Гибель отложим на завтра (джен)

Над окружающими котловину холмами, где добывали медь, всплывало солнце, освещая грубо сколоченные бараки. Хорошо видимые сверху, сейчас они стояли нараспашку. Это Аданэя не удивляло, он по собственному опыту знал: рабов поднимают затемно. Невольники трудятся, вот бараки и пустуют, запирать их нет смысла.

Он пустил лошадь рысью, и десять его воинов тоже ускорились. Они спустились с покрытого ракитником холма, промчались по ложбине и выехали прямиком к баракам, где их встретил оглушительный собачий лай. Огромные черные псы рвались с длинных цепей, присоединенных стальными кольцами к дощатым стенам.

Аданэй осадил коня и осмотрелся. Голая, будто вытоптанная земля — ни травинки. В проходах между уродливыми строениями вбиты столбы, к некоторым из них привязаны невольники, окруженные облаком мошкары, истощенные, обсиженные мухами. Одни без чувств, другие в сознании, стонут и бормочут что-то. Аданэй передернулся, вспомнив, как сам стоял у похожего столба, и если бы не Ниррас с Гилларой…

Он отогнал страшное воспоминание и как раз наткнулся взглядом на двух надсмотрщиков — они прибежали от котловины, услышав лай, и теперь оторопело стояли и смотрели на царя со свитой.

— Я приехал забрать раба, — сказал Аданэй, не дожидаясь, пока они опомнятся.

— Д-да, Великий, — согнулся в поклоне коренастый надзиратель, чье лицо было так густо усеяно веснушками, что казалось рыжего цвета. — Которого?

— Его зовут Вильдэрин, ему двадцать, привезли из дома Линнета Друкконена, он здесь не более полугода. Смуглая кожа, длинные черные волосы. Он мне нужен. Найдите и приведите ко мне. — Аданэй намеренно говорил грубовато. Надсмотрщиков он недолюбливал с тех пор, как сам отведал их плетей. Хотя и среди них встречались неплохие люди вроде светлобородого Уиргена, но таковых были единицы.

— Великий, — проблеял веснусчатый, — п-прости, мы здесь недавно. Никого не знаем, чтоб с длинными волосами…

Аданэй мысленно скрипнул зубами: ну конечно, в таких местах невольникам первым делом обрезают волосы, чтоб не мешали и не заводилось много вшей.

— Ну так найди того, кто знает! — прикрикнул он и уже спокойнее сказал: — А твой приятель пусть проводит меня… Тут же есть хоть какое-нибудь приличное место? Я не собираюсь и дальше стоять здесь под солнцем среди этой вони. — Он обвел рукой открытые бараки, из которых и в самом деле тянуло грязным тряпьем, немытыми телами и испражнениями.

— Конечно-конечно, Великий, — протараторил лысоватый «приятель». — Можно в комнату для письмоводства, там прохладно и чисто, и хоть ее убожество не достойно твоего…

— Подойдет. Веди.

Лысый пошел вперед, но перед этим повернулся к своему напарнику и прошептал:

— Римал должен знать.

В помещении для письмоводства, пыльном и сухом, но действительно прохладном, у Аданэя начало крутить в животе от тревожного ожидания. Он не смог просидеть на предложенной ему скамье и минуты — вскочил, прошелся по крошечному пространству, снова сел, но тут же опять встал и больше уже не садился, так и ходил по скрипучему полу, отсчитывая шаги и мгновения, которые казались часами. Наконец дверь дернулась и открылась. Аданэй подался вперед, но оказалось, что это вошел всего-то незнакомый надзиратель ростом под самый потолок.

— Молю извинить, Великий, — сказал он, неуклюже кланяясь, — я только гляну записи в учетных книгах, если позволишь. Так будет проще отыскать нужного тебе раба.

— Быстрее давай!

Мужчина прошел вглубь комнаты, чуть не задевая макушкой пыльные потолочные балки, и склонился над одним из сундуков. Аданэю казалось, что рылся он там бесконечно долго, а потом еще дольше хрустел, перелистывая страницы. Наконец нашел нужную запись, воскликнул: «О!» — и с новым поклоном вышел из помещения.

Прошла еще вечность. Аданэй уже вконец потерял терпение и хотел выглянуть наружу, поторопить неповоротливых надзирателей, даже шагнул к двери. Но в этот миг она отворилась, и длинный надсмотрщик втолкнул внутрь костлявого человека в гнилом тряпье. Тот распростерся прямо у входа, прикрывая руками голову. И он не был Вильдэрином.

— Это не он, — процедил Аданэй, морщась от крепкой вони, готовый уже рвать и метать от злости.

Но тут кое-что изменилось.

Раб зашевелился, поднял голову и, скребясь, карабкаясь руками по стене, кое-как встал на ноги. И посмотрел на него. Этот взгляд из-под воспаленных век показался смутно и пугающе знакомым.

— Исчезни, — еле ворочая языком, велел Аданэй надзирателю.

Тот исчез. Аданэй шагнул вперед, к этому рабу, и почему-то зажмурился.

