О воспитании (гет)

— Что представляет из себя эта Русакова? — спросил Штольман.

— Наша классная прима, — хмуро ответила Марта.

— И в чём же она первая?

Мартуся пожала плечами, но потом всё-таки ответила:

— Наверно, в умении привлечь к себе внимание...

— Надо бы поподробней, — попросил Яков Платонович.

— Яркая девица, хорошо и дорого одетая, — вступил Платон. — Сама себя представила и к нам за стол пригласила. Звала на новогодний квартирник в отсутствие родителей, подчёркивая, что публика там будет постарше, ещё и присутствие богемы в лице студентов ЛГИТ обещала с придыханием. С Мартой она разговаривала некрасиво, называла по фамилии, пыталась демонстрировать превосходство. Когда я её послал, обиделась и разозлилась, глазами сверкала.

— В кафе она одна была?

— Нет, они были втроём, сидели поодаль, но к нам она подошла без свиты... Пап, это может быть она. Запросто.

Штольман кивнул. Версия была вполне рабочая.

— Мартуся, а какие у вас вообще с Русаковой отношения?

— Почти никаких, — тихо ответила девочка. — В свиту я к ней не хочу и не гожусь, там и без меня хватает желающих. Но я у нас в классе такая не одна, поэтому это никогда не было проблемой. Лена и её двор существовали сами по себе, остальные — сами по себе. Я не понимаю, зачем бы ей понадобилось устраивать... такое.

— Например, из зависти, — сказала Римма Михайловна резко. — Платон стоит всех её поклонников, вместе взятых. Может быть, это ей хочется "отношений со взрослым мужчиной", хочется, но, видимо, не получается пока. А тут вы — кафе, свидание. Возмутительно просто! Она попробовала к вам сунуться и тут же получила по носу. Удар по самолюбию нешуточный, ещё и на глазах у... Кто с ней был? Болотова и Певчих? — Марта кивнула. — Яков Платонович, это действительно могла быть Русакова. Ей бы даже не пришлось делать ничего особенного, просто прийти к нашей классной руководительнице и намекнуть. Варвара Антоновна — неплохой человек, когда Марта после смерти родителей попала к ней в класс, она ей очень сочувствовала и поддерживала как могла. Но представления о морали и нравственности у неё несколько... закоснелые. На каждом родительском собрании очень настойчиво муссируется тема "достойного поведения советской молодёжи". Требования к одежде и причёскам детей чрезмерно строгие, к Мартусе постоянные претензии, что у неё пряди выбиваются, а когда я ей в прошлом году белый фартук сшила, он нашу Варвару Антоновну тоже не устроил, потому что легкомысленный. Лену Русакову она, конечно, тоже не одобряет и раньше пыталась бороться с проявлениями "русаковщины", но потом всерьёз схлестнулась с Лениными родителями и... отступила. Но и Лена стала вести себя потише, так что в последнее время у них с классной было что-то вроде нейтралитета.

— А Русаковы-старшие кто?

— Мать — работник торговли на приличной должности, видная, но малоприятная в общении женщина. Отец — начальник отдела снабжения какого-то крупного треста, точнее не скажу, лично я его почти не знаю.

— Понятно. — Штольман задумчиво покатал желваки. — А что представляет из себя директор школы? Тоже борец за чистоту нравов?

— Пётр Иванович у нас недавно, — сказала Марта устало. — Предыдущая директриса, у которой ещё мой папа и Риммочка учились, полтора года назад ушла на пенсию, и он её сменил. Он у нас не преподаёт, но пару раз был на замене. Понравился мне, весёлый...

Последнюю фразу она произнесла с трудом и отвела глаза. Было понятно, что после сегодняшнего "вызова на ковёр" она больше не испытывает к новому директору никаких тёплых чувств.

Мартусе явно нездоровилось, так что Римма Михайловна засобиралась домой за сухими вещами для неё. Штольман подумал и вышел с ней, потому что кое-что надо было без детей обсудить. Но Мартина тётя его опередила.

