Обратный отсчет (джен)

После полудня неожиданно зарядил дождь.

В ожидании доктора Дэвиса Гризликов сидел на кожаном диванчике возле окна, глядя, как по заплаканному стеклу, оставляя позади себя мокрые, прихотливо извилистые дорожки, торопятся друг за другом прозрачные дождевые капли. Негостеприимные, выкрашенные светло-зеленой краской голые стены, неудобные деревянные скамьи по углам, круглые часы в мутном стеклянном футляре над конторкой дежурного, развесистая пальма, заключенная в деревянной кадушке, призванная придавать сухому казенному помещению тепло и уют, но на деле выглядящая несчастной и неуместной пленницей в этом царстве уныния и томительных ожиданий — все это представляло бы собой обычную невеселую обстановку ничем не примечательной муниципальной больницы… если бы в глаза не бросались прочные стальные решетки на окнах и неподвижно сидящий напротив двери неразговорчивый охранник в полицейской форме.

Тюремный госпиталь, да.

С мрачным видом человека, забывшего дома зонтик, Гризликов задумчиво разглядывал черные блестящие носки мокрых ботинок — и невольно прислушивался к негромкому однотонному бормотанию дождя, безответно стучащегося в окно. Увы, ничего не поделаешь, к капризам погоды уже следовало бы привыкнуть: даже в теплом солнечном Сен-Канаре порой случается серый и дождливый октябрь…

Доктор Дэвис наконец появился — спустился по лестнице со второго этажа: подтянутый, энергичный, резковатый, с зеленой канцелярской папкой подмышкой, похожий в небрежно наброшенном на плечи медицинском халате с развевающимися за спиной широкими полами на гигантскую белесую моль. Небрежно кивнул Гризликову вместо приветствия и, опустившись на краешек неудобного продавленного кресла, стоявшего напротив, достал из кармана помятую сигаретную пачку.

— Ну, так что? Что новенького? — нетерпеливо спросил Гризликов — тоном человека, уже по горло сытого невнятными обтекаемыми «завтраками» и пустыми отговорками. — Вы разрешите мне наконец с ним поговорить?

Доктор Дэвис, прикуривая, сделал в воздухе неопределенный жест рукой.

— Ну до чего же вы все-таки настырный тип, Гризликов, а! Ладно, разрешаю. Только потому, что сегодня вторник — день посещений… Но не более десяти минут!

— Хм-м…

— Ну хорошо — пятнадцать. И не переутомляйте его… Я, знаете ли, не хочу опять начинать все сначала.

— Вот уж не думаю, что короткий пятнадцатиминутный разговор может вызвать у него серьезные осложнения, — с коротким смешком, потирая затылок, мимоходом обронил Гризликов.

— Между нами говоря, одно ваше появление, Гризликов, способно вызвать серьёзные осложнения у кого угодно, — посмеиваясь, любезно заметил в ответ доктор Дэвис. — А для человека, который только что перенес две сложные операции, переливание крови, нервную горячку и  воспаление легких, любое потрясение является сейчас вещью крайне нежелательной.

— Даже так — воспаление легких? Ну-ну. Что вы там нацарапали в его диагнозе, многомудрый вы наш и бдительный эскулап, мне позволено будет узнать?

— Отчего бы нет? Прикажете зачитать подробности из карты — или вам лучше изложить их, так сказать, популярно, своими словами?

— Лучше своими. И желательно понятными и легкодоступными даже для такого далекого от медицины человека, как я.

