Наследник (гет)

«Я люблю!» — прокричал Он в лицо тем, кто лгал, -

«Я люблю! За любовь ее жизнь подарю!

Я люблю! За нее целый мир я отдам!

Нет желанней ее, нет прекрасней ее…»

«Я люблю!» — звонкой птицей пропела Она, -

«Я люблю! Свое сердце навек отдаю!

Я люблю! В этом мире уже не одна!

Нет нежнее его, нет сильнее его…»

Темным пламенем лет Время всех обожгло,

И Ветра Перемен принесли только боль,

Тропы Судеб пеплом потерь замело,

Но звездные крылья вновь взметнула Любовь.

«Я люблю!» — прошептал Он в полночную тьму, -

«Я люблю и готов за нее умереть!

Я люблю! Не отдам никогда никому!

Нет прекрасней ее, нет светлее ее…»

«Я люблю!» — улыбнулась Она в синеву, -

«Я люблю и готова за ним улететь!

Я люблю! Все пойму, все прощу, все смогу!

Нет сильнее его, нет дороже его…»

Даже смерть не страшна, если Вера в глазах,

А Надежда — звезда в грозовых небесах,

И мы не исчезнем за гранью миров,

Если путь освещает нам наша Любовь.

(с) Lilofeya

* * *

Косые лучи утреннего солнца льют мед и золото, путаются в пышных каштановых кудрях, мягко скользят по щеке, раскрасневшейся ото сна. Драко аккуратно задергивает портьеру, чтобы не потревожить Гермиону. Они опять полночи по очереди укачивали малыша, который то хныкал, то беспокойно дремал только на руках, а то взирал ясными серыми глазенками, давая понять, что три часа пополуночи — совсем не повод ложиться в кровать. Уснул крепким сном он почти под утро и сейчас посапывает в кроватке, раскинув ручонки. Драко не может сдержать улыбки, глядя на сына, осторожно гладит по крепко сжатому кулачку. Маленький упрямец, настоящий Малфой. Уже сейчас виден характер, на все будет свое мнение.

«Упрямец» внезапно распахивает глаза, еще туманные, зевает, вертится с боку на бок, кряхтит и, кривя губки, явно намеревается огласить комнату негодующим плачем. Драко поспешно берет сына на руки и укачивает отточенными почти до автоматизма движениями.

— Эй-эй, чшшш, Алекс, мы же не хотим разбудить маму?

Сразу же сменив гнев на милость, Алекс разглядывает лицо отца, полусонно улыбается, что-то лепечет на своем языке, хватает его за палец, снова зевает. Сердце Драко вздрагивает и пропускает удар, комок подкатывает к горлу, и хочется, чтобы продлился как можно дольше миг утреннего медового солнца, мирного покоя, тишины и улыбки его сына, когда невзгоды и тревоги как будто сгинули в ночи, а вся любовь мира спит в этой комнате, по-детски подложив под щеку ладонь.

Алекс снова потихоньку засыпает, прижавшись, уткнувшись носиком в плечо, так и не выпустив его палец, словно не желая отпускать. Драко тихо прохаживается по спальне, держа на руках сына и оттягивая момент. Безумно не хочется уходить, но запланировано много дел, надо подготовить очередные документы для банковских транзакций. К тому же в Малфой-Менор сегодня прибудет Лорд и потребует к Себе внимания. А значит, времени для работы с бумагами останется не так уж много.

Стараясь не потревожить, он укладывает сына в кроватку, немного покачивает. К счастью, Алекс не просыпается, лишь недовольно хмурит бровки.

— Я вернусь, сынок, — шепчет Драко, — до встречи вечером.

Он нежно целует Гермиону в висок, туда, где кудрявится непослушная прядка, быстро пишет записку и, с сожалением вздохнув, как можно тише прикрывает за собой дверь спальни.

Он потом будет раз за разом вспоминать этот последний миг счастливой безмятежности, оставленной им, когда ворвутся в Кабинет и приставят палочку к горлу те, кого он только вчера считал приятелями. Когда его будут тащить словно пленника по коридорам его же замка, и рыцарские доспехи на третьем этаже будут тщетно бить мечами по щитам, а голоса портретов его предков отчаянно биться под высокими гулкими сводами. Когда он увидит безысходность в глазах отца, бессильного в служении Лорду, и слепой ужас на лице матери, которой безжалостно выкрутит руки и возьмет под конвой собственная, злорадно и торжествующе скалящаяся сестра. Когда померкнет сознание от невыносимой, безумной, адской боли пыточных заклятий, он будет вспоминать сонную улыбку своего маленького сына и любимую женщину, спящую в золотой колыбели утра.

* * *

— Твою долбаную дементорову мать! Да какого в задницу дракла?!

Аластор Грюм отшвыривает клочок пергамента и оглашает воздух еще более грязными ругательствами. Он, прихрамывая, ковыляет к камину, шарит на полке, отыскивая трубку. Табак крошится, спички рассыпаются из коробка, трутница едва тлеет, и старый аврор, чертыхаясь, прикуривает от волшебной палочки. Ароматные клубы дыма плывут по комнатке, растворяются в затхлом воздухе. Аластор приподнимает створку окна, впуская холодный сырой октябрьский туман, затем возвращается к столу и снова берет отброшенный пергамент. На желтом потрепанном листе, опаленном с одной стороны, вытершемся на сгибах, всего одна фраза, выведенная изящным витиеватым почерком, но эта фраза, эти несколько слов словно написаны не чернилами, а кровью:

Сегодня будет обвинен в измене и казнен Драко Малфой

Грюм снова извергает ругательства, в бессильной злобе сжимая кулаки. Все в нем кипит и клокочет. Удача наконец изменила этому сучонку, его все-таки схватили!

Отшвырнув погасшую трубку, он берет с подставки полуоблезшее серое перо и выводит на пергаменте:

Сведения верные?

Через некоторое время на листе проявляются слова, сплетающиеся в предложения:

Да. Источник — один из самых близких и облеченных Его доверием на данный момент и сам приложил руку к собранию свидетельств о шпионаже и измене ДМ. Насколько мне стало известно, в связи с этим упоминается ваше имя. Отца только что вызвали в М-М., созван Ближний Круг, будут и другие

На скулах Аластора играют желваки, ему хочется в ярости расколотить все вокруг. Значит, кому-то из псов Волдеморта, дементоры бы его сожрали и не подавились, хватило ума заподозрить Малфоя и проследить за ним. Кто просчитался — Малфой или он сам? В чем и где они прокололись? Что с Гермионой? И что теперь делать?

Он снова хватает перо и царапает по пергаменту.

Что с остальными Малфоями?

Неспешно и громко тикают на стене старые часы, медленно проступают новые слова.

Пока неизвестно

У него есть выбор. Он может просто проигнорировать это сообщение, порадовавшись тому, что еще одним гребаным Пожирателем Смерти станет меньше. Змея пожирает сама себя, что может быть лучше? Но он лишится ценного и надежного источника, на которого к тому же возлагал надежды в предстоящей решительной схватке. Он никогда не позволял себе недооценивать Малфоя, потому что это могло стоить жизни не только ему, но и многим другим людям. И он прекрасно отдавал отчет в том, что использует Малфоя (впрочем, как и тот использует его), и в любой момент шаткое хрупкое перемирие, затеянное ради будущего, рухнет по какой-либо причине. Этот момент настал. Он может просто ничего не делать. Этого достаточно. И оборвется чужая жизнь. И разобьется другая, связанная с ней, потому что он хорошо помнит, как доверчиво вкладывала свою руку в руку Драко Малфоя Гермиона Грейнджер, с какой верой и убежденностью в своих словах вскидывала голову: «Драко может и я смогу!».

Выбор или иллюзия выбора? Жизнь одного или многих?

* * *

— Это самое дурное и недальновидное твое решение! Ты поведешь всех на верную смерть и сгинешь сам! Это безумие — штурм Малфой-Менора на скорую руку!

Карадок Дирборн прохаживается по комнате, передергивает плечами, натыкается на угол письменного стола, задевает высокую спинку стула. Если бы у него были руки, то он бы сейчас размахивал ими, рубил воздух и сжимал кулаки. Но рук у него нет, и вся горячность, столь несвойственная ему — уравновешенному, хладнокровному, рациональному почти до циничной расчетливости — выражается тем, что он мерит тесный кабинет шагами, не присев ни на миг с тех пор, как появился вместе с неизменной спутницей-женой.

— Я согласна, — поддерживает его Минерва МакГонагалл, — это в высшей степени неразумно, простите, Аластор. Мы ведь планировали иное. Направлением нашего удара должно стать Министерство Магии. Отбив его, мы займем ключевые позиции и по сути отобьем и магическую Англию. Малфой-Менор не так важен для нас, пусть в нем и собираются Пожиратели.

— К тому же замок неприступен, вот в чем прореха вашего нового плана. Он защищен множеством чар, в том числе и Ненаходимости, — вступает в разговор Афина Дирборн, — попасть в него крайне сложно, я бы даже рискнула утверждать, что невозможно.

Аластор угрюмо слушает, кивая. Она права. И Минерва права. Они с Афиной мыслят логично и отстраненно, просчитывают все вероятности, не допуская погрешностей и недочетов.

— Да и готовы ли мы сейчас выступить-то? — гудит Хагрид, едва умостившийся в свободном углу у приоткрытого окна, — положим, кинуть клич и собраться трудов не будет, монетки зачарованные есть, все как один прибудут. Да только без подготовки, вот так сразу… положим мы ребят, ох, положим…

— Сколько еще мы должны готовиться? — жестко спрашивает Грюм, обводя всех целым глазом, — день за днем мы теряем родных и близких, прячемся и скрываемся как трусливые лунные тельцы, ждем чего-то. Чего?

Минерва вскидывается, но ее опережает Кингсли Бруствер. Похожий на эбеновую статую со скрещенными на груди руками, он склоняет голову и тяжеловесно роняет свое решение:

— Я за выступление. Давно пора.

— И я за, — говорит молчавший до этого Гарри Поттер.

Он сидит на корточках ко всем спиной, вороша каминной кочергой все никак не желающие заняться сыроватые поленья. Поднимается, оборачивается, ерошит и без того взлохмаченную черную шевелюру. Разгоревшееся пламя трещит за его спиной, словно одобряя.

— Мы и так слишком долго ждали. Кингсли прав, время пришло.

Негромкий голос молодого мага словно режет плотную пелену сомнений, колебаний и неуверенности.

— А крестражи как же? Они ж так до конца и не…

— Дневник, Чаша Пуффендуй, Кольцо Слизерина, Крест Когтевран, Камень Гриффиндора — пять крестражей уничтожены. Шестой — я. Седьмой осколок души — в нем самом.

— Гарри, мы так до конца и не пришли к единому мнению насчет тебя в качестве крестража, — решительно протестует МакГонагалл, — слишком мало доказательств, ни в одной книге нет упоминаний о подобных прецедентах.

— Значит, будут. Потом, после, — Гарри невесело усмехается и повторяет, — время пришло.

Карадок Дирборн качает головой.

— Твое безумие заразительно, Аластор.

Грюм хмыкает, думая про себя:

«Знал бы ты, старый друг, кто подтолкнул меня к этой мысли о штурме Малфой-Менора, ты бы был еще больше разочарован». Вслух он произносит:

— На нашей стороне внезапность и стремительность. Ему не придет в голову, что мы осмелимся напасть на него в его же давнем логове. Сегодня там соберется основное ядро, самая приближенная клика. Мы покончим с ними одним ударом.

Афина откашливается, привлекая к себе внимание.

— Звучит хорошо, но вы вновь забываете об одной важной детали — чарах Ненаходимости. Мы банально не найдем замок.

— Об этом трудно забыть. Малфои никому не доверяют, замок открыт для очень ограниченного круга лиц. Далеко не все Пожиратели Смерти могут свободно бывать в нем. Но, как сообщил мне мой информатор, не каждый раз, но иногда в дни подобных сборищ, когда назначена казнь, с замка временно снимаются чары Ненаходимости, потом их вновь возобновляют. Сегодня такой день, так что Малфой-Менор находим, — губы Грюма растягиваются в торжествующей усмешке.

— Сегодня кого-то казнят? — Минерва, напротив, сжимает губы в узкую полоску, — однако приговора и вердикта в газетах не было. Кто-то из приближенных?

— Да, — кратко отвечает Грюм, не вдаваясь в подробности.

— Хорошо, но все-таки как мы его найдем, даже если он открыт? Никто из нас не был в Малфой-Меноре, никто не знает, где он расположен географически, хотя вы зачем-то раздобыли его план и заставили всех нас более-менее в нем ориентироваться! — не отступает от своего Афина.

— Знают МакДугал и его дочь. Но и я позаботился об этом, Минерва. Мы пойдем по Следу Зориллы.

— Эээ, что? По чьему следу? — удивленно спрашивает Гарри Поттер. Минерва и Афина переглядываются в недоумении. Хагрид морщит лоб, будто что-то припоминая. И Аластор пускается в разъяснения:

— Есть такой зверек — зорилла, а по-простому — полосатый хорек, обитает в Африке и считается у маглов одной из самых зловонных тварей на Земле. Так вот, наши умники — Вуд, Голдстейн и Кут, придумали чары, которые будучи нанесенными раз на что-либо, оставляют магический след не хуже вони этого хорька. Взяв этот след, вы не собьетесь, уж слишком будет «вонять».

— Хорек? Мы пойдем в Малфой-Менор по следу вонючего хорька? Черт, это забавно! — Гарри Поттер фыркает в приступе непонятного веселья.

— Я слышала кое-что о них от Сьюзен, но объясните понятнее, Аластор, — требует МакГонагалл, строго глянув на бывшего ученика.

— На одного из тех, кто сегодня точно будет в Малфой-Меноре, нанесены эти чары. Они и приведут нас в замок.

— Кроме Ненаходимости много других заклятий, — с сомнением говорит Карадок, — не забывайте, это фамильный замок очень старого волшебного рода. Не сомневаюсь, что он защищен куда изощреннее, чем мы можем предполагать.

— Если начать просчитывать абсолютно каждый шаг, мы так ни к чему и не придем, — досадливо рубит Грюм, — конечно, Малфой-Менор от подземелий и до башенных шпилей напичкан самыми разными охранными заклятьями. Но повторяю, сегодня у нас есть отличный шанс одним ударом прихлопнуть всю верхушку во главе с этой тварью. Министерство — тоже неплохая цель, но вы помните, как в прошлый раз мы пытались подсчитать риск случайных жертв? Каково было хотя бы примерное число всех тех невинных, которые погибнут при атаке, попадут под шальные заклятья, станут заложниками? А здесь мы рискуем только собой. И этот расклад мне нравится куда больше.

— Так-то оно так, — роняет Хагрид, — а вот что я скажу — ты доверяешь своему информатору, Аластор? Он нас как мышенят в ловушку не заманивает ли?

Старый аврор на минуту задумывается, а потом решительно отрезает:

— Я уверен в правдивости его информации. Насколько это вообще возможно.

— Время пришло! — уже в третий раз повторяет Гарри Поттер и обводит всех взглядом, в котором зеленым огнем полыхают решимость и уверенность, — Аластор спрашивал: чего мы ждем? Пока рожденные за эти годы дети не вырастут? Пока нас всех не перебьют поодиночке? Пока волшебники окончательно не забудут, что когда-то можно было свободно колдовать и не бояться, что за магловское происхождение тебя засадят в Азкабан? Мы не можем больше ждать, я не хочу больше ждать! И так считают многие. Они рвутся в бой!

Маги, собравшиеся в небольшом кабинете Аластора, замолкают. Дирборны и МакГонагалл погрузились в глубокие раздумья, Хагрид что-то бормочет себе под нос, Бруствер столь же монументально стоит, прислонившись к косяку. Он уже все решил и своего решения менять не собирается. Ожидание струится прозрачными нитями сырого тумана, просачивающимися в комнату, приглушает голос огня и внезапно пугливо отступает в угол от возгласа Гарри Поттера:

— У вас завелись саламандры, Аластор.

И вправду, ослепительно белая пламенеющая головка выглядывает из-под двух поленьев, сложенных шалашиком, и тут же испуганно прячется. Грюм равнодушно пожимает плечами, сейчас не до огненных тварюшек, выведет их позже.

— Итак?

— Риск велик, но когда-то этот день должен наступить. Почему бы не сегодня? — задумчиво поднимает взгляд Минерва,

Карадок Дирборн тяжело прислоняется к спинке кресла.

— Полагаю, что шансы на успех у нас все-таки есть. Но, Гарри, понимаете ли вы, что столкнетесь с Волдемортом лицом к лицу?

— «Ни одному из них не будет покоя, пока жив другой», — криво ухмыляется Поттер, — да, я знаю. Если вы спросите — боюсь ли я, то да, боюсь. Но не могу иначе.

Хагрид поднимается из своего угла, вытягивается во весь рост, доставая до потолка, и потрясает кулаком.

— Я с Гарри! И Грохх тоже!

Грюм звучно припечатывает ладонью по лакированной столешнице.

— Выступаем.

Когда вновь в доме наступает тишина, когда несутся по зачарованным монетам кличи о сборе, когда во всех уголках страны собираются взволнованные маги, когда кто-то плачет, кто-то чересчур громко и лихорадочно радуется, а кто-то сосредоточенно молчит, когда стремительной серебристой тенью мчится через полстраны к валлийскому побережью птица-патронус, Аластор Грюм обхватывает руками кудлатую голову, и в ней бьется только одна мысль:

«Ради вас, девочка, только ради вас…»

Через час, полностью готовый, он собирается отправиться к условленному месту встречи — вересковым пустошам Хайлэнда. Обходит маленькие сумрачные комнатки, новым взором окидывая свое логово, свою берлогу. Вернется ли он сюда?

Он признается в душе самому себе, что тоже, как и Гарри Поттер, боится, но не может иначе. Он много поставил на карту и все равно сомневается в правильности своего решения, пусть оно и было поддержано. Нет, все идет к финалу, к последней битве. Все верно.

Немного постояв на пороге, он захлопывает дверь и накладывает охранное заклятье. Прихрамывая, отходит на десяток шагов от крыльца и, не оглядываясь, трансгрессирует.

Откуда ему знать, что спустя несколько часов через щель неплотно прикрытой верхней створки окна в кабинет проскользнет тлеющая ящерка, а навстречу из затухающего камина выбежит ее друг. И узкие гибкие тела сплетутся в диковинном пламенном танце, от которого займется вначале тонкий потрепанный коврик перед камином, а потом загорятся паркет, деревянный письменный стол. Сгорят разбросанные свитки на полу и столе, мигом вспыхнут перья в подставке, запылают зачарованные перо и пергамент, на котором до последнего будут видны выведенные чьим-то изящным почерком строчки и кое-как начерканные каракули. Тяжело и неотвратимо огонь обоймет книжные полки, перекинется на дверь и хозяином озарит весь небольшой коттедж. Пламя, столб дыма не будут видны никому из-за охранных чар, и только случайно забредшие лисы и дикие книзли будут принюхиваться к невидимому пожарищу, не понимая, откуда несет гарью. А две саламандры, насытившиеся и позаботившиеся о потомстве, будут довольно спать в толстом слое горячего пепла и золы.

* * *

В это же время вокруг замка Малфой-Менор все туже и туже стягивается невидимое кольцо. Нет, его окрестности пустынны, крепко заперты черные кованые ворота, никого нет на подъездной аллее, но полупрозрачные тени скользят по земле, словно под чьими-то осторожными шагами тихонько шуршит начинающая желтеть и сохнуть трава, в ранних октябрьских сумерках вспыхивают и гаснут странные разноцветные искры.

