И глянет мгла из всех болот и всех теснин,
Накроет всех, грозя войной и карою,
Ты запоешь свою тоску, летя во тьму один,
А я одна заплачу песню старую.
Разлука — вот извечный враг счастливых грез,
Разлука — вот жестокий вор беспечной полночи!
И вновь ветра нагонят боль, и не расслышать из-за гроз
Ни ваших клятв, ни моих слез, ни слов о помощи.
Какой беде из года в год обречены?
Кому опять я дань плачу, прощаясь с вами?
И отчего мне эта явь такие дарит сны,
Что лунный свет над вересковыми полями?
Удастся ль нам не размыкать сцепленных рук?
Удастся ль нам забыть о Нем на веки вечные?
Но стонет Север, кричит Юг, и вновь сердец прощальный стук,
И вот Судьба разбилась вдруг о ветры встречные.
(с) «Вперед, гардемарины!», несколько строк переработано Lilofeya
_______________________
Тусклый огонек света колышется в темноте, прорезая ее, заставляя трусливо отступать, съеживаться в углах. Мрак, злобно огрызаясь, возвращается обратно, но огонек хоть и вздрагивает, словно напуганный, но храбро движется вперед. Огонек — это маленький резной фонарик в руках у домового эльфа, который торопится-бежит по длинному коридору. Эльф запыхался, его руки дрожат. Он останавливается у двустворчатой двери и робко стучит.
Ответа нет.
Тогда он несмело тянет дверь на себя и тихо зовет:
— Госпожа! Госпожа!
В комнате тоже темно, и слабый фонарик не может осветить ее, лишь порождая к жизни длинные извивающиеся тени, жутко пляшущие на стенах и потолке. В кресле у окна неподвижно и безмолвно сидит женщина. Тьма окутывает ее черным плащом, плотной вуалью угодливо прикрывает лицо, черной пантерой лежит у ног. Но в тусклом свете фонаря ярким серебром вспыхивают ее волосы, уложенные в безупречную прическу, из которой не выбивается ни одна прядь.
Эльф снова тихо пищит:
— Моя госпожа, к вам пришли.
— Кто?
Голос женщины музыкальный и мелодичный, но его отзвук шуршит мертвым бесплотным ветром.
— Он сказал, от Северуса.
— От Северуса?!
Женщина вскидывается и одним гибким движением встает на ноги. Тьма, зашипев, отступает назад, неохотно возвращая блеск серых глаз, румянец, ярко вспыхнувший на бледном лице.
— Кто он?
— Бернард не знает, госпожа. Этот господин не сообщил свое имя, — эльф виновато опускает глаза, тыкается носом в поклоне в каменный пол.
С тех пор, как хозяина увели эти паршивые авроры, в Малфой-Менор по приказу Министерства Магии открыт свободный доступ, любой может прийти в любой момент. Скольких проходимцев старому Бернарду приходилось вышвыривать при помощи своего колдовства, чтобы не побеспокоить госпожу! Но у этого было кое-что, что заставило старого домовика подняться в ее покои.
Женщина стремительно спускается вниз по широкой лестнице в огромный холл. При ее появлении разом вспыхивают все факелы на стенах, и просторное помещение освещается, показывая взгляду изумительное великолепие резного потолка, огромной хрустальной люстры, мерцающей разноцветными бликами, узорчатого мрамора полов.
У входа нерешительно топчется маленький человечек в мятой заплатанной мантии, теребящий в руках мятую же серую шляпу.
— Что вам угодно? Кто вы?
От звука женского голоса, в котором презрение сквозит даже через жадное любопытство и тревожную усталость, человек вздрагивает и втягивает голову в плечи.
— В-вы м-м-ми-и-иссис М-м-малфой?
— Да.
Нарцисса Малфой брезгливо, словно противного зверька, рассматривает человека, сморщенные мелкие черты лица которого напоминают мордочку летучей мыши.
— У-у меня к вам п-п-и-и-исьмо.
— От кого?
— От С-с-се-е-еверуса.
— Снейпа? Северуса Снейпа?!
— Э-э-э, да, н-н-наверное, м-и-и-иссис Малфой. В-в-вот.
Нарцисса почти вырывает из грязных рук сложенный и запечатанный лист пергамента. Она с расширившимися глазами смотрит на печать и вдруг одним рывком ломает ее, торопливо развертывая лист, на котором всего лишь несколько слов до боли знакомым почерком, почерком ее сына, который она узнает из тысячи других.
Все в порядке, мама. Я у Снейпа
Нарцисса трясет человека так, что у того лязгают зубы. Сама не замечая, она почти душит его, схватив за ворот мантии.
— Что с ним?! Что?! Где?! Как?!!
— Я-я-я-я н-н-не зн-а-ааю, м-и-и-ииссис М-м-м-малфой! — испуганно хрипит тот, шатаясь, словно былинка на ветру, — я и в-в-в с-а-аамом де-е-еле ни-и-ичего н-н-н-не знаю! М-м-мне пр-о-осто в-в-велели пе-е-ередать п-п-письмо, с-с-сказали, что от С-е-еверуса. Я-а-а б-б-больше н-н-ничего не зн-а-аю, к-к-клянусь!
Нарцисса тяжело дышит, сжимая в руках письмо, и невидяще смотрит на маленького человечка, пугливо отступающего к дверям и повторяющего:
— Я н-н-ничего не зн-а-аю! Н-н-ничего!
«Я у Снейпа». Возможно ли это?
* * *
А в это время в тесной, мрачной, грязной комнате, которую освещает только горящий камин, перед человеком в темной мантии с накинутым капюшоном, из-под которого мерцают нечеловеческие красные глаза, стоит, опустив голову, высокий светловолосый парень.
— Ты не сумел, Драко, не выполнил мое задание.
— Мой Господин...
— Помолчи! Ты должен был убить Дамблдора, не так ли? Именно ты и никто другой. Я возложил на тебя эту ответственную миссию, понадеявшись, что ты достоин, сможешь. И как я ошибся! Сын Люциуса Малфоя разочаровал все мои надежды и не оправдал ни одного ожидания.
Драко Малфой не решается даже поднять глаз. Помимо психологического давления Лорд, видимо, наложил и слабый "Империус", потому что на плечи что-то невыносимо давит, притягивает к полу, заставляя подогнуть колени, рухнуть ниц перед величайшим магом волшебного мира, в чьей воле и пощадить Драко, и раздавить его.
— Я пытался…
— Вот именно — только пытался и ничего более! Твои попытки были слишком смехотворны. Ты и вправду надеялся, что отравишь Дамблдора или убьешь его жалким проклятым ожерельем?
— Но…
— Ты и не хотел, верно? Может, ты намеревался предупредить его?
— Нет…
— Почему-то я тебе не верю, мой мальчик.
— Но я же выманил Дамблдора и…
— И? Что еще ты сделал, Драко? Больше ничего. Твоя преступная слабость едва не провалила все. Если бы не Северус, все пошло бы прахом.
Еще один мужчина, хозяин дома, черноволосый и черноглазый, стоит у камина, освещаемый отблесками пламени, которое делает его бесстрастное лицо с болезненной желтизной резким и острым.
— Мой Лорд, главное — результат. Дамблдор мертв.
— Северус, об этом мы еще с тобой поговорим. А пока, Драко, мальчик мой, как же тебя наказать за ослушание?
Драко вздрагивает. То, что мучило его в кошмарных снах на протяжении всего времени, что они со Снейпом заметали следы, прятались от авроров и ищеек Визенгамота в грязных трущобах, клоаках, кишащих подозрительными магами и существами, сейчас, вот в эту самую минуту, станет явью.
Он не делает даже попыток сбежать, уклониться, пасть в ноги, молить о пощаде. Бесполезно. Это знает Темный Лорд. Знает Драко.
Лорд наклоняет голову и поигрывает палочкой, словно проигрывая в уме варианты разных наказаний. А потом, что-то выбрав, тянет медленно, почти с жалостью:
— Crucio!
И в свои жестокие объятья принимает Драко боль. Неистовая, жестокая, грызущая, кусающая, невыносимая. Она развертывает перед ним свою вселенную и тут же свертывает ее до одной комнаты, в которой сосредотачивается ад. Боль скручивает и разрывает внутренности, выжигает жгучим пламенем сердце, сжимает в железном обруче голову. Боль кидает его на дно преисподней и вырывает оттуда, но лишь затем, чтобы утопить в красном тумане яростных всполохов воспаленного сознания. Боль танцует с Драко черный танец смерти, кокетливо проводя по горлу оголенным лезвием призрачного кинжала, пробегает по телу обжигающе ледяными пальцами, ласково смотрит в его глаза своими пустыми глазами, в которых полыхает обещание дальнейших мук, треплет волосы ядовитым дыханием.
— Crucio!
И все начинается сначала.
Боль ластится к Драко, словно громадная кошка, и тут же вонзает острые отравленные когти и клыки. Обнимает его за плечи, что-то напевая, и нашептывает на ухо раскаленные слова любви к нему и только к нему! Боль ширококрылой птицей кружит вокруг парня, выклевывая из него волю, чувства, стремления, ощущения. Она ревниво запахивает его в свой плотный плащ, затягивая на горле ворот-удавку, накидывает петлю, неподъемными кандалами заковывает руки и ноги.
Тело Драко корчится в судорогах, изгибается в разрывающих все существо пополам приливных волнах бездонной, всепоглощающей, как море, боли.
Так вот это каково — испытывать заклятье Круциатус на себе, а не на безропотных покорных домовиках…
— Мой Лорд, — осторожно вступает Снейп, — мальчишка может не выдержать…
— Ты прав, — Волдеморт нехотя опускает палочку, — он слаб и телом, и духом, но несмотря на это, все еще нам нужен. Да и смерть сына не прибавит Люциусу преданности ко мне.
Драко приходит в себя на коленях перед Лордом. Грязный, в пятнах и мусоре, пол плывет перед глазами, тошнота подступает к горлу, все тело просто захлебывается от крика в страхе перед новой болью. А боль нежно улыбается Драко из-за плеча Темного Лорда, посылая воздушные поцелуи.
«Мы с тобой не закончили, мой мальчик!»
— Мы с тобой не закончили, мой мальчик, — эхом вторит ей низкий шипящий голос Волдеморта, — руку.
Драко непонимающе поднимает голову, до него с трудом доходит смысл сказанного. Но Снейп за шиворот поднимает на ноги, подтаскивает к Волдеморту, закатывает рукава его мантии и рубашки. Темный Лорд снова поднимает палочку. Тело Драко в инстинктивном ужасе отшатывается от этого предмета, но зельевар крепко держит его. Его руки холодны, тверды и безжалостны.
Волдеморт упирает кончик палочки в бледную кожу предплечья, испещренную синим узором вздувшихся от напряжения вен, и легко, почти изящно, чертит знак Метки. За палочкой остается угольно-черный след, и постепенно четко вырисовывается жуткий череп со змеей вместо языка.
Вместе с отпечатывающейся Меткой в кожу, в кровь Драко вливается жидкий огонь, который струится по венам, и боль вновь показывает свой хищный оскал.
Парень снова падает на колени, изо всех сил стискивая зубы, чтобы не закричать, не завыть от невыносимо-тоскливого, раздирающего душу на множество мелких частей понимания, что он неотвратимо погружается в бездну, в которую когда-то с готовностью и слепой верой сам сделал первый шаг.
Темный Лорд удовлетворенно улыбается хищной улыбкой.
— Вот теперь я уверен в тебе, Драко. Почти. И для надежности проверим. Legilimens!
Удар. Чудовищно огромной плетью, наотмашь, резко, так, что дернулась голова и клацнули зубы, перехватило дыхание. И словно вздувается кровавый рубец по всему телу, отметина жестокой боли. А потом…
Потом нет больше ни Лорда, ни Снейпа. Только тьма, и в этой тьме он то ли поднимается вверх, то ли падает вниз, и водоворот всех эмоций и ощущений, что когда-то Драко испытывал, что повлияло на него, потрясло до глубины души, заставило стать тем, кем он стал, засасывает его, обертывает душным одеялом, жаром прилипая к свежей ране, звучит в ушах нестройным хором воспоминаний.
Первый большой страх, липкий, тягучий, до озноба леденящий.
Маленький Драко один в подземельях Малфой-Менор. Он идет по узкому низкому коридору, в котором через два горят факелы, стараясь ступать как можно осторожнее. Как здесь тихо... Совсем не верится, что всего лишь в нескольких десятках ярдов над головой в самом разгаре день рождения мамы. Гости шумят, веселятся, танцуют. Играет музыка, бегают туда и сюда с подносами домовики. Где-то там наверху его друзья, а он здесь один. А все потому, что они с Блейзом Забини поспорили, что Драко не струсит и спустится в подземелья, а потом сам, без посторонней помощи, выйдет обратно. Глупо, конечно. Это его родовой замок, и Драко в принципе должен знать все его секреты, так что выйти не составит труда. Но о подземельях Малфой-Менор ходят ужасные слухи и сплетни. Большинство из них — самая глупая ложь, только об этом-то никто не знает! А Забини так мерзко высмеивал его, говоря при всех, что Драко маленький маменькин сынок, что Драко захотелось во что бы то ни стало доказать этому придурку, что он сможет!
Спуститься-то он спустился, но уже успел сто раз пожалеть, что сделал это. Дело в том, что он запутался в ответвлениях темных коридоров и забыл, в какую дверь вошел. И вот теперь бредет, оставляя следы на пыльном полу. Похоже, домовики сюда и не заглядывают. Мягкая обволакивающая тишина давит на уши, забегает вперед на легких лапах, трогает его за плечо, заставляя пугливо оглядываться.
И в душу Драко укромной извилистой тропой вползает страх одиночества. Он не выдерживает и быстро идет, потом бежит вперед, дергает за ручки дверей, попадающихся по пути. Но за ними нет знакомой лестницы со скрипучими ступеньками, по которой он спускался сюда. За некоторыми из них пустые комнаты, иногда заставленные старой мебелью, непонятными предметами. За другими ничего нет, лишь голые стены. За третьими…
Из очередной распахнутой двери Драко слышит тонкий свист, и через секунду мимо его щеки что-то пролетает, а другое что-то больно царапает шею, правый рукав его пиджака трещит, и изумленный мальчик видит много мелких дырочек. Он падает на пол и прикрывает голову руками, чувствуя, как по шее стекает что-то теплое. А над ним продолжает тоненько свистеть. Лишь через несколько минут Драко осмеливается приподнять голову и видит, что в каменной стене, почти напротив того места, где он стоял, торчит, ощетинившись, целый рой маленьких стальных стрелок. Мальчик бледнеет. Вот что оцарапало его. А на ладони влажный кровавый след от царапины. Спасло его то, что он еще маленький, невысок ростом. Взрослого эти стрелки прошили бы насквозь.
Драко в панике бросается прочь от этого места. Но за следующим поворотом коридора снова опасность — прямо перед его носом светлыми молниями пролетают два меча. Один из одной стены, второй — из противоположной. С неприятным лязгом скрестившись в воздухе, они исчезают. И снова Драко спасает его рост.
Мальчик застывает на месте. Чем дальше, тем опаснее становится путь. Предупреждал же его папа, когда они спускались сюда вместе! О том, что подземелья опасны не только для непрошеных гостей, но и для самих Малфоев, еще не знающих все тайны замка. О том, что некоторые коридоры заканчиваются ловушками, в других двигаются стены и пол, зажимая в смертельный захват тех, кто не знает, куда нажать и что сказать, а в третьих мороки и иллюзии, и человек, попавший в них, сойдет с ума и никогда не выберется.
И новый страх, страх перед неведомым, таящимся где-то впереди или сзади, накрывает Драко с головой. Он уже готов зареветь от отчаяния, от безвыходной ситуации, в которую он, как ему кажется, попал. Конечно, мама и папа будут его искать, но потом, когда уйдут гости, и выяснится, что их сына нигде нет. А он может и не дожить до этого момента, если будет натыкаться на каждом шагу на подобные сюрпризы!
И вдруг, словно светлый ангел спасения, из стены появляется призрак молодой женщины в старинном платье. Драко спешно шмыгает носом и вытирает глаза, успевшие повлажнеть.
— Драко?! — удивляется, заметив его, призрак, — ты что тут делаешь, carissimo mio?! Тебе нельзя здесь находиться.
— Я… — голос предательски дрожит, — я… просто я тут прячусь.
— Миленький, здесь опасно. Здесь даже твой отец ходит очень осторожно.
— Но я Малфой! Я же могу….
— Конечно, можешь. Только немного погодя, когда подрастешь, когда папа расскажет тебе — что, где и как.
Драко независимо засовывает руки в карманы брюк.
— Да знаю я!
Призрак понимающе кивает.
— Хорошо. Но знаешь, на всякий случай, отсюда можно выбраться из вон того коридора, который как раз справа от тебя, там потайная дверь с ручкой в виде дракона. Она ведет в комнату, из которой ты можешь прямо пройти в Большой зал.
— Я знаю!
Призрак недоверчиво хмыкает и исчезает в стене. Драко немного выжидает, а потом арбалетной стрелой несется к указанному коридору. Девушка-призрак высовывает голову из стены и, проводив мальчика озабоченным взглядом, снова исчезает. Драко рвет на себя дверь с бронзовым дракончиком-ручкой, откидывает бархатный занавес и врывается в знакомую пустую комнату, примыкающую к Большому залу. А потом он с огромнейшим облегчением окунается в гомон празднично разодетой толпы.
Вот и его друзья — Пэнси, Грег, Винс, Тео. О чем-то спорят, крутят головами, выискивая его среди взрослых. А первым замечает Блейз Забини, который, как обычно, отвратительно ухмыляется.
— Эй, Малфой, ты откуда вылез? Неужели и правда был в подземельях?
Драко запоздало оглядывает себя. Ой, ну и вид! Новехонький костюмчик весь в пыли, в паутине, правый рукав держится на честном слове, волосы (в зеркале за спиной Забини видно) взъерошены. И еще засохшая кровь на шее.
— Конечно! А ты как думал?
— Вы только на него посмотрите. Драко, ты выдержал неравный бой с огромным пауком или вампиром?
Все хохочут, но немного испуганно. Нет, конечно, какие могут быть в Малфой-Менор гигантские пауки и тем более вампиры? Мистер Малфой уже давно уничтожил бы их. Но все-таки…
— Отстань, Забини, — бурчит Драко, — я выиграл, я был в подземельях.
— Угу. А где доказательства? И потом — уговор был не вылезать час, а прошло только сорок пять минут.
— Мы так не договаривались!
— Договаривались! Только ты, как всегда, не дослушал!
Мальчишки сжимают кулаки, насупившись. Вот так всегда — Забини и Малфой, как два волчонка, дерутся за кость, за право сильнейшего, за право быть первым, за право диктовать свои условия.
Назревающую ссору гасит Пэнси, вставая между ними и смешно встряхивая черными хвостиками.
— Хватит, Драко, Блейз! Пойдемте лучше в плюй-камни поиграем.
Драко гордо шествует впереди, зная, что и Пэнси и остальные, кроме Забини, ему поверили. Грег с Винсом уважительно переглядываются, Тео хлопает по плечу, а Пэнси тихонько шепчет: «Молодец!». И наплевать ему на Забини!
Много позже Драко не раз спускался в подземелья, и один, и с отцом, узнал все секреты и тайны своего замка и думал, что те давние детские страхи растаяли зыбким туманом под утренним солнцем.
Оказалось, нет. Страх одиночества и страх перед неизвестностью плескались глубоко на дне души, словно черная пленка на поверхности лесного озера. И сейчас они всколыхнулись, взбаламутив и без того мутные воды.
Пот выступает на лбу Драко, а глаза незряче смотрят сквозь Волдеморта. Темный Лорд недоуменно склоняет голову и повторяет:
— Legilimens!
И Драко снова проваливается в глубинные омуты собственного сознания.
На этот раз боль. Первая душевная боль, тесно свитая со страхом, но страх уже другой. Страх потери близких.
Драко чуть постарше. Ему лет восемь. В то лето мама была какая-то другая — то беспричинно веселая, то грустная; капризная — то смеялась, то плакала; если и бегала с ним наперегонки, как раньше, то осторожно. Папа оберегал ее, не давал поднимать ничего тяжелее кофейной чашечки, и его глаза радостно блестели, когда они разговаривали, близко наклонившись друг к другу. Родители то и дело заводили с ним разговоры на тему, кого бы ему больше хотелось — брата или сестренку. Драко лишь хмуро отмалчивался и сопел. Смутное, но постепенно становящееся все более острым ощущение того, что эти намеки имеют какое-то отношение к их дальнейшей жизни невтроем, лишало его покоя. Драко не хотел другого ребенка в их маленькой семье! Он был единственным и хотел им и оставаться!
Видимо, отец и мать догадывались об этом, потому что очень осторожно подводили к мыслям о том, что брат или сестра — это не так уж и плохо. Он должен быть не один в этом мире, родная кровь всегда поддержит его в трудные минуты. Вдвоем легче встречать лицом к лицу трудности, ждущие во взрослой жизни. Слушая их, Драко и в самом деле постепенно начинал верить. Брат или сестра… Это могло бы быть здорово. Можно много чего придумать и можно командовать, ведь он остается старшим. К тому же и его друзья были не единственными детьми. У Пэнси была старшая сестра, у Блейза — старший брат, у Грега — двое младших, близняшки, вечно чумазые и таскающиеся за ним по пятам (поговаривали, что они сквибы).
Когда Драко уже почти поверил, свыкся с мыслью, что скоро он перестанет быть единственным, однажды утром он нашел маму на полу в одной из комнат на втором этаже. Его красивая, чудесная, нежная мама лежала, скорчившись, на полу, в своем любимом голубом платье с широкими кружевными рукавами, словно диковинная бабочка с изломанными крыльями. В луже крови. А вокруг траурным кругом разбросанные детские вещи — пеленки, рубашечки величиной с ладонь взрослого, крохотные чепчики.
Драко вначале не понял, подбежал к матери и удивленно позвал:
— Мам, ты что?
Но мама не откликалась. Ее серые глаза были закрыты, а прекрасное лицо было белым, как снег.
И всем задрожавшим сердцем, вмиг облившимся холодной волной страха, мальчик понял, что надо звать на помощь. Сейчас, сию же минуту, иначе будет слишком поздно.
Голос взвился вверх, сорвался на девчоночий визг.
— МАМА! МАМОЧКА! ПАПА, МАМЕ ПЛОХО!!!
Потом были растерянность и бессилие в глазах отца, суета и бестолковая толкотня домовиков, деловитые колдомедики с равнодушными взглядами, горький неприятный запах лекарственных зелий. И отсутствие мамы в замке почти месяц. И ноющая боль, словно зубная, только там, где сердце. И страшная мысль — а вдруг мама не вернется? Вдруг они ее потеряют?
В редкие посещения ее в больнице мама слабо улыбалась Драко, ласково гладила по волосам, шепотом просила не баловаться в замке, не дразнить портреты и сильно не мучить домовиков.
А когда она наконец вернулась, то обняла сына, и Драко успел увидеть, как по бледным щекам скатились две крошечные слезинки. Больше разговоров о брате или сестре не было.
А потом снова был страх потери — уже за отца, угодившего в Азкабан. Драко просто задыхался и не мог дышать от одной-единственной мысли, что папа может не вернуться, что он может никогда больше не увидеть родное лицо, услышать знакомый отцовский баритон, напевающий «Грезы любви» после хорошего ужина, не сможет почувствовать аромат его любимой туалетной воды, которую знает где покупать только мама. И никогда не ощутит то чувство родного дома, которое появляется, только когда в замке и мать, и отец.
Боль и страх потери дорогих людей тоже никуда не ушли, они просто прятались, и сейчас жадно лижут оголенную потерянную душу.
Волдеморт уже разгневанно повторяет, снова нацеливая палочку на светловолосого парня:
— Legilimens!
Первая глубокая обида, острым краем царапнувшая сердце. Собственная рука, протянутая первой в знак дружбы растрепанному черноволосому мальчишке в очках. И оставшаяся пустой. Готовность дружбы, превратившаяся в ненависть, распространившуюся на всех, кто окружал этого мальчишку, вечно оказывающегося в центре всего, что происходило в Хогвартсе, на которого было устремлено внимание всех учителей и учеников.
В том числе и внимание девочки, взгляд карих глаз которой вдруг заставил на перроне лондонского вокзала споткнуться на ровном месте, густо покраснеть и… почему-то обидно высмеять ее потом в кругу друзей. Первая симпатия. Которая была задавлена, безжалостно вырвана с корнем, словно сорняк, затоптана, словно блеклый бездымный магический огонек, им же самим, потому что девочка оказалась маглорожденной и к тому же подружилась с ненавистным Поттером.
Первая ярость от собственного неумения и бессилия что-либо изменить, как-то повлиять на ход событий — когда отец был в Азкабане, когда Лорд давал страшное, заведомо обреченное на провал задание, с притворной отеческой заботой наставляя на гибель.
И еще много других чувств Драко Малфоя, которые напоминают о себе, кричат, что они живы, они здесь, хотят захоронить его разум в разноцветном и разноголосом мареве безумия.
И снова вмешивается Снейп.
— Мой Лорд, остановитесь! Заклятье леггилименции на него может не действовать. В роду его матери были вейлы и лесные феи, а в роду отца — настоящие эльфы. На них не действуют многие людские заклятья.
Волдеморт опускает палочку, и обессиленный Драко падает на пол, словно вырвавшись из ада.
— В самом деле, Северус, как я мог об этом забыть. У Малфоев столько уверток и уловок, они склизки, словно угри, — злость никак не ощущается в ровном голосе Волдеморта и от этого еще более страшна, — что ж, я не смогу в полной мере контролировать его, как других, но с другой стороны… весьма и весьма интересно…
Снейп поднимает бледного, как смерть, Драко, почти насильно вливает ему в рот какое-то зелье из грязного стакана. Парень захлебывается, долго кашляет, мотает головой, но все же пьет и через мгновение строптиво вырывает руку и сам стоит на ногах, опираясь на стол.
Темный Лорд подзывает его к себе.
— Что ж, мой мальчик, отныне и ты, и твой отец — мои верные слуги. Ты рад?
— Это…. честь… для меня… для нашей семьи, — еле шевелит бескровными губами Драко.
— Очень хорошо. Ты можешь вернуться домой. Скоро и Люциус покинет свое временное негостеприимное убежище, я тебе обещаю.
— Бл…благодарю…
— Ну, ну… Надеюсь, ты не принял близко к сердцу мои слова о возможности… гм… несвоевременной гибели матери, а также о дементорах Азкабана, которые охраняют Люциуса.
— Нет, мой Господин.
— Прекрасно. Северус, ты послал весточку Нарциссе?
— Да, она уже должна быть здесь.
И словно в подтверждение, тихо звенит магическая защита, извещая о том, что кто-то стоит на пороге. Волдеморт кивает Снейпу.
— Я удаляюсь. Мы свяжемся, Северус. Как обычно, через Хвоста.
— Да, конечно.
Тихий хлопок, и в комнате только хозяин дома и его гость, еле держащийся на ногах.
Снейп уходит и возвращается, ведя за собой Нарциссу Малфой. Женщина почти так же бледна, как и Драко. Едва увидев сына, она не то стонет, не то вскрикивает ночной птицей:
— Драко!
— Мама…
— Сыночек мой, ты цел? С тобой все в порядке? Мерлин Всемогущий! Я чуть с ума не сошла!
Беспокойные руки неверяще ощупывают лицо сына, гладят, ласкают, дергают, теребят одежду и снова возвращаются к лицу. Нарцисса целует сына, потом трясет его и снова целует. И плачет, сама не замечая. Все ее прекрасное лицо в тихих слезах.
Драко смущенно пытается успокоить:
— Мама, прости меня, давно надо было дать тебе знать. Мам, ну перестань же, пожалуйста, все хорошо.
— Что случилось, Драко?
Нарцисса уже пытается взять себя в руки.
— Эти газеты, естественно, все лгут, но убил Дамблдора… ты?
— Нет, мама, — Драко прямо смотрит в глаза матери, — это сделал не я.
— Я знала! Знала! Ты не мог это сделать, но как я боялась! Почему ты согласился?
Драко молчит, отводя взгляд.
— Почему?
Снейп покашливает.
— Драко, я должна знать! Ты мне ничего не говорил! Не скрывай ничего, пожалуйста!
— Мама, я….
— Подожди, — Нарцисса опускает руки, — Он шантажировал? Это так, Драко?!
Драко по-прежнему молчит, но Нарцисса уже и сама понимает, что не ошибается. Она горько усмехается.
— Он всегда доходчив, не так ли? Найдет подход к любому.
— Нарцисса! — предостерегающе вставляет Снейп.
— Да, конечно…
— Мама, пойдем домой.
Нарцисса прикусывает губу и берет сына за руку. Ее прикосновение рождает в руке притихшую было боль от Метки. Драко невольно морщится. Нарцисса недоуменно разглядывает лицо сына, а потом внезапная догадка озаряет ее глаза, которые вновь наполняются слезами. Она сильным рывком задирает рукава мантии и рубашки Драко и с ужасом видит злобный черный оскал Метки.
— Нет!!! Почему?! Он же обещал!!! Обещал Люциусу, клялся мне, что не тронет тебя…
По лицу Нарциссы снова текут слезы, тяжелые и отчаянные.
— Это наказание? За то, что ты не выполнил Его приказ?
Драко тихо гладит мать по плечу.
— Ты же знаешь, это все равно произошло бы, раньше или позже. Какая разница…
— Какая?! Он навсегда привязал тебя к себе! Твоя жизнь теперь будет принадлежать только Ему!!! Драко, мальчик мой…
Драко растерянно обнимает плачущую мать. За эти полчаса он видел ее слезы чаще, чем за всю свою жизнь. Даже когда отца арестовали, она не плакала, а с презрительно поднятой головой игнорировала все вопросы авроров, лишь шепнув Люциусу напоследок:
«Я сделаю все, что в моих силах, чтобы освободить тебя!»
Его мама сильная и гордая, как все женщины рода Малфой. А сейчас так рыдает на его плече, словно хочет выплакать душу…
Драко осторожно подталкивает Нарциссу к камину.
— Пойдем, домой, мама. Успокойся, пожалуйста, все будет хорошо. Я тебе обещаю.
Он швыряет в веселое оранжевое пламя горсть порошка из коробочки на каминной полке, и они исчезают в изумрудных всполохах. В комнате остается только тонкий аромат дорогих духов той, которая даже не обернулась. Не попрощалась. Не поблагодарила. Не поинтересовалась, даже ради приличий, как Северус Снейп, благодаря ненарушенному Обету которого ее сын вернулся домой, хотя и измученный, обессиленный, отягощенный обвинениями в убийстве, но живой.
Снейп лишь молча гасит камин, и в дом вползают тишина и темная сентябрьская ночь с вышитым серебряно-звездным пологом небес. Его не было в своем доме с другой ночи, светлой, майской, напоенной пряными дурманными ароматами поздней весны. И тяжелым гнетущим ощущением того, что все разом перевернулось с ног на голову. И наконец определилось. Он выбрал свой путь. Пусть и так страшно.
* * *
Ровно через месяц по одной из улиц Лондона идут трое — мужчина, женщина и молодой парень. Все одинаково светловолосые, сероглазые, высокие. Даже посторонний сразу определит — они семья, мать, отец и сын.
Прекрасные глаза Нарциссы Малфой сияют от счастья, Драко довольно улыбается, а Люциус, заметно изможденный, с ввалившимися глазами, с заострившимися скулами, но по-прежнему высоко держащий голову, жадно вдыхает полной грудью сладкий пьянящий воздух свободы.
— Пап, эти идиоты из Визенгамота даже не стали слушать Грюма, да?
— Да, представь себе. Освободили прямо в зале суда и еще принесли свои официальные извинения за моральный ущерб. Наши адвокаты отлично потрудились. Пожалуй, стоит вознаградить их сверх отработанного.
— Ну конечно! — Нарцисса лучится радостью, — как же я счастлива! Мы вместе! Ты и Драко рядом, чего мне еще желать?
Она нежно целует руку мужа. Драко хлопает отца по плечу и предлагает:
— Может, отпразднуем в нашем любимом «Крыле»?
— Давненько я там не бывал.
— Тогда идем? Вон в том переулке можно незаметно трансгрессировать.
Люциус и Нарцисса идут чуть впереди. Люциус выспрашивает у жены о делах, о знакомых, что случилось нового после того, как она навещала его в последний раз в Азкабане. Они не сразу замечают, что Драко отстал.
— Пап…
— Люциус, только представь себе, Персей клялся, что я могу обратиться в любой момент, и он поможет тебе. Но за весь год ни разу, ни разу не ответил на мои письма и даже не заглянул к нам!
— Милая, я не раз предупреждал тебя об этом прохвосте. Ему нельзя верить, и если он надеялся, что я надолго задержусь в Азкабане, он глубоко заблуждался. Теперь ты видишь, что не может быть даже разговора о нашем будущем родстве, как ты когда-то хотела?
— Папа!
— Что, сынок?
— …Он… Он Призывает нас…
Драко держится за левую руку. Черная Метка пульсирует нестерпимой болью, одновременно жжет огнем и леденит холодом. Его Метка совсем свежая и поэтому, наверное, чувствуется острее. Через секунду Люциус тоже ощущает Призыв.
— Ты прав. Нам надо идти.
Радость в глазах Нарциссы гаснет, словно кто-то безжалостный задул огонек свечи во мраке ночи.
— Но, Люциус!
— Прости, Цисса, ты же знаешь, Он будет недоволен.
— Да, да, но почему именно сейчас? Ты только освободился.
— Возвращайся домой, дорогая, мы будем чуть позже.
Отец и сын быстро исчезают в толпе прохожих. Нарцисса остается одна, крепко сжимая руки в кулачки, чтобы не разрыдаться прямо здесь, среди маглов, чтобы не закричать на весь мир о том, что отныне ее постоянным спутником будет страх. Страх потерять семью — тех, кого она любит больше своей жизни. Он полновластным хозяином поселится в ее замке, будет сидеть за ее столом, будет обнимать ее плечи, будет коротать с ней мучительно долгие дни и бесконечные бессонные ночи. И нет от него спасения, лишь короткие просветы передышки, когда ее муж и сын будут рядом с ней.
* * *
— Эй, Гермиона, ты сухие ветки насобирала? — кричит Рон и вздрагивает, когда Гермиона появляется из-за его спины с внушительной кучей хвороста в руках.
— Не обязательно так кричать, Рональд. Я прекрасно тебя слышу, — девушка сердито отбрасывает с раскрасневшегося лица каштановую прядь, — интересно, почему это ты сидишь здесь, пока мы с Гарри пытаемся хоть как-то обустроить наш ночлег?
— Ты, что, не видишь? — Рон возмущенно показывает на кучу тряпья, которая лежит у его ног, — я ставлю палатку для тебя.
Гермиона громко хмыкает.
— Какая забота! Только пока что я не вижу никакой палатки.
— Я говорил Гарри, что надо было взять нашу. А он сказал, что она занимает много места даже в уменьшенном виде и проще взять магловскую. И теперь один гоблин разберет, как надо ставить это недоразумение.
Гермиона возводит очи горе, но молчит и разжигает костер. На огонь подходит Гарри, в руках у которого охапка вереска.
— А вот и матрасы, — он кидает вереск на землю, — Рон, ты что, еще не поставил?
Рон пыхтит и крякает, но результат заставляет себя ждать. Гермиона и Гарри переглядываются, молча подходят к другу, отстраняют его в сторону и ловко ставят злополучную палатку.
— Ну, я тоже бы скоро управился, — бурчит тот, но разводит руками, признавая свою беспомощность в делах магловского характера.
Друзья устраиваются поудобнее у потрескивающего костра, кипятят чай, достают бутерброды миссис Уизли, которыми она щедро снабдила их в дорогу, несмотря на бурные протесты.
Недалеко, за холмом, город Суонси, в котором они должны были найти одного мага. По некоторым сведениям, у него находился предмет, предположительно, один из крестражей Волдеморта. Но мага уже давно нет в живых, они узнали об этом слишком поздно, проблуждав по городу целый день, и единодушно решили заночевать на природе, а не в душных номерах отеля. Возвращаться через каминную Сеть опасно, а у Рона с трансгрессией на дальние расстояния пока нелады, хотя прошло уже больше года после министерских испытаний.
Совсем рядом шумно вздыхает море в майской истоме. Звездный свет дробится на его поверхности, разбегается миллионами светлячков и искорок. Воздух нежно-весенний, такой, какой бывает только в мае, пахнет морской солью и йодом, обволакивает тело приятным теплом. Легкий ветерок прилетает неведомо откуда, ласково ерошит волосы и тут же улетает. Костер весело трещит, разбрасывая искры.
Гермиона сидит в задумчивости, обняв колени и глядя в темную морскую даль, Рон и Гарри горячо спорят о том, насколько была верна информация о крестраже, полученная ими от Наземникуса Флетчера. Он, конечно, тот еще тип, но говорил, вроде искренне желая помочь.
— Гермиона, а ты как думаешь? Соврал или нет старина Зем? — окликает девушку Рон.
— Думаю, что нет. Только сведения изначально были неверны, — Гермиона вздыхает и ворошит прутиком угасающий костерок, подкладывая в него хвороста, — ну в самом деле, неужели Волдеморт припрятал бы крестраж в кувшине для питья, которым, по непроверенным слухам, пользовалась Кандида Когтевран? За столько веков от этого кувшина не осталось бы и черепка. Нет, это должно быть что-то другое. Что-то символичное, необыкновенное, много значащее и для Волдеморта, и для нас.
Гарри и Рон переглядываются и пожимают плечами. Гермиона как всегда права, и с чего им пришло в голову тащиться в такую даль?
Они замолкают, задумавшись каждый о своем. Гарри — об упрямой и своевольной Джинни, которая никак не может понять, как опасно для нее находиться рядом с ним. Рон — о Гермионе, странно задумчивой сегодня.
— Гермиона, ау, ты с нами? — наконец не выдержав, он садится рядом с ней.
— Да.
— О чем думаешь?
— О Малфое.
— О КОМ?! — одновременно вскрикивают Гарри и Рон.
— Сегодня ровно год со дня гибели Дамблдора, — тихо говорит Гермиона.
Парни смущенно молчат. Сами-то они забыли, точнее, не вспомнили.
— При чем здесь Малфой?
— Вы никогда не задумывались, куда они со Снейпом пропали?
При имени Снейпа Рон хмурится, а Гарри непроизвольно стискивает зубы, но Гермиона продолжает:
— Ведь по сути, Малфой не выполнил задание Волдеморта, не убил директора, за него это сделал Снейп. Не думаю, что Волдеморт мягок по отношению к провинившимся. А если вспомнить, что он угрозами заставлял его делать попытки покушения на Дамблдора… Малфою не позавидуешь. Вы заметили, что пресса совсем перестала упоминать семью Малфоев, как будто их нет?