Записано Адданэем Проклятым, царем Иллиринским, год 2465 от основания Иллирина Великого:

«Едкая вонь ударила мне в нос. Я едва не задохнулся и почему-то зажмурился, а открыв глаза, снова увидел его. И я его не узнал. Передо мной стояло обезображенное существо в проржавелом железном ошейнике, настолько истощенное, изъязвленное, что в нем с трудом можно было опознать человека. Он покачивался на трясущихся ногах и придерживался рукой о стену, чтобы не свалиться вновь на колени. Это существо не могло быть Вильдэрином! Его лицо, разбитое и почернелое, сплошь покрывали кровоподтеки, во взгляде единственного глаза застыла мука, второй глаз закрывала иссине-красная опухоль. И я не мог поверить, что этот жалкий урод, остриженный почти наголо, со следами рваных ран на черепе, с отсеченным ухом и кривым багровым шрамом на прежде гладкой шее когда-то был блистательным красавцем Вильдэрином!

Я мгновенно забыл все, что хотел сказать, что сочинил по дороге. Просто стоял, смотрел и не верил. Потом выдавил:

— Вильдэрин?..

— Вильдэрин мертв, — прохрипел он так тихо и слабо, что я едва расслышал. Его рот, его десны кровоточили, и мне показалось, что у него, может быть, не хватает зубов. — Ты нашел не того. Меня называют доходяга Ви, а еще псина. Как тебе больше нравится, Великий? Я откликаюсь на любое из этих имен.

Если в его словах и можно было уловить какую-то интонацию, то лишь издевку. И, видят боги, я ее заслужил. Мне хотелось выть от жалости к нему, презрения к себе и беспомощного стыда. Но я сдержался.

— Ты меня ненавидишь… Я сам себя ненавижу, — проговорил я. — Но я хочу помочь. Все-таки когда-то я был тебе… другом. Когда-то я был Айном.

Зря я это сказал. Сам почувствовал, что мои слова прозвучали глумливо и глупо. Должно быть, Вильдэрин считал так же, потому что с его разбитых губ сорвалась усмешка и он сказал:

— Я тебя больше чем ненавижу. Тому, что я чувствую, еще не придумали названия.

— Ненавидь, проклинай… Но позволь помочь!

Он молчал. Потом захихикал и спросил:

— А зачем? Чтобы успокоить твою совесть? Дать разыграть благородство? Пусть лучше я умру.

— Но почему? Почему?.. — зашептал я.

Думал — он снова рассмеется, а он ответил. Лучше бы молчал.

— Я уже мертвец, — говорил он. — Посмотри на меня: я больше не человек, а гниющая плоть. Я больше не могу жить, мне незачем жить вот таким и я не хочу этого. Не хочу жить и помнить все то, что со мной творили. Боли стало слишком много, и я ее больше не чувствую. Вообще ничего не чувствую — только хочу отомстить. И моя смерть здесь, в этом проклятом месте — единственная доступная мне месть. Я немного изучил тебя, пока ты притворялся мне верным слугой и другом…

— Я не притворялся! — воскликнул я, хотя знал, что он все равно не поверит. По крайней мере я бы себе не поверил.

Так и вышло. Он ухмыльнулся и продолжил, словно не слышал моих слов. То, что он сказал, показалось мне раскаленной добела сталью, и она вплавлялась в мое сознание. Я никогда не забывал его слов, помню их и сейчас. Они до сих пор жгут.

— Я немного изучил тебя, — его голос был пугающе тихим. — Сначала ты делаешь подлость, а потом извиняешься, коришь себя и думаешь, будто этим искупаешь вину. Но когда я умру — очень скоро, — ты будешь знать, что я так тебя и не простил и что ты уже никогда не сможешь попросить прощения. И я верю — раз уж ты приехал сюда, за мной, — что тебя будет мучить это хотя бы слегка. Ведь ты будешь знать, что я — тот самый человек, который однажды спас тебе жизнь, тот, кто доверял тебе, кто никогда тебя не предавал и не предал бы. И я же — тот самый человек, которого ты раздавил, сломал и уничтожил своим безразличием и жаждой власти. Я сдохну здесь, как больная скотина, в которую меня превратили, и ты будешь помнить об этом.

— Не надо, Вильдэрин, прошу тебя! Замолчи!

Я вопил, чтобы не дать ему продолжить. Хотел оборвать негромкую речь и не услышать слов, о которых догадывался. А он снова гадко хихикнул. Кажется, он и не переставал ухмыляться. И мне стало страшно еще до того, как он снова заговорил.

— Я сдохну здесь, и это станет моей местью. За себя и всех остальных, кого ты использовал и чьи жизни разрушил. И знаешь что? Если ты хочешь хотя бы немного облегчить свою вину, то ты позволишь моей мести свершиться, и ты уйдешь, ты оставишь меня здесь догнивать. Потому что больше у меня нет никаких желаний, потому что это — моя единственная и последняя воля.

Я молчал. У меня не осталось слов. На моем месте их ни у кого не осталось бы. Когда Вильдэрин понял, что я больше не могу оправдываться, не могу уговаривать, что его месть уже удалась, то успокоился. Покачал головой и сказал почти без злости:

— Слишком поздно, Великий… Я ждал от тебя настоящего сожаления когда-то… зачем-то… Но тебе было нужно только мое прощение. Ты его не получил и поэтому избавился от меня…

— Это не так! Я не избавлялся, я хотел для тебя как лучше!

