Взаперти (гет)

Сириус, мрачно бормоча под нос о «срочных делах, которые не могут подождать и пяти минут», проводил Кэтрин до запыленной двери в дальнем конце коридора, ведущего в подвал, бросил на прощание быстрый, обещающий взгляд и исчез в полумраке.

Кэтрин осталась одна перед массивной дверью из темного дерева. Из-за нее не доносилось ни звука. Сделав глубокий вдох, она толкнула тяжелую дубовую плиту.

Комната оказалась достаточно просторным залом, теперь освобожденным от хлама. Воздух был холодным и пахло пылью, затхлостью и металлом. Единственным источником света был призрачный шар холодного огня, плывший под потолком и отбрасывающий резкие, уродливые тени.

Аластор Грюм стоял спиной к ней, изучая какую-то карту на стене. Его деревянная нога глухо стучала по каменному полу, когда он резко развернулся. Его магический глаз бешено вращался, на секунду остановившись на двери за ее спиной, будто проверяя, не последовал ли за ней Сириус, а затем впился в нее. Обычный глаз сузился.

— Опоздала на семь секунд, — проскрипел он. Голос был похож на скрежет камня по камню. — Учись оценивать обстановку с порога. Могла бы уже быть мертвой.

— Я… — начала она.

— Молчать! — рявкнул он, и эхо гулко отозвалось в каменных стенах. — Не оправдывайся. Не объясняй. Врагу плевать на твои причины. Он видит добычу.

Он сделал несколько неуклюжих шагов вперед, его магический глаз непрестанно сканировал ее, будто выискивая слабые места.

—Ты ведь у нас знатный нюхач. Что ж, понюхай сейчас. Что я задумал?

Кэтрин, собравшись, попыталась сосредоточиться. Воздух пахнет пылью, старым деревом, потом и… внезапной агрессией.

— Вы… собираетесь напасть, — тихо сказала она.

— Браво, — язвительно бросил он. — А теперь защищайся.

Он двинулся на нее. Не с палочкой, не с заклинанием. Он просто пошел на нее, как танк, огромный и неумолимый, всей своей грубой физической массой. Инстинктивно Кэтрин отпрыгнула назад, ее спина больно ударилась о стену. Она замерла, прижавшись, сердце бешено заколотилось. Он подошел вплотную, не оставляя ей пространства для маневра.

— Ну? — прошипел он, глядя на нее сверху вниз. — Где твоя палочка, медик? Где твой острый язык? Ждешь, что твой Блэк ворвется и спасет?

Он внезапно рванулся вперед, пока без палочки, без заклинаний. Кэтрин, ведомая чистым инстинктом выживания, резко увернулась в сторону, скользнув вдоль стены. Она была быстрее, проворнее. Грюм хрипло хмыкнул, одобрительно или презрительно — было непонятно.

— Слишком много лишних движений. Дерешься так, словно за твоей спиной еще кто-то есть. — Его голос стал тише, но от этого еще страшнее. — Но там пустота, запомни это. Всегда. Дерись так, словно я уже убил всех, кто тебе дорог. Потому что, если ты проиграешь, так оно и будет.

Эти слова обожгли ее хуже любого заклинания. Перед глазами мелькнули лица: Сириус, Дора, Тэдд… Она ощутила ледяную пустоту за спиной. Одиночество. Ту самую пустоту, о которой он говорил. И что-то в ней щелкнуло.

Когда он снова пошел в атаку, она не отпрыгнула. Она приняла его вес, пропустила его мимо себя, используя его же инерцию, и резко ударила ребром ладони по его вооруженной руке, стараясь выбить палочку. Удар получился слабым, неточным, но это был уже не уход, а контратака. Грюм отшатнулся, на его лице мелькнуло нечто, похожее на удивление. Его магический глаз бешено завертелся.

— Так-то лучше, — проскрипел он, потирая запястье. — Первый урок усвоен. Пустота — твой единственный союзник. Она делает тебя голодной. Злой. Опасной. Все остальное — сантименты, которые тебя убьют.

Он был прав. Там никого не было. Только она. И это должно было быть достаточно.

Она еще не успела перевести дух, как Грюм, не поворачиваясь, резко взмахнул палочкой через плечо.

— Флиппендо!

