Право на жизнь (гет)

«Я не жду сочувствия. Мы с тобой давно вышли за пределы жалости. Ты всегда был из тех, кто смотрит в глаза без прикрас. Поэтому я пишу тебе.

Мне нужно кое-что. Не для того, чтобы «расслабиться». И не для того, чтобы «пережить». Наоборот. Что-то, что не оставляет времени на сомнения. Безболезненно, если получится. Быстро, если возможно. Тихо.

Ты умный. Ты не задашь вопросов.

Я знаю, ты поймёшь. И да, я в курсе, во что тебя втягиваю. Ты можешь не отвечать. Просто… Если ты всё ещё помнишь, как я когда-то смеялась по-настоящему, сделай это для той меня.

Д.»

* * *

Молли Уизли стояла в дверях, глаза блестели от слёз. Тех, которые бывают от облегчения. В руках был зажатый пергамент, дрожащий от волнения. Она даже не пыталась сдерживать эмоции, просто заговорила на одном дыхании:

— Нашли! Гермиону нашли! Всё хорошо, с ней… всё хорошо, Джинни, ты понимаешь? Гарри её нашёл!

Джинни сидела у окна, не двигаясь, будто вцепившись в своё одиночество. Её мысли кружились, словно вихрь, разрывая душу на части. Внутри всё кипело. Боль оттого, что Гарри, человек, которого она любила и которому доверяла, оказался так далёк и холоден, будто его не было вовсе. Он искал Гермиону, и это было правильно, это было нужно, но как же ей самой? Она задавалась вопросом, почему её сердце так сильно рвалось на части, почему каждое его действие казалось ножом, вонзающимся глубже.

Джинни чувствовала, как внутри неё поднимается волна горечи, смешанной с одиночеством и разочарованием — эмоциями, которые нельзя было просто выбросить или отложить на потом.

Ответ прозвучал тише, чем ожидалось.

Сухо.

Отчуждённо.

Будто из чужой комнаты:

— Ну и что с того?

Молли замерла. На секунду в доме стало неестественно тихо. Письмо сжалось в её пальцах, как будто бумага могла ответить вместо дочери.

— Джинни?..

Руки девушки дрожали, когда она сжала чашку чая, давно уже холодную. Взгляд был пуст, но глаза горели внутренним огнём. Той смесью обиды и невыносимой усталости. Её мысли метались между воспоминаниями о тех днях, когда Гарри обращал на неё внимание, и настоящим моментом, где его мысли и действия словно игнорировали её существование. «Почему я всегда была тем, кто ждал? Почему мои чувства не имели значения?» — эти вопросы не давали покоя. Джинни понимала, что внутри неё пробуждается что-то новое. Непоколебимая решимость перестать быть просто фоновой фигурой в его жизни. Она уже не могла позволить себе быть «той, кто всегда рядом, но никому не нужна». В её душе начинался тихий, но решительный протест против своей роли.

— Значит, он её нашёл, — медленно проговорила Джинни. — Гермиона спасена. Всё, как и должно быть.

— Но... это же хорошо? — осторожно прошептала Молли, подходя ближе. — Ты же волновалась. Мы все... Гарри был на грани. А теперь...

— А теперь они снова вместе, — перебила Джинни, тихо, но чётко. — Как будто ничего не изменилось. Как будто не было всех этих дней.

Она наконец подняла глаза. И Молли едва узнала дочь. В этих глазах больше не было той привычной Джинни — вспыльчивой, живой, упрямой. Там была женщина, которая слишком долго ждала. Которая слишком много поняла, пока другие только молились за возвращение.

— Он не пришёл ко мне. Ни разу, — проговорила она почти шёпотом. — За все эти годы.. Но пришёл только тогда, когда не кому было просить о помощи!

— Джинни, он был в отчаянии, — попыталась сказать Молли. — Он...

— Он всегда в отчаянии, когда дело касается её, — оборвала Джинни. — Ты же видишь это, мама. Всю жизнь. Он спасал её первым. Искал её. Возвращался к ней.

— Они были друзьями…

— А я? — голос стал глуже. Тише, но резче. — Я кем была? Гарри говорил, что любит меня. Но когда пришёл выбор, когда в его жизни снова случился надрыв, он выбрал её.