— Яков Платонович, я очень вам благодарна за помощь и участие, но вам не нужно завтра идти со мной в школу. Я вполне в состоянии сама справиться с ситуацией, тем более что теперь понятно, откуда ноги растут...

Штольман покачал головой.

— Нет, Римма Михайловна, мой завтрашний визит к директору — дело решённое, и по многим причинам. Во-первых, Володя вас завтра одну ни за что не отпустит, а ввиду особенностей темперамента его, да и Платона, от школы лучше держать подальше, если мы хотим обойтись без кровопролития. Во-вторых, дело это моё не в меньшей степени, чем ваше: против моего сына выдвинуты обвинения, в высшей степени оскорбительные и для него, и для меня. В-третьих, я обязан жизнью вашему брату, то есть отцу Марты, и потому самое малое, что я могу сделать — это помочь ей выйти из этой ситуации с высоко поднятой головой. В-четвёртых, мы с вами в ближайшее время породнимся...

— В ближайшее? — растерялась она.

— Вы через месяц выходите замуж за Володю, — объяснил Штольман, — а моя мать считала его своим сыном. В-пятых...

— Можете не продолжать, Яков Платонович, — вздохнула Римма. — Я поняла. Спасибо вам. И жене вашей передайте мою благодарность за помощь Марте.

— Не передам.

— Почему?

— Поблагодарите сами при возможности. Так будет лучше. — Римма не стала больше ничего спрашивать, просто задумчиво кивнула, и Штольман продолжил: — Теперь ещё кое-что. Мартины подруги в этой истории показали себя не с лучшей стороны. Тем не менее, было бы неплохо переговорить с одной из них, чтобы убедиться, что наша версия относительно Русаковой соответствует действительности, и уточнить, что именно рассказывали в классе. Как вы думаете, это возможно?

— Очень даже возможно. Я и сама собиралась сегодня зайти к отцу Тони Кириленко. Тоня — хорошая девочка, не самая смелая, конечно, но совесть у неё определённо есть. А ещё она сестра Лёши Кириленко, одного из Платоновых подопечных.

Тут Штольман удивился.

— Но ведь Платон занимался перевоспитанием мальчишек, преследовавших Марту полтора года назад?

— Именно так. После той истории Марта с Тоней и подружились, Тоня ради Марты даже из параллельного класса перешла.

Не самая смелая, но совестливая Тоня Кириленко пила чай на коммунальной кухне под бдительным присмотром Клавдии Степановны. Девочка оказалась пухленькой, круглолицей и курносой, пушистые пшеничного цвета волосы были увязаны в два хвоста. При появлении Риммы Михайловны со Штольманом она вскочила, чуть не перевернув чашку. Взгляд заметался в поисках Марты и, не обнаружив её, понуро уткнулся в пол.

— Хорошо, что ты здесь, Тоня, — строго сказала Римма Михайловна. — Ты нам нужна.

— Нет, не нужна, — мотнула головой та. — Я никому такая не нужна.

— Тоня...

— Папа сказал, что он со мной в разведку не пошёл бы, что я трусиха и предательница. И он прав! — Она наконец подняла голову, слёзы катились градом. — Марта же прошлой зимой даже дралась из-за меня, когда меня мальчишки снегом кормили. Так что и её накормили и потом она ангиной болела, а Платон вразумлял этих "кормильщиков" вместо моего брата, которому нельзя, потому что он в милиции на учёте... — Судя по изумлённому лицу Риммы Михайловны, большая часть этих подробностей была для неё внове. — А теперь Лёшка, когда из армии вернётся и узнает, что я натворила, наверное, никогда больше со мной разговаривать не захочет, потому что это благодаря Платону он сейчас в армии, а не в тюрьме.

— Так, Тоня, — прервала её, наконец, Римма Михайловна, — сейчас самое главное, что ты всё поняла и пришла сюда...

— Так ведь я не сама пришла! — почти простонала девочка. — Если б не папа, я бы до сих пор сидела дома, тряслась и ревела как выпь на болоте.

