О воспитании (гет)

Когда Сальников приехал в понедельник в управление, оказалось, что его ждут.

— Владимир Сергеевич, там к вам свидетель по делу Никитина. Аж из Владивостока, — сказал дежурный лейтенант.

— Дюмин? — уточнил Сальников.

— Он самый, и девушка с ним. Красивая. Из этих... — Лейтенант сделал в воздухе неопределённый жест рукой.

— Из каких?

— Из северных народов, — закончил дежурный и смутился под удивлённым взглядом Сальникова.

Дюмин обнаружился в закутке для посетителей напротив дежурной части. Спал, прислонившись к стене, вытянув длинные ноги в тяжёлых ботинках. Даже у такого, сидящего в расслабленной позе, Сальников сразу оценил и рост, и стать, мощные плечи, крепкую шею, а ещё обветренное лицо, широкие, почти сросшиеся на переносице брови, крупный нос, явно в своё время сломанный в драке, густую поросль на подбородке — то ли запущенную щетину, то ли короткую бороду. А рядом, прислонившись к его плечу дремала та самая представительница "северных народов": в какой-то удивительной расшитой куртке, в круглой, отделанной мехом и бисером шапочке, с переброшенной через плечо длинной косой она как будто вышла из сказки про Снежную королеву.

То ли девушка, то ли женщина — по гладкому, плосковатому и скуластому лицу с аккуратным носом и узкогубым улыбчивым ртом возраст определить было затруднительно — проснулась первой. Открыла тёмные, своеобразной формы глаза и сразу разулыбалась, заиграла ямочками на щеках. Выпрямилась и тут же подёргала Дюмина за отворот полушубка, а когда это не произвело должного эффекта, развеселилась ещё больше и игриво пощекотала его под подбородком. Но тот просыпаться не желал, только проворчал что-то, дёрнул плечом. Конец этой забавной пантомиме положил сам Сальников, негромко прокашлявшись. Тут уж Дюмин проснулся мгновенно, напружинился, взглянул настороженно исподлобья.

— Товарищ Дюмин? — спросил Сальников и, получив в ответ кивок, представился: — Капитан Сальников, Владимир Сергеевич. Это я с вами связывался в четверг.

— Вы, — согласился Дюмин, — я вас по голосу узнал. А это, — он кивнул в сторону своей спутницы, — моя младшая сестра Нина Анатольевна. Увязалась тут... Эрмитаж посмотреть.

Он нарочито бурчал, но в густом баритоне слышалась ласка, так что ни малейшего сомнения не возникало в том, что присутствие сестры ему только в радость.

Штольман, отдежуривший сутки, в управлении отсутствовал, так что Сальников повёл Дюмина с сестрой к себе в кабинет. По дороге тот вдруг поинтересовался, есть ли в управлении буфет и хорошо ли там кормят. Оказалось, что они приехали прямо из Пулково, оставив чемоданы в камере хранения. Поэтому сперва пришлось завернуть за пирожками, которых Дюмин приобрёл сразу десяток. В кабинете Сальников освободил от бумаг часть стола, а потом ещё и чаю приготовил, сунув кипятильник в стоящую на подоконнике литровую банку. В результате беседовать начали как-то совсем по-домашнему, даром что под протокол.

— Чем могу? — спросил Дюмин, в один присест умявший шесть из десяти пирожков.

Сестра же его ела медленно, отщипывая от пирожка кусочки тонкими пальцами. При этом она с интересом, но молча оглядывала всё вокруг, в том числе и самого Сальникова. Голоса её Владимир Сергеевич до сих пор так и не услышал.

— Давайте начнём с уточнения анкетных данных, — попросил Сальников.

