О воспитании (гет)

— Яков, ты просыпаться собираешься?

Штольман уже какое-то время не спал, ждал, пока его придут будить. Если и было что-то хорошее в дежурстве с субботы на воскресенье, так это возможность отоспаться в понедельник, позволить жене себя разбудить. Ася присела рядом на край постели, а потом и наклонилась к нему, обдав тонким, только ей свойственным ароматом. Изображать спящего стало трудно, да и незачем...

— Если ты сейчас не встанешь и не позавтракаешь, то придётся уже обедать.

— Обеды с тобой, душа моя, ничем не хуже завтраков. Лучше разве что ужины.

Он всегда был необходим Асе и прекрасно об этом знал. "В горе и в радости, в здоровье и в болезни", несмотря на прибывающие годы и давно заметную седину. Но бывали в их жизни периоды, когда она нуждалась в нём ещё острее, чем в иное время. Вот как сейчас.

— Ты опять ничего не оставил от моей причёски.

— Так ведь мы, Асенька, гостей не ждём и в театр вроде бы не собираемся.

— Мы ждём гостей, Яков. В субботу. Разве ты забыл?

Да, это по-прежнему её волновало. Совместно принятое решение далось Августе нелегко, и было не совсем понятно, хочет ли она отодвинуть двадцать третье декабря в какие-нибудь туманные дали или, наоборот, приблизить его, чтобы миновало поскорей.

— Тебе пора стричься. Ты зарос.

— К приходу гостей мальчика умыть, постричь, одеть в парадный костюмчик...

— Да, кстати, синий костюм не помешало бы отдать в химчистку... Ну что ты смеёшься?

— Уверяю тебя, Марта с Риммой Михайловной не заметят ни длины моих волос, ни цвета костюма, потому что будут волноваться никак не меньше тебя.

— Думаешь, будут? Разве Мартину тётю можно чем-нибудь взволновать после всех событий последних дней?

Об эпической битве со зловредным духом Штольман рассказал жене ещё в субботу. Просто не хотел больше ничего от неё скрывать, а то как бы не всплыло что-нибудь в день "смотрин" за столом. Но осталось ощущение, что она не поверила ему до конца.

— Я не знаю, как к этому относиться, Яков... Когда ты в пятидесятых рассказывал мне об Анне Викторовне, это слушалось, как русская сказка, странноватая, но красивая. А теперешняя история отдаёт какой-то готикой, мрачной и опасной.

— Ася, дар Риммы Михайловны опасен прежде всего для неё самой.

— Поэтому у Цезаря сломано ребро, а у Володи ободраны плечи? Знаешь, меня так пугало появления Марты в жизни Платона, а теперь... теперь я уже больше боюсь, что и у неё окажется какой-нибудь дар.

— Ася, этот дар — он всё-таки дар, а не проклятие. В этот раз Римма Михайловна спасла жизнь молодой женщине, матери двоих детей. В Крыму вернула Оксане Петровне Василец — помнишь такую? — её близкого друга, которого та считала погибшим на фронте. Осенью рассказала матери, потерявшей дочь тридцать лет назад, что случилось с девушкой и где её могила... Этого больше никто не смог бы сделать.

Повествование о крымских событиях и о деле Валерии Веретенниковой Ася слушала, почти затаив дыхание. После довольно долго молчала, сжимая его ладонь, а потом сказала — очень тихо, но отчётливо:

— Она такая же, как вы. Будет делать, что должна, хоть кровь из носу... в прямом смысле. Поэтому она очень быстро и стала для вас своей, ведь так?

— Платон Римму Михайловну знает полтора года, это уже не быстро. У Володи мотивация наверняка сложнее и богаче, душа моя. А на меня, не скрою, именно её самоотверженность произвела немалое впечатление. Очень она мне этим напомнила Анну Викторовну... и её слова о том, что дар вернётся в семью.

Ася опять затихла, прижавшись к нему всем телом. Он ворошил пушистые пряди на её затылке, как она любила, грел напряжённые плечи, ждал. Всё-таки понятие "семья" для Августы было особенным, даже сакральным, до сих пор вмещавшим в себя очень узкий круг людей, многократно проверенных временем.

— И что теперь? — спросила она наконец. — Эти "смотрины", новоселье, свадьба... Что ещё?