— А сейчас ты можешь перестать плакать? — неожиданно спросил Штольман; Тоня вздрогнула и уставилась на него, как будто только сейчас заметила.

— Н-не знаю.

— Сделай одолжение, сядь и возьми себя в руки. Нам твоя помощь нужна. Марте с Платоном нужна твоя помощь.

— Я не знаю, как эти гадости пересказывать!

— Спокойно и подробно. Кто, что и как сказал. Это важно.

— Ну, сегодня с самого утра Русакова, Болотова и Певчих всем рассказывали по секрету, что отношения Марты с её другом далеко зашли, что они "догулялись", так что администрации школы стало об этом известно и теперь это будет иметь нешуточные последствия. Ещё ёрничали, что у Варвары Антоновны наконец есть "аморалка", о которой она так долго мечтала.

— Кто это рассказал именно тебе?

— Русакова. Она как будто специально нас с Любой дожидалась. Мы всегда за полчаса до звонка приходим и домашнее задание сравниваем, и никого обычно нет ещё, класс пустой, а тут... Лена посоветовала нам подальше от Марты держаться, а то могут решить, что мы всё про них с Платоном знали и покрывали.

— Тоня, ну как же вы не предупредили Марту?!

— Люба поверила и испугалась. Я не поверила, но тоже испугалась. И я теперь даже не знаю, что хуже!

— А вашу классную руководительницу вы с утра в школе не видели?

— Не-ет. У нас в понедельник биологии нет, которую Варвара Антоновна ведёт, так что первый раз мы с Любой её увидели, когда она вызвала нас с седьмого урока и отвела к себе в препараторскую. Строго-настрого предупредила, чтобы мы не вздумали врать, от этого наши оценки по поведению будут зависеть, и засыпала вопросами. Как давно Марта с Платоном познакомились? Как часто они видятся? Где встречаются? Какое влияние Платон на неё имеет? Что нам Марта об этих встречах рассказывает? Не ведёт ли она дневник? Как вы, Римма Михайловна, эти отношения воспринимаете?

— А вы?

— Рассказали, что знали, хотя знали мы немного. Марта же никогда о Платоне не распространялась. Просто, что он друг и лучше всех. Ещё мы знали, что в последнее время он и в школу за ней, бывало, заходил, и с собаками их в районе чуть ли не каждый день видели. А потом Люба заикнулась о том, что они летом вместе ездили отдыхать, и тут Варвара Антоновна аж покраснела вся, и сразу нас выставила. Я пыталась ей объяснить, что они же не вдвоём на море были, а с вами, и с моим братом, и с другими ребятами, но Варвара меня, кажется, вообще уже не слышала. Велела домой идти, не дожидаясь конца урока. Мы и пошли, молчали всю дорогу. Дома я сидела и ревела, пока папа не пришёл после смены, а потом ещё больше, когда он разобрался, в чём дело, и начал меня ругать... Римма Михайловна, а где Марта? Я не знаю, как мне теперь извиняться перед ней, но как-то надо!

— Малыш, ты как? У тебя руки ледяные, а лоб горячий...

— У меня температура поднимается, Тоша. Хорошо, что сейчас.

Когда Римма Михайловна с отцом ушли, Марта с Платоном так и остались сидеть на кухне. То есть сидел он, а она сползла, прислонилась к нему спиной и разговаривала теперь с закрытыми глазами.

— Не вижу ничего хорошего.

— Если сейчас, сразу, то это на нервной почве и быстро пройдёт. Потому что от простуды сразу быть не может, а только ночью или даже завтра.

— Думаешь, ты простудилась?

— Не знаю. Я промокла, но не замёрзла. Мне не до того было, наверное. Я себе глупостей напридумывала и сидела страдала, пока Яков Платонович с Цезарем меня не подобрали.

— Каких глупостей?

— Что меня у Риммочки заберут...

— Кто?! Ты же совершеннолетняя.

