Химия (гет)

В просторном кабинете Джона сквозь частично опущенные жалюзи на больших окнах пробивался яркий, но рассеянный свет, отбрасывая на пол солнечные полосы. Вдоль одной из стен стояли высокие книжные шкафы, на другой — висели динамичные абстракции, полные резких линий и контрастных цветов. Джон сидел за массивным дубовым письменным столом, склонившись над бумагами, его ручка быстро скользила по странице. По радио негромко играла "Angiе" Rolling Stones, наполняя пространство своей меланхолией.

Немного поодаль от него, в кресле, сидел Эдвард, аккуратно сложив протезы на коленях. Теперь, когда лезвия — эта адская конструкция, как ее про себя всегда называл Джон — была наконец снята, а результаты нейро тестов готовы, Эдвард получил возможность покидать свою комнату и бывать в других частях лаборатории, в том числе, в кабинете Джона. Эдвард молчал, с открытым интересом наблюдая за его движениями, впитывая новые грани окружающего мира.

Внезапно на столе раздался звонок телефона. Эдвард вздрогнул, быстро переведя на него взгляд — он уже видел сегодня, как Джон пользуется этим черным предметом, и Джон рассказал ему о поразительной возможности говорить с его помощью с другими людьми, даже если они находятся далеко. Резкий звон несколько раз прокатился по кабинету, но на этот раз Джон лишь бросил на аппарат короткий взгляд. Вскоре звонок стих, вновь уступив место атмосфере песни.

Джон поставил точку, отложил ручку, и его рука привычно потянулась за пачкой сигарет на столе. Достав одну, он взял в руки зажигалку. Металлическая, она ощущалась приятной тяжестью в ладони. На ее отполированной поверхности, под определенным углом, проступала изящная гравировка — Memento mori.

Эдвард слегка наклонил голову, задержав сначала взгляд на зажигалке, а затем проследил за тем, как Джон подносит эту тонкую белую палочку к губам. Джон прикурил сигарету, пламя зажигалки вспыхнуло, на мгновение осветив гравировку. Медленно и задумчиво, Эдвард произнес:

— Помни о смерти?

Джон замер, сигарета застыла у самых губ. Он перевел взгляд на Эдварда, и глубокое удивление отразилось на его лице.

— Ты... Прочитал по-латыни?

— Да, — просто кивнул Эдвард.

Он смотрел на Джона своими большими, темными глазами, и в его взгляде не было ни гордости, ни смущения, лишь легкое непонимание того, почему Джон вообще удивился.

Пораженный, Джон не мог найти слов. Он знал, что Эдвард учится, впитывает слова и знания, но способность прочитать это...

Он посмотрел на "Memento mori", потом на Эдварда, сидящего напротив — вечного, неизменного в своей сущности. И вдруг эта старая, избитая фраза обрела для него новый, предельно ясный смысл. Помни о смерти. Да, конечно. Особенно сейчас, глядя на того, кто вряд ли узнает ее прикосновение. Для Эдварда конечность жизни была абстракцией, словами из книг. Для Джона... она становилась все более реальной с каждым прошедшим днем.

Он выпустил облачко дыма, неторопливо рассеивающегося в воздухе, словно вторя меланхолии Angie. Гравировка, которую он когда-то выбрал скорее иронично, любя наблюдать за реакцией людей на это мрачное напоминание, казалась теперь не просто фразой. Она стала неотъемлемой частью их с Эдвардом взаимодействия, символом глубокого контраста между ними.

Эдвард задумчиво устремил взгляд на медленно танцующий дым, на мгновение теряясь в этом зрелище.

Ему говорили, что он, вероятно, "вечен", что его не берет смерть — раньше он никогда по-настоящему не задумывался об этом, просто жил, день за днем. Ведь Джим... едва не покончил с ним, а толпа могла разорвать на части. Разве это не была смерть? Ему было трудно осознать, что именно Джон видит в этой фразе, в этой конечности, которая для него самого оставалась лишь смутным, не до конца понятным явлением, несмотря на пережитые опасности.