— Хорошо. — Доктор Дэвис задумчиво смотрел, как в воздухе, завиваясь спиралью, тает дым от его легкой ментоловой сигареты. — Скажу откровенно: мне, знаете ли, в этой тюремной больничке довелось всякого повидать… но мне никогда еще прежде не приходилось вытаскивать из могилы человека, избитого с такой лютой жестокостью. М-да, случай оказался не из простых, скажу я вам, задали вы работы нашим хирургам… Дабы не вдаваться в подробности: на этом субчике, когда его привезли, просто живого места не оставалось — сплошные кровоподтеки и гематомы. Сотрясение мозга. Сложный перелом двух ребер с правой стороны с ушибом легкого, что впоследствии и спровоцировало посттравматическую пневмонию. Внутреннее кровотечение — небольшое и потому не сразу обнаруженное. Вторичный шок. Я уже не упоминаю про такие мелочи, как разрыв селезенки и ушибы почек… В общем, ему сказочно повезло, что у вас там вертолет оказался поблизости: еще бы двадцать минут — и, как говорится, медицина оказалась бы не у дел. Признаться, я вообще считаю за чудо, что его, несмотря на весь этот смачный набор, удалось спасти…

Гризликов стремительно подался вперед и тронул собеседника за колено.

— А стоило ли? Э? — вполголоса спросил он.

Дэвис, с недоумением шевельнув бровью, пожал плечами.

— Вы меня об этом спрашиваете?

— Нет. Я просто… размышляю вслух. — Гризликов едва заметно усмехнулся — одними губами; лицо его оставалось серьезным, как у человека, который ждет ответа на заданный вопрос с куда большим интересом, нежели хочет то показать. — Как по-вашему, за этого типа все-таки стоило побороться, м-м?

— Знаете что, Гризликов, — сухо заметил Дэвис, — избавьте меня наконец от вашей постной философии, сделайте одолжение, а? Меня, разумеется, беспокоит состояние пациента — но только в чисто физическом аспекте, а все прочее, к сожалению (или, скорее, к счастью), не входит — и не должно входить! — в сферу моей компетенции. Это скорее прерогатива ШУШУ — знать, за кого все-таки еще стоит побороться, а кто уже… совершенно безнадежен. Ведь вы именно за этим сюда и пришли?

— Отчасти. Просто, не в обиду вам будет сказано, вы уже несколько дней носитесь с этим вашим вшивым бандитом, будто ворон с копеечкой…

— Не более чем любой врач, которому в поте лица удалось-таки выцарапать пациента из загребущих лап старухи Костлявой. Вы же гордитесь своей работой, когда вам удается с успехом закончить какое-то трудное дело — так почему бы мне, собственно, не гордиться своей? К тому же мне, знаете ли, попросту не хотелось бы, чтобы все мои труды пошли насмарку, о`кей?

— Мне, знаете ли, тоже… Так я все-таки его навещу?

— Не более четверти часа, договорились? Второй этаж, четвертая палата. И не забудьте взять у сестры халат.

— Хорошо.

Доктор Дэвис холодно кивнул на прощание — и, бросив окурок в урну, упорхнул, подобно огромной белокрылой бабочке, в другой конец вестибюля, по направлению к ординаторской. Гризликов со вздохом поднялся и направился к лестнице — и через полминуты, чувствуя себя в наброшенном на плечи бесформенном больничном халате неуклюжим, заблудившемся среди ледяных торосов белым медведем, уже стоял возле постели пациента из четвертой палаты…

М-да. На какое-то мгновение он растерялся.

Вот это истаявшее, истерзанное перевязками, лежащее под капельницей существо с запавшими глазами и прилипшими ко лбу, потемневшими от испарины прядями бесцветных волос и есть, мать вашу, непотопляемый Антиплащ?.. Лицо бедолаги, наполовину скрытое бинтами, осунувшееся, худое, землисто-серое, с выступающими скулами, было плотно обтянуто желтоватой пергаментной кожей; уголки губ страдальчески опущены; руки бессильно лежали поверх серого казенного одеяла, и на правом запястье еще был заметен красноватый след от браслета, прямо-таки намертво впечатавшийся в кожу — а ведь с момента ареста Пауэра прошло уже десять дней… Гризликов с трудом сумел справиться с собой и отогнать охватившие его жалость, ужас и омерзение; он надеялся, что ему во всяком случае удается сохранять вид если уж и не совершенно невозмутимый, то, по крайней мере, не лицемерно сочувствующий.