Заклинание ударило в грудь с силой тарана. Кэтрин отбросило назад, она больно приземлилась на каменный пол, выдохнув весь воздух. В ушах зазвенело.

— Встать! — прорычал Грюм, уже разворачиваясь к ней, его магический глаз бешено вращался, предвосхищая ее движения. — Ты что, ждешь письменного приглашения на тот свет?

Она откатилась, поднялась на ноги, палочка уже в руке. Сердце колотилось где-то в горле. Он не давал ей опомниться.

Редукто! Импедимента! Петрификус Тоталус!

Заклинания сыпались на нее градом, одно за другим, с короткими паузами, которых по мнению Грюма было достаточно для контратаки или щита. Она едва успевала отбиваться, щиты дрожали и трескались под его напором. Он не пытался ее убить, но каждое из этих заклинаний могло нанести серьезную травму. Он загонял ее, как дичь, по периметру комнаты, его деревянная нога глухо стучала, а живая двигалась с удивительной быстротой.

— Думай головой! Куда смотришь? На палочку? Она тебе споет колыбельную перед тем, как прикончить?

— Я... пытаюсь... предугадать! — выкрикнула она, отскакивая от взрыва красных искр.

— НЕ ПРЕДУГАДЫВАТЬ! ВИДЕТЬ!

Он сделал обманное движение палочкой влево, а сам рванулся вправо, сокращая дистанцию. Ее взгляд на долю секунды дрогнул, следуя за палочкой.

— Экспеллиармус!

Красная молния ударила точно в цель. Ее палочка вырвалась из пальцев и с глухим стуком отлетела в угол, за груду ящиков. Она осталась стоять с пустыми руками, грудь вздымалась, руки дрожали от перенапряжения.

Грюм не стал добивать. Он просто остановился в трех шагах, его палочка теперь была направлена прямо в ее лицо. Магический глаз выцвел до бледной голубизны, уставившись в пустоту, а его живой, пронзительный и холодный, буравил ее.

В комнате повисла тяжелая, прерывистая тишина, нарушаемая только ее сдавленным дыханием.

— Ты умерла, — проскрипел он без всякого выражения. — Уже дважды, Цыпленок. Первый раз — когда позволила загородить себя к стене. Второй — когда повелась на финт. Я не буду жалеть тебя, ОНИ НЕ БУДУТ.

Он медленно, с насмешливым акцентом, опустил палочку.

— Министерство, говоришь... Идиоты. Кинут тебя в эту мясорубку, даже не научив держать зубы острыми. И если твоя палочка окажется дальше, чем в трех дюймах от ладони — будешь отбиваться голыми руками. Пока не научишься.

* * *

Кэтрин села на ступеньках лестницы, уткнувшись спиной в резные балясины. Слегка грязный еще ковер, почти пятнадцать лет впитывавший пыль, отказывался расставаться с ней, как с драгоценностью, даже после ежедневных заклинаний миссис Уизли. Кэт ощущала каждую ворсинку сквозь тонкую ткань брюк.

Снизу, с кухни, доносился привычный гвалт Уизли — теплый, домашний, живой. Только что приехала Гермиона, и Рон с Джинни наперебой рассказывали ей о доме, их голоса сливались в веселый, неразборчивый хор.

Рыжий кот, такой же нагловатый и бесконечно обаятельный, несмотря на свой крайне потрепанный вид, подошел и потерся о ее ноги, оставляя несколько рыжих волосков на темной ткани. Девушка ласково взяла Живоглота на руки, и кот замурлыкал, как скрипучий механизм, утыкаясь мордой в ее шею.

— Ну?

Кэт подняла глаза, не сразу сумев их сфокусировать. Сириус стоял на пару ступеней выше, прислонившись к стене. Он был напряжен, как и все дни в этом чертовом доме, но для нее старался сохранять открытой дверь в себя настоящего.

— Ну... — протянула она, почесывая кота за ухом. — Работаем.

Сириус усмехнулся углом губ.

— Что там взорвалось? Ты пыталась накормить Грозного Глаза своим знаменитым омлетом?

— У нас больше нет обувницы в виде гоблина, держащего полку. Ужасная была вещь.