— Гермиона, ты понимаешь, ЧТО ты говоришь? — Рон возмущенно вскакивает на ноги, — ты что, ЖАЛЕЕШЬ этих гадов? Дементор подери, ты же сама знаешь, что Люциуса освободили полгода назад, да еще и виляли перед ним хвостами, якобы извинялись за перенесенные страдания, хотя его следовало сгноить в Азкабане! Поцелуй дементора — вот решение всех проблем по фамилии Малфой!
— Рон, я все понимаю. Но я стараюсь вникнуть в ситуацию. Да ты сам представь, что ты оказался на его месте.
— ?!
— Представь, — растолковывает Гермиона пылающему от негодования Рону, — Волдеморт захватил твою семью, всех: маму, папу, Фреда и Джорджа, Билла и Флер, маленького Арти, Чарли и Джинни, Перси. Да хотя бы одного из них! Неужели ты бы не выполнил все его условия, лишь бы те, кого ты любишь, остались в живых?
— Конечно! Но я бы никогда не убил другого человека! К тому же Волдеморт не захватывал семью Малфоя, они сами перешли на его сторону!
— Да, но он угрожал, что убьет их. А ты говоришь так, потому что не столкнулся с этим в жизни. А если, не приведи господь, это случится, поверь мне, ты будешь готов на все, чтобы спасти родных. К тому же, как говорил сам Дамблдор, у Малфоя были все возможности убить его на протяжении года, но он этого не сделал. Все его попытки были слишком неуклюжими.
— Я не пойму, Гермиона, ты оправдываешь этого ублюдка? Вообще-то после одной из этих его неуклюжих попыток мог умереть я! — Рон кипит от возмущения.
— Нет, Рон, успокойся. Я не оправдываю Малфоя, просто стараюсь смотреть на ситуацию объективно.
— Объективно! К дементорам твою объективность, когда речь идет о Волдеморте и его Пожирателях!
— Успокойтесь оба, — просит Гарри, в душе полностью согласный с Роном. Но ему не хочется, что бы в эту тихую мирную ночь между ними были недоразумения.
Рон и Гермиона замолкают. Гермиона опять смотрит в морскую даль, а Рон возвращается на свое место рядом с Гарри и возмущенно сопит себе под нос:
— Объективно, тоже мне! Посмотрел бы я, как Малфой отнесся бы к тебе объективно!
При потухающем свете костра лицо Гермионы кажется каким-то странно-чужим. Резко очерчиваются черты, глаза, блестящие от пламени, становятся бездонно-глубокими и мудрыми, как будто девушке, сидящей перед ними, не восемнадцать лет, а восемнадцать столетий. Рон почему-то вспоминает величественные статуи древних египетских цариц и богинь, виденные им, когда они всей семьей ездили навещать Билла. Как недавно и как давно это было…
— А вы думали, что мы будем делать, когда все это закончится? — некоторое время спустя прерывает молчание Гермиона.
— Не знаю, — Гарри кусает травинку, — я, наверное, останусь Аврором. По-моему, для меня это уже образ жизни. А ты, Рон?
— Ну, наверное, тоже. Хотя, кто знает? Вдруг я заделаюсь крутым вратарем крутой команды, и мы выиграем чемпионат мира по квиддичу?
Гарри хлопает друга по плечу, а Гермиона улыбается.
— А у меня будет дом на берегу моря. Небольшой, но очень уютный и светлый, с большими окнами. Небесно-голубого цвета, с белыми ставнями. А вокруг садик, тоже маленький, с яблонями, вишнями, цветами. И море, совсем рядом, как сейчас.
— И ты с кучей сопливых детишек и мужем, который будет ученым сухарем в очках и толстенной книгой в руках, и будет на каждый вопрос начинать: «Как сказал кто-то-там-чересчур-умный…» — насмешливо подхватывает Рон, указательным пальцем поправляя воображаемые очки.
— Ничего-то ты не понимаешь, Рональд! — Гермиона резко поднимается, — я пошла спать, спокойной ночи.
Парни провожают взглядами скрывшуюся в палатке девушку, и Гарри толкает друга в бок:
— Ты иногда бываешь таким толстокожим, Рон. Она же тебе сердце открывала, а ты! Может, рядом с собой в доме своей мечты она видела тебя?
Рон смущенно откашливается.
— Да ладно, Гарри, чушь все это, давай спать.
Друзья укладываются на мягкий вереск. Рон все ворочается, то и дело взглядывая на палатку. Наконец он шепчет:
— Гарри, а, Гарри! Как думаешь, она сильно обиделась?
Гарри сонно откликается:
— Откуда мне-то знать?
— Ну все-таки? Что ты говоришь Джинни в таких случаях?
— Я стараюсь ее не обижать, — отвечает Гарри, засыпая.
— По-моему, это нереально, — бурчит Рон.
Мысли о Гермионе все бродят в голове, но усталость берет свое, и он присоединяется к другу в царстве Морфея.
А в палатке Гермиона кусает губы от беззвучных рыданий и уговаривает себя:
«Ну перестань же, дурочка! Ты ведь сильная, храбрая, умная. Ты сражалась с Пожирателями. Ты и с этим справишься. Рон не хотел тебя обижать, просто у него такая манера речи».
Но слезы почему-то все текут и текут, горькие и соленые, как море, которое успокаивающе шумит совсем рядом:
«Все у тебя будет хорошо. И будет дом на берегу, и будет радость, и будет любовь, и будут мечты… ты только верь, девочка…»
— Александр, паршивый мальчишка! Александр! — визгливый голос тетки сверлом вгрызался в уши, — вставай немедленно и приготовь завтрак братьям!
Худенький мальчик торопливо вскочил с кровати и натянул джинсы и футболку. Комната без окон, в которой он находился, была просто до невозможности тесной. Там помещались лишь узенькая кровать и полуразвалившийся шкаф с не менее дряхлой тумбочкой, на которой горел слабым светом кривой ночничок. Александр подозревал, что до его заселения эта комната использовалась как чулан для хранения швабр, ведер и веников.
Поспешно хлопнув по кнопке ночника, он сбежал по лестнице на первый этаж и влетел в кухню. Там его тетя, высокая женщина, похожая на сушеную селедку, чистила оконное стекло.
— Долго спишь! — рявкнула она, метнув испепеляющий взгляд, — живо, поджарь яичницу с беконом и сделай тосты. Мальчики скоро проснутся.
— Извините, тетя Корделия.
Александр тихо вздохнул, бросил взгляд на часы и привычно принялся за готовку. Было еще рано, с чего бы это кузенам вставать на каникулах раньше десяти утра?
Если придерживаться истины, то милые братья Бигсли вовсе не были его кузенами, и добрейшей души тетя Корделия не приходилась ему тетей. Она была троюродной племянницей его дедушки. Алекс был круглым сиротой. Его мать и отец умерли, когда ему не исполнилось и полгода. Бабушка и дедушка, родители матери, взяли его к себе. Но когда ему было четыре, внезапно заболела и умерла бабушка, а вскоре после этого дедушку насмерть сбил какой-то лихач-мотоциклист. Отдел социального порядка нашел их родственников и сделал опекунами осиротевшего мальчика мистера и миссис Бигсли.
Алекс вообще иногда горько жалел, что его не отправили в приют, потому что его жизнь в семье Бигсли стала отнюдь не легкой и радостной. Новоиспеченные тетя и дядя терпеть его не могли, примиряясь с необходимостью его присутствия лишь из-за немалого опекунского пособия, хотя тетя не раз лицемерно повторяла, что лишь неимоверная доброта и чувство сострадания ближнему подтолкнули их взять сироту в свой дом. Их дети, Ричард и Роберт, который были соответственно на два и на один год старше Алекса, нещадно издевались над ним с того момента, как он впервые переступил порог их дома. У Алекса не было друзей, потому что все ребята в округе побаивались и заискивали перед крепкими кулаками братьев, а те объявили его грушей для битья и частенько, чтобы доказать это, гоняли словно кролика и в школе, и дома. Одежду Алексу покупали в сэконд-хэнде, мотивируя это тем, что он слишком быстро рвет ее, и никаких денег на него не напасешься. Но попробуйте не порвать брюки, если приходится убегать от двух бугаев, которым ты едва достаешь до плеча, а они нарочно загоняют тебя в колючие кусты шиповника!
Алекс хорошо учился, ему нравилось узнавать новое, читать умные книги, в которых можно найти много интересных вещей, решать сложные задачи. Учительница математики мисс Лонгшот, наверное, была единственным человеком, который интересовался им и радовался его успехам. Другие учителя были слишком заняты, а одноклассники слишком хорошо знали его кузенов. Поэтому местом, где Алекс чувствовал себя наиболее уютно, была школьная библиотека, потому что Ричард и Роберт даже и не подозревали, что такое место существует. Полгода назад семья переехала из города Суонси в Литтл Уингинг, пригород Лондона, потому что мистер Бигсли получил солидное повышение по работе. Алекс питал слабые надежды, что на новом месте будет чуточку лучше, чем на прежнем, но, увы, ничего не изменилось, стало даже хуже. Не было мисс Лонгшот, которая хоть как-то поддерживала его. А кузены сдружились с соседским мальчиком Верноном Дурслем, который размерами напоминал раскормленного борова, а злобностью характера не уступал новым друзьям. К огромному огорчению Алекса, он попал в класс, в котором учился и Вернон. Поэтому очень скоро новая школа перестала отличаться от старой.
Сегодня, пятнадцатого августа, был его день рождения, ему исполнилось одиннадцать лет. Семейка даже не вспомнит об этом, как всегда. О подарках Алекс и не мечтал. Иногда он думал, чтоб было бы все иначе, если бы были живы его мама и папа, бабушка и дедушка. Родителей он, конечно, не помнил, но помнил ласковое воркование бабушки по утрам, когда он капризничал и не хотел пить молоко; сильные руки деда, подкидывавшие высоко в воздух, и неизменную трубку, за которую бабушка все время его отчитывала; помнил, что бабушка все время заставляла его полоскать рот после еды и следила, чтобы он хорошо чистил зубы, почему-то для нее это было важно. От этих воспоминаний на сердце становилось тяжело и хотелось убежать далеко-далеко, там, где будет хоть кто-то, для кого он небезразличен. О родных отца он ничего не знал и думал, что тот, наверное, тоже был сиротой.
У него не было ни одной фотографии родителей. Пока были живы бабушка с дедушкой, он был еще мал, чтобы задавать вопросы. А потом Бигсли увезли его из Лондона, и теперь он даже и понятия не имел, что стало с их домом. Иногда он представлял себе маму и отца, но их образы были слишком смутными и туманными, похожими на популярных звезд кино и телевидения.
В дверь позвонили, и Алекс, оторвавшись от своих невеселых мыслей, пошел за почтой. Перебирая утренние газеты, журналы, конверты с уведомлением об оплате счетов, он наткнулся на совершенно особенный конверт из плотной желтоватой бумаги, похожей на пергамент. На нем яркими изумрудно-зелеными чернилами витиеватым почерком было написано:
Графство Суррей, город Литтл Уингинг, улица Тисовая, дом девять, кухня
Мистеру Александру Грейнджеру М.
Изумление Алекса было таким, что он почти не заметил, как кузены скатились по перилам лестницы и, топая, словно стадо молодых бизонов, промчались мимо. Мальчик побрел в кухню, в недоумении вертя конверт в руках. Кто мог прислать ему письмо?! Да еще и с такой точностью указав адрес?!! Подумать только — тот, кто отправлял, знал, что он именно в этот момент находится в кухне?! Или это не ему? Что за странная буква М? Вроде бы он всю жизнь был Александром Грейнджером без всяких М…
Кузены дружно чавкали, со страшной скоростью поглощая завтрак. Он отдал тетке счета и газеты, а сам уселся в углу, вскрывая конверт. Письмо, выпавшее из конверта, было не менее удивительным!
В нем тем же витиеватым завитушечным почерком сообщалось, что он, мистер Александр Грейнджер М., зачислен в Школу магии и волшебства Хогвартс, и ему надлежит приобрести книги по магическим наукам согласно утвержденной программе обучения (программа прилагается), различные ингредиенты для зелий (список прилагается), котлы стандартные установленного размера (размер прилагается), весы алхимические стандартные и телескоп малый, комплект мантий черного цвета и форменной одежды, а также волшебную палочку. Вдобавок сообщалось, что поезд Хогвартс-Экспресс отходит от платформы девять и три четверти лондонского вокзала Кингс-Кросс первого сентября сего года ровно в одиннадцать часов по лондонскому времени. Под письмом стояла подпись: заместитель директора Хогвартса Афина Дирборн.
Алекс совершенно ничего не понимал. Разве такое возможно? Магии не существует! Он видел по телевизору программы, в которых учеными доказывалось, что такое понятие, как волшебство, следует рассматривать в качестве попытки первобытных людей познать неведомое, в то время как современная наука прибегает к точным методам исследования различных явлений мира. Мальчик решил, что это очередная попытка его кузенов посмеяться над ним. Это мнение утвердилось после того, как Ричард выхватил у него письмо и, прочитав его, расхохотался как сумасшедший.
— Эй, Боб, смотри! — в восторге завопил он, подняв руку с письмом высоко вверх, так что Алекс не мог дотянуться и прыгал, как собачка, вокруг долговязого парня, — смотри, кто-то классно разыграл этого придурка! Его принимают в какую-то школу магии! Ха-ха-ха! Ну, умора! Интересно, кто это придумал? Не сомневаюсь, что Верн!
— Конечно, это шутка, — вмешалась тетя Корделия, — мы уже присмотрели школу для него. Это очень хорошая, а главное, недорогая школа святого Брутуса для трудновоспитуемых подростков, таких, как он. Мне ее посоветовал мистер Дурсль. Там за этим паршивцем будет надлежащий присмотр, и он наконец перестанет трепать мои бедные нервы.
Роберт и Ричард покатились со смеху.
— Эй ты, хлюпик, тебя в твоей новой школе живо научат, как воровать и взламывать замки.
Ричард презрительно бросил письмо на пол и умчался с братом на задний двор. Алекс подобрал измятый лист, разгладил его и вместе с конвертом положил в карман. Вернон дурак, его ума не хватит на такое. Вот обозвать, поколотить или жестоко подставить перед взрослыми — это в его стиле. А это, вероятно, специальный розыгрыш в честь дня рождения от очередного подпевалы Вернона, эдакий пропуск в его банду, называется «Издевнись над ботаном Грейнджером». Что ж, было очень весело…
После того, как Алекс помыл посуду после завтрака, протер полы в кухне, полил розовые кусты, прополол грядку с настурциями, а также два раза сбегал в супермаркет по приказу тети Корделии, он получил относительную свободу. Решив сходить в публичную библиотеку, которая была на соседней улице, мальчик медленно побрел по тротуару, мысленно поздравляя сам себя с днем рождения. Около дома Вернона он непроизвольно ускорил шаги, стараясь побыстрее миновать опасную зону, но было поздно. Его заметили, мало того, к нему уже приближались.
— Куда-то спешим, дохляк? — вкрадчиво поинтересовался Вернон, толстый мальчишка примерно в три раза шире Алекса и на голову его выше.
— Отстань, Верн, — буркнул Алекс, стараясь обогнуть врага.
— Э, нет, постой-ка. Мне тут Дик сказал, ты письмо получил о зачислении в супер-пупер школу.
— Ага, в школу малолетних преступников, — хохотнул Ричард, — глядишь, он тут у нас крутым заделается, мы будем от него бегать.
— Слушайте, я же вам не мешаю, — безнадежно сказал Алекс, — пропустите, а то…
— Ой-ой-ой, как я испугался. А то что? Ты маме и папе пожалуешься? Так ведь они у тебя уже давно в могиле. Или ты сам хочешь туда к ним попасть, к своим идиотам-родителям?
В глазах у Алекса потемнело от гнева.
— Не смей так говорить о моих родителях! Ты еще пожалеешь, свинья! — выкрикнул он, сжимая кулаки и бросаясь вперед.
Увы, Вернон оказался готов, и его огромный кулак со всего размаху врезался Алексу под дых. У Алекса перебило дыхание, он согнулся пополам, пытаясь сделать вдох или выдох, и словно сквозь вату слышал, как гогочут его противники. Роберт толкнул его, и он беспомощно свалился на асфальт, чувствуя, как на глаза навертываются слезы от унижения.
— Эй, вы! А ну отойдите от него! — вдруг раздался звонкий голос, и в поле зрения Алекса, скорчившегося на асфальте, появились маленькие ноги, обутые в белые кроссовки.
Вернон странно хрюкнул и отрывисто сказал:
— А тебе чего здесь надо? Вали отсюда!
— Что, Вернончик, совсем страх потерял? — ехидно поинтересовался голос, — или уже забыл, что прошлым летом было? Хочешь, напомню?
— Н-нет, — как-то слишком поспешно ответил Вернон, и в его голосе явственно слышался приглушенный страх, — ладно, ребята, пошли отсюда. Она сумасшедшая.
— Но… — удивленно начал Роберт. Вернон рявкнул:
— Говорю, идем отсюда. Сейчас она папашу позовет, говорю же, чокнутая.
Роберт и Ричард, бурча что-то под нос, ушли за Верноном, который удалялся вроде бы вразвалочку, но на удивление быстро перебирая толстыми ногами.
— Вставай. За что тебя эти уроды?
Алекс ухватился за протянутую руку, принял вертикальное положение и с удивлением разглядывал свою спасительницу. Перед ним стояла девочка примерно его возраста, с блестящими и черными, как вороново крыло, волосами, которые были заплетены в две толстые косы и закреплены двумя заколками в виде бабочек. Ясные синие глаза и искренняя улыбка сразу расположили его. Девочка ничуть не смеялась над ним, просто дружелюбно улыбалась. Он улыбнулся в ответ.
— Кто поймет, что творится в головах этих бегемотов? Спасибо, никогда не видел, чтобы Вернон так улепетывал. Что ты сделала прошлым летом?
— Да так, ничего особенного. Ой, смотри, это твое? — девочка подняла выпавший конверт, и глаза ее широко распахнулись, разглядывая желтый пергамент с изумрудной надписью.
— Да, сегодня пришло, — поморщившись, он взял конверт из ее рук и спрятал обратно в карман, — это чья-то шутка.
— Конечно же, это не шутка, — серьезность тона девочки удивила его, — я даже и не подозревала, что ты тоже из наших. Почему ты сразу не сказал?
— Э-э, прости, не понял?
— Ну, ты же тоже волшебник, правда? Иначе письмо из Хогвартса не пришло бы.
Алекс не знал, что и думать. Это что, продолжение розыгрыша?
— Нет, я не волшебник, — сердито сказал он, — я же сказал, это просто чья-то дурацкая шутка.
— А-а-а, так ты из маглов и никогда не слышал о волшебном мире, верно? — девочка снова улыбнулась.
— Нет, но ведь это все неправда, я имею в виду магию, ведьм, колдунов и так далее?
— Ты очень ошибаешься, — убежденно сказала девочка, продолжая разглядывать его во все глаза, — знаешь, что я сделала прошлым летом? Превратила Вернона в поросенка. Представляешь, как он хрюкал и носился по дому? Правда, я хотела стукнуть его как следует, потому что он меня достал! А папина волшебная палочка просто подвернулась под руку. Мама меня потом наказала, но зрелище того стоило, поверь. Дядя Дадли орал как резаный, а я думала, что лопну, так смеялась.
Алекс представил, как Вернон превращается в упитанного розового свина, и сам покатился со смеху. Неудивительно, что теперь Верн шарахнулся от нее, как от прокаженной.
— Неужели это правда? — спросил он, отсмеявшись, — ты можешь колдовать? Ты ведьма?
— Конечно, только у меня пока нет своей волшебной палочки. Но мне ее купят, мне ведь тоже пришло письмо, и я еду в Хогвартс.
— Правда? — обрадовался он и спохватился, — послушай, мы же еще даже не познакомились. Алекс.
— Лили, — пожала его руку девочка, — сегодня ведь твой день рождения? Письмо всегда приходит в день одиннадцатилетия. Поздравляю!
— Спасибо! Расскажи про волшебный мир, Лили. Я и вправду ничего про него не знаю. Что такое этот Хогвартс? И где купить все эти книги, котлы и волшебную палочку?
— Ох, ладно, только пойдем в тенечек, а то жарко просто ужас.
Ребята удобно устроились в тени большого дуба, росшего возле дома Алекса, и Лили начала рассказывать ему о волшебном мире. Мальчик узнал, что существует мир магов и мир маглов. Маги стараются, что маглы не догадывались об их присутствии («Понимаешь, иначе возникнет куча проблем. Люди сразу захотят решить все свои дела при помощи магии, а это ведь невозможно»). Несколько лет назад в мире магов была ужасная война, но плохие черные маги были побеждены, добро победило зло («Мой папа — герой войны! Его каждый знает!» — в голосе Лили сквозила гордость). Хогвартс — это единственная волшебная школа в Британии, в которой преподают лучшие волшебники («Там работают папины друзья!»). А палочки, метлы, книги и вообще все волшебные принадлежности можно купить в Косом переулке в Лондоне.
Алекс слушал, раскрыв рот. Оказывается, в мире есть волшебный мир, а в этом волшебном мире столько всего, о чем он и не подозревал! Но больше всего его поразило, что и он является частью этого мира. Он волшебник! Не «дрянной мальчишка», не «занудный ботан», не «хилый урод», не «сопливый дрыщ», а маг, чародей! Это было просто невероятно и чудесно!
Он несколько раз спрашивал Лили, как в волшебном мире узнали, что он волшебник и живет здесь, в Литтл Уингинге. Лили пожимала плечами, она не знала («Ну, для этого есть Министерство Магии, Департамент магического образования. Кажется, они всем этим занимаются»).
Потом девочка попросила его рассказать о себе. Алекс, смущаясь, сказал, что он сирота, живет с опекунами и до сегодняшнего дня и не подозревал, что он чем-то от них отличается, кроме того, конечно, что является грушей для битья. В глазах Лили он прочитал сочувствие и еще больше смутился. Мало кто смотрел на него так — без равнодушия, без презрения, без насмешки…
После немного неловкого молчания он спросил:
— Слушай, а откуда все-таки ты знаешь Вернона?
Девочка рассмеялась.
— Мой папа и его папа — кузены. Мы каждое лето навещаем их. Правда, не знаю зачем. Дядя Дадли папу терпеть не может, и папа его тоже. Но, кажется, это как-то связано с бабушкой Петуньей. Ох, хорошо, что в этот раз Джеймс и Сириус остались дома, а то дядя Дадли просто сошел бы с ума бы от массового нашествия нашего семейства. В позапрошлый раз они взорвали им кухню.
— А Джеймс и Сириус («ну и имечко странное!») кто? — поинтересовался Алекс.
— Это мои младшие братья-близнецы, им девять лет. Ужасные озорники. Папа говорит, что они переплюнут дядю Фреда и дядю Джорджа в изобретении всяческих проказ, но это вряд ли. Еще у меня есть младшая сестричка, Полина, ей пять, и она просто чудо. Я их всех обожаю.
Алекс подумал, как должно быть здорово, когда у тебя большая семья и куча братьев и сестер, и все тебя любят.
Вдруг Лили вскочила на ноги.
— Кажется, наш родственный визит благополучно закончился, — весело сказала она, кивком указывая на дом Дурслей.
Алекс пригляделся. На крыльце стояли высокий худощавый мужчина в очках и стройная, очень красивая и очень рыжеволосая женщина. Мужчина вертел головой во все стороны, очевидно, разыскивая пропавшую дочку. Лили махнула им рукой и обратилась к Алексу:
— Ну ладно, пока. Встретимся на вокзале.
— Погоди, — Алекс откашлялся, — э-э-э, ты не подскажешь, как найти Косой переулок? Я не знаю, где это находится.
— Ах, да, конечно. Знаешь что? — девочка немного задумалась, а потом просияла, — будь завтра в Лондоне, на улице Саммертайм, у бара «Веселая метла», где-то в часиков одиннадцать. Мы завтра пойдем по магазинам, и ты вместе с нами. Будет здорово!
— Спасибо, — горячо сказал Алекс, — до встречи, пока!
Лили помахала ему ладошкой и побежала к родителям. Они что-то ей сказали, и все трое направились вниз по улице. Алекс глядел им вслед со смешанным чувством. Он был рад, что все так обернулось, и эта девочка не смеялась над ним, не воротила нос, но с другой стороны — все было слишком невероятно, чтобы оказаться правдой!
Вечером он хотел подойти к мистеру Бигсли, чтобы попросить отвезти его в Лондон. Но пока он набирался смелости и решимости, при этом все больше склоняясь к мысли, что лучше добраться до нужного места на общественном транспорте, а тетке соврать, что идет в библиотеку, мистер Бигсли громко объявил, что они все, включая и этого (яростный взгляд в сторону Алекса), едут в Лондон, чтобы приобрести школьные принадлежности. Алекс облегченно перевел дух.
Он всю ночь ворочался в постели, осмысливая то, что узнал от Лили. Интересно, каково это — быть волшебником, творить чудеса, летать на метле? Были ли его родители волшебниками? После долгих раздумий он пришел к выводу, что нет. Ведь его бабушка и дедушка были обыкновенными людьми, по крайней мере, он не помнил, чтобы они колдовали.
Что его ждет в этом Хогвартсе? Вдруг там окажется еще ужаснее, чем здесь? Вдруг он будет учиться хуже всех, он же ничего не знает о колдовстве! Вон Лили говорила, что прошлым летом превратила Вернона в поросенка, а он даже не представляет себе, как это можно сделать!
От волнения и от разных тревожных мыслей, гулявших в голове, он заснул под утро.
На следующий день Бигсли и Алекс погрузились в черный «Бентли» и поехали в Лондон. Алекс робко попросил дядю подъехать к улице Саммертайм. Мистер Бигсли подозрительно спросил:
— Что тебе там понадобилось?
— Понимаете, мне надо купить книги, мантии и все, что есть в списке из школы. А там, кажется, находится магазин, где все это продается.
— Что? — мистер Бигсли затрясся от смеха, — уж не хочешь ли ты сказать, что поверил этому глупому письму? Мечтаешь волшебником заделаться?
Все семейство дружно захохотало. Алекс промолчал. Отсмеявшись, мистер Бигсли даже подобрел.
— Хорошо, я отвезу тебя на Саммертайм и даже денег дам. Интересно будет потом посмотреть на тебя. Насколько я знаю, на улице Саммертайм нет магазинов, ни обыкновенных, ни, ха-ха-ха, волшебных!
Все еще продолжая смеяться, он остановил машину на улице, просто потрясавшей своей мрачностью, сунул в руку Алексу десятифунтовую бумажку, и все семейство укатило. Ричард и Роберт корчили рожи в заднем стекле.
Алекс остался один на захламленной, нет, просто утопавшей в мусоре и грязи улице. Прохожие, все как один, были очень подозрительного вида с темными взглядами исподлобья. На электронных часах, рядом с которыми он остановился, было без четверти одиннадцать, и с каждой минутой Алекс чувствовал себя неуютней и глупей. В самом деле, что за нелепость, поверить дурацкому письму и девчонке! Все-таки, наверное, это был розыгрыш. И теперь он стоит один, в огромном Лондоне, а Бигсли уехали и ничуть не огорчатся, если он потеряется.
И вдруг, как гром с ясного неба, раздался знакомый звонкий голос:
— Алекс, привет! Долго ждешь?
Мальчик резко обернулся. К нему спешила Лили, за которой не поспевали ее родители. Девочка подбежала к нему и перевела дух.
— Как хорошо, что ты нас дождался! Вот, пап, мам, это и есть Алекс, о котором я говорила.
— Рад встрече, Алекс. Меня зовут Гарри Поттер, — сказал мужчина, прожигая насквозь взглядом ярких зеленых глаз за стеклами очков, — это моя жена Джинни, а с Лили вы уже знакомы.
— Очень приятно, сэр, — вежливо ответил Алекс, — я Алекс Грейнджер.
Мужчина переглянулся с женой, и они завороженно уставились на него.
— Твоя фамилия Грейнджер? Кто твои родители? — медленно спросил отец Лили, скользнул глазами по коротко постриженным темно-каштановым волосам мальчика, по бледному, немного заостренному лицу с тонкими чертами. Выражения лиц родителей Лили становились все страннее и страннее. Из оживленно-дружелюбных они стали напряженными. Алекс изо всех сил надеялся, что это не из-за него.
— Они давно умерли. Меня воспитывали бабушка с дедушкой, — через силу выдавил Алекс, он не любил говорить о своем сиротстве, — а сейчас я живу у опекунов.
Мистер Поттер издал какой-то сдавленный звук, а его жена посмотрела на мальчика растерянно и одновременно брезгливо, словно увидела перед собой дохлую лягушку. Алекс чувствовал себя так, как будто разочаровал чьи-то ожидания. Лили с удивлением переводила взгляд с него на родителей, а потом ее словно осенило, и она с ужасом воскликнула:
— Ты — Грейнджер? Ее сын? Правда? Мерлин, папа, я не знала, честно! Это невероятно!
Алекс вдруг почувствовал, что ситуация изменилась. Теперь и отношение Лили стало настороженным. Он впал в отчаяние. Все как всегда! Едва находится хоть один человек, который начинает относиться к нему как к нормальному, как тут же что-то все портится. Что в нем есть такого, что отталкивает людей?! Почему он вынужден быть всегда один?!
— Чей я сын? — с вызовом спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал ровно.
— Гермионы Грейнджер. Ведь так зовут твою маму? — тихо ответила мать Лили.
— Да, мою маму звали Гермиона Грейнджер и что с этого? Мои родители умерли много лет назад, не думаю, что они были магами и имели отношение к волшебству. Скорее всего, они были, как вы их называете, маглами, — Алексу почему-то не понравилось это слово.
— Твои родители не были маглами, — все так же тихо сказала миссис Поттер и взглянула на мужа.
Тот выпрямился.
— Думаю, Лили, было ошибкой встречаться с этим мальчиком. Он не нуждается в нашей помощи, а его опекуны, наверное, потеряли его и сейчас беспокоятся.
Алекс не верил своим ушам. Даже в кошмаре он не смог бы себе представить, что Бигсли волнуются за него, скорее, они будут беспокоиться из-за опекунского пособия. И потом, если даже его родные родители и были магами, то сейчас все равно их нет в живых, и они не смогут помочь ему!
Вдруг Лили Поттер топнула ногой, и в ее голосе прозвучал гнев:
— Нет, я пойду с ним! Папа, то, что я вчера рассказывала — правда! Он живет с ужасными маглами. Его кузены ничем не отличаются от Вернона, они издеваются над ним и даже бьют! И потом, война была сто лет тому назад, и Алекс не виноват за то, что сделали его мама или папа. Ведь ты же сам говорил, что дети не в ответе за своих родителей!
— Война была не сто лет тому назад, — жестко сказал мистер Поттер, — она закончилась после твоего рождения, а ее последствия мы расхлебываем до сих пор. И хорошо, что вы лишь понаслышке знаете, что творилось в те времена.
— Но, папа, — синие глаза наполнились слезами, — как ты можешь так?! А еще сам говорил, что вырос вместе с дядей Дадли, что прекрасно понимаешь, каково это — остаться без мамы и папы. Выходит, ты врал?!
Алекс ощущал, как пылает в груди жаркий огонь, снова эта девочка удивила его. Еще никто никогда не защищал его так истово, так убежденно в своей правоте. Что это за странные намеки на его родителей, он решил выяснить позже, хотя они его страшно заинтересовали.
— Отец вовсе не это хотел сказать, — вмешалась мать Лили, — просто все слишком сложно и запутанно.
— Да что тут сложного! — взорвалась девочка, — его родители умерли, его воспитывают просто кошмарные маглы, которые совсем его не любят. Алекс даже никогда не слышал о волшебном мире и тем более о магической войне. Все очень просто!
Да, характер у Лили был явно взрывоопасным. Мистер Поттер, нервно поглядывая на дочь, обратился к Алексу:
— То, что она говорит — правда? Но как ты попал к опекунам?
Алексу пришлось во второй раз за два неполных дня рассказать краткую историю своей жизни. Закончив с жизнеописанием, он заметил, что лица родителей Лили стали немного дружелюбней, вернее, из изумленно-брезгливых они стали просто изумленными, и напряжение слегка спало.
— Странная история, — пробормотал мистер Поттер, — значит, ты жил у мистера и миссис Грейнджер? А сейчас их нет в живых?
— Да, — кивнул Алекс и насторожился, — а вы что, их знали? Моих бабушку с дедушкой? Откуда?
Отец Лили отвел глаза и нахмурился, переглянувшись с женой.
— Мы были знакомы, поскольку… были знакомы с твоими…родителями... с твоей матерью. Волшебников в Англии не так уж и много, поэтому мы все что-нибудь да знаем друг о друге, — сухо, но почему-то немного запинаясь, сказал он, — хорошо, если тебе не с кем идти, то мы поможем тебе. Ты знаешь, что для покупок в волшебном мире нужны волшебные деньги?
Сердце Алекса упало. Его деньги были самыми обыкновенными. Десять фунтов Бигсли и около одиннадцати фунтов мелочью, с огромным трудом сэкономленных на завтраках. Что этого не хватит, он подозревал, но что нужны какие-то особенные, волшебные деньги? Отчаяние, видимо, слишком очевидно отразилось на его лице, потому что мать Лили осторожно заметила:
— Думаю, мы сможем тебе одолжить необходимую сумму. Хотя… Гарри, наверное, нам надо заглянуть в Грин-Готтс, проверить кое-что.
— Согласен, — кивнул ее муж.
— Ура! — завопила Лили, повисая на шее у отца, — папуля, мамуля, вы самые лучшие!
Поттеры и Алекс зашли в неприглядный темный бар, рядом с которым, оказывается, они стояли. Поздоровавшись с барменом, они прошли через задний ход и вышли в грязный тупик с глухой кирпичной стеной, рядом с которой в ряд выстроились мусорные баки. Мистер Поттер вытащил деревяную палочку, лакированную, немного изогнутую и не такую уж длинную (Алекс с любопытством наблюдал за всеми его действиями), постучал по каким-то определенным кирпичам, и перед глазами мальчика открылась арка-проход, а баки совсем исчезли. Они прошли сквозь арку, и попали в самое удивительное место, которое Алекс когда-либо видел — Косой переулок, как было написано на деревянной шильде.
Мистер Поттер сразу повел их к чудному зданию, одновременно величественному и смешному, если такое возможно, которое, казалось, раздумывало, упасть ли ему набок или еще постоять. Они поднялись по истоптанным мраморным ступеням и очутились в огромном зале, в котором толпилась куча людей в странных одеждах, и расхаживали маленькие существа с огромными носами и ушами, с непомерно длинными ступнями ног и ладонями.
— Кто это? — спросил Алекс, стараясь таращиться по сторонам не слишком заметно.
— Где? Кто? — рассеянно спросила Лили, — ах, эти? Это гоблины, лучшие банкиры в мире. А Грин-Готтс — самый надежный волшебный банк Англии.
Мистер Поттер подошел к одному из этих существ, стоявшему за высокой стойкой, и вежливо поздоровался.
— О, кого мы имеем честь видеть! — расплылся в улыбке гоблин, — сам мистер Гарри Поттер. Что желаете, сэр? Пополнить счет, снять со счета сумму, проверить состояние?
— Ни то, ни другое, ни третье, Крюкохват, мне хотелось бы проверить состояние счета мисс Гермионы Грейнджер.
— Вы знаете, сэр, что мы не имеем права разглашать чужие финансовые операции и давать доступ к счетам без официально оформленной доверенности. К тому же, насколько мне известно, более десяти лет назад мисс Грейнджер, вернее миссис...
— Я помню, — быстро перебил гоблина отец Лили, — но дело в том, что это крайне щепетильный вопрос. Вот этот юный джентльмен является сыном и, соответственно, наследником мисс Грейнджер. У него некоторые финансовые затруднения. Поэтому мы и обращаемся к вам. Естественно, все под мою ответственность.
— В самом деле? Это меняет ситуацию, — гоблин перегнулся через стойку и впился взглядом пронзительных желтых глаз в Алекса, — что ж, посмотрим, что можно сделать.
Крюкохват нырнул куда-то вниз и через несколько минут появился, держа в руках несколько свитков пергамента.
— Итак, по особому распоряжению мисс Грейнджер, вернее, миссис Малфой, ее личный счет был слит со счетом ее супруга, мистера Малфоя, а если быть точным — это счет семьи Малфой, и заморожен до появления в этих стенах прямого наследника обоих, мистера Александра Грейнджера Малфоя. В случае, если названный так и не предъявит свои претензии до истечения определенного срока, который, к слову сказать, еще далек, все ценности и капитал должны быть переданы в Фонд помощи пострадавшим от магического противостояния. Вы утверждаете, что являетесь мистером Александром Грейнджером Малфоем? — гоблин строго посмотрел на Алекса.
— Н-наверное, — пробормотал тот, оглушенный всей обстановкой и едва сообразивший, что Малфой, вероятно, фамилия его отца, которую до этого момента он и не знал. Мал-фой… странно и необычно… Та самая буква М из хогвартского письма?
Если бы он в этот момент не был так поражен, то заметил бы, что на лицах мистера и миссис Поттер отразились сложные чувства. Презрение смешалось с жалостью, сожаление с отвращением, и помимо этого отчетливо читалось чувство сильнейшего неприятия.
— Пожалуйста, посмотрите сюда.
Алекс взглянул в старое, потемневшее от времени круглое зеркальце в резной оправе и увидел там не собственное бледное лицо с совершенно ошарашенным выражением, а какие-то расплывающиеся разноцветные линии и серые круги.
— Благодарю вас, — гоблин повернул зеркало к себе и провел над его поверхностью рукой с длинными ногтями. Вглядевшись в него, он удовлетворенно кивнул и подозвал к себе другого гоблина, на вид немного помоложе, не такого морщинистого и скрюченного.
— Гарт, проводи мистера Александра Грейнджера Малфоя к его личному сейфу. Думаю, вы, мистер Поттер, будете сопровождать его?
— Да, конечно.
Они все вместе последовали за маленьким гоблином, прошли за низкую дверь, которая пряталась в арке, и очутились в сыром темноватом туннеле, освещаемом факелами на стенах. По спине Алекса пробежали мурашки от чувства нереальности происходящего. Как же все это это было невероятно и фантастично — волшебники, настоящие гоблины, подземелье, горящие факелы. Об этом он читал только в сказках или смотрел в кино.