— Ты можешь говорить? — деловито, безо всяких предисловий спросил он, оглядываясь в поисках ближайшего стула.

Антиплащ молча облизнул бледные, запекшиеся до высохшей корки губы. Один его глаз скрывался под мягкой, пропитанной лекарством марлевой повязкой, другой пристально смотрел на незваного визитера — не столько с удивлением, сколько с откровенной неприязнью, холодно и настороженно: ничего хорошего ему от Гризликова ждать определённо не приходилось… Наконец он все-таки решил снизойти до ответа — и произнес слабым, неуверенным голосом с трудом возвращающегося к жизни человека:

— Могу. — И, помолчав, добавил: — А надо?

— Как ты себя чувствуешь?

— Хм! Тебя что, это действительно интересует?

— Признаться, не особенно. Хотя мне бы хотелось, чтобы наш разговор был все-таки более-менее конструктивным… — Гризликов наконец нашел у стены стул, придвинул его к постели и сел, закинув ногу на ногу и цепко, внимательно посматривая на собеседника. — Ты знаешь, что Люси Брукс забрала из полиции свое заявление?

— Люси Брукс? — Правая бровь Антиплаща, та, что не была скрыта под повязкой, озадаченно поползла к переносице.

— Мамаша похищенной тобой девчонки, — пояснил Гризликов. — Теперь вспомнил?

— Почему забрала?

— Понятия не имею. До всей этой мутной истории с браслетом и убийством Войта все-таки, несмотря на все наши старания, каким-то образом добрались журналисты — и в прессе промелькнуло несколько, гм, как откровенно возмущенных, так и отвратительно душещипательных публикаций. Вероятно, одна из них попалась на глаза миссис Брукс. Во всяком случае, она объяснила, что не хотела бы, чтобы её имя и имя её дочери мелькало на страницах газет… Возможно, причина действительно именно в этом.

— Возможно. — Антиплащ устало опустил веки.

— Но я все-таки не об этом хотел с тобой говорить.

— А о чем же?

— О ВАОН.

— Не понимаю…

— Пауэр — его настоящее имя, конечно, никакой не Пауэр, а Персиваль Крэкс — так вот, на допросах этот обаятельный джентльмен поведал немало интересного о делишках и структуре той криминальной организации, в которой подвизался в качестве агента последний десяток лет. И, кгхм, в лучших умах ШУШУ тут же возникла здравая мысль, что полученную информацию можно — и нужно! — использовать сугубо в интересах Правого Дела и попытаться если уж не окончательно разоблачить неуловимых ваоновских главарей, то некоторым образом пресечь, по крайней мере в Сен-Канаре, их кипучую противозаконную деятельность.

— Под лучшими, кгхм, умами ШУШУ ты имеешь в виду себя?

— Не только. Еще и Хоутера. Так вот, мы с ним посоветовались и пришли к выводу, что теперь пришла наша очередь пойти ва-банк и незаметно внедрить в ряды ВАОН решительного, сметливого и находчивого человека.

— А при чем тут я?

— Ты не догадываешься? При том, что этот человек — ты.

На какую-то секунду воцарилось молчание… Здоровый глаз Антиплаща изумленно распахнулся — но тут же зажмурился вновь, лицо его как-то странно искривилось, и все тело под тонким больничным одеялом затряслось мелкой безостановочной дрожью; Гризликов запоздало сообразил, что его собеседник вовсе не умирает, пораженный внезапным инсультом, не корчится в судорогах и не колотится в неуправляемом эпилептическом припадке — а всего-навсего беззвучно и невесело смеется… Скрестив руки на груди, вытянув перед собой ноги в насквозь промокших черных ботинках и мрачно выпятив нижнюю губу, Гризликов терпеливо ждал.

— Я?.. Я?! — хрипло, со всхлипом, с трудом усмиряя рвущийся из груди смех и по-прежнему непроизвольно вздрагивая всем телом, наконец-таки сумел вымолвить Антиплащ. — Ну, ты даешь! Что за глупая шутка, Гриз?