— Я бесконечно о ней скорблю, — с преувеличенным трагизмом отозвался Сириус, спускаясь и садясь рядом с ней на ступеньку. Его плечо теплым грузом коснулось ее плеча.

— Он в меня ею запустил. Я отпрыгнула. Не сразу... — Кэтрин потеряла напряжение в еще ноющем плече, позволив себе на секунду облокотиться на него.

Живоглот ластился к ней, словно соскучился больше всех в этом доме, и его мурлыканье, теплый бок Сириуса и далекий гул голосов с кухни сплелись в один сонный, уютный кокон. На несколько мгновений не было ни Грюма, ни Министерства, ни косых взглядов. Была только эта ступенька, рыжий кот и тихое эхо их дыхания в полумраке коридора.

Сириус ничего не сказал. Просто провел рукой по ее спине, короткий, ободряющий жест, который говорил громче любых слов: «Я здесь. Все в порядке». И для сейчас этого было достаточно.

* * *

Сириус влетел в подвал, дверь с грохотом отскочила от стены. Воздух в помещении, еще не остывший после утренней тренировки, зарядился новой, дикой энергией. Его лицо было искажено яростью, глаза горели лихорадочным блеском.

— Дементоры! — это слово вырвалось у него хриплым, сорванным криком. — В Суррее! Напали на Гарри!

Кэтрин замерла у стены, вытирая платком руки от алхимической пыли. Она увидела все: его сжатые кулаки, дрожь в плечах, абсолютную, животную ярость, смешанную с леденящим ужасом.

— Жив? — единственное, что успела выдохнуть она.

— Чудом! Отбился! Патронус! — Сириус метнулся через комнату, как зверь в клетке. Его взгляд упал на старый, дубовый сундук в углу. — И знаешь, что сказал Дамблдор?! — он резко обернулся к ней, его голос сорвался до хрипа. — НИ-ЧЕ-ГО! Сидеть сложа руки! Не высовываться! Не привлекать внимания!

Он с силой пнул сундук. Дерево треснуло с громким, сухим звуком.

— Он там один! Совсем один! А эти твари… — его голос сорвался, и в нем послышалась та самая, знакомая Кэтрин нота безумия, от которого она когда-то его лечила. — Они могли его… могли…

Ярость, не найдя выхода, обрушилась на комнату. Он рванул палочку из кармана.

— РЕДУКТО!

Стеллаж с пустыми склянками взорвался, осыпая пол осколками стекла и щепками.

— Сириус, нет!

— ДИФФИНДО! — проигнорировал он ее, взмахнув палочкой на манекен для тренировок. Тот расползся по швам, исторгая клочья пакли и тряпья.

— Он же приказал! Сиди смирно в своей клетке, последний пес Блэков! Хорошенький, послушный песик! — он бил заклинаниями в стены, в потолок, в пол. Камни крошились, пыль стояла столбом. Он крушил все вокруг, потому что не мог крушить настоящих врагов. Потому что был беспомощен.

Кэтрин не пыталась больше остановить его. Она понимала. Она видела это бессилие — то самое, что хуже всего. Она прижалась спиной к стене, закрыв лицо от летящих осколков, и просто ждала, пока пройдет первый шквал.

Он выдохся так же внезапно, как и начал. Палочка выпала из его ослабевших пальцев, звякнув о камень. Он стоял, тяжело дыша, посреди разрушенного подвала, сгорбившись, как будто под невидимой тяжестью. Вся ярость ушла, оставив после себя только пустоту и боль.

— Они могли забрать его душу, Кэт, — его голос был теперь тихим, разбитым. — И я… я должен был сидеть здесь и делать вид, что все в порядке.

Он медленно обернулся к ней. В его глазах стояло отчаяние, которое было страшнее любой ярости.

— Я не могу этого сделать. Я не могу просто ждать, пока его убьют.

Кэтрин оттолкнулась от стены, осторожно ступая по осколкам. Одна из щепок, летящих во все стороны, порезала ей скулу, но девушка не обратила внимание. Она не говорила ничего. Не утешала. Не призывала к благоразумию. Она подошла к нему, обняла его за шею и прижала его голову к своему плечу, чувствуя, как все его тело продолжает мелко дрожать от выброшенного адреналина и невыплаканных слез.