— Или для себя?

…Или для себя. Он был прав, а я опять притворялся. Не только перед ним, но и перед собой.

— Наверное, мне просто было страшно…

— А сейчас?

— И сейчас страшно.

— Чего же ты боишься? Этой рожи? — он указал на себя пальцем. — Я и сам ее боюсь. Но я скоро умру, а вот к тебе, надеюсь, это безобразное чудовище еще не раз придет в кошмарах. И ты будешь помнить, помнить, помнить, что своими действиями и бездействием сотворил со мной все это. Я так хочу. Чтобы ты помнил. И ради этого я готов умереть самой уродливой и позорной смертью.

Я молчал. Он говорил:

— Уходи. В свой дворец, к своему вожделенному трону. Я не могу тебя видеть. Я не могу тебя слышать. Твое лицо, твой голос — я ненавижу в тебе все. Я ненавижу даже саму память о тебе.

Я ушел, больше так ничего и не сказав. Мне нечего было сказать. Вильдэрин ни в чем не ошибся, он и правда меня изучил.

И когда я выходил, то видел, как он сползает по стене на пол, и подумал, что эта встреча забрала у него все силы и что он, может быть, и в самом деле скоро умрет. Но я ничего не мог сделать. Он не разрешил мне ничего делать. И я только сказал надзирателю, чтобы он позаботился о Вильдэрине и больше не отправлял на работы…

В который раз я думаю, в который раз повторяю — если бы я знал, если бы только знал заранее, чем обернется мое царствование, ни за что не остался бы в Иллирине и не занял трон. Но я не знал. Тогда я все еще не знал».

Аданэй выскочил из барака так, словно за ним гналась стая разъяренных волков. На ходу бросил надзирателям, чтобы позаботились о рабе, запрыгнул на жеребца и поехал прочь от шахты. Воины охраны помчались следом, но Аданэй даже не пытался ждать их или что-то объяснять. Он и сам понятия не имел, куда едет — куда конь привезет. А тот привез обратно в Лиас, уже пробудившийся и кишащий людьми, которые узнавали в Аданэе царя и кланялись, а некоторые и вовсе бежали следом. Он не хотел их видеть. Ни людей, ни приближенных. Не хотел пиров и чествований, военных советов или веселой болтовни. Ему бы остаться наедине с собой, погрустить и, наверное, напиться в одиночку, но именно этого он не мог себе позволить, даже будучи царем. Особенно будучи царем. Или все-таки мог?.. Ему так хотелось сбежать! Как когда-то давно, будучи совсем еще юным и беспечным кханади, он убегал от наставников и охраны! Тогда еще не случилось ничего… Ни поединка с Элимером, ни рабства, ни Аззиры с иллиринским престолом, ни изуродованного Вильдэрина, озлобленного болью и муками, на которые его обрекли…

«А ведь Аззира, кажется, предупреждала! — вспыхнула в голове догадка. — Говорила, что кто-то кричит… пламя свечи… Это что же, было о нем?»

Стараясь не думать о Вильдэрине, но все равно думая, Аданэй сам не заметил, как проехал крошечный Лиас почти насквозь. Впереди, на самой окраине города, виднелась позолоченная солнцем миртовая роща, а налево от нее уводила дорога, похожая на тракт. Очень скоро Аданэй понял, что не ошибся, и всего-то через несколько минут наткнулся на захудалый постоялый двор для путников, которых вряд ли было много в этих краях. Значит, большую часть года он пустовал, и странно, как еще не разорился: возможно, его содержала городская казна. Но надо полагать, что в последние дни даже здесь было не протолкнуться: в Лиас, желая поглазеть на царя, стекались зеваки со всех окрестностей. Хотя сейчас, в полдень, трактир на первом этаже наверняка был почти безлюден, ведь постояльцы бродили кто где: изучали местные лавки, гуляли вдоль берега Тиусы или уже напивались в каких-нибудь приличных тавернах. Так почему бы Аданэю, наоборот, не выпить здесь, вдали от глаз приближенных и собственной прислуги?

Чуть-чуть не доезжая до постоялого двора, он спешился, снял и передал царский венец и нагрудную цепь предводителю охраны и велел ждать неподалеку. Не слушая возражений (внутри может быть опасно одному, мало ли на кого там царь наткнется, пусть возьмет хотя бы пару воинов), он еще раз, уже настойчивее и злее, приказал охранникам оставаться на месте. Убедившись, что они подчинились, прошел дальше по дороге, завернул к дощатой вывеске с громкой надписью «Приют удачи» и пересек пыльный подъездной двор. Навстречу выбежал по-мальчишечьи тощий раб, спеша услужить явно богатому гостю, но Аданэй попросту отмахнулся от парнишки и вошел в скромное двухэтажное здание. Когда глаза после яркого полудня привыкли к полутьме помещения, он огляделся. Сквозь облицованную известняком входную залу просматривался маленький внутренний дворик, справа лестница уводила на второй этаж — к комнатам постояльцев, а слева, под аркой, виднелся вход в трактир. Туда Аданэй и направился.