— Это не шутка, — ровным, совершенно бесстрастным тоном возразил Гризликов. Реакция Антиплаща его нисколько не удивила и не смутила — он по-прежнему был серьезен и сосредоточен, исподлобья поглядывая на собеседника — хотя в его проницательных, цепких темных глазах порой проскальзывали едва уловимые лукавые огоньки. — И что ты на меня так уставился? Ты удивлен?

Антиплащ все еще корчился на постели от судорожного хохота — и никак не мог остановиться.

— Ох ты, господи… Прости, мне нельзя смеяться… Дэвис меня застрелит, если швы опять разойдутся… Но это же… бред какой-то! Абсурд! Нелепость! Во-первых…

— Что?

— Я говорил это Войту… Я говорил это Жабе… Я даже Пауэру это говорил, когда он в порыве вдохновения предложил мне закабалиться в ВАОН. Но, ей-богу, я никогда не думал… и даже подумать не мог, что когда-нибудь мне придется говорить это тебе! Я никогда ни на кого не работаю, Гриз, мне это, откровенно говоря, просто претит. Это во-первых. А во-вторых…

— Ну? — Гризликов выжидательно почесывал пальцем переносицу.

— Но это же… нонсенс какой-то! Ты предлагаешь мне, налетчику и разбойнику с большой дороги, подписаться на службу вашему невнятному Правому Делу? Я еще могу понять Жабу и Пауэра… но тебя! Нет! Это просто… невероятно!

— Отчего же? Может быть, ты все-таки выслушаешь меня до конца? — сцепив руки на колене и неторопливо покручивая одним большим пальцем вокруг другого, спокойно произнес Гризликов. — Я вовсе не предлагаю тебе вступить в доблестные ряды сен-канарской полиции, если ты заметил, боже упаси! Но! Первое: я полагаю, что у тебя, как и у нас, нет ни малейших причин относиться к Ассоциации Негодяев с особенным пиететом.

— После того, что́ этот кадавр Пауэр со мной сделал? Любить мне их особенно не за что, это так. Ты прав — я их ненавижу!

— Хорошо. В этом мы с тобой солидарны. Дальше. Может быть, тебе об этом не известно, но ВАОН уже не раз и не два интересовалась твоей нескромной персоной… и Пауэр на допросах в ШУШУ в очередной раз это подтвердил. Поэтому, полагаю, войти к ним в доверие для тебя не составит особенного труда. Ты просто дашь себя уговорить… и ребят из ВАОН твоя заинтересованность в их широкомасштабных делах насторожить не должна. В дальнейшем тебе, конечно, придется ориентироваться по ситуации, но для тебя, полагаю, это будет далеко не впервой — калач ты тертый, в нужный момент, я более чем уверен, сумеешь не растеряться. Вижу, тебе трудно поверить в мое предложение, да — ну так мо́лодцы из ВАОН в него тоже вряд ли поверят… клянусь, им даже в голову не придет, что ты можешь быть каким-то образом связан с ШУШУ! Они, конечно, будут тебя проверять, но не думаю, что особенно тщательно, зная твою репутацию и, так сказать, послужной список… значит, риск разоблачения для тебя минимален. Это два.

— Все равно не понимаю. Почему бы вам не внедрить в ВАОН, к примеру, того же Черныша — под видом… э… э-э… меня? Мы же с ним почти идентичны…

— Почти, да не совсем. Внешнего сходства, как ты понимаешь, мало — а характер, мировоззрение и образ мыслей изменить очень трудно… Все-таки Черныш — это Черныш, а ты — это ты. Поясню свое соображение: в любой ситуации ты, по крайней мере, можешь оставаться самим собой, а вот для Черныша играть роль Антиплаща может оказаться невыполнимой задачей. Не потому, что он, скажем, труслив или слишком глуп — он не труслив и отнюдь не глуп, ты это прекрасно знаешь — но просто потому, что он чувствует, мыслит и воспринимает окружающее не так, как ты, и в критический момент может поступить не как Антиплащ, что для него будет равносильно провалу. Не буду скрывать: дело это рискованное и весьма опасное — не для слабаков, одним словом.