Они стояли так среди руин — его ярости и его бессилия. И она держала его, как когда-то держала в маленькой такой далекой хижине у моря, без слов давая понять всего одним прикосновением: Я здесь. Ты не один. Мы будем держаться вместе, даже если рухнет весь мир.

* * *

Молли Уизли

Грохот донесся с самого низа, из-под земли, словно в доме проснулся и начал биться в истерике спящий великан. Опять?! — мелькнуло в голове прежде, чем смогло оформиться в мысль. Каждое утро теперь начиналось с этого — с приглушенных ударов, взрывов и скрежета из подвала, когда он, Грюм, пытается сделать из ведьмы Блэка. А теперь еще и днем! Скоро в этом доме не останется ни одного целого угла.

Я сидела на кухне, пытаясь заставить себя догладить очередную рубашку Рона, и чадящий утюг плюнул углем оставив на ткани безобразный пропыленный след. Опять. Все валится из рук с тех пор, как Артур шепотом, чтобы не слышали дети, рассказал о Суррее. О них. О том, что они пришли к мальчику.

Я замерла, слушая. Но это был не тот, привычный уже, методичный грохот тренировки. Это был гул чистой, неконтролируемой ярости, взрывы, треск ломающегося дерева и камня. Мерлин, только не сейчас. После сегодняшних новостей мое сердце и так готово было выпрыгнуть из груди. Это не Грюм. Это они. Он и она. Наконец-то сорвались с цепи. Нашел на кого изливать свой гнев. «Сириус, нет!»

Я бросилась к двери, сердце колотилось где-то в горле, судорожно сжимая палочку. Гарри. Боже правый, Гарри. Этот ужасный, леденящий душу рассказ... Мой мальчик был там! Гарри... этот бедный, несчастный мальчик, сирота, о котором некому позаботиться...

И пока мы все тут тряслись от страха, пока я пыталась хоть как-то унять дрожь в руках, заваривала успокоительный чай, который теперь никто не будет пить, они устроили там внизу... что? Продолжили утренний «урок»? Ритуальный шабаш? Ссору? Выяснение отношений с помощью разрушительных заклинаний, пока этот дом и так висит на волоске?

Я летела по коридору, и с каждым новым ударом, с каждым взрывом моя тревога за Гарри переплавлялась в яростное, праведное возмущение. Как они СМЕЮТ? В этом доме, где мы пытаемся создать хоть каплю безопасности, где дети наконец-то чувствуют себя в относительной сохранности! Как они смеют сеять еще больший хаос и страх? Это же мой дом сейчас! Моя крепость! Я не пущу, я не позволю...

Я распахнула дверь в подвал, готовая кричать, изгонять, требовать ответов. И застыла на пороге.

Он. Сириус Блэк. Стоял посреди апокалипсиса, который устроил своими руками. Вся комната была превращена в щебень и пыль. Пахло гарью, озоном и безумием. Он был бледен, дик, его грудь судорожно вздымалась. И он схватился за нее. Кэтрин. А она... она не пыталась его остановить. Не оглушить, не связать — как поступил бы любой нормальный человек. Нет. Она прижимала его к себе. Держала эту бушующую, опасную стихию в своих объятьях, и на ее лице не было ни страха, ни осуждения. Только... понимание. Соучастие. Одобрение. Проклятая Ведьма. Соучастница.

И этот вид обжег меня больнее, чем любое заклинание. Это была не ссора. Это был... странный, извращенный ритуал скорби. Они разделяли эту ярость. Он — крушил. Она — принимала удар на себя, позволяя ему разрушать, потому что не могла позволить ему разрушить себя самого.

Она потакает ему. Она поощряет этот безумный огонь в нем, вместо того чтобы залить его. Утром — один учит ее разрушать. Днем — они разрушают вместе.

Я не сказала ни слова. Что я могла сказать? Приказать ему успокоиться? Он бы лишь рассмеялся мне в лицо. Угрожать? Он здесь хозяин. Я просто отступила, тихо прикрыла дверь, как будто боялась разбудить спящего дракона, и прислонилась к холодной стене коридора, чувствуя, как слезы бессилия и страха катятся по моим щекам.