Она как будто жаловалась и совсем немного ворчала, но в то же время... Штольман с нежностью поцеловал жену в макушку.

— Новый год, родная, — отозвался он с улыбкой, — где-то между новосельем и свадьбой, как я понимаю. А ещё мне вчера зввонила Аня Тихонова, приглашала на концерт в детдоме. Можно было бы, и правда, сходить, давно не были. — Августа тяжело вздохнула, почти застонала. — Ну-ну, душа моя. Учитывая особенности нашей с Володей работы, есть большая вероятность, что охватить все эти мероприятия нам не удастся, или же придётся некоторые из них совместить друг с другом.

После очень позднего и сытного то ли завтрака, то ли обеда Штольман вышел с Цезарем. Пострадавшему псу был предписан по возможности покой, поэтому прогулки теперь были очень короткими и медленными. Пёс терпел, вёл себя образцово, сам Яков Платонович в подобных ситуациях обычно был очень далёк от подобного смирения. На улице опять летело с неба крупными хлопьями, но хоть не мело пока, и на том спасибо. Добрели до угла, свернули, но не прошли и ста метров, как Цезарь вдруг резко остановился и заскулил.

— Ты что, приятель? Больно? — спросил Яков, но пёс смотрел не на него, а через дорогу.

Напротив, меж двух заснеженных деревьев стояла скамейка, а на ней кто-то сидел, плохо различимый за снежной пеленой. Штольман насторожился: не только потому, что сидеть на улице в такую погоду не следовало, но и потому, что поза человека на скамейке выдавала страдание. Цезарь заскулил громче и вдруг рванул через дорогу, выдернув поводок. Проскочил буквально в паре метров от проезжающей машины, водитель которой возмущённо ударил по клаксону. Это было настолько не свойственно псу, что Штольман отчего-то вдруг сразу понял, кто на скамейке, так что следующая машина сигналила уже ему самому.

Марта сидела наклонившись вперёд, спрятав лицо в ладони. На её спине и шапочке образовались уже два небольших сугроба. Когда подоспел Штольман, пёс беспорядочно тыкался девочке куда-то в щёку и шею, пытаясь заставить её выпрямиться.

— Мартуся, ты что? — прохрипел запыхавшийся Яков. — Зачем ты здесь?

На его голос девочка отреагировала, быстро подняла голову. Но не его она хотела увидеть, только слепой не заметил бы разочарования на милом заплаканном лице. Он наклонился, стряхивая снег с её одежды и косичек. Варежки, шарф, да и шапочка Мартуси были совершенно мокрыми.

— Что случилось?

Она молчала, даже не плакала сейчас. Смотрела мучительно напряжённо и совершенно точно виновато. Наконец, губы шевельнулись, потом ещё раз, и он расслышал:

— Я всех подвела...

Сказано это было с горечью, почти с отчаянием. И кажется, она собиралась тут же снова уткнуться в свои насквозь промокшие варежки, но Яков Платонович допускать ничего подобного не собирался. Одним довольно резким движением он поставил её на ноги и сказал строго:

— Мы со всем разберёмся, но не здесь. Тебе немедленно надо в тепло. Римма Михайловна на работе? — Марта кивнула. — Тогда пойдём к нам. Платона нет, но... — Тут она хотела что-то возразить, но он не позволил: — Мартуся, не о чем спорить. Одну я тебя не оставлю, и на улице тебе больше нельзя. Поэтому или ты пойдёшь сама, или я тебе отнесу. Так как?

Дома Якову неожинанно не пришлось ничего объяснять жене, тем более, что он не смог бы этого сделать, потому что пока и сам ничего не знал. Но Марта выглядела настолько мокрой, измученной и несчастной, что Августа занялась ею немедленно и не задавая вопросов, от волнения перейдя на немецкий язык. Впрочем, девочка её понимала, так что это было нестрашно. Понимала и слушалась, похоже, у неё просто не было сил спорить. В результате через четверть часа она оказалась переодета в байковый халат и шерстяные носки, а подсушенные феном волосы были обмотаны полотенцем. Теперь Мартуся сидела на кухне и сражалась со стаканом молока с мёдом. Именно сражалась, готовясь к каждому глотку, как прыжку. То ли она не любила молоко, то ли мёд, то ли и то, и другое, то ли просто боялась предстоящего разговора.

