выбить её из равновесия, то просто не понимал, какая она на самом деле.

— О, Гермиона! Гарри! — раздался певучий голос с другой стороны стола.

К ним, перелетая почти танцующим шагом, подошла Эмма Винтерфилд — шестикурсница из Пуффендуя, с курчавыми светлыми волосами, увешанная ленточками и блёстками так, будто сама только что вылетела из валентинки. За ней, едва сдерживая хихиканье, следовала ещё пара девочек из их клуба чарования — все с воодушевлением, граничащим с безрассудством.

Гарри вздрогнул. Гермиона… даже не подняла головы.

— Ну как вам?! — с сияющей гордостью выпалила Эмма. — Мы так старались в этом году! "Анонимные Амурчики Эммы", хи-хи, это, конечно, неофициальное название, но звучит же мило, правда?

— Потрясающе, — сухо сказал Гарри, неловко отодвигая свою, уже успевшую испачкать кашу, открытку.

— А кто из вас получил коробочку с паутинкой? — оживлённо продолжала она. — Это специальная серия! Только для особенных получателей. Стильно, да? Мы её назвали «Тайные желания»! Такой... хм... драматичный стиль, как в романах!

Гермиона медленно подняла взгляд. И хотя лицо её по-прежнему было каменным, глаза смотрели так, будто через линзу заклятия, обнажающего абсурд.

— Вы… сами писали тексты? — спросила она, каждый слог — как выстрел в хрустальном зале.

— Не-ет, что ты! — захихикала Эмма. — Мы просто придумали стили! А письма писали… ну, желающие! Всё анонимно, конечно. Знаешь, как в тех старых романах — «слова из сердца», «тайные симпатии» и всё такое… Ну и чтоб никто не знал, от кого!

— Великолепно, — сказала Гермиона. Голос её был почти ровным, но в нём появилась нечто жутко холодное, как дыхание дементора. — Значит, любой человек, даже... совершенно неуравновешенный, мог написать что угодно и спрятать это под маской безнаказанности.

— Ну… ну да… — Эмма чуть сбавила пыл, озадаченно моргнув. — Но это же просто... забава. Никто всерьёз…

— Это была не забава, — перебил Гарри, голосом более резким, чем хотел. Он посмотрел на Гермиону. Та снова склонилась над свитком. Притворялась спокойной, но пальцы на перье были белыми от напряжения.

— Это же романтика! И немного драмы! Мы в следующем году хотим добавить вариант с музыкальными вставками — ты открываешь, а там голос: "Ты моя закатная амброзия…", ну или что-то такое! Придумали ещё слоган: "Чары в каждый пергамент!" Как тебе?

— Восхитительно, — сказала Гермиона ровным тоном. — Особенно если любишь получать психопатические признания под музыку.

— Ага, — добавил Гарри, — особенно если хочется проверить прочность нервной системы до выпускных экзаменов.

Эмма хихикнула, будто это был комплимент.

Эмма этого не заметила, продолжая воодушевлённо щебетать:

— Ох, ладно-ладно, без драмы! Мы просто хотели добавить праздника! — И, будто в попытке вернуть лёгкость, добавила с широкой улыбкой: — Кстати, мы планируем запускать «Открыточные приветы» и после выпуска! Так что, если захотите получать наши милые чаро-открытки в будущем, просто дайте сову с адресом! Наша почтовая служба уже почти готова, хи-хи!

— Угу, — пробормотал Гарри, отчаянно надеясь, что она уйдёт.

Гермиона сделала ещё одну строчку. Чернила чуть растеклись. Она подняла палочку, произнесла простое высушивающее заклинание и снова опустила взгляд на пергамент.

— Ладно, не будем мешать! — с сияющим «до встречи!» Эмма и её спутницы снова упорхнули в сторону когтевранского стола, напевая себе под нос мелодию заклинания, заставляющего бумажные сердечки трепетать.

Когда их быстрые шаги скрылись за колоннами, повисла тишина.

Их обоих окружал волшебный свет ламп, розовые сердечки парили над столами, кто-то пел в дальнем углу зала. Мир продолжал крутиться.

Гарри покосился на Гермиону.

— Ну и как… «услуги»?

Гермиона поставила точку в предложении на свитке и только тогда ответила:

— Если когда-нибудь ещё кто-то назовёт это «романтикой», я, клянусь, сотру ему память.

И Гарри почему-то даже не засмеялся.

Он знал: она говорит почти серьёзно.

Гермиона выпрямилась, возвращаясь в реальность. Медленно. Пальцы были напряжены, как струны, но голос ледяной:

— Никогда. Больше. Не произноси это.

В комнате повисла тишина. Почти благоговейная.

Остальные участники замерли. Кто с удивлением, кто с профессиональным интересом. А Теодор... Теодор не отступил. Он посмотрел на неё долго, внимательно. Будто рассматривал трещины в фарфоре, который сам когда-то уронил.

Уголки его губ чуть дрогнули. Не в улыбке, в признании.

— Значит, ты помнишь, — сказал он негромко.

Никакого удивления. Никакой игры.

Только лёгкий кивок, как будто Гермиона только что ответила на вопрос, который он задавал молча все эти годы. Это он прислал ту открытку. Это он следил за ней. Это он смотрел на неё тогда, в Хогвартсе, как смотрят не на человека, а на загадку, которую хочется вскрыть. А она... Она ведь чувствовала это ещё тогда. Где-то под кожей. Когда ловила взгляд. Когда спиной ощущала, как кто-то в тени наблюдает. Когда холодок пробегал по позвоночнику в библиотеке, и она не знала, почему.

Это был он. Всегда он. Молчаливый, аккуратный, скрытный Тео Нотт. Не Малфой, не Забини, не другие шумные мальчики со своими фразами и позами. А он, та тень в коридоре. Внимание, острое как лезвие. Голодное. Умное. Больное. И вдруг то чувство, которое она когда-то отмахнула как воображение, стало правдой. Он видел её. Но не так, как хотелось бы. Не как личность, не как друга, не как союзника. А как вызов. Как огонь, в который хочется сунуть руку, чтобы обжечься. Чтобы проверить себя на прочность.