Внутри пахло вином, жареным сыром и дымной горечью. В узкие окна под потолком вползали скупые полосы света и падали на вытертый плитняк пола, на закопченные фрески со сценами возлияний и каменные столы вдоль стен. Как он и надеялся, постояльцев в это время дня почти не было. Только два жилистых и смуглых от солнца погонщика скота лениво жевали лепешки вприкуску с маслинами.

Он поискал взглядом хозяина и обнаружил его возле затемненного прилавка, в нишах которого покоились глиняные кувшины.

— Лучшего вина, — приказал Аданэй, швырнув на прилавок монету. — Много. На всё.

Трактирщик поспешно сгреб серебряник, изогнулся в угодливом поклоне и проговорил что-то подобострастно любезное, но Аданэй не слушал. Он уселся за стол подальше от караванщиков, приготовился ждать, но дебелая трактирная прислужница почти сразу принесла большой кувшин, к нему еще один, с водой, и почему-то два кубка. Вино оказалось крепким, густым, очень сладким, но Аданэй все равно не стал сильно его разбавлять.

За временем он не следил, и чем больше пил, тем свободнее текли мысли. В голове бились слова: «Сначала ты делаешь подлость, а потом извиняешься, коришь себя и думаешь, будто этим искупаешь вину». Зачастую это и в самом деле было так, и эту правду ему уже не забыть.

Ханке же дернул его отдать Вильдэрина Линнету Друкконену! Хотя нет, Ханке здесь ни при чем, это все Гиллара и Ниррас… Да и сам Вильдэрин тоже хорош. Ведь Аданэй спрашивал, чего юноша хочет, готов был все ему дать. Так зачем тот проявлял такое ослиное упрямство? Если б он только принял помощь, ничего этого не случилось бы. В какой-то мере Вильдэрин сам виноват в…

Аданэй оборвал собственную мысль, а в груди заворочалось гадливое чувство понимания, что он пытается оправдать и выгородить себя перед самим же собой, переложить часть ответственности на человека, который и так безвинно пострадал. Может быть, он и вовсе сейчас умирает, а Аданэй сидит тут, пьет и еще находит в себе бесстыдство в чем-то его винить.

Вздохнув, он наполнил себе очередной кубок.

Аданэй не знал, как добрался до Пьяного переулка, где в тавернах и забегаловках развлекался всяческий сброд. Он помнил, что решил сменить захудалый трактир на место поприличнее, но каким-то образом оказался здесь. Да еще из странного пьяного озорства ускользнул от охраны, перемахнув через зеленую изгородь во внутреннем дворике.

Солнце уже переползло на другую половину неба и уверенно двигалось к закату, но возвращаться в особняк градоправителя Аданэй не хотел. Желание тащиться в центр города и искать там приличную таверну тоже ушло. В конце концов, и здесь было неплохо. Здесь шумела жизнь. Кто-то дурно и с душой играл на свирели, визжали и хохотали блудницы, а сутулый малый, еле держась на ногах, осыпал бранью всех прохожих, но почему-то никто даже не пытался врезать ему кулаком по носатой роже или хотя бы осадить. Наверное, то был местный безумец.

Аданэй и сам шел нетвердо, шатаясь после выпивки в очередной таверне. Мир стал мягким и размытым, а воздух — густым, как недавно выпитое сладкое вино. Он зацепился ногой за выбоину, выругался и тут же рассмеялся: пьяный дурак в переулке для пьяных дураков. Утром будет стыдно. А сейчас грязно, громко, вонюче — и почему-то прекрасно.

Сквозь винный дурман до него донесся слащавый женский голос:

— Господин, а я давненько тебя углядела. Ты тут бродишь да пьешь совсем один. Может, уже утех захотел? Я стану крепко тебя любить. Всего за десятку медяков.

— Да? Ну, люби меня… — язык Аданэя заплетался. — Почему нет? Ты — шлюха, моя жена — шлюха… да и я сам, если подумать…

Она хихикнула, потянула его за руку и повела куда-то в темноту поздних сумерек. Скоро они оказались внутри старой покосившейся хижины, в которой запахи пыли и пота смешивались с ядреным ароматом дешевых благовоний. Женщина протянула ему маленькую кожаную флягу с дурным вином, и Аданэй выпил не задумываясь.

— Красавчик… — мурлыкала блудница, шаря рукой у него между ног.

Он пытался разглядеть ее лицо, но при свете единственной свечи оно расплывалось.

— О, слишком пьян… — в разочаровании протянула блудница. — Жаль. Но может, хотя бы поцелуешь?

Он впился в большие мягкие губы, а затем понес разную околесицу. Женщина слушала, иногда глупо хихикала, но не прогоняла и не уходила сама. О деньгах больше не спрашивала. Впрочем, денег у него уже и не было: на поясе болтался только кожаный шнурок от кошелька. «Меня обокрали, — без всякого интереса подумал Аданэй. — Наверное, она и обокрала».

— Какой ты… — щебетала женщина. — Никого красивше в жизни не видела!

— Куда уж тебе, в этом захолустье.

— Хотела бы я встретить тебя трезвым!

— А ты в Эртину приезжай, в царский дворец. Останешься там со мной.

— Служишь во дворце?

— Дура! Я не служу! Я царь! Ты запомни. Спросишь меня, как будешь там.

Женщина снова засмеялась, и Аданэй сквозь пьяный угар понял: ему не верят.