Оказывается, в туннеле были проложены рельсы, а на рельсах стояла небольшая тележка. Вместе с гоблином они залезли в тележку, и она сама понеслась по рельсам. Они спускались все ниже и ниже, Алекс едва успевал рассмотреть банковские ячейки наподобие камер хранения на вокзалах. Они уходили вверх и в стороны. За одним поворотом мелькнула надпись «Особая секция». Здесь ячейки уже не были расположены столь часто, напоминая скорее огромные круглые сейфы. Наконец за очередным поворотом тележка остановилась, и Алекс на подгибающихся ногах выбрался из нее. Его слегка укачало. Судя по лицам, остальных, кроме гоблина, тоже.
Гарт прошел чуть дальше и остановился перед одним из самых огромных сейфов. В его круглую дверь, наверное, мог спокойно войти взрослый и достаточно высокий человек. Откуда-то из-под одежды гоблин вытащил маленький золотой ключик и просто вставил его в небольшую скважину. Со страшным скрежетом и скрипом дверь медленно открылась, и изнутри вырвался вонючий зеленый дым. Когда он рассеялся, а все, кроме гоблина, прочихались, представшая картина заставила Алекса и Лили вскрикнуть. Их крик отразился от стен туннеля и вспугнул летучих мышей, которые заметались под потолком. Более сдержанный мистер Поттер присвистнул. Только Гарт остался равнодушным.
Сейф представлял собой довольно большую комнату, в которой эверестами сверкали груды золотых монет, монбланами возвышались колонны серебряных, ярким огнем полыхали россыпи рубинов, сплошным травяным покровом зеленели изумруды, переливались в свете фонаря в руках гоблина сапфиры, чистыми слезами вспыхивали безупречно-прозрачные алмазы. Подальше лежали не менее высокие горы других драгоценных и полудрагоценных камней. Еще здесь были слитки золота и серебра, которые аккуратными высоченными рядами выстроились вдоль трех стен. А чуть в стороне лежали несколько туго набитых чем-то кожаных чемоданов. Гарт раскрыл их, и Алекс с изумлением увидел обыкновенные деньги — американские доллары, английские фунты, здесь их было, наверное, несколько сот тысяч, если не больше.
— Вообще-то мы не принимаем магловские деньги, — с легким оттенком пренебрежения сказал гоблин, — но мисс Грейнджер, то есть миссис Малфой, была весьма настойчива.
— Полагаю, что здесь сосредоточена лишь часть весьма немалых средств семьи Малфой? — задумчиво спросил отец Лили.
— Вы совершенно правы, сэр. Не менее значительная часть капитала хранится в швейцарском филиале нашего банка, ценные бумаги и депозиты — в знаменитом бельгийском «Маг-Интере». По последним сводкам, мистер Александр Грейнджер Малфой входит в сотню богатейших людей магической Великобритании. Впрочем, и немагической тоже.
Алексу казалось, что от сильнейшего потрясения его язык прилип к нёбу. Это не могли быть его деньги! Он был беден, как церковная мышь, это не раз повторяли Бигсли. Наверное, это просто недоразумение!
Словно в ответ на его невысказанный вопрос мистер Поттер сказал:
— Не сомневайся, это все твое. Твоя мать… кх-м, впрочем, и отец тоже, были умны и не стали бы оставлять свои деньги первому встречному. А систему безопасности гоблинов ничем не обманешь. Если уж тебя сюда провели, то значит, ты имеешь на это полное право.
— Но как? — наконец обрел голос Алекс, — мои родители, что, были ТАК богаты? Откуда все это?
— Гермиона Грейнджер была лучшей ученицей Хогвартса за последние сто лет, — ответила миссис Поттер, — думаю, ей было нетрудно заработать приличную сумму денег. А твой отец… Твой отец принадлежал к одному из древнейших и богатейших аристократических родов магической Англии. Его родственники и сейчас вхожи в высшие круги магической знати.
Алекс был сражен наповал. Мало того, что его мать была лучшей ученицей, отец — аристократом, так еще у него были родные!
— Так они... они живут в Англии? Здесь, в Лондоне? — хрипло спросил он в страшном волнении.
— Да.
— А почему… почему они не нашли меня?! Те люди, у которых я живу, Бигсли, они мне почти не родственники.
— Э-э-э, понимаешь, — мистер Поттер в непонятном смущении переглянулся с женой, — мы не знаем, но возможно, потому что родственники отца не подозревают о твоем существовании, как не были в курсе об этом и мы. Хотя могут быть и другие причины.
— Что?!
— Послушай, сейчас не время и не место углубляться в перипетии твоих семейных взаимоотношений. Давай просто заберем некоторую сумму денег, а позже я попытаюсь все тебе объяснить.
Алекс был взволнован так, как никогда в жизни до этого, даже когда узнал, что занял первое место в олимпиаде по математике среди школьников младших классов. Может быть, теперь у него появится настоящая семья, дяди и тети, кузены и кузины, которые не будут обзывать его «ботаном» и уродом?! По крайней мере, ему очень хотелось бы надеяться на это.
Обратного пути на тележке он даже не заметил, потрясенный неожиданными новостями, и очнулся лишь в холле, когда отец Лили протянул ему туго набитый кожаный мешочек.
— Держи, думаю, этого за глаза должно хватить на покупку школьных принадлежностей.
Мистер Поттер задержался у стойки, переговариваясь с гоблином. Алекс положил мешочек в карман, продолжая лелеять мысли о родственниках. Он направился к выходу, смутно видя вокруг себя окружающих, но осознавая, что идет за Лили и миссис Поттер. Наверное, теперь он сможет встретиться со своими родными, узнать побольше о маме и папе! Это было невообразимо здорово! И его просто распирало от радости.
В этом мире, расколотом надвое,
Выбираем дороги мы разные,
Подчиняясь неписаным правилам,
Принимая законы опасные.
Разделяем друзей и соперников,
И врагов наживаем нечаянно,
И шагами безумно-неверными
Мы идем за мечтами отчаянно.
Свет и мрак, зло, добро — эти сложности
Мы стремимся постигнуть с рождения
И не знаем, что это условности
Наших судеб с начала творения.
А когда-нибудь в страхе оглянемся
И увидим, что время ушло…
Одиночество — серая странница,
Нас укрыло холодным плащом.
И тогда станут глупыми правила,
И исчезнут друзья и враги,
И покажется самым неправильным
Мир без радости, жизнь без любви…
(с) Lilofeya
_______________________________________________
— Драко, обед подан.
— Иду, мама.
...
— Драко, ты меня слышишь?
— Да, мама.
…
— Драко!
— Сейчас, мама.
Драко откликается машинально, не задумываясь, о чем говорит мать. И через несколько минут Нарцисса появляется в дверях библиотеки, где сидит сын.
— Драко, ну сколько можно звать?
— Что? А, да, конечно.
Нарцисса озабоченно всматривается в лицо сына, который, кажется, смотрит куда-то сквозь нее.
— Обед готов. Пойдем, уже все стынет, и отец ждет.
Драко встряхивает головой, откидывая светлую челку, упавшую на глаза, и словно на мгновение возвращается откуда-то издалека.
— Извини, мам, не хочу. Я пообедаю попозже, ладно?
И снова прозрачный невидящий взгляд. Книга, сама с тихим шелестом перелистывающая страницы. Перо, пляшущее на бумаге и оставляющее непонятные закорючки и черточки. Вторая книга, выскакивающая с полки и падающая прямо в руки сына.
Нарцисса качает головой. Настаивать бесполезно, Драко все равно не спустится, пока не сделает все, что хотел. А что он делает, чем занимается, днями просиживая в огромной родовой библиотеке, Нарциссе неизвестно. На все ее расспросы сын уклончиво мямлит что-то вроде «Работаю», «Это для Господина», «Господин сказал».
На самом ли деле это так?
Великая Моргана, как же изменился ее мальчик после всех этих событий, после смерти Дамблдора, после побега, после получения Метки! Раньше Драко заглядывал в библиотеку лишь для того, чтобы найти нужные книги для выполнения домашних заданий, и задерживался, самое большее, на десять минут, а теперь это второе место в огромном замке, где его можно найти, после его комнат. И эта странная отрешенность и задумчивость, словно он здесь и в то же время далеко, где-то в своем мире, напряженно и упорно обдумывает что-то. Куда делся тот Драко, которого она знала как себя, все восемнадцать лет его жизни, с самого рождения — вспыльчивый, задиристый, немного самонадеянный, отчаянно пытавшийся выглядеть самостоятельным, взрослым, старавшийся доказать, что он все умеет и может, для которого мир существовал, чтобы его покорили?
Вместо него откуда-то появился другой Драко — спокойный, как камень, и холодный, как лед; равнодушный ко всему, что происходит вокруг; с безразличным выражением лица присутствующий на всех собраниях Пожирателей Смерти и безропотно выполняющий все, что приказывает Темный Лорд. Невозможно понять, что происходит у него в душе. Гордится ли он, что стал, как отец, Пожирателем Смерти или тяготится этим? Верит ли на самом деле в то, что проповедует Лорд, или просто делает вид?
Таким своего сына Нарцисса никогда не видела, и иногда ей становилось страшно. Слишком он был безучастным и отстраненным, чтобы быть живым. Он словно создал вокруг себя некую оболочку, заточил себя в стеклянный саркофаг. Он лишь наблюдает, как живут люди, как медленно меняется мир, но сам не вмешивается.
Что могло привести его в это состояние? И как сделать так, чтобы в серых глазах снова вспыхнул огонек интереса, радости, удивления, пусть даже злости или гнева, лишь бы не было этого непонятного пустого взгляда?!
Сейчас для Драко не существует никаких чувств — ни дружбы, ни любви, ни ненависти, ничего… Он не общается со сверстниками, как раньше, они для него не больше, чем говорящие портреты. С Пэнси Паркинсон, своей подругой детства, самой близкой к нему девушкой, почти невестой (как тайно надеялась Нарцисса) Драко виделся не чаще раза в месяц. Бедняжка Пэнси была в недоумении и растерянности, раз даже расплакалась на глазах у Нарциссы, но Драко это нисколько не тронуло. Он просто поморщился, развернулся и ушел.
Его друзья, Винсент Крэбб, Грегори Гойл, Теодор Нотт, тоже были удивлены, неловко топтались на пороге библиотеки, перекидывались парой ничего не значащих слов и спешили удалиться.
И даже имя Гарри Поттера не выводит Драко из себя, как раньше. Газеты вовсю трубят о его Избранности, по сто раз пересказывают историю со шрамом и потерянным Пророчеством, то и дело публикуют глупые интервью с ним и его неразлучными дружками — маглорожденной девчонкой и одним из бесчисленных отпрысков Уизли. Но если раньше Драко изошел бы от ненависти, сжег бы все газеты, то сейчас он просто скользит глазами по строчкам, которые, кажется, занимают его не больше, чем позавчерашний прогноз погоды.
Нарцисса горько вздыхает, медленно идя в Белую Столовую. То, чего она боялась больше всего на свете, свершилось. Теперь поздно жалеть, ломать руки и стонать, она уже ничего не изменит. Да могла ли она и раньше хоть на что-то повлиять? Люциус тоже стал Пожирателем вопреки ее воле, хотя она уже тогда, двадцать лет назад, старалась доказать гибельность этого шага. А сейчас она делала все, что было в ее силах, чтобы Лорд не обратил внимания на Драко; она служила Ему, как могла, передавала, не скрывая, все, о чем ей доносил старый домовик из дома ее кузена Сириуса. Но все оказалось бесполезным. Ее сын все равно стал Пожирателем Смерти, как и муж. Но Люциус тогда был старше, чем Драко сейчас. Он осознавал, на что и за кем идет. Он был хитер и осторожен, хотя и искренне, казалось, верил словам Темного Лорда. Однако Драко не такой, как отец, хоть всегда старался быть похожим на него. Он более открыт, более непосредственен, более эмоционален. По крайней мере, был…
И еще он слишком молод. Ему всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте юность беззаботно радуется жизни и получает все удовольствия, не задумываясь, что ждет ее на следующий день. Юность не сидит над древними фолиантами, вдыхая пыль столетий, и не наблюдает равнодушно, как бегут мимо дни и месяцы, неумолимо забирая время.
Сколько раз Нарцисса говорила с Люциусом о Драко, просила, чтобы он отправил сына в Европу к их родственникам, в отчаянной надежде, что вдали от Англии и Темного Лорда Драко снова станет таким, как прежде, откликнется на чью-то улыбку, на тепло глаз, вспомнит, что жизнь кипит ключом, не останавливается ни на минуту! Но муж упорно считает, что все идет так, как надо, как должно идти. Прошло полгода, как они оба вернулись домой, к ней, но он как будто не замечает, как изменился их сын, и раз за разом повторяет уже набившие оскомину слова о чести служить Темному Лорду, не забывая, конечно, о своих интересах, о необходимости поставить на свое место грязнокровок и полукровок, претенциозно объявляющих себя настоящими магами, о чистоте крови рода Малфой, которую ни в коем случае нельзя смешивать с их грязной. Неделю назад в очередном бесплодном разговоре Нарцисса не выдержала.
— Мерлин, Люциус, как ты можешь говорить о чистоте крови, когда настоящих чистокровных семей осталось просто ничтожно мало, и мы все уже связаны несколькими узами родства?! Кто, скажи мне, из стоящих за Лордом, может с честью считать себя чистокровным магом? Да, Малфои, еще Блэки, Паркинсоны, Лейнстренджи, Розье, Краучи, Делэйни, Ривенволды, Эйвери, Нотты, Забини, Джагсоны, Руквуды, Крэббы, Гойлы. И все, Люциус! Всего лишь полтора десятка семей, гордящихся чистотой крови и стремящихся не потерять ее! Остальные так или иначе уже не чистокровные, а другие, как Уизли, Пруэтты, Боунсы, Дирборны, не придают этому абсолютно никакого значения! А мы, если говорить начистоту, мы вырождаемся и вымираем, Люциус, ты понимаешь?! Не осталось ни одного Блэка по мужской линии, Сириус был последним. У Беллатрисы и Рудольфа нет детей, Рабастан не женат и вряд ли будет, а у Рольфа только девочки. Такая же ситуация у Паркинсонов, Краучей, Джагсонов. Забини — итальянцы, Малсиберы — французы. В Англии почти не осталось собственно англичан — чистокровных волшебников. К тому же так ли мы чистокровны, как утверждаем? Филона Ривенволд была из английской королевской семьи, но магловской! Значит, сын Хелиоса и Филоны полукровка, и древний род Ривенволдов уже не чистокровный. У Делэйни, Кэрроу, Роули, Уилкисов в роду тоже были маглорожденные. Глядя на Крэббов, Гойлов, Буллстроудов, Яксли с трудом веришь, что они способны правильно держать палочку. Я не говорю уже о Дерриках, Боулах, Флинтах и прочих подобных им! Куда мы идем, Люциус? Или вернее, куда нас ведет Лорд? Чего он добивается, объявляя всех маглорожденных недостойными? Хорошо, они недостойны, их следует уничтожить. А мы все благополучно вымрем. Это приведет к тому, что в Англии совсем не останется волшебников. Ты этого хочешь?!!
— Нарцисса!
— Что? Я не права? К тому же ты прекрасно знаешь, что у самого Лорда отец был маглом!
Люциус растерянно смотрел на жену, не понимая причин ее вспышки. А Нарцисса с горечью осознавала, что он, ее сильный, умный, хитрый, изворотливый муж, не желает видеть, что исход этой пока еще необъявленной войны предрешен. Он ослеплен видимой мощью Темного Лорда, сумевшего возродиться из небытия, оглушен его льстивыми и одновременно угрожающими речами, и ее слабый предупреждающий голос теряется на фоне той картины, которую нашептывает Люциусу Темный Лорд Волдеморт.
* * *
Драко откидывается на спинку стула и устало потирает покрасневшие глаза. Он почти не спал трое суток, отчаянно стараясь найти то, что ему было необходимо. Каждый раз казалось, что вот оно, рядом, только протяни руку, переверни страницу, на которой будет все изложено, но в следующий миг строчки словно в насмешку обрывались, оставляя противный вкус поражения и беспомощности.
Но сейчас он, кажется, перехитрил, умудрился найти, составить нужную формулу из обрывков, найденных туманных фраз, непонятных предложений. Находка страшна и одновременно обнадеживает. Если все пойдет так, как надо, он будет одним из немногочисленных волшебников и уж точно первым в роду Малфоем, овладевшим столь сложным колдовством.
Драко невесело усмехается. Он никогда не блистал в учебе, разве что ему всегда нравилась трансфигурация, но ее вела МакГонагалл, декан Гриффиндора, что совершенно портило все удовольствие от получающихся заклятий. Поэтому он никогда не высовывался на уроках, предпочитая показывать стабильный средний уровень, что его устраивало. А лучше овладеть заклятьями трансфигурации он мог и в своей Гостиной или спальне.
Итак, это будет завтра. Завтра у Забини будет большой прием в честь Темного Лорда и принятия Фетидой Забини Черной Метки. Весь их круг будет там, и отец с матерью тоже пойдут. Он же скажет, что в очередной раз поцапался с Блейзом и не желает лицезреть смазливую самоуверенную физиономию этого итальяшки. Родители не будут настаивать, зная о его натянутых отношениях с Блейзом, а перед Господином он отговорится тем, что будет искать необходимый трактат по некромантии, который должен быть в их библиотеке.
* * *
Вечером следующего дня Драко остается один в замке, не считая домовиков. Впрочем, он всегда обращал на них не больше внимания, чем на пыль под ногами. В сумерках Малфой-Менор, залы и коридоры которого освещены лишь редкими лампами, свечами и факелами, погружен в полутьму и кажется таинственным и незнакомым. Портреты на стенах провожают его темными взглядами, рыцарские доспехи остро взблескивают, когда отсвет от фонаря в руке скользит по их тщательно начищенной стали.
Знакомая скрипучая лестница, серые каменные стены, по которым сочится вода, низко нависший потолок. Невольно хочется пригнуться. Извилистые коридоры ведут его вперед, и знакомая обволакивающая тишина липкой рукой проводит по краешку сознания. Он привычно уклоняется от ловушек, обходит наиболее опасные ответвления, углубляясь все ниже и ниже.
Вот наконец и эта дверь с ручкой в виде морды волка. На первый взгляд, комната за ней ничем не отличается от других, которые есть в подземелье. Но он-то знает, что только в ней можно колдовать, не привлекая ничьего ненужного внимания. Комната не выпускает из своих стен волшебство, загадочным образом маскируя его. В ней иссиня черные, полированные стены, которые, однако, ничего не отражают. Вместо потолка высоко наверху клубящаяся тьма, а на полу, прямо на сером мраморе выжжена огромная пентаграмма. Эта комната идеально подходит для того, что он собирается сделать.
Драко зажигает черные свечи по углам пятиконечной звезды, вписанной в круг. Становится у острого конца и нараспев начинает читать длинное сложное заклинание, сбиваясь и начиная все сначала. Опускает волшебную палочку к черному острию, нацеленному прямо на него. Палочка выпускает алый луч, который поглощается пентаграммой. И он ждет, затаив дыхание, с сердцем, отчаянно бьющимся то ли слева, то ли справа. Первая часть обряда не слишком сложна. Это всего лишь Зов, на который должен прийти Отклик.
И Отклик приходит после нескольких минут напряженного ожидания пополам с загнанным глубоко внутрь страхом. Огненная искорка пробегает по всем линиям, на миг вспыхивает вся пентаграмма. Свечи откликаются, выметнув разом длинные языки пламени тускло-голубого цвета. Их огни холодны и не дают теней. Центр пентаграммы тоже начинает светиться мертвенным голубоватым светом, который идет откуда-то снизу, из-под земли, и теряется в черном потолке. И вот уже перед ним мерцающий голубой столп, а палочка дрожит, словно сопротивляясь и не желая отдавать силу своего хозяина этому страшному свету.
Драко стискивает зубы и покрепче перехватывает палочку, второй рукой вытягивая из кармана брюк узкое лезвие ножа. Теперь вторая часть обряда, Разрешение на Проход. Врата должны Увидеть его, испить его силу, почувствовать, что он имеет Право пройти туда, за их пределы. Он проводит острием ножа по кисти правой руки. Тоненькое лезвие из рога единорога, полупрозрачное от древности, почти нежно скользит по коже, безболезненно прорезая ее. И тут же алые капли крови снизкой крупных бусин падают на пол, на острие луча, и с шипением впитываются в черные линии. Звезда на мгновение темнеет, а потом вспыхивает густо-багровым светом, который жутко смешивается с голубоватым, исходящим из ее сердцевины. И вся комната на миг становится похожей на нереальную абстракцию из тьмы и света, в которой статуей застыл светловолосый паренек. Бордовые и голубые всполохи пляшут на его лице и невозможно понять, что он чувствует в этом момент.
Право чистой крови признано. Проход открыт. И можно шагнуть в центр пентаграммы, которая не полыхнет холодным смертельным огнем, карая безумца, осмелившегося распахнуть Врата Иномирья.
Последний миг, когда еще можно затушить бледно-голубые огни и отступить.
Пока еще возможно передумать, не нарушить правила и мораль общества, в котором он живет.
Пока еще предательство не стало предательством.
Потому что то, что задумал Драко, иначе как предательством и изменой не назовешь. Если Лорд узнает об этом, жизнь Драко не будет стоить и ломаного кната. И останется лишь цепенеть в слабой надежде, что вихрь мщения не настигнет отца и мать.
Но Лорд не узнает, хотя и осведомлен обо всех действиях своих Пожирателей Смерти и может почти свободно читать их мысли. Потому что в Драко Малфое причудливым образом переплелась волшебная сила представителей его рода — людей-магов, вейл, лесных фей и настоящих эльфов. Эта сила даровала ему защиту его сознания. Никто, даже сам Волдеморт не может проникнуть в него. Никто не может узнать, что таится в его душе.
Однако Лорд может узнать о его действиях, и Драко более чем уверен, что Он приставил к нему соглядатаев, которые сообщают о каждом шаге сына Люциуса Малфоя, не оправдавшего оказанного ему доверия. Правда, в Малфой-Менор они проникнуть не могут, но за его стенами каждый вздох Драко становится известен его Господину. Поэтому действовать надо очень осторожно, прилагая все усилия к тому, чтобы замести за собой следы.
Палочка в руке парня дрожит все заметнее, а Врата тянут из него волшебную силу. Дольше медлить нельзя.
Драко на мгновение прикрывает глаза. Все решено, и назад возврата нет. Все было решено в тот момент, когда безвольное тело старого директора перевалилось через парапет башни, и его поглотила ночь. Когда Драко ударила ножом в подреберье мысль, что это он убил его. Не Снейп, из палочки которого вылетела Авада Кедавра, а он. Собственными руками. Он, недоучившийся волшебник, сопляк, отправил в небытие мага, которого опасался сам Темный Лорд. Это он безжалостно оборвал хрупкую нить чужой жизни. Вчера еще Дамблдор был, ходил по Хогвартсу своими мягкими неслышными шагами, поднимал за ужином неизменный кубок с тыквенным соком, усмирял чересчур разбаловавшихся школьников одним лишь укоризненным взглядом. А сегодня его нет. И никогда больше в этом мире не будет. И исчез вместе с ним Хогвартс со всеми своими факультетами, тысячелетней историей, тайнами и загадками, портретами и часами, тайными комнатами и гулкими классами, мрачными подземельями и высокими, пронзающими небесную синеву башнями, Хогвартс, давший силу всем живущим ныне магам Великобритании, учившимся в его стенах. Этот Хогвартс умер, потому что Дамблдор был его сердцем.
И виновен в этом Драко Малфой.
До определенного момента Драко не понимал, на что он идет. Предпринимая попытки покушения, он скорее играл, до конца не веря, что что-то получится. Тем более, что до летального исхода случайных жертв не доходило.
И отнять у кого-то жизнь оказалось не так-то легко, как сказал сам Дамблдор в последние минуты. Переступить эту черту дано далеко не каждому. И одно дело — наносить смертельные удары, сражаясь за свою жизнь, за свою мечту, за будущее; гореть яростным огнем мести или борьбы за справедливость. Совсем другое — убить за то, что кто-то просто одинаково относится к чистокровным и маглорожденным волшебникам, за то, что кого-то угораздило родиться в семье маглов.
Нет, Драко не стал на сторону Поттера, не воспылал горячей любовью к грязнокровкам, не проникся ужасом несправедливости, направленной против них. Они так и остались для него грязнокровками, стоящими на ступень ниже чистокровных волшебников. Он лишь думал о том, что как бы ни были недостойны маглорожденные, их жизнь и смерть не зависит от Волдеморта, которому никто не давал право судить и выносить вердикт. И кто поручится, что завтра не объявится еще один безумец, на этот раз решивший, что только те маги, в жилах которых течет магловская кровь, могут жить и колдовать? Нет, этого нельзя допустить, как и того, что сейчас удар направлен на грязнокровок.
Драко, поколебавшись лишь мгновение, проходит между двумя самыми близкими к нему свечами и встает в центр звезды, прямо в столп света. В комнате сгущается мрак, клубящееся облако тьмы спускается с потолка и окутывает все вокруг, но не смеет заползти в пентаграмму, которая светится все ярче и ярче тем же бледно-голубым огнем. Невесть откуда взявшийся ветер приносит странный шепот, чьи-то вздохи и непонятные слова. Словно кто-то скрывается во тьме комнаты и старается отговорить Драко от этого шага. Драко, стиснув руки на палочке и стараясь не обращать внимания на встающие дыбом волосы, читает последнюю часть заклинания, которое позволит ему очутиться в нужном месте.
— …ego vadam magis ad Alastor Moody!
Он на миг зажмуривается, стараясь как можно четче представить себе старого одноглазого Аврора, хотя и не видел его самого ни разу, лишь двойника, молодого Крауча под действием Оборотного зелья.
Голоса из ветра звучат все громче, Драко почти различает неясные полупрозрачные силуэты, зыбко колышущиеся во тьме, и старается отогнать страх, ременной петлей перехватывающий горло. Если ничего не получится, он не сможет в одиночку завершить обряд и выбраться из пентаграммы живым…
Но через несколько томительных секунд что-то вокруг меняется. Тьма вздрагивает, светлеет, начинает кружиться сперва в медленном, а потом в стремительном сумасшедшем водовороте, принимает очертания, обретает плоть. И перед Драко, которого начинает заметно мутить от круговерти, вместо серых стен подземелий Малфой-Менор возникает тесная захламленная комнатка, освещаемая единственной свечой.
Из-за письменного стола, не забыв нацелить палочку, изумленно приподнимается седой мужчина, оба глаза которого, и обыкновенный, и волшебный, напряженно вглядываются в странное марево в воздухе между столом и книжным шкафом, в котором из голубых и алых искр соткался худой светловолосый парень.
— Здравствуйте, мистер Грюм. Вначале выслушайте меня, а потом насылайте Непростительные заклятья.
* * *
— И как вы умудрились, объясните мне, пожалуйста!
Гермиона всплескивает руками, открывая небольшую магловскую аптечку. На лбу Гарри стремительно, прямо на глазах растущая шишка, а на щеке Рона длинная кровоточащая царапина. Вдобавок к этому их джинсы и футболки сплошь заляпаны коричневой краской.
— Я стоял на стремянке и красил стену над окном, — сердито объясняет Гарри, чуть морщась от щиплющего дезинфицирующего раствора, которым Гермиона обрабатывает ему рану, — Рон нес мне остаток краски в ведре и задел эту чертову лестницу. Естественно, она пошатнулась, и я грохнулся хрен знает с какой высоты! Вдобавок еще ведро стукнуло меня по лбу!
— Ничего подобного! — спорит Рон, — ничего я не задевал! Ты сам ее неправильно закрепил, вот она и не выдержала твоего веса.
— С чего бы это она не выдержала, а? Я лично проверял каждый закрученный шуруп!
— Значит, плохо закрутил!
— Ни на минуту нельзя вас одних оставить, обязательно все испортите. Ой, Гарри, у тебя теперь так симметрично. Шрам справа, шишка слева, — Гермиона осторожно откидывает непослушную челку Гарри со лба и в последний раз аккуратно проводит ватным тампоном по ране.
— Молодежь, улыбочку! — Билл весело щелкает вспышкой фотоаппарата, — фотик супер, Гарри. Недавно купил?
— Угу, — Гарри немного виновато косится на Гермиону, которая укоризненно качает головой.
-Ох, Гарри, ты совершенно непрактичен. Скажи, этот фотоаппарат тебе был так нужен?
— Ну, Гермиона, понимаешь…
— Понимаю, это весьма необходимая и просто незаменимая в хозяйстве вещь, в отличие от пары-тройки вилок, ложек, чашек и приличного стола, за которым можно нормально поесть.
— Здесь в принципе и так неплохо, а вилки… да куплю я их, Гермиона! Или Джинни купит, — пожимает плечами Гарри, за спиной Гермионы перекидываясь взглядами с Роном и Биллом. Что эти женщины понимают? Им бы лишь поворчать.
Рон выхватывает фотоаппарат из рук брата и с любопытством его разглядывает.
— Интересно, интересно… А он не такой, как у Колина, да, Гарри? Ай, Гермиона, больно же! И вообще, ты же волшебница, на что тебе волшебная палочка?
Гермиона отдергивает руку.
— Это всего лишь порез, его вполне можно обработать и при помощи подручных средств. Не дергайся и не будет больно.
Гарри усмехается и сочно вгрызается в яблоко.
— Конечно, не такой. У Колина обыкновенная мыльница, а это цифровой. У него куча функций. Видишь экранчик? Можешь найти сделанный Биллом снимок и просмотреть его уже сейчас.
— Вижу. Вот здорово! А как это работает?
— Э-э-э, — Гарри задумывается, не представляя, как рассказать человеку, понятия не имеющему о магловской технике, устройство и принцип работы цифрового фотоаппарата, о которых он и сам имеет довольно-таки смутное представление. Просто это работает и все.
Однако все, что он хотел сказать, тонет в грохоте кухонной двери, которая отлетает в сторону, пропуская пышущую злостью в радиусе на метр Джинни. За ней, поскрипывая колесиками, катится огромный чемодан.
— Джинни, что-то случилось? — с осторожным удивлением осведомляется Билл, вместе с Роном незаметно отодвигаясь подальше от двери. Иногда младшая сестра до дрожи напоминает мать и бывает страшна во гневе.
— Случилось! — Джинни плюхается на стул рядом с Гарри и скрещивает руки на груди, — месяц назад мне исполнилось семнадцать, и по законам магического мира я совершеннолетняя! Я имею право голоса, право хранить молчание и могу нести полную магическую ответственность за совершенные преступления! Всем понятно?
Все поспешно кивают, а Гермиона прячет улыбку. Видимо, Джинни уже с утра имела долгий и обстоятельный разговор с родителями.
— А также я имею право самостоятельного выбора и объявляю всем присутствующим, что с этого дня я официально переселяюсь сюда, вот в этот дом!
Рон и Билл ошарашенно переглядываются, Гарри смущенно ерзает на стуле, а Гермиона вскидывает бровь.
— Если я правильно поняла, вы с Гарри хотите жить вместе?
— Абсолютно верно! А если кто-то что-то хочет сказать, — Джинни сверкает глазами на старших братьев, — то напоминаю о сережке в ухе, длинных патлах и жене-полувейле одного «кого-то», и бутылке огневиски, спрятанной под кроватью, и сигаретах, который другой «кто-то» тайком курит около курятника.
Рон едва не давится еще не сказанными словами, а Билл внимательно смотрит то на сестру, то на начинающего краснеть Гарри.
— Это ваше совместное решение?
— Да, — решительно встряхивает головой Гарри, а Джинни встает за его спиной, — извините, Рон, Билл. Мы с Джинни давно говорили об этом. Я ее люблю, и она меня любит. По-моему, больше добавить нечего. А теперь, валяйте, можете надавать мне как следует. Обещаю, обижаться не буду.
Рон все с тем же обескураженным видом лишь молча разводит руками, мол, просто нет слов. А Билл, помедлив, хлопает Гарри по плечу.
— Я рад за вас. Ты отличный парень, Гарри, и я просто не вижу рядом с моей сестрой кого-то другого. За родителей не беспокойтесь. Мама покипит, поохает, поплачет, а потом сама прибежит к вам проверять, все ли в порядке, и сколько раз в день вы едите. К тому же она тебя всегда любила, почти как седьмого сына. И еще, — Билл хитро подмигивает, — маме самой было семнадцать, когда они с папой сбежали, а в восемнадцать у нее уже был я.
Гарри облегченно вздыхает, поглаживая руку Джинни на своем плече. Рон наконец обретает голос и бурчит:
— Ну… ладно… чего уж там… я тоже, вроде… рад, как бы…
— Как бы или на самом деле? — язвит Джинни, впрочем, благодарно потрепавшая брата по рыжей макушке.
— Конечно, на самом деле, — Гермиона обнимает подругу, — ты привезла все свои вещи?
— Смеешься? Нет, конечно. Это всего лишь самое необходимое, на первое время.
— Самое необходимое?! — Гарри с непритворным ужасом взирает на огромный, перевязанный толстой веревкой, но все равно почти лопающийся по швам чемодан почти в рост самой Джинни.
— Да, помоги его утащить наверх. Я могла бы и слевитировать, но он для меня тяжеловат.
— Ну ладно, мне пора, — Билл поднимается, — мы сегодня с Флер и Арти идем к детскому целителю. Опять опоздаю, она мне голову оторвет. Гарри, я занесу Проявитель к Грюму, он сам посмотрит.
— Ладно, спасибо, Билл.
— Пока, Билли, передавай Флер привет и поцелуй Арти.
— Обязательно. Au revoir, молодежь. Джинни, не отрави Гарри своей стряпней в первый же день. Это будет невосполнимая утрата. Кто будет мужественно бороться с Волдемортом и гордо демонстрировать боевые раны и шрамы визжащим от любви фанаткам?
Билл, хохоча, уворачивается от летящих в него предметов легкой и средней тяжести (уроки трансфигурации МакГонагалл крепко сидят у всех в памяти), и исчезает в клубах зеленого пламени в свежеподключенном к Сети Летучего Пороха камине.
Гарри тащит чемодан наверх под чутким руководством Джинни. На полупустой кухоньке, пахнущей свежей краской, остаются Рон и непривычно тихая Гермиона. Едва друг и сестра скрываются, Рон с обидой спрашивает у кареглазой девушки:
— Ты знала?! Нет, ты знала, что они собираются…
— Нет, — обрывает Гермиона, — я не знала, но предполагала. Для этого достаточно только взглянуть на них.
— А Гарри мне ни словом не обмолвился!
— Ох, Рон, он боялся твоей реакции. Вспомни, как ты бесился, когда Джинни встречалась с мальчиками.
— Мерлин, когда это было! Я же Гарри ничего не говорил!
— Все равно. Успокойся, все в порядке. Я тоже рада за них. За Джинни особенно.
Рон что-то возмущенно бурчит. Девушка поднимается и, зябко обхватив себя за плечи, подходит к окну, за которым неслышными шагами ходит осень-волшебница в роскошной золотой мантии.
Дом Поттеров в Годриковой Лощине. Уже почти три месяца они приводят его в порядок. Когда они впервые пришли сюда, не отпустив Гарри одного, здесь царило запустение. Правда, в основном дом, к их удивлению, почти не был разрушен, но облупилась краска снаружи, пожелтели и осыпались кое-где обои в комнатах, мебель покрылась толстым слоем пыли. Больше всего пострадала кухня. Стекло в двери черного входа осыпалось, стол, стулья, шкафы, старинный, некогда красивый, наверное, буфет были разбиты в щепы, посуда превратилась в осколки, а в полуобвалившемся камине свили гнездо вяхири. Может быть, именно здесь погиб Джеймс Поттер, защищая жену и маленького сына...
А в остальном все было так, как, наверное, было при родителях Гарри. В детской даже сохранились детские вещи. Когда они проходили по комнатам, на друга было страшно смотреть. Гермиона невольно вспомнила его неподвижное, словно венецианская маска, лицо и взгляд, наполненный дикой смесью терпкой горечи и ядовитой жаждой мести.
Как-то молча, слаженно они принялись вытирать пыль, сдирать старые обои, клеить новые, которые подбирала Джинни по своему вкусу, менять старый рассохшийся паркет, красить стены снаружи. Удивительно, что все это они делали собственными руками. Гермиона даже не предполагала, что Рон, привыкший прибегать к помощи магии во всех подходящих и неподходящих случаях, может так класть паркет, тщательно и любовно подбирая оттенок планок, аккуратнейшим образом покрывать их лаком и натирать мастикой. А Гарри с остервенением сдирал обои и допоздна вечерами чинил прогнившие ступеньки лестницы, мерно стукая молотком.
А на них с Джинни лежала почетная обязанность наводить чистоту, закупать необходимое, готовить еду. Они работали так, словно в физическом труде хотели выплеснуть всю свою злость и ненависть; меняя облик дома, словно хотели стереть следы той трагедии, которая произошла в его стенах семнадцать лет назад.
Однажды Гермиона спросила Гарри, не тяжело ли ему здесь, когда кажется, что сам воздух этого дома пронизан тенями былого. Гарри тогда тихо ответил, что здесь началась его жизнь, и дом не кажется ему приютом страшных призраков, потому что помнит не только гибель его родителей, но и их любовь.
А теперь старый дом будет свидетелем новой любви. Господи, как же она искренне счастлива за Гарри и Джинни! Особенно за Джинни, за то, что сердечко ее единственной близкой подруги наконец-то перестало болеть от неразделенности, за то, что ее в общем-то умный, но слегка недогадливый и подслеповатый друг наконец-то понял, что они с Джинни — две половинки одного целого, а все остальное не имеет никакого значения.
Гермиона светло улыбается, не замечая, что за ней с пристальным вниманием следит Рон. Он хочет что-то сказать, но останавливается, боясь помешать мыслям девушки, легкими облачками пробегающими по ее лицу. Наконец решившись, он подходит к ней и осторожно заправляет прядь волос, щекочущих щеку, за ушко.
— Гермиона, а ты не забыла?
— Что? — выныривает из своих мыслей девушка.
— Сегодня твой день рождения. Поздравляю!
Гермиона грустно усмехается.
— Спасибо.
— Слушай, давай отметим с размахом? Дом мы почти довели до ума, осталось только наверху в спальнях кое-что поправить. Совместим день рожденья с новосельем! — оживляется Рон, — развесим шары, Фред и Джордж обеспечат фейерверки, мама наготовит всяких вкусностей, а я со своей стороны беру ответственность за сливочное пиво и кое-что покрепче.
— Рон!
— А что?
— У Джинни и Гарри сегодня первый совместный день, наверняка, им захочется побыть вдвоем. Фред и Джордж на задании, вчера Грюм им поручил, забыл? Твоя мама пока еще слишком огорчена уходом Джинни из дома. А я… Знаешь, мне совсем не хочется отмечать. Извини.
— Но, Гермиона, так же нельзя!
— Можно. Все-таки это МОЙ день рождения.