А в огромном Церемониальном зале Малфой-Менора еле держится на ногах спеленутый по рукам и ногам парализующими, оглушенный болевыми заклятьями Драко Малфой. Рабастан Лейнстрендж и Вейланд Джагсон держат его под прицелом палочек. Люциус Малфой в стороне, и палочка зажата в опущенной руке, на застывшем бесстрастном лице не отражается ничего — как будто не его единственный сын перед ним, беспомощный, окровавленный, кусающий губы, чтобы не закричать от раздирающей на куски тело боли многочисленных Круциатусов.

— Убийца! Мерзкий убийца! Вы все мерзавцы! Немедленно отпустите мальчика! — визжит фамильное привидение Малфоев, кругами летая над Пожирателями Смерти. Словно забыв о своей бесплотности, пытается ударить кого-нибудь, то и дело пролетает через живых, но те только отмахиваются от призрака. Через пару минут Темному Лорду надоедают вопли, и от какого-то заклятья из его палочки бедная Фиона застывает в нелепой позе, потом, серебристо замерцав, скукоживается до бесформенного белесого облачка и так и остается висеть в воздухе.

Больно, как же больно! Драко успел забыть, какой остервенело-мучительной, обжигающе-ледяной бывает боль от Круциатуса. Это, наверное, его последние ощущения. Вот и все. Больше ничего не будет. В голове проносятся рваные клочки мыслей.

Его последнее волшебство. Он успел снять с замка наиболее опасные для чужаков охранные и защитные чары. Остались всего лишь несколько заклятий и среди них то одно, которое не снимется, потому что в самих камнях стен. До тех пор, пока жив хоть один человек, в ком течет кровь Малфоев, замок будет существовать даже в развалинах. Если Драко правильно понял хрипатого старика, если в словах этого гребаного аврора таилось хоть немного правды, то когда-нибудь Малфой-Менор станет последним пристанищем Темного Лорда.

Чувство вины касается сознания. Он виноват перед родным замком, лишив его защиты, словно содрав с человека одежду и оставив голым лютой зимой. Еще одна тяжесть на его совести, за которую будет расплата. Что ж, он сам выбрал свой путь и знал, на что идет. Но кто, кто выследил его?! Где он допустил ошибку?!

— Благодарю вас, моя милая Имельда, за верную службу и преданность, которые, по всей видимости, становятся бесценной редкостью в нашем мире, — Лорд Волдеморт театрально прижимает ладонь к сердцу и склоняет голову перед невысокой плотной волшебницей. Имельда Уилкис горделиво вскидывает голову, в ее маленьких глазках откровенное ликование.

«Так вот кто. Эта сука, мерзкая, похотливая, мстительная сука»

— Мерзавец! Предатель! Мой Повелитель, позвольте мне прикончить его! — с истошным криком в зал врывается Беллатриса, толкая перед собой Нарциссу.

Люциус вздрагивает, вскидывает палочку, но Эметриус Эйвери стремительным движением заставляет опустить руку. С другой стороны хватает за плечо Фрэнсис Розье. Люциус с усилием поворачивается в его сторону и встречает предупреждающий взгляд и едва заметное покачивание головой.

— Разумеется, не позволю. Белла, почему ты не присматриваешь за Нарциссой, как я тебе велел? — с неудовольствием морщится Волдеморт.

Черноволосая волшебница топает ногой, словно рассерженная девочка, и с отвращением отталкивает сестру. Нарцисса едва не падает от жесткого сильного толчка, Люциус успевает подхватить ее и прижимает к себе.

— Пусть полюбуется на своего сыночка-предателя в последний раз! О, мой Повелитель, мне так жаль, чтобы мой племянник оказался столь низок и бесчестен! Это все ты виноват! — она вскидывает на Люциуса указующий перст и свирепый взгляд, — это твое воспитание! Всегда знала, что твое скользкое лицемерное…

— Мой Лорд, дозвольте обратиться, — звучным, хорошо поставленным баритоном прерывает ее Розье, — каковы доказательства, представленные на Ваш суд? Признаться, я несколько обескуражен и хотел бы услышать, на каких основаниях Драко обвиняют в измене, насколько надежны свидетельства его предполагаемой измены, и сознался ли он сам. Хотя после тех… средств, что были применены к нему, можно сознаться в чем угодно.

Имельда злобно щерится.

— Я собственными глазами видела, как он встречался с этим аврором и несколько раз что-то передавал ему!

— Они были столь неосторожны, что беспечно встречались на твоих глазах? Так нагло внедрить шпиона и так глупо попасться — совсем не похоже на Аластора Грюма. Полагаю, что ты что-то недоговариваешь Имельда, — слегка глумливо замечает Сивард Селвин, недолюбливающий Уилкис.

— Поддерживаю, — холодным тоном цедит Эйвери, — обвинения голословны.

— Со всем почтением, мой Лорд, но в словах Сиварда, Эмета и Фрэнсиса кроется доля истины, — со льстивой вкрадчивостью вплетает свой голос Персей Паркинсон, — не кажется ли Вам, Господин, что мы спешим с вынесением приговора? Мы знаем Драко, можно сказать, с самого нежного возраста и знаем, как он предан Вам. Не могла ли достопочтенная Имельда слегка…м-м-м… обознаться и ошибочно сделать несколько преждевременные выводы? В конце концов, существуют Оборотные зелья, некоторые разновидности чар, которые способны изменять внешность.

Драко слабо удивляется их дерзости, воистину неслыханной, поскольку они осмеливаются не только усомниться в приговоре Лорда и предъявленных обвинениях, но и требовать доказательств. А отец не проронил ни слова…

— Я выслеживала этого предателя, едва у меня зародились смутные подозрения в его двойной игре! И однажды удостоверилась в своей правоте! — взвизгивает Имельда, — Господин видел все мои воспоминания и убедился в том, что я не лгу!

— Вы столь умны, что сами вычислили якобы шпиона, и столь искусны в волшебстве, что смогли обвести вокруг пальца старого лиса Грюма? — поднимает бровь Розье, — простите, Имельда, но мы не подозревали о выдающихся умственных и магических способностях, видимо, дремавших в вас до сей поры.

— Я анимаг! — выкрикивает взбешенная Пожирательница, — я просто незаметно летала за ним, днями и ночами следила за каждым шагом! Я перехитрила его, да и этого аврора тоже! Они и думать не думали, что простая ворона все высматривает и подслушивает!

«Вот же паскудная тварь. Я ее недооценил»

— Довольно! — тихий шипящий голос заставляет всех умолкнуть, — я получил все доказательства измены Драко Малфоя. Мое решение обжалованию не подлежит. Вечером, когда вернутся Хвост и Родерик, он будет казнен. Разошлите призывы другим, пусть это будет уроком для них.

Лицо Люциуса каменеет еще больше. Он, не отрываясь, смотрит на сына, и Драко кажется, что отец силится что-то сказать, но не может, просто физически не может издать ни звука. А Нарцисса вдруг высвобождается из объятий мужа и одним грациозным текучим движением опускается на колени перед Волдемортом, едва ли не простирается перед ним.

— Мой Лорд, прошу Вас, проявите снисхождение, пощадите моего сына! Что угодно, но только не лишайте его жизни! — когда она поднимает взгляд, слезы медленно катятся по ее лицу.

Темный маг молчит, словно любуясь зрелищем — волшебницей у своих ног, из чистокровнейшего и благороднейшего рода, одной из самых красивых и гордых леди высшего магического света, никогда и ни перед кем не склонявшейся в покорности, никогда не показывавшей своей слабости.

— Моя дорогая Нарцисса, увы-увы. Предательство должно быть наказано, это закон, — багряные глаза прищуриваются, и Лорд словно в насмешку повторяет недавние мысли Драко, — ваш сын сам выбрал свой путь и знал, на что идет.

— Прошу, мой Лорд, возьмите мою жизнь вместо его! Только пощадите! — молит Нарцисса, ее хрустальный голос дрожит и переливается, серые глаза сияют сквозь пелену слез.

«Не надо, мама! Не надо! Не унижайся!» — хочет крикнуть Драко, но из горла вырывается лишь хриплый клекот.

— Белла, уведи ее и запри! — резко бросает, отворачиваясь, Волдеморт, — она опутывает меня вашими проклятыми вейловскими чарами!

Люциус бросается к жене, но его опережает Беллатриса, нацеливает палочку.

— Прочь, Люци, прочь! Я позабочусь о ней, изволь не беспокоиться.

Она поднимает Нарциссу, изуверски дергая и выворачивая предплечье, грубо волочит за собой. Среброволосой волшебнице не вырваться из безжалостных рук собственной сестры.

А Темный Лорд шипит, кружа вокруг Драко, и его змея Нагайна чудовищной пестрой плетью скользит вслед:

— Я не ожидал предательства от тебя, Драко! Все, что угодно — наветы, клевета, интриги за власть, за право находиться рядом со мной, но только не измена! Чего ты добивался, глупец?! Я дал все, чего желала твоя мелкая душонка — свободу действий, власть над презренными маглами, женщину, о которой ты мечтал. Разве не так, Драко? Признайся, ты хотел, чтобы Гермиона Грейнджер принадлежала тебе, но тебе не хватало ни смелости, чтобы признать это перед самим собой, ни решительности, чтобы признаться ей. Ты, жалкий трус, от меня, как подарок, получил и ее, и одновременно шанс отомстить своим врагам, отняв у них ту, без которой они не мыслили себя. Ведь, правда, Драко, та встреча в саду, тебе было сладко издеваться над Поттером, упоительно было смотреть, как корчится Уизли? Ты думал, что я не знаю? Мне это было известно, я даже гордился тобой! Но чего тебе не хватало, Драко?

Драко еле улыбается, шевеля разбитыми окровавленными губами, напрягает голосовые связки.

— Тебе не… понять… Мне никогда не нужна была власть… Она ничто, когда… ты одинок… когда все тебя боятся, и нет… человека, который был бы рядом… Гермиона… если бы она сама… не захотела… никогда не стала бы моей… а угрозы убить близких… не лучшее средство… сохранить чувства верного слуги… и даже самый… нерешительный трус… становится… храбрецом, если… у него нет выбора… Лучше умереть… стоя…. чем жить на…. коленях….

— О, даже так? — Волдеморт останавливается напротив него.

Они почти одного роста, существо со змеиными щелями глаз и молодой мужчина с рано поседевшими волосами, лицо которого искажено от невыносимой боли.

— Я вижу, Дамблдор успел посеять семена, которые неожиданно дали всходы. Но это ровным счетом ничего не значит. Он выиграл сражение и проиграл битву. ЭТО пророчество не будет исполнено. Гарри Поттер очень скоро встретится, наконец, со своей смертью, которая ждет его уже двадцать три года!

Темный Лорд говорит с такой убежденностью, что Драко находит в себе силы удивиться. Какое еще пророчество? Было еще одно, кроме того, об Избранном, которое осталось недобытым? За этим Он столько лет охотился на пророчиц?

Наверное, он произносит вопросы вслух, потому что Темный Лорд хищно улыбается, словно кобра, загнавшая кролика в угол и обвившая его тугими кольцами.

— Да, еще одно пророчество, мой мальчик. И я получил его.

Маг небрежно взмахивает палочкой, и из нее серыми сгустками тумана вытекают две бесплотные тени, две знакомые Драко старухи. Одна тощая, закутанная в многочисленные шали и обвешанная бусами, в нелепых круглых очках похожая на огромную стрекозу.

— Ни одному из них не будет покоя, пока жив другой! Но Избранный будет не одинок. Сила его — в них и победа его — в них. Вместе они — олицетворение единства Души, Сердца и Ума. Они подобны камням, на которых покоится мироздание. Убери один, и оно пошатнется. Но появится еще один, в ком свет переплелся с тьмой так крепко, что не отделить. И тогда соединятся Жизнь и Смерть против того, кто дерзнул прервать течение их извечного Круговорота.

Ее слова звучат приглушенно и в то же время отдаются эхом, словно в длинном гулком коридоре. Едва она перестает говорить, хрипло каркает другая, в пестрой мантии, с узким птичьим лицом и немигающими злыми глазами:

— Тебе все равно ничего не удастся, паршивый полукровка! Как бы ни пыжился и что бы ни делал, ты все равно умрешь! Слышишь, умрешь, как умирают все! И только я знаю, как ты умрешь и от чьих рук, но не скажу. Ты можешь вывернуть мои мозги наизнанку, но ничего не получишь, ублюдок!

Запоздало мелькает догадка, обрывки слухов о старшей сестре Трелони, которая тоже обладала Даром предвидения. Неужели та грязная полусумасшедшая старуха и была она? Что ж, наверное, очень скоро они встретятся, и он все узнает.

Две тени втягиваются обратно в палочку, и Лорд Волдеморт улыбается сытой довольной змеей.

— «Сила его — в них и победа его — в них. Вместе они — олицетворение единства Души, Сердца и Ума». Несложно догадаться, о ком идет речь, не правда ли? И убрать один из «камней» — ту, что была наиболее уязвимой. Да, Драко, уж кто-кто, а ты знаешь, что каждый волшебный род так или иначе защищен какими-нибудь кровными чарами, даже такие оборванцы и предатели крови, как Уизли. А у грязнокровных нет никакой защиты, и они зачастую даже не подозревают, что их чистокровные друзья, приятели, супруги обладают воистину бесценными дарами, доставшимися им от предков. Пусть грязнокровки в тысячу раз умнее и одареннее, но в некоторых вещах им никогда не сравниться с теми, в чьих жилах течет чистая кровь.

Сознание Драко вновь начинает падать во тьму. Он цепляется за боль, за шипящий голос, за гипнотизирующий взгляд проклятой змеи, чтобы удержаться, изо всех сил стискивает зубы, чувствуя во рту металлической привкус собственной крови. Самой что ни на есть чисто й.

«Салазар, я даже не подозревал, что в дешевых бульварных романах пишут правду о любящем поболтать враге, который раскрывает свои гениальные замыслы перед пойманным в ловушку героем! Он сам осознает свое дурнословие и неуместную патетику? И что слова о тех, кто не сравнится с чистокровными — о Нем же самом?»

Нагайна подползает ближе к Драко, высовывает раздвоенный язык, словно желает попробовать его на вкус, а Лорд театрально подергивает широкие рукава Своей черной мантии и играет волшебной палочкой. Каждый Его жест наигран и фальшив, Он словно слушает себя со стороны и упивается собственным голосом, Своей властью над людьми, которые не смеют даже слова сказать, над беззащитным и измученным пленником. Над представителем богатого, могущественного и чистокровного рода. Над своим слугой. Над отцом, сына которого собирается убить. Но Ему не впервой. Так когда-то умерли Феб Ривенволд и Одес Эйвери, и их отцы так же вынуждены были смотреть, запечатлевая последний вздох и взгляд.

— Да, вначале я намеревался просто уничтожить мисс Грейнджер, как один из объектов пророчества, без которого оно потеряет силу, выжав из нее все, что можно, но потом… — продолжает разглагольствовать Волдеморт, — потом мне стало интересно наблюдать за вами двумя, Драко. Вы были так очаровательно наивны и глупы. Ах, как мило вы старались скрыть свои чувства! Признаться, давно у меня не было такой забавы, так что можно сказать, что я вам благодарен. Да, пускай мой изначальный план был иным, но все получилось как нельзя лучше. И моя победа не за горами.

Драко в который раз задает себе вопросы, на которые нет ответа. Что осталось в этом маге понятного, обычного, человеческого? Почему столько лет назад его отец, здравомыслящий, хитроумный, просчитывающий на три шага вперед Люциус Малфой, позволил завлечь себя Его выспренними речами, сам шагнул в Его тень и потянул за собой сына? Почему он сам был столь слеп когда-то?

— И даже этот неназванный уже не сыграет никакой роли. «Появится еще один, в ком свет переплелся с тьмой так крепко, что не отделить» — какая многозначная образность, какой слог, какой пафос! — голос темного мага становится холоднее льда, Пожиратели Смерти безотчетно делают несколько шагов назад, расширяя круг, — я ломал голову над второй частью пророчества пару лет, подозревал многих, но никак не мог подумать, что оно скрывается у меня под носом! После того, как дорогая Имельда раскрыла мне глаза, и стало известно, что ты вытворяешь за моей спиной, я не могу избавиться от мысли, что самым странным образом это говорится о тебе, Драко. И в таком случае ты, мой мальчик, становишься проблемой, от которой необходимо избавиться и как можно скорее. Я не поддамся больше искушению продлить забаву, и во избежание неприятных для меня последствий ты будешь устранен.

— Мой Господин, незачем говорить с ним, убейте его, убейте! — пронзительный голос вернувшейся Беллатрисы взвивается под высокий купол зала, заставляя морщиться нескольких Пожирателей. Лорд недовольно дергает подбородком.

— Белла, по-моему, я дал тебе ясные и четкие указания.

— Моя дура-сестра не опасна, Повелитель, я заперла ее. Она совершенно раздавлена, только лишь льет слезы и умоляет пощадить ее сыночка, — тетка дергаными ломаными движениями приближается к племяннику, и Драко видит в ее глазах одно лишь черное безумие и ненависть, — как ты посмел, недоносок?! Как посмел предать нашего Господина?!

Она с размаху отвешивает ему пощечину, голова Драко дергается из стороны в сторону, по щеке размазывается кровь, сочащаяся из раны на виске.

— Все равно убью тебя я, а не кто-то иной, — шепчет она ему на ухо, обжигая дыханием, — я сама уничтожу выродка, не достойного благородных Блэков и Малфоев!

Драко только оскаливается в ответ, почти благодарный ей за встряску. В голове немного прояснилось, боль от Круциусов все еще отдается в теле, но понемногу затухает.

Темный Лорд подзывает к себе Маркуса Флинта и новоиспеченного Пожирателя Саймона Руквуда и что-то вполголоса говорит им. Те синхронно кивают и уходят.

Драко прикрывает глаза. Он не надеется на спасение. Ему нет выхода из этого зала, из собственного замка. Все, что не случилось, не произошло, все его грядущее и прошлое, мечты и надежды, воспоминания и чувства — все завершится, не начавшись, и навеки останется здесь. Его пасмурные дни и звездные ночи развеются пеплом, унесутся пылью под ветром. Кончено.

Единственное утешение, светлый проблеск в окружающей и сгущающейся смертной тьме — им не добраться до Гермионы. А его жена умнее всех Пожирателей Смерти, вместе взятых, и сумеет скрыться вместе с сыном, Забини ей поможет.

И холодная торжествующая усмешка кривит разбитые губы.

* * *

— Что ты делаешь?

От звенящего голоса Нарциссы спящий ребенок испуганно вздрагивает, но, слава Мерлину, не просыпается. Гермиона, то и дело откидывая с лица мешающие волосы, быстро скатывает какие-то нескончаемые свитки и накладывает на них транфигурационные чары. Рядом суетится ее домовиха, укладывает получившиеся предметы в миниатюрную бисерную сумочку, видимо, изнутри увеличенную заклятьем.

— Ты меня слышала?! Опомнись, девочка! — Нарцисса яростно трясет за плечи невестку, — ты поняла, что я сказала? Драко схвачен Лордом! Его обвиняют в измене и хотят казнить, казнь уже назначена на вечер, когда вернутся Петтигрю и Яксли! Я еле вырвалась из замка! Ты должна бежать, скрыться как можно скорее вместе с Алексом, пока не поздно!

— Я слышала. Отпустите.