— Я так понимаю, что Черныш об этой обуявшей вас мутной идее пока не знает?

— Пока нет. Я, знаешь ли, в своих «мутных идеях» перед ним отчитываться не обязан… и не намерен. Кстати, продолжаю предыдущую мысль: если ВАОН разоблачит Черного Плаща, для ШУШУ это может стать настоящей катастрофой. А тобой, уж извини…

— Вы можете безболезненно пожертвовать.

— Как-то так, да. Секреты ШУШУ тебе не известны, и, в сущности, твой провал ничем серьезным нам не грозит. Это тоже немаловажное обстоятельство, и ты не можешь с этим не согласиться.

— Ты сказал, что дело это опасно. Какой мне прок в него лезть?

— Очень простой. Ты не понимаешь? Для начала с тебя снимут все обвинения. А потом… в общем, потом рассмотрим систему поощрений подробнее.

— Но ты не можешь настолько мне доверять, Гриз!

Гризликов понимающе ухмыльнулся.

— Кто сказал, что я вообще собираюсь тебе доверять? Пока что я предложил тебе втереться в доверие к агентам ВАОН и поставлять мне — лично мне, если уж тебе претит сотрудничать с кем-то другим — кое-какие сведения об этой организации, которые тебе удастся добыть, вот и все. В обмен на эту услугу я готов походатайствовать о том, чтобы тебя — а обвинений на тебе, поверь, висит предостаточно — осудили условно… сугубо в интересах, так сказать, Правого Дела. Заметь — я при этом вовсе не собираюсь лезть в твои, гм, криминальные дела, если, конечно, ты будешь достаточно осторожен, чтобы не попадаться на заметку ни мне, ни Чернышу, ни кому-либо другому… Я надеюсь, мы наконец-то поняли друг друга?

— А твой какой со всего этого интерес?

— Странный вопрос. Для человека, который отдал служению ШУШУ лучшие годы жизни, окончательное разоблачение — и уничтожение! — такой могущественной преступной организации может стать настоящим венцом карьеры, разве не так?

— И ради этого ты не погнушаешься даже сотрудничеством с таким… мерзавцем и отщепенцем, как я? Для достижения цели все средства хороши?

Гризликов, качая головой, устало вздохнул.

— Дурак ты… Анти, честное слово. Вот смотрю я на тебя — и удивляюсь. Ну скажи — что́ ты, собственно говоря, на сегодняшний день собой представляешь? Пусть не ноль без палочки, вовсе нет; скорее — единица с минусом, величина, во всяком случае, отрицательная. А ведь при твоих-то задатках… — Не договорив, он сердито умолк — осадил коня, как говорится, на полуслове, точно опасаясь заглянуть за следующий, уже маячащий впереди поворот разговора.

— Что? — хрипло спросил Антиплащ. — При моих-то задатках? Ну?

— Да так, ничего. — Гризликов, кажется, и сам уже был не рад, что затронул эту тему; потирая затылок, он с неудовольствием поджал губы. — Да просто досада берет, вот и все, — добавил он зло.

— Досада за что?

— За то, что изо всех дорожек, которые, так сказать, предстали пред тобой на заре твоего жизненного пути, ты, идиот, взял да и выбрал самую кривую… вот за что. Понял?

Антиплащ невесело улыбнулся.

— На заре? Нет, Гриз. Не было никакой зари… был сплошной мрак, мгла, муть и сизый непроглядный туман, простирающийся во всех направлениях. И на перепутье, где я в конце концов оказался перед выбором дальнейшего, хе-хе, жизненного пути, не было указателя… И не было человека, у которого я мог бы спросить совета, который направил бы меня в обход всех опасных буераков и коварных топей на широкое асфальтированное шоссе в Светлое Будущее. Так что дорожку, уж извини, мне пришлось выбирать на собственный страх и риск — окольную, кривую и первую попавшуюся… Понятно?