— Конечно. Дюмин Валерий Анатольевич, родился 25 марта 1936 года в Вологде, родители Анатолий Евсеевич Дюмин и Галина Борисовна — тогда Дюмина, в девичестве Голотвина, а ныне — Никитина, все рабоче-крестьянского происхождения. После развода родителей в сорок пятом году сначала жил с матерью и её мужем, но в сорок девятом переехал в Спасск-Дальний к отцу. Там закончил восьмилетку, ремесленное училище, с пятьдесят четвёртого по пятьдесят шестой отслужил в армии на китайской границе. Потом отучился в Дальневосточном техническом институте рыбной промышленности во Владивостоке и с тех пор хожу на крабоконсервном плавзаводе "Андрей Захаров". За семнадцать лет дослужился до главного инженера-судомеханика. Вам повезло, что вы меня зимой искали, а то я по девять месяцев в море. Нина там же, вместе со мной, судовым врачом, а по совместительству — шаманит погоду и хорошее настроение для команды... — При этих словах брат с сестрой переглянулись, и Владимиру Сергеевичу почему-то показалось, что не так уж Дюмин и шутил. — И муж её с нами, старпомом капитан-директора. Дети — большую часть года с бабушкой и дедушкой в Спасске-Дальнем.

— Чьи дети? — поинтересовался Сальников.

— Технически — Нинины, — усмехнулся Дюмин, — я в институте женился-развёлся, но без толку. А по сути — общие это дети, я им тоже папВаля.

Сальникову всё больше нравился и Дюмин, и его сестра, и их история, так что он уже даже предвкушал, как Римме её поведает. В то же время было ясно, что и острых углов обойти не получится.

— Теперь объясните, пожалуйста, Валерий Анатольевич, почему вы мне сказали по телефону, что Галину Борисовну к детям, то есть к её внукам, подпускать не следует.

— На всякий случай, — буркнул Дюмин. — Если она ненавидела невестку, то кто её знает, как относилась к детям.

— В ходе следствия действительно выяснилось, что и Галина Борисовна, и Владислав Никитины жестоко обращались со старшим из мальчиков, девятилетним Антоном Никитиным.

Дюмин резко помрачнел:

— Влад тоже? А отчим писал, что он человеком вырос, на женщине с ребёнком женился. А они, выходит, этого ребёнка...

— Вы переписывались с вашим отчимом? — удивился Сальников.

— Не я, — качнул головой Дюмин, — а мамРая. Ну, то есть, Раиса Ингилеевна Суанка, вторая жена моего отца, Нинина мама. Она пару раз в год писала Сан Санычу до самой его смерти в семьдесят пятом, а он ей регулярно отвечал. Сан Саныч нормальный мужик был, вообще-то. Я на него совсем не в обиде.

— Но к вашей матери у вас серьёзные претензии?

— Это вы хорошо сказали, товарищ капитан, — скривил губы Дюмин. — Так в протокол и запишите.

— Вот что, Валерий Анатольевич, — произнёс задумчиво Сальников, — расскажите-ка мне всё с самого начала.

— Любите занимательные истории? — вопросил неожиданно запальчиво Дюмин; и тут же его плеча легко коснулась тонкая рука. — А впрочем, почему не рассказать, раз уж приехали.

— ... Мой отец был призван уже в июле сорок первого и полтора года воевал поблизости от Вологды, на Ленинградском и Волховском фронтах. В ходе операции "Искра", за день до прорыва блокады Ленинграда он был тяжело ранен, вынесен с поля боя в бессознательном состоянии и эвакуирован санпоездом в глубокий тыл. Долечивался в Свердловске. Там же в апреле сорок третьего года был приписан к 86-й гвардейской стрелковой дивизии, в её составе форсировал Днепр и Днестр, освобождал Николаев и Одессу, брал Будапешт, войну закончил в Австрии.

Мы с матерью оставались в Вологде. Мать ещё до войны работала секретарём главврача в первой городской больнице, а отец — там же завхозом. В начале войны на базе больницы был создан хирургический эвакогоспиталь на пятьсот коек, который возглавил майор медицинской службы Александр Александрович Никитин. Секретарша ему была без надобности, так что он сходу перевёл мать в санитарки, её это, конечно, совсем не устроило, но пришлось смириться. Зимой сорок третьего, после ранения отца она из-за неразберихи с документами получила извещение, что он пропал без вести. После этого сочла себя свободной и занялась Сан Санычем.