Голос Гермионы глухой и тихий, и что-то в нем такое, отчего Нарцисса бессильно роняет руки, и сердце ее заливает тоска. А молодая женщина продолжает начатое — собирает какие-то странные предметы, дает домовихе странные указания. С того самого момента, как Нарцисса появилась в их маленьком доме и срывающимся голосом выдавила, что Драко схватил Темный Лорд, на Гермиону словно наложили какие-то чары. Она не заплакала, не закричала, даже не удивилась, просто закрыла на мгновение глаза, а когда открыла, они утратили свое обычное живое сияние. Но голос ее был спокоен, движения быстры, уверенны и четки. Она вела себя так, будто была готова к этому, словно у нее был уже выработанный план как действовать.

— Крини, живо, принеси фотопленки, они в шкафу в кабинете хозяина, в книге «Ядовитые растения Семиречья». Диктофоны и Удлинители Ушей лежат в корзинке под окном. И принеси то ожерелье.

— Я не понимаю! — Нарцисса в отчаянии наблюдает за деловитой суетой домовихи.

— А вам ничего не надо понимать, миссис Малфой. И вы не должны ничего знать.

Гермиона складывает вещи Алекса — рубашечки, крохотные штанишки, чепчики. Жалобно бренчит погремушка, смахнутая на пол.

— Что происходит?! — Нарцисса снова срывается на крик.

Жизнь ее сына висит на волоске, она сама едва ускользнула из собственного замка, чтобы успеть предупредить невестку о необходимости побега из дома, из страны, а Гермиона медлит и похоже, не до конца понимает, что творится.

— Я никуда не поеду. Я отправлюсь в Малфой-Менор.

— Ты сошла с ума!

В спальне появляется домовиха. Молодая волшебница берет принесенное ею жемчужное ожерелье в три ряда с фермуаром-янтарем, застегивает на шее. Оно смотрится совершенно неуместно при ее магловской одежде, зачем же оно ей сейчас?

— Миссис Малфой, а почему вы не уехали, когда была возможность? Драко предлагал вам отправиться на Лазурный Берег, настаивал на покупке виллы, убеждал. Но вы предпочли остаться. Мистер Малфой, допускаю, не мог, потому что он Пожиратель Смерти, и Темный Лорд рано или поздно разыскал бы его. А вы?

— Я…я…— Нарцисса беспомощно ломает руки, — я не смогла. Без Люциуса. Без вас.

— Тогда вы должны меня сейчас понять, — у Гермионы чуть заметно дрожат губы, — помните, в день нашего венчания мы с Драко обещали быть вместе в радости и горести, в жизни и смерти? Ведь это не пустые слова, это была клятва. Как же я могу нарушить ее? Но надежда есть. Поверьте, у меня есть все основания надеяться, что я спасу Драко, и мы вместе сумеем ускользнуть от Лорда.

— Но как же…

— В Малфой-Меноре скоро разверзнется ад, потому что авроры перейдут в наступление. Я нужна там, и я нужна Драко. Вместе мы сумеем продержаться, пока не подоспеет помощь.

— Авроры? Авроры в Малфой-Меноре?! Но это невозможно! Охранные и защитные чары, чары Ненаходимости, заклятья Приглашения, как же это все? Их нельзя снять!

— Сегодня день большого сбора, не так ли? Ведь поймали шпиона, — молодая женщина судорожно переводит дыхание, и Нарцисса понимает, насколько ей мучительно сейчас, — значит, заклятья Ненаходимости сняты. Этого достаточно для того, чтобы можно было определить местонахождение замка.

— Тогда то, в чем обвиняют моего сына… правда?!! — Нарцисса теряет последнее чувство реальности. Все навалилось сразу и вцепилось в нее диким зверем.

Гермиона, помедлив, берет в свои руки холодные ладони свекрови и, очень бережно сжимая их, убежденно отвечает:

— Драко всегда и во всем, до последней капли крови останется верен себе. Мне. Нам. И он один из самых храбрых людей, кого я знаю. Я должна быть с ним сейчас и постараться защитить, потому что у нас есть шанс. Если его убьют, в тот же миг с ним вместе умру и я. Без Драко моя жизнь станет медленной смертью, томительным и никчемным ожиданием конца.

— Но ты мать! Ты должна думать о сыне!

Гермиона вздрагивает и оглядывается на кроватку, в которой спит Алекс.

— Я позабочусь о его безопасности.

— Девочка моя, опомнись! Я не знаю, не понимаю до конца, о чем ты говоришь, но прошу, умоляю — пока есть время, пока Он не вспомнил о тебе, беги, спасайся с малышом! Ты ведь еще не до конца оправилась!

— Нет.

— Ты погибнешь!

— Миссис Малфой, не надо меня ни уговаривать, ни запугивать, — в голосе невестки жесткая, жуткая в своей непреклонности решительность, а пальцы быстро заплетают косу, — я все решила.

Нарцисса не чувствует, что по ее лицу опять бегут мокрые дорожки, а на губах соленый вкус неминуемо надвигающейся беды.

— Я не смогла спасти Драко, но надеялась, что успею спасти хоть вас.

Гермиона ласково вытирает ей слезы.

— Не надо. Верьте в нас, все будет хорошо.

— Но Алекс, что же будет с ним?

Гермиона осторожно берет на руки ребенка. Тот спит, смешно причмокивая губками и улыбаясь своим снам. Молодая женщина прижимает сына к груди, нежно целует. На короткий миг ее глаза оживают, и колеблется смертоносная решимость. Но уже в следующую секунду она укладывает его в маленькую корзинку-колыбель, закутывает одеяльцем и протягивает колыбель Нарциссе.

— У меня к вам просьба. Пожалуйста, отнесите Алекса к моим родителям. Там сейчас наиболее безопасное для него место — в доме, где выросла его мать, и где его примут кровные родственники без капли магии. Несколько лет тому назад я нанесла на их дом очень хитрые чары Ненаходимости и еще кое-что. Никто на свете не найдет моего сына, даже если… — она спотыкается на полуслове и отворачивается, потом берет себя в руки и договаривает, — даже если не станет Хранителя Тайны. Если все будет… если нас не будет рядом с ним, в день одиннадцатилетия Алекса чары снимутся сами, и до него дойдет письмо из Хогвартса.

— Ты говоришь, что все будет хорошо! — опять вырывается крик у Нарциссы, на что Гермиона очень спокойно кивает.

— Я надеюсь и верю, что так все и будет. Мы вернемся. Но для этого я сейчас должна быть рядом с Драко.

Нарцисса молчит, беря обрывок пергамента, на котором строчки, выписанные аккуратным почерком. Адрес. Нет никаких сомнений, что Хранитель Тайны — сама Гермиона.

— И вот еще, его любимая, — Гермиона протягивает погремушку, золотой цветок на серебряном стебле.

— Девочка моя, пожалуйста, прошу тебя! — Нарцисса молит словами, глазами, голосом, но Гермиона непреклонно качает головой.

— Миссис Малфой, не заставляйте меня колебаться и поймите — каждая прошедшая впустую минута здесь подвергает опасности Драко там. Просто доверьтесь мне и выполните мою просьбу. Потом, обещаю, вы все узнаете. Мы с Драко все вам расскажем.

— Поклянись, — шепчет Нарцисса, чувствуя, как слезы опять подступают к глазам, — поклянись, что я еще увижу вас обоих.

Гермиона улыбается в ответ, и сквозь туманную пелену Нарциссе кажется, что молодую женщину окружает золотистый ореол света.…

Легкое прощальное объятье, взгляд глаза в глаза, и на устах Нарциссы застревают последние слова. Потому что из темных зрачков невестки ей навстречу хищно оскалилась Смерть, а через мгновение нежно засияла Любовь. Страшный и гибельный союз, который приведет к одному исходу. Кто сказал, что Любовь и Голод правят миром? О нет, этим жестоким и сумасшедшим миром смертных людей правят Любовь и Смерть, ибо Любовь дарит жизнь, а Смерть ее отнимает.

Крепко прижав к себе спящего внука, Нарцисса, не оглядываясь, выходит из дома и трансгрессирует.

* * *

— …я понимаю, в это трудно поверить после всего, после всех этих лет. Но я не лгу. Аластор знает все, он подтвердит, они были с Драко на связи уже давно. Есть и другие доказательства. Крини отнесет все в Хогвартс. Но я надеюсь, Гарри, Рон, что вы никогда не увидите эту запись, и все, что я сказала в объектив видеокамеры, я скажу вам лично, когда мы встретимся, пусть вы и будете кричать и плеваться, — Гермиона переводит дух, пытается улыбнуться, но чувствует, что улыбка выходит похожей на гримасу.

Она снова смотрит в круглый темный глаз видоискателя и продолжает подрагивающим голосом:

— Но если вдруг у меня, у нас с Драко ничего не выйдет, вдруг нас… не станет, и вы все-таки просмотрите эту запись, прошу вас, заклинаю, позаботьтесь о нашем сыне! Он будет в безопасности у моих родителей. Но он не должен вырасти вдали от волшебного мира, он его частичка. К тому же мои родители уже немолоды, с ними может что-нибудь случиться. Мне страшно от одной мысли, что мой маленький Алекс вырастет никому не нужным сиротой! Пожалуйста, Гарри, обратись к Гринграссу, у него все бумаги. Когда ты подпишешь их, ты найдешь Алекса. Прошу тебя, во имя нашей прежней дружбы, стань моему мальчику хорошим опекуном! Он… они ровесники с твоим сыном. Или дочкой. Я не знаю, прости. Они вместе… поедут в Хогвартс… когда-нибудь.

Гермиона, уже не в силах сдержаться, прерывает запись и захлопывает боковую крышку камеры, стоящей на письменном столе. Сжимает руки в кулаки, вскакивает, подходит к окну. Закат отгорает, в окоеме уже зажглась первая звезда, огромная, по-осеннему яркая, словно колет лицо холодными льдинками-лучиками.

«Не звезда, а планета Венера», — педантично поправляет внутренний голос. И Гермионе хочется рассмеяться надрывно и столь же надрывно зарыдать. Вся ее жизнь сейчас балансирует на краю смерти, ее Драко сейчас истязают, она оставила сына, а то, что составляет ее сущность, все равно остается неизменным — книжная умница, всезнайка, не терпящая ошибок и невежества. И вдруг она молится, неистово, бестолково, бессвязно, но вкладывая в молитву всю свою надежду:

«Пусть мой сын простит меня за то, что я оставила его! Пусть Алекс поймет и простит, через десять или двадцать лет, но пусть он простит меня!»

— Моя госпожа, моя госпожа! Они все в Церемониальном зале, господ Петтигрю и Яксли все еще нет, но ждут с минуты на минуту, — Крини тяжело дышит, в ее круглых глазах плещется страх, — молодой хозяин... он… ему совсем плохо!

Гермиона вздрагивает, тыльной стороной ладони вытирает мокрое лицо. Пальцы неприятно холодны.

— Но он жив?

— Да, да!

Не думать! Не думать о том, что сотворил с Драко Лорд. Гнать от себя все мысли о самом страшном. Иначе ей не суметь, не выбраться из адского омута тьмы.

Она почти нетрясущимися руками отдает видокамеру домовихе, которая тут же прячет ее в бисерную сумочку.

— Крини, слушай меня внимательно. Ты отправишься в Хогвартс и останешься там. Сохрани все, что я тебе дала. Я приду за тобой после, когда все кончится. Но если вдруг случится так, что я не смогу, ты должна отдать все либо Гарри Поттеру, либо Рону Уизли. Только этим двоим, ясно? Проследи, чтобы ничего не пропало. Это не приказ, Крини, а просьба.

Она опускается на колени перед крошечным существом, осторожно обнимает за хрупкие плечики.

— Я очень люблю тебя, Крини. Я так рада, что ты была со мной все это время! И я благодарна тебе за все.

— Моя госпожа! — жалобно пищит домовиха, — Крини не оставит вас, ни за что! Пусть госпожа не говорит так!

— Нет, Крини, в Хогвартсе ты будешь в безопасности. Пожалуйста, возьми с собой Живоглота, пусть бегает в Зачарованном Лесу. И еще, чуть не забыла, — Гермиона вытаскивает из-под свитков на столе еще один диктофон, потом, поколебавшись, снимает с пальца фамильный перстень, — на всякий случай, для защиты. Держи его при себе.

— Но…

— Крини, иди.

Шмыгая носом, домовиха кладет кольцо и диктофон в карман своего передника, перекидывает через плечо ремешок, прижимает к животу сумочку и с треском исчезает.

Гермиона глубоко вздыхает и снова сжимает кулаки, набираясь решимости. Надо справиться с собой. Она сильная, она сможет. И у них и вправду есть шанс. Она защитит Драко, авроры прикончат Пожирателей. Они вернутся домой, к сыну. Это все будет, будет непременно!

Драко сегодня ушел, не разбудив ее, а она не услышала, измученная бессонной ночью с сыном. Проснулась от плача Алекса и сразу почувствовала пустоту, которая неслышно прокрадывалась в дом, когда Драко уходил. Не сразу нашла записку, оставленную на пеленальном столике.

Милая, не хотел будить, вы с малышом так сладко спали. Надеюсь вырваться на обед, но не обещаю. Прости, ладно?

Его обычная подпись одной буквой имени и забавная смеющаяся и подмигивающая рожица.

Сын на руках недовольно хныкал, и она поморщилась от внезапного неприятного ощущения. Заныла онемевшая от неудобной позы когда-то раненая рука. И кольнуло сердце от странной, пока еще неясной и неоформившейся тревоги. С каждым часом, с каждым ударом сердца эта тревога, бессознательная, но назойливая, не выпускала ее из своих цепких лап. Она не могла найти себе места, металась по всему дому, суетливо наводила порядок на кухне, то и дело брала Алекса на руки, невольно передавая свое нервозное состояние.

Прошли обеденные часы, Драко не вернулся и не прислал Персефону с письмом, как обычно делал, если задерживался. И в один момент — она четко помнит, в какой именно — когда минутная стрелка на часах в кухне перескочила с 14.23 на 14.24, и порыв морского ветра бросил в окно пригоршню сухих листьев, заставив ее вздрогнуть и покрепче прижать к себе ребенка, и вдруг стало неестественно тихо, замолчали неугомонные птицы на берегу, перестали скрипеть старые яблони, замолкли листья на кленах и дубах, даже море перестало шуметь. Тогда она всем сердцем, судорожно забившимся, безголосо закричавшим, поняла — что-то не так. Надвинулось что-то страшное, злое, жестокое, тяжело и неумолимо застлало темной пеленой глаза, заледенило руки, отняло силы. Она боялась того, что уже давно приходило ей в голову, и в то же время гнала эти мысли как можно дальше, не позволяя им завладеть ею целиком.

А потом прилетела птица. Призрачная серебристая птица, которая голосом старого аврора проскрипела, что, по его информации, Драко схвачен, а Сопротивление сегодня переходит в наступление, Малфой-Менор будет атакован. И она едва не задохнулась от ужаса, теряя способность рассуждать здраво и только прижимая крепче к груди Алекса. Чувствовала, что падает в черную воронку ада, все ниже и глубже, и тьма обволакивает разум, вливается в душу. Она хватала ртом воздух, но никак не могла протолкнуть его в легкие. Заливался плачем на руках сын, но его взывающий голос пробивался слабыми звуками сквозь звенящую ватную тьму.

А потом, после мгновений, то ли тянувшихся кошмарной вечностью, то ли мелькавших пылинками на секундных и минутных стрелках часов, она пришла в себя. И вспугнутая тьма разжала свои объятья, все вокруг стало четким и резким, до странности резким. Голова заработала быстро и ясно, прорабатывая и просчитывая действия, подгоняя память, подкидывая варианты и решения. И она полностью взяла себя в руки, потому что сейчас от ее ума и собранности зависела жизнь Драко.

А потом (когда? Сколько минут или часов прошло после того, как растаяла птица, а голос Аластора Грюма вдребезги разбил все, что было ее жизнью?) появилась свекровь и, едва выговаривая слова, прошелестела, что Драко обвиняют в измене. И приступ ужаса вернулся на краткий миг, но тут же она задавила его, потому что невозможно было смотреть в полные горя, страха и неверия глаза свекрови, раздавленной, мечущейся в бессилии, впервые не знающей что делать, не похожей на саму себя, словно прежняя невозмутимая, сдержанная Нарцисса Малфой так и осталась в Церемониальном зале Малфой-Менора и не отрывала взгляда от сына, послав вместо себя свою тень.

Гермиона спускается по лестнице, выходит из дома. На ее лице решимость, рука крепко сжимает волшебную палочку.

Неужели все? Неужели… Нет, надежда есть! Надо верить! Пусть все произошло слишком внезапно, но все еще будет так, как они с Драко мечтали. Знала бы Нарцисса, что спасенная однажды ею маленькая сирена когда-то сама подарит надежду на спасение ее сыну — сильнейший амулет с заключенными в нем стихийными чарами, в руках сильного волшебника с беспалочковой магией способный на многое! Нет, узнает, да, обязательно, они с Драко расскажут.

О, господи, а вдруг она не увидит… она больше не увидит своего мальчика? Не увидит, как он сделает первые нетвердые шаги на своих маленьких ножках? Не услышит его смех, его плач, не прижмет к груди? Не станет свидетелем его первого волшебства, не поведет в Косую Аллею, не проводит на перроне девять и три четверти? Вдруг ничего этого не б-у-д-ет?!

Вдруг это конец их такому сумасшедшему счастью, вырванному, отвоеванному у судьбы наперекор всем? Конец ее нежности и любви? Конец всему и впереди только пустота и смертельное заклятье, которое оборвет жизнь Драко, и ее вместе с ней? Осыплются безжизненными сухими листьями их безоглядные мечты, улетит звездочкой в небо детство сына, в котором их не будет, рассыплется серым пеплом вся их жизнь, все то, что они вместе пережили — маленькие радости и огорчения, колючие иглы ревности, губы Драко на ее губах, вкус его поцелуев и тепло его рук, его смех и блеск серых глаз, его голос, все слова, которые он ей шептал, его любовь, всепоглощающая, огромная и щедрая — все это исчезнет вместе с ней. С ними.

Нет! Гермиона на ходу впивается ногтями в ладони, до крови прикусывает губу, отгоняя страшные мысли, змеями проползающие в сознание.

Да, они были беспечны. Или это счастье застило им глаза? Ведь они знали, что идут по краю бездны, опасно балансируют на тонком непрочном канате, и все же… А что можно было сделать? Ведь был выбор, их выбор взрослых сознательных людей. Если еще и еще раз ее поставили перед ним, она бы снова его сделала и ни на мгновение не пожалела. Она и сейчас ни о чем не жалеет. Разве можно жалеть, найдя любовь и став матерью? Это ее жизнь, ее судьба, и никто не виноват в том, что так получилось. Можно уповать только на чудо, попав в кровавую мясорубку войны, а чуда столько раз не бывает. Просто его не хватает на всех.

Все, что нужно, она сделала, но не попрощалась с мамой и папой, даже не сказала им, что они стали бабушкой и дедушкой. И это ее вина. Что ж, не всегда удается закончить все дела.

Нет, она еще попросит прощения у родителей, и они простят ее! Она обязательно вернется за сыном, пусть даже для этого придется разрушить в битве с Пожирателями Малфой-Менор. Она должна, обязана верить, что все будет, что все пойдет так, как надо. Что сегодня будет покончено с Темным Лордом, и они наконец обретут свободу. Им надо только продержаться до наступления авроров, и Грюм защитит их. Она должна верить в это за себя и за Драко.