Молли наблюдала за дочерью с растущей тревогой и растерянностью. Она видела, как Джинни изменилась, как в её глазах появилась незнакомая холодность, которая никогда не была свойственна её живому, весёлому ребёнку. С каждым словом дочери сердце матери сжималось от боли и бессилия. Молли пыталась найти слова, чтобы утешить, но понимала, простые слова сейчас бессильны. Она подходила ближе, с осторожностью касалась руки дочери, словно боясь, что этот хрупкий мир рухнет от одного неверного шага. В её душе боролись надежда и страх: надежда, что Джинни сможет простить и пережить это, и страх, что разрыв между ними станет ещё шире. Молли знала. Теперь её задача не в том, чтобы исправить всё сразу, а в том, чтобы просто быть рядом, показывая, что любовь — это то, что остаётся.

Дом был странно тихим с самого утра. Даже птицы, казалось, утихли. Джинни ощущала это кожей — как перед грозой, только вместо воздуха сгущалась внутренняя тревога.

Молли металась по дому с утра, ставила чай, снова убирала, протирала и так уже в десятый раз. Это была не суета — это был ритуал. Подготовка к чему-то важному. К чему-то, о чём пока не говорили вслух.

А потом Молли подошла к Джинни.

Лицо её было натянутым. Не от злости, а от усилий держаться.

— Сегодня Гарри с Гермионой будут здесь. Будь умницей, детка. — Голос был мягкий, но в нём звенело что-то неумолимое, как железо под бархатом.

Всё. Воздух, казалось, застрял в лёгких.

Не вдох. Не выдох. Просто тишина, как в вакууме. Словно кто-то нажал на стоп внутри неё. Словно в груди взорвался крошечный капкан, перекрыв горло, и в одну секунду кровь перестала доходить до пальцев. Глаза не моргали. Только зрачки расширились оттого, что кислорода не хватало, не физически, а на уровне самого существования. Как кинжал по шее. Как сердце, которое ломается, но продолжает качать боль вместо крови.

Это предательство. Не Гарри. Не Гермионы. А матери. Единственной. Близкой. Той, которая должна была чувствовать. Молли знала. Знала, как больно дочери. Знала, кем был Гарри для неё. Знала, что Гермиона уже давно являлась частью другой истории, не той, где Джинни хоть кто-то. Но всё равно... позвала их. Под одну крышу. В одно пространство.

Джинни кивнула. Медленно.

— Я поняла.

Она не задала ни одного вопроса. Ни одного. Позже, когда заскрипела входная дверь, и послышались тяжёлые шаги, Джинни не сразу вышла. Но Рон сам зашёл в её комнату на самом верхнем этаже. Постучал, но не ждал ответа. Просто вошёл.

Он ничего не сказал сначала. Только посмотрел на неё. Сестра. Младшая. Та самая, с которой они в детстве лазали по деревьям и тайком ели пироги до ужина. Но сейчас перед ним сидела не та Джинни. Он видел это в глазах. Он подошёл ближе и молча сжал ей плечо, крепко, но бережно, как умел только он. Знак. Братский. Настоящий. Потом, почти неслышно, склонившись ближе, прошептал:

— Держись.

И она кивнула. Едва заметно. Покорно. И в то же время так, будто сама держала на себе всю боль этого мира. Пламя её рыжих волос скрыло дрожь. Слёзы, навернувшиеся на глаза, не скатились вниз, замерли в синей, небесной радужке, и превратились в ледяную пелену. Рон ничего не сказал больше. Просто вышел. Дверь за ним закрылась. Не громко. Но окончательно.

И тогда Джинни поднялась. Пора.

— Джинни, милая, иди к нам. — Голос Молли дрожал от волнения, но лицо было собранным, словно она пыталась держать весь дом на плечах, как всегда.

На кухне было многолюдно. Артур отставил газету, Билл встал со своего места, чтобы пропустить вошедших, Джордж по привычке подшутил над кем-то, но всё это было глухо, приглушённо, как будто происходило не здесь, не сейчас. Гарри вошёл первым. За ним — Гермиона.

Джинни стояла у прохода, вцепившись в край дверного косяка, будто в единственное, что ещё можно было контролировать. Сухая улыбка скользнула по лицу, механическая, не теплая. Вовсе не радостная.