— Послушай, давай тогда…
— Рон, сделай мне подарок, — Гермиона внезапно отворачивается от окна и смотрит Рону прямо в глаза.
Парень невольно тушуется, но не отводит взгляда, испытывая непреодолимое желание обнять Гермиону, когда она так близко от него, что он чувствует тепло ее тела, слабый аромат шампуня, исходящий от ее волос, видит чуть полуоткрытые губы, словно цветок, вот-вот собирающийся распуститься. Он едва сдерживается, чтобы не начать целовать ее прямо сейчас, здесь, прижав к простенку между окном и шкафом. Целовать ее губы, глаза, нежную голубоватую жилку, бьющуюся на шее, маленькую, почти незаметную родинку на виске, милую ямочку на щеке, целовать ее всю, обжигать дыханием, с замиранием сердца слушать ее сбивчивый шепот и сгорать в том пламени, которое полыхает в их сердцах, в его сердце.
Гермиона что-то говорит, но Рон затуманенными глазами видит лишь ее манящие губы, и собственное хриплое дыхание кажется ему оглушающе громким.
— Рон, пожалуйста…
— Ч-что, прости?
— Я ничего не хочу.
С великим трудом до Рона доходит смысл сказанного, и его тут же окатывает холодной волной.
— Почему?!
— Я… — девушка не замечает состояния парня и отходит от него, — мне просто нужно побыть одной. Привести мысли в порядок, подумать, да просто погулять и отдохнуть! К тому же я обещала маме и папе, что приду домой, и мы проведем вечер вместе.
— Ну, конечно, — Рон разочарованно вздыхает, — ты уже два дня не была дома, да?
— Да, и они беспокоятся. Прости, ладно? Извинись перед Гарри и Джинни.
— Хм, это они должны перед тобой извиниться, даже не поздравили.
— Джинни не забыла, и она знает, что я не собиралась ничего делать. А Гарри уже поздравил утром.
Рон мысленно чертыхается. Опять он, как всегда, сел в лужу. Нет, ну что стоило Гарри напомнить пораньше?!
Гермиона накидывает легкий плащик и, кивнув другу, выходит через заднюю дверь. Рон остается, провожая взглядом тонкую фигурку, которая отходит от дома и, помахав на прощание рукой, трансгрессирует.
Конечно, это ее праздник, и она сама решает, что ей делать в этот день. Естественно, она устала. Днем они на занятиях Аврората, причем Гермиона занимается, как и в школе, усерднее всех; вечером — ремонт; плюс к этому она еще успевает рыться в книгах, чтобы найти как можно больше информации о крестражах. Когда она спит?
Да, он ничего не сделает, он просто позволит ей провести день рожденья так, как она хочет. А подарок отдаст завтра.
Рон стискивает в кулаке мягкий бархатный мешочек, из которого тоненьким сверкающим взблеском соскальзывает на пол браслет, купленный им еще несколько месяцев назад. Из персидской зелено-голубой бирюзы, с замысловатой серебряной застежкой в виде бабочки. На него наложены специальные чары, благодаря которым владелица никогда его не потеряет, и еще какие-то охранные. Продавец в антикварной лавке, по крайней мере, клялся, что эта вещица бесценна и будет отличным подарком для девушки.
Рон поднимает браслет и бережно прячет его в мешочек. Он подождет, ничего. Впереди еще много дней, и он успеет сказать Гермионе, что сияние ее глаз для него дороже всего на свете.
* * *
Гермиона медленно бредет по своей респектабельной загородной улочке, на которой за густой зеленой листвой дубов, платанов и кленов, уже прошитой кое-где нитями желтизны, спрятались дома. Как здесь тихо и мирно! Ничего не нарушает течения размеренной жизни хозяев этих домов. Они не имеют понятия, что такое смерть от заклятья, что такое боль потери тех, кто должен был жить, но погиб на твоих глазах, что такое знать, что в эту минуту Волдеморт наверняка допрашивает кого-то из знакомых или незнакомых, неважно, и применяет на нем Непростительные заклятья. А через какое-то время Авроры опять найдут волшебника, совершенно потерявшего себя, сознание которого столь же пусто, как и его выпотрошенная память. Или того хуже, труп. Они не знают, каково это — в восемнадцать лет ощущать себя на все сорок.
Еще вчера она, Гарри и Рон были детьми, беззаботными, безоглядными, не задумывающимися, что будет завтра. Хотя, с другой стороны, было ли у них настоящее, ничем не омраченное, солнечное, озаренное уютом родного дома, детство? У нее и Рона, наверное, было. До поступления в Хогвартс. А у Гарри его отнял Волдеморт. А потом они все вместе повзрослели.
Она невольно вспоминает давний разговор:
«Гермиона, солнышко, пойди погуляй, что ты все время сидишь дома? Люси звонила, приглашала тебя на пикник»
«Я не могу, мама, Гарри попросил меня кое о чем».
«А это не может подождать?»
«Нет, это очень и очень важно»
Люси и Сьюзи — единственные из ее прежнего, магловского класса, которых не отпугивал ее статус отличницы и зубрилы. Вместе с ними она читала комиксы, занималась математикой, так же, как и они, обожала фисташковое мороженое и даже за компанию была тайно влюблена в самого красивого мальчика из класса мисс Хиггинс. Она на самом деле когда-то дорожила ими. Сейчас девушки изредка заходили к ней, обсуждали последние писки моды, высоту каблуков, стоит ли носить стринги все время, какую глубину декольте выбрать на платье для выпускного бала, не будет ли это чересчур, а в дом Стэплтонов переселился потрясный парень, и надо с ним поближе познакомиться. Но теперь милая и безобидная в общем-то болтовня подруг наводила на Гермиону ужасающую зевоту, которую она безуспешно пыталась скрыть. Да во имя посоха Мерлина, на каблуках далеко не убежишь от Пожирателей Смерти! Декольте на мантиях, это, наверное, что-то совершенно особенное. Свое белье она не собиралась осуждать ни с кем. А «потрясным парнем» был когтевранец Энтони Голдстейн, давно и безнадежно влюбленный в пуффендуйку Сьюзен Боунс. На других девушек он смотрел лишь как на средство развлечься и провести вечер. О количестве подружек Тони в их группе подготовки Авроров ходили легенды, которые отнюдь не повышали его шансов в глазах Сьюзен.
Видя откровенную скуку на лице Гермионы, подруги обиженно поджимали губы и ретировались. Их визиты стали в последнее время совсем редкими, чего впрочем, она почти и не заметила, слишком много всего навалилось.
Она никогда не ходила на пикники, дни рожденья, вечеринки, которые устраивали ее знакомые по магловской школе и жившие по соседству подростки. Она была занята. Хогвартс, учеба, захватывающее чувство от ощущения своей волшебной силы, Гарри и Рон. Обыкновенным людям, кроме родителей и родственников, места в ее жизни не стало. И как-то незаметно обыкновенные люди превратились в маглов. Почему-то в этом слове Гермионе чудилась некая доля презрения, конечно, не такая, как в слове «грязнокровка», но все же… И называя людей-неволшебников маглами сперва просто потому, что все в Хогвартсе так говорили, а потом по привычке (она даже родителей в разговоре с друзьями стала называть маглами!), она словно возводила некую стену между их миром — простым, ограниченным и скучным, и своим, в котором можно было летать на метлах, любоваться танцующей на ладони маленькой феей, разговаривать с привидениями и портретами и быть настоящей волшебницей. И называя этим словом своих близких, она в чем-то уподоблялась Драко Малфою, который на протяжении всех лет обучения обзывал ее грязнокровкой с каким-то изощренным удовольствием. Она не хотела, но так получалось!
И, господи, как же она устала…
Устала от всего — от постоянного напряжения, от молчаливого неодобрения и беспокойства в глазах родителей, от необходимости все время быть настороже, спать с волшебной палочкой под подушкой, от нерешительности и излишней заботливости Рона, от того, что ей сегодня исполнилось восемнадцать, а в ней совсем нет радости, лишь желание, чтобы дома не ждал «сюрприз» в виде родственников с тортом и свечками.
Может быть, впервые за восемнадцать лет вдруг захотелось того, что полагалось ей по возрасту — короткие юбки и высокие каблуки, легкая и ни к чему не располагающая болтовня с подругами, разноцветное безумие огней на дискотеке и бешеные ритмы танца, улыбка симпатичного парня на вечеринке и его губы на своих губах. А потом расстаться и остаться друзьями. Думать только о том, как бы не опоздать на лекцию в колледже, потому что ведет ее ужасно язвительный профессор. Как приучить соседку по комнате не разбрасывать вещи, где попало, и не путать свой гардероб с ее. Как на рассвете незаметно пробраться в студенческое общежитие мимо строгой охраны. Что подарить маме и папе на годовщину свадьбы и как избежать их нотаций на тему «Будь серьезней, Гермиона».
Но она уже давно всегда серьезна… Да и была ли она когда-то другой?
Указатель с того пути, который вел к этому обычному, но недостижимому теперь миру, был переведен в тот день, когда в их дом пришло письмо на желтом пергаменте с зелеными чернилами. И этот путь был окончательно закрыт, когда она вместе с родителями впервые попала в Косой Переулок и купила волшебную палочку.
А теперь в том мире, который стал ее, слышен звон кандалов, в которые Волдеморт хочет заковать всех маглорожденных магов, и быстро взрослеют дети, над которыми простирает свои черные крылья тень надвигающейся войны, обещающей залить кровью маглорожденных страницы истории магии.
Восемнадцатилетний Гарри обустраивает свой дом, а семнадцатилетняя Джинни входит в него хозяйкой. Разве это возможно в магловском мире, в котором они были бы еще неразумными подростками?
А в последнее время по краешку сознания скользят безумно подлые предательские мысли. «Ты устала, отдохни, уезжай куда-нибудь, где сможешь начать новую жизнь, сможешь стать той, какой ты хочешь стать в самой глубине своей души. Зачем это тебе? Это не твоя битва. Твои родители будут только рады, если ты откажешься от колдовства, выберешь нормальную профессию, начнешь встречаться с нормальным парнем. Забудь все, что было, представь, что это был всего лишь неприятный сон или болезнь, от которой ты выздоровела».
Эти мысли грязной волной будоражат душу, оставляя после себя неприятное чувство гадливости. В то же время что-то все же откликается, что-то смутно тревожит…
Гермиона устало потирает виски и тянет на себя дверь родного дома. И тут же прямо ей в лицо пыхает конфетти, звенит смех, хлопают ладоши, и разноголосый хор весело тянет:
— С Днем рожденья, дорогая!
Мама и папа, дяди и тети, десяток кузенов и кузин и даже дедушка… дай никому понять, что творится в твоей душе.
Он очнулся уже на мраморных ступенях банка, когда мистер Поттер громко сказал:
— Ну, куда теперь? Предлагаю первым делом к Олливандеру.
Миссис Поттер согласилась, и они направились вдоль длинной улицы, каждый дом на которой был волшебным магазином. И какие же удивительные вещи продавались в них! Алекс успевал только крутить головой по сторонам в немом восхищении.
Чудесно и загадочно звучащий Олливандер оказался маленькой лавочкой с грязной стеклянной витриной и надписью «Олливандер. Волшебные палочки с 387 г. до н.э.».
Алекс с робостью вошел внутрь, Лили тоже нерешительно озиралась, хотя очень самоуверенно подмигнула ему на пороге. К ним подошел старик с очень светлыми, почти белесыми глазами. Мальчику стало не по себе от его неподвижного пристального взгляда.
— Молодые люди пришли выбрать свои первые палочки? — тихо проговорил, чуть ли не прошептал старик.
Отец Лили кивнул.
— Да, пожалуйста.
— Что ж, юная леди, прошу.
Лили с испуганным выражением лица подошла к старику, и тот, обмерив всю ее волшебным сантиметром, который двигался сам по себе, протянул палочку, коробку с которой достал из-под прилавка. Лили помахала ею, но ничего особенного не произошло. Старик притащил еще палочки, на этот раз сняв их с длинных высоких полок, и Лили, ободрившись, начала пробовать их. Наконец, на двенадцатой по счету палочке, Лили воскликнула:
— Вот, это она, точно! — и выпустила из палочки сноп разноцветных искр.
— Превосходно, превосходно, десять с половиной дюймов, вишневое дерево, волос единорога. А теперь юный джентльмен.
Алекс судорожно сглотнул. А вдруг он не сможет выбрать? И как он узнает, что это именно его палочка?
Кажется, последний вопрос он произнес вслух, потому что Лили шепнула:
— Не волнуйся, ты ее почувствуешь.
Щекотно пробежал по телу сантиметр, и мистер Олливандер, странно глядя своими бледными глазами, подал ему палочку. Алекс взял ее в руки и взмахнул, стараясь повторить движения Лили. Приятное тепло пробежало из палочки по его руке и разлилось по всему телу. Волосы как будто встали дыбом, кончики пальцев начало покалывать. Из палочки вырвались золотые и серебряные струйки света, которые лучиками разбежались по помещению. Алексу стало удивительно хорошо на сердце.
— Изумительно, превосходно, просто великолепно, юный мистер Малфой, если не ошибаюсь? — бормотал старик, не отрывая взгляда от Алекса.
— Действительно! — удивился отец Лили, — впервые вижу, чтобы палочка так быстро нашла себе мага.
— Нет, не это, — прошелестел Олливандер, — а то, что это уникальное изделие. Ровно десять дюймов, виноградная лоза и сердцевина — сгусток пламени серебряного дракона, пойманный в лунный свет.
Алекс ничего не понял из сказанного и в восхищении любовался своей палочкой. Зато мистер Поттер в изумлении подался вперед.
— Этого не может быть! Как можно поместить в сердцевину пламя дракона? Я знаю, что обычно используется высушенное сердце дракона, его сухожилие, в редких случаях когти и клыки, но пламя?
— Пламя серебряного дракона, мистер Поттер. Это возможно, наверное, всего лишь раз в тысячелетие. Серебряные драконы чрезвычайно редки, наделены разумом и не любят человеческого общества. Но если в год тринадцати солнечных пятен, в ночь последнего весеннего полнолуния уговорить серебряного дракона выдохнуть свое пламя и подставить сосуд с этим пламенем под холодный лунный свет, то оно превратится в удивительное вещество. Свойства этого вещества еще до конца не изучили. Это загадка, тайна! Волшебных палочек, в сердцевине которых застывшее пламя серебряного дракона, очень мало. Мне посчастливилось изготовить две. Одна избрала этого молодого человека. А судьба ее сестры была несчастна. Она избрала мальчика, который подавал большие надежды, но, к моему прискорбию, предпочел стать тенью тьмы.
— Снейп? Она была у небезызвестного Северуса Снейпа, не так ли? — тихо спросил черноволосый мужчина.
Старик промолчал, прикрыв глаза, словно утомленный разговором, и вопрос остался без ответа. Алекс и Лили пропустили тираду старика мимо ушей, потому что увлеченно сравнивали свои палочки. Наконец взрослые расплатились и вышли из магазина. Алекс выходил последним и почти у самой двери его настиг тихий голос старика:
— Вы очень похожи на своего отца, а род Малфоев издавна известен в нашем мире. Кто поймет душу истинного Малфоя? Она изменчива и подобна воде — то сметает все на своем пути бурным потоком, то холодна, как лед. Но в ваших глазах горит тот же огонь, что и у вашей матери. Вы лед и пламя, юный мистер Малфой, союз несовместимого.
Алекс вылетел из магазина как ошпаренный. Вероятно, этот старик знал его родителей. Возможно, они тоже покупали у него свои волшебные палочки. Но возвращаться, смотреть в бледные глаза и расспрашивать более чем чудаковатого мистера Олливандера о них ему совершенно не хотелось.
Мнения относительно дальнейших действий разделились. Мистер Поттер предлагал идти покупать учебники и ингредиенты для зелий, потому что их магазины находились ближе, миссис Поттер настаивала на том, что вначале надо приобрести мантии, потому что это дело хлопотное. Наконец они пришли к консенсусу и отправились покупать котлы и телескопы. Затем приобрели книги, перья, пергамент и различные ингредиенты для зелий в аптеке. Алекса передернуло от отвращения при виде истолченных летучих мышей, сушеных жуков, гусениц, червей, глаз, ножек и прочих частей тела всяких гадов, аккуратно разложенных по банкам или расфасованных в свертки. Он подумал, что зельеварение никогда не станет его любимым предметом.
Дошел черед и до мантий. Они зашли в маленький уютный магазинчик, где симпатичная пухленькая волшебница тоже обмерила их волшебным сантиметром и поставила обоих на низкие банкетки, чтобы подогнать мантии и форменную одежду.
Когда они с Лили стояли на этих банкетках, ее родители о чем-то тихо переговаривались у окна, изредка бросая на Алекса быстрые короткие взгляды. Он замечал это, и ему становилось не по себе. Несмотря на дружелюбие, родители Лили все же относились к нему как-то холодновато-настороженно, словно он был тигром в незапертой клетке и мог в любой момент либо сбежать, либо натворить что-нибудь ужасное.
Звякнул колокольчик, и в магазин вошли еще посетители. Высокий, немного нескладный огненноволосый мужчина, с ним очень изящная и ослепительно красивая женщина с чудными шелковистыми белокурыми волосами и лазурно-голубыми глазами. Еще никогда Алекс не видел такой красоты и теперь ослепленно уставился на вошедшую. За ними вошел мальчик примерно лет одиннадцати-двенадцати, очень похожий на женщину, с такими же тонкими правильными чертами лица и голубыми глазами, слегка загорелый. Только волосы у него были, как у мужчины, ярко-рыжими.
— Дядя Рон, тетя Габриэль, Рейни! — завопила Лили так, что все вздрогнули, а пухленькая волшебница выронила из рук палочку, при помощи которой укорачивала мантию Алекса.
Мистер Поттер удивленно вскрикнул и бросился обнимать вошедшего мужчину. Миссис Поттер заахала и принялась расцеловываться с женщиной и обнимать мальчика.
— Как вы здесь очутились, Рон? Мы ждали вас только завтра! — радостно воскликнул мистер Поттер, не переставая хлопать мужчину по спине.
— А мы прибыли сегодня ночью, решили сделать всем маленький сюрприз, — ухмыльнулся тот, — понимаешь, во мне проснулся спавший глубоким сном патриотизм, в споре между преимуществами французского и английского образования, наконец, победило второе, и мы с Рейном решили поспешить, пока Габи не передумала.
— Миссис Уизли, наверное, вне себя от радости?
— Мало сказано. Заливается слезами каждые полчаса и так и норовит прижать нас к своей широкой груди. Она хотела с утра заглянуть к вам, поделиться столь неслыханным счастьем, но от ее слез все время отсыревал камин. Ну, что за работенка у Перси для меня, не знаешь? А то наша ПэВэШа опять важничает и лопочет что-то там о секретах государственной важности.
Мужчины отошли к дверям, мистер Поттер заговорил вполголоса, и его друг вмиг посерьезнел и склонил голову, слушая.
— Перестань глазеть на тетю Габриэль, Алекс! — шепнула, хихикая, Лили, — это просто неприлично. К тому же дядя Рон о-очень ревнивый.
— Я совсем не… я просто… так… — выдавил покрасневший, как рак, Алекс.
— Да ладно, не парься. Она на четверть вейла, и все, кто видят ее в первый раз, и не в первый тоже, выглядят так же глупо. Кстати, тетя Флер, сестра тети Габи и жена дяди Билла, еще красивее, если это вообще возможно представить.
«Интересно, кто такие вейлы?» — подумал Алекс, с трудом отводя взгляд.
— Готовитесь к Хогвартсу, Габи? — спросила миссис Поттер, когда объятья, поцелуи и удивленные восклицания прекратились.
— Oh, qui, — слегка грассируя, нежным голосом ответила красавица, — Г’он потащил нас сегодня, как будто нет д’гугих дней! Я все-таки так надеялась, что мы останемся во Ф’ганции. Мне кажется, Ша’гмбатон был бы п’гедпочтительнее для ‘Гейни. Там очень сильный п’геподавательский состав.
— В Хогвартсе тоже, — возразила мать Лили, — и мама нас просто достала своими причитаниями! Дескать, она не может жить спокойно, когда ее дорогие детки так далеко от дома. Билл и Флер в Китае, вы во Франции, Джордж в Австралии, Чарли с Агнес в Румынии. «Все Уизли разлетелись по свету», как любит повторять она. Надеюсь, хоть сейчас немного успокоится. Вы уже присмотрели дом?
— Нет еще, но ско’го. Мы пока остановились в доме ’годителей ’Гона. Они были очень любезны. Как только ‘Гон начнет ‘габотать в Министе’гстве, я займусь поисками. А что нового у вас?
И женщины принялись оживленно обмениваться последними новостями.
— Уизли? Фамилия твоего дяди Уизли? — шепотом спросил Алекс у вертящейся перед зеркалом Лили, которой подгоняли форменную юбку.
— Да, это брат моей мамы. А это Рейнар Уизли, мой самый любимый кузен. Ну же, Рейни, скажи: «Прив-е-е-ет». Это Алекс.
Алекс кивнул. Мальчик, подошедший к ним, в ответ прохладно кивнул и немного ехидно протянул, разглядывая Лили в зеркале:
— Так странно видеть тебя в юбке. Ты уверена, что будешь ее носить? Может быть, сразу предложить директору Хогвартса ввести в форму джинсы?
Лили в ответ только показала язык. Дядя Лили тем временем подбежал и подкинул племянницу в воздух, вызвав неудовольствие пухленькой волшебницы.
— Малышка, ну и тяжелая же ты стала! — деланно удивился он, — наверняка, целыми днями лопаешь торты и пирожные.
— Ой, дядя Рон, отпустите меня! — залилась смехом Лили, — мне ведь уже одиннадцать лет, как и Рейни, я же расту!
Мистер Уизли в последний раз подкинул Лили в воздух и поставил ее на банкетку. Он скользнул глазами по Алексу и кивнул.
— Тоже в Хогвартс?
— Да, — смущенно ответил мальчик.
— Как твоя фамилия? А где родители? — спросил мистер Уизли, но Алекс не успел ответить, как мужчина, очень внимательно вглядевшись в него, вдруг напрягся. Мальчик внутренне сжался под его колючим испытующим взглядом.
— Если не ошибаюсь, ты отпрыск славного рода Малфоев? Сын Юбера? — тон мистера Уизли моментально стал холодным, как зимняя стужа, а слово «славный» прозвучало из его уст словно «поганый».
— Э-э-э, — протянул Алекс, не зная, что ответить, и недоумевая, как мистер Уизли догадался. Вообще-то до этого дня он был Грейнджером, но, видимо, раз фамилия его отца Малфой, то и он тоже, получается, Малфой, — ну, я полагаю, что да. А кто такой Юбер?
— И что ты здесь делаешь, мальчик, один, без окружения чистокровных прихвостней, среди людей, известных весьма теплыми чувствами к так называемым грязнокровкам? — дядя Лили даже не расслышал его вопроса.
— Дядя Рон! — негодующе воскликнула Лили.
К ним поспешил мистер Поттер.
— Рон, — он успокаивающе положил руку на плечо друга и смущенно кашлянул, — он с нами.
— Что-о-о?! — глаза мистера Уизли стали совершенно круглыми, — с каких это пор Поттеры ходят по магазинам с Малфоями? Мир сошел с ума, и мне никто не сказал?
— Тут такое дело… Лили, не вмешивайся в разговор взрослых! — осадил мистер Поттер дочь, уже открывшую рот, чтобы разразиться гневным водопадом слов, — Рон, это Александр Грейнджер Малфой, сын… сын Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя.
Алексу показалось, что рыжеволосого мужчину сейчас хватит удар. Он побагровел так, что почти слился с темно-бордовыми мантиями, висевшими на вешалках позади него. Его взгляд стал не просто холодным, он стал ледяным. То, как он смотрел на Алекса до этого, показалось мальчику просто лаской.
— У них был ребенок?! Тем более, — мистер Уизли не говорил, а презрительно кривя губы, выплевывал слова, — это их сын, а ты так спокойно об этом говоришь! Поверить не могу!
— Не говори всякой ерунды и глупостей. Просто ему не с кем было пойти. Он живет с маглами.
— Он живет с маглами?! Малфой живет с маглами?! КАК такое возможно? Кто-нибудь вообще объяснит мне, что происходит? — брови мужчины лезли на лоб.
— Да, поверь мне. Слушай, — мистер Поттер оглянулся на жену и миссис Уизли, которые обеспокоенно взглянули в их сторону, — давай поговорим об этом позже, не здесь и не сейчас.
— Хорошо, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — его друг справился с собой и, уже не обращая внимания на Алекса, скомандовал сыну:
— Рейнар, марш примерять мантии, а то мы до завтра отсюда не уйдем.
Алекс спрыгнул с банкетки, на душе у него было просто отвратительно. Дядя Лили отнесся к нему еще хуже, чем сперва ее родители. Он терялся в догадках, чем было вызвано подобное отношение этих волшебников. Ведь он раньше не знал их, не мог ничего сделать такого, что заставило бы относиться к нему так предубежденно.
Волшебница протянула ему два аккуратно упакованных комплекта подогнанных под него мантий и форменной одежды. Точно такие же свертки достались Лили. Мистер Поттер и Алекс рассчитались, и вся компания, подождав семью Уизли, вышла на улицу. Оказалось, что они тоже все закупили. Поэтому решено было отправиться в магазин «Всевозможных волшебных вредилок». Что это за магазин, Алекс не понял, но его мнения никто не спрашивал, и он уныло поплелся вслед за остальными. Многочисленные пакеты, коробки и свертки оттягивали руки, живот подводило от голода, взрослые совершенно не обращали на него внимания, а Лили весело болтала с Рейном о каком-то Артуре, который стал совсем взрослым, о непонятном квиддиче, о новых моделях метел, о том, кто станет ловцом «Пушек Педдл» в следующем сезоне, передавала ли ей привет некая Эсме.
Наконец они дошли до какого-то магазина с огромными высокими стеклянными окнами, над которыми реяла в воздухе (сама собой!) ослепляющая, брызжущая разноцветными искрами надпись: «Только у нас вы найдете все, что душе угодно!»
Они вошли внутрь, и у Алекса разбежались глаза. Сколько же здесь было непонятных штучек явно волшебного характера! Какие-то жужжащие, свистящие, рычащие предметы; предметы самой причудливой и необычной формы; странные предметы, напоминающие длинные белые шнуры или веревки; в отдельных многочисленных коробках что-то вроде конфет или сладостей. Алекс терялся в догадках, для чего нужны все эти вещи.
В просторном зале было полно народу, три продавца не успевали обслуживать покупателей. Мистер Уизли подошел к одному из них и что-то шепнул. Тот кивнул и умчался вглубь помещения. Алекс тихо спросил Лили, которая разглядывала розовую и тихо звенящую коробку под названием «Самые волшебные девичьи грезы наяву»:
— Слушай, что это за место?
— Ты не знаешь? — округлила глаза девочка и тут же спохватилась, — извини, все время забываю, ты же из мира маглов. Это всяческие волшебные шутки. Смотри, вот это Удлинители ушей, при помощи них можно подслушать разговор за закрытыми дверями. Это Канареечные помадки, съешь их и превратишься на пару минут в самую настоящую канарейку. А вот Бомбы-вонючки, не советую применять их в тесной комнате, запах просто убойный. А здесь…
Ее прервал громкий радостный возглас:
— Ба, кого я вижу! Неужели наш француз наконец изволил явиться на родину? То-то матушка обрадовалась! И наш знаменитый герой здесь? Как не обвалились от восхищения эти стены?
Навстречу им вышел, широко раскинув руки, еще один огненно-рыжеволосый мужчина средних лет в такой же красной мантии, как и у продавцов. Он радостно обнял мистера и миссис Уизли с Рейном, обменялся рукопожатиями с мистером Поттером, чмокнул миссис Поттер куда-то в район уха, а Лили в нос.
— Привет, Фред! — расплылся в улыбке мистер Уизли, — как видишь, явился. А то мама замучила всех почтовых сов Англии, присылая письма со страстными призывами возвратиться домой и успокоить ее скорбящее сердце. Как у вас дела? Как Анджелина, Молли?
— Все в порядке. Дела идут просто превосходно, грех жаловаться. Анджелина и Молли цветут пышным цветом. Кстати, в этом году моя дражайшая женушка начинает работу в Хогвартсе, профессором трансфигурации. Так что, берегитесь, первокурсники! — он подмигнул ребятам.
— Тетя Энджи будет преподавать в Хогвартсе? Суперкласс! — радостно воскликнула Лили, оживленно толкая в бок Рейнара, тот болезненно поморщился, но закивал.
Взрослые начали переговариваться о каких-то своих делах. Рейнар принялся увлеченно разглядывать волшебные вредилки, а Алекс удивленно спросил у Лили:
— Сколько же у тебя дядь, теть и кузенов?
— Куча! — беззаботно ответила девочка и начала перечислять, — дядя Билл и его жена тетя Флер, я тебе про нее говорила, у них сын Артур, он уже на последнем курсе Хогвартса. А они сами живут в Китае, потому что дядя Билл открыл там новое отделение банка Грин-Готтс и теперь его управляющий, ну или как там это называется. Так, потом дядя Чарли, у него трое детей, он живет в Румынии и работает в драконьем питомнике; мы гостили у них в прошлое Рождество, было круто! Следующие — тетя Одри и дядя Перси, он работает в Министерстве Магии. Дальше дядя Фред и тетя Анджелина, у них дочка Молли. Дядя Джордж, близнец дяди Фреда, он уехал в Австралию восемь лет назад, теперь шлет письма и обещает привезти в подарок кенгуру. Уф, вот, и еще дядя Рон, тетя Габриэль и Рейни. Раньше они жили во Франции, а теперь переехали сюда. И еще множество двоюродных и троюродных кузенов, дядь, теть, бабушек и дедушек. Я иногда даже путаюсь в именах. Но это все Уизли, со стороны мамы. А со стороны папы почти никого нет. Разве что только бабушка Петунья, дядя Дадли, тетя Гортензия и Вернон. Но это, как выражается папа, скорее наказанье божье, а не родственники.
Алекс был до глубины души потрясен количеством родственников Поттеров и Уизли. Он не представлял себе, каково это — когда столько человек считают тебя членом семьи, любят, заботятся. В груди мальчика появился горький ком чувства своей ненужности и одиночества в этом мире волшебников.
Тем временем взрослые наговорились, мистер Рональд Уизли передал приказ своей матушки всем членам семьи явиться на праздничный ужин в честь их приезда. Его брат закатил глаза, но обещал прийти вместе с женой и дочерью. Наконец они простились, вся компания вышла на улицу и двинулась по направлению к «Веселой Метле». Время уже близилось к вечеру. В животе у Алекса жалобно завывал пустой желудок, и он устало подумал, что Бигсли наверняка уже уехали, не дождавшись его, а ему теперь, очевидно, придется добираться до дома самому.
Добравшись до бара, Поттеры и Уизли дружно решили подкрепиться. Они заказали плотный ужин и расселись, соединив вместе два стола. Младшее поколение не принимало участия в разговоре, увлеченное поглощением еды. Алекс чуть не проглотил язык, перепробовав все блюда по паре раз. Когда тарелки были пусты, мистер Уизли сказал, довольно щурясь:
— Мерлин милостивый, как же я соскучился по нормальной английской еде! Гарри, не забудь о завтрашнем вечере, а то maman с меня три шкуры сдерет, если ее драгоценный единственный зять не явится.
— Не забуду, естественно. Джинни, я, наверное, переночую здесь, так будет проще. Надо зайти с утра в Министерство, прояснить кое-что.
Миссис Поттер хотела было возмущенно возразить, но бросив короткий взгляд на Алекса, ничего не сказала. Мистер Уизли, видимо, тоже догадался, потому что с раздражением спросил:
— Зачем тебе это надо? Возиться с этим…
— Рон, — тихо ответил его друг, — я понимаю твои чувства, но посмотри — это маленький мальчик, одинокий, потерянный, впервые узнавший, что он отличается от тех людей, которые раньше окружали его. Тебе это никого не напоминает?
— Да, да, да, но это ничего не значит! У него есть родственники, которые прекрасно о нем позаботятся.
— Я подозреваю, что эти родственники ничего не знают о нем. Или, возможно, наоборот, знают и намеренно скрывают его существование. Он — ее сын. Что бы там ни было, а для них это равносильно несмываемому пятну позора.
Алекс слушал, насторожив уши и затаив дыхание. К сожалению, мистер Уизли досадливо фыркнул, и больше они о родителях Алекса ничего не говорили.
Семья Уизли, попрощавшись, ушла. Мать Лили вопросительно взглянула на мужа. Тот откашлялся и сказал, обращаясь в Алексу:
— Мы с тобой останемся здесь, не возражаешь? Переночуем и завтра с утра зайдем в Министерство Магии, надо кое-что прояснить и уточнить. Предупреди своих магловских родственников. Или я позвоню им и все объясню.
— Нет, — поспешно сказал Алекс, — то есть, да, конечно, я согласен. Но я сам позвоню Бигсли.
— Ой, папа, можно я останусь с вами? — запрыгала Лили, теребя отца.
— Нет, детка, ты отправишься с мамой домой. Что тебе делать в Министерстве Магии?
— Ну, папочка, пожалуйста! Прошу тебя, возьми меня с собой! Обещаю, я буду очень-очень послушной, буду убираться в комнате сама, без напоминания, не буду дразнить Лин и драться с Джимом и Русом!
Мистер Поттер взглянул на жену, которая грозно нахмурила брови, и виновато отводя взгляд, сказал:
— Э-э-э, ладно, уговорила.
Миссис Поттер всплеснула руками.
— Гарри, нельзя же так! Ты ее совсем избалуешь!
— Мамочка, ну как это совсем избалуешь, не так уж и много я прошу!
Женщина безнадежно покачала головой и исчезла с легким хлопком, забрав сделанные покупки и оставив раскрывшего от удивления рот Алекса.
Мистер Поттер снял в отеле наверху бара две комнаты, и они отнесли в одну из них приобретенные Алексом тяжелые связки книг, завернутые свертки и коробки. Он напомнил мальчику:
— Тебе нужно поставить в известность своих тетю и дядю, что ты остаешься здесь и вернешься домой завтра.
— Да они будут вне себя от счастья, если я вообще не вернусь, — пробормотал Алекс, — ладно, я сейчас позвоню им из телефона-автомата.
Он вышел на улицу, перешел на другую сторону улицы, где стояла старая обшарпанная будка, и позвонил мистеру Бигсли на мобильный. Как и следовало ожидать, из трубки понеслись такие вопли, что мальчик отодвинул ее сантиметров на десять подальше от уха, боясь оглохнуть. Он торопливо прокричал, что сегодня останется в городе, а завтра его подвезут родственники мистера Дурсля, и с облегчением бросил трубку, в душе усмехнувшись — семейку сейчас будут раздирать два чувства. Горячее желание, чтобы «паршивый мальчишка» так и сгинул с их глаз, и не менее горячее — чтобы вернулся, потому что тогда уплывет немалое социальное пособие.
На улице был уже вечер, фонари горели теплым желтым светом, а в небе одиноко висел молодой месяц. Алекс вернулся в гостиницу, вошел в общий зал, в котором сейчас никого не было. Лишь отец Лили и она сама сидели в креслах у горящего камина, о чем-то переговариваясь и смеясь. Сердце у Алекса чуть сжалось от светлой зависти. У него-то никогда такого не было и не будет.
Набравшись смелости, он подошел к ним и, запинаясь, сказал:
— Сэр, вы обещали мне, еще там, в банке, рассказать о моих родителях. Пожалуйста, вы не могли бы сейчас…
Мужчина испытующе посмотрел на него, что-то словно решил для себя и вздохнул.
— Хорошо. Но вначале проясним один вопрос.
Лили соскользнула на коврик у ног отца и удобно устроилась, глядя в огонь и жмурясь, как котенок. Алекс осторожно опустился в свободное кресло, готовый выслушать все, что угодно.
Мистер Поттер сцепил руки и кашлянул.
— У тебя есть документы о твоем рождении? Что-то вроде свидетельства о рождении?
— Да, конечно, — немного удивленный, ответил мальчик.
— Но ты ничего не знал ни о своем отце, ни о своей настоящей фамилии?
— Совсем ничего. Бабушка и дедушка… понимаете, они записаны моими родителями, — Алекс уставился в пол, — я был маленьким, когда они умерли, и не знаю, не могу сказать, почему они сделали так. Но я всегда знал, что мою маму зовут Гермиона.
— Ясно. И все это очень странно. Я не могу понять, как случилось, чтобы о твоем существовании не знал никто в магическом мире. И почему Грейнджеры записали тебя на свою фамилию и словно скрывали, раз в документах именно они указаны твоими родителями. Да, я знал твоих бабушку с дедушкой. Но десять лет назад, после того… после того, как окончилась магическая война, мы с Рональдом отправились к ним и не нашли. Они переехали, не оставив никому адреса и оборвав все связи. Словно растворились в Лондоне. Наверное, их можно было попытаться найти, но у нас хватало дел, была разруха, и мы не затеяли поиски.
Мистер Поттер взял с невысокого столика кружку с питьем, похожим на пиво, отхлебнул из нее и взъерошил и без того растрепанную шевелюру.
— Итак, твои родители — Гермиона Грейнджер и Драко Малфой. Твоя мать — маглорожденная колдунья, твои бабушка и дедушка были обычными людьми. Но, как ты, наверное, помнишь со слов Джинни, твой отец принадлежал к одному из самых богатых и аристократических родов магической Англии.
— Бабушка и дедушка никогда не говорили о моем отце, — тихо сказал Алекс, глядя в весело плясавший на яблоневых дровах огонь, — хотя… может и говорили, только я ничего не помню. Почему у него такое странное имя?
— Не знаю, — пожал плечами мистер Поттер, — это в обычае аристократов — давать детям диковинные имена. Так вот, мы с Роном учились в одно время вместе с твоими родителями в Хогвартсе и м-м-м... скажем так, знали их. Больше твою мать, потому что она, как и мы, училась на Гриффиндоре, это один из четырех факультетов Хогвартса. В те годы было очень неспокойно. Возродился Волдеморт, один из самых темных и ужасных волшебников нашего времени. Началась война, в которой погибло очень много магов и простых людей. Суть войны состояла в том, что Волдеморт и его приспешники, так называемые Пожиратели Смерти, стремились уничтожить или полностью подчинить маглорожденных волшебников, которых считали недостойными магии. Огромной ценой мы сумели победить Волдеморта с его Пожирателями, но идеи, исповедуемые ими, до сих пор живы в нашем обществе, как ни прискорбно.
— А мои родители?