Гермиона останавливается у большого коричневого камня, оставляя за собой дом, старые яблони, до сих пор цветущие розы, и, не оглянувшись, трансгрессирует.

* * *

Она крадется по коридорам, прислушиваясь к каждому звуку. В замке мертвенная тишина, словно людей нет, но это не так. Ближний Круг в Церемониальном Зале, а внизу на первом этаже расхаживают вызванные Пожиратели Смерти, либо пользующиеся доверием Лорда, либо те, которых сочли недостаточно благонадежными. Последних ожидает внушительный урок-запугивание — казнь предателя.

Она заворачивает за угол, а навстречу ей, словно ждали, Маркус Флинт и Саймон Руквуд. Гермиона палит заклятьем, но Флинт успевает уклониться, кидается на нее и сильным ударом выбивает палочку из рук.

— Ты здесь, грязнокровка! Саймон, смотри-ка, Господин не ошибся, когда предположил, что она явится сюда. Эту паршивку превозносили как умнейшую волшебницу, она же угодила прямо в мышеловку. Что, грязнокровка, ума не хватило бежать как можно скорее и дальше, раз уж муженька схватили? — на уродливом лице Флинта злобная ухмылка.

— Миссис Драко Малфой, — надменно и презрительно цедит Гермиона, как можно выше вскидывая подбородок. Если бы сейчас ее видела Нарцисса, она одобрительно улыбнулась.

— Прошу вас, миссис Драко Малфой, — скалится Флинт и издевательски расшаркивается.

Он подбирает отброшенную палочку, ломает ее об колено, отшвыривает обломки и грубо толкает Гермиону к Руквуду. И она идет перед Руквудом, прижавшим кончик своей палочки к ее шее, стиснув зубы и стараясь ступать как можно тверже. Она знала, что так и будет, ей и нужно было к Драко. И палочка в том колдовстве, которое она собирается применить, не нужна, достаточно выплеска собственной магии. Но треск дерева прозвучал так громко и страшно в каменной тишине Малфой-Менора, словно печальный последний всхлип ее давней верной спутницы…

А Флинт подозрительно оглядывает коридор, заглядывает за колонну и, заметив метнувшуюся маленькую тень, не раздумывая, палит заклятьями.

— Locomotor Mortis! Durmanus!

— Это что за отребье? — он приподнимает за шиворот одурманенную заклятьем домовиху, — тьфу, вот сдыхоть.

Он с силой кидает маленькое тельце на каменный пол, несколько раз пинает изо всех сил, метя в голову, нацеливает палочку:

— Sectusemra!

Молодой Пожиратель Смерти с садистским выражением наблюдает, как на руках, лице, ногах домовихи отворяются кровоточащие раны, как кровь сочится из ран вначале слабо, потом все сильнее и сильнее, пропитывая одежду. Он еще раз пинает ее так, что голова ее с силой ударяется об стену, и, потеряв интерес, удаляется.

Несколько минут спустя домовиха стонет и приподнимается на трясущихся руках. Ее лицо залито кровью, кровь сочится из глаз и ушей, из огромной глубокой раны на лбу, а ладони судорожно шарят вокруг. Нащупав ремешок расшитой бисером сумочки и саму сумку, она поднимается, пошатываясь. Рядом с треском появляется пара домовиков.

— Крини! Что случилось с Крини? Что произошло? Крини провинилась? Крини наказали? — наперебой задают они вопросы.

Домовиха слепо делает несколько шагов и бормочет:

— Крини должна была выполнить наказ госпожи. Крини не должна была идти за госпожой. Крини должна была сделать так, как сказала госпожа. Крини виновата! Крини виновата! — она скулит, и слезы смешиваются с кровью на ее сморщенном личике, — простите, моя госпожа, простите глупую Крини!

Она исчезает, а на полу остается цепочка алых капель.

Она до смерти перепугает домовиков Хогвартса, когда появится среди них на кухне вся с ног до головы в свежей и подсохшей крови, безумно бормочущая что-то себе под нос, не видящая, не замечающая никого вокруг. Она вынет что-то из кармана испещренного бурыми пятнами передника и положит на каминную полку, а потом исчезнет так же таинственно, как и появилась. Еще больше домовики испугаются, когда при попытках узнать, что было положено на полку, их будет просто отбрасывать от камина. А маленькая домовиха, одурманенная заклятьем, ослабленная кровопотерей, стремительно теряющая последние силы, свернется калачиком в месте, которое она привыкла считать своим, в еще неостывшем теплом уюте опустевшего дома на морском побережье. Под ней будет медленно расползаться кровавая лужа, а она будет судорожно прижимать к себе маленькую бисерную сумочку и шептать коченеющими губами:

— Крини виновата, моя госпожа, но она все сделает. Немного отдохнет и сделает все, что наказала моя госпожа….

* * *

Драко сжимает зубы, пытаясь пошевелить хоть пальцем, но бесполезно, парализующее заклятье еще действует, и бдящая Нагайна приподнимает голову с раздувшимся капюшоном. А Волдеморт продолжает:

— Ты расплатишься за свою наглость и измену. Конечно, смерть, мертвое небытие — это лучшее наказание, но, думаю, для тебя еще большим будет вот это.

Сердце останавливается в груди, когда Драко видит, кто входит в высокие двустворчатые двери между Маркусом Флинтом и Саймоном Руквудом. Нет, только не это! Гермиона!

Гермиона лихорадочно скользит глазами по залу и, увидев его, бледнеет, как полотно. Живут только огромные глаза, в которых сияет такая любовь, что у Драко перехватывает горло.

«Нет, любимая, зачем?! Ты давала мне слово, ты должна была при первых признаках опасности позвать Забини! Он бы умер, но позаботился о вашей с Алексом безопасности. До вас бы не добрались ни эти твари, ни авроры. Почему ты пришла сюда? Почему женщины рода Малфой так упрямы, горды и верны своим мужчинам, хотя ни одной это не принесло счастья?»

Если бы сейчас на руке был его родовой перстень, он бы смог, он сумел бы в одном последнем рывке собрать все оставшиеся силы, чтобы выкрикнуть мысленный приказ-заклятье, которое пробудило бы другое заклятье, дремлющее в другом перстне на руке жены. И оно унесло бы самых близких, самых дорогих ему людей прочь из дома, из Англии, в благодатную безопасную тишину Villa de sole. И жаркое солнце Италии видело бы слезы бессилия на лице Гермионы, ее боль, отчаяние и горе. Пусть. Пусть бы она даже проклинала его, пусть Забини был рад до безумия, но она была бы жива.

Только перстень был ему слегка великоват, и в схватке с псами Темного Лорда, краткой и яростной, предательски соскользнул с окровавленной руки хозяина, тем самым подписав смертный приговор вошедшей сейчас в этот зал молодой женщине.

Темный Лорд скользит к Гермионе и издевательски делает приглашающий жест.

— Прошу вас, миссис Малфой. У нас с вашим супругом весьма интересная беседа.

Гермиона как будто не слышит его, смотрит только на лицо мужа с кровоподтеками. Он едва заметно улыбается краешком губ.

«Ты говорила, что боишься когда-нибудь увидеть меня в таком виде. Прости, что видишь…»

«Почему? Как это случилось? Мы были так осторожны! Что теперь будет с нами?»

«То же, что и со всеми. Это должно было произойти. Мы были обречены с самого начала, потому что затеяли слишком опасную игру… Ты не должна была оставаться со мной»

«У меня был выбор. И я выбрала то, что для меня было единственно правильным. Я не простила бы себя, если ушла тогда и если бы скрылась сейчас…»

«Я люблю тебя, Гермиона! Всегда любил только тебя, даже когда не желал сознаваться в этом самому себе…»

«Я люблю тебя, Драко! Прости, что не сдержала слова, но ты для меня дороже жизни…»

Безмолвный молниеносный разговор обрывается насмешливым голосом Волдеморта:

— Нет ничего страшнее смерти любимого человека, не так ли, Драко, Гермиона? Вот они, ваши уязвимые места — чувства, привязанность, любовь! Они, словно червь, подтачивают сердцевину человека, съедают душу, оставляя от нее только огрызок. Я понял это еще в самом начале пути и не допустил ошибки, отказавшись от них. Это они сегодня привели вас сюда, моя дорогая. Ведь вы же знали, что вас ждет, не правда ли? И все равно пришли на верную смерть. Ох, я все-таки думал, что вы умнее. Что ж, попрощайтесь с жизнью и со своим любимым. А ты, мой мальчик, увидишь, как она умрет. Ты потом последуешь вслед за ней, но только потом. Ведь леди следует пропускать вперед.

Люциус заметно вздрагивает, его неподвижное лицо еще больше становится похожим на мертвый каменный лик статуи.

— Нет! — вырывается крик из его груди, взметнувшийся и тут же угасший под сводами высокого гулкого зала.

Потревоженная Нагайна скользит от Драко к нему.

Волдеморт, все так же улыбаясь, медленно, словно наслаждаясь моментом, поднимает палочку.

Гермиона вдруг отчаянным рывком, одним стремительным движением кидается к мужу, обнимает его, что-то срывает с шеи и размашистым жестом кидает на пол. И на блестящий полированный мрамор с глухим стуком катятся круглые жемчужины, чистые, полупрозрачные, вобравшие в себя свет раннего снежного утра. Словно слезы. И распрыскивается золотыми каплями янтарь, кусочек солнца, хранитель его тепла.

И все, кто находится здесь, и Темный Лорд, и Пожиратели, вдруг отчетливо видят — молодых мужчину и женщину окружает вода. Плескаясь и журча, она течет вокруг них и уже подбирается к пораженным наблюдателям. Но вдруг останавливается почти у самого подола длинной мантии Темного Лорда и словно брезгливо отшатывается. И в тот же миг на ее поверхности вспыхивает пламя, живой огонь, весело пляшущий на воде. И вдруг еще более странное — две стихии в едином ритме словно взрываются, до потрясенных наблюдателей долетают капли и искры, а вокруг молодых людей вырастают две преграды, защищающие их — струящийся колышущийся водный поток и гудящая огненная стена, обдающая жаром тех, кто стоит поближе.

— Стихийная магия? — прищуривается Темный Лорд, — неожиданно, но примитивно.

«Они могут успеть»

«У них нет палочек»

Две яркие мысли почти мгновенно пронзают сознание Люциуса, до этого словно пребывавшее в прострации. И почти не сознавая, что делает, он стремительно швыряет собственную палочку через потоки огня и воды.

— Люциус-с-с-с! — запоздало шипит Лорд, но Люциус успевает заметить руку, подхватившую палочку.

— Avada Kedavra!

Ядовито-зеленое копье пронзает огненную и водяную стены. Огонь шипит, затухая в воде, а вода испаряется. А потом заклятье вонзается в молодую волшебницу. Выскальзывает из ее рук палочка, ставшая бесполезной. Сразу за ней следующая Авада изумрудным светом ослепляет Драко.

Но время почему-то словно замирает, опустив сильные крылья, не решаясь продолжить свой вечный неустанный лет, тягуче растягивает последние мгновения. Почему? Словно дает шанс уклониться, успеть спастись… Если бы Драко не снял с замка все чары, был бы шанс узнать, правы ли семейные легенды, гласящие о том, что никому не под силам нанести зло Малфоям, пока их защищает магия стен Малфой-Менора. И вопреки тому, что Авада Кедавра — это заклятье мгновенной смерти, в эти короткие и длинные последние секунды он успевает ощутить, как Гермиона вздрагивает, прижавшись щекой к его щеке, и еле слышно шепчет:

— Последняя надежда… не хватило сил…

А потом…. улетучивается боль от заклятий, тело становится пустым и легким, жизнь утекает, сперва по капле, потом ручейком, бурным весенним потоком. Но серые глаза успевают взглянуть в карие, в которых горечь и отчаяние сменяются неземным светом иного мира.

«Я люблю тебя. Я всегда буду рядом!»

«Я люблю тебя. Я пойду за тобой, где бы ты ни был!»

* * *

Люциус Малфой не отрывает взгляда от бледного лица Драко с кровоподтеками и синяками, разбитой губой и остановившимися глазами. Как сын похож на него! Похож изгибом бровей, насмешливо-презрительной улыбкой, привычкой высоко вскидывать голову, похож многими чертами характера, среди которых в первую очередь — упрямство, настойчивость и верность тем принципам, что для себя он считал правильными и истинными. И все это осталось в прошлом. Его сын умер. Драко нет больше. И не будет никогда. Разве это правильно? Разве так должно быть? Неужели после смерти Драко он будет продолжать жить по-прежнему?

— Очаровательно, просто очаровательно. Ты думал, что у них есть шанс? Стихийная магия, конечно, могущественна, и твоя невестка весьма искусная волшебница, но ты не учел одного, друг мой. Сейчас я сильнее, намного сильнее, чем все вы в этом зале, вместе взятые. И мне очень не нравится, когда меня обводят вокруг пальца. Предавшие раз предадут и дважды, поэтому никакой пощады, они получили по заслугам. И это касается всех, слышите? А с тобой, Люциус…

Люциус медленно делает несколько шагов, и тело кажется чугунным. Безумно тяжело наклониться, согнуть колени, вытянуть руку. Пальцы сводит судорогой, когда он осторожно дотрагивается до мертвого лица сына, закрывает его глаза, проводит по лбу, откидывая светлую прядь, как делал когда-то в детстве Драко. Прядь становится красной, и Люциус смотрит на свою ладонь, на которой размазана кровь. Кровь его сына. Чистая кровь древнего рода, проклятая чистая кровь волшебного рода, богатого, влиятельного, могущественного и гордого, но проклятого рода.

За спиной голоса, он слышит свое имя, но стены зала раздвинулись неимоверно широко, раздались ввысь, и кучка людей, которых он когда-то знал, пытается докричаться до него из дали, откуда он не может их ни разглядеть, ни услышать. Его палочка лежит рядом с молодой женщиной, которую он предпочитал не замечать. А эта женщина делала его сына счастливым, подарила ему внука и надежду на то, что род не угаснет.

У нее тоже, как и у Драко, открытый взгляд. И он, также как и сыну, осторожно и бережно закрывает ее карие глаза.

Они встретили смерть достойно, лицом к лицу. Они ушли, отбросив жизнь и будущее, несбывшиеся мечты и надежды, оставив за собой тоску, горе и гнев.

Палочка знакомо ложится в руку, и он оборачивается, охватывая взглядом всех, кто находится в зале, вновь сузившемся до обычных размеров. Шевелятся бескровные губы на лице мага-нечеловека, изверга, выродка из адова пекла, лишенного и человеческих слабостей, и человеческих чувств, и человеческих сил. И Люциус с удивлением спрашивает себя:

«Как мы — Юджиус, Дэмиэн, Манфред, Эмет, я — могли этого не заметить? Это же очевидно — он чудовище. Ему нет дела до нас, он просто использовал нас, а мы ему верили и охотно подчинялись. И за свою слепоту поплатились жестоко и страшно — жизнями своих детей»

Его Авада Кедавра — изумрудная стрела, которую разбивает вдребезги летящий навстречу зеленый вихрь. Легкое недоумение на нечеловеческом лице сменяется понимающей усмешкой и почти веселым вызовом:

«А на что ты еще способен, мой друг? Я нахожу это даже забавным»

А Люциус смеется в ответ искренне, от души, краем сознания отмечая, с каким смешанным чувством недоумения, растерянности и даже страха смотрят на него все те, с кем он провел большую часть жизни — друзья, приятели, единомышленники, соратники, деловые партнеры, Пожиратели Смерти. Дрянную же он жизнь прожил, если в минуту смерти его будут окружать эти люди…

— Хозяин Люциус, хозяин Люциус! В замке чужие! Враги! Враги в Малфой-Меноре! — тонкий отчаянный крик домовика словно разбивает стекло застывшего момента.

Люциус вновь поднимает палочку. Несколько слов.

Раз — со стуком захлопываются высокие двери.

Два — из палочки вырывается поток неестественно яркого и ослепительно черного пламени, стремительно и жутко распространяется дальше, драконом обвивает весь зал, набрасывается на колонны, стены, взмывает под сводчатый потолок.

Три — черное пламя жадно лижет людей, превращая их в факелы.

Изумленно-яростный возглас Волдеморта. Крики боли и стоны Пожирателей. Отчаянное шипенье Нагайны. Слабая прощальная улыбка на лице Люциуса.

«Прости меня, мой сын. Я растил тебя с надеждой, что ты прославишь свою семью, я гордился тобой, я боялся за тебя, я был разочарован и гневался на тебя, и я смирился и принял твой выбор. Нами было сделано слишком много ошибок, а расплачиваться за них пришлось одному тебе. Я не хотел, чтобы все закончилось так. Надеюсь, мы встретимся там…»

Пожиратели отчаянно бьются в двери, стараясь вырваться, но выхода всем им, считавшим себя «почти» друзьями, «верными сторонниками», «преданными соратниками» Лорда Волдеморта, нет. Тяжелые двустворчатые двери с инкрустацией, с золотыми ручками, которые всегда широко распахивались, впуская гостей в дни приемов, не откроются, Церемониальный зал превратился в огромную ловушку, трансгрессировать из него невозможно никому, кроме хозяев. А хозяевами Малфой-Менора всегда были только Малфои и никто более. И Малфои выплетали и наносили на него свои чары в течение многих столетий, год от года, век от века делая их все сильнее, действеннее, изощреннее. Наибольших высот достиг Абраксас, отец Люциуса, который во время войны, бушевавшей как в магловском, так и магическом мире больше шестидесяти лет назад, задолго до возвышения Темного Лорда, не пожелал присоединиться ни к сторонникам Гриндевальда, ни к сторонникам Дамблдора. Вместо этого, чтобы сохранить нейтралитет, он превратил свой замок в почти неприступную крепость, наложив, как новые, так и старые, испытанные, опаснейшие, смертоносные заклятья. Но война закончилась поражением Гриндевальда, маги постепенно вернулись к обыденной жизни, а укрепления замка остались, в том числе и коридоры, ведущие в никуда, подземелья-ловушки, сдвигающиеся стены и наглухо блокирующиеся двери, которых не брало никакое отпирающее заклятье. Стоит ли говорить, что Малфой-Менор не признает никого, кроме тех, в ком течет кровь Малфоев? Лишь Малфой может приказать что-нибудь замку или снять заклятье, пущенное им в действие.

Люциус почти забыл об этом.

А древний замок, пронизанный и защищенный темными и светлыми заклятьями Малфой-Менор, который почти обладает собственным разумом, стонет. Огромный, старый, как зеленые холмы Англии, величественный Малфой-Менор сотрясает дрожь. Шевелятся пробудившиеся от многовековой дремы камни, шатаются башни, сама скала, на которой он стоит, словно решила вырвать свои корни из земли.

Замок корчится в судорогах, его корежит от мучительной боли, потому что иногда и мертвые камни чувствуют боль. Если бы был у него голос, то замок выл бы сейчас диким зверем, исходил тяжелыми слезами отчаяния и проклинал бы все и всех.

Замок смертельно ранен. Еще никогда в его истории, за все эти долгие годы и стремительно пролетевшие века, не проливалась в нем кровь Малфоев, никогда чужак не отнимал жизнь хозяев. А если проникали враги, замок сам уничтожал их. Но никогда не бывало так, чтобы тех, в ком текла чистая кровь Малфоев, убивали в его стенах.

А сейчас творится что-то странное, невообразимое, что медлительный каменный разум замка не в силах осмыслить. Куда делись заклятья, окутывавшие его невидимой человеческому глазу пеленой? В каком пространстве рассеялось волшебство, одевавшее его в непробиваемые латы? Где пропало колдовство, ковавшее для него оружие? Он почти бессилен.