Никитин был старше матери почти на двадцать лет, седой, высокий, красивый, вдовый — его жена погибла под бомбёжкой в Минске в первые дни войны. Ещё и классный хирург, золотые руки, в общем, ценный приз, кто на него только не заглядывался. Почему он выделил именно мать, я не знаю, она тогда была хороша, но были вокруг и моложе, и красивее. У нас дома он впервые появился уже весной сорок третьего. А когда с лета снова стали приходить письма от отца, "военно-полевой роман" матери с Сан Санычем уже был в самом разгаре. Мать ничего не написала отцу об этом, ей нужно было, чтобы он приехал, нужен был развод, потому что она хотела замуж за Никитина. А я сначала не понимал до конца, что происходит, а потом боялся, что если напишу, то отец вообще не вернётся. Я же надеялся, что он вернётся и заберёт меня.

Когда отец приехал летом сорок пятого, мать уже была беременна Владом. Домой он пришёл, уже зная, что его ждёт, кто-то из знакомых "порадовал" по дороге. Разговаривать с матерью он вообще не стал, велел ей "привести этого своего", потом сидел, курил и вроде бы спокойно расспрашивал меня о моём житье-бытье. Это почему-то было очень страшно.

Сан Саныч пришёл не один, а с нашим участковым — тогда совсем ещё зелёным парнишкой. Отец скривился было, но оказалось, что участковый здесь только, чтобы взять на сохранение оружие. Сан Саныч отдал свой ТТ, а отец — трофейный вальтер. Потом они разговаривали полночи — орали, хватали друг друга за грудки, пили. Утром отец в присутствии участкового подписал заявление о разводе, оставил Сан Санычу почти все свои деньги для меня и уехал, пообещав написать мне, как только устроится. Матери он так больше и не сказал ни слова.

После отъезда отца мать с Сан Санычем тихо расписались, потом родился Влад, и всем на какое-то время стало вообще не до меня. Зимой сорок шестого расформировали эвакогоспиталь, отчим демобилизовался и остался работать главврачом больницы. Работал он всегда много, приходил поздно, мать возилась с Владом, а меня старалась не замечать, а заметив, использовала для подай-приготовь-принеси. Что я ем и чем живу, мало её интересовало, Сан Саныч и тот больше обращал на меня внимания. Года два я терпел всё это безропотно, продолжая надеяться, что вот-вот придёт заветное письмо и я смогу уехать к отцу. Я столько раз представлял, как еду к нему, лечу, плыву, но известий всё не было, а мать тяготилось мной больше и больше. А потом письмо пришло аж из Спасска-Дальнего... и в нём не было ничего о том, чтобы забрать меня. Отец подался так далеко, потому что из Спасска у него было несколько боевых товарищей. Подразделение, в котором он служил после госпиталя, первоначально формировалось в Приморском крае. В Спасске он устроился на работу на цементный завод, жил в бараке. Ночью я подслушал, как Сан Саныч пытался объяснить матери, что отцу просто некуда меня взять, а она плакала, жаловалась, что я так и не смог простить её за измену, что смотрю на неё и Влада с ненавистью, что ей страшно оставлять брата со мной наедине. Сан Саныч даже рассердился на неё тогда, велел не говорить глупостей. А я слушал и не мог понять, глупости ли это, намеренная ложь или я действительно её ненавижу.

В том, что происходило дальше, есть и часть моей собственной вины. Во мне родилась какая-то отчаянная злость на всех и вся. Я и раньше не был пай-мальчиком, а тут просто как с цепи сорвался. Дрался, курил, воровал папиросы, бельё с верёвок, овощи с огородов... Мать и раньше чуть что за ремень хваталась, а теперь-то и поводов с причинами стало предостаточно. От по́рок и прочих её художеств следы на мне остались и по сей день. Отчим — нет, ни разу и пальцем меня не тронул, он пытался говорить со мной, взывать к моей совести, а мать при этом каждый раз рыдала, что в доме преступник растёт и какой это ужасный пример для Влада. Мне уже ничего не надо было от них от всех. Я хотел сбежать, добраться до отца, пусть в бараке, в землянке, но хоть кому-то быть нужным.