Его взгляд вернулся от струящегося дыма к Джону:

— Почему... люди курят?

В самом этом действии было нечто необъяснимое, странное. Запах дыма был горьковатым и не очень приятным.

Джон выдохнул дым, наблюдая, как он медленно тает.

— Хороший вопрос, — ответил он, задумчиво глядя на сигарету. — Привычка, наверное. Или способ справиться. Со стрессом, с мыслями... Небольшое удовольствие от процесса. Или просто... так принято, — он вздохнул. — Это нелогично, конечно. И очень вредно для здоровья. Но... так уж устроены люди, Эдвард. Мы часто делаем вещи, которые не приносят пользы, а иногда и вредят нам. Просто... делаем.

Джон сделал последнюю затяжку и потушил сигарету в пепельнице.

— Но ты даже не думай об этом. Тебе это ни к чему. Понимаешь?

Эдвард задумчиво кивнул. Удовольствие от процесса... Это напомнило ему, как Эндрю с воодушевлением рассказывал о своем кофе. Значит, люди действительно находят радость в таких простых вещах.

Джон задержал взгляд на его неповоротливых протезах. Держать такую тонкую вещь, как сигарета... да, это в любом случае было бы возможно еще очень нескоро.

Он поднялся из-за стола и направился к одному из шкафов у стены, открыл дверцу, чтобы достать нужную ему папку, и в этот момент с верхней полки с шорохом на пол упала сложенная газета.

Взгляд Эдварда тут же упал на нее. Джон поспешно нагнулся, чтобы ее поднять, но Эдвард, склонив голову, уже успел увидеть нечеткую фотографию Ким на первой полосе, а ниже крупный заголовок, который был виден ему даже с пола. Эдвард почувствовал, как ледяной холод сковывает его изнутри.

Жуткая сказка: почему красавица выбрала чудовище? Шокирующая привязанность — подробности связи, которая ужаснула всех.

Его сердце болезненно сжалось и заныло. Он был потрясен. Он помнил натиск журналистов во время суда, вспышки камер и бесцеремонные вопросы. И понимал, что это внимание и нападки не могли не затронуть ее. Но он не мог представить, что это может быть... настолько выставленным напоказ, настолько жестоким и искаженным.

Джон почти выхватил газету из поля зрения Эдварда, переведя на него взгляд — в глазах Эдварда отражался шок и боль от увиденного.

— Эдвард, — сказал Джон со спокойной, заземляющей уверенностью — Это... старая газета. Журналисты тогда... ну, ты помнишь. Они готовы на что угодно ради тиража. Не стоит... этому придавать такого значения. Это — только слова на бумаге.

Эдвард молча кивнул, но его взгляд стал далёким, ушедшим в плен воспоминаний, словно он смотрел не на Джона, а куда-то сквозь него.

Затем он вернулся взглядом к Джону, и на его лице сквозь глубокую боль проступало внезапное, горькое осознание.

— Ты сказал... Это старая газета, — тихо произнес он. — А... есть другие? О нас... писали много? — ему было тяжело говорить на такую личную тему с Джоном, но... самое сокровенное уже давно было выставлено на обсуждение тысяч незнакомых людей.

— Да, Эдвард... — голос Джона был слегка напряженным, он кивнул. — Писали. Да, писали много. Это было... очень публичным какое-то время.

Он решил говорить с Эдвардом честно — тот и так... был в полном неведении относительно многого.

— Покажи мне... Их все. Я... хочу знать, — Эдвард смотрел на Джона прямо, и в его взгляде было не упрямство, а спокойная однозначность, простое знание, что ему это необходимо.

— Эдвард, я не думаю, что это хорошая идея, — Джон вздохнул. — Тебе не нужно видеть остальное. Давай не сейчас. Оно... только расстроит тебя еще больше. Это просто мусор. Журналисты. Они всегда пишут в таком стиле. Обо мне ведь тоже много писали и говорили. И это не стоит того, чтобы тратить на это свои нервы.