А кровь, на которой много столетий назад творились изначальные чары, кровь древнего рода, наверное, самая чистая волшебная кровь во всей Великобритании, кричит, взывает к содрогающемуся замку, требует покарать тех, кто осмелился посягнуть на хозяев, но замок не может. Ему остается только последнее — похоронить под своими обломками убийц…

* * *

Темно-зеленые свечи кипарисов и ряд серебристых елей, единственная дорожка, выложенная черным гранитом с яркими мазками палой листвы, темно-серый торжественный мрамор приземистого здания в конце этой дорожки. Здесь тихо, не долетают никакие звуки. Глухая, мертвая тишина. И как же громко в этой тишине звучит стук каблуков! Нарцисса быстрым шагом идет по дорожке к родовому склепу, прижимая к груди внука. Мерлин, что же делать?! Мучительные раздумья разрывают голову, а сердце исходится в истошном безмолвном крике.

Что же творится там, в замке? Что с Люциусом? С Драко? И что с Гермионой? Не безумно ли она сама поступила, вернувшись сюда? О, милосердная Моргана, что же делать? А вдруг они уже все мертвы? Нет, нет, этого не может быть! Нельзя об этом думать! Всю свою жизнь она провела в ожидании и тревогах, беспокойстве и напряжении. И вот апогей!

— Тихо, тихо, маленький, — Нарцисса осторожно укачивает внука, прижимается щекой к мягкой нежной щечке, пахнущей молоком. Малыш недовольно сопит, но не просыпается.

В замок идти, конечно же, нельзя, но здесь безопасно, кто догадается искать ее в склепе? Но что же все-таки делать? Гермиона оставила ей Алекса, попросила отнести к ее родителям. И Нарцисса три раза проходила по магловской улице, куда привело ее заклятье, три раза подходила к филенчатой двери, аккуратно выкрашенной темно-синей краской, и три раза поднимала начищенный бронзовый молоток. Но так и не постучала. Раз за разом делала шаг назад и скрывалась в вихре трансгресии. Все ее существо чистокровной волшебницы противилось этому грубому, чуждому и отвращающему миру маглов. Она не могла представить своего внука в этом доме, с этими людьми.

И вот она вернулась в Малфой-Менор. Разумно ли это? Что же делать?

Нарцисса уже у входа. В руке женской статуи слева зажигается лампада. Мужская статуя почтительно склоняет голову, открывая каменную дверь. Нарцисса быстро проскальзывает внутрь, и едва створка закрывается за ней, обессиленно переводит дыхание, едва сдерживая дикое и неуместное желание истерично расхохотаться. Склеп для нее — теперь самое безопасное место! Когда-то она боялась здесь находиться, и когда хоронили свекра и свекровь, судорожно цеплялась за Люциуса. Ей казалось, что вот-вот отодвинется тяжелая крышка одного из гробов и наружу покажется истлевшая рука. Дурочка. Что могут сделать мертвецы, если не владеешь магией инферналов, подобно Лорду? К тому же живые гораздо страшнее и опаснее мертвых.

Здесь лежат многие поколения рода Малфой. Она все еще помнит тех, что ушли не так давно — Азалинду, Абраксаса, Маргарет. Маргарет, ее свекровь, на удивление добросердечная, веселая, озорная. Она приезжала в Хогвартс во времена их учебы и кричала громче рупора, болея за Люциуса в квиддичных соревнованиях. Она даже в старости не утратила легкого шага и блеска глаз. Она ни днем, ни ночью, ни на шаг не отходила от Абраксаса, когда тот заболел, и заразилась от него. Она умерла через три дня после мужа, до конца была с ним, не смогла без него.

А Нарцисса…

О, Мерлин, а если… все они — Люциус, Драко, Гермиона — уже мертвы? Нет, этого не может быть! Кого молить, чтобы непрошеные дурные мысли не стали реальностью?! Она так больше не может, надо что-то делать. Что с ее сыном? И как он стал изменником? Разве это правда? Нет, наверное, оговорили, оклеветали, у Люциуса и Драко много врагов. Что же делать?

Нарцисса вздрагивает и, озираясь, клянет себя за забывчивость. Здесь должно быть… да-да, есть. Она поудобнее устраивает Алекса на руке и палочкой касается маленького бронзового колокольчика без язычка, стоящего на мраморной колонне-подставке. И почти сразу же с треском появляется домовой эльф и сразу же падает ниц. А когда он поднимает голову, в его круглых глазах Нарцисса видит неподдельное облегчение.

— Госпожа, вы живы, живы! И наш маленький господин!

— Бернард, — она старается, чтобы ее голос звучал привычно холодно и спокойно, — что происходит в замке? Где хозяева? Ты можешь привести их сюда?

— Госпожа моя, — старый эльф ломает руки, и его глаза наполняются слезами.

Странно видеть слезы домового эльфа. Они не плачут, даже когда их наказывают, когда они испытывают боль, только кричат и умоляют о пощаде.

— Госпожа, я видел, как Лорд… — Бернард запинается, и Нарцисса с хлынувшей внутрь пустотой чувствует, знает, что он сейчас скажет, — как Лорд Волдеморт убил молодого хозяина и молодую хозяйку. В Церемониальном зале, совсем недавно.

Каждое слово Бернарда — тяжелый раскаленный камень в ее груди, боль разрывает опустошенное сердце.

— Ты был там? — она выталкивает из себя слова, не замечая, как все сильнее прижимает малыша к груди, словно пытаясь найти в нем облегчение от боли.

— Нет, не был, но вы же знаете, госпожа, мы, домовики, можем видеть по-своему, по-особому.

Она отрешенно кивает и еле шевелит онемевшими губами, выдавливая полустон:

— Люц… Люциус?

Бернард втягивает голову в плечи, раскачиваясь из стороны в сторону, голос его низкий и хриплый.

— Хозяин тоже был там. После смерти молодого хозяина он Запер зал. И все, кто был там, господа Нотт, Крэбб, Гойл и другие, все они сгорели от заклятья хозяина. И сам он тоже… Хозяина Люциуса больше нет, госпожа…

Вот и все. Нарцисса прижимает ладонь ко рту, чтобы не зарыдать, не завыть во весь голос, не забиться в приступе невыносимой тоски, горя, безнадежности, и сберечь стремительно тающие силы для того, чтобы выполнить последнее.

А домовик продолжает:

— В замок ворвались какие-то люди, госпожа, они все маги. Я не знаю, кто они, как сумели пробраться через ворота. Они сражаются с гостями, многие уже убиты. Я не сумел остановить их, не успел вовремя предупредить хозяина, я не успел…

— Бернард.

Домовик поднимает заплаканное лицо. А ведь он на самом деле убит горем. Нет больше Малфоев, которым он служил всю свою жизнь, служили его отец, дед, прадед. Малфои были суровыми хозяевами, они строго судили за малейшую провинность, но старый Бернард оплакивает их, потому что в служении им была вся его судьба. Нет Малфоев, кроме этого мальчика, еще несмышленыша, которому нужны любовь и забота, тепло родного дома и ласка. Она должна позаботиться о нем как следует, чтобы его не коснулось сражение. Значит, невестка была права. И… Лорд был прав?

— Бернард, спрячьтесь, не высовывайтесь, пока все не утихнет. Ни в коем случае не покидайте Малфой-Менор. Я не могу вас отпустить, потому что я не урожденная Малфой.

— Как же вы, госпожа? Куда вы?

— И ни слова никому, Бернард, о маленьком хозяине, ясно?

В круглых мокрых глазах домовика удивление.

— Но…

— Я сказала — никому! — в голосе звенит прежний властный тон, — когда-нибудь он вернется сюда, но сейчас ему опасно здесь находиться. Поэтому ради блага вашего нынешнего хозяина Александра Малфоя, ни один из домовых эльфов Малфоев не должен и словом обмолвиться о нем постороннему человеку, кому бы то ни было. Бернард, ты меня хорошо понял? Ты помнишь Обет? Моим Словом я запрещаю всем домовикам, которые принесли Обет верности семье Малфой, рассказывать кому бы то ни было о вашем хозяине Александре Малфое.

— Да, госпожа, — старый домовик кланяется, — будьте спокойны, госпожа, никто из нас ничего никому не скажет.

— А теперь иди.

Нарцисса оглядывает склеп. Значит, все кончено. Столетия традиций, соблюдаемых и чтимых. Сегодня все рушится. Сегодня умрет мир Малфоев, одного из древнейших чистокровных магических родов Великобритании. Но сегодня и родится его новое будущее.

Она с печалью, перемешанной с надеждой, вглядывается в личико внука, узнавая в нем родные черты, и шепчет:

— Ты будешь жить, мой маленький, я обещаю. И я не оставлю тебя на растерзание аврорам и стервятникам. Нет, малыш, тебя будут растить с любовью и заботой, как растили бы тебя мы. Но ты вернёшься в Малфой-Менор, он будет ждать тебя.

* * *

В тот самый миг, когда безжалостные стрелы цвета смерти пронзают Гермиону и Драко, на тихой уютной улочке в пригороде Лондона, в аккуратном коттедже с белоснежными занавесками и темно-синей филенчатой дверью, женщина по имени Джин Элизабет Грейнджер хватается за сердце, которое словно прокололи насквозь острой тонкой иглой. Она медленно оседает на диван, хватая ртом воздух и чувствуя, что не может вымолвить и слова, чтобы позвать на помощь. Спустившийся сверху Джейк Грейнджер застает жену распластанной на диване в неудобной позе, с огромными умоляющими глазами, и кидается к ней.

— Милая, что с тобой? Опять сердце? Кардиолог велел ведь тебе принимать лекарство регулярно, только тогда от него будет должный эффект. Сейчас принесу, а ты не делай никаких лишних движений.

На кухне мужчина спешно, то и дело проливая, накапывает в стакан воды лекарство и приносит жене. Но к его удивлению, она уже сама прямо сидит на диване и, склонив голову, словно прислушивается к чему-то.

— Элиза?

— Все прошло, — тихо отвечает Элизабет, потирая грудь слева, — ничего не болит.

— Все равно выпей!

Элизабет покорно пьет горькое лекарство. Острая боль утихла, но в груди после нее осталась странная сосущая пустота, как будто забрали часть сердца. Джейк тревожно поглаживает ее руку, отводит со лба взмокшие каштановые пряди. Элизабет устало улыбается мужу.

— Напрасно ты испугался, ничего страшного.

Джейк качает головой.

— Ты совсем не бережешь себя. Работала всю неделю допоздна. Отдохни немного, почитай, посмотри какое-нибудь шоу, а я приготовлю на обед что-нибудь твое любимое.

— Для меня лучшее лекарство и отдых — это работа, ты же знаешь.

Муж кивает и скрывается в кухне, гремит там кастрюлями, явно намереваясь выполнить свое обещание. Элизабет откидывается на мягкие подушки, прислушиваясь к немелодичному посвистыванию. Готовит он в отличие от нее превосходно, прекрасный уважаемый дантист, а вот музыкального слуха у него абсолютно нет. И еще эта ужасная вонючая трубка! Но пусть лучше в их пустом доме звучит гнусавое посвистывание и пахнет трубочным табачным дымом, чем царят не нарушаемая никем и ничем тишина и мертвая стерильность. С тех пор, как их дочь покинула родительский дом, в нем и поселился этот жуткий покой, когда стук сердца и шум собственной крови пугают больше, чем неожиданный громкий возглас, резкий хлопок двери или внезапно включенный на полную громкость магнитофон.

Элизабет вздыхает. Гермионе едва исполнилось одиннадцать, когда Грейнджерам пришло это письмо из школы магии и волшебства, в котором сообщалось, что она колдунья. Кто тогда знал, что простой лист бумаги, вернее, пергамента, навсегда отнимет у них дочь? Она уехала и с тех пор все время уезжала, уходила, убегала от матери с отцом, от собственного дома, в котором жила с рождения, от подружек по детским играм. Колдовская сила, щедро дарованная Гермионе, коварно уводила ее из мира родителей, мира скоростей и высоких технологий. У нее появились новые друзья, такие же маги, как и она — худенький застенчивый Гарри, долговязый рыжий Рон. Вроде обыкновенные мальчишки, резкие, стесняющиеся, веселые, беспечные, как и все дети. Но они могли летать на метлах, умели превращать одни вещи в другие, побеждали драконов и каких-то боггартов. Рядом с ними Элизабет и Джейк чувствовали себя неуютно и скованно, словно это они были детьми, а те взрослыми. Особенно когда Рон, Гарри и Гермиона, перебрасываясь странными словами, начинали болтать о школе, заклятьях, непонятном квиддиче. Или когда родители стояли рядом с дочерью на платформе, которой в принципе не должно было быть, в окружении огромного количества людей в причудливых одеждах, большинство из которых были волшебниками. Гермиона вынимала волшебную палочку и словно преображалась — карие глаза блестели от предвкушения начала учебы, начала новых чудес. Она то и дело здоровалась с другими школьниками, начинала вспоминать, не забыла ли за лето пройденные заклятья, выискивала взглядом друзей, нетерпеливо укоряла их за опоздание и становилась совсем чужой и далекой. Элизабет с грустью целовала дочку, которая уже давно мыслями была в Хогвартсе. Конечно, дети, вырастая, всегда обретают крылья, которые уносят их из родительского гнезда. Но Элизабет сердцем чувствовала, что тот мир, куда удаляется Гермиона, не терпит соперничества, заставляя выбирать — или магия, или обыкновенная жизнь простого человека. Как же они с Джейком были глупы, когда гордились, что их умница дочка вдобавок еще и волшебница и может делать то, что другим не под силу! Если бы она могла повернуть время вспять, порвала бы то письмо с ядовито-зелеными чернилами и сожгла, ни секунды не колеблясь.

А сердце ее начало болеть, когда Гермиона заявила, что не будет оканчивать свой магический Хогвартс, а вступает вместе с друзьями в какой-то Орден Феникса и будет учиться на аврора. Кто такие эти авроры, Джейку и Элизабет было, конечно же, невдомек, они лишь строили догадки и робко предлагали дочери выбрать какую-нибудь (обычную!) профессию. Однако Гермиона отмахивалась и сутками не появлялась дома. А когда приходила, часто измученно засыпала прямо на диване в гостиной, либо сидела у себя в комнате, закопавшись в огромные, страшноватого вида талмуды. И Элизабет и Джейк доверяли дочери, знали, что та не ввяжется в грязные и подозрительные дела, но сложившаяся ситуация их не устраивала. Они не раз выпытывали у нее, в чем дело, но Гермиона лишь отмалчивалась или ловко переводила разговор на другое. Так они и оставались в неведении, кем была их дочь, чем занималась. Ясно было одно — это связано с магией.

А потом она пропала. Или ее похитили, как сказали Гарри и Рон, выглядевшие бесцветными тенями самих себя. Кто похитил? Чего хотели от их девочки? Этого ее друзья не говорили, в молчаливой вине отводя глаза. Но это снова была магия.

Почти четыре долгих месяца после того страшного Рождества Элизабет не находила себе места, то и дело выбегая на улицу, когда ей казалось, что за окном мелькнули пушистые волосы дочери. Джейк осунулся так, что его не узнавали знакомые. Жуткий холод стоял в январе, серые мокрые метели мели в феврале, сырой ветер принес иллюзию тепла в марте, сыпались мелкие долгие дожди в апреле. И однажды Гермиона появилась на пороге родного дома.

В тот день Элизабет лежала в постели, измученная очередным сердечным приступом, но услышав зовущий ее знакомый и родной голос, буквально слетела вниз и неверяще затормошила свою девочку, удостоверяясь, что это не сон, не обман зрения, она здесь, она рядом, она с ней! Она плакала и смеялась, и не могла выпустить руки дочери из своих, боясь, что та снова исчезнет. А Гермиона только улыбалась и повторяла:

— Не надо, мамочка, не надо! Все хорошо, все в порядке.

Элизабет качала головой, жадно всматриваясь в лицо дочери. Не исхудавшее, не уставшее, такое же, как всегда, так же при улыбке появляется ямочка на левой щеке, и так же волосы упрямо завиваются и торчат во все стороны, не желая укладываться в прическу. Вот только глаза… Глаза стали другими. Нет уже в них прежней девичьей легкости и безмятежности, у Гермионы глаза женщины, сделавшей тяжелый мучительный выбор. И сердце Элизабет вмиг заледенело от мысли — ЧТО, вернее, КОГО она выбрала?

— Мам, мне пора идти! — вскочила Гермиона, — поцелуй папу, жаль, что его нет, обязательно скажи, что со мной все хорошо.

— Куда же ты? Куда ты опять уходишь, из дома, одна?! И прошло всего каких-то полчаса.

— Так надо, мама. Я не могу задержаться надолго.

Элизабет отчаянно пыталась удержать дочь.

— Надо сообщить твоим друзьям, они так волновались.

Гермиона застыла на полуобороте к двери.

— Нет, мама. Не надо сообщать Гарри и Рону. Не надо ничего им говорить. Они не должны знать, что я была здесь.

«Уже здесь!» — горько отметила Элизабет, — «здесь, а не дома!»

— Но, доченька…

— Они не должны знать. Ничего обо мне. Ты понимаешь, мама?

— Нет! Почему? Они же твои самые близкие друзья!

— Именно поэтому. Поклянись, что вы с папой не скажете, что я приходила!

— Но…

— Поклянись!

Элизабет долго вглядывалась в лицо дочери, разом потерявшее все краски, только карие глаза расширились и настойчиво требовали ответа. И женщина сникла.

— Клянусь, я ничего им не скажу. Только скажи мне… кто ОН? Кто тот, из-за которого ты нас покидаешь?

Гермиона так быстро отвела взгляд, что матери показалось, он ее оцарапал.

— До свиданья, мамочка, мы еще увидимся!

«Когда?» — хотела спросить Элизабет, но не успела. Скрип двери, быстрые шаги дочери на крыльце и… все.

Всего лишь полчаса после долгой разлуки и кошмарно тянущиеся, наполненные тревогой и томительным ожиданием недели до новых встреч, до коротких весточек-писем, которые приносили совы, полудикие и злые, стремительно улетающие, едва Элизабет, с опаской уклоняясь от их клювов, неумело отвязывала маленький клочок пергамента. Только однажды письмо принес красавец-филин, позволивший погладить себя по ушастой голове и терпеливо ждавший, пока она трясущимися руками черкала несколько строчек на оборотной стороне пергамента.

Все их последующие встречи немногим отличались от первой. Раз в несколько месяцев, около четырех-шести в год. Быстрые поспешные разговоры, жадные расспросы Гермионы, обида отца на вечно спешащую дочь и сбивчивые непонятные оправдания, щемящее чувство боли за еще большее отдаление дочери. Гермиона иногда появляется дома, всегда внезапно, спонтанно, иногда назначает встречи в многолюдных шумных местах, где поговорить и вовсе невозможно, лишь окинуть взглядом, убедиться, что внешне она в порядке.

«У меня все хорошо, пап, не волнуйся!»

«Но как я могу не волноваться? Мы не видели тебя три месяца!»

«Но со мной же все в порядке, верно?»

«Гермиона, что за дурацкие игры в шпионов?»

«Все, мне пора. И не говорите ничего Гарри и Рону!»

«У меня все отлично!»

«Но где ты живешь, детка? Чем занимаешься? Почему мы с папой не можем приехать к тебе?»

«Ох, мамуля, это… это просто невозможно, правда»

«Так нельзя, я скоро с ума сойду!»