К тринадцати годам я очень вытянулся, стал больше матери ростом, хоть тощий был, но всё равно жилистый, сильный. Побег я планировал заранее, собирал вещи в старый вещевой мешок: соль, спички, фонарик, сухари, сушёная вобла, деньги... Деньги я раньше никогда не крал, тем более из дома. Подсмотрел, где мать прячет свою заначку и взял оттуда ровно столько, сколько мне оставил отец перед отъездом. Она обнаружила пропажу почти сразу и взъярилась как никогда. В тот день я впервые выдернул у неё ремень и не ударил её просто чудом. Не знаю, что меня остановило. После этого сразу ушёл, нельзя было оставаться.

Это был сорок девятый год, и беспризорников тогда ещё была масса. Уходили, как я, из семей, бежали из детских учреждений. Кто-то искал родственников, кто-то стремился на юг, добыть пропитание и перезимовать, кто-то — на запад, в Прибалтику, чтобы устроиться в тамошние единоличные хозяйства и заработать денег. Мне же надо было на восток. Первый раз меня сняли с товарняка в Иваново, но я опять сбежал из приёмника-распределителя, подбив на побег ещё четверых мальчишек, и снова попался только в Горьком. Своего имени я нигде не называл, но в Горьком меня опознали по заметным ожогам на правом плече и руке, сообщили в Вологду и через несколько дней за мной приехал отчим.

Я проорал ему, что всё равно не вернусь, пусть лучше оставляет меня здесь, что в Вологде дома у меня нет, да и им я не нужен. Он очень долго молчал, а потом сказал, что отвезёт меня к отцу, если я дам слово, что не сбегу по дороге. Я не поверил ему, но слово дал. Сан Санычу понадобилось время, чтобы связаться со своим начальством и согласовать отпуск за свой счёт, но уже через двое суток мы сели в поезд на восток. До Спасска мы добирались в общих вагонах и на третьих полках шестнадцать дней.

Когда мы приехали, нас ожидал сюрприз. Дверь в комнате отца в бараке нам открыла женщина с маленьким ребёнком на руках. МамРая из удэгейцев, родом из села Красный Яр на реке Бикин, но меня поразила не её необычная внешность. Просто в тех письмах, которые написал мне отец за последние два года, не было ни слова о его новой семье. Пока я стоял с открытым ртом, Сан Саныч взялся объяснять ей, кто мы такие и почему здесь, но она его даже не дослушала. Окинула меня взглядом с головы до ног, сказала: "Он наш, оставляйте", а когда отчим усомнился, достала и предъявила ему свидетельство о браке. Он всё равно стал настаивать на разговоре с отцом, но оказалось, что тот в командировке и вернётся только через неделю. Неделю Сан Саныч ждать не мог, тогда он спросил меня, готов ли я остаться, и я сказал, что готов. В тот момент я уже обдумывал, куда мне теперь податься, и решил, что сбежать от этой странной азиатки мне будет проще, чем от отчима.

Когда за отчимом закрылась дверь, мамРая почти молча накормила меня до отвала, отвела в городскую баню, а потом и постелила мне — на полу, но зато с двумя шерстяными одеялами. Я лёг и проспал почти сутки. Отчётливо помню своё первое пробуждение там под немного заунывный напев на незнакомом языке, а ещё топот и пыхтение прямо над ухом. Когда я открыл глаза, рядом со мной стояла Нина. Ей было тогда одиннадцать месяцев и ходила она ещё очень неустойчиво. Увидев, что я проснулся, она радостно захохотала, и этого ей уже хватило, чтобы потерять равновесие, рухнуть вперёд и врезаться меня лбом в переносицу. Я взвыл, прибежала мамРая, поняла, в чём дело, и тут же организовала мне примочку. Я приложил лёд к ушибленному месту, а Нина тем временем залезла ко мне на колени и принялась утешать, гладить и нацеловывать. Пока она этим занималась, я решил, что сразу срываться не стану — отосплюсь, отъемся и дождусь отца. Однако совсем уж каникул у меня не случилось. Оказалось, что в будние дни мамРая кроме Нины присматривает ещё за шестью детьми до двух лет из нашего и соседних бараков — такие вот импровизированные ясли. Она ни о чём меня не просила, но помогать волей-неволей пришлось. Кроме того, меня совершенно присвоила Нина, как потом оказалось — раз и навсегда...