— Твои родители погибли в той войне вместе со многими, — глухо и словно нехотя ответил мистер Поттер, откидываясь назад в глубь кресла, — к сожалению, нормальная работа Министерства Магии во времена правления Волдеморта фактически была разрушена. А после войны наступила изрядная неразбериха, огромное количество магов было объявлено пропавшими без вести. Твоя… семья… погибла. И, как я уже тебе говорил, не было никаких сведений о том, что у Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя был ребенок. По крайней мере, я никогда о тебе не слышал. Завтра мы пойдем в Министерство Магии и поднимем документы, касающиеся брака твоих родителей и твоего рождения, если они там имеются. Впрочем, я почти уверен, что все официально задокументировано. Раз ты имеешь доступ к фамильному наследию Малфоев, то в свое время твои родители оформили все, как полагается.
— Вы сказали, что у меня все-таки остались родственники. Кто они? — Алекс затаил дыхание. В сердце билось и кололось что-то странное.
— Насколько я знаю, твой отец был последним в английском роду Малфоев. Но во Франции у него был троюродный брат, Юбер Малфуа, так называемая французская ветвь этой семьи. В свое время его вызывали на допросы в Аврорат, он долго курсировал между Англией и Францией. Через полтора года после войны он окончательно обосновался в Лондоне и вступил в права наследования, хотя, как я теперь понимаю, наследовать особенно было нечего, если все было оставлено тебе. Гоблины подтвердили, что у него не было доступа к счетам семьи, хотя он неоднократно пытался подать иск о праве последнего в роду. У Малфоев, как и у многих древних родов, видимо, был майорат в самом прямом смысле, когда все оставляется только старшему сыну, потом его старшему сыну и так далее. Остальные и побочные члены семьи не получают ничего, если нет особых распоряжений. Впрочем, в этих делах я особо не разбираюсь, а тогда и вовсе не интересовался ни Юбером, ни его наследством. Юбер Малфуа со своей семьей до сих пор проживает в Лондоне, крутится в светских кругах и вхож во все аристократические магические дома.
— А вы не знаете, — Алекс немного помедлил, собираясь с духом, — я могу увидеться с ним?
— Если говорить откровенно, я бы тебе не советовал делать это, пока не выяснится, кто является твоим опекуном и временным управляющим движимым и недвижимым имуществом. Юбер Малфуа, скажем так, печально знаменит своими подозрительными финансовыми делишками.
— Но Бигсли…
— Это в магловском мире, который не имеет никакого отношения к магическому. Здесь у несовершеннолетнего волшебника, лишившегося родителей, обязательно должен быть опекун-маг. Завтра, думаю, мы все это узнаем. А теперь, молодые люди, спать!
В голове у мальчика теснилась еще тысяча вопросов, но он послушно поплелся в свою комнату. День был длинным, насыщенным, и несмотря ни на что, очень хорошим. Он узнал о своих маме и папе больше, чем за все одиннадцать лет своей жизни!
— Спокойной ночи, Алекс! — тепло улыбнулась Лили, и он в ответ тоже расплылся в улыбке.
— Приятных снов тебе!
Гостиничный номер по сравнению с его чуланчиком показался почти роскошным, хотя в нем стояли только широкая кровать с балдахином, ночной столик, два довольно ободранных кресла, и висело засиженное мухами зеркало в литой медной оправе. Он забрался в кровать и, уже засыпая, задался вопросом: на чьей стороне были Гермиона Грейнджер и Драко Малфой в этой ужасной войне, которую постоянно вспоминают волшебники?
* * *
А в это время в смежном номере Гарри Поттер слушал сонное дыхание дочери и, ероша пальцами и без того взлохмаченную шевелюру, бездумно вглядывался в причудливо извивавшиеся языки пламени в камине, словно надеясь, что они подскажут решение всех проблем. Появление этого мальчика, так похожего на своих родителей, воспоминания о которых на протяжении многих лет он старался прятать глубоко в своей памяти, спутало все его мысли, внесло сумятицу в чувства.
Он глубоко вздохнул. Как все было просто, и как все было сложно! Как объяснить этому ребенку с жадно-вопрошающими глазами, что его отец и мать стали проклятьем Гарри Поттера, из-за них он впервые познал боль предательства и муки бессилия от того, что ничего нельзя изменить?
* * *
— Поттер, Уизли, вам все понятно?
Пронзительные голубые глаза Карадока Дирборна строго оглядывают двух худых парней в темных джинсах и куртках.
— Да, сэр. Добби нам поможет.
— Что ж, удачи.
— Что-что, а удача им потребуется, — Грюм закуривает трубку и пускает кольца дыма, нанизывающиеся одно на другое, — Поттер, как продвигаются поиски крестражей?
— Ищем, сэр, — Гарри чувствует нетерпение Рона, дергающегося на месте.
— Если нужна помощь…
Друзья синхронно отводят глаза от мистера Дирборна, у которого нет обеих рук, и мотают головами.
СиДи, как они его называют в шутку в узком кругу, один из немногих друзей Грюма, входил в Орден Феникса, потерял руки двадцать лет назад, будучи командиром отряда Авроров быстрого реагирования, и не ему, лишенному возможности нормально колдовать, предлагать помощь двум молодым здоровым парням с волшебными палочками. Но Гарри уважает и ценит его помощь и советы так же, как помощь и советы Грюма и Кингсли Бруствера. Эти трое теперь составляют ядро разросшегося Ордена Феникса, продумывая и разрабатывая планы, стратегию разведки, получения информации и дальнейших действий.
— Сэр, если это все, то мы идем.
Гарри и Рон исчезают и через минуту трансгрессируют на пустынной дороге, которая ведет их к саду, огороженному черной кованой решеткой с острыми, словно пики, торчащими прутьями наверху. Друзья тихо крадутся вдоль решетки.
— Где Добби?
— Обещал быть в двенадцать.
У их ног с треском появляется домовик, одетый в грязную наволочку.
— Сэр Гарри Поттер! Добби рад вас видеть! И сэра друга сэра Гарри Поттера тоже!
— Добби, черт, напугал!
Рон сердито смотрит на домовика. Гарри, наоборот, благодарно кивает ему. Добби по его просьбе стал шпионом, он теперь работает у Паркинсонов, пока (и к счастью!) неузнанный. Это он сегодня подыскал им укрытие. Встречаться им приходится редко, до сегодняшнего дня Добби почти не выходил на связь.
— Я тоже рад, что у тебя все в порядке. Куда нам идти?
— Дальше в сад, есть беседка, — Добби указывает на что-то чернеющее среди густо растущих деревьев, — там Добби зачарует по-своему, никто не увидит сэра Гарри Поттера и его сэра друга.
— Хорошо, поместье защищено охранными заклятьями или антитрансгрессионным барьером?
— Да, но когда у хозяина гости, он снимает защиту и барьер. Только у ворот дежурит охрана.
Гарри и Рон осторожно и как можно тише перелезают через ограду и крадутся к укрытию вслед за Добби. Кое-как пробравшись через странно-липкие кусты, друзья с облегчением ныряют в беседку, которая увита вьющимися плетями какого-то растения. Сквозь щели и листья хорошо видна подъездная аллея к огромному дому, переливающемуся разноцветьем огней. Они слышат доносящиеся из дома шум, хохот, веселые вскрики. В этом загородном поместье Паркинсонов, по сведениям тайных лазутчиков, собираются Пожиратели Смерти, часто там появляется и сам Господин, как они подобострастно зовут Волдеморта.
— Добби, а ты нам не можешь сказать, кто еще присоединился к Волдеморту? — Рон отряхивается и оглядывает тесное помещение.
— Нет, сэр друг Гарри Поттера! — в круглых глазах Добби плещется панический страх, — Добби боится, что старые хозяева узнают его, Добби редко выходит из кухни.
— Ладно, не трясись, сами узнаем.
— Сэр Гарри Поттер, — Добби нерешительно мнется и теребит в руках уголок наволочки.
— Спасибо, Добби, иди, а то хозяева хватятся и несдобровать тебе.
— Сэр, Добби хочет сказать вам кое-что…
— Что еще?
Мимо беседки проходит рослый волшебник, он крутит головой, прислушиваясь к подозрительным звукам. Гарри шепчет:
— Добби, потом! Иди! Ты наложил чары?
— Да, но…
— Иди!
Добби с горестным выражением лица исчезает.
Кажется, беседка, в которой они затаились, служит чем-то вроде подсобного помещения для садовника, потому что они везде натыкаются на лопаты, грабли, какие-то горшки, лейки и прочий садовый инвентарь. Прошел час с лишним, уже глубокая ночь, и гости расходятся после веселой пирушки. Хотя большинство ушли через камины, но некоторые прибыли в каретах, запряженных фестралами. Гарри видит этих страшных лошадей волшебного мира, сейчас мирно стоящих у ворот. В кареты то и дело садятся волшебники, почти невидимые в черных, как сажа, плащах, и фестралы исчезают. Гарри пытается разглядеть лица, но это ему плохо удается. Он не очень хорошо видит, а Рон, у которого прекрасное зрение, сопит рядом, толкается, стараясь устроить поудобнее свою долговязую фигуру.
— Рон, потише! Ты шумишь не хуже Пивза!
— А что я могу сделать? Здесь тесно, как в норе домовика.
— Смотри, кажется, они расходятся! — шипит Гарри, сердитый на друга. Они провалят задание, если не узнают хотя бы несколько новых Пожирателей!
— Извини, — Рон виновато тулится рядом.
Гарри со смешанным чувством гнева и вины взглядывает на бледное исхудавшее лицо друга с темными мешками под глазами. Даже веснушки почти не видны, словно поблекли от страшного напряжения, в котором они живут последние восемь месяцев. Он знает, что и сам выглядит не лучше. Но ему наплевать. Им с Роном почти на все наплевать, с тех пор, как ее нет с ними. Изо дня в день их терзает теперь лихорадочный страх, сковывающий мысли и чувства, и мучительное ожидание того, что однажды их непрекращающиеся поиски приведут к страшной находке.
Гарри, прищурив глаза, вглядывается в черные плащи, стараясь разглядеть хоть кого-нибудь. В голову лезут мысли о ненайденных крестражах. Где их искать? Чашу Пуффендуй помогла найти Гермиона. Она попросила Гарри вспомнить, как выглядела чаша. Гарри как мог точнее описал предмет, единожды виденный им в Омуте Памяти, и Гермиона на полдня впала в знакомое задумчиво-отрешенное состояние, в обед убежала куда-то из дома на площади Гриммо, где у них тогда проходили занятия группы подготовки Авроров, потом вернулась и к вечеру с таинственным и торжествующим видом потащила их в Национальный музей.
Гарри недоумевал, Рон ворчал, но в зале «Средневековье» под стеклянным колпаком они увидели золотую чашу с красивым вычеканенным узором, и Гарри сразу же узнал ее. Они смогли незаметно подменить чашу дубликатом, и поспешили уничтожить ее в черном огне Фестуса, в котором расплавляются артефакты даже древней темной магии. После этого поиски пока были бесплодны. Они не выяснили, кто такой Р.А.Б., не смогли разузнать, что же принадлежало Гриффиндору или Когтеврану.
Как не хватает Гермионы рядом, ее четкого рационального ума, ее способности проанализировать ситуацию, разложить все по полочкам, отделить главное от второстепенного! И как не хватает ее обычного ворчанья, принципиальности, неукоснительного следования разнообразным правилам, ее порывистого проявления чувств, краткого объятья, которое придает силы в минуты мимолетного страха и гнева на себя за этот страх, внимательного взгляда карих глаз, в которых вдруг вспыхивают искорки смеха…
Рон — лучший друг, Гарри не знал бы, что без него делать, но без Гермионы они словно осиротели.
Он не верит, они с Роном ни за что не верят глупым россказням этой дуры Ханны, что она видела Гермиону в маленьком городке недалеко от Манчестера, и та якобы была с Малфоем. Это просто невозможно, исключено, абсурд — Гермиона и Малфой! Как можно было хоть на минуту допустить эту нелепую мысль?
Они вместе, втроем — он, Рон и Гермиона — лютой ненавистью ненавидели этого ублюдка, который отравлял им жизнь в школе, и из-за которого погиб Дамблдор. И хотя после виденного и слышанного в туалете Миртл к нему в душу непрошеной гостьей вкралась странная жалость к Малфою, после смерти Дамблдора она исчезла бесследно. Где бы Малфой теперь ни был, он являлся врагом, с которым невозможен компромисс. Гарри знал, что при встрече они будут драться до последней капли крови, до последнего вздоха, и это не просто пустые слова. Так и будет.
Рон рядом опять натыкается на что-то и шипит ругательства сквозь зубы. Гарри снова думает о друге. Как он живет? Как он переносит нестерпимую боль утраты? Рон никогда не говорит об этом, но Гарри-то знает, может представить, что творится в его душе. Уже давно для Рона Гермиона не только лучшая подруга. Он вставал с ее именем на устах и ложился, лелея легкое прикосновенье руки на щеке. Везде, где бы они ни были, он искал взглядом только ее. Но он не успел сказать тех нескольких, самых важных слов. Что его сдерживало? Гарри не знает…
Ему легче, у него Джинни, его рыжее солнышко, верное и беззаветно преданное. Она старалась, как могла, чтобы вытащить их из той трясины безысходности, неверия в собственные силы, черной тоски, в которую они едва не погрузились после того, как Гермионы не стало рядом с ними. Он боится за Джинни, боится так, что каждый раз, возвращаясь домой в Годрикову Лощину, несколько страшных минут стоит перед дверью, не решаясь взяться за ручку, не решаясь шагнуть за порог, в каком-то оцепенении от одной мысли о том, что ее не будет в доме. Как однажды не было Гермионы, когда они с Роном вернулись из Хогвартса, куда просто заглянули по просьбе МакГонагалл.
Но Джинни есть, встречает его с неизменной улыбкой и шутливо помахивает поварешкой, обещая как-нибудь пустить это грозное оружие в дело, если он еще раз опоздает к ужину. Он облегченно обнимал Джинни, вдыхал знакомый, такой родной цветочный аромат, которым она благоухала, чувствовал тепло ее тела и не мог заставить себя в эти минуты взглянуть на Рона, который отводил глаза и замолкал на полуслове.
Неловкое молчание прерывала Джинни, которая принималась отчитывать брата за окурки, потушенные им в горшке ее любимой бегонии, Гарри — за грязные ботинки, оставившие след на ковре, вспоминать с возмущением неуклюжего Невилла, который в прошлый приход перебил все чашки на кухне, и теперь им придется пить чай из (какой ужас!) стеклянных стаканов. Она споро накрывала на стол, они садились ужинать. Рон помаленьку отходил и начинал подшучивать над кулинарными талантами сестры, становящейся, по его горячим заверениям, все больше похожей на матушку, привычно жаловался на Грюма, который дает им задания, когда им с Гарри все силы надо сосредоточить на поиске крестражей.
Гарри согласно кивал, ощущая сытую тяжесть в желудке, ему в эти минуты не хотелось думать ни о чем. Ни о необъявленной войне, которая уже давно идет, но большинство волшебников продолжают упорно сопротивляться правде и никак не желают признавать, что Волдеморт возродился, и что участившиеся несчастные случаи, гибель многих ни в чем не повинных магов и маглов — это дело его рук и его приспешников. Они предпочитают быть слепыми и глухими, лишь бы не порушить свой сытый мирок. Правда, в последнее время эти случаи стали реже. Волдеморт словно притаился, накапливая силы для прорыва. Но об этом тоже не хотелось думать.
…А на прошлой неделе в грязной квартире в трущобах Лондона нашли Дина Томаса, страшно изувеченного, не похожего на себя после применения на нем Непростительных заклятий и навсегда закрывшего глаза, едва Гарри упал перед ним на колени, пытаясь помочь бывшему однокурснику. Дин не был в Ордене, он, в отличие от них, окончил седьмой курс и по настоянию матери-маглы поступил в медицинский колледж. Он ничего не знал о делах Гарри или Ордена. Дин, еле ворочая языком, что-то настойчиво пытался сказать ему, но не успел. Гарри малодушно скрыл это от Джинни.
Страшно умирать в девятнадцать лет, когда перед тобой вся огромная жизнь, когда рядом любимые и любящие люди, когда свет надежды все-таки горит чистым пламенем и не думает угасать, хотя его закрывают темные тучи...
Дину, Рону, Симусу, Невиллу, ему — всего по девятнадцать. Еще мальчики, но уже мужчины, которых сделала взрослыми тяжесть борьбы, легшая на их еще неокрепшие плечи. Джинни младше их, ей восемнадцать, но и она уже маленькая женщина, с сухими глазами провожающая его в утро неизвестности и храбро встречающая вечером страха. Такой же была и Гермиона… Только Джинни — это тепло домашнего очага, уют родного дома, никогда прежде не изведанный Гарри, а Гермиона — это гибкость и грозная сила волшебной палочки, готовой поразить врага, стальной стержень внутри хрупкого на вид цветка. Она всегда стояла плечом к плечу с ним и Роном, готовая защитить, броситься в бой за него и вместо него.
Гарри ловит себя на том, что совсем отвлекся от задания. Все уже разъехались, остался только один экипаж. Дьявол, а они никого не успели зафиксировать! Опять Грозный Глаз будет ворчать, делая им выговор, а СиДи укоризненно качать головой. Гарри чертыхается и толкает Рона.
— Ты успел кого-нибудь узнать?
Друг не отвечает, вытянувшись в струну и расширенными глазами вглядываясь в двух человек, наверное, последних Пожирателей, которые, не спеша, идут по аллее. Гарри кожей чувствует напряжение Рона, волнами распространяющееся по беседке.
— Рон?
Рон выскакивает из беседки и шагает к людям. Гарри на миг цепенеет от ужаса, смешанного с изумлением. Что он делает? Сумасшедший! Они же сейчас убьют его!
Он бежит за другом, палочка наизготове. Плевать на задание, секретность, только не Рон!
Расстояние между ними все уменьшается, вот он уже почти догнал Рона, который вдруг столбом застывает перед двумя Пожирателями. Хотя нет, с первого взгляда это не Пожиратели. На них нет черных плащей, уродливых масок в виде черепов. Обыкновенные мантии, лица открыты. Парень и девушка, оба высокие, стройные. Свет, льющийся от фонарей у дома, выхватывает их лица в темноте. И Гарри спотыкается.
Знакомые светлые волосы, высокомерное лицо, губы, сжатые в вечной издевательской усмешке. Малфой, сволочь Малфой, который не исчез, не провалился в ад, где ему и самое место, после смерти Дамблдора, а стоит перед ними, такой же, как всегда — холеный, надменный, злобный!
Ярость охватывает Гарри как пламя, рука крепче сжимает палочку, а глаза обращаются на девушку с Малфоем. Он ожидает увидеть Паркинсон — кто же, кроме этой напыщенной уродины, может быть рядом с Малфоем?
(А в голове надоедливой мухой бьется вопрос: «Почему Рон вышел им навстречу? Малфой и Паркинсон должны были стать Пожирателями, это был лишь вопрос времени, что здесь необычного?»)
И обухом по голове, внезапным нечестным ударом в солнечное сплетение, пропущенным заклятьем, стремительно несущимся навстречу, ответ:
«Гермиона!».
Радость: «Гермиона!».
Недоумение: «Гермиона?».
Зыбкая неверящая догадка: «Гермиона…»
Это Гермиона идет рядом с Малфоем, а не Паркинсон, это Гермиона держит его под руку! В роскошной бархатной мантии, из-под которой струится шелк платья, с волосами, уложенными в красивую прическу (они видели ее такой только на приснопамятном четвертом курсе), на шее и в ушах поблескивают драгоценности. А на лице (таком знакомом, изученном до каждой черточки, до точного знания, в каком месте на щеках появляются ямочки, когда она смеется, с крохотной родинкой на виске), на этом родном лице такое непривычное выражение холодного удивления и неприятного замешательства и... чего-то еще…
Сердце пропускает удар, потом еще один и еще, оно словно забыло, что надо стучать, разгоняя кровь по жилам. Гарри чувствует, как воздух, царапаясь, проходит в горло, как холодеют руки. Вокруг них тишина, тяжелая, гнетущая, и ветер приносит не влажную свежесть перед надвигающимся дождем, а тягостный гнилой дух измены и предательства.
Что он там думал про схватку с Малфоем до последней капли крови? Как сражаться, если Гермиона нанесла удар отравленным ножом в спину, если связала руки и отняла силу воли?
— Какая неожиданность! — тишину острым ножом прорезает ненавистный тягучий голос Малфоя, — в саду Паркинсонов Поттер и Уизли. Поистине, храбрость гриффиндорцев сравнима только с их глупостью.
— Ты!
— Я. Вернее, МЫ, — Малфой ухмыляется и обнимает Гермиону за талию.
Рон, не отрываясь, впивается глазами в девушку. Лицо у него — белая маска с темными провалами глаз. А та так невозмутимо-равнодушна, словно встретила малознакомых людей.
— Гермиона, — голос Рона приглушенный и дрожащий, — Гермиона. Он. Тебя. Похитил?!
Гермиона молчит и смотрит куда-то сквозь них.
— Гермиона, ты слышишь меня? Идем! Неважно, где ты была, идем! Малфой, отпусти ее, сволочь!
— Уизли, ты вначале спроси ее, хочет ли она куда-либо уходить и тем более с вами?
— Гермиона, пойдем же! Мы тебя так долго искали! С ума сойти! Уже никто не верил, что мы тебя найдем, но мы все равно знали, надеялись!
Рон нацеливает палочку на Малфоя, на лице которого прежняя, словно приклеенная ухмылка.
— Отпусти ее, мы сильнее тебя, трое против одного, ты проиграл!
Малфой издевательски склоняет голову набок.
— Ты до сих пор не понял, Уизли? Двое против двух, но это ВЫ проиграли.
— Гермиона?!
Гарри в тяжелом оцепенении смотрит, как Гермиона в ответ на полувопрос-полумольбу Рона едва заметно качает головой, справа налево, и делает маленький шаг назад, прижимается поближе к Малфою, отворачивается от них. Такие простые, обыденные движения, сколько раз в жизни мы повторяем их? Сотни тысяч, миллионы? Но сейчас, в этом саду, шаг назад — это шаг на огромное расстояние, словно девушка этим шагом пересекла невидимую черту, отделяющую два совершенно разных мира, ушла из одной жизни в другую. Безмолвное отрицание перечеркивает все, что было в прошлой жизни, девушка отрекается от дружбы, от любви, от веры в справедливость, от надежды.
Гарри видит ее четкий изящный профиль, высоко вскинутый подбородок, ее глаза, обращенные на Малфоя. Губы шевелятся, словно она интимно что-то шепчет ему на ухо.
— Как ты могла?! Ты продалась этому ублюдку! Предала нас!!! Что он тебе наобещал?!! Это какая-то грязная игра или ты спасала свою шкуру?! — Рон кричит так, что в саду с деревьев с тревожным хлопаньем срываются птицы.
— Потише, Уизли! Не забывай, где находишься!
— Заткнись, тварь! Гермиона, как ты могла!!!
Гарри не может вымолвить ни слова, за него клокочуще выплевывает оскорбления Рон, в срывающемся голосе которого в бешеном коктейле перемешались отчаяние, гнев и невыносимая боль. На крик Рона она снова поворачивается к ним, и лицо ее по-прежнему застывшее, равнодушно-холодное. Она как будто не слышит Рона, не чувствует яростного сумасшествия в его голосе. Зато Малфой заметно бледнеет, что видно даже в полутьме.
— Предупреждаю, Уизли, закрой свой грязный рот, иначе я позову охрану. Тем, что я еще не сделал этого, вы обязаны Гермионе и моему необычайно миролюбивому настроению.
— Рон, — Гарри наконец с трудом разлепляет губы и хрипит, — Рон, пошли отсюда! Рон!
Рон тяжело дышит и сжимает кулаки.
— Рон!
Гарри хватает друга за плечо, Рон вдруг сникает, словно гнев лишил его всех сил. Малфой презрительно кривит губы, Гермиона молчит. Она за все время не вымолвила ни одного слова.
Гарри тащит Рона в спасительную темноту сада, чтобы трансгрессировать, и напоследок оглядывается на Малфоя и Гермиону. Они стоят так близко, и Малфой по-прежнему обнимает ее за талию. Гарри отворачивается, закрывает глаза, представляя себе свой дом, и через миг он и Рон уже у знакомого крыльца. И ночной дождь наконец обрушивается холодной стеной, словно отгородившей их от всего мира.
Я смогу отыскать
Нить потерянных снов,
У судьбы отобрать
Свой законный улов,
И чертить на воде
Знаки призрачных врат,
Лишь бы точно понять
Кто мне враг, а кто — брат,
Лишь бы только успеть,
До конца не закрыть
Дверь непрожитых дней
Из стихов и молитв,
Из непонятых слов
И несказанных клятв,
Остальное же пусть
Отпевает гроза!
Остальное презрев,
Старый мир я сожгу,
И неспешно вослед
Я поставлю свечу.
Не спрошу у друзей,
Не отвечу врагам,
Только я и судьба!
Кто-то должен был нам,
Должен был объяснить,
Рассказать и отдать,
Должен был нас любить
И в любви не предать,
Должен был унести
Горечь желтой листвы.
Может я, может он,
Иль она, или ты?
Я не жду, я иду,
Я найду среди вас
Чей-то жест, чей-то взмах,
Чей-то пристальный взгляд...
Я смогу у судьбы
Отобрать свой улов,
Я смогу отыскать
Нить потерянных снов.
(с)
_______________________________________
Холодно, изо рта белесыми полупрозрачными облачками вырывается дыхание. Со стылого темно-фиолетового неба глядит молодой полумесяц в окружении редких звезд, словно извиняясь за морозное Рождество в этом году. Гермиона оскальзывается на обледеневшей дорожке и продолжает нещадно ругать себя за оплошность.
Как, скажите на милость, она могла забыть, что Арти нужно купить другой подарок? Это просто ужасно! Он ее первый и единственный крестник, и это его первое Рождество.
Она обожала малыша, крохотного сына Билла и Флер. При каждой встрече готова была задушить его в объятьях, зацеловать розовенькие кругленькие щечки. Арти тоже радовался приходам своей молодой крестной и так забавно начинал агукать и взмахивать ручками, просясь на руки, что сердце Гермионы просто таяло. Ему почти год, и ему уже нужны более серьезные игрушки, чем те погремушки, которые она накупила. Надо было зайти в тот магазинчик, который они нашли с Гарри и Роном, на углу Грейсчерч и Грин стрит.
Гермиона все ругает себя за промах, между делом припоминая, есть ли в Миддлтон-Кавери игрушечный магазин. А если его нет? Что же тогда делать? Она не может оставить Арти без подарка!
Вот и первые дома маленького городка, неподалеку от которого находится дом Гарри и Джинни в Годриковой Лощине. Гермиона влетает в продуктовый магазин — надо купить муку и корицу, которые заказала Джинни. Расплатившись, девушка спрашивает у пожилого добродушного продавца, который неспешно опускает жалюзи:
— Извините, у вас здесь нет магазина игрушек или хотя бы детского?
— Есть, а как же? — мистер Баклэнд улыбается молоденькой покупательнице, — за две улицы отсюда, на Бейкон-стрит. Его держит миссис Гослинг. Вам лучше поторопиться, сегодня ведь Рождество, мы все закрываемся в шесть.
— Спасибо! Веселого Рождества! — за девушкой стремительно хлопает дверь, и взвякивает колокольчик.
— И вам счастливого Рождества! — вдогонку кричит мистер Баклэнд и выходит на улицу, провожая взглядом тонкую фигурку в розовой куртке.
Интересно, кто она такая? Он видит ее не в первый раз, она приходила сюда с двумя парнями и еще одной девушкой. Совсем молодые, едва ли больше двадцати. Веселые, но в то же время и какие-то чересчур серьезные и озабоченные, что ли… У него самого внуку двадцать два, а он ничего не желает делать, настоящий оболтус и лентяй. Целыми днями шляется по улицам в компании таких же обормотов, хлебают литрами пиво и дерут горло на вечеринках, которые устраивают то у одного, то у другого. Группа какая-то они, понимаете ли. А эти ведут себя как взрослые люди, на плечах которых лежит груз ответственности. Странные…
Гермиона бежит по улице, пакет с мукой оттягивает руку. Так, через две улицы, сказал продавец, значит до конца этой, как же ее? Ах, да, Даунинг-стрит, потом завернуть на аллею Двух Фонтанов, кажется. Черт, она не успевает до шести. Уже без десяти, магазины скоро закроются!
Слева, между двумя темными силуэтами домов c ярко светящимися прямоугольниками окон, девушка замечает арку-проход. Отлично, наверняка через нее можно срезать путь. Гермиона, не раздумывая, поворачивает по дорожке налево. Вокруг тоже спешат люди, слышатся веселые голоса, смех, поздравления. Кто-то уже вовсю распевает рождественские гимны, и веселая мелодия заставляет ноги выделывать легкие па. Девушка, сама не замечая, подпевает и ныряет в темноту переулка.
И едва сделав несколько шагов, настораживается — что-то не то… Что? Легкое, какое-то щекочущее чувство неясной тревоги. Как будто по голой коже провели мокрым пером. Даже не чувство, а проблеск, инстинкт. Или, наоборот, то самое пресловутое шестое чувство Аврора, о котором им не раз говорил Грюм. Непонятное ощущение, неприятный привкус железа во рту от участившегося дыхания.
Впереди плотным занавесом развеянного в воздухе знаменитого «Перуанского порошка» из магазина Фреда и Джорджа колышется арочная темнота. Но этого не может быть, Миддлтон — сонный мирный городишко и почти полностью магловский, здесь живет только одна семья волшебников, бездетная пожилая пара, давно отошедшая от всяких дел. Они это точно знают, проверяли сотню раз.
Гермиона оглядывается. Сзади нее все так же бегут или неторопливо идут люди с покупками, смеются, окликают друг друга, поздравляют с Рождеством, все спокойно. И чего она забеспокоилась?
Девушка встряхивает головой и решительно шагает вперед. Но едва она делает несколько шагов, как темнота вдруг начинает дрожать, словно в мареве, двигается и принимает очертания пяти фигур в черных длинных плащах с накинутыми капюшонами. И тут же пропадают звуки улицы, отрезанные скользнувшим заклятьем. Пожиратели Смерти!
Гермиона пятится назад, роняет пакет, который лопается с глухим звуком. Мука белым облачком оседает на ноги и на асфальт. Черт, черт и еще раз черт! У них не было никаких сведений, что ожидается нападение! Гарри и Рон просто для очистки совести отправились в Хогвартс, потому что их попросила МакГонагалл. Или… это была дезинформация? Ловушка? Для кого? Для них или для нее?
Гермиона холодеет от мысли, что Гарри и Рон попадут в засаду. Она всё отходит назад, а Пожиратели надвигаются молча, в абсолютной тишине, и все палочки нацелены на нее.
Девушка осторожным движением вытягивает из кармана куртки свою и тоже направляет ее в сторону темных фигур. На них это не производит никакого эффекта. Ну конечно, их пятеро, а она одна, силы более чем неравны. Но она не сдастся просто так, никогда! Гермиона крепче стискивает в руке свою палочку и поднимает ее чуть выше. Тепло отполированного дерева странным образом придает сил и решительности. Она готова дорого продать свою жизнь.
Обманутый ее движением, один из Пожирателей делает выпад. И словно это послужило сигналом, остальные тоже один за другим выкрикивают парализующие, болевые, шоковые и еще непонятные девушке заклятья, явно запрещенные. Гермиона пригибается, мечется из стороны в сторону, но в этом проклятом переулке невозможно за что-нибудь укрыться, она вся как на ладони.
Черт! Совсем рядом пролетает «Империус», выбив красные искры из поставленного силового занавеса за ее спиной. Ясно как день — она самым глупым образом попала в капкан, мышь, потерявшая чувство опасности под носом у кошки. Отсюда нет выхода, только вперед, а впереди пять смертей в угольно-черных плащах и масках-черепах.
И вдруг, уворачиваясь (пока!) от заклятий, Гермиона задыхается под ледяной волной страха. Пятеро против одной, они не хотят ее убить, они хотят взять ее в плен! Поэтому «Авада Кедавра» не звучит, только «Империус», чтобы подчинить ее волю. А потом…
О, господи, что же делать?! В этот веселый рождественский вечер она и не подозревала, что ее ждет, когда выбежала купить муки и корицы для печенья Джинни и подарок для Арти! Думай, Гермиона, думай!
Лицо горит в лихорадочном отчаянье, голова напряженно работает. А перед глазами почему-то всплывает ветхая пожелтевшая страница старинной книги по черной магии, которую она откопала из книжных развалов в доме Блэков. Как же? Заклятье… или чары? Нет, все-таки заклятье… Заклятье временного забвения! Один из тех редких случаев, когда не требуется палочка, можно применить беспалочковую магию. Но это одно из самых опасных и непредсказуемых даже среди Темных Искусств. Оно не стирает только какие-то воспоминания, как это делают некоторые слабые меморальные заклятья. Память опустошается полностью, человек абсолютно ничего не помнит из своей жизни, как при действенно-грубом «Обливиэйте». Но если «Обливиэйт» — это навсегда, то при этом заклятье через тринадцать дней появляются первые проблески воспоминаний, простых и обыденных, через тридцать три дня возвращается примерно четверть, и через девяносто девять дней память восстанавливается полностью. Но это в том случае, если заклятье было произнесено абсолютно верно. А если хоть в одном слове было неправильно поставлено ударение, человек рискует навсегда забыть о своей прежней жизни. Более того, темномагическое заклятье на протяжении последующих лет будет понемногу отбирать его разум, гасить сознание, приводя к безумию.
Другого выхода нет. Если они схватят ее, будет плен и допросы, Непростительные заклятья, в том числе и подчинения. И она может, сама того не понимая, выложить Волдеморту все. А это обернется полным поражением и гибелью ее друзей. Либо, еще страшнее, он сделает ее своим оружием и тогда…
Если она наложит на себя заклятье временного забвения, то возможно, у нее будет какой-то шанс. Конечно, в Аврорате их учили сопротивляться, заклятье окклюменции входило в число наиважнейших, но надолго ли хватит сопротивления, если против нее выступит искусный леггилимент? Что ж, по крайней мере, у нее всегда есть отличная возможность просто сойти с ума, встав насмерть в битве за свое сознание…
«Решайся же, иначе у тебя отнимут и собственную волю, и право выбора»
Гермиона посылает свои заклятья. Один из Пожирателей падает столбом, вытянув руки по швам. «Петрификус Тоталус» всегда хорошо ей удавалось. Второй с громким криком трясет головой, у него внезапно выросла густая грива волос, которая лезет в глаза и закрывает обзор. Так, а теперь себя…
Она не знает, правильно ли выкрикивает слова, не говоря уж об ударениях, уворачиваясь от летящих в нее заклятий. Да и какая разница, вспомнит она свою жизнь или нет, если через девяносто девять дней ее все равно не будет в живых?
Град ледяных стрел прошивает правый рукав куртки, а рука сразу же немеет. Почти мгновенно на розовой ткани появляются мокрые темные пятна. Гермиона с ужасом чувствует, как беспомощные пальцы не могут удержать палочку, которая падает, несколько раз подпрыгивая на асфальте. Девушка стремительно наклоняется, чтобы подхватить ее левой рукой, но тут же очередное заклятье прошивает воздух, и она беспомощно заваливается на бок и обмякает.
Один из Пожирателей с довольным смешком опускает свою палочку.
— Эта грязнокровка долго сопротивлялась, не зря Лорд обратил на нее внимание. Тео, возьми ее.
Второй, по-видимому, молодой, одним гибким движением вскидывает девушку на руки.
— Дементор, она вся в крови!
Первый грубо срывает с нее куртку, весь рукав которой перепачкан кровью, и чертыхается, обжегшись о браслет, который пускает зелено-голубые искры. Он сильным рывком рвет тонкую бирюзовую полоску, гадливо отшвыривает ее в сторону, произносит заклятье и останавливает кровь, тяжелыми каплями падающую на грязно-серый ноздреватый снег.
— Сколько возни с этой грязнокровкой! Что Лорду от нее надо, не пойму. Она же все равно не встанет на нашу сторону, слишком предана Поттеру.
— Не твое дело, — обрывают молодого, — у него свои планы в отношении Грейнджер.
Пожиратели поднимают на ноги обездвиженного, удерживая его в вертикальном положении, и пять черных теней исчезают с хлопками, звонкими и гулкими в морозном переулке. А на припорошенном снегом асфальте сиротливо остается лежать розовая женская куртка, в крови, припорошенная мукой из разорвавшегося пакета, и тревожно мерцает браслет, потерявший тепло рук своей владелицы.
* * *
Гермиона приходит в себя от боли. Пульсирующая, острая, словно вся кровь, которая течет по венам, вдруг забурлила вдвое быстрее и бросилась в одну руку. Тело кажется безумно тяжелым, неповоротливым. Девушка, баюкая раненную руку, недоуменно оглядывается вокруг. Огромная комната, пышно обставленная, огромная кровать с золотым покрывалом, на котором более чем неуместно смотрится она, растрепанная, в джинсах с белыми мучными пятнами и окровавленном свитере. Где она?
В памяти всплывают темный переулок, Пожиратели, наложенное заклятье, и мгновенно вспомнив, что произошло, Гермиона вскакивает с постели и ищет свою палочку. Но ее нигде нет. Проклятье! Она совершенно беспомощна! Зачем ее притащили сюда? Что это за место?
Вдруг в комнате с легким характерным треском появляется маленький домовой эльф, вернее эльфиха, в наволочке и грязном переднике поверх него. Гермиона настороженно пятится в угол комнаты и натыкается спиной на вычурный подсвечник на небольшом комоде. Эльфиха пищит:
— Здравствуйте, госпожа. Меня звать Крини, меня послали ухаживать за вами.
— Что? Где я нахожусь?
— В замке хозяев.
— А кто твои хозяева?
— Малфой.
Малфои?! В глазах темнеет, и она невольно пошатывается. Попасть в самое гнездо Пожирателей — отличный подарок на Рождество. Положение — хуже не придумаешь. Жива она лишь потому, что кладезь информации, знает все про Гарри, про Орден Феникса, Авроров. Если применить зелье правды или леггилименцию, она все расскажет, как бы отчаянно не сопротивлялась. Вдобавок Волдеморт, возможно, хочет шантажировать Гарри, заставить его сдаться без борьбы, приползти к нему на коленях, потому что Гарри не сможет допустить, чтобы она осталась в лапах Волдеморта по его вине. Нет, с одной стороны, она правильно сделала, что наложила заклятье. Но с другой, если будет шантаж, то и заклятье не поможет…
Эльфиха тем временем что-то бормочет себе под нос, и одежда Гермионы становится совершенно чистой.
— Спасибо, Крини.
Эльфиха изумленно таращится на нее круглыми зелеными глазами и спрашивает:
— Госпожа что-то хочет?
— Нет, больше ничего не надо.