— Поздравляю с возвращением, Гермиона. — Голос звучал ровно. Даже вежливо.

Гермиона чуть растерялась от этого тона, но кивнула с благодарностью:

— Спасибо, Джинни. Я… очень рада тебя видеть.

И тут взгляд Джинни упал чуть ниже. Словно весь воздух в комнате исчез. Мир остановился. Простая ткань платья на животе Гермионы слегка натянулась, почти незаметно. Но для Джинни это был удар в грудь. Не вопрос. Не подозрение. Знание. Факт. Неоспоримое, безжалостное подтверждение. Беременность. И Гарри стоял рядом. Гарри, который сейчас смотрел на неё. Не с виной. Не с жалостью. С чем-то похожим на тревогу. Как будто он ждал, как она отреагирует.

Но она не дала ему этого.

Не крикнула. Не задрожала. Не повернулась спиной.

— Простите, — ровно сказала она. — Я на минуту.

И пошла прочь. Не быстро. Не резко. Но каждый её шаг был тяжёлым, как будто пол под ногами уходил в бездну. Она вошла и закрыла дверь. Повернулась спиной к ней.

Съехала вниз, будто ноги отказали.

И тогда началось. Сначала было просто дыхание. Частое, резкое, будто кто-то держал её под водой. Потом — всхлипы. Потом начались настоящие, безудержные рыдания. В неё будто вселилась вся невыносимость — предательства, одиночества, иллюзий. Она сжимала кусок одеяла, как в детстве, как будто можно было вырвать боль из себя силой. Слёзы лились по щекам, и Джинни не пыталась их остановить. Грудь сжималась от рыданий, словно сердце пыталось выбраться наружу.

Комната была тихой. Слишком.

В комнате словно летал пар, нависающий внутри, распирающий, жгующий изнутри. Джинни сидела на полу, обхватив себя за колени. Пальцы вцепились в ткань, будто можно было удержать себя от разрыва, от потери контроля, от самой себя. Её плечи вздрагивали, дыхание сбивалось, а губы бессильно шептали что-то беззвучное, не слова, а молитвы без адресата.

— Почему… — выдохнула она, и голос её сорвался на хрип.

— Почему всегда… не я?

Всё, что копилось годами — приглушённые чувства, вечная тень на фоне чужих историй, любовь, за которую никто не боролся, молчаливое ожидание хоть одного шага навстречу. Всё это выливалось сейчас, обрушивалось, словно плотина внутри неё треснула.

Слёзы катились без остановки. Она раскачивалась вперёд-назад, как ребёнок, словно пыталась укачать в себе ту Джинни, которая ещё верила.

Сердце будто сжалось в кулак. Желудок скрутило. Грудь колола.

Она закрыла лицо руками и прошептала сквозь зубы:

— Я устала.

— Я не могу больше.

— Никто не слышит.

— Никому не нужно.

И в этой тишине, на дне отчаяния,

пришла мысль. Без паники. Без надрыва.

Просто как холодное прикосновение:

«Закончить.»

Всё резко прекратилось. Тишина. Странная, абсолютная. Словно внутри всё замёрзло. Словно эмоции выгорели, и остался только пепел. Глаза, всё ещё мокрые, вдруг зафиксировались на комоде. На нижнем ящике. Том самом. Внутри что-то щёлкнуло. Сознание обострилось. Тишина внутри обернулась ясностью.

Пошатнувшись, она медленно поднялась, подошла к комоду. Открыла ящик. Его письмо. Флакон. Всё ещё запечатан. Он лежал там, как обещание. Как выход. Как точка.

Джинни резко села на кровать. Взяла пузырёк в ладонь. Он был тёплый от прикосновения. Простой. Маленький. Невинный на вид. Но она знала, он держал в себе решение. И теперь, впервые, она действительно почувствовала, что это — её выбор.

Она медленно открутила крышку.

Запах был таким сладким, почти безобидный. Как детская мята. Джинни провела пальцем по краю горлышка. Мимолётно взглянула в окно. На тот тусклый вечер, выцветшее небо, и вдруг подумала: «А ведь никто даже не услышит, как я уйду. Всё будет… тихо.»

Флакон дрогнул в её руке.

Она поднесла его к губам. Задержала дыхание. На миг. Последний.

И наклонила.