Впрочем, врать не буду, прижился я не сразу. У меня случился серьёзный рецидив, когда вернулся отец, и я увидел, какие у них с мамРаей отношения. Меня бесило, что они без конца целовались по углам, а ещё могли проговорить полночи, и под подушкой не было спасения от их смеха и шёпота. Мне померещилось, что я и здесь никому не нужен, кроме, разве что, несмышлёного младенца. В результате я устроил в школе, куда уже начал ходить, безобразную драку, а главное — выбил окно. Это по тем временам было очень серьёзным преступлением, так что директор школы лично привёл меня домой за ухо. Отца опять не было, он сопровождал очередной груз стройматериалов во Владивосток, мамРая выслушала директора и ушла вместе с ним, оставив на меня свои "ясли". Одному это было сложно, прямо наказание. Когда она вернулась и малышню разобрали родители, она ещё взялась купать Нину в тазу и петь, а я всё ждал, что же она скажет. Но она отдала мне с рук на руки это сонное, пахнущее мылом и молоком чудо, и занялась ужином. К ужину я решил, что она вообще промолчит и предоставит разбираться со мной отцу, но ошибся. "Куда от нас побежишь?" — спросила она вдруг, когда я доедал кашу. Я мог только пожать плечами. "Я продала свои серёжки и заплатила за стекло, — добавила она к моему глубочайшему изумлению. — Отцу не скажу, но он всё равно узнает, город-то маленький. Так что думай, как ответ держать. И учти, что продавать больше нечего..."

Когда отец вернулся, я всё рассказал ему сам. Помню, что Нина тогда в кои-то веки перебралась с моих колен на отцовские, тем самым погасив его первую гневную вспышку. В тот день я пообещал отцу больше зря не драться, и слово своё сдержал.

— А не зря дрались, Валерий Анатольевич?

— Не без этого.

— Нос где сломали?

— Тогда вообще не я дрался. Десять лет назад разнимал трёх пьяных идиотов в порту.

— А конец истории какой?

— Так мы же с конца начали: Владивосток, море, рыба.

— Тогда, выходит, середину пропустили.

— Середину? Ну, в пятьдесят первом цементный завод выделил своим работникам участки земли и стройматериалы для обзаведения жильём, и мы с отцом построили дом. Махонький, на три комнатки всего, но с нуля своими руками. И деревьев насажали — целый сад. Вот только с сыном не задалось у меня пока, да и у Нины — две девчули.

— Невестке своей поможете, Валерий Анатольевич?

— Ясное дело, поможем. Вы же не думаете, что мы через всю страну летели, чтобы развлечь вас историей?..

Примечания:

1. Спасск-Дальний — город в Приморском крае, примерно в двухстах километрах от Владивостока, на Транссибирской магистрали.

2. Операция "Искра" — наступательная операция советских войск во время Великой Отечественной войны, проведённая с 12 по 30 января 1943 года силами Ленинградского и Волховского фронтов при содействии части сил Балтийского флота, Ладожской военной флотилии и авиации дальнего действия с целью прорыва блокады Ленинграда. Блокада Ленинграда была прорвана 18 января 1943 года.

3. С осени 1941 года в Вологде дислоцировался РЭП-95 — крупнейший в Красной Армии распределительный эвакуационный пункт, в задачу которого входили эвакуация раненых военно-санитарными поездами, прием и сортировка раненых в зависимости от тяжести ранений и их лечение непосредственно в госпиталях РЭП-95. Госпитали РЭП-95 дислоцировались в 28 населенных пунктах области, наибольшее их количество было сконцентрировано в Вологде. Здесь постоянно действовало около 20 крупных эвакогоспиталей. Например, на базе Вологодской городской больницы номер один был создан хирургический эвакогоспиталь N 3739 на 500 коек с четырьмя хирургическими отделениями, существовавший с 31.07.1941 по 1.02.1946 гг.

4. Удэге́йцы, также удэге́ — один из коренных малочисленных народов Дальнего Востока тунгусо-маньчжурского происхождения, антропологически относятся к байкальскому типу монголоидов. В настоящее время проживают в Приморском и Хабаровском крае.

5. В роли Валерия Дюмина — Михаил Пореченков.