Эдвард понял — если Джон так сказал, значит сейчас он этого не увидит. И, возможно, он был прав — чтение всей этой "грязи" сейчас действительно только усугубит боль... Главное, что ему нужно было знать, он уже услышал: масштабы лжи и злобы, выплеснутые на нее.

И тут в его голове пронеслась пронзительная мысль — зачем Джон вообще хранит эти газеты? Неужели ему нравится все это читать?

— Зачем... они у тебя?

В глазах Эдварда Джон видел сейчас почти забытую давнюю настороженность. Лицо Джона слегка напряглось, было очевидно, что он не очень хотел этого разговора.

— Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Рабочий момент, Эдвард, — начал он, стараясь подбирать слова. — Мне нужно следить за информационным фоном. Это помогает в общении с журналистами. Это не личный интерес, понимаешь? Это необходимо для работы.

Эдвард только грустно кивнул.

Джон вдруг с ясностью осознал, что сам он после освобождения Эдварда перестал думать о Ким. Она не звонила, никак не давала о себе знать. Подсознательно, или, скорее, желая этого, он решил, что эта глава жизни Эдварда закрыта, или по крайней мере, отошла на задний план, и меньше всего он ожидал, что именно эта газета, одна из его многочисленных "коллекционных" изданий, вот так вернёт его к этой незавершенной истории. Ему точно нужен ещё один шкаф.

Наконец, посмотрев на Эдварда внимательно, он предложил:

— Если ты хочешь, можешь пойти к себе. Эндрю проводит тебя.

* * *

Эдвард неподвижно стоял у окна, а на горизонте, окрашивая небо, догорал закат. Но его взгляд был направлен не на пылающие вечерние тона, а внутрь себя, туда, где в этот миг не было ничего, кроме ее образа. Он думал о ней каждый день — с тех пор, как впервые увидел ее лицо на тех фотографиях — светлое, лучезарное, будто она была из другого, лучшего мира, где нет тьмы.

Их история была ноющей, незаживающей раной в его сердце. Только сейчас, узнав хотя бы часть правды, он по-настоящему осознал, какой чудовищной лавиной обрушилось на нее все связанное с ним.

Тогда они простились с хрупкой, такой непозволительной надеждой, тихим обещанием — что однажды, в том далёком "когда-нибудь"… Но нет. Он не посмеет никогда снова войти в ее мир, появиться в её жизни, чтобы принести ей только новую боль, вновь разбивая ее жизнь на осколки. Пусть его ножницы остались в прошлом, но он сам — способен только ранить. Он не человек, он никто. Он живёт здесь, в стенах лаборатории. Что он может ей дать? Кроме новых разрушительных газетных публикаций. Его протезы не могут дать тепло, не способны подарить нежность. Ничего не изменилось. Что он может предложить ей, кроме своей искаженной природы?

Он вспоминал ее под снегом — тот единственный миг истинной, незамутненной радости, которую он смог ей подарить, создавая для нее ледяной снегопад. А потом... потом было только падение, только боль, только разрушение. И он понимал: этот разрыв — между его миром и ее, между тем, кто он есть, и тем, кем он никогда не сможет стать для нее — непреодолим. Он навсегда останется здесь, у окна, с ее образом, живущим в его неприкаянном сердце. И эта тоска — по ее смеху, по ее теплу, по той жизни, которая была возможна только без него — была его постоянным, мучительным спутником.

Что с ней сейчас? Эта мысль надсадно ныла в нем. Он не имел права знать. Он мог только надеяться, что водоворот осуждения, который он невольно обрушил на нее, схлынул, что газеты оставят ее в покое, и она сможет вернуться к той спокойной жизни, которой она жила до их встречи. Единственное выражение любви, доступное ему после всего, единственная защита, которую он мог ей дать — это не напоминать о себе никогда. Это был его долг перед ней.

И даже песня, которую он услышал сегодня, в каждом своем моменте вторила его чувствам — она звучала как отголосок его любви и горькой невозможности быть рядом.

Память о любви твоей — это самый чистый свет...

Я руками отпустил, а сердцем нет. (с)