Штольман и сам его несколько опасался, хотя признаваться в подобном даже себе было крайне неловко. Пока Марта переодевалась, он уже успел позвонить на работу её тёте, но Риммы Михайловны на месте не оказалось. Её сотрудница не могла сказать, когда она вернётся, так что пришлось просто оставить номер телефона с просьбой срочно перезвонить. Можно было, конечно, связаться с Володей или дождаться Платона, который должен был вернуться из института часа через два, но интуиция твердила, что тянуть не стоит, что он может и должен сам разобраться хотя бы с размерами катастрофы, тем более что Марта сказала, что подвела всех, подразумевая, похоже, в том числе и его самого.

Разговорить Мартусю оказалось не так-то просто. Сначала она отвечала на его вопросы медленно и односложно, поминутно застывала, борясь со слезами. Но потом на кухню просочился Цезарь, подошёл к девочке вплотную и положил морду к ней на колени. Она тут же отставила в сторону недопитое молоко, принялась гладить собаку, и дело постепенно пошло на лад.

Выяснилось следующее. В пятницу Мартуся в школе не была, как и все, отсыпалась после безумной ночи, а в понедельник с самого утра ей показалось, что что-то происходит. Одноклассники смотрели на неё со странным любопытством, за спиной возбуждённо шушукались. Странно вели себя и подружки: одна утром едва поздоровалась, другая, с которой Марта сидела за одной партой, пребывала в явном замешательстве, на вопросы не отвечала, краснела, прятала глаза. В конце концов, Марта рассердилась и отвлеклась на алгебру с географией и трудами. В середине последнего, седьмого урока классная руководительница внезапно попросила "на выход с вещами" Мартиных подружек, которые назад так и не вернулись, а потом явилась снова и велела задержаться самой Марте. Оставшись с девочкой наедине, эта дама разразилась речью о том, как горько она разочарована Мартиным поведением, какой это позор для класса, школы и даже всего района, а потом отконвоировала ничего не понимающую Марту в кабинет директора, где ей были заданы всего два вопроса: правда ли, что у неё отношения со взрослым мужчиной и не стыдно ли ей. На первый вопрос застигнутая врасплох Марта ответила "да", на второй — "нет". Штольману и без объяснений было понятно, что она просто не могла ответить иначе. Платон был взрослым и отношения у них с Мартой определённо были, хотя и совсем не те, о которых её спрашивали. И отречься от них девочке было никак невозможно, легче умереть, и стыдиться ей было совершенно нечего, напротив, эти отношения наполняли ее гордостью и счастьем. Получив эти ответы, директор велел Марте отправляться домой и на следующий день в школу без родителей не приходить. Уже выставленная из кабинета, она успела услышать, как классная торопливо напоминает директору, что Марта сирота, живёт с тётей, а потому придётся подключать и органы опеки, а возможно, и милицию, потому что "эти самые отношения" начались не сегодня, а когда Марта была ещё несовершеннолетней.

— Мартуся, хватит плакать, девочка, я очень тебя прошу. Ситуация, конечно, неприятная, но не катастрофическая.

— А... опека, а... Риммочка? Что если меня теперь заберут у неё?

— Солнышко, тебе шестнадцать лет. Ты можешь жить, где и с кем сочтёшь нужным. Разве ты этого не знаешь?

— Да, но... А милиция?

— Я — милиция. И я тебе говорю, что в ваших отношениях с Платоном нет никакого уголовного состава. За поцелуи не сажают.

— Мы не...

— Тем более. Кто-то принёс в школу грязную сплетню, не имеющую никакого отношения к действительности. Надо будет выяснить, кто это сделал и зачем. А твоему директору и классному руководителю придётся объяснить, насколько они неправы.

— А если они не поверят?

— Значит, надо объяснить так, чтобы поверили и больше не усомнились. Мне думается, будет лучше, если Римма Михайловна завтра утром отправится в школу не одна, а вместе со мной. Или даже я отправлюсь сам, без неё, для чисто мужского разговора с вашим директором.

Штольман был очень зол. Так зол, что прямо сейчас срываться в школу не следовало, даже если и был шанс ещё застать директора на месте. Просто набить тому морду вряд ли было хорошим решением. И вообще, над решением ещё следовало подумать.