Одни мои дети в опасности там, снаружи. А другие — здесь, внутри, в эпицентре чужой, непонятной и такой же разрушительной бури. И я абсолютно ничего не могу с этим поделать. Только стоять и слушать, как внизу воцаряется тишина — страшная, гнетущая, куда более зловещая, чем тот грохот. И знать, что завтра утром этот кошмар начнется снова.

* * *

Ночь впилась в стекло густой, непроглядной смолой. Сириус сидел на подоконнике, наполовину высунувшись в черную прорубь окна, зажав между пальцев окурок. Дым выходил изо рта сгустками ярости, растворяясь в спертом воздухе спальни. Он не спал. Сны были хуже, чем эта проклятая вахта.

Несколько дней. Несколько ночей. Тело горело на изломе, мышцы сводило от напряжения, а за глазами стояла одна и та же картина: Гарри. Бледный. Один. С поднятой палочкой против тварей, что когда-то свели с ума его самого.

Рядом на кровати шевельнулась Кэтрин. Во сне она провела ладонью по простыне, ища его. Пальцы сжали холодную ткань, и она беспокойно дернулась, отшатнувшись от пустоты. Этот маленький, бессознательный жест вонзился ему в ребра острее любого ножа.

Уйти. Сейчас. Мысль ударила в висок, ясная и неоспоримая. Вскочить. На чердак. К Клювокрылу. Врезаться в эту черную пустоту ночи и рвать ее когтями и крыльями, пока не доберется до него. До того мальчишки, которого он обязался защитить ценой всего. Всего.

Его пальцы с такой силой сжали каркас окна, что дерево затрещало. Он уже почти оттолкнулся, чтобы сделать этот шаг — шаг к свободе, к действию, к долгу.

Но вместо этого он с диким, беззвучным рыком вцепился зубами в остатки сигареты. Горький вкус фильтра заполнил рот. Он швырнул окурок в ночь, следя за тем, как тот уходит в темноту, как падающая звезда, наоборот.

Бессилие сковало горло стальными тисками. Он не мог поехать. Он был прикован к этому дому, к этим стенам, хуже, чем к стенам Азкабана. Там хоть не было этого вечного, унизительного выбора.

Его взгляд упал на ночной столик. На маленький пузырек с успокоительным, что она ему готовила. Его ритуал. Его ночная дань попытке забыться. Схватив склянку, он с силой отщелкнул пробку большим пальцем. Он посмотрел на мутноватую жидкость, на эту слабую попытку заткнуть дыру в его голове. Потом его глаза метнулись к спящей Кэтрин, сновавшей по простыне рукой в тщетных поисках его тепла.

С резким, отрывистым движением он высунул руку в окно и перевернул пузырек. Жидкость тонкой струйкой устремилась вниз, исчезая в темноте. Ни снадобья. Ни забытья. Ни капитуляции.

Он швырнул пустую склянку в ночь, где та со звоном разбилась о стену. Он не лег. Он остался сидеть на своем посту, впиваясь взглядом в ночь, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полумесяцы. Он будет сидеть здесь. Гореть. Бодрствовать. И ненавидеть каждую секунду этой вынужденной неподвижности, потому что это было единственное, что он еще мог делать по собственной воле.

* * *

Сириус Блэк

Тишина. В этом проклятом доме ее всегда слишком много, и она всегда не та. Гнетущая, тяжелая, как саван. Но вот она, другая. Рядом. Только ее дыхание, ровное и глубокое. Спит.

Спит, черт возьми. После всего этого. После Грюма, после моей истерики в подвале, после того как я чуть не разнес пол-дома... а она просто легла и уснула. Как в тот раз в хижине, после того как я, обезумевший от свободы и страха, чуть не сжег ее лачугу дотла. Просто... доверилась.

Доверилась. Мне. Последнему сумасшедшему Блэку, который только и умеет, что ломать. Иногда мне кажется, я до сих пор не проснулся. Что это какой-то жестокий розыгрыш. Что вот-вот я очнусь в той клетке в Азкабане, а ее... ее никогда и не было.

Два года. Мерлин, два года жизни. Она нашла меня тогда в обличье пса, полумертвого, затравленного, и не испугалась. Не прогнала. Не стала звать мракоборцев. Она затащила меня в свой дом, этот пахнущий травами и чистотой домик, и... начала чинить. Как сломанную игрушку. Терпеливо, методично, без глупых вопросов. Целительница.