«Не волнуйся, мамочка, тебе вредно. Я побежала. Вы помните, Гарри и Рон ничего не должны знать?»

«Но почему?»

«Это опасно»

«Тебе грозит опасность?! Гермиона, почему ты ничего не говоришь нам?»

«Пока, мама, и извини за сов. Сейчас переписку часто перехватывают, поэтому почтовые совы стали совсем ненадежны»

«Я только на минутку, за Живоглотом. Мне его так не хватает. Если кто-то будет спрашивать про него, скажите, что он потерялся»

«А на нас тебе наплевать?»

«Папа, мы уже об этом говорили»

«Ты не живешь дома почти год, а мы ничего не знаем, ты ничего не говоришь нам, только повторяешь, что мы не должны волноваться, сколько это будет продолжаться?»

«Не сердись, пожалуйста, прости, но я не могу иначе»

«Это ненормально, Гермиона, в конце концов мы — твои родители, мы тебя любим и имеем право знать, что с тобой происходит!»

«Когда-нибудь я все-все вам расскажу, обещаю. А пока… пока все должно оставаться по-прежнему»

«Это я виновата, это все я, я, я, я! Я виновата, что они погибли!»

«Милая, опомнись, что ты такое говоришь?»

«Дядя Джеральд и дядя Джон, это я их убила! Их всех… и дедушку, и Тимми, и Глинис, и тетю Эйнслин, и Найджела, и тетю Элспет… всех…. »

«Нет, конечно же нет! И не смей так думать! Ты ни в чем не виновата! Дядя Джеральд и его семья разбились в авиакатастрофе. Как ты могла быть в этом повинна? А дядя Джон с семьей умерли от вируса птичьего гриппа, это нам сказали доктора. Ты ни в чем, слышишь, ни в чем не виновата, маленькая моя!»

«Нет, это моя вина! О, господи, я, все я…»

«Папа, мама, со мной все хорошо, не беспокойтесь. Хочу вас обрадовать — я выхожу замуж!»

«Доченька, но за кого?!»

«За одного очень хорошего человека!»

«Это понятно, но кто он? Кто его родители? Чем он занимается?»

«Я не могу вам сказать»

«Он тоже маг?»

«Да. Его зовут Драко Малфой»

«Странная фамилия и странное имя. Это не тот мальчик, который обижал тебя в школе?»

«Д-да, но это было давно, пап! Я очень его люблю, и он меня!»

«И когда свадьба?»

«В августе… Папа, вы… вы не сможете на ней быть…»

«Но почему, ты можешь нам объяснить?! Почему ты выходишь замуж, а мы ровным счетом ничего не знаем о женихе?! Почему я не могу повести свою единственную дочь к алтарю в самый важный для нее день? Или мы ничего не значим для тебя, Гермиона?!! Почему все в тайне, черт побери?!»

«Так надо»

«Что за глупые слова! Кому надо?!»

«Нам всем. Простите, простите меня…»

Редкие встречи, мимолетные объятья, прощальные поцелуи на бегу. Элизабет перебирает дни их встреч, словно жемчужины на нити. Каждую из них она помнит до мельчайших деталей — что Гермиона говорила, как улыбалась, что на ней было тогда надето, какая была погода на улице. А последняя была ох, как давно, еще до их поездки в Америку.

В тот день Элизабет не вела с Джейком прием в клинике, а читала лекции в медицинском колледже на другом конце города. Записку о встрече принесла очередная недружелюбная сова, исклевавшая ей все пальцы в пустой аудитории. Прочитав короткую записку с местом и временем встречи, порадовавшись, что улица, о которой писала дочь, находится буквально в двух шагах, Элизабет позвонила мужу. Джейк отменил прием и тут же выехал.

Они встретились на улице, бурлившей народом в честь какого-то то ли средневекового, то ли фэнтезийного фестиваля. В памяти плывут яркие краски причудливых нарядов, толпы туристов и зевак, пронзительная нестройная музыка, развевающиеся флаги со странными гербами и громкий, оглушающе громкий смех. Среди кавалеров в камзолах и мантиях, дам в нарядах со шлейфами и высоких энненах с развевающимися на ветру лентами, Гермиона в длинном платье с вышивкой, теплом бархатном плаще с капюшоном смотрелась на удивление органично. Элизабет с любопытством и восхищением рассматривала дочь, обычно приходившую на встречи в обычной одежде, джинсах и свитерах, и от этого выглядевшую скорее подростком, чем взрослой женщиной. А теперь же перед ней стояла настоящая леди-волшебница. Пышные волосы уложены в замысловатую прическу, на которой каким-то чудом удерживается изящная шляпка с темно-синим пером. В ушах серьги с жемчугом и сапфирами. Аромат духов, легчайший, изысканный, истаивал чудесной свежестью даже в лондонском смоге.

Вокруг Гермионы витал чужой, неведомый мир, мир волшебства и магии, окутывал дочь невидимым, но неподступным облаком, струился по складкам ее великолепного наряда, змеился серебряной нитью сложной вышивки по подолу, сверкал в драгоценностях, выпрямлял ее спину в гордой осанке, темнел в ореховых глазах, оглядывавших людей вокруг с неосознанным, видимо, уже ставшим привычным равнодушным холодом. Магический мир самодовольно заявлял с уверенностью победителя: «Она моя и только моя! А ты ее назад не получишь!». И Элизабет крепко сжала руки дочери, словно боясь, что она исчезнет в разноцветной гомонящей толпе так же внезапно, как и появилась из нее.

— Мама, — мягко улыбнулась Гермиона, — мы так и будем стоять здесь? От этих ужасных волынок можно с ума сойти. Давай зайдем в эту кофейню. Думаю, там будет потише.

Маленькая бело-розовая кофейня пахла шоколадом, ванилью и свежесваренным кофе, была переполнена людьми, глазевшими в окна и оживленно обсуждавшими уличное шествие. На Гермиону оглянулись несколько раз, а потом перестали обращать внимание. Наверное, решили, что она — одна из костюмированных средневековых дам из шествия.

Разговора, как всегда, не получилось.

— Ты выглядишь усталой.

— Ерунда, просто бессонница.

— Ну, расскажи, как дела, что ты делаешь.

— Все, как обычно, мам, все в порядке.

— Ты каждый раз повторяешь, что все в порядке, и каждый раз я тебе не верю.

Элизабет приподняла подбородок дочери, с тревогой отмечая бледность кожи, темные круги под глазами, морщинку между бровей. Гермиона освободилась знакомым движением и упрямо выпятила нижнюю губу.

— Я же говорю, все хорошо. Где папа?

— Он выехал сразу же, но застрял в пробке. Видишь, что творится.

— Да, просто безумие.

— Гермиона, как дела у твоего мужа?

— Тоже хорошо.

— Ты не хочешь нас с ним познакомить?

— Еще не время.

Односложные ответы дочери сбивали с толку. Раньше она не молчала, сыпала словами, словно боясь остановиться, все выспрашивала и выспрашивала про их жизнь, как поживают родственники и знакомые, что новенького. А сейчас молчит. Как будто хочет что-то сказать и не может.

— Мам, я…

— Что, милая?

Джейк, словно почувствовал, позвонил по мобильному, на чем свет стоит крыл дорожные пробки и умолял дочь дождаться его.

— Конечно, па, я постараюсь.

Гермиона отключила телефон, когда затих голос отца, с напряженным вниманием рассматривала экран, легонько понажимала на кнопки, а потом с грустной усмешкой сказала:

— Я почти отвыкла от вашей техники, отвыкла от того, что поговорить можно не по камину, а просто позвонив, добраться до дома на автобусе, а не трансгрессируя. Так странно, мама, да? Если бы не…

Она осеклась на полуслове.

— Что, милая? — осторожно спросила Элизабет, но дочь только вздохнула и качнула головой.

— Ничего.

— А что ты хотела сказать перед этим?

— Подождем папу.

Элизабет обратила внимание на необычное кольцо, чужеродно смотрящееся на тонких пальцах дочери. Гермиона нервно крутила и теребила его, а потом сняла и положила на салфетку перед собой. Строго говоря, это даже не кольцо, а перстень. Серебряный, украшенный узкой стилизованной мордой волка с сапфировыми глазами. Раньше Элизабет его не замечала, хотя не обратить внимания трудно. Рядом с тонким изящным ободком обручального кольца из белого золота перстень смотрелся тяжеловато, но не был лишен какого-то притягательного великолепия.

— Что это?

Дочь недоуменно взглянула на нее, а потом, поняв — на салфетку.

— Это? Фамильный перстень рода Малфоев. Передается по женской линии от свекрови к невестке уже на протяжении многих веков.

Элизабет в изумлении поставила чашку на стол, кофе выплеснулся на скатерть, расплылся неопрятными пятнами.

— Фамильный? На протяжении веков? Боже, как интересно!

Элизабет потянулась к перстню, движимая прихотливым любопытством потрогать то, что существует на свете уже много столетий. Вскрик дочери: «Мама, не трогай!» и вскрик боли матери прозвучали одновременно. Элизабет отдернула руку от перстня, обжегшего нестерпимым огнем, и в ужасе уставилась на почерневшие подушечки пальцев, от которых шел дымок, и на волчью голову, чьи глаза, словно живые, полыхали ярким синим пламенем.

Гермиона осторожно достала волшебную палочку и, оглядевшись по сторонам, что-то прошептала себе под нос. Боль тут же утихла, а пальцы приобрели обычный розовый оттенок.

— Прости, перстень можно взять в руки только тем, кто носит фамилию Малфой. Иначе будет то, что случилось с тобой и даже хуже. Это родовая магия, — виновато сказала она.

— Малфой… Да, ты уже давно не Грейнджер, — Элизабет грустно улыбнулась, с опаской глядя на перстень, на руке дочери снова превратившийся в красивую безделушку.

А волчьи глаза вновь были самыми обыкновенными камнями густого аквамаринового оттенка. Всего лишь сапфиры. Ей показалось, или они мигнули?

Гермиона вытащила изящную круглую пудреницу с крышкой (Элизабет не удивилась бы, если она оказалась из чистого золота), посмотрелась в зеркальце и внезапно застыла, как будто вмиг отстранилась от всего, что происходило вокруг. Когда она захлопнула пудреницу, положила в сумочку и подняла взгляд, Элизабет внезапно захотелось обнять дочь и никуда не отпускать. Наплевав на все и на всех, запереть ее в доме, оборвать все ее связи с магическим миром, жестко объявить ее мужу: если он хочет видеть Гермиону, пусть будет любезен, обождет в передней. Потому что глаза дочери стремительно опустошали безумный страх и смертельная тревога. Руки отчетливо дрожали, метнулись к волшебной палочке и крепко сжали ее.

«Что, черт возьми, происходит?» — была готова закричать Элизабет, но Гермиона уже поднялась резким угловатым движением и вдруг качнулась, едва успев опереться на край стола.

— Мне пора. Извинись перед папой. Он опять будет кричать и сердиться, но я не могу ждать.

— Куда ты? Тебе плохо? Дочка, что случилось?

— Я должна идти, — одними губами прошептала Гермиона, — прости, мамочка. Драко зовет меня.

Не слушая протестов матери, она порывисто обняла ее и выбежала из кондитерской, смешалась с участниками все еще продолжавшегося фестивального шествия.

— Гермиона, стой, подожди! — Элизабет бросилась вслед за ней, небрежно швырнув десятифунтовую купюру едва ли не в лицо оторопевшему официанту.

На чертовой улице поток людей в нелепых одеждах стал еще плотнее, взвизги музыки были невыносимы, восторженные крики и веселый смех зевак били по ушам, слепили бесконечные вспышки фотоаппаратов туристов. Элизабет резала толпу, как нож масло, толкала, наступала на ноги, работала локтями, стараясь не упустить из виду полночно-синий бархат плаща и шляпку с пером, мелькавшие уже далеко впереди нее. Время от времени Элизабет выкрикивала имя дочери, но в этом шуме не слышала и саму себя. Наконец она буквально вынырнула из людской реки, свернувшей на другую улицу, тяжело дыша, схватилась за фонарный столб. Она потеряла Гермиону. Наверняка, дочь уже далеко отсюда. Она бессильно стукнула кулаком по столбу, зашипела от боли и огляделась, стараясь понять, где находится. И успела заметить тонкую фигурку в шляпке с пером, свернувшую в переулок. Она побежала, уже почти задыхаясь от колотья в боку, едва ли помня о том, что с ее сердцем нельзя даже ходить быстрым шагом, а не то что бегать.

— Гермиона!

Ее голос заглушил неожиданно басовитый гудок овощного фургона за ее спиной, намеревавшегося въехать в тот же переулок. Она пропустила машину и поспешно пошла по тротуару, унимая дыхание и начавшуюся резь в груди. Переулок вывел на почти безлюдную улочку со старинными домами серого камня. К одному из этих домов с красивым фасадом в готическом стиле спешила, почти летела ее дочь. Плащ развевался за ее спиной синими крыльями, шляпка сбилась набок. Она не слышала ничего вокруг, не видела никого, кроме высокого светловолосого мужчины в черной мантии, который поджидал ее у подножья лестницы.

Элизабет и Гермиону разделяло не больше двадцати ярдов, Элизабет была уверена, что сейчас окликнет дочь, и та обернется. Она потом не могла объяснить себе — почему не окликнула? Почему поспешно отступила, прячась за заехавший перед ней фургон, который встал чуть ли не поперек улицы, а его водитель ушел куда-то? Почему ее больное сердце трусливо замерло в груди?

Гермиона оказалась в объятьях мужчины, который прижал ее к себе и приник к лицу. Они некоторое время так и стояли, слившись в одно, не замечая редких прохожих, а потом мужчина медленно, нехотя оторвался от губ Гермионы. И в этот миг Элизабет в первый, единственный и последний раз увидела лицо своего зятя, человека, за которым без оглядки последовала ее дочь, в чью семью и судьбу вошла полноправной хозяйкой. А в том, что это он, Элизабет не сомневалась ни секунды, потому что отчетливо видела злой колючий блеск изумрудов на перстне мужчины в виде головы волка. Его лицо, образ впечатались в память Элизабет, словно выжженные лазерным лучом, и она на всю жизнь запомнила белые то ли от природы, то ли рано поседевшие волосы, лицо с правильными, но резкими и острыми чертами, надменный прищур серых глаз.

Их тихий разговор почти не долетал до Элизабет, были слышны лишь обрывки фраз:

— …я так испугалась… что случилось… все в порядке…

— … не знаю… что-то было не так… все крутился вокруг…

— … ты уверен… правильно понял… это мог быть просто…

Они выглядели встревоженными. Обеспокоенными. Усталыми. Мужчина внимательно и цепко посматривал по сторонам, словно подозревал, что за ними следят. Гермиона оглянулась. Элизабет отшатнулась и прижалась к стенке фургона так сильно, как будто это должно было сделать ее невидимой, молилась, чтобы они ее не заметили, хотя всего лишь несколько минут назад в голове не было других мыслей, кроме как поговорить с дочерью.

— Всего лишь маглы, — громко бросил мужчина, — здесь кругом маглы. Всегда удивлялся, почему самый дорогой магический ресторан Лондона расположен на магловской улице.

Гермиона покачала головой и спросила что-то вполголоса. Ее лицо уже не было таким напряженным.

— … зачем… не успела… подольше с мамой…

— … если не пришел, может… тебе нельзя одной, опасно… тем более сейчас…

— … ты преувеличиваешь…

Мужчина невесело засмеялся и снова прижал Гермиону к себе, еще больше сбив набекрень ее шляпку.

— … еще рано… может быть…

— … тихо, милая… он здесь откуда…

Неведомо откуда появился еще один молодой мужчина в мантии, черноволосый, статный, на редкость красивый, подошел к ним. Осторожно выглянувшая из своего убежища Элизабет заметила, что Гермиона обрадованно протянула ему руку, которую тот со старомодной галантностью поцеловал, а вот холодное лицо ее мужа на мгновение исказила гримаса неприязни. Мужчины коротко кивнули друг другу, обменялись парой фраз, и трое молодых магов поднялись по лестнице и исчезли в услужливо распахнувшихся дверях.

Элизабет, почти не понимая, что она делает, выскочила из-за фургона, быстрыми шагами преодолела эти несколько ярдов и взлетела вверх по лестнице. Двери также открылись перед ней, обдало запахами блюд, тихими голосами людей, красивой негромкой музыкой. Ресторан?

На входе ее встретил швейцар, чернявый, сухопарый, восточного типа, удивленно окинул взглядом, но, помедлив, все же склонился в легком полупоклоне.

— Здравствуйте, мадам. Добро пожаловать в «Крыло скарабея». Прошу вашу палочку.

— Что?

— Всего лишь для проверки, не волнуйтесь.

— Но…дело в том, что я… у меня нет никакой палочки.

— Нет волшебной палочки? — удивление в глазах швейцара сменилось пониманием, и он сразу же потерял свой подобострастный вид.

— Ты что, сквибка, читать не умеешь?

Он ткнул корявым пальцем на небольшое объявление у дверей. Кроваво-красные буквы на черном, как ночь, фоне:

«Грязнокровкам и сквибам вход воспрещен!»

— Послушайте, мне очень надо, пожалуйста!

— Мне плевать, выходи. И как ты сумела сквозь Охранные чары-то пройти?

— Но там моя дочь!

— Пошла отсюда! У нас обедают только чистокровные волшебники, так что не ври, что твоя дочь здесь.

— Но я говорю правду! Да вот же она!

Гермиона, ее муж и присоединившийся к ним мужчина сидели за столиком в уютной нише, отгороженной от большого зала невысокой резной ширмой. Вокруг них вьюном вился низенький толстяк в черной мантии с бабочкой и что-то лопотал. Швейцар недоверчиво оглянулся на тех, на кого показывала Элизабет. От увиденного его глаза полезли на лоб, и он почти зашипел, встряхивая женщину за плечи:

— Ты в своем уме, сквибка? Или перебрала с утра? Ты вообще понимаешь, кого к себе в дочери приписала? Ты знаешь, КТО эти маги? КАКОЕ положение они занимают в обществе? С КЕМ их видят очень часто? Да чтоб они якшались со всякой швалью? А ну иди отсюда, пока они тебя не заметили, иначе горько пожалеешь, что вообще на свет родилась! В Малфой-Меноре глубокие подземелья, говорят, там сгинуло немало людей.

— Бли’ит, у нас проблемы?

К ним скользил тот толстяк. Вблизи стало видно, какие неприятные у него глаза — с тяжелыми веками, выпуклые, как у жабы, мутновато-черные, словно застоявшаяся вода.

— Вот, господин Сенемхет, — швейцар вытянулся в струнку, — какая-то сквибка сошла с ума, пробралась через парадный вход и утверждает, что она мать, вы бы думали, кого? Самой миссис Драко Малфой!

— Ай-яй, какая неприятность! — толстяк с деланным сочувствием оглядел Элизабет, которая еще пыталась доказать свою правоту.

— Почему вы не верите? Спросите ее саму! Прошу вас, пропустите меня или приведите ее, она подтвердит.

— Искреннейше прошу нас простить, но побеспокоить уединение наших дорогих гостей мы никак не можем. Малейшее их недовольство… пых… и нас нет на свете. К тому же ваше мнение о родстве с миссис Малфой несколько абсурдно. Итак, мадам, не могли бы вы покинуть наше заведение до того, как мы прибегнем к особым мерам? Бли’ит, напомни Нефер, чтобы обновила Охранные чары. Потом лично прослежу за этим.

— Но я…

— ПШЛА ВОН!