Что же делать? От домовых эльфов ничего не добьешься, их связывает Обет верности хозяину. А ей нужно хотя бы попытаться... А подействовало ли заклятье?
Девушка прислушивается к себе, оживляя в памяти все самые важные и совсем незначительные мгновения своей жизни. И застывает в удивленном замешательстве. Заклятье действует!
Она забывает, уже забыла, как зовут рыжеволосую сестренку Рона, в каком районе Лондона находится дом ее родителей, где она купила свою волшебную палочку, когда день рождения ее крестника.
Исчезают воспоминания о Хогвартсе, поиске крестражей, о сумрачном доме, в котором расположена штаб-квартира Ордена Феникса, об учебе в Аврорате под руководством Грюма и Сэлинджера.
Постепенно стираются из памяти черты отца и матери, друзей, родных. Их лица словно заволакивает туманная дымка, пока еще прозрачная, но совсем скоро…
Внезапно распахиваются тяжелые двери, и входят два человека. Гермиона уже едва узнает их, с трудом хватая ускользающие воспоминания. Винсент Крэбб и Грегори Гойл, два верных приспешника слизеринца Драко Малфоя, который был их врагом в школе. Или не был? Но что-то же было, бледное лицо Малфоя крепко сидит у нее в памяти. А эти двое, кажется, ничуть не изменились за то время, пока она их не видела, те же тупые морды и туши мяса. Только вот она уже не помнит, кто из них кто.
Один из них подходит к ней и приказывает:
— Иди вперед, грязнокровка. Тебя желает видеть Господин.
Гермиона решительно скрещивает руки на груди, невольно прошипев сквозь зубы от боли.
— А я не желаю его видеть.
Парни переглядываются, грубо подхватывают ее за руки и волокут к дверям. Гермиона отчаянно пытается вырваться, но что толку? С таким же успехом она могла бы пытаться пошевелить два огромных камня. И проклятая рука висит мертвой плетью.
Они вталкивают ее в огромный зал, наполненный народом, ослепляющий яркими огнями светильников, проводят по образовавшемуся проходу между двух рядов роскошно одетых волшебников к импровизированному трону, на котором восседает… сам Волдеморт!
Гермиона видит его в первый раз в жизни и с содроганием, смешанным с отвращением, наблюдает, как он небрежно поигрывает палочкой и разглядывает ее сквозь узкие прорези змеиных глаз.
— Очень приятно встретиться с вами, мисс Грейнджер. Я весьма наслышан о ваших способностях.
— А мне очень неприятно, и я не испытываю ни малейшего желания находиться в вашем обществе.
— Вы дерзки, юная леди.
— Это во мне от рождения.
-Что ж, мне нравится, — Волдеморт чуть наклоняется вперед, — это вносит некоторое разнообразие в то, что я слышу каждый день. Мои сторонники, знаете ли, не блещут остроумием в моем присутствии. Итак, мисс Грейнджер, вы, наверное, в недоумении от того, почему вы стоите здесь?
— Я вся внимание и трепещу от нетерпения, — Гермиона изо всех сил старается, чтобы в ее голосе звучало издевательское веселье.
— Не буду разводить долгие беседы на известную нам обоим тему. Я хочу предложить вам присоединиться ко мне.
Гермиона от изумления даже открывает рот. Он что, сошел с ума, полагая, что она сама, по своей воле, без «Империуса», согласится перейти на его сторону?! Да этого не будет! Скорее небо упадет на землю, чем она предаст Гарри и Рона!
Тонкие бескровные губы Волдеморта кривятся в усмешке.
— Вижу, вы удивлены. Конечно, лучший выход при дилемме, вставшей перед вами — «Империус». Но вы не находите, что это так банально? К тому же, скорее всего вас обучили, как ему противостоять, а если наслать несколько заклятий, есть печальная вероятность, что вы сойдете с ума. Мне бы этого, честно говоря, не хотелось. А может, все-таки по доброй воле?
Гермиона гордо вскидывает подбородок. Этот вопрос даже не требует ответа. Ему должно быть понятно с предельной ясностью, что она умрет, но не перейдет на его сторону!
Девушка обводит презрительным взглядом собравшихся в зале людей, и вдруг ее словно обжигает. Рядом с красивой женщиной в тяжелом бархатном платье кроваво-алого цвета она замечает знакомое болезненно-желтоватое лицо, черные глаза, прищуренные в усмешке.
«Снейп! И он здесь», — его она еще помнит.
И почти сразу натыкается на еще один знакомый взгляд, на этот раз светло-серых глаз.
«И Малфой. Вот сволочь…»
Драко Малфой стоит, как ни в чем не бывало, с самым равнодушным выражением лица, облокотившись об спинку кресла, в котором грациозно выпрямилась его мать, Нарцисса. Люциус Малфой на правах хозяина пристроился рядом и чуть позади своего Господина.
— Вижу, мисс Грейнджер, что я вас не убедил. Но позвольте заметить, у вас есть родители, не так ли? И они очень гордятся своей умницей-дочкой?
Гермиона цепенеет, сердце в груди останавливается. Мама и папа, они не волшебники, не сумеют ничего сделать, если в их дом ворвутся Пожиратели. Она почему-то совсем не позаботилась об их защите, слишком уверенная в том, что им ничего не грозит, и слишком беспокоящаяся за Гарри. Гарри, кто такой Гарри? Родители… ох, что же она только что думала? О своих родителях? С ними что-то произошло? Или нет? А кто ее родители?
На лице девушки появляется замешательство, и Волдеморт, словно почувствовав что-то, выбившееся из его плана, резко поднимает свою палочку и направляет ее на Гермиону. Она прикрывает глаза и сжимает пальцами виски, чувствуя болезненное чужое проникновение в свое сознание, и почти в тот же момент ее охватывает странное опустошение. Последнее воспоминание улетучилось из памяти. Девушка чуть покачивается, выпрямляется и смеется прямо в лицо страшному существу с нечеловеческими глазами. Лорд Волдеморт, величайший из черных магов, когда-либо существовавших на земле, наклоняется вперед и шипит, не отрывая взгляда от девушки, смех которой так чуждо звучит в этом зале, полном преданных ему Пожирателей Смерти:
— Что ж, мисс Грейнджер, вы перехитрили меня, а это не каждому удается. Но все же вы не учли очень многого. В вас есть огромный потенциал. И я постараюсь найти ему применение.
Он змеится зловещей улыбкой и взмахом руки подзывает к себе высокого светловолосого парня.
— Драко, твоя задача — быть рядом с мисс Грейнджер, каждую минуту и каждую секунду. Она под заклятьем временного забвения. Через три месяца память к ней вернется, и она окажется ценным источником информации и не только. И если тебе удастся… А тебе удастся, не так ли, Драко? Ты должен за это время переубедить ее, доказать ей, что исповедуемые ею убеждения и ценности кната ломаного не стоят и бесполезны в мире, в котором буду править я. Как я убедился, мисс Грейнджер весьма одаренная волшебница, и ее присутствие в рядах моих последователей не будет ошибкой. На этот раз выполни все, как следует, мой мальчик.
В глазах Драко мелькает и тут же исчезает какое-то странное выражение, он послушно склоняет голову, но Люциус судорожно дергается, как от удара, и склоняется к Волдеморту.
— Но, мой Господин, она же грязнокровка! Ей не место рядом с моим сыном!
— Люциус, друг мой, ты осмеливаешься подвергать сомнениям мои решения?
— Нет, мой Господин, — старший Малфой еле слышно скрипит зубами и почтительно отступает назад.
Волдеморт кивает Драко, который с безучастно-равнодушным видом подходит к Гермионе и уводит ее за собой в высокие двойные двери. Девушка смотрит на него расширенными от удивления глазами, но послушно следует…
На следующее утро мистер Поттер разбудил их рано. Но Лили хоть и зевала во весь рот, не жаловалась. Алекса же тетка даже в каникулы будила еще раньше. Они позавтракали внизу, Лили так до конца и не проснулась, засыпая над чашкой. Отец громко попросил ее взбодриться, подошел к камину, волшебной палочкой разжег огонь и бросил туда горсть порошка зеленого цвета из небольшой каменной чаши, стоявшей на каминной полке. Пламя, весело запылавшее в камине, вмиг тоже стало изумрудно-зеленым.
— Ты еще никогда не путешествовал по Сети Летучего Пороха, — сказал отец Лили, — это просто. Встань в огонь и назови место назначения, Министерство Магии, громко и внятно.
— К-ка-а-к в огонь?!!
— Не бойся, все волшебники так передвигаются.
Алекс, зажмурившись, решительно шагнул в гудящее пламя, которое и вправду не обжигало, а приятно обвевало теплом. Правда, ощутимо пахло дымом и чем-то горелым.
«Будем надеяться, не от меня», — с некоторой тревогой подумал Алекс и громко сказал:
— Министерство Магии!
И сразу же его закрутило, словно в вихре, и куда-то понесло. Мимо на огромной скорости проносились какие-то светлые пятна и темные полосы, желудок у него сделал пару кульбитов. Вдруг он больно ударился пятками в пол и увидел, что стоит уже в другом камине. Пока он удивленно озирался, за спиной приземлилась Лили и вытащила его в большой зал. А за ними появился ее отец.
— Ну, вот мы и на месте. Следуйте за мной, не отставайте, — сказал он и двинулся к блестящей стойке, за которой сидел пожилой, суровый на вид волшебник и читал газету.
— Здравствуйте, мистер Диггори. Как поживаете?
— А-а, здравствуй, здравствуй, Гарри. Спасибо, помаленьку. На работу, что ли? У тебя же вроде отпуск за три года.
— Нет, нет, мистер Диггори, отпуск — дело святое. А сейчас просто хочу заглянуть в Департамент регистрации.
— Что ж, проходи, Лонгботтом, Брокльхерст и Турпин уже пришли. Ребята с тобой?
— Да.
Алекс с удивлением, которое, похоже, становилось уже привычным, оглядывал огромный зал. Вдоль одной стороны тянулся сплошной ряд каминов, из которых выходили работники Министерства в строгих черных мантиях. В середине журчал огромный фонтан с причудливого вида скульптурой, изображавшей непонятно что. По крайней мере, Алекс так и не понял. Мистер Поттер вывел их к огромному лифту красного дерева со старомодными раздвижными дверцами, в который они погрузились и поехали почему-то вниз.
На каждой остановке прохладный женский голос объявлял названия каких-то Департаментов и лифт раскрывал дверцы, потом немного постояв, вновь начинал движение. На третьей остановке мистер Поттер сказал:
— Выходим. Нам сюда.
Он пошел вдоль длинного ряда одинаковых дверей с круглыми бронзовыми ручками. Ребята побежали за ним, стараясь не отставать. Наконец мужчина остановился перед последней дверью с табличкой «Начальник Департамента регистрации актов гражданского состояния магического сообщества Луна Лонгботтом». Мистер Поттер постучал и вошел внутрь. За ним зашли и Алекс с Лили. В кабинете было светло и солнечно (мальчик вспомнил, что они вообще-то спускались вниз!), женщина с распущенными волосами пепельного цвета и большими, чуть навыкате, глазами поливала какое-то раскидистое растение, напоминавшее одновременно кактус и пальму. Увидев вошедших, она с явной радостью воскликнула:
— Гарри, рада тебя видеть! И Лили с тобой!
— Здравствуйте, крестная, — улыбнулась во весь рот Лили, подбежала и обняла женщину. Алекс просто вежливо кивнул.
— Привет, Луна. Извини за ранний визит, — немного виноватым тоном сказал отец Лили.
Женщина, обнимая Лили, махнула рукой:
— Что-то вы нас совсем забыли, не заходите. Невилл часто о вас вспоминает.
— Все дела, дела, Луна, но обещаю, на днях заглянем в гости с Джинни и детьми. А сейчас я к тебе по очень важному и деликатному делу.
Внимание женщины обратилось к Алексу, молча стоявшему в стороне.
— Это твой племянник? Ох, подожди-ка, — протянула женщина, внимательно глядя на него, — этот мальчик… знакомое лицо… Кого он мне напоминает? Не припомню…
Мистер Поттер издал невнятный звук и откашлялся.
— Это сын Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя.
— В самом деле? — не было похоже, чтобы миссис Лонгботтом удивилась, — о, он очень похож на своего отца, не правда ли? И если бы не…
— Э-э-э, Луна, понимаешь, я как раз по этому вопросу, — уже нетерпеливо перебил ее отец Лили, — мне нужны документы, удостоверяющие факт бракосочетания его родителей и его рождение, а также распоряжение об опекунстве, если, конечно, все это имеется. Годы 2000-2004.
— Посмотрим, — женщина окинула задумчивым взглядом огромные шкафы из светлого дерева с красивыми резными створками, которые занимали большую часть ее кабинета, — документы относительно недавние, поэтому записи должны быть у меня, а не в архиве….
Она взмахнула волшебной палочкой, дверца второго левого шкафа с треском отворилась, оттуда вылетела большая деревянная коробка и опустилась прямо перед ней на стол.
— Так-так, МакГонагалл, МакДональд, МакКиннон, МакКлагген, МакМиллан, МакНейр, Малсибер, а вот и Малфой. Да, кое-что имеется.
Женщина подошла к огромному железному сейфу, который прятался в глубине комнаты, легким движением палочки открыла его и вытащила несколько коробок. Из одной она вытянула несколько свитков пергамента и передала мистеру Поттеру. Он аккуратно развернул один из свитков, затем второй и третий, и замолчал. Его лицо было отстраненным.
— Сэр, простите, — Алекс сгорал от нетерпения, — а можно мне посмотреть?
— Что? Ах, да, конечно. Ты имеешь полное право, это ведь твое. Однако я не ожидал…
— Что-то не так, Гарри? — встревожилась миссис Лонгботтом.
— Ничего не понимаю, Луна, — вполголоса ответил мистер Поттер, — это настоящие документы?
— Да, конечно! Все проверено заклятьем Верификации. Когда я принимала Департамент, сам Эджкомб в присутствии Министра накладывал чары. Странно, конечно, что эти бумаги находятся здесь. У нас ведь хранятся только записи. Эджкомб говорил об особых случаях, когда держатели передают на временное хранение оригиналы документов, оговаривая сроки. Видимо, это и есть один из этих случаев.
Взрослые понизили голоса и начали переговариваться почти шепотом, Лили с любопытством рассматривала кактусо-пальму, а Алекс, ужасно волнуясь, взял в руки свитки. Для него это были не просто документы, это была история его семьи!
Первый документ, который он развернул, оказался свидетельством о бракосочетании мистера Драко Люциуса Абраксаса Астеруса Малфоя и мисс Гермионы Джин Грейнджер, которое состоялось пятнадцатого августа двухтысячного года. Витиеватые черные буквы на шершавом желтоватой бумаге, слабый запах затхлости, исходивший от нее, странным образом подействовали на мальчика. Ему казалось, что он сидит в этом кабинете в Министерстве Магии и одновременно уносится куда-то далеко-далеко, на пятнадцать лет назад, к своим живым и молодым родителям, которые, наверное, были очень счастливыми в тот день.
Встряхнув головой, чтобы очнуться, он развернул второй свиток. Это было свидетельство о рождении Александра Грейнджера Малфоя, который появился на свет пятнадцатого августа две тысячи четвертого года, в день свадьбы своих родителей. И которому суждено было так быстро потерять их навсегда.
Буквы почему-то расплывались перед глазами, он машинально развернул третий свиток и пробежал глазами по строчкам, не улавливая смысла. Вдруг его взгляд зацепился за еще одно знакомое имя, и он еще раз прочитал документ. В нем сухим официальным языком говорилось, что в случае преждевременной смерти или гибели мистера Драко Люциуса Абраксаса Астеруса Малфоя и миссис Гермионы Джин Грейнджер Малфой опекуном над их единственным сыном Александром Грейнджером Малфоем назначается мистер Гарри Джеймс Поттер. В случае если вышеназванный не способен выполнять свои обязанности, опекунство переходит к мистеру Рональду Билиусу Уизли. Также в числе возможных опекунов были названы Джиневра Молли Уизли Поттер и Минерва Юнона МакГонагалл. Временным управляющим над всем движимым и недвижимым имуществом, счетами и земельными владениями семьи Малфой до совершеннолетия мистера Александра Грейнджера Малфоя назначался опекун.
Алекс ошарашенно таращился на бумагу. Выходит, его опекуном является отец Лили?! Почему? Ведь в опекуны своему единственному сыну выбирают близких людей, а судя по словам мистера Гарри Поттера, он не так уж тесно общался с его родителями. Еще большее недоумение вызвало имя Рональда Уизли. Алекс вообще не представлял, как человек, который возненавидел его с первого взгляда, стал бы его опекуном, человеком, обязанным заботиться о своем воспитаннике. Можно было, конечно, спросить у самого мистера Поттера, но Алекс почему-то чувствовал, что разговоры о его семье ему очень неприятны, и он старается не затрагивать глубоко эту тему, хотя пересиливает себя, помогая Алексу.
Его родители оставили очень много загадок, и эти документы не проясняли их, а наоборот, еще больше запутывали.
Воцарившуюся тишину нарушил голос мистера Поттера.
— Луна, не возражаешь, если я заберу эти документы? Хотя на них стоят подписи очень уважаемых адвокатов, мне хотелось бы проверить.
— Конечно, Гарри, — протянула женщина, — они должны храниться у тебя, как у опекуна, или у мальчика. Подожди, составлю акт о передаче.
Она взмахом палочки призвала лист бумаги, написала несколько строк, они с мистером Поттером расписались. Большая печать подскочила и проставила на них оттиски. Документ сам собой свернулся в трубочку, улегся в коробку, а коробка улетела обратно в шкаф, который сердито захлопнул створку.
— Все готово.
Мистер Поттер поблагодарил, попрощался с Луной Лонгботтом и вышел, уводя Алекса и Лили. Мальчик, не вытерпев, робко спросил у мужчины:
— Извините, сэр, значит, вы — мой опекун в волшебном мире?
— Видимо, да, — задумчиво сказал мистер Поттер, ускоряя шаг, — хотя я совершенно не ожидал этого.
— Но это же здорово! — воскликнула его дочь, пускаясь в бег, — это же просто классно! Он теперь будет жить с нами, правда, Алекс? Я расскажу тебе все-все о нашем мире, научишься играть в квиддич, купим тебе самую лучшую метлу и будем играть у нас на площадке два на два!
— Ну, не знаю, — пробормотал про себя Алекс, тоже переходя на бег, и подумал, что назначение его опекуном совершенно не обрадовало отца Лили.
Мистер Поттер резко остановился, и Алекс с Лили, не успев вовремя затормозить, врезались в него.
— Мы сейчас сходим в адвокатскую контору, которая засвидетельствовала документы. Это одна из старейших и уважаемых контор в магическом мире, и я уверен, что все совершенно законно. Но проверить не мешает.
Они вышли на улицу и на такси отправились на одну из респектабельных улиц Лондона. Там, между двумя безликими многоэтажными офисами с асфальтированными стоянками для автомобилей был втиснут небольшой симпатичный особнячок, перед которым ярко зеленела идеально подстриженная лужайка. Удивительное дело — вначале Алекс его вообще не заметил, и спешащие по тротуарам люди, видимо, тоже, не видели, потому что скользили взглядами по его белым колоннам, арочным окнам со странной вычурной лепниной и сочной свежей зелени газона с таким же равнодушием, как и по обыкновенным сверкающим стеклянным башням.
«Гринграсс, Спраут и сыновья», — прочел мальчик на строгой элегантной табличке на дубовых дверях.
Под мелодичный звон колокольчика они вошли в просторный прохладный холл с картинами на стенах и светлой мебелью. Навстречу им вышел худощавый молодой человек с невыразительным лицом.
— Что вам угодно? Вы записаны на прием?
— Нет, но мне нужна консультация по этим документам, и я хотел бы попросить мистера Гринграсса принять меня как можно быстрее. Я не займу у него много времени.
— Хорошо, я передам. Ваше имя.
— Гарри Поттер.
Молодой человек неслышно удалился и появился через несколько минут.
— Мистер Гринграсс ждет вас. Пройдемте.
Мистер Поттер, Алекс и Лили прошли по длинному, темному после холла коридору, в котором горели в резных подставках бездымные факелы. Невыразительный молодой человек провел их через высокие двустворчатые двери в кабинет, в котором выделялся своими гигантскими размерами письменный стол. Из-за стола вскочил невысокий старичок с большими пушистыми усами и белоснежной круглой бородкой, похожий одновременно на Санта Клауса и на капитана круизного лайнера. Объемистый живот обтягивала красивая жилетка из фиолетового атласа, глаза проницательно посверкивали за стеклами круглых очков.
— Очень рад видеть вас, мой молодой друг! — энергично потряс он руку черноволосого мужчины, — прошу прощения за Бербиджа, он работает недавно и иногда просто ввергает меня в ступор своей любовью к этикету. Конечно же, он узнал вас с первого взгляда.
— Никаких претензий, мистер Гринграсс, о чем вы, — неловко махнул рукой мистер Поттер.
— Итак, по какому вопросу вы вновь обращаетесь к старому Ольберту Гринграссу? О, ваши дети?
Старичок взмахом руки подозвал к себе Лили и подал ей яркую коробку, украшенную бантом.
— Угощайся, детка, да не стесняйся, бери побольше и брата угости. Это моя внучка-проказница оставила здесь.
— Это моя дочь, а мальчик мой опекаемый. По крайней мере, если судить по этим бумагам. Я хотел спросить вас как раз о них.
Мистер Гринграсс забрал у мистера Поттера документы и, усевшись за свой стол, внимательно прочел их.
— Что ж, все документы составлены абсолютно правильно, они легитимны и вступили в силу с момента своего составления и официального подтверждения. Заверителями и свидетелями являются очень уважаемые люди, которые к тому же работали и работают у нас, и я в том числе, хе-хе. Что вам непонятно, мой друг?
— Дело в том, что до некоторого времени я даже не подозревал о существовании этого мальчика. Его появление словно снег на голову. Его родители, они были у вас? Я вижу, на документе об опекунстве стоит ваша личная подпись.
— Да, — старик снял и начал протирать очки, — помню, как будто это было вчера. Они составили документ об опекунстве и настаивали, чтобы именно я заверил его. Очень красивые, очень гордые молодые люди, — глаза мистера Гринграсса затуманились, — в них была какая-то тоска, обреченность, я даже не знаю, как это выразить. Хотя тогда у многих в глазах было это выражение загнанного зверя. М-да, тяжелые и страшные были времена, но… — старик понизил голос, — все эти газетные вопли и официальная версия о том, что они… ну вы сами понимаете… Хотя, конечно, неоспоримые доказательства и… Неважно. Простите меня за сумбурность. Мистера Малфоя я знал и раньше, был поверенным в их семье, но его отец разорвал наши отношения задолго до того, как его сын вновь обратился ко мне. А жена мистера Малфоя младшего, никогда еще не встречал такой поразительной личности! В ней было такое причудливое сочетание нежности и силы, хрупкости и решительности, солнечного тепла и лунного света, она была словно цветок, выросший в скалах. Не удивительно, что мистер Малфой просто боготворил ее. Впрочем, кому я это рассказываю? Вы ведь знали их куда лучше меня.
Алекс перестал дышать. Вот, оказывается, какими были его родители! В горле появился ком, а глаза защипало.
Отец Лили смущенно откашлялся и пробормотал:
— Да, да, конечно. Значит, все верно?
— Все абсолютно верно! Иначе и быть не может. Мы дорожим своей репутацией, эти традиции надежности и абсолютного доверия заложил еще мой прапрапрапрадед, царствие ему небесное.
— Что ж, спасибо, мистер Гринграсс.
— Заходите еще, мой друг, и вы, юная леди, и вы, молодой мистер Малфой.
Они вышли из кабинета, сопровождаемые все тем же невыразительным молодым человеком, и окунулись в городскую суматоху большого Лондона.
— Ну что же, папа? — в нетерпении задергала отца Лили, — ведь все правильно, да? Алекс будет жить у нас? Вот здорово!
— Не знаю, малышка, — ее отец искоса взглянул на Алекса, — если ему негде жить, и если он не хочет обратиться к своим родным… Но сейчас ему все равно нужно вернуться к маглам и известить их обо всем. А потом посмотрим. Что ты думаешь об этом сам, Алекс?
Алекс колебался. С одной стороны, он очень хотел бы остаться в волшебном мире, узнать о нем побольше, познакомиться с родственниками; с другой стороны, он чувствовал, что отец Лили отнюдь не горит желанием приютить его в своем доме и тем более представить родственникам, о которых он отзывался очень холодно и с нескрываемым чувством неодобрения. Поэтому мальчик, запинаясь, проговорил:
— Я думаю, сэр, что мне лучше вернуться к Бигсли. Наверное, они меня потеряли. А-а-а… познакомиться с родными я еще успею.
— Хорошо, — с чуть заметной ноткой облегчения в голосе согласился мистер Поттер, а Лили явно огорчилась и надулась.
— Я пришлю к тебе Хедвигу, напишешь письмо и отправишь с ней, — вздохнула она с обидой.
Они вернулись в «Веселую Метлу», забрали свои вещи, и мистер Поттер посадил Алекса в такси и оплатил проезд до Литтл Уингинга. В заднем стекле мальчик долго следил за уменьшающимися фигурами высокого мужчины и чернокосой девочки, которая долго махала ему на прощание.
Когда Алекс слез на знакомой улице, его уже поджидали братья Бигсли, которые, кривляясь и через каждые пару слов давая ему подзатыльники, сообщили, что мать и отец просто в бешенстве из-за того, что вчера он не вернулся с ними. Алекс сжал зубы и понес свои многочисленные свертки к дому, в душе готовясь к буре. Едва он переступил порог, миссис Бигсли набросилась на него, словно коршун.
Где он вчера пропадал, негодный паршивец? Из-за него они вынуждены были до вечера торчать в Лондоне. С кем это он водит знакомство? Что это за странные вещи, и где он их купил?
Громкий визгливый голос тетки заставлял Алекса вжимать голову в плечи и не давал никакой возможности вставить хоть одно слово. Наконец миссис Бигсли выдохлась и страшным голосом велела ему отправиться в свою комнату и оставаться там до конца каникул.
— А там, — прибавила она, — ты отправишься в школу святого Брутуса, и мы наконец отдохнем от тебя!
Алекс попробовал робко возразить, что он уже зачислен в школу магии и волшебства Хогвартс. Тетка злобно расхохоталась и сказала, чтобы о никаком Хогвартсе он и не думал, это все глупые выдумки. Спустившийся на ее крики мистер Бигсли прибавил еще пару ласковых ругательств и приказал Алексу исчезнуть с его глаз. Мальчик поплелся к себе, забрав все купленные вещи.
Едва он прошел в свою крохотную темную комнатку, в которой не было даже окна, дверь за ним захлопнулась, и раздалось громкое скрежетание ключа в скважине. Мальчик бросился на дверь, колотя ее кулаками, но в ответ услышал лишь удаляющийся смех и тяжелые шаги тетки. Он в отчаянии сел на кровать. Значит, все кончено. Он не поедет в Хогвартс, не встретится с настоящими родными и не станет волшебником! Вместо этого его ждет ужасная школа для малолетних преступников. Перспективы были мрачными.
Потянулись длинные томительные дни. Из комнаты его не выпускали, три раза в день тетка приносила поднос с едой и отводила его в туалет. На все его мольбы выпустить ответом было либо молчание, либо поток ругательств. Закрывая дверь на ключ, тетка каждый раз говорила, что это для его же блага. У Алекса не было аппетита, он похудел еще больше, не видя солнца, стал совсем бледным. Целыми днями он лежал на кровати, читал волшебные книги, гладил волшебную палочку, вспоминая, как он ее покупал в Косом Переулке. Если бы не эти вещи, он бы совсем утратил веру в то, что это случилось с ним на самом деле.
Однажды утром Алекс проснулся от какого-то странного саднящего чувства и, полежав некоторое время, вспомнил, что сегодня первое сентября — день, когда с лондонского вокзала он должен был отправиться в Хогвартс. Занятия в школе святого Брутуса начинались на неделю позже, значит, еще неделю ему предстояло провести взаперти. Он нехотя оделся и вновь лег на кровать. Что еще оставалось делать?
Вдруг внизу громко хлопнула входная дверь, раздался какой-то шум, топот, послышался визгливый голос тетки и другой, приглушенный мужской голос, явно не мистера Бигсли. Сердце Алекса пропустило удар, ему показалось, что он слышит звонкий голосок Лили. И вот на лестнице топочут ноги, кто-то, перескакивая через две ступеньки, взлетает на второй этаж, дергает за ручку дверь его комнаты, и Лили (теперь он уже не сомневался, что это она!) возмущенно вопит:
— Папа, он закрыт на ключ!
Раздался холодный баритон мистера Поттера:
— Уважаемая миссис Бигсли, не могли бы вы открыть дверь?
В скважине заворочался ключ, и дверь распахнулась. В проеме стояли Лили в школьной форме, черные волосы опять заплетены в две толстые косы и перевязаны алыми шелковыми ленточками; ее отец, на вид очень сердитый; кажущаяся испуганной миссис Бигсли и бурый от еле сдерживаемого негодования мистер Бигсли за ее спиной.
— Привет, Алекс! — закричала Лили, бросаясь к нему, — быстрей одевайся, едем на вокзал! Поезд скоро отходит! Ну, быстрей, чего ты копаешься?
— Но… я… — ошарашенный Алекс наблюдал, как девочка мечется по комнате и кидает его книги, мантии, котел в старый, ободранный по углам чемодан, лежавший под кроватью.
— Лили забеспокоилась, когда ты не давал о себе знать две недели, Хедвига вернулась ни с чем. Вот и предложила заехать за тобой по пути на вокзал, — объяснил ее отец, внимательно разглядывая Алекса.
От глаз мужчины не укрылась худоба мальчика, одежда на котором просто болталась, тени под глазами, бледная до прозелени кожа. По мере разглядывания его взгляд становился все мрачнее, а голос холоднее. Он продолжил:
— Твоя тетя, — он кинул ледяной взгляд на миссис Бигсли, которая то открывала, то закрывала рот, — любезно впустила нас. А теперь, мистер и миссис Бигсли, попрощайтесь с племянником. Хогвартс далеко, вы увидите его не раньше Рождества.
Алекс очнулся и кинулся помогать Лили. Он запихнул последние вещи в свой школьный рюкзак и вместе с девочкой поволок чемодан вниз по лестнице. Бигсли, по-видимому, окончательно утратили дар речи и лишь молча наблюдали за тем, как Алекс покидает их дом. Из кухни выглядывали Ричард и Роберт, до глубины души уязвленные тем, что за «дохляком» приехали какие-то люди, которым он, очевидно, не безразличен.
Алекс и Лили выбежали из дома. В груди мальчика теснилась бешеная радость. Значит, это не было сном! Это была правда! Он волшебник и поедет в школу магии! Ему хотелось прыгать, скакать, встать на голову от ликования. Но вместо этого он, изо всех сил сдерживая себя, спокойно спросил:
— А на чем мы доберемся до вокзала?
Лили кинула на него хитрый взгляд.
— А вот догадайся!
— На метле? На ковре-самолете? Или просто трс… трагр… тьфу ты, как же это было в учебнике? Трансгрессируем?
— Ни то, ни другое, ни третье. Вы еще слишком малы, чтобы трансгрессировать. На метле летать в магловском городе нельзя, а вопрос с коврами-самолетами до сих пор не решен. Мы просто поедем, — отец Лили спустился с крыльца и звякнул ключами.
Тут Алекс обратил внимание на роскошную сверкающую машину, которая стояла прямо перед домом Бигсли.
— Это ваша? — потрясенно спросил он.
Лили захихикала.
— Ну конечно, наша, а ты думал, что волшебники только на метлах летают или по каминам шарахаются?
Алекс вообще-то так и думал, но не показал виду.
— Рассаживайтесь, уже полдесятого, а нам еще до Лондона добираться. Если мы опоздаем, Джинни с меня скальп живьем снимет.
Ребята кинули чемодан в багажник и сели в машину, Алекс краем глаза успел заметить, что все семейство Бигсли прилипло носами к окнам, потрясенное видом новой и явно дорогой машины Поттеров. Мистер Поттер рванул с места в карьер, и Алекс, откинувшись на мягкое кожаное сиденье, с восторгом в душе и ликованием в сердце увидел, как мимо проносятся ровные прилизанные улочки Литтл Уингинга, давая ему дорогу в другой мир.
Он удивленно сказал:
— Я не думал, что волшебники ездят на обычных машинах.
Лили весело ответила:
— Вообще-то это не обычная машина. Видишь вон тот рычаг? Он переводит машину с режима «земля» на режим «воздух», то есть потянешь за него, и мы взлетим. А вот эта красная кнопка делает нас невидимыми, чтобы маглы не увидели. Кстати, это мой дедушка придумал! Правда, круто?
Алекс был потрясен и совершенно согласен.
На вокзале Кингс-Кросс они были в двадцать шесть минут одиннадцатого. Нагрузив свои вещи на тележки, Алекс и Лили, подгоняемые мистером Поттером, побежали на платформы. Алекс закрутил головой, пытаясь отыскать платформу девять и три четверти, и с нараставшим удивлением обнаружил, что таковой просто не существует. Однако Лили и ее отец были спокойны. Лили с важным видом сказала:
— Пап, Алекс, наверняка не знает, как попасть на нашу платформу, правда, Алекс? — мальчик утвердительно кивнул, — я пойду первая, смотри!
Девочка взялась за ручку тележки и быстрым шагом двинулась в сторону барьера, отделявшего платформы девять и десять. В следующее мгновенье (мальчик не поверил своим глазам) она исчезла! Просто испарилась! Вместе с тележкой! И никто из толпы людей, спешащих к своим поездам, даже не обратил внимания!
— Не бойся, — сказал мистер Поттер, — пойдем вместе.
Алекс с сомнением посмотрел на каменный барьер, который казался просто ужасно твердым, но тоже покрепче ухватился за ручку своей тележки, почувствовал, как мужчина зашагал рядом с ним, и на всякий случай зажмурил глаза, устремляясь к барьеру. Как ни странно, он не почувствовал удара, вместо этого его оглушил шум, и он ошеломленно открыл глаза. Выпуская белые клубы пара, свистел яркий алый паровоз старинного вида, ухали совы, мяукали коты, каркали вороны, даже квакали жабы или лягушки. И разноголосо гомонила толпа, сплошь состоявшая из юных волшебников и их родителей.
Алекс раскрыл рот от потрясения. Взрослые, как тогда, в уже виденном им Косом Переулке, в основном были в строгих мантиях или в причудливых красивых костюмах, разукрашенных шитьем и узорами, но, на взгляд мальчика, несколько старомодных. Часть взрослых были одета проще и привычнее, но у них был растерянный вид. А дети были в школьной форме и черной мантии поверх, в остроконечных черных шляпах. И так много юных магов в одном месте он еще не видел. Неужели они все-все до одного волшебники?!
Пока Алекс изумленно озирался по сторонам (наверное, с совершенно глупым видом), к ним подбежала Лили.
— Ну где вы там застряли? Скорее, пап! Мама, Джим, Рус и Лин уже здесь!
— Идем, идем, еще не поздно, только половина одиннадцатого, — успокаивающе сказал мистер Поттер, и они пошли по перрону к тому месту, откуда их уже подзывала миссис Поттер в окружении детей. Алекс вежливо поздоровался с ней, она в ответ кивнула и быстро оглядела его.
— Что-то ты неважно выглядишь, похудел, осунулся. Они тебя что, голодом морили?
— Да нет, — пробормотал Алекс, заливаясь краской (не хватало еще жаловаться им на Бигсли!).
Лили его перебила.
— Мамуля, представляешь, они его в комнате закрыли на ключ, и не выпускали никуда, и даже открывать не хотели! Просто ужасно-кошмарно-безобразно-чудовищные маглы! — она сердито скрестила руки на груди.
Синие глаза миссис Поттер сверкнули.
— Но, Гарри, — сказала она, обращаясь к мужу, — он же ребенок! Всего лишь ребенок! Я не понимаю его родных, они его совсем не любят?
Мистер Поттер философски пожал плечами.
— Ну, меня этим не удивишь. Вспомни Дурслей, та еще семейка. И Дадли сейчас достойно продолжает семейные традиции.
Миссис Поттер сердито покачала головой. Алексу во время разговора было ужасно неловко. Он досадовал, как взрослые могут говорить так, будто он не рядом с ними. Отвернувшись, он обратил внимание на младших братьев Лили. Те, заметив его взгляд, одинаково подмигнули. Они совсем не походили на свою старшую сестру. У обоих ярко-рыжие непослушные волосы, торчащие во все стороны, как будто и не подозревая о том, что на свете есть расчески, одинаковые зеленые глаза, в которых прыгает дюжина хитрых бесенят, лица чистые, без веснушек, которые нередко встречаются у рыжих. Они оба были достаточно высокими и крепкими для своего возраста. По крайней мере, Алекс был с ними одного роста.
— Привет, так ты и есть тот самый Алекс Грейнджер? — спросил один из братьев, протягивая руку.
— В смысле тот самый? — удивился Алекс, пожимая в ответ руку и мгновенно ощущая такое чувство, как будто его ударило током. По телу прошел разряд, волосы встали дыбом и заметно затрещали, а близнецы помирали с хохота.
— Отличная вещь этот магловский портативный мини-шокер, — подмигнул один из них.
Лили дала им обоим подзатыльники, на что второй тут же возмутился:
— Эй, сестренка, я-то тут при чем? Я же ничего не сделал!
— Ты его подучил, Джимми, — невозмутимо сказала девочка, — я же слышала, как вы сговаривались. Вот, Алекс, это и есть мои братья-обормоты. Джеймс (один из близнецов отвесил шутовской поклон) и Сириус (второй довольно ухмыльнулся).
— Привет, — слегка дрожащим голосом ответил Алекс, стараясь пригладить волосы.
— Не обижайся, Алекс, — хлопнул его по спине Сириус, а может, это был и Джеймс, Алекс их не мог различить.
— Лили нам все уши прожужжала, рассказывая о тебе все эти две недели. Мы уже подумывали, как на нее наслать заклятье вечной немоты, честное слово! Эх, жаль, что мы поедем в Хогвартс не сейчас!
— И слава Мерлину! — закатила глаза Лили, — Хогвартс без вас как-нибудь еще продержится. Вы же там все туалеты взорвете, испытывая свои заклятья.
Пока сестра и братья беззлобно переругивались, Алекс смотрел и улыбался, ему понравились близнецы с неунывающим характером и слегка опасным чувством юмора.
Один из братьев начал высокопарным слогом спрашивать у Лили, будет ли дорогая сестренка столь любезна, что одолжит им на время (они вернут, клянутся!) Карту Мародеров, которую она не далее как позавчера стащила из стола отца?