— Слушай, женщина, не знаю, как тебя там…

— Уилейла.

— Уиле… как? А, Ханке с тобой! Не смей не верить, ясно?

— Ясно. Но ты мне даже вруном нравишься…

— Не влюбись только… опасно…

— О, я уже влюблена! — она по-прежнему смеялась.

Аданэй посмотрел на нее с укором.

— Слушай, Уиле… неважно… Если влюбишься, тебе не хихикать захочется, а сдохнуть, поняла?

— Поняла, — опять смех.

— Хи-хи-хи, — передразнил ее Аданэй и разозлился. — Дура! Целуй меня лучше! Давай целоваться всю ночь!

Женщина припала к его губам, а у него все завертелось перед глазами. Заплясал потолок, зашатались стены, а потом и он сам куда-то полетел. Уносясь, еще слышал слова блудницы, хотя не улавливал их смысла. Дальше началась полная несуразица. Он видел, как Вильдэрин — прежний, не уродливый и не злой, — сидит у ног Аззиры, а она гладит его по голове. Еще видел дикарку. Она сказала: «Тело твое будут жрать черви», — а потом родила червя. Аданэй подумал: «И как он будет сражаться без рук?» А потом от мыслей остались одни осколки, но вскоре разлетелись и они.

* * *

Аданэй очнулся оттого, что сверху лилась вода, и ему показалось, будто он тонет. Сильный дождь смывал грязь с каменных плит амфитеатра и образовывал глубокие лужи. «Амфитеатр? — толкнулся в голове вопрос. — Какой еще, в бездну, амфитеатр?» Аданэй помнил хижину и блудницу, да и то смутно. В мыслях вместо воспоминаний растекалась противная склизкая каша.

Он с трудом поднялся, и его тут же вырвало. Тело, словно опутанное сетью, отказывалось двигаться, но все-таки он доковылял до окружающих арену скамей, тяжело опустился на нижнюю, испещренную трещинами, и склонил голову. Обуви не было. Пояса с кинжалом тоже. Исчезли и украшения. Он прикоснулся к мочке уха — на кончиках пальцев остались следы спекшейся крови: серьгу выдернули. Он отметил, что хорошо не догадался взять с собой меч. То-то был бы позор, если б украли и его. И ладно, что Аданэй все-таки попался грабителям, а не убийцам. И правильно, что надел не самую роскошную свою одежду, а то его б еще и похитили ради выкупа, а не только ограбили. Как вообще он мог быть настолько бестолковым, чтобы так рисковать, отправляясь в одиночку непонятно куда и напиваясь среди сброда?

Болели глаза, двигать ими было жесточайшей пыткой, и до сих пор он старался смотреть только прямо. Но все-таки пришлось оглядеться, чтобы лучше понять, где находится. Какой-то старый, а может быть, даже заброшенный амфитеатр: трава пробивается между камней, скамьи в трещинах, местами и вовсе разрушены. Поодаль, затуманенная пеленой дождя, сереет роща. Миртовая? Аданэй пошел в ту сторону и, приблизившись, убедился: да, миртовая. Значит, он на западной окраине, недалеко от того постоялого двора. Но туда он не вернется, а чтобы добраться до центра города, где стоит особняк Милладорина, надо пройти рощу насквозь и дальше двигаться на восток.

Аданэй возблагодарил богов за это открытие и ступил под сень деревьев. Все еще пошатываясь, чувствуя босыми ногами размякшую землю, пошел по широкой тропе, разумно предположив, что, раз ею часто пользуются, она должна вывести из рощи к городу.

Только надо поторапливаться. Если в течение пары часов он не доберется до особняка градоправителя, то его или схватит городская стража, приняв за бродягу, или кто-нибудь на улице узнает в оборванце царя. Неизвестно, что из этого хуже. А там, в особняке, он постарается быстро дозваться кого-то из приближенных, лучше всего Аххарита, и тот незаметно проведет его в покои, где Аданэй сможет переодеться и прийти в себя.

Спешить надо было еще и потому, что сейчас, при свете нового дня, вчерашний разговор на шахте казался уже не таким безнадежным. Аданэй рано отчаялся. Пусть Вильдэрин сколько угодно его ненавидит и желает отомстить — это не повод бросать несчастного юношу в том ужасном месте. Аданэй вернется на рудник сразу же, как приведет себя в порядок, и тогда заберет Вильдэрина с собой, не взирая ни на какие его возражения.

Благодаря сильному дождю людей на улицах Лиаса почти не осталось, все попрятались по домам, и это играло на руку. По дороге попались только двое бедолаг, спешащих укрыться от ливня, у которых Аданэй спросил, как добраться до особняка градоначальника. Оба на ходу махнули рукой в нужную сторону и побежали дальше, но ему большего и не требовалось.

Переулки сменялись улицами, а домишки простонародья домами знати, и наконец в туманной пелене проступили очертания особняка из розоватого камня. Аданэй продрог под дождем и валился с ног от усталости, но к вожделенному пристанищу едва ли не побежал.