Каким-то образом лицо толстяка стало уже, а глаза выпучились еще больше, на голове дымчато проявился странный высокий головной убор, а все тело, перевившееся желтыми узкими лентами, кошмарно, под немыслимыми углами стало извиваться. Он вытянул вперед руку с длинными черными ногтями, и Элизабет со страшной силой вытолкнуло наружу. Секунда, и она стояла уже не перед дубовой дверью ресторана, а перед какой-то стеклянной витриной с разложенными булочками, пирожными, тортами и прочими кондитерскими изделиями.

Она потерянно озиралась по сторонам. Куда все делось?

Кто-то сзади тронул ее за плечо.

— Мэм, вы заблудились?

Мужчина средних лет с пивным брюшком и добрыми голубыми глазами.

— Скажите, здесь был ресторан, только что, куда он делся? — вцепилась в него Элизабет.

— Ресторан? Вот здесь, на этом самом месте?

— Да-да!

— Вы что-то путаете, мэм. Здесь только мой кондитерский магазинчик, вот — «Хэвишем и сыновья». От отца мне достался, а отцу от его отца. Всегда он на этом месте стоял, и ресторанов здесь отродясь не было. Как ресторан этот ваш назывался-то?

— «Крыло скарабея» — с трудом припомнила Элизабет.

— Хм, название-то какое чудное. Нет, мэм, такого здесь не имеется. Есть «Олимп», его Джон Робертс держит, есть паб старика Оуэна, ну еще «Веселая Моника», его вообще можно не считать. Вот и все. У нас тихий квартал.

Элизабет открыла рот, а потом закрыла. Улица была другой. Дома были другими. Ее непостижимым образом забросило в совершенно другое место. Она только что краем глаза заглянула в мир волшебников, а в нем возможно все. Бесполезно искать ресторан, в котором сейчас обедают ее дочь и зять со своим другом. Она может обшарить весь район, но ничего не найдет. Это магия…

Она побрела к остановке такси, слыша, как мужчина за ее спиной что-то бормочет о женщинах, злоупотребляющих алкоголем.

Элизабет вздрагивает от громкой трели звонка и отрывается от своих воспоминаний.

— Дорогая, открой, пожалуйста, — кричит Джейк, — у меня тут соус, никак нельзя упустить момент.

Элизабет усмехается, открывает дверь и теряет дар речи. Она изумленно рассматривает ту, что стоит за порогом. Никогда бы она не подумала, что на свете есть такие ослепительно прекрасные и ослепительно ледяные женщины. Даже теплый желтый свет уличного фонаря не может растопить этот лед. В длинном серебристо-сером одеянии, поверх которого шелковой волной льются серебристые же волосы. Безупречные черты лица, морозный взгляд серых глаз и капризно-гордый изгиб алых губ. Перед ней словно живое воплощение Снежной Королевы из сказок.

— Да?

Красавица молчит и смотрит на Элизабет.

— Простите, вам что-то нужно?

— Вы миссис Грейнджер?

И голос у нее мелодичный, музыкальный. Неужели это действительно голос живого человека?

— Да, я. Вы что-то хотели?

Женщина слегка взмахивает широким рукавом одеяния, и на ее руках появляется вытянутая плетеная корзина, которую она протягивает Элизабет.

— У вас он будет в безопасности.

Элизабет с еще большим недоумением принимает корзину, оказавшуюся чем-то вроде колыбели, и заглядывает внутрь. Там, закутанный в атласное стеганое одеяльце с вышитой монограммой, сонно посапывает ребенок, совсем крохотный, два-три месяца, не больше. Рядом лежит погремушка, золотой цветок на серебряном стебле, сделанный с таким мастерством, что кажется настоящим.

— Но я ничего не понимаю.

— Это их сын. Наш внук.

Элизабет застывает, инстинктивно прижимая к себе корзинку.

— Он родился 15 августа. Его зовут Александр.

— Но… Как…? Что произошло? Что с ними? Что с Гермионой?!

Элизабет отчаянно пытается понять: ПОЧЕМУ? КАК? ЗА ЧТО? В ее сердце снова втыкается кончик иглы.

— Берегите его, — голос женщины падает до шепота, — в нем течет кровь наших семей, в нем наша Надежда, в нем их Любовь. И не забывайте, что он не только Грейнджер, но и Малфой.

Она отступает назад.

— Их больше нет. Нет.

Женщина больше не произносит ни слова, но в бездонных серых глазах Элизабет читает как по книге. И материнское сердце никогда не ошибется, всегда поймет беспросветную боль и черное горе другой матери.

— Милая, что случилось? Кто это? — Джейк появляется за ее плечом.

На том месте, где только что стояла ледяная красавица, лишь взвивается вихрь желтых и бурых листьев.

* * *

Гарри отшвыривает какого-то Пожирателя, на ходу успевая оглядеться. Тонкс яростно сражается в углу, ее спину прикрывает Билл. Невилл храбро наступает сразу на двоих, заклятья из его палочки летят во все стороны. Где-то там сзади него Майк, Оливер и Терри. Мораг МакДугал и Рон пробиваются к другу из противоположных сторон огромного холла. Остальные тоже не стоят сложа руки. Разноцветные стрелы, вспышки, молнии то и дело прошивают воздух. Кто-то кричит, кто-то бьется молча и яростно. Пожиратели Смерти, чувствуется, ошеломлены внезапным нападением и столь сильным натиском. Некоторые из них трусливо пытаются улизнуть, другие лишь растерянно отбиваются, не наступая. Несколько человек уже лежат неподвижно на полу.

Гарри мрачно скалится. Сволочи! Туда вам и дорога!

И вдруг внезапная боль, обухом топора ударившая в лоб, сосредотачиваясь там, где шрам. Она грязной зеленой тьмой заливает сознание. Гарри пошатывается, но удерживается на ногах, отлично зная, что это значит. Волдеморт где-то рядом, очень близко. И через миг Пожиратели Смерти разражаются торжествующими криками. В холле появляется Волдеморт, его мантия почему-то опалена и дымится. За него цепляется вся обгоревшая черная женщина. По полусгоревшей всклокоченной шевелюре едва можно опознать Беллатрису Лейнстрендж. В Волдеморта летит какое-то шальное заклятье, и Пожирательница, гортанно вскрикнув, прикрывает его собой. Судя по всему, заклятье смертельное, потому что видно, как она обмякает, и черный маг небрежно отталкивает ее тело, мешком повалившееся на пол.

Два врага находят друг друга глазами, и оба вздрагивают.

Вот она, та встреча, которой Гарри искал столько лет, вот тот маг, которого он ненавидел так слепо и люто, что одно лишь знание о том, что он живет с ним на одной земле, придавало сил, чтобы вести борьбу. Однажды они уже сражались, а сегодня настало время последней битвы!

Растерянность Волдеморта непонятна. Он обводит глазами своих последователей, которые при его появлении заметно приободрились и стали наступать. И вдруг… поворачивается и скользит к одной из дверей, ведущих из холла. Несколько человек, вставших на его пути, падают один за другим, а он словно и не обратил внимания на такую мелочь.

Гарри стискивает зубы и рвется за Волдемортом.

«Не уйдешь, тварь! Ни одному из нас не будет спокойствия, пока другой жив! Сегодня исполнится это проклятое пророчество!»

Рон, кинув мимолетный взгляд на друга, едва успевает уклониться от заклятья.

— Гарри, стой!

Гарри врывается в огромный пустой зал, и почти сразу за ним туда же влетает Рон.

— Гарри, — Волдеморт, застигнутый, конечно же, не врасплох, издевательски склоняет голову, поигрывая палочкой, — что ты хочешь от меня, мой юный друг?

Гарри тяжело дышит, пытаясь хоть немного отгородить свое сознание от этой пыточной боли.

— Прикончить тебя, ублюдок!

— Похвально, похвально. Ты хочешь отомстить мне за своих родителей?

— За всех, которые мертвы по твоей вине!

— О, да, истинный Избранный, в чьем сердце горит пламя добра и справедливости.

— Заткнись и сражайся!

Рон, дрожащий от горячки боя, взглядывает на друга, кажется, совсем утратившего над собой контроль. Такая ненависть струится в его голосе, такая злоба, что Рон почти испуганно отступает назад. Но он замечает на плоском змеином лице Волдеморта торжествующее выражение. Дементоры его сожри, почему?!

— Сражаться? Да, конечно, всенепременно. Но есть одна маленькая деталь, Гарри, о которой, подозреваю, ты догадываешься. Imperio!

Заклятье ударяется в стену, выбив каменные крошки.

— Crucio!

— Браво, Гарри, наконец-то в тебе достаточно силы и чувств, чтобы Непростительные заклятья начали действовать. Кстати, о маленькой детали, ты не хочешь узнать, в чем дело?

— Нет! Avada Kеdavra!

— И напрасно, мой юный друг. Дело в том, что ты уничтожил не все мои крестражи. О да, не сомневайся, я чувствовал каждый из них. Мой юношеский дневник, фамильное кольцо, принадлежавшее моему великому предку Салазару Слизерину, чаша Пуффендуй, крест Когтевран, камень Гриффиндора. Но это всего лишь пять крестражей. На что ты надеялся, Гарри?

Голова Гарри готова расколоться от невыносимой боли. Холодный свистящий голос Волдеморта приближается.

— Пять крестражей уничтожены, что ж, ты многое сделал. И конечно, седьмое — это та часть моей души, которая осталась во мне. Легко догадаться, не так ли? Но, мой мальчик, ты оставил самый главный из внешних крестражей.

Рон безуспешно палит в Волдеморта заклятьями. Того словно окружает какой-то невидимый щит. В следующее мгновение от легкого движения палочки Темного Лорда Рон отлетает к стене и сползает, оставляя на ней кровавый след.

Волдеморт вплотную наклоняется над Гарри, корчащимся на полу.

«Ни звука! Он этого от меня не дождется!» — кажется, зубы уже крошатся от того, как сильно он их сжал.

— Главный крестраж — это ты, мой мальчик. В тебя перешла немалая часть меня. Этот шрам — знак того, что где-то глубоко в тебе сидит осколок моей души. Я не хотел заключать его в тебе, но так уж получилось. И уничтожив меня, ты этим погубишь и себя.

— Неправда! — хрипит Гарри, — ты… все эти годы пытался убить меня. Если бы...

— О нет! Разделяющий душу вполне свободно может уничтожить хранилище и перенести осколок в другое. Твоя смерть была для меня выгодна вдвойне. Не станет врага, не сбудется пророчество, и мой главный крестраж будет заключен в более надежном месте. И сейчас я как никогда близок к тому, чтобы победить.

— Ты правильно заметил — никогда! — шепчет Гарри со слабой улыбкой, почти сходя с ума от боли, — Avada Kedavra!

Волдеморт отшатывается, слишком поздно сообразив, что он подошел опасно близко, а враг, хотя и обессилен, но его рука по-прежнему сжимает палочку.

Тело Темного Лорда дергается, извивается, и вдруг, прошив тело, одежду, из него вырывается зеленый луч. Один, другой, третий. Как будто Волдеморта разрывает, пожирает изнутри зеленый свет. Гарри, не выдержав, кричит от боли, которая словно взревела и набросилась с удесятеренной силой.

Рон, пришедший в себя, едва снова не теряет сознание при виде увиденного. Гарри и Волдеморт висят в воздухе, не касаясь пола ногами, и тело Гарри подергивается в судорожных конвульсиях, жутко повторяя все движения Волдеморта. Их окружает какое-то потустороннее зеленое сияние, в котором тело Волдеморта словно теряет очертания и расплывается. Но так же расплывается и тело Гарри, потому что этот зеленый свет связывает их, обвивая его хищными щупальцами. Рон лихорадочно вскакивает на ноги. Надо что-то делать! Надо спасти Гарри! Но как? Авада Кедавра? Страшно — вдруг он попадет в друга. Надо разорвать эту связь, сделать так, чтобы зеленые щупальца не сосали из него жизнь! На ум Рону приходит только одно заклятье, самое простое и самое дурацкое. Заклятье-ножницы.

— Minim-vaisis!

Белая искорка срывается с кончика его палочки и угасает в зеленом свете. Но Рон пытается снова и снова. И наконец (кажется, прошло полжизни!) зеленые щупальца вздрагивают и словно нехотя, одно за другим, истончаются и бледнеют. Рон бросается к другу, но натыкается на невидимую преграду и снова леденеет от ужаса. Глаза Гарри открыты, и открыты красные щели Волдеморта, они смотрят друг на друга. На теряющем черты лице Волдеморта появляется злобный торжествующий оскал, и тут же зеленый свет вспыхивает невыносимо и ослепительно, окутывая обоих. Рон бросается на них, пытается сделать, хоть что-нибудь. Но бесполезно. Его не пускают.

Гарри в последнем усилии косится на Рона.

«Иди!» — безмолвно шепчут губы, — «беги, спасайся!»

Рон запоздало замечает, что зловещие зеленые щупальца уже протянулись к нему, обвили ноги и поднимаются вверх к сердцу. Странная слабость, равнодушие к происходящему вдруг охватывают его. Все вокруг окрашивается в зеленые тона, и в глазах темнеет.

«Конец!» — мелькают у друзей одинаковые мысли.

«Это конец! Я больше никогда не обниму Джинни, не услышу, как Лили скажет свое первое слово»

«Это конец! Мама и Габи будут плакать. Хоть бы никто из братьев, кроме меня, не погиб. Родители не выдержат»

А фигура Волдеморта, почти совсем потерявшая очертания, вдруг снова становится четкой и ясной, вновь на плоском лице вспыхивают красные глаза и из черного рукава показывается бледная рука с палочкой.

— О, нет, вы думали, что это конец? Мой конец?

Смех. Злобный. Торжествующий. Искренний.

— Какая милая наивность! Гарри, ты меня разочаровываешь. Ты и в самом деле предполагал, что я умру от какого-то жалкого заклятья?

Боль. Раздирающая голову на куски острыми стальными крючьями. Вспыхивающая перед глазами зелеными взрывами. Разум мечется в пустой черепной коробке, натыкаясь на боль, и безумие почти кажется целительным и спасительным. Уже нет сил говорить. Нет сил стоять. Нет сил держать палочку. Зеленые щупальца обхватили горло. Трудно дышать. Мутится.

— Авада Кедавра? Это предсказуемо.

Волдеморт улыбается тонкими губами и, приблизившись, проводит длинным пальцем по шраму. В Гарри словно попадает молния. Зеленая ветвистая молния бьет прямо в голову, выжигает гнев, ненависть, страх. Оставляя только бесконечную и бездонную боль.

— Вы глупцы. Неужели вы думали, что просто уничтожив крестражи, сможете убить меня? Меня, Лорда Волдеморта, победившего саму смерть?!

— Ты лжешь, — губы не растягиваются и не желают двигаться, лицо превратилось в маску боли, — это… ещще никму…не удвлсь…

— Никому до меня. Ах, Гарри, Гарри, ты слишком замутнен чувствами, чтобы оценить все величие моей победы. Что такое все эти философские камни, эликсиры и прочее? Всего лишь ступеньки к моей цели. Ты думаешь, почему мне нужно было ваше никчемное Министерство? Неужели мне нужна была примитивная власть над магической Англией? Это всего лишь приятное дополнение и не более. А истинная цель моего нападения на Министерство — это Отдел Тайн. Вы все даже не имеете представления о том, что сокрыто в его недрах! Вы сидели на кладе и не знали, что его можно добыть!

— Мы там были… — голос Рона хриплый и дрожащий, но он упрямо старается высвободиться из зеленых щупалец, — там нет ничего такого…

— Вы были всего лишь в передней огромного дома, забитого невообразимыми чудесами, и за игрой с моими Пожирателями не заметили ничего, кроме небольшого пространства, попавшего в поле вашего зрения.

— Нельзя победить смерть… — если бы хватило сил еще немного поднять палочку…

— Это не дано вам, но дано мне! — Волдеморт снова смеется, закинув голову назад, — я бессмертен! А вы сейчас отправитесь… Наверное, теперь это единственное, о чем я не имею понятия и не желаю об этом знать. Прощай, Гарри. Прощайте, мистер Рональд Уизли. Воистину, я проявляю крайнюю учтивость по отношению к людям, желающим моей смерти. Avada Kеdavra!

Снова летят две изумрудные смерти. Зеленые щупальца почти отняли свет в глазах и силу тела.

«О, нет, это не конец!» — вдруг раздается бесплотный голос. Бесконечная нежность звенит в нем. И слышат его и Гарри, и Рон.

«Смерть — это не конец, а начало, и достоин жалости тот, кто ее боится. Но вам рано умирать, ваше время еще не пришло. Ты еще услышишь, Гарри, как Лили называет тебя папой, и поведешь дочь к алтарю в самый радостный для нее день. Габриэль не останется вдовой, Рон, и твои родители будут гордиться всеми своими сыновьями»

«Да, вы все будете жить долго и счастливо и умрете в один день, беззубо прошамкав последнее «прости»

Рон готов поклясться, это другой голос, и несмотря на то, что никак невозможно определить интонации, это прозвучало с ехидством и насмешкой.

Их обоих снова окутывает свет, но не тот, несущий смерть, связывающий их с Волдемортом, а золотисто-серебристый. Волна, пульсирующая то серебром, то золотом. Этот свет отсекает зеленые щупальца и бережно укачивает в своих объятьях двух друзей. Так в нем тепло и уютно, покойно и бездумно. Золотой поток изгоняет боль и усталость, дарует исцеление. Серебряный ограждает их от Волдеморта, бодрит и наполняет тело живительной силой. Гарри словно в прекраснейшем из снов, плывет по волнам нежности и любви, светлой грусти и тихой радости. Золотой свет напевает песню Жизни, серебряный грозно поет песню Смерти. Но смерти не их, они чувствуют это ясно.

Свет пульсирует и искрится, и вдруг перетекает в две ослепительные фигуры, сотканные из серебра и золота. Словно два человека встают рядом с Гарри и Роном.

В красных щелях глаз черного мага мелькает что-то, похожее на изумление. Волдеморт снова и снова насылает проклятья, но зеленые стрелы безвредно растворяются, едва вылетев из палочки.

Гарри медленно поднимает свою палочку, нацеливая ее на фигуру в черном одеянии. Не видит, но знает, что справа и чуть сзади почти синхронно Рон делает то же самое. Почему-то хочется посмотреть влево. Там должен стоять еще один человек. Но слева свет.

«Бей. Излей всю свою ненависть и жажду мести, чтобы ни капли их не осталось в тебе. Чтобы страх больше не касался своей ледяной рукой. Чтобы избавить себя и других от тьмы и злобы. Бей же, Гарри!»

«Бей. Вложи в удар всю свою боль, что была твоей спутницей все эти годы. Освободи себя и других от горечи всех предательств и тяжести всех смертей, что ты видел. Бей же, Рональд!»

И из четырех палочек вырываются потоки ослепительного света, в которых, беспомощно разевая рот и размахивая своей уже бесполезной палочкой, корчится существо со змеиными глазами.

Последнее, что мелькает в освобожденной, чудесно легкой голове Гарри:

«Какие знакомые голоса… Я где-то слышал их… где?»

И через мгновение:

— Гарри, Гарри! Ты что, умер? Гарри, очнись, что я скажу Джинни?

Гарри, которого безжалостно мотает из стороны в сторону, откликается:

— Что ты должен купить мне очки, Рон Уизли! Какого хрена ты на них топчешься?

— Гарри! Жив!

— Жив, — соглашается Гарри, поднимаясь на ноги и щурясь, — Рон, ты-то сам как? В порядке?