А потом... потом она увидела не пса. Увидела меня. Сириуса мать его Блэка. Со всей моей яростью, с моим багажом Азкабана, с моей одержимостью Гарри. И местью Питеру Петтигрю. И не отвернулась. В ее глазах не было ни жалости, ни страха. Было... понимание. Моя храбрая девочка. Как будто она с самого начала знала, какая грязь ко мне прилипла, и была готова с этим работать. Готова принять эту грязь как часть меня.

И тогда я совершил самую подлую вещь в своей жизни. Я позволил ей это сделать. Позволил ей поверить, что меня можно починить. А потом... я сбежал. Оставил ее одну с ее травами и тишиной, потому что испугался. Не Пожирателей. Не Волан-де-Морта. Испугался этого... этого спокойствия. Этой тихой гавани, в которой мое безумие казалось таким громким и уродливым. Испугался, что привыкну, что ослабею.

И выбрал другую одержимость. Более понятную, более оправданную. Мальчика. Единственное, что осталось от Джеймса. Мою клятву. Мой долг. Самую важную в мире вещь, которую я при этом не могу выполнить как следует. Запертый здесь, я для него не крестный. Я — еще одна клетка, в которую его сажают другие взрослые. Еще одно разочарование. И она... она видит это. Видит, как я рвусь к нему и как он рвется ко мне, и как эта чертова стена между нами растет с каждым днем. И ничего не может с этим поделать. Как и я.

Она самая упрямая и самая терпеливая женщина на свете. Она может часами возиться со склянками, добиваясь идеального оттенка, может выслушивать истерики всех этих несчастных детей, может терпеть мое чертово ворчание и мои срывы. Но попробуй тронь того, кто ей дорог... В ней просыпается не медик. Просыпается дикая кошка. Та, что вышла из огня нападения Крауча, и не сломилась. Та, что смотрит в лицо Грюму и не моргает. Даже меня передергивает от вида его каменной рожи. И в эти моменты я смотрю на нее и чувствую дикую, почти неконтролируемую гордость. Такую животную страсть и такую же дикую ярость — ко всем, кто может ей навредить. Ко всему миру. К себе.

Она думает, что я не вижу, как она стискивает зубы, видя косые враждебные взгляды членов ордена. Как она прячет дрожь в руках после тренировок. Как она смотрит иногда в стену этим пустым взглядом, тем самым, что бывает у тех, кто слишком много видел. Но она не сдается. Никогда. Она как тот скалолаз из книжки, что я читал в детстве — срывается, кажется, разобьется, а потом снова цепляется за скалу и лезет выше. И я... я просто смотрю на нее и не могу поверить, что она все еще здесь. Что она выбрала остаться. Здесь. Со мной. В этом склепе.

Ребенка, которого оставил мне Джеймс, она приняла так, словно это и ее крестник тоже. Потому что он часть меня, моей истории, моей дикой жизни. Боже, как бы она понравилась Лили….

Она спит. И ради этих редких секунд, когда ее лицо расслаблено и в нем нет той вечной усталой собранности, когда можно разглядеть ту девчонку с озорными глазами, которая когда-то громко хохотала со мной на Сицилии... ради того, чтобы это дыхание оставалось ровным... ради этого я готов сидеть в этой чертовой клетке. Готов грызть решетку. Готов быть «хорошим мальчиком» для Дамблдора. Потому что если с ей что-то случится из-за меня... если эта тварь там, снаружи, до нее доберется...

Нет. Этого не будет. Они могут забрать все. Свободу, славу, даже жизнь. Но ее — нет. Она не их приз. Она не награда для героя. Она... она то, ради чего я вообще еще дышу. Последнее, что у меня осталось от человека. И я сожгу этот мир дотла, если кто-то посмеет к ней прикоснуться.

Я тебя не отпущу, — мысль проносится с ясностью удара молнии. — Никогда. Ты можешь ненавидеть меня за это, можешь плевать мне в лицо, но я буду держать тебя здесь, в безопасности, даже если для этого мне придется стать тюремщиком для нас обоих.

Спи, Кэт. Спи. Я здесь. Я буду охранять твой сон. Это единственное, что я еще могу сделать правильно. И единственное, за что мне не стыдно.