К главному входу он не сунулся: или не узнают и не пустят, приняв за бродягу, или узнают, но тогда слишком много глаз увидят царя в столь прискорбном и стыдном состоянии. Так что Аданэй проскользнул через двор для прислуги, сейчас тоже безлюдный из-за дождя, к черному входу. Потянул на себя узкую дверь. Заперто. Тогда громко постучал и прислушался, стараясь различить шаги за грохотом капель. Ничего не услышал и постучал снова, еще громче и настойчивее. Наконец на пороге возникла высокая сухощавая служанка.

— Помои и милостыня после заката! — гаркнула она, пытаясь захлопнуть дверь у него перед носом.

Чего-то подобного он ожидал, поэтому даже не разозлился по-настоящему, а только изобразил злость.

— Не смей дерзить! И зови сюда Аххарита! Быстро!

Не иначе она почуяла власть в его интонациях и растерянно заморгала, а ее голос прозвучал уже не так уверенно:

— Из царской свиты? Нам нельзя… Мне нельзя к ним…

— А кому можно?

Прислужница застыла в нерешительности, явно раздумывая: то ли звать охрану, то ли дальше вести беседу со странным оборванцем с высокомерным, как у господина, лицом.

Аданэй не стал ждать, пока она определится. Процедил:

— Приведи сюда того, кто имеет право принимать решения. И быстро.

Служанка кивнула, хотела закрыть дверь, но Аданэй не позволил.

— Ступай. Давай-давай, живо. Я здесь подожду.

Прошло, наверное, не очень много времени, но Аданэю ожидание показалось долгим. В конце концов вдалеке послышались шаги, а затем он увидел Рэме. Бывшая рабыня неторопливо и плавно приближалась, вслед за ней услужливо семенила служанка, но, повинуясь жесту госпожи, остановилась в отдалении. При взгляде на Аданэя Рэме насмешливо изогнула бровь, и это, пожалуй, была единственная эмоция, которой она позволила отразиться на своем лице.

Ничего не сказав, Рэме жестом поманила его за собой, а служанку отпустила восвояси. Хорошо, что не додумалась обратиться к нему «Великий» или склониться в поклоне. Впрочем, бывшая рабыня всегда была сообразительна. Порой даже слишком.

По-прежнему не говоря ни слова, она проводила Аданэя не в его покои, а в небогатую комнату неподалеку на втором этаже. Скорее всего, в одну из гостевых для не слишком важных гостей. И это было разумно.

— Лучше, чтобы как можно меньше людей увидели тебя в таком виде, — пояснила Рэме, подтверждая его догадку, затем вошла вслед за ним и закрыла дверь. — Тебя все разыскивают, Великий. Хозяина трактира схватили, твоя охрана наказана. Что случилось? И что с…

Она не договорила, но Аданэй и сам понял, что именно ее больше всего интересует, из-за чего она вообще так рьяно ему помогает.

— С Вильдэрином? — закончил он вопрос вместо нее.

Рэме кивнула.

— Он меня ненавидит.

— Ты удивлен?

— Вообще-то нет, но…

— Так что с ним? Где он? Ты его вытащил оттуда? Куда отправил? Он в порядке?

— Подожди-подожди, — замахал руками Аданэй и рухнул на тахту, отстраненно отметив, что рабам после этого придется чистить обивку. — Слишком много вопросов, так с ходу на них не ответить. Дай прийти в себя, и я всё…

— Да. Само собой, — опомнилась Рэме, окидывая его красноречивым взглядом. — Ты будто в хлеву валялся. Разит, как из-под хвостов у стада коз.

— Тебе виднее. Я ни разу не нюхал под хвостами у коз.

— Конечно, Великий, прости мою дерзость, — невозмутимо, невинным голоском отозвалась она. — Я всего лишь хотела предложить тебе сменить одежду. И, наверное, помыться? Если изволишь, можно сделать это незаметно от других. Или велишь позвать кого-нибудь из твоих людей?

Он велел бы позвать Парфиса. Расторопный мальчишка уже в каком только облике и состоянии не видел своего повелителя. Но Парфиса здесь не было, он оставался в Эртине.

— Нет, не стоит никого звать.

— Тогда я принесу одежду. А рабы наполнят ванну. На это время можешь спрятаться там, — она кивнула на зеленую занавесь, сейчас открытую, за которой скрывалась ниша с кроватью.

— Так и сделаю, — кивнул Аданэй и, подумав, добавил: — Спасибо.

Он не успел толком оглядеться, как Рэме уже принесла ему широкое льняное полотенце, свежую одежду, забрала грязное и мокрое тряпье и наверняка умудрилась сделать это незаметно для домочадцев и гостей. Все-таки жизнь при дворе в качестве ближайшей царской прислужницы не могла пройти даром: наверняка ей приходилось выполнять самые разные и порою очень личные поручения.

Следом за Рэме пришли рабы: судя по звукам, вкатили в комнату чан, потом ведрами натаскали в него воду и исчезли, закрыв за собой дверь. Тогда Аданэй выполз из ниши, где прятался, и с удовольствием погрузился в теплую воду в медном чане. Спустя четверть часа снова ощутил себя господином, а не отребьем и, выбравшись из воды, облачился в чистую одежду. А тут и Рэме опять появилась. Как знала. Уселась напротив него на табурет и спросила:

— Ну? Так где он?

— Там, — стыдливо признался Аданэй, — по-прежнему на шахте.

— Что?! — вскинулась она. — Ты не забрал его?