— Ничего подобного! — попыталась отпереться Лили, покраснев до кончиков ушей и осторожно косясь на мистера Поттера, — я ее не брала, откуда вы взяли? Да и зачем она вам, вы же поедете в Хогвартс только через два года?
— Территорию противника надо изучить заблаговременно, — важно изрек брат и хотел было еще что-то добавить, но осекся, прерванный воплем близнеца на весь перрон.
— Эй, кого я вижу!
Все вздрогнули и посмотрели в том направлении, куда указывал мальчик. Там вышагивал мистер Уизли под руку со своей красавицей-женой и катил тележку с огромным чемоданом, поверх которого стояла клетка с ушастым филином, Рейн. Мистер и миссис Поттер радостно поприветствовали их. Рейн невозмутимо подошел к ребятам.
— И чего ты так кричишь, Рус? — спокойно спросил он, засунув руки в карманы брюк, — Скайрагада напугал, хотя он не из пугливых.
Красивый темно-серый филин утвердительно ухнул.
— Рейн, дружище, рад тебя видеть, мы же не виделись со вчерашнего вечера! — радостно протянул руку Сириус, но к его величайшему разочарованию Рейн в ответ свою руку не подал.
— Шокер убери, тогда поздороваюсь.
— Но как, Рейни? — возопил разоблаченный Сириус, убирая мини-шокер в карман куртки, — как ты ухитряешься каждый раз разгадать наши маленькие секретики? С тобой неинтересно!
— Элементарно, мой тупоголовый друг. Когда ты его держишь, твоя ладонь чуть прогибается в виде лодочки. К тому же я прекрасно вас знаю — чтобы вы да не напакостили? — невозмутимо поднял бровь Рейн.
Его такие же рыжие, как у близнецов, волосы красиво блестели на солнце, уложенные волосок к волоску. Белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, аккуратно повязанный темный галстук, из нагрудного кармана темно-серой безрукавки высовывается краешек платка, ботинки начищены так, что в них можно смотреться. Рейнар Уизли производил впечатление юного лорда, собравшегося на светский раут. Алекс почувствовал себя рядом с ним нищим оборванцем. Ему стало стыдно за свою простую клетчатую рубашку, на которой не хватало одной пуговицы, за вылинявшие джинсы, которые к тому же были ему слегка великоваты, а его куртка была в смоле после того, как он четыре часа просидел на сосне, куда его загнали Вернон, Ричард и Роберт. И носового платка у него отродясь не водилось.
— Слушай, а он всегда такой? — шепотом спросил Алекс у Лили, пока Рейн пикировался с близнецами.
— А как же, — усмехнулась девочка, — воспитание тети Габи. Она у нас аристократка до мозга костей. Скорей жабу поцелует, чем выйдет из дома с неуложенными волосами или в невыглаженной мантии.
Алекс посмотрел на миссис Уизли, серебристые волосы которой на этот раз были собраны в элегантный узел на затылке, она была одета в безупречный магловский костюм, в руках маленькая кожаная сумочка на золотой цепочке. Да, Рейн Уизли явно пошел в мать, подумал Алекс, переведя взгляд на мистера Уизли, рыжие волосы которого встопорщились, он был в самых обычных джинсах, простой голубой рубашке и размахивал руками во все стороны, рассказывая друзьям какую-то историю. Мистер и миссис Уизли даже не взглянули на Алекса, как будто тот не стоял на перроне рядом с ними. Рейн лишь холодно кивнул и отвернулся к братьям Поттерам.
Раздался очередной вопль Сириуса или Джеймса. К ним подходила молодая женщина, за которой шел круглолицый пухленький мальчик, на плече которого сидел зеленый хамелеон.
Миссис Лонгботтом, — вспомнил Алекс Министерство.
— Луна! — радостно вскричала миссис Поттер, целуя женщину в щеку, — Невилл, дорогой, мы так рады вас видеть! Простите, что не заглянули, наши чертенята взорвали полдома, пришлось спешно делать ремонт.
— Ага, — шепнул Алексу один из чертенят, заговорщически ухмыляясь, — Джим хотел на спор сам сварить Оборотное зелье, только перепутал сколько чего надо класть и вместо одного сушеного имбирного корня кинул в котел пучок листьев мандрагоры. Представляешь, что было? Мама с папой на нас три часа орали и запретили на метлах летать до Рождества, просто кошмарная несправедливость!
Алекс не представлял, но сочувственно кивнул. Он вообще не имел понятия, как нужно варить зелья, и что бывает, если их не так сварить. И противный липкий страх неверия в собственные силы прокрался в его сердце. А вдруг он не сумеет учиться в этой школе магии и волшебства? Вдруг он окажется настолько глупым, что его с позором выгонят из нее? Ведь он до своего одиннадцатого дня рождения совсем не знал, что существует какой-то другой мир, помимо того, в котором он жил. Что ему делать и куда пойти, если магическая школа захлопнет перед ним свои двери? Его даже замутило от нахлынувшего волнения.
Погруженный в свои невеселые мысли, он не заметил, что отделился от компании. Мимо проходили маги, и подавляющее большинство из них горячо приветствовали мистера Поттера и его друзей. Мужчины подходили, пожимали руки, женщины расцеловывались с миссис Поттер и миссис Лонгботтом, ревниво посматривали на миссис Уизли. Алекс еще в Косом переулке заметил, что семья Лили привлекает к себе повышенное внимание, на них смотрели, спешили поздороваться, перешептывались за спиной, не зло, а с любопытством. Здесь было видно, что и Уизли тоже достаточно знамениты. Какая-то группа волшебников в шляпах набекрень с воплями подбежала к мистеру Уизли. Они долго по очереди трясли ему руку, поздравляя с возвращением на родину, как они выразились, «величайшего вратаря современности». Все мужчины с восторгом рассматривали миссис Уизли, почти выворачивая себе шеи, но красавица не обращала на это никакого внимания, цепко держа за руку мужа. К ним даже подбежали два фотографа и сделали несколько снимков, смешно подпрыгивая на месте от гордости от своей удачи.
Взрослые оживленно разговаривали о своем и смеялись. Дети не обращали никакого внимания на ажиотаж, царивший вокруг них и родителей. Рейн, Джеймс, Сириус и Невилл принялись играть в камешки, вернее, их модифицированный магический вариант, потому что после неудачного броска один камешек брызнул в лицо Невиллу отвратительно пахнущей жидкостью буро-зеленого цвета. Под оглушительный хохот остальных мальчик тщетно пытался вытереть ее, но лишь больше размазывал по лицу. Лили хихикала в сторонке с какой-то красивой девочкой, которая мимолетно и равнодушно взглянула на Алекса и отвернулась. А вот на Рейна она то и дело бросала заинтересованные взгляды, кокетливо улыбаясь каждый раз, когда он оглядывался на нее.
Алекс уже не в первый раз почувствовал себя забытым и чужим и бросил взгляд на большие круглые часы. Они показывали без десяти одиннадцать. Скорее бы отправиться в Хогвартс!
Только он решил было забраться в вагон, как кто-то сбоку дернул его за рукав. Он повернулся к помехе и увидел перед собой девочку лет пяти-шести. Очевидно, это была младшая сестренка Лили, до сих пор как-то неприметно прятавшаяся за спинами родителей. Малышка была похожа на Лили, только густые блестящие волосы, тоже заплетенные в две косички, были темно-каштанового цвета с рыжинкой, а глаза удивительного сиреневого оттенка. Но в глазах Лили, как и в глазах близнецов, плясали веселые искорки, а у маленькой Полины глаза были очень серьезными, как будто девочка знала что-то, недоступное ее старшим братьям и сестре.
— Почему ты грустишь? — тихо спросила она.
— Я вовсе не грущу, с чего ты взяла? — попытался отбиться Алекс, но девочка была непреклонна.
— Это из-за того, что тебя никто не провожает? Пожалуйста, не грусти! — малышка умоляюще смотрела на него своими глазищами, — давай, я буду тебя провожать?
— Спасибо! — улыбнулся Алекс, — я буду очень рад. Тебя зовут Полина, правда?
— Да, но все меня называют Лин, а ты Алекс? Лили про тебя говорила. Очень приятно, — девочка важно подала руку.
Алекс, сдержав смех, тоже важно пожал маленькую ручку.
— Мне тоже очень приятно, Лин. Извини, но нам уже пора по вагонам.
Он подхватил свой чемодан, вскинул на плечо рюкзак и уже повернулся к двери вагона, как девочка опять дернула его за рукав.
— Возьми, — на протянутой ладошке лежал застывший кусочек солнца, круглый камешек в черненой серебряной оправе. Солнечный свет собирался в нем прозрачной каплей и, казалось, отбрасывал сияние на круглое личико девочки.
— Он будет тебе помогать. Он помогает снить.
— Но, Лин, — сконфуженно пробормотал Алекс, боясь обидеть девочку, — я не могу! Наверное, он очень дорогой и…
— Глупости! — девочка сама вложила ему в руку камень, — это заговоренный янтарь из Северного моря. Если ты не возьмешь, то я его просто выброшу.
— Спасибо, Лин! — прошептал Алекс, сжимая в руке теплый камешек, — я буду хранить его.
В груди у него появилось теплое чувство, как будто в сердце расцвел невиданной красоты цветок. Он улыбнулся на прощание малышке, залез в вагон, прошелся по длинному коридору и сел в пустое купе. Многие купе были уже заняты, школьники рассаживались.
Купе Алекса оказалось прямо напротив Поттеров и Уизли, стоявших на перроне. Он сел, отодвинувшись в угол, и наблюдал за ними. Миссис Уизли целовала напоследок Рейна; миссис Поттер строго выговаривала виновато опустившей голову Лили, потрясая какой-то бумагой, свернутой в трубочку; мистер Поттер что-то говорил мистеру Уизли, оглядываясь по сторонам; миссис Лонгботтом держала в руках хамелеона, пока Невилл судорожно рылся в карманах. Предупреждающе свистнул гудок паровоза, и ребята, подхватив чемоданы, бросились в вагон. Через некоторое время дверь купе с шумом отворилась, и ввалилась вся честная компания. Лили, шумно отдуваясь, набросилась на Алекса:
— Ты почему исчез без предупреждения? Хорошо, что Лин сказала, что ты уже в вагоне, а то папа чуть обратно на вокзал не побежал.
Алекс едва не свалился с сиденья от изумления. Оказывается, они заметили его отсутствие, а он-то думал, что даже если земля разверзнется и поглотит его, никто ничего не заметит!
Мальчики закинули свои чемоданы и чемодан Лили наверх, Рейн устроил клетку с филином поудобней, а Невилл посадил своего хамелеона во что-то вроде переносного аквариума.
— Кстати, познакомься, Алекс, это Невилл, — Лили резко повернулась, и ее длинные косы со свистом пронеслись по воздуху и задели всех присутствующих по носам. Мальчики разом охнули.
— Ой, простите!
— Привет, Невилл, — Алекс пожал руку Невилла и подумал, что он, вероятно, слегка рассеян, потому что форменная безрукавка была надета на нем шиворот навыворот.
Паровоз дал последний гудок, выпустил пар, и поезд тронулся. Алекс выглянул в окно. Родители махали руками, миссис Лонгботтом что-то жестами пыталась сказать сыну. Малышка Лин держалась за руку отца и тоже изо всех сил махала ладошкой. Джеймс и Сириус что-то задорно кричали. Рейн, Лили и Невилл, сгрудившись возле откидного столика у окна, принялись махать в ответ, а Алекс исподтишка наблюдал за ними. Он еще раньше заметил, что в Лили бурным ключом била энергия, она все время была в движении, ее глаза всегда озорно сияли. Рейн, напротив, был спокоен, словно сфинкс. Казалось, его ничто не может вывести из себя, на окружающих он смотрел чуть свысока, словно удивляясь, как они могут вести себя так по-детски. Невилл был простодушен, на его круглом лице светилась смущенная, немного виноватая улыбка.
— Так, — платформа скрылась из виду, и Лили отскочила от окна, — интересно, как мама узнала, что я взяла Карту Мародеров? Эх, если не Аида, я бы успела ее перепрятать. Алекс, ты почему до сих пор не переоделся в форму? Давай, я сейчас выйду, — с этими словами она вылетела в коридор и плотно закрыла за собой дверь.
Алекс, немного смущаясь, быстро снял с себя свою старую одежду и натянул темно-серые форменные брюки, белую рубашку и серую безрукавку. Черную мантию он решил отложить на потом.
— Все, Лили, можешь зайти, — крикнул Невилл, и девочка вернулась в купе.
— Знаете, кого я только что видела? — спросила она с чувством глубочайшего отвращения на лице, — Делэйни, Деррика, Боула и эту воображалу Малфуа! — она бросила быстрый взгляд на Алекса, — сидят себе в купе и ржут, словно табун кентавров! Видеть их не могу, они весь отдых на Гавайях нам испортили!
— А что там было? Ты же вчера так и не дорассказала, — поинтересовался Рейн, кормя сквозь прутья клетки своего филина вафлями.
— Что-что! Все было так чудесно! Отель просто супер, море синее-синее и теплое-теплое. Мы купались с утра до вечера, объедались мороженым, папа не гнал в постель в десять часов вечера. Рус и Джим даже почти ничего не взрывали, так, по мелочи. И тут заявились они, тоже на отдых, понимаете ли! Делэйни со своими папочкой и мамочкой. Слушай, Нев, ведь правда, миссис Делэйни кошмарная ведьма?
Невилл смущенно кивнул.
— Так вот, они приехали, и началось! Его отец просто скотина!
Рейн поднял бровь.
— Да-да, я не преувеличиваю! Они все время оскорбляли маму с папой, обзывали их, издевались. Из номера невозможно было выйти! Папа, конечно, не пугался и тоже здорово отвечал, хотя мама запретила ему произносить такие слова в приличном обществе, — девочка хихикнула, — нет, ну слушайте, если они так не любят все магловское и тех, кто с маглами имеет дело, так зачем, спрашивается, они притащились на магловские острова? Ехали бы, куда ездят все наши, в Бермудский треугольник! Папа-то как раз хотел туда, где его никто не узнает, не будет пялиться на нас и подбегать каждые десять минут за автографами. Но чем это обернулось? Представляете, каждый день видеть омерзительные рожи семейки Делэйни, б-рр! — Лили передернулась.
Рейн и Невилл сочувственно закивали. Алекс недоуменно спросил:
— А зачем эти Делэйни оскорбляли вас?
Мальчики уставились на него во все глаза. Лили терпеливо принялась объяснять:
— Мой папа, как папа Рейна и папа Невилла — герой Второй магической войны. Помнишь, он говорил о борьбе против черного мага Волдеморта и его Пожирателей Смерти? Так вот, папа и дядя Рон уничтожили Волдеморта, там было какое-то пророчество или что-то вроде этого. Многих Пожирателей тоже убили, другие попали в Азкабан, но некоторые-то остались на свободе! Сумели выкрутиться, скользкие, как змеи, хотя убили и замучили столько людей! К тому же были и такие волшебники, кто не был Пожирателем, а просто разделял идеи Волдеморта о чистоте крови, о том, что маглов нужно уничтожить или подчинить себе. Это из-за них к маглорожденным волшебникам до сих пор некоторые относятся не очень хорошо. Грязнокровки, понимаете ли! Сами просто воплощение ходячего ужаса. Хотя какая разница, кто твои мама и папа, правда? Министерство все старается что-нибудь изменить, но пока что-то не очень получается, хотя война давно закончилась.
На языке у Алекса теснилась куча вопросов.
— У вас было две войны?! Что такое Азкабан? Кто эти грязнокровки? И причем тут Делэйни? А…
— Так я же объясняю! — нетерпеливо вскинулась Лили, — папа говорит, что отец Эдварда, Элфрид Делэйни, был Пожирателем Смерти! Только вроде бы нет доказательств, он сумел как-то оправдаться перед Визенгамотом. Якобы, его оклеветали, заколдовали и так далее. Теперь-то он типа уважаемый гражданин, кучу денег тратит на благотворительность. Но он и вся его семья жутко ненавидят маглов и маглорожденных волшебников. А грязнокровки — это и есть те маги, которые родились в семье маглов. Это слово очень грубое и неприличное! Нельзя бросаться такими оскорблениями в обществе. Еще есть полукровки — это те, у которых один из родителей волшебник. Кстати, все Пожиратели были из Слизерина. А мистер Делэйни вообще окончил Дурмстранг, представляете? Слизерин просто кошмарный факультет, из него, по-моему, выходили одни черные маги. Если Шляпа пошлет меня туда, сразу утоплюсь в Черном озере и папа тоже. Он этого не вынесет!
— Только не говори, что ты этого не знаешь, — с холодной насмешкой протянул Рейн, — ты же Малфой. Я удивляюсь, что ты у нас тут сидишь, а не бежишь к Делэйни и своей кузине.
Кузине?! Алекс внезапно вспомнил, что отец Лили говорил о его французских родственниках Малфуа.
— Рейн! — зашипела Лили, — Алекс вырос у маглов! Он ничего не знал ни о магическом мире, ни о войне!
— Серьезно? — Рейн невозмутимо прищурился, — ты правда вырос у маглов? Почему Малфуа не взяли тебя к себе?
— Я жил с бабушкой и дедушкой, они были простыми людьми, — пожал плечами Алекс, — потом с опекунами, они тоже самые обычные. А о том, что у меня фамилия Малфой, узнал только в Грин-Готтсе. Не думаю, что Малфуа вообще знают о моем существовании.
— С ума сойти! — в голубых глазах Рейна впервые промелькнуло удивление.
— Ой, где Мэттью?! — вопль Невилла, трясшего в руках пустой аквариум, заставил всех подпрыгнуть.
Разговоры были отложены, следующие полчаса ребята провели на полу купе, нашаривая не в меру свободолюбивого хамелеона. Наконец Мэтт был извлечен с самой верхней полки за чемоданами, куда он непонятно как забрался, и водворен обратно в аквариум. Рейн и Невилл увлеченно завели беседу об особенностях поведения хладнокровных в осенний период, Лили принялась что-то искать в своей сумке, а Алекса начало подташнивать от вновь нахлынувшего волнения. Он вышел в коридор, решив подышать свежим воздухом. Медленно бредя по нему, он добрался до конца и увидел около туалета двух мальчиков. Вид у них был не очень, лица бледно-зеленого окраса. Явно не только Алексу здесь было плоховато.
— Там занято? — спросил Алекс у одного из них, плотного крепыша с песочного цвета волосами, которые стояли ежиком. Тот кивнул.
— Ага, там какая-то девчонка. И долго.
Второй, худой, как палка, мальчик постучал в дверь. Оттуда донеслись такие звуки, как будто кого-то рвало. Все трое одновременно отошли подальше.
— Э-э, давайте познакомимся, раз уж мы здесь оказались, — сказал крепыш, — меня зовут Энтони Кинг.
— Сирил Тайлер.
— Алекс Грейнджер Малфой.
Мальчики обменялись рукопожатьями, и Энтони спросил:
— Вы что-нибудь знаете об этой школе, куда мы едем?
Алекс и Сирил отрицательно помотали головами. Выяснилось, что и Энтони, и Сирил были из неволшебных семей, и о том, что они будущие маги, узнали только из письма из Хогвартса.
— Моя мама никак не хотела верить, что это правда, представляете? — сказал Энтони, — в нашей семье никогда волшебников не было, я первый.
Сирил согласно закивал.
— Мои родители тоже. Кажется, до конца они поверили только на вокзале, когда маг-дежурный провел нас сквозь барьер. Правда, папа, по-моему, до самого последнего считал, что это просто сон, хотя сам покупал мне в этом, как его, Косом Переулке, всякие волшебные вещи.
Алекс предпочел умолчать о том, что его родители были волшебниками, сказав, что он сирота и жил с опекунами, обычными людьми (ведь это было чистой правдой?). Ему понравились новые знакомые, такие же, как он, ничего не знающие, которые тоже боялись предстоящего поступления в школу магии. Ребята начали болтать о привычных им обычных вещах и быстро нашли общий язык. Оказалось, они втроем обожали футбол, поэтому тут же принялись обсуждать любимые команды, игроков и матчи.
Вдоволь наговорившись и совсем забыв, ради чего, собственно, они тут стояли, мальчики расстались почти друзьями. Энтони и Сирил зашли в свое купе рядом с туалетом, а Алекс повернулся, чтобы вернуться к себе, и увидел яркую картину. В коридоре посередине вагона стоял Рейн с невозмутимым выражением лица, а дорогу ему перегораживали трое — невысокий черноволосый мальчишка с тяжелым взглядом и неприятной ухмылкой, за которым, словно телохранители, возвышались еще двое, телосложением и выражением лиц живо напомнившие Алексу Вернона Дурсля. Черноволосый мальчик что-то тихо говорил Рейну, от чего тот бледнел, как мел, но не утратил холодного спокойствия.
— Отвали, Эдвард, — презрительно сказал Рейн, — ты что, один на один не можешь выйти, всюду своих шкафов таскаешь? Интересно, а в туалет ты как ходишь, тоже с ними?
Один из «шкафов» невнятно заворчал и поднес к его носу кулак размером почти с голову Рейна. Дело становилось серьезнее. Алекс решительно зашагал к ним. Его самого так часто гоняли кузены, что он теперь просто не мог спокойно наблюдать, как нападают втроем на одного. К тому же Рейн все-таки был кузеном Лили, а он был должен ей.
— Эй, в чем дело? — громко сказал он, подходя к мальчикам и становясь плечом к плечу с Рейном, — вам что, делать больше нечего?
— Ой, смотрите, — издевательским голосом протянул Эдвард, — у Уизли уже дружок в Англии появился. Наверняка, тоже с грязнокровками да маглами якшаешься? А может ты и сам из маглов? Тебя как зовут, защитничек?
— Меня зовут Алекс Грейнджер Малфой, — отчеканил Алекс, — а ты, видимо, Делэйни? Тебя не учили, что нападать втроем на одного, по крайней мере, невежливо? И тем более обзывать людей грязнокровками?
— Малфой? Малфой?! — похоже, что Делэйни впал в состояние глубокого шока и пропустил мимо ушей все остальное.
— Грейнджер Малфой. У тебя проблемы со слухом?
— Ты сын Драко Малфоя?
— Да, Делэйни, туго соображаешь? На всю Англию была только одна семья Малфоев, — вступил в разговор Рейн.
Делэйни явно начал оправляться от изумления, потому что громко заорал:
— Сатин, выйди сюда!
Дверь купе, напротив которого столпились все, распахнулась, и на пороге появилась девочка с длинными светлыми волосами и капризным недовольным лицом.
— Ну что ты так кричишь, Эдвард? — недовольно протянула она, — у меня и так мигрень.
— Сейчас твоя мигрень пройдет, — ухмыльнулся Делэйни, — познакомься со своим кузеном.
— Не смешно, Делакуры нам очень далекая родня, слава Моргане, — девочка фыркнула и, мазнув взглядом по Рейну, повернулась, чтобы войти в купе.
— Стой, Сатин, — властным тоном сказал Делэйни, — тут еще кое-кто есть. Некий Алекс Грейнджер Малфой.
Серые глаза девочки расширились от изумления. А Делэйни провозгласил нарочито торжественным тоном:
— Это, дорогая Сатин, и есть твой потерянный и вновь обретенный кузен, Алекс Грейнджер Малфой. Подчеркиваю, Грейнджер.
Алексу стало как-то не по себе. Не так он представлял себе встречу родственников. Холодные глаза Сатин Малфуа такого же чистого серого цвета, как и у него, скользили по нему, выискивая непонятно что.
— Ты сын дяди Драко, — то ли спрашивала, то ли утверждала она с неуловимым оттенком неверия в голосе.
Он молча кивнул.
— Ты очень похож на него, если бы только не волосы. Он был блондином, как и все Малфои.
Девочка долго рассматривала его, а все остальные любопытно притихли. Алекс чувствовал себя обезьяной в зоопарке.
Наконец она вскинула подбородок наверх и скривила губы в холодной усмешке.
— Так у тебя двойная фамилия? Очень мило. Твоя мать-грязнокровка не была достойна носить нашу фамилию. Не понимаю, как дядя Драко женился на ней. Это же позор нашего рода. Наверняка, она заколдовала его или обпоила любовным зельем. Эдвард, — Сатин надменно посмотрела на Делэйни, — впредь, прошу тебя, не навязывай мне родство с этим выскочкой.
— Как скажешь, Сатин, — Делэйни неприятно ухмылялся.
— Не смей так говорить о моей матери! — Алекс был вне себя от гнева.
На его крик в коридор высыпало полвагона.
— А что здесь такого? — Сатин презрительно пожала плечами, — ведь Гермиона Грейнджер на самом деле была маглорожденной, разве не так? Значит, она грязнокровка. Ей не место в семье таких чистокровных волшебников, как Малфои.
Школьники наблюдали за развертывавшейся сценой и перешептывались между собой. Многие с любопытством смотрели на Алекса и чуть ли пальцем не показывали. Он слышал, как повторялись фамилии Грейнджер и Малфой, и на лицах появлялось странное выражение, похожее на смесь ужаса и жгучего любопытства. Сквозь толпу к ним пробилась Лили.
— Что здесь творится? Опять свою тупость показываешь, Делэйни? А ты, Малфуа, убери со своего аристократического лица выражение, как будто дохлую крысу унюхала. Хотя вообще-то здесь же Делэйни, понимаю.
— Полегче, Поттер, — злобно ощерился Делэйни, — а то не посмотрю, что ты девчонка и отколочу как следует.
Алекса затрясло от негодования.
— Только посмей тронуть ее, Делэйни, и тебе мало не покажется! Не надейся на своих «шкафов»!
— Что замолчал, Эдвард? Язык проглотил? — ехидно спросил Рейн, оттесняя врага в сторону, — дай пройти, встал, как василиском бабахнутый.
Сатин Малфуа скрылась в своем купе, гордо задрав нос, за ней прошел Делэйни со своими «шкафами», напоследок сильно толкнув Рейна и Алекса. Рейн огляделся кругом и громко провозгласил:
— Цирк окончен, господа, прошу разойтись по местам сидения.
Школьники втянулись в свои купе. Рейн, Лили и Алекс, которого все еще колотило, прошли к себе, где их ждал перепуганный Невилл.
— Что случилось? — тревожно спросил он, Мэттью поменял цвет с зеленого на ярко-красный, — я видел, там Делэйни стоял с Дерриком и Боулом.
— Да ничего, — Рейн плюхнулся на сиденье, — Делэйни опять хотел показать, что круче него только яйца, да сдулся. А ты молодец, Алекс, — вдруг неожиданно улыбнулся он, — не испугался этих уродов с мозгами пикси. Я думал, что ты за них встанешь. Извини за все. Друзья?
Мальчик протянул руку. Алекс посмотрел на него.
Вообще-то Рейн был неплохим, может, они и вправду подружатся?
И он крепко пожал протянутую руку.
Дальше дело пошло веселее, лед был сломан. Ребята весело болтали о всякой ерунде. Лили, Невилл и Рейн рассказали Алексу немало интересного о волшебном мире. Потом прошла колдунья-продавец сладостей, и они накупили всякой всячины. Алекс изумлялся вкладышам от шоколадных лягушек, на которых изображения то появлялись, то исчезали, смеялся над Невиллом, который отведал драже Берти Боттс со вкусом тухлых улиток и спешно отплевывался, а сам, проглотив жабью карамельку, несколько минут не мог произнести ни слова, только квакал, к удивлению Мэтта, таращившего выпуклые глаза и то и дело менявшего цвет. Лили и Рейн продемонстрировали ему немало занятных вещей из магазина их дядей. Дорога просто летела, Алекс даже забыл о тошноте, которую вызывал страх перед предстоящим испытанием — распределением по факультетам, о котором ему наперебой рассказали Невилл, Рейн и Лили.
— Их всего четыре, Гриффиндор, Когтевран, Пуффендуй и Слизерин. А распределяет Шляпа, которая поет песни.
— Вся наша семья училась в Гриффиндоре! — с гордостью заявила Лили, — я надеюсь, что тоже туда попаду. Ну еще можно в Когтевран, хотя там учатся слишком умные. Так что вряд ли. На крайний случай в Пуффендуй, но никак не в Слизерин!
Мальчики горячо ее поддержали. Алекс припомнил, что она раньше говорила о факультете Слизерин, и в душе затаил горячую надежду, что он туда не попадет.
Я пропала в городе Сна
Среди серых безглазых стен,
Я осталась в мире одна,
Я попала к горечи в плен.
В паутине иных миров
Я избрала новую нить,
Этот путь сгустил мою кровь,
Но не смог меня изменить.
Я свою отыскала звезду
Среди стай болотных огней,
Твердо зная: если найду,
То отправлюсь только за ней.
Я тогда покинула высь,
Соблазнившись блеском огня;
Этот путь забрал мою жизнь,
Но не смог исправить меня!
В тьме густой, почти не дыша,
Подпирая небо плечом,
Тихо-тихо пела душа,
И лишь ты услышал — о чем!
(с)
________________________________________
Ох, почему в голове словно стучат молоточки, а во рту отвратительный соленый привкус?
Девушка на огромной кровати в золотой комнате открывает глаза и тут же зажмуривает их, вскрикнув от слепящего яркого света.
— Что желает госпожа?
Девушка чуть приоткрывает глаза и снова закрывает их ладонью, успев разглядеть лишь маленький туманный силуэт. Кто это?
— Что, простите?
Голос почему-то хриплый и говорить больно, в горле нестерпимо першит.
— Госпожа что-нибудь желает? Чай, вода, сок?
— Можно воды?
Губ касается холодное стекло. Девушка жадно пьет, откашливается и откидывается на подушки, пытаясь разобраться, что где болит, где она находится, и кто вообще она такая. Кто она такая?
Поразительно, но ответа на этот, в сущности, простой вопрос нет. В голове по-прежнему постукивают молоточки, сильно тошнит, а когда девушка пытается заглянуть в собственную память, обнаруживает, к своему ужасу, что ничего не помнит и ничего не знает. Возможно ли это? Она же должна хоть что-то помнить! Но даже собственное имя сгинуло в мутном сером водовороте сознания, который затягивает ее, и она снова проваливается в небытие.
Когда она приходит в себя в следующий раз, в огромное, от пола до потолка, окно заглядывает любопытная луна. На стенах горят несколько ламп, отбрасывая блики на золотые панели, и в комнате царит уютный полумрак. А у кровати притулился странный, маленький, ой нет, даже крохотный человечек с неестественно огромными ушами и круглыми глазами, одетый в грязную серую робу.
— Кто вы? — разлепляет губы девушка, делая попытку сесть.
Почему так болит рука? Словно кто-то выкручивал ее, а потом смял безжалостными пальцами.
— Я Крини, госпожа.
— Почему вы зовете меня госпожой?
— Для домового эльфа волшебники — хозяева и господа.
Девушка недоуменно хмурит брови. Домовые эльфы? Кто они такие? И опять грозовой молнией в сумрачных небесах ее памяти наболевший вопрос — кто ОНА такая?
— Крини, скажите, пожалуйста, вы знаете, кто я?
Какой идиотский вопрос!
— Госпожу звать Гермиона. Она — гостья Темного Господина.
Девушка осторожно спускает ноги с кровати и прислушивается к себе. Молоточки в голове утихли, тошнота тоже прошла, только стены немного покачиваются перед глазами.
Итак, ее зовут Гермиона. Уже прогресс.
— А где я?
Неужели эта роскошная комната — ее?
— Госпожа — гостья Темного Господина, — повторяет эльф, — а сейчас в замке Малфой-Менор. Малфой — хозяева Крини.
Странно. Значит, она не у себя дома? А где вообще ее дом?
Гермиона поднимается на ноги, медленно пересекает комнату и тянет на себя дверь. Выглянув, она видит длинный темный коридор, освещаемый несколькими факелами в резных подставках; вдоль стен, увешанных картинами и офортами, стоят маленькие столики, банкетки, изящные кресла. Гермионе эта обстановка совершенно незнакома. Головокружение становится сильнее, и девушка возвращается в комнату. Она в совершеннейшем недоумении и пытается расспросить маленького эльфа. Но та не сообщает ей ничего особенного, кроме одной потрясающей детали. Оказывается, Гермиона — волшебница и сейчас находится в замке волшебников!
Девушка недоверчиво переспрашивает:
— Что? Вы уверены? Но я не чувствую в себе ничего волшебного.
Крини покачивает головой, осторожно массируя руку девушки, от чего боль нехотя и медленно, но становится терпимее.
— Конечно, госпожа волшебница. И очень сильная, раз Темный Господин оставил ее в живых. Госпожа Ему нужна. Если нет, то умрет.
Гермиона вздрагивает.
— Мертва? Но…почему? Крини, куда я попала?
Эльф грустно смотрит на нее своими круглыми зелеными глазищами и, оглядевшись по сторонам, тихонько шепчет:
— Ох, госпожа-госпожа! Она попала в плохое место, очень плохое! Темный Господин — очень могущественный, очень сильный. Его сила держит возле себя много магов. А хозяева Крини — самые богатые и знатные среди них.
Гермиона слушает свою маленькую собеседницу, раскрыв рот.
— Но что им нужно от меня? Я даже не помню, кто я!
— Крини не знает, госпожа, но слышала, как молодой хозяин сказал, что она сама наслала на себя заклятье.
— Заклятье? Я сама наслала на себя заклятье?
— Да, госпожа.
В голове у Гермионы все мешается. Заклятье, какой-то Темный Господин, замок, боль в руке, она — волшебница (неужели настоящая?!) и еще другой господин… Да что же это такое?! Десятки вопросов теснятся в мозгу, но, очевидно, от Крини больше ничего не добьешься.
Девушку тянет в сон. Наверное, это последствия заклятья. Она сбрасывает с себя одежду и клубочком сворачивается под золотым атласным покрывалом. Возможно, завтра она узнает больше, встретится с хозяевами этого замка или с этим таинственным Темным Господином, о котором с содроганием говорит Крини. Все разъяснится завтра.
Наутро она просыпается от того, что Крини осторожно дергает ее за руку.
— Госпожа должна встать. Ее ждет молодой хозяин.
Гермиона рывком вскакивает с постели и со стоном чуть не падает обратно. От резкого подъема пол вдруг стремительно бросается вверх, и в глазах знакомо темнеет. Но рука не болит, только обиженно ноет, задетая неловким движением. Девушка уже медленнее садится на кровать и натягивает джинсы и свитер.
— Он ждет меня?
— Да. Только пусть госпожа сперва умоется и поест хоть чуть-чуть.
Гермиона споласкивает лицо холодной водой в огромной и гулкой, не менее роскошной, чем комната, ванной, еле проглатывает кусочек тоста с джемом, отказавшись от всех блюд, которые притащила заботливая Крини на огромном подносе. Волнение и любопытство лишили ее аппетита, к тому же до сих пор тягуче ноет рука, а желудок как-то странно сжимается и колыхается в животе, словно гигантская медуза. Хм, а что такое медуза? Память ее пуста, но образы, понятия, странные проблески и обрывки мыслей (ее собственных?) то и дело всплывают из ее глубин, словно из темной воды, и медленно погружаются обратно.
— Я готова.
Эльф ведет ее по длинному коридору. Девушка с интересом озирается по сторонам. До чего же здесь все мрачно, торжественно и роскошно! Высоченные потолки, панели из черного дерева, тяжелые портьеры, огромные картины в золоченых рамах и роскошные по красоте гобелены. То и дело попадаются рыцарские доспехи. Даже не верится, что здесь живут люди. Создается такое ощущение, что этот замок, по крайней мере, та его часть, где они находятся, был возведен какими-то неведомыми существами, главным мерилом для которых были не уют и домашняя обстановка, а как можно больше великолепия.
После очередного поворота Крини распахивает дверь одной комнаты и, склонившись в глубоком поклоне так, что едва не касается пола кончиком длинного носа, пищит:
— Мисс Гермиона здесь, хозяин.
Гермиона нерешительно переступает порог и замирает, осторожно оглядывая небольшую комнату. Крини за ее спиной исчезает. Эта комната, видимо, выполняет роль гостиной — большой камин, облицованный нежно-зеленым малахитом, изящные фарфоровые статуэтки, золотое трехсвечие и другие безделушки на каминной полке, мягкие диваны и кресла с выгнутыми спинками, маленькие столики, несколько длинных узких окон с частым переплетом, в которые вливается прозрачно-блеклый свет зимнего утра.
У одного из окон спиной к девушке стоит высокий человек со светлыми волосами. Гермиона прикусывает губу. Вероятно, это и есть хозяин, как назвала его Крини. Внезапно человек поворачивается, и девушка видит, что он совсем молод, едва ли старше ее. Очень светлые волосы с непослушной челкой, которая спадает на лоб. Серые глаза под почти прямыми темными бровями. Тонкие, правильные, но немного острые и резкие черты бледного лица. Чуть припухлые, крепко сжатые губы. Он в простой синей рубашке и темных брюках, руки засунуты в карманы.
Гермиона словно завороженная, почему-то не отрываясь, смотрит в серые глаза, в которых плещется непонятная усмешка и что-то вроде… напряженного ожидания?
— Здравствуй, Грейнджер. Как твое самочувствие?
— Х-хорошо, с-спасибо, — Гермиона наконец понимает, что выглядит, наверное, дурочкой, стоя на пороге и пялясь на этого парня.
— Садись.
Парень делает приглашающий жест.
— Спасибо, я постою.
Усмешка из глаз выплескивается на лицо.
— Садись, Грейнджер, диваны не жесткие, а я не собираюсь покушаться на твою честь.
Девушка вспыхивает, но послушно присаживается на краешек кресла. Почему-то ей ужасно не по себе. То ли она стесняется, то ли на нее так действует присутствие этого парня. Она вдруг сердится на себя за свою робость, вскидывает голову и решается задать вопрос.
— Я понимаю, что это звучит крайне глупо, но Грейнджер — это моя фамилия?
Парень внимательно разглядывает ее, чуть склонив голову. Под серьезным, пытливым, словно что-то выискивающим взглядом, Гермионе хочется съежиться или вообще выбежать из комнаты.
— Да, — парень сам садится напротив нее и сцепляет руки в замок, — да, тебя зовут Гермиона Грейнджер, и ты находишься в моем родовом замке Малфой-Менор.
Снова странная усмешка скользит по губам.
— А меня зовут Драко Малфой.
— Очень приятно, — вежливо отзывается Гермиона, и Драко вдруг смеется.
От искреннего, от всей души смеха его лицо становится каким-то удивительно беспечным и озорным. И совсем мальчишеским. Сердце Гермионы заметно ёкает и подскакивает в груди, пропуская удар.
— Извини, — все еще улыбается парень, — просто… просто мы с тобой знакомимся не в первый раз.
Гермиона приподнимает брови.
— Да, наверное, это забавно выглядит со стороны. Надеюсь, первое знакомство прошло на должном уровне?