Когда раздался звонок в дверь, он пошёл открывать, предполагая, что это, наконец, Платон, у которого лучше получится успокоить Мартусю. Но за дверью стояла смертельно перепуганная Римма Михайловна.

— Яков Платонович! — выдохнула она, увидев его. — Слава Богу, вы дома! Я звонила Володе, но он где-то на выезде. С Мартой что-то случилось, какая-то беда, я сорвалась с работы, потому что почувствовала, что ей совсем плохо. Уроки давно закончились, дома она не появлялась. Я...

— Марта у нас, Римма Михайловна, — прервал её Штольман. — С ней не беда, неприятности. Вас вызывают в школу в связи с их с Платоном моральным падением.

— Что-о?!

Два возгласа слились в один. Штольман отступил на шаг в сторону и увидел поднимающегося по лестнице сына.

— Я не смог вас догнать, Римма Михайловна, — сказал запыхавшийся парень. — Пап, ты серьёзно?

— Абсолютно. Хорошо, что все в сборе. Заходите, обсудим.

— Ваши отношения развивались на глазах у всей округи. Вы ни от кого не прятались, на прогулке с собаками вас не видел только слепой. Допустим, сначала Марта была совсем ребёнком и вы очевидно просто дружили. Когда всё изменилось?

— После Крыма, — ответил Платон.

Сын обнимал Марту, которая, наконец, перестала плакать. Если они и не целовались до сих пор, то обнимались вполне привычно и естественно, но у Штольмана язык не повернулся бы их в этом упрекнуть.

— Кто об этом знал?

— Римма Михайловна, дядя Володя, вы с мамой. Больше никто.

— А твои подружки, Марта?

— Я ничего такого с ними не обсуждала! — вспыхнула девочка. — Они пытались расспрашивать, но я всегда, всегда говорила, что мы просто друзья, что Платон старше и ни о чём другом и речи не идёт. Так проще было! Они всё равно что-то фантазировали, но... это был просто детский лепет, — закончила она уже намного тише.

Штольман кивнул и продолжил:

— В любом случае, после Крыма прошло уже полгода, и в последнее время вы в связи с погодой как раз мозолили глаза соседям меньше, чем обычно. Но то, что произошло, произошло именно сейчас. Необходимо понять, почему. Что необычного случилось за последние дни? Если не считать, конечно, посещения буйного духа.

— Наш с мамой рейд к Бочкиным, — сказал Платон хмуро, — но это вряд ли это имеет какое-то отношение к делу. Представить, что Бочкин-старший из мести отправился к Марте в школу, я не могу.

— Я тоже, — хмыкнул Штольман. — Хотя проверить надо будет и эту версию. Что ещё?

— Ещё в понедельник Клавдия Степановна очень настойчиво предупреждала нас по поводу сплетен, — Платон поморщился. — Она вообще в последнее время за нами... присматривает, но тут как-то очень жёстко высказалась. Я даже удивился.

— Клавдия Степановна может быть на редкость прямолинейной, — вздохнула Римма Михайловна, — но она очень благожелательно к нам настроена, обрадовалась тому, что остаётся жить с нами в одной квартире. Я не могу себе представить, чтобы она...

— Ваша соседка просто может что-то знать, — остановил её Штольман. — Она же на пенсии?

— Два года уже.

— Значит, возможностей для общения с местными сплетниками у неё предостаточно. Её обязательно нужно будет расспросить. А пока продолжим. Платон?

— В ночь на среду, когда Римма Михайловна потеряла сознание на улице и потом осталась ночевать у нас, я заходил предупредить и успокоить Марту. А в семь утра, до института и школы, мы вместе ходили звонить. Меня могли видеть ночью, а утром нас видели наверняка. Кроме того, в четверг в кафе на нас напрыгнула какая-то Мартусина одноклассница, делавшая многозначительную паузу перед словом "друг".

— Леночка Русакова... — уточнила Марта.

— Что ей было нужно? — поинтересовался Яков Платонович.

— Ошарашила нас несуразным приглашением на свою новогоднюю вечеринку. Со мной заигрывала, Марте хамила. Пришлось отшить её.

— Насколько резко?

Платон дёрнул подбородком.

— Достаточно резко, пап. Разозлила она меня...