— Он не позволил.

— Ты же царь! Как он мог не позволить? Хотя… — она притихла, задумалась и еле слышно выдохнула: — Ну да, он мог. Но это не повод, чтобы…

— Ты давно его видела? — перебил ее Аданэй.

— Давно. В самом начале, когда нас только привезли к Линнету Друкконену. А потом меня отправили в другое место, я же говорила.

— Тогда ты бы его не узнала. Его изуродовали. Искалечили. Он теперь «доходяга Ви». Так он сказал. И еще сказал, что не хочет жить таким. И что его смерть там — это его месть мне, и я должен дать этой мести свершиться.

Лицо Рэме перекосилось от злости и отчаяния. Она оперлась ладонями о табурет, подалась вперед и прошипела:

— И ты вот так просто взял и послушал человека в таком состоянии? Да плевать, что там этот дурень наговорил! Надо было хоть силком скрутить его и спасти оттуда. Привезти сюда, ко мне. Есть же лекари, я бы нашла лучших и…

Она несколько раз сморгнула, и Аданэй с удивлением заметил блеснувшую на ее ресницах слезу.

— Да знаю я! — воскликнул он, ударяя кулаком о тахту. — И еще не поздно! В тот момент я просто растерялся. Но теперь мы все исправим.

— Мы?

— Да. Мне нужна будет твоя помощь. Надо, чтобы ты поехала на шахту вместе со мной. Вильдэрин не желает принимать помощь от меня. Но от тебя он ее примет. А мое присутствие не даст надзирателям отказать тебе.

Рэме покивала, думая о чем-то, потом вскинула на него взгляд и произнесла:

— Возьмем с собой еще Роввана Саттериса.

— А он нам зачем?

— Чтобы из-за моей прогулки наедине с царем-красавцем не поползли ненужные слухи.

— Милладорин так ревнив? — ухмыльнулся Аданэй.

— Милладорин достаточно умный человек, чтобы понимать, что и я не дура рисковать своим статусом. Зато враги Милладорина и мои злы на язык, так зачем мне ставить мужа в неловкое положение?

— Разумно. А Ровван Саттерис?

— Он глуповат и безобиден. В его случае это замечательные качества. К тому же он давно хочет эту шахту себе, но они с Друкконеном никак по цене не сговорятся. Думаю, поездку туда с царем Ровван воспримет как возможность показать свое высокое положение, чтобы с ним больше считались.

— Хорошо. Тогда отправь к Роввану посыльного. Выдвинемся на шахту ближе к закату, но постараемся вернуться до полной темноты.

— Почему так поздно? Почему не сейчас?

— Милая, — усмехнулся Аданэй, — я вообще-то царь. И ты сама говорила, что меня разыскивают. Надо показаться приближенным, как-то объяснить, куда я пропал, распорядиться, чтоб этого несчастного трактирщика отпустили… Да мало ли дел? И потом, ты под этим дождем собралась ехать? — он кивнул на закрытые ставни, по рейкам которых все еще барабанили капли, хотя уже и не так часто.

Рэме больше не стала спорить. Поднялась с табурета, сказала:

— Тогда до встречи вечером, Великий, — и, поклонившись, вышла из комнаты.

У Аданэя же в голове уже развернулся план. Рэме увидится с Вильдэрином наедине и выкупит его, потом юношу добровольно ли, силой ли, но увезут с рудника. Вильдэрин останется в доме градоправителя, под присмотром своей подруги и лекарей, в тепле, чистоте, спокойствии и безопасности. Получит свободу, чтобы никто больше не мог его никому продать. Может, со временем найдет себе какое-нибудь несложное и приятное занятие. И пусть ему никогда не стать прежним блистательным Вильдэрином, но и доходягой Ви и тем более псиной он больше не будет.

* * *

Невольничьи бараки и человеческие фигуры едва проглядывали в сумеречной дымке, насыщенной влагой и запахом мокрой пыли. Звуки казались приглушенными, но их было много — куда больше, чем в прошлый раз. К лаю собак примешивались крики десятков людей и топот. Аданэй придержал коня, оглядывая эту странную суматоху. Ровван с Рэме приехали сюда в повозке — благо дорога позволяла не увязнуть даже после дождя, — и возница как раз зажег еще один фонарь. Кажется, это и привлекло наконец внимание надзирателей. Из густой пелены вынырнули двое — издерганные, мокрые, заляпанные грязью и явно испуганные. В одном из них Аданэй узнал вчерашнего, долговязого. Тот, видно, тоже узнал царя, потому что с размаху рухнул на колени, потянув за собой товарища.

— Что у вас тут? — без всяких предисловий спросил Аданэй.

— Великий… отвал сорвал опоры… Из-за дождя. Часть шахты завалило вместе с рабами. — Он запнулся и качнул головой на второго надсмотрщика, коренастого: — Он вот рядом был, его чудом не задело.

Рэме, до сих пор молчаливо выжидавшая в повозке, теперь вылезла из нее и приблизилась, бросив Роввану, чтобы оставался внутри.

— А Вильдэрин?.. — прошептала она так тихо, что только Аданэй и расслышал.

— Тот раб, которого я хотел забрать, — проговорил он, глядя долговязому прямо в глаза, — где он? Приведи и отдай этой женщине. Она желает его купить.