— Я? Я в просто обалденном порядке! Гарри, ты сделал это! Ты победил!

— Мы сделали это! — Гарри осторожно поддевает носком ботинка грязную груду черного тряпья, — Рон, от него ничего не осталось.

— Гарри… — в голосе друга настороженное удивление, — твой шрам!

— А что с ним? Теперь у меня весь лоб в шрамах?

— Нет, его вообще нет!

— Как это?!

— Не знаю! Нет и все!

Гарри ощупывает лоб, чувствуя под пальцами лишь непривычно гладкую кожу вместо знакомого выпуклого зигзага.

— Что бы это могло значить?

— Что Волдеморт мертв! Окончательно и бесповоротно!

— Пожалуй, да, — соглашается Гарри, припоминая последние слова Волдеморта, — он сказал, что шрам — это знак того, что во мне хранится крестраж. А если он исчез, то значит…

— Значит, победа! — ликующе вскидывается Рон, — победа!

— Рон, а что это было? Этот свет, голоса…

— Ты тоже их слышал?

— Да. По-моему, победой мы в большей степени обязаны им.

Рон кивает.

— Да, знаешь, мне так было странно — одновременно хорошо и грустно, весело и печально, спокойно и тревожно.

— А еще как будто точно знаешь, что вернешься домой после трудной дороги, — тихо говорит Гарри, — а дома ждут не дождутся друзья и самые родные люди, и ты придешь ночью на свет в окне, войдешь, и они все встретят, будут радоваться искренне, от всего сердца.

Рон кладет руку другу на плечо.

— А еще не знаю почему, но я чувствую себя, будто выпил полный бокал «Феликс Фелицис». Как будто ничего не было. Даже кровь из раны не течет, и вообще ее нет.

— Я тоже! — Гарри смеется, сперва тихо, потом громче, обнимает друга, — Рон, мы и вправду победили! А с тебя очки!

Рон поднимает с пола разбитые очки и не успевает нацелить палочку, как вдруг разбитые линзы с едва слышным звоном снова становятся целыми, а погнутая оправа распрямляется, блеснув металлом. Почему-то это совсем не удивляет ни Гарри, ни Рона, и они снова смеются, радостно и свободно. Чувство облегчения, неимоверной несдерживаемой радости рвется из груди. Тело кипит силой, каждая его клеточка бурлит и готова действовать, рвется в бой. Все кончено! Пусть в замке по-прежнему идет бой, но они победили! Без Волдеморта его Пожиратели быстро сдадутся.

И Гарри точно знает: Волдеморт больше не будет осквернять мир своей злобой. Он не сумел прибегнуть ни к одной из своих черных уверток, чтобы сбежать. С ним покончено раз и навсегда. Об этом ему шепнул золотой свет:

«Смерть забрала свое и ушла. А вас впереди ждет длинная жизнь и очень много еще несделанных дел. Прощай и не забывай нас!»

— Это были мои родители… — уверенно кивает Гарри, поудобнее перехватывая волшебную палочку и поправляя очки, — они снова помогли, как и тогда.

— Наверное, — Рон пинком открывает дверь, и его голос гремит громом Соноруса, — эй, вы, ваш господин отправился прямиком в ад, где его наконец дождались! Вперед, Гарри, отправим их туда же!

Ответом ему крики ужаса, злобы и отчаяния, торжествующие кличи и грохот камней, падающих с потолка рушащегося замка.

* * *

Рон окликает друга, неподвижно стоящего в дверном проеме холла, словно встречая ночь. По всему огромному разваленному холлу горят факелы, наколдованные огни, и оттого светло, почти как днем.

— Гарри, ты не видел Колина?

— Нет, — с трудом качает головой Гарри, — но кажется, он увел первую партию арестованных. Спроси Бруствера.

На смену горячечной лихорадке боя, опьяняющему чувству победы над Волдемортом, той странной чудесной силе, которая наполняла тело, пришли усталость и какое-то отупелое опустошение.

— Бруствер уже допрашивает кое-кого.

Рон тянет друга за рукав.

— Идем, Гарри, все уже кончено.

Гарри хмурится, словно что-то вспоминая, и помолчав, тихо спрашивает:

— Их не нашли?

Рон темнеет лицом.

— Нет. Обыски еще идут, замок большой, в подземельях вообще лабиринт.

— Может, они успели скрыться из страны?

Почему в голосе звучит что-то, похожее на надежду?

— Нет, ты же сам знаешь, по последним донесениям, они были здесь, да и куда они могли деться? — Рон потирает ладонями перепачканное сажей лицо, — Оливер сказал, что они могли оказаться в правом крыле, когда рухнула крыша.

— Вы не найдете их нигде…. — вдруг произносит за их спинами тусклый женский голос, и мужчины оборачиваются, одним резким движением вскидывая палочки.

Перед ними… Нарцисса Малфой! Неведомо откуда взявшаяся, но как всегда гордо вскинувшая голову, со знакомым надменным выражением на лице. Как будто и не ее замок разрушен, и она не жена и мать Пожирателей Смерти, уже объявленных в розыск. Но все-таки, что-то не то, что-то цепляет взгляд…

— Миссис Малфой, вы арестованы!

Но Нарцисса словно не слышит Рона и повторяет, глядя прямо на Гарри:

— Вы не найдете их. Их больше нет в этом мире. И не будет никогда… Они ушли… от меня… без меня…

Гарри вдруг понимает, что в ее лице не так. Глаза, зрачки которых так расширились, что совсем не видно радужной оболочки, и в них нет совершенно ничего. Безжизненная темная пустота.

— Они мертвы, все… мой муж… мой сын… моя невестка…. Я пожертвовала жизнью, но не смогла… не смогла защитить их… никого… Сегодня истекает срок обряда… а те, кто должен был жить вместо меня, мертвы! Они ушли вперед, а я… опоздала…

Гарри с внезапно пронзившей его дрожью впивается взглядом в бездонные темные глаза Нарциссы, два озера стылой воды, по поверхности которой расплываются неясные тени.

«Она сошла с ума!» — мелькает мысль.

Но нет, в странных глазах женщины нет и тени безумства, только такое отчаяние, что Гарри отшатывается, будто подполз к краю пропасти и заглянул в ее дно, теряющееся в тумане.

— Почему? — Нарцисса задает вопрос, словно ждет ответа.

Гарри и Рон переглядываются в недоумении. Рон крутит пальцем у виска, намекая на ту же мысль, что пришла чуть раньше к Гарри. Гарри осторожно начинает:

— Миссис Малфой….

— Это все ОН! — Нарцисса вдруг кричит, задыхаясь, и по-прежнему не отрывает взгляда от Гарри, обращаясь только к нему, видя только его одного, — все ОН! Он забрал их у меня, отнял! Ненавижу! Проклинаю! Слышишь, проклинаю! Пусть будет проклято имя Его, пусть будет проклят Он даже в смерти своей!

Нарцисса пошатывается, словно пьяная, и изломанной куклой оседает на пол. Гарри едва успевает подхватить ее, мимоходом поразившись странной лёгкости, почти бесплотности хрупкого тела.

— Вам плохо?

Ему становится жутко от немигающего взгляда, который вдруг разом проясняется, словно растаяла корка темного льда. Зрачки приобретают свой нормальный размер, глаза снова становятся прежними, в них отражаются крохотные огоньки магических светляков. И Гарри с изумлением видит, что Нарцисса Малфой может улыбаться так чудесно, что лицо освещается от этой улыбки, а холодные сумеречные глаза становятся такими любящими, теплыми и нежными.

Едва слышное шелестение бледных губ:

— Иногда то, что было одним, вдруг оказывается другим… Иду… Люци…ус…

— Черт, что это с ней? Эй, кто-нибудь, колдомедика!

Но ни подбежавший колдомедик, ни сами Гарри и Рон ничего не могут поделать. Слишком поздно. Глаза уже закрылись, и тело обмякло, последние судороги еще слабо прокатываются по нему. Нарциссы Малфой больше нет на этой земле.

Рон ошеломленно смотрит на Гарри, накрывающего тело серебристой мантией.

— Она сказала правду?

— Не знаю, Рон, наверное…

* * *

Гарри идет по битому стеклу, по каменной крошке, усыпавшей пол, словно чудовищный град, цепляясь взглядом за выщербленные стены, зияющие проемы и дыры в них, куски штукатурки, лохмотья портьер и гардин, щепки от мебели. Как странно — стоявший столько веков, видевший так много, оплетенный мощными охранными родовыми заклятьями Малфой-Менор неожиданно легко, всего лишь за несколько часов превратился в руины. Как же Грюм добился того, что их нападение почти до последнего момента оставалось незамеченным? Неужели магическая защита бездействовала?

В замке тишина, напряженная и странная, после боя, после свиста заклинаний, грохота рушащихся стен, криков и проклятий. Гарри не верится — все закончилось? Как все могло так быстро закончиться? Значит, можно просто жить, радоваться утреннему солнцу, громко хохотать с Роном над пустяками, слушать привычное ворчание миссис Уизли, беззаботно целовать Джинни, качать на неловких руках малышку Лили и смотреть, как она растет и становится взрослой? И все это не боясь, что над твоей головой занесен меч войны, что в следующее мгновение в дом ворвутся Пожиратели Смерти или дементоры? Неужели такое возможно?

Гарри кажется, что за эти годы они все разучились нормально жить, только под напряжением, под угрозой разоблачения. Получится ли у них вернуться в свой простой и обыденный мирок, где нет смертельной угрозы и нет Избранности, призванной спасти всех и вся? После долгих лет борьбы и поисков все пришло к своей логической развязке. Но не верится.

Холодный ночной ветер врывается сквозь разбитые окна, носится по коридорам, словно радуясь свободе. Он взметает в воздух пыль, обвивает за плечи, ерошит волосы, носит какие-то обрывки бумаг, книжные листы, обрывки пергамента. Вдруг среди мешанины серого и черного глаз выхватывает какую-то яркую бумажку. Гарри наклоняется и подбирает колдо-фотографию с опаленными, чуть свернувшимися краями. А с этой фотографии ему улыбается… Гермиона! Вернее, они все вместе. Рон с опаской держит на руках первого племянника, совсем еще крохотного Арти, а он сам приобнимает за плечи Гермиону и говорит (точно помнит!) Биллу, чтобы он должен следующего ребенка, если тот будет мальчиком, назвать Гарри, будет Гарри Уизли. Все вокруг смеются — Флер, миссис Уизли, мистер Уизли, Фред и Джордж, а Джинни хихикает, что он и так уже почти Уизли, зачем нужен Гарри Уизли номер два? Это были крестины Арти, лето девяносто восьмого, их последнее лето…

Гарри стискивает снимок в кулаке, намереваясь сжечь снимок, но вдруг опускает уже поднесенную палочку и снова разглаживает. А потом бережно кладет в нагрудный карман.

Он идет по залам, заглядывает в полуразрушенные комнаты, в которых бывшие авроры, бывшие сотрудники Департамента магической безопасности и бывшие инспектора Визенгамота проводят обыски. Поднявшись на третий этаж, который в более-менее целом состоянии, по крайней мере, это крыло, в одной из комнат с бархатным занавесом вместо двери натыкается на Мораг МакДугал. Девушка сидит на алом пуфе в роскошно обставленной в восточном стиле зале, и спина ее неестественно прямая. Перед ней небольшой, расписанный под шахматную доску столик, на котором переминаются искусно вырезанные из слоновой кости фигурки. Гарри тихо окликает ее, чувствуя себя странно стесненно, как будто нарушил уединение:

— Мораг, ты как? Не ранена?

Девушка, не оборачиваясь, качает головой.

— Нет.

— Будь осторожна. Здесь может быть опасно.

— Нет, в этом крыле были жилые комнаты, спальни для гостей, гостиные и залы развлечений. Это Индийская гостиная, мы здесь часто играли в шахматы с…

Мораг медленно поворачивается к нему. Ее лицо бледно и почти сливается с седыми волосами, а темные глаза полны такой боли, что Гарри невольно хочется выскочить отсюда. Эта боль давит на него, царапает, обжигает.

«Почему она так огорчена? — мелькает мысль, — она их жалеет? Этих выродков?»

Словно угадав, Мораг снова отрицательно качает головой. Ее глаза становятся просто огромными, и тяжелые невыплаканные слезы туманят их.

— Феб! — шепчет она, — Феба нет. И мамы нет… и маленькой Вивьен… и Джеф… и…. О, Мерлин, никого больше нет!

Кто такие эти Феб, Вивьен и Джеф, видимо, много значившие для Мораг?

Он неловко поглаживает девушку по седым прядям, видит, как слезы наконец струятся по ее щекам, оставляя светлые дорожки, и не решается сказать, что мистера МакДугала тоже больше нет...

А шахматные фигурки на черно-белых клетках по-прежнему продолжают свой бой, и скоро черный король сдается, попав в капкан.

* * *

Гарри и Мораг выходят во двор, где слышны голоса. При их появлении стоящие плотным кругом маги стихают и расступаются. Гарри видит ряд тел на каменных плитах. Что-то в груди обрывается. Их друзья, их товарищи, которым сегодня не суждено было вернуться из трижды проклятого замка Малфой-Менор.

Первым в ряду сам Аластор Грюм. Седые волосы растрепались, одежда прожжена, продрана и в темных пятнах засохшей крови, нет волшебного глаза, но рука крепко сжимает палочку в последнем заклятье. Этой войне Аластор посвятил всю свою жизнь, просчитывал стратегию и тактику, шел на бой с открытым лицом и дрался до последней капли крови. Он выиграл в борьбе, но черная смерть улыбнулась ему и коварно забрала с собой.

Майк Корнер. Умный, надежный, спокойный. Он стал бы со временем идеальным наставником будущих авроров. Чжоу, жалко скорчившись и покачиваясь, сидит рядом и грязными кулаками затыкает рот, чтобы не сорваться, не забиться в рыданиях.

Зак и Мариэтта. Рядом, как и в жизни. Они хотели пожениться и уже пригласили всех на свадьбу, беспечно назначив день, «когда все это закончится к чертовой матери!». Все закончилось, а для них этого дня уже не будет никогда.

Джастин Финч-Флетчли. Немного простофиля, напыщенный и самоуверенный. Все стонали от него, но сегодня отдали что угодно, лишь бы Джастин встал с этих твердых каменных плит.

Дункан МакДугал. Потерявший жену и отдавший жизнь за то, чтобы больше не было смертей. Мораг опускается на колени рядом с отцом и сжимает его холодную руку в прощальном жесте.

И много других, совсем молодых и не очень, женщин и мужчин, авроров и простых волшебников. Смерть собрала сегодня богатую жатву.

Он не был близко знаком со всеми ними, но они были все вместе, плечом к плечу стояли против Волдеморта. И их гибель будет тяжким грузом висеть на его совести, а вина за то, что он остался жив, еще долго будет терзать душу. Они погибли как герои, и их будут помнить как героев.

Вдруг круг опять расступается, Тони и Симус несут на носилках еще одного. И пронзительно громко вскрикивает незаметно подошедшая Джинни.

Широко распахнутые незрячие глаза и простодушное круглое лицо. Невилл!

Гарри бросается к парням, помогая им осторожно класть Невилла рядом с остальными. Он осторожно придерживает голову, чтобы другу не было больно, стукнувшись об камни. Но Невиллу Лонгботтому уже все равно.

Кто-то всхлипывает и тут же, словно захлебнувшись, замолкает. В этой траурной тишине плач звучит особенно жутко и трагически. Гарри ладонью навсегда закрывает глаза Невилла. И молча сжимает в руках теплую руку жены, которая хриплым прерывающимся шепотом спрашивает, не обращаясь ни к кому:

— Что же мы скажем Луне?

— А этих куда? — спрашивает тихо Симус и кивает на другие тела. Тела Пожирателей Смерти.

Внимание Гарри привлекает чересчур яркая мантия среди однотонных черных. Рита Скитер. В ее открытых глазах застыл последний ужас.

— Так ей и надо, — безжалостно цедит Терри Бут и сплевывает грязное ругательство, — хотела в жука превратиться и улизнуть, а ей Джастин не дал. Это она его напоследок, тварь.

— Гарри, Гарри, — подбегает тяжело дышащий, запыхавшись, Колин, — тебя зовут.

— В чем дело?

— Там… — Колин отводит глаза, — Гарри, иди в замок. Бруствер зовет.

— Да что там? Возьми кого-нибудь другого, — отвечает Гарри, потирая занывший тонкой болью висок.

Колин качает головой:

— Там наконец открыли этот Церемониальный зал. Он полон обгоревших трупов. По предварительному опознанию, это… — голос его чуть вздрагивает, — хозяева и все те Пожиратели, которых не было в битве.

И воцаряется абсолютная тишина.

— Хозяева? — как будто непонимающе переспрашивает Рон, — это что, Малфои?

— Да, все Малфои, кроме Нарциссы, — голос Колина безжалостен, и он еще беспощаднее повторяет, — три тела. Нужно опознать. Гарри, ты там нужен.

Двое мужчин тяжело бредут к раскрытым настежь дверям, словно опустошенные и придавленные страшным горем.

* * *

А по лицу невысокой пышноволосой женщины, склонившейся над колыбелью в доме в лондонском предместье, тихо текут слезы, и карие глаза затуманены смертной печалью и скорбью.

Она оплакивает короткую, стремительную, закатившуюся яркой звездой на осеннем ночном небосклоне жизнь своей единственной дочери.

Радость, которую она приносила в родной дом.

Счастье и любовь, которую она щедро дарила им.

Тяжелый выбор, который непреодолимой стеной встал между ними.

Того, кого она никогда не знала, но могла бы полюбить лишь за то, что его любила дочь.

И она оплакивает будущее маленького мальчика с темным пухом волос и серыми глазенками, который улыбается и морщится от тяжелых горьких капель, падающих ему на личико. Первым словом ее внука никогда не будет «мама» или «папа», потому что у него уже нет родителей. Их у него отняли, отняла магия и тот волшебный мир, куда нет доступа простым людям!

И Элизабет Грейнджер берет на руки внука и клянется неведомо кому:

— Я не отдам его, слышите? Никогда! Я уничтожу все, что станет на моем пути! Я сделаю все и даже невозможное, но он будет жить в моем мире! В мире без магии!

Джейк Грейнджер, пораженный, недоумевающий, растерянный, топчется рядом, пытается что-то сказать, поглаживает ее по плечам. Она не слышит ничего, закрыв глаза и крепко прижав к груди внука.

Но человеческие клятвы часто уносит равнодушный к чувствам смертных ветер, и жестокая длань Судьбы выкладывает карты жизни в ином узоре или внезапно смешивает их. Ни Элизабет, ни Джейку не узнать, что всего лишь через четыре с небольшим года их самих уже не будет на этом свете, а их ненаглядный обожаемый Алекс останется полным сиротой. И Судьба все равно обратит на него свой неумолимый взор, от которого не скрыться ни в магловском, ни в магическом мире. Магия струится в его крови, чистой крови волшебного рода его отца, который магловская кровь его матери лишь укрепила. А еще материнская кровь разорвала звенья цепи, тяжелыми оковами оплетавшей род Малфоев. Потому что семейная легенда, которую когда-то Драко рассказывал Гермионе, была былью. И проклятье фэйри, которое привело к тому, что древний род чистокровных магов почти исчез с лица земли, на самом деле было.

Придет время, магия напомнит о себе, заговорит в полный голос, поманит, поведет Алекса в другой мир, и дочь самого известного и прославленного волшебника этого мира Гарри Джеймса Поттера протянет ему руку дружбы.