— Вот и Яков Платонович так сказал. Да я и сама это знаю, мы же только в четверг обсуждали с тобой, что я теперь могу жить одна, но не хочу. Но при словах Варвары об опеке и милиции у меня от испуга, похоже, голова совсем перестала работать. Стыдно.

— Ерунда. Тебе нечего стыдиться, пусть стыдятся те, кто тебе это устроил.

— Мне их теперь даже жалко...

— Кого?

— Варвару с Петром Ивановичем, Леночку с присными. Разъярённая Риммочка и с ней Яков Платонович — это очень страшно.

— Да, отец тоже зол. И дядя Володя будет... в бешенстве.

— А ты?

— И я.

— На меня тоже? Из-за того, что я сказала про отношения?

Он вздохнул, поправил угол полотенца на её волосах.

— Так ты правду сказала: есть отношения, были и будут. Вон, уже всем видно. Даже Русакова в кондитерской разглядела. Чтобы это предотвратить, мне надо было в армию уйти.

— Тоша, ты что?! — Она попыталась приподняться, но он удержал.

— Не пугайся, не ушёл я уже никуда. На практику весной на три месяца уеду, но это не то.

— Куда уедешь? — спросила Марта жалобно и всё-таки села.

— По электростанциям. — Платон взял её руки в свои. — Пока ещё точно не знаю, по каким, скажут после Нового года.

— На целых три месяца?

— Март, апрель, май. Буду писать, постараюсь вырваться на день рождения к дяде Володе и к твоему последнему звонку вернусь. Ещё и к экзаменам успеем подготовиться, и вальс отрепетировать.

— Какой вальс?

— Выпускной. Или ты его с кем-то другим танцевать собираешься?

— Я пока вообще не собиралась...

Щёки у Мартуси пылали и глаза блестели — то ли от температуры, то ли от открывающихся перспектив. Но насчёт перспектив Платон ещё не закончил.

— А ещё, как только мы разберёмся с этой твоей школьной историей, я при моих родителях попрошу у Риммы Михайловны твоей руки. Может, даже уже в субботу, на праздновании дня рождения.

Марта на несколько секунд застыла от изумления. Потом отняла у него руки, прижала кулачки к груди и прошептала:

— Ты с ума сошёл?

— Раз уж я умудрился испортить тебе репутацию, то должен отвечать.

— Нет! — возмутилась она. — Что это ещё за глупости?! Я так не хочу!

Зная Марту, он ожидал чего-нибудь подобного, но кошки заскребли всё равно.

— Ты не можешь мне отказать. Ты обещала согласиться, когда я сделаю тебе предложение всерьёз. В Харькове под вешалкой, помнишь?

— Помню, но... Это не честно, я так не хочу! Не так, не из-за какой-то дурацкой репутации. Кому она нужна вообще?!

— Ну, хорошая репутация ещё никому не мешала, — рассмеялся он, чтобы не так сильно нервничать; вышло несколько натужно. — Но ты же знаешь, что репутация только повод, а не причина. Причина же в том, что я совершенно никого больше не могу рядом с собой представить в ближайшие лет сто. Так что если ты вдруг откажешься, то придётся как-то одному.

Марта опять замерла, и глаза теперь блестели ещё ярче, какой-то совершенно неистовой зеленью. Наконец она протянула ему правую руку ладонью вверх и сказала:

— На.

— Это вместо "да"? — уточнил он, беря её ладонь в свои.

— Ты же просил руку, я даю, — пробормотала она. — Или это только в субботу надо будет?

— Ну, я хотел в субботу, но назад не отдам, даже не надейся.

Это было очень штольмановское предложение. Кризисная ситуация, температурящая невеста в халате с чужого плеча и с полотенцем на голове, сам он отнюдь не в смокинге, да и до свадьбы полтора года ещё. Никто не произнёс вслух слово на букву "л". Они даже не целовались ни разу. То есть Марта поцеловала его в щёку как раз тогда, в Харькове под вешалкой, а вот он её — нет пока. Надо было исправлять.

Платон наклонился, согрел дыханьем всё ещё холодную ладошку и очень осторожно, но горячо прижался к ней губами.