— В-великий … я не могу… он…

— Что значит ты не можешь? — Он спрыгнул с коня и угрожающе надвинулся на надсмотрщика, но в груди уже похолодело от страшной догадки.

— Он… он тоже был там, когда отвал… пополз. Завалило…

— Давно?

— Еще утром.

Эти слова оглушили подобно гонгу над самым ухом. Цепенея от ярости, Аданэй прорычал:

— Какого демона?! Я велел позаботиться о нем, а ты его в котлован отправил?!

— Не я… Это Бару, он не знал…

— Веди меня к управителю.

— Он уже уехал, Великий.

— Тогда веди меня туда, к завалу!

Надзиратели встали с колен и с пугливой готовностью двинулись вперед, указывая путь. Рэме пошла следом, а Ровван, нахохлившись, закутавшись в плащ, остался в повозке: его не приглашали.

— Где сейчас раб? Его вытащили? Он жив? — тупо спрашивал Аданэй по дороге, уже зная ответ: если бы Вильдэрин выжил, то надзиратель в первую очередь сообщил бы именно об этом. Но все-таки оставалась надежда, что о его участи еще просто ничего не известно. Может быть, его откопают живым, а не мертвым.

Надежда растаяла, стоило бросить взгляд вниз, в устье шахты, осветить его выдернутым из руки надсмотрщика фонарем. Там были только вода, земля, камни и обрывки веревок. Кого не убило сразу, тот утонул в грязи. Аданэй сжал кулаки.

— Где тело?

Долговязый зажмурился и покачал головой.

— Внутри его не найти… Никого не найти. Завал слишком глубок. Мы пытались, но…

— Вы — не пытались! Вы — лгуны и предатели! — Он схватил надзирателя за грудки. — Все ваши жизни не стоят трупа этого раба! Завтра я приеду сюда с моими воинами и переверну каждый клочок этой земли, до последнего камня!

Рэме коснулась пальцами его плеча, а он откинул ее руку, швырнул фонарь в грязь, так что желтый свет разлетелся брызгами, прежде чем угаснуть. Аданэй размашисто пошел прочь. Вскочил в седло и, как в прошлый раз, никого не дожидаясь, — ни всадников из охраны, ни Рэме с Ровваном — пустил коня в галоп.

Тучи уже рассеялись, ярко светила луна, а ветер бил в лицо, но насыщенный влагой воздух все равно оседал на коже. Перед глазами Аданэя проносилось всё, связанное с Вильдэрином. Ему никогда его не забыть. Как не забыть и доходягу Ви, в котором не осталось ничего, кроме злобы. Два разных человека. Царь убил их обоих.

Когда конь, утомленный скачкой, остановился и принялся жевать траву, Аданэй спрыгнул на землю и уткнулся носом в теплый лошадиный бок. Всадники охраны остановились в разумном отдалении, а вот Рэме вылезла из повозки и приблизилась.

— Поздно каяться, — беспощадно процедила она, но в ее голосе послышались слезы. — Это же из-за тебя всё… Ты сам изменил нить его судьбы и оборвал. Он должен был остаться во дворце до седин, до конца жизни, учить детей… И из него вышел бы чудесный наставник, лучше тех, которые были у нас, потому что он добрый, чуткий, понимающий… был… Но теперь…

Она заплакала, но почему-то Аданэю стало от этого немного легче: пусть Рэме винила его, но она же и разделяла его скорбь.

— Ты права, — глухо признался он. — Но теперь я могу только отыскать его тело и расквитаться с теми надзирателями.

— С надзирателями? — Рэме обошла его, встала лицом к лицу, и в ее взгляде сверкнул знакомый мстительный холод. — Это не они отправили его туда. Они всего лишь жалкие прислужники. Это Линнет Друкконен. Если хочешь с кем-то поквитаться, так поквитайся с ним.

И снова она была права. Хотя главными виновниками, скорее всего, были Гиллара и Ниррас, но с ними он ничего не может сделать. Да и Линнета Друкконена, важного вельможу, открыто не накажешь из-за какого-то раба. Но вот негласно, втайне, можно это сделать. В конце концов он лгал царю прямо в глаза и за это заслуживал кары.

— Друкконен поплатится, Рэме, обещаю.

Она не ответила, только кивнула.

Позднее, уже в своих покоях в особняке Милладорина, Аданэй упал в кресло, запрокинул голову и тяжело вздохнул. Всего-то пару часов назад он был уверен, что завтра же утром царским приказом сгонит на шахту хоть полгорода и сам приедет со своими воинами, и вместе они поднимут там каждый валун, но докопаются до тела Вильдэрина. Но сейчас он уже передумал. Нельзя устраивать такой переполох из-за тела невольника в то время, когда окраинные деревни были почти уничтожены Отерхейном и для них Иллирин ничего не сделал. Нельзя отрывать горожан от их основных занятий, как нельзя и задерживать добычу руды на шахте ради мертвого раба. Слухи о царе, который пошел на такое, доберутся и до столицы, и до Отерхейна, и будут всеми восприняты как слабость. Нельзя, чтобы люди поняли, что в этот дождливый день царь потерял не просто невольника, но и часть своего прошлого и души.