— Да уж, более чем забавно. А что касается первой встречи и всех последующих, — Драко снова фыркает, — скажем так, мы немного расходились во взглядах на окружающий мир и слегка недопонимали друг друга.
— Очень жаль.
— Итак, — Драко становится серьезным, — Грейнджер, ты в замке моей семьи и пробудешь здесь, по крайней мере, три месяца. Сам Темный Лорд взял тебя под Свое покровительство.
— Кто такой Темный Лорд? — Гермиона удивленно хмурится, — о нем говорила Крини. Зачем я ему?
— Темный Лорд… — голос Драко ровный и спокойный, но Гермионе чудится в нем непроизвольная, едва заметная дрожь, — Темный Лорд — самый могущественный маг в нашем мире. Сила, сосредоточенная в Нем, непостижима, не имеет названия и неподвластна никому, кроме Него. Невозможно противостоять Темному Лорду. Он — наш Господин, мы — Его слуги. Опасно идти против Него, еще опасней Его предать. А что Ему нужно от тебя… пока я не могу сказать. Ты сама все узнаешь в свое время.
В комнате тепло, но по спине девушки скользкой змеей струится холод. Гермиона словно мигом очутилась на краю глубокой пропасти в одном лишь тонком платье в лютый зимний мороз, а вокруг голодным волком завывает ледяной ветер, коварно подталкивая в спину. Она невольно облизывает пересохшие губы.
— Когда… когда я узнаю?
— Через девяносто восемь, нет, уже через девяносто семь дней. Ровно на этот срок продлится действие заклятья, которому ты подвергла себя.
— Какого заклятья? И зачем я сделала это?
— Заклятья временного забвения. А зачем — ты узнаешь, когда твоя память вернется. Лорд приказал мне помочь тебе вспомнить все, что ты забыла. Так что, — Драко снова усмехается, — мы будем встречаться достаточно часто. А теперь — что бы ты хотела узнать поподробнее?
— Мои родители. Кто они и где? Почему я не могу быть рядом с ними?
Этот вопрос давно и настойчиво занимал Гермиону.
Драко смотрит куда-то поверх ее головы.
— Твои родители живы и здоровы, живут в Лондоне. Сожалею, но ты не сможешь с ними встретиться раньше того срока, о котором я говорил. Твоя встреча с ними полностью зависит от Лорда.
Гермиона вздыхает.
— Значит, все замыкается на Темном Лорде?
— Совершенно верно.
— Я ничего не понимаю, Драко, — девушка смотрит вниз на причудливые узоры ковра и не замечает, как вздрагивает Драко при звуке своего имени, так просто и легко слетевшего с ее уст, — значит, я должна жить в вашем замке до тех пор, пока ко мне не вернется память? А твои родители? Они не будут возражать?
— Нет. Они верные слуги Темного Лорда, Его слово для них — закон.
— Я так понимаю, они не очень обрадовались гостье? — Гермиона проницательно вскидывает на Драко карие глаза.
Парень потирает подбородок и отводит взгляд.
— Они не будут возражать против твоего присутствия. Это все, что я могу сказать.
Гермиона и Драко до обеда сидят в маленькой гостиной. Девушка жадно выспрашивает у него обо всем, что приходит в голову — как зовут его родителей, как давно они с Драко знакомы, в какой школе она училась или, может быть, учится еще до сих пор, сколько ей и ему лет, какое сегодня число и еще множество мелких и не очень вопросов. Она прислушивается к себе — что откликнется от иногда кратких и скупых, иногда исчерпывающих ответов на ее бестолковые, беспорядочные вопросы? Но нет, память крепко спит, и ничего не отзывается искрой узнавания или припоминания. Лишь только обыденные вещи, доведенные до автоматизма действия то и дело всплывают в голове.
Драко спокоен и сдержан, правда, знакомая усмешка нет-нет да скользит по его губам, но Гермиона, увлеченная попытками вспомнить себя, не обращает на это внимания.
Наконец в комнате снова с поклоном появляется Крини.
— Обед, господин.
— Идем, — поднимается Драко, — мои родители ждут.
Гермиона и Драко спускаются вниз на первый этаж замка по широченной мраморной лестнице. Перед раскрытыми дверями Драко пропускает ее вперед. Гермиона с внутренней дрожью входит в столовую, в которой ослепительно бьет в глаза белый цвет. Какое же здесь все белоснежное — и стены, и портьеры на окнах, и длинный ряд стульев, и огромный овальный, вытянутый в длину стол, и посуда, да буквально все!
Мужчина и женщина, уже сидящие во главе стола, смотрят на них. Драко очень похож на родителей. У них светлые волосы и глаза того же чисто-серого цвета, как и у сына. Люциус Малфой — припоминает она имя отца Драко — тяжелым взглядом оглядывает ее с ног до головы. И ледяной поток неприязни окатывает ее, словно морской прибой, обжигает кожу. Глаза мужчины полны высокомерия, и губы кривятся в презрительной гримасе. Его жена («Господи, какая красивая и какая ледяная!») холодно кивает.
— Прошу к столу, мисс Грейнджер. Надеюсь, Драко известил вас, что некоторое время вы будете находиться в нашем замке?
— Да, миссис Малфой, — выдавливает из себя обескураженная девушка, — спасибо за гостеприимство.
— Благодари нашего Господина! — голос мистера Малфоя змеиным шипом вползает в уши. Жена успокаивающе кладет узкую ладонь на его руку.
Обед проходит в напряженном молчании. Молчит Драко, его родители обмениваются лишь парой малозначащих фраз. Гермиона подавленно не поднимает глаз от своей тарелки. Как же ей жить рядом с этими людьми в их замке, если они так явно не могут перенести ее присутствие?! В чем дело?
После напряженного обеда, над которым ощутимо витала потрескивающая грозовыми искрами враждебность, Гермиона облегченно благодарит и почти вылетает из белой столовой. Драко, пряча усмешку, выходит за ней.
— Пойдем в библиотеку, — предлагает он приунывшей девушке, — продолжим.
По дороге Гермиона сдавленно говорит в спину идущего впереди Драко:
— По-моему, я не нравлюсь твоим родителям.
Драко долго молчит, потом неохотно отвечает:
— Они — сложные люди. Им трудно угодить, и у них свои понятия о… том, с людьми какого положения следует общаться.
— Значит, я не того положения?
— Забудь об этом, Грейнджер и не обращай внимания на моих родителей. Как я говорил, тебе покровительствует Темный Лорд. Он захотел, чтобы ты жила в нашем замке, и значит, так и будет.
Гермиона вздыхает. Она не ожидала, что столкнется с такой неприязнью, не думала, что будет так больно ощущать враждебность людей, которых она видит в первый раз. А может быть и не в первый? Возможно, они сталкивались прежде? Но что она могла сделать такого, что мистер и миссис Малфой стали к ней так относиться? И что делать ей теперь?
За своими невеселыми раздумьями она не замечает, что Драко остановился, невольно натыкается на него и едва не падает, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Парень оборачивается и стремительно хватает ее за плечи.
— Ты что, Грейнджер?
— Ничего, — сконфуженно бормочет Гермиона, вдруг остро ощущая сквозь толстый свитер, какие сильные и теплые у него руки.
Драко хмурится, отпускает ее и распахивает дверь, галантно пропуская вперед девушку.
* * *
Так проходит несколько дней. Распорядок дня Гермионы не блещет разнообразием — она рано встает и целые дни проводит с Драко. Расспросы, вопросы, удивление, непонимание, смутная тревога, напряжение, затаенный, тщательно скрываемый страх — все это пролетает перед глазами Драко, который наблюдает за Гермионой со все возрастающим изумлением. Казалось бы, он знал об этой гриффиндорке все — ее занудство и принципиальность, надоедливость и вечное стремление быть лучше всех и знать больше всех. Знал, от чего она стремительно приходит в ярость и начинает метко и остро парировать в ответ на оскорбления, и что заставит ее сжать кулачки в молчаливой бессильной злости и до крови прикусить губу. Зря, он, что ли, почти шесть лет изводил их неразлучную троицу? А еще она была грязнокровкой, и он напоминал ей когда-то об этом прискорбном факте биографии как можно чаще.
А сейчас он поражается самому себе. Почему-то ему просто стало наплевать.
Наплевать на то, что Грейнджер грязнокровка, и что одно ее присутствие оскверняет своды Малфой-Менор, никогда не видавшие такого попрания своего чистокровного достоинства.
Наплевать на то, что ему приходится проводить с ней практически все свое свободное время.
Наплевать на то, что было раньше между ними.
Да в общем и все то, что было в школе, теперь кажется таким детским и глупым. Дурацкие игры, идиотски слепое подражание взрослым, когда дети еще не знают, что во взрослом мире все их самые простые слова и незначительные поступки будут иметь такую силу и вес, что невольно содрогнешься от тяжести ответственности.
Когда-то Грейнджер раздражала его одним видом. Хотя нет, раздражал Поттер, а поскольку Грейнджер была его естественным продолжением, то так же естественно удостаивалась и своей порции насмешек, издевательств и презрения. Бравируя, он не раз кидал ей в лицо, что ненавидит таких, как она, что желает, чтобы она сдохла.
«Ненавижу!» — слово легко срывалось с языка, не оставляя никакого чувства. Не оставляя ли? Не липло ли оно на душу едкой грязной смолой, от которой трудно было отмыться, которая отравляла все светлое и чистое, что было заложено в нем? Не слепило ли глаза ложным ощущением вседозволенности и мнимого могущества? Он МОГ так сказать грязнокровке, потому что имел ПРАВО. Но кто наделил его этим правом? Чистота крови волшебного рода, наследником которого он являлся? Отец, который воспитывал его так, как воспитывали его самого?
Ненависть порождает ответную ненависть. Где-то глубоко внутри, Драко было (все-таки было!) неуютно, неудобно от того, что от его насмешек в чьих-то глазах незваной гостьей появляются злоба и боль, что кому-то может быть плохо, обидно. Это смутное, еле ощущаемое чувство неправильности собственных действий будоражило душу, заставляло думать, переживать, вспоминать, и как ни парадоксально, оно же толкало Драко вновь кинуть издевательское оскорбление. Потому что так было легче, спокойнее. Мир был размерен: Поттер — урод, Уизли — нищий оборванец, а Грейнджер — грязнокровка. Все ясно и четко. А полупрозрачное облачко вины таяло и исчезало в чистом небе его искренней уверенности в своей правоте и ощущения собственного превосходства, которые текли в его жилах вместе с чистой кровью древнего рода.
Но сейчас Драко, как ему кажется, совершенно безразличны и сам Поттер, и Грейнджер. Когда жизнь становится разменной монетой, и даже не золотым галлеоном, а фальшивым кнатом, а ты сам опасно балансируешь на тонкой смертельной грани полулжи и полуправды, полудерзости и полуповиновения, то мысли о тех, кто когда-то давным-давно, тысячу лет назад, ненавидел или любил тебя, не слишком обременяют память.
Однако присутствие Грейнджер в его родовом замке и задание Господина не позволяли равнодушно смотреть сквозь нее. И с каждым днем Драко удивляется все больше и больше. Она такая знакомая и такая незнакомая. Такая странная, непонятная, но такая трогательная и беззащитная в своем забвении. Такая чужая и такая далекая, но такая близкая, такая живая и непосредственная. Она как ребенок, пытающийся, познавая себя, исследовать окружающий мир. Наивная, растерянная, смешная. Он даже и не подозревал, что ее в характере есть такие черты. Не догадывался, что, оказывается, так легко — смотреть в ее глаза, так просто — невзначай касаться ее руки, так интересно — проводить с ней день за днем, исподволь наблюдая, как она живет, грустит, радуется, смеется.
Один раз ему пришла безумная мысль, что это вовсе не Грейнджер. Или не менее сумасшедшая — что у нее раздвоение личности, потому что в прежней Грейнджер никогда не было того, что есть в этой девушке. Но чего именно — он определить не мог. Объяснение, понимание ускользали от него, раздражающе дразня, но не даваясь. Просто она была другая, совсем другая. Может, потому что он ясно видел блеск карих глаз, обращенных на него, слышал ее смех, щедро рассыпаемый в гулких залах Малфой-Менор, и все свое внимание Гермиона дарила только ему одному?
Как-то незаметно Грейнджер вошла в его жизнь, перевернула все с ног на голову, заставила подлаживаться под нее, в чем-то уступать, на чем-то настаивать, быть мягче и быть бескомпромисснее. Волдеморт одним мановением руки сделал то, что в других условиях никогда не стало бы реальностью, что еще пару лет назад показалось бы абсурдом, фантасмагорией, издевательством, верхом неприличия.
Драко сам в себе не мог разобраться. Нравится ему это или нет? Почему Грейнджер не раздражает его, как раньше? Почему сейчас ему нет никакого дела до того, что таким важным казалось в Хогвартсе, как бы странно это ни звучало? Или все-таки есть? Да уж, следует поблагодарить Темного Господина, что он внес в душу своего слуги такую сумятицу и хаос.
Впрочем, Лорду нет никаких дел до чувств Драко. И никогда не было.
* * *
— Покажи, как колдовать! — просит Гермиона, внимательно изучая свою (!) волшебную палочку, возвращенную Драко.
Ничего в ней особенного нет, обыкновенное полированное дерево, но она уже видела, на что способны волшебники с ее помощью. Драко искал какую-то нужную книгу в библиотеке, и огромные тяжелые манускрипты то послушно падали на стол аккуратной горкой, то возвращались на свои полки. Его отец на ее глазах наказывал эльфа-домовика за какую-то провинность, и Гермиона до сих пор не могла забыть, как отчаянно кричал и нелепо дергался несчастный всего лишь от легких, таких грациозных и красивых движений палочки.
— Зачем, если недели через две ты и сама вспомнишь? — удивляется Драко.
— Я хочу сейчас. Понимаешь, — эмоционально объясняет девушка, — во мне словно пустота, и не только от того, что нет памяти, но и от того, что не действует важная часть меня. Мы маги, и волшебная сила — это наша сущность, наша природа, да?
— Совершенно верно.
— Ну вот, и сейчас я как прозревший слепой, который видит мир, но не понимает, что в нем. Или как безрукий калека, чудом обретший руку, но совершенно не умеющий ею пользоваться.
Драко хмыкает и пожимает плечами.
— Хорошо, только предупреждаю, учитель из меня неважный.
Гермиона улыбается.
— Но ученица будет самая внимательная и благодарная.
Их занятия проходят странным образом. Драко твердо убежден, что они бесполезны, но Гермиона так не считает. И с каждым днем доказывает это все возрастающей колдовской силой. Заклятья даются ей удивительно легко, что неудивительно, по мнению Драко, так как она их все знает, просто не помнит.
— Ты знаешь больше меня, ты была лучшей ученицей нашего курса, — твердит он ей каждый день.
— Но сейчас я знаю, что ничего не знаю! — лишь смеется в ответ Гермиона.
Они направляются к своему уже излюбленному пристанищу — библиотеке. Огромный зал разделен на две части, образуя Большую и Малую библиотеки. В первой несколько десятков тысяч книг в высоких темных шкафах и на многоэтажных полках, вторая намного меньше и уютнее, все в ней располагает к вдумчивым занятиям и чтению.
По дороге Гермиона что-то тихо шепчет себе под нос.
— Что ты делаешь? — интересуется Драко, оглядываясь на девушку.
— Ничего, так, пустяки, — Гермиона смущенно розовеет, — просто считаю, сколько коридоров, комнат и лестниц от моей комнаты до библиотеки. Вчера я немного заблудилась.
Драко снисходительно усмехается.
— Не трудись, за один раз запомнить невозможно. Замок, хоть и гораздо меньше, конечно, чем Хогвартс, наша школа, но все равно имеет достаточно впечатляющие размеры.
— Впечатляющие размеры? Это слишком скромно для Малфой-Менор! Он огромен, велик, подавляюще роскошен!
— О, сколько эмоций.
— Но ведь это правда.
Дойдя до библиотеки, Гермиона лукаво прищуривается.
— Я запомнила все коридоры, все повороты и все лестницы. В следующий раз не потеряюсь!
Драко хитро предлагает, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться:
— Спорим, что сейчас ты все равно не сможешь найти обратную дорогу до своей комнаты без моей подсказки?
— Спорим!
— Тогда вперед.
Гермиона уверенно идет назад, Драко — следом, засунув руки в карманы и время от времени похмыкивая.
Первый этаж левого крыла, лестница, третий этаж, коридор, выдержанный в серебристо-синем колере, рыцарь с длинным копьем (ага, она идет правильно!), поворот. И Гермиона торжествующе оглядывается на Драко, тянет на себя дверь и шагает за порог, полагая, что спор она выиграла.
И тут же зажимает уши от громких криков:
— Грязнокровка! Вон отсюда!
— Мерзкая дрянь!
— Какой позор!
— Грязнокровка, в Малфой-Менор грязнокровка!
Девушка растерянно пятится, запоздало понимая, что ошиблась. Это не ее комната, а огромная картинная галерея. Стены сплошь увешаны портретами людей, которые двигаются, указывают на нее пальцами и голосят так, что по комнате испуганно мечется эхо:
— Грязнокровка! Грязнокровка! Грязнокровка!
Гермиона не понимает, что означает это слово, но почему-то ощущает, что это говорится о ней и далеко не в лицеприятном тоне. Подоспевший Драко почти грубо выталкивает ее в коридор и захлопывает дверь. Шум в галерее постепенно утихает.
Драко молчит и лишь кидает через плечо:
— Пошли.
Уже в библиотеке Гермиона робко спрашивает в спину парня, занявшего свое любимое место у окна:
— Что значит «грязнокровка»?
Он по-прежнему молчит, и она повторяет свой вопрос уже настойчивее. И еще раз. Драко резко поворачивается к ней:
— Это означает мага, родители которого не маги, а люди, лишенные волшебной силы, маглы.
Гермиона задумчиво тянет:
— Значит, мои родители — простые люди? Не маги? А ты не говорил… Это плохо? Судя по слову — плохо. Грязнокровка…. Получается, есть и чистокровки?
— Да. Моя семья — одна из самых чистокровных магических семей Великобритании.
Драко засовывает руки в карманы, на его лице проступают скулы, а глаза мечут серые молнии.
Он разозлился? Но почему? Что она сказала такого? Она же не виновата, что случайно наткнулась на эти портреты.
А Драко сердится на нее — за то, что открыла дверь фамильной галереи.
На себя — за то, что затеял этот дурацкий детский спор.
На портреты — за то, что эти идиоты так щепетильны в вопросе защиты родовой чести.
На весь мир — потому что тот тягостный разговор, который, как он знал, неизбежен, вдруг свалился на него так быстро и неожиданно. Грейнджер не отстанет, выпытает все до мельчайших подробностей.
— Это… ругательное слово?
— Да, это самое неприличное слово, которое существует в нашем мире для оскорбления тех, кто происходит из магловских семей. Обычно корректно предпочитают выражение «маглорожденные».
Гермиона ничего не отвечает. И их вязким облаком окутывает тишина. Неприятная, порожденная недомолвками и недосказанностями.
— Я не…
— Почему… — одновременно начинают Гермиона и Драко и вновь замолкают.
Драко резко поворачивается к девушке.
— Давай проясним этот вопрос раз и навсегда. Да, ты из семьи маглов, в то время как моя семья насчитывает несколько сот поколений одних волшебников. В школе у нас с тобой были… некоторые разногласия… по этому поводу, — Драко все-таки запинается (а память услужливо тасует яркие хогвартские картинки и гаденько хмыкает), — но сейчас это не имеет никакого значения! То есть… это имеет значение, но не для меня, поверь. Но в нашем обществе наблюдается… м-м-м… определенное напряжение или скорее противостояние…
Обрисовав в общих чертах (в очень общих и весьма туманных, но все же понятных) то, что происходит в их мире, парень прикусывает губу. Дьявол, ну как же все запутанно! Как, КАК объяснить сложившееся положение вещей этой девчонке, которой, не будь Темного Лорда (вот парадокс!), никогда не было бы дозволено даже издалека взглянуть на кованые ворота, ведущие в родовое поместье чистокровных магов? КАК ей объяснить ту же политику Господина, направленную против презренных маглов? Ведь нет никакой логики в Его действиях! Абсолютно никакой!
Драко давно уже и не пытался понять, почему Темный Лорд яростно ненавидящий, казалось бы, не только маглов, но и волшебников из маглов, вдруг проявил столь неожиданный интерес к восемнадцатилетней волшебнице-грязнокровке. Правда, она — подружка Поттера, но только ли это имеет значение? Возможно, Господин имеет на нее какие-то виды (пусть это и звучит двусмысленно), но опять же она — девчонка! Пусть одаренная, умная (не в меру), но все-таки… Конечно, в Его окружении были женщины, в том числе и Пожирательницы, но Драко передергивало от омерзения от одной мысли об этих колдуньях, в чьих глазах плескался одинаковый огонь безумного фанатизма, болезненного идолопоклонства и какой-то дикой неуверенности, смешанной с болезненным самолюбием. И одна из них приходилась ему родной теткой! Воистину, в знатной семье чистокровных магов из рода Блэк до поры до времени скрывалась гниль, эдакий надлом, смертельно опасный, ведущий род к неотвратимому упадку. Иначе чем можно объяснить наличие в одной семье родных сестер — Андромеду, вышедшую за маглорожденного, и Беллатрису, убивавшую маглов с довольным смехом — и их кузена Сириуса, защищавшего маглов и грязнокровок?
Слава Салазару, его мать далека как от Андромеды, так и от Беллатрисы.
И так же Грейнджер далека от его матери. Дементор побери, она и есть одна из тех, против кого Темный Лорд призывает направить свои волшебные палочки! Ситуация невообразимая. Сумасшедшая. И тупиковая.
Драко отрывается от своих мыслей, вдруг вспомнив, что Грейнджер рядом, ждет его разъяснений. Гермиона смотрит на свои руки, низко склонив голову. Сегодня она заколола волосы высоко на затылке, собрав их в тугой узел. И сейчас видна тонкая шея, странно тонкая, кажется, ударь легонько — переломится. Драко почему-то становится неловко, хочется чем-то прикрыть беззащитный изгиб, скрыть от чужих глаз, распустить тяжелую копну волос…
Он мысленно кидает в лицо пригоршню ледяной воды. «По-моему, ты совсем уже того… не иначе…».
А тишину прорезает дрожащий голос девушки.
— Ты… ненавидишь меня?
И Драко уже окатывает не горстью, а целым ведром той же ледяной воды. Вопрос на миллион золотых галлеонов, не меньше.
«А как вы ответите, мистер, а?»
— Э-э-э, почему ты так решила?
— Брось, Драко, — девушка криво усмехается, — ты сам только что сказал. А если учесть поведение твоих родителей и их безрезультатные попытки не замечать меня в собственном доме… Да и портреты были более чем единодушны в своем мнении.
Драко молчит несколько минут, подбирая слова, и наконец медленно начинает говорить:
— Ты не права. Кричали не все портреты. Правда, большинство, но среди моих предков были не только повернутые на чистоте крови маги. Насчет родителей я тебе уже говорил. Какими бы ни были их взгляды, но они преданы Господину и не позволят себе никаких замечаний оскорбительного характера в твой адрес. Что касается меня… ты не вызываешь во мне ненависти. Признаю, было время, когда я считал, что… ненавижу тебя… но это время осталось позади. Сейчас… я не знаю, что сейчас… Раздражение, усталость, иногда немного злости, но не ненависть, определенно. Просто я не привык к тому, чтобы к каждому моему слову прислушивались с таким вниманием, что хочется завопить и убежать.
После томительной паузы Гермиона поднимает голову.
— Что ж, честно, — резюмирует девушка, — почему-то я тебе верю.
И Драко непонятно почему незаметно переводит дух. Словно это было важно — чтобы она поверила, что он ее не ненавидит…
— Драко, это глупо.
Гермиона поднимается и тоже подходит к окну. Они стоят рядом, совсем близко. И смотрят в одну сторону, на заснеженную равнину далеко внизу.
— Это глупо — проводить различия, основываясь лишь на том, кто у тебя родители — волшебники или нет. И чудовищно несправедливо судить кого-то по признаку чистой или магловской крови. Мы все в первую очередь люди.
Драко кидает на Гермиону острый взгляд. Она все-таки сумела докопаться до сути, даже несмотря на ту скудную информацию, которую он ей выдал. Что ж, это Грейнджер, чему удивляться?
Но обряд нужно провести сегодня же. Он и так тянул, полагая, что она должна оправиться после схватки с Пожирателями и ранения, но дольше медлить опасно. Не сегодня-завтра заявится Темный Лорд, потребует ее на аудиенцию…
* * *
— О, господи!
Гермиона поводит плечами, осторожно проходя вслед за Драко по темным коридорам подземелья.
— Что, не нравится?
— Я даже не предполагала, что под роскошным замком может находиться… такое… такой…
Драко усмехается, распахивая двери комнаты с пентаграммой и жестом приглашая войти.
— А здесь что?
Гермиона щурит глаза, вглядываясь в сумрачное марево потолка, уходящего высоко вверх.
— Какое странное колдовство.
— Ошибаешься, — Драко расставляет алые свечи по углам пятиконечной звезды, — здесь как раз нет колдовства.
— Как это?
— Здесь есть магия, но магия не рукотворная, не человеческая. Скорее это магия природная.
Гермиона указывает на звезду.
— Хочешь сказать, что это тоже сотворено природой?
— О, это — нет. Если не ошибаюсь, звезду сотворил один из моих предков, некий Максимус Малфой, страдавший крайне прискорбной болезнью — манией величия пополам с одержимостью демонами.
— Демонами?
— Угу. Он полагал, что вызвав настоящего демона, сможет подчинить его себе и с его помощью то ли завоюет весь мир, то ли скормит ему своих врагов. Не помню.
— И чем закончилась история?
— А чем она могла закончиться, если в деле замешаны такие милашки, как демоны? После очередного эксперимента Максимуса не нашли. Остались лишь какие-то подозрительные пятна на полу.
Гермиона вздрагивает и недоверчиво спрашивает:
— Ты шутишь?
— Отнюдь. Это семейная легенда. Как бы там ни было, можно сказать спасибо Максимусу за эту комнату. За ее пределы не выходит магия, и никто не может узнать, что здесь происходит.
Драко зажигает палочкой последнюю свечу и выпрямляется, шикает, призывая девушку к тишине.
— Теперь слушай меня внимательно. Мы проведем один обряд, чрезвычайно важный не только для тебя. Для нас.
— Почему?
— Не перебивай, — Драко прислушивается к тишине, царящей в подземелье, и продолжает, — действие этого обряда будет заключаться в том, что на твоей памяти будет как бы поставлен блок, скрывающий и искажающий реальные мысли, настроение и воспоминания, потому что всего этого не должен узнать никто и прежде всего — Темный Лорд.
— Но…
— Твои воспоминания, Грейнджер, весьма специфичны и смертельно опасны. Для тебя же самой.
— Я ничего не понимаю. Это опасно? Как? Ты же сам говорил, что Лорд…
— Я просил — не перебивать! — серые глаза темнеют, — помнишь наш разговор о чистой и магловской крови? Ты маглорожденная и этим все сказано. И еще ты — Гермиона Грейнджер, а это имя много значит в нашем обществе. С тех пор, как тебя доставили сюда, ты ничего не видела, кроме стен Малфой-Менор, а там за ними идет война! И сердце этой войны — Темный Лорд. Ради себя, ради… — Драко спотыкается (имя Поттера не должно звучать здесь!) тех, кого ты оставила, ты должна вернуться туда, откуда пришла! — последние слова парень почти выкрикивает и резко встряхивает светлой челкой, упавшей на глаза.
Гермиона прикусывает губу.
— Что мне делать?
Драко указывает палочкой на середину пентаграммы и холодно говорит:
— Стань в середину. И что бы ни произошло, не выходи из нее.
Он начинает читать заклинание, на редкость длинное и изобилующее непонятными словами. Можно уловить лишь общий смысл — взывание к изначальной силе волшебства, и к силе замка, уже много столетий укрывающего в своих стенах древний род, и к силе чистой волшебной крови, текущей в жилах представителей этого рода. Алыми ручьями медленно разгораются линии пентаграммы, алые язычки свеч колышутся в сумраке и жадно тянутся в сторону Драко.
Драко прикрывает глаза и сосредотачивается. Защита. Его защита, сквозь которую не смог пробиться даже Волдеморт. Маленький, нежданный, но оказавшийся жизненно необходимым дар его предков. Часть его силы. Нужно поделиться ею. Сделать так, чтобы она перешла и к Грэйнджер. Это важно. Очень важно.
В висках начинает пульсировать. Немеет и тяжелеет затылок. Кровь все сильнее шумит в ушах. Словно море. Море… сильное… вечное… качает на своих ласковых волнах… и так мягко… бережно… шепчет что-то свое… успокаивающее… он всегда любил море… волны накатывают на песок и с тихим шелестом откатываются… наползают и откатываются… наползают и откатываются…
Гермиона с удивлением и со все возрастающим страхом смотрит на Драко, глаза которого смотрят на нее, но совсем пусты. Зрачки расширились так, что серая радужка не видна. А губы все шепчут странные слова, и волшебная палочка в руке выписывает узоры и петли. О, господи, что происходит? Что за обряд? Почему он это делает? Ему же плохо!
Из палочки вытекает и постепенно окутывает Драко странная светящаяся дымка, совсем прозрачная, серебристая, повторяющая контуры его тела. Он словно окружен нежным лунным сиянием. Внезапно он громко выговаривает последнее слово, и дымка ярко вспыхивает, Гермиона почти слепнет. Но успевает заметить, что маленькое серебристое светящееся облачко отделилось от Драко и метнулось к ней.
В следующий миг, когда к ней возвращается зрение, и перед глазами вновь вздымаются зеркально-черные полированные стены этой комнаты, Драко ничком лежит на полу, крепко сжимая в руке палочку, а дымка исчезла.
— Драко! — Гермиона уже готова кинуться к парню, но он поднимает голову, сердито и бессильно хрипит:
— Я же сказал — оставаться на месте! Обряд еще не закончен.
— Но ты!
— Я… в порядке.
Он медленно поднимается на ноги, тяжело дыша, словно пробежал несколько миль без передышки.
— Обряд еще не закончен, — повторяет он сквозь зубы и поднимает палочку, — Et sub umbra tecti mei. Nunc et in perpetuum.
Он устало потирает лоб и опускает палочку.
— Вот, теперь все.
Алые свечи прогорели почти до конца, хотя были едва ли не полуметровыми, линии пентаграммы угасли. Гермиона прислушивается к себе, стараясь понять, что же произошло. Вроде ничего необычного. Немного побаливает голова. Немного плывет перед глазами. И все. Ничего особенного она не чувствует. Получилось ли?
Она выходит из пентаграммы и осторожно трогает Драко за рукав.
— С тобой правда все в порядке?
Он бледен почти до прозрачности, но упрямо кивает.
— Да. Слабость — всего лишь побочный эффект. Через пару минут пройдет.
Гермиона неодобрительно качает головой.
— По-моему, тебе лучше лечь в постель.
— Я это и сделаю, чуть позже, — заверяет ее Драко и, чуть пошатываясь, направляется к дверям, — идем, скоро ужин. Мама не любит, когда опаздывают.
— Драко…
— Грейнджер, — он неожиданно крепко и больно хватает ее за запястье и поворачивает к себе, обжигая взглядом, — об этом обряде не должен знать никто! Ни мои родители, ни Темный Лорд, который скоро пожелает видеть тебя, ни кто-либо другой. Ты ни одним словом не обмолвишься о том, что здесь произошло, если хочешь жить и вернуться к своим родным. Ты должна верить мне и делать, как я скажу, потому что только в этом твое спасение. Ты поняла?
Гермиона кивает, потому что видит в его глазах, что это совсем не шутка, это слишком серьезно, хотя и слишком странно и запутанно.
— Но почему? Пожалуйста, скажи мне! Я поняла, что этот обряд направлен во благо мне, но дальше ничего не понимаю!
Драко неохотно отвечает:
— Рано или поздно Лорд вызовет тебя к себе и попытается узнать кое-что посредством леггилименции. Это очень сильная магия, и он владеет ею в совершенстве. Когда твои воспоминания начнут к тебе возвращаться, ты станешь слишком важной персоной, но при этом твоя жизнь не будет стоить и кната. Когда Лорд решит, что полученных сведений более чем достаточно, с тобой будет покончено. Впрочем, есть и другой путь — ты можешь стать орудием шантажа. Но и в том, и в другом случае исход один.
Девушка вздрагивает и инстинктивно отшатывается.
— Кого шантажировать? Моих родителей?
— Нет, твои родители слишком ничтожны для замыслов Темного Лорда. Есть другие люди, которым ты дорога, и которые могут поступить весьма опрометчиво, когда узнают, что ты в его руках.
— Кто?!
— Ты сама вспомнишь, — криво улыбается Драко и шагает в коридор, — идем, мы и так непростительно опаздываем на ужин.
* * *
«Боюсь!» — бьется в голове Гермионы, когда она спускается по лестнице вслед за Драко, направляясь к кабинету, — «как же я боюсь! Кто Он такой? Что Он скажет? Что Он сделает мне? Неизвестность хуже опасности».
Словно прочитав ее мысли, Драко останавливается.
— Не бойся. Страх путает мысли и отравляет душу. А Лорд хоть и предпочитает раболепие, приперченное страхом, но ценит смелых.
Гермиона кивает и, прикусив губу, решительно вздергивает подбородок. Высокая дверь тихо открывается, пропуская их. И девушка прерывисто вздыхает, сильно хватаясь за руку парня.
В глубоком кресле, поигрывая палочкой, восседает Тот, кого называют Темным Лордом. Его лицо кажется неестественно белым на фоне черной кожаной обивки, на тонких губах играет холодная улыбка.
— Прошу, прошу, мисс Грейнджер. Весьма рад видеть вас в добром здравии. Драко, мальчик мой, я смотрю, ты неплохо справляешься с ролью гостеприимного хозяина.
Драко низко склоняет голову, а Гермиона пытается изобразить реверанс.
— Благодарю Вас, мой Господин. С мисс Грейнджер не возникает никаких хлопот.
Волдеморт щурит красные глаза.
— Присаживайтесь, мисс Грейнджер, Гермиона. Позволительно ли называть вас по имени? По-простому, как среди своих.
— Да, конечно, Милорд.
Гермиона почти загипнотизированно не отрывает взгляда от длинных бледных пальцев, ласково, как животное, поглаживающих волшебную палочку.
— Как вам Малфой-Менор? Великолепный замок, не правда ли?
— Да, конечно, Милорд.
Драко чуть слышно покашливает.
«Грейнджер, опомнись, очнись, не сиди, как свежезамороженный домовик»
— Гермиона, — Волдеморт наклоняется вперед, — Драко объяснил вам, почему вы здесь?
— Да, Милорд, — Гермиона наконец отрывает взгляд от рук и смотрит ему прямо в лицо, — Драко мне все объяснил, просто и понятно.
— Позвольте узнать, что вы думаете по этому поводу?
Девушка медлит с ответом и осторожно подбирает слова:
— Увы, Милорд, до тех пор, пока моя память не вернется, я представляю собой бесполезное существо. Мистер и миссис Малфой любезно предоставили мне кров, а Драко помогает мне овладеть чарами и заклятьями. Я так им благодарна, что не могу и выразить. Что мне еще сказать? Пока что я всего лишь знаю свое имя и, думаю, неплохая ученица Драко.
Волдеморт кивает, на его плоском лице не выражается ничего. Гермиона с внутренним содроганием, но с внешней смелостью не опускает глаз. О, Боже, почему Он… такой? Какой силой от Него веет! Так и чувствуется волна, даже не объяснить чего — леденящего коктейля ночного страха и кошмарных снов, с запахом смерти, переплетающимся с туманом безумия и приправленным ароматом ужаса. Вдруг вспоминаются слова Драко, сказанные им в первый день: «Сила, сосредоточенная в нем, непостижима, не имеет названия и неподвластна никому, кроме него. Невозможно противостоять Темному Лорду. Он — наш Господин, мы — Его слуги».
Да, так и хочется преклонить колени, подчиниться, забыть себя, раствориться в нем…
— Что ж, Гермиона, я вас понимаю и даже сочувствую. Потеря памяти — вещь неприятная.
Странное чувство. Как будто кто-то легонько, крохотным невесомым перышком касается ее мозгов, трогает невидимые струнки, робко подбирая мелодию, тихо дует на зеркальную гладь темной воды, пытаясь что-то увидеть, что-то глубоко личное, сокровенное. Как страшно. Пожалуйста, нет! Не надо!!!
Она инстинктивно напрягается, стараясь противостоять жуткому невидимому взгляду, чужому присутствию, и в тот же момент едва не падает с кресла, оглушенная внезапным приступом боли. Перышко превратилось в молот, ожесточенно бьющий по голове.
Лорд что-то говорит, она видит, как открывается и закрывается его рот, длинные бледные руки мягко жестикулируют. Но сознание отказывается работать, воспринимать происходящее.
— Вам плохо?
— Грейнджер, что с тобой? — голоса едва доносятся до нее, как сквозь толстый слой ваты, и чьи-то руки, сильные и в то же время осторожные, опускаются на плечи.
— Нич-чего… Все нормально… прошу прощения, — еле выговаривает она, — это, наверное, последствия заклятья. Вы что-то спросили, Милорд? Боюсь, я не услышала.
Она чувствует на своем лице холодные, до озноба холодные пальцы. Они скользят по щеке, доходят до подбородка и приподнимают его. Холод от них, кажется, проникает глубоко под кожу.
— Вы храбрая девочка, Гермиона Грейнджер. Я много узнал о вас за эти несколько минут, хотя мы перебросились всего лишь парой слов, и могу сказать, что был бы рад, если бы вы вошли в число моих… друзей.
Леденящее касание холодной руки опасности… легкое дыхание смерти… зовущее обещание неведомого…
Гермиона приходит в себя уже в коридоре.
— Что со мной было?
Драко почти заботливо осведомляется:
— Тебе лучше?
— Да, но что это было?
— Просто Лорд применил леггилименцию и попытался проникнуть в твою голову.
— Так просто? Но я почти ничего не почувствовала. Он же ничего не делал, только говорил…
— Ему ничего и не нужно, Он очень опытен в таких делах.
— Но…
Драко пожимает плечами.
— Я тебе говорил.
— Да, да, но что Он увидел? Что ощутил? Это же я, это мое сознание…
— Насколько я могу судить, Он пока ни на что и не надеялся. Слишком мало времени прошло. Память начнет к тебе возвращаться немного позже.
Гермиона переводит дух и прикрывает глаза, прислоняясь к стене.
— А то, что произошло, это из-за об…
— Грейнджер! — яростно шипит парень, оглядываясь, и тащит ее подальше от опасного