— Очень жаль, — медленно, с расстановкой произнес Гризликов. Он так долго, внимательно, так испытующе смотрел на собеседника, что Антиплащ не то чтобы смутился или растерялся (ну уж нет!) — просто ему стало не по себе… Гризликов как будто хотел что-то сказать, что-то такое, что ему самому, Гризликову, представлялось уместным и важным, и о чем ему приходилось размышлять на досуге уже не раз — но в последний момент все-таки передумал; и, словно бы спохватившись, устыдившись этой минуты сомнения и нерешительности, этих своих так и не произнесенных слов, поспешно отвел взгляд в сторону и устремил глаза за окно. — Ладно. Не будем об этом. А насчет моего предложения… я не требую с тебя ответа прямо сейчас, неделю-другую ты еще можешь взвешивать все «за» и «против». На самом-то деле все это не настолько дико и поразительно, как тебе с перепугу показалось. А теперь…

Дверь за его спиной с едва слышным щелчком приотворилась, и в палату заглянул негодующий доктор Дэвис.

— Гризликов! Вы еще здесь? Я же сказал — не больше четверти часа!

— Уже ухожу. Не переживайте, док, возвращаю вам вашу жертву хирургических опытов в целости и сохранности. — Гризликов поднялся и, поправляя сползающий с плеч белый халат, посмеиваясь про себя, неспешно направился к двери — но у порога на секунду обернулся к Антиплащу. — Так я все-таки еще зайду к тебе через недельку — потолковать о подробностях, договорились? Всего хорошего!

Небрежно потеснив плечом стоящего в дверях доктора Дэвиса и так же небрежно пожав на прощание поданную ему крепкую руку, он неторопливо, вразвалочку удалился — и его тяжелая поступь наконец замерла в конце коридора… Дэвис, напротив — широким размашистым шагом вошел в палату, записал в карточку показания каких-то приборов в изголовье койки, постоял над Антиплащом, окидывая его хмурым, обеспокоенным, прямо-таки похоронным взглядом человека, не ожидающего увидеть в состоянии пациента никаких изменений к лучшему… Отрывисто поинтересовался:

— Как твои дела?

— Признаться, были вполне сносными, док. — Антиплащ, посмеиваясь, снизу вверх взглянул на него своим единственным глазом. — Пока вы не начали так на меня смотреть…

— И как же это я на тебя смотрю? — сердито буркнул занятый своими записями Дэвис.

— Да так, как будто уже прикидываете, каким образом вам будет сподручнее вскрывать в анатомичке мой хладный труп…

Доктор Дэвис невольно улыбнулся.

— Ну-ну. Шутить, что ли, изволишь? Я, знаешь ли, не прозектор, и не патологоанатом, так что в твоем хладном трупе, уж извини, абсолютно не заинтересован. Скорее напротив — очень хочу верить, что до этого все-таки не дойдет… Так как — ты сдюжишь сегодня еще одно свидание, или нет?

— Свидание?

— Тут к тебе еще… посетители. Ждут за дверью. Увы, увы! Вторник — день посещений… но, черт возьми, я не ожидал, что найдется столько желающих взглянуть на худшую половину твоей бледной физиономии. Ходят и ходят без приглашения… одного с трудом выставишь — другие уже топчутся на пороге. Я было хотел завернуть их на проходную — до следующего вторника — но очень уж она просила…

— Кто «она»?

Но ответа не требовалось. Чуть повернув голову, Антиплащ уже увидел, кто…

Они стояли в коридоре и робко заглядывали в приоткрывшуюся дверь: Люси — в простеньком больничном халатике поверх неизменного демисезонного пальто, и Молли — раскрасневшаяся и слегка растерянная, с огромными розовыми бантами на голове, с осторожным интересом на просунувшейся в щель курносой мордашке, — и из-под руки ее (ну, конечно!) выглядывал преданный, как всегда улыбающийся, большелапый, растрепанный, явно попавший под дождь, но ничуть этим не огорченный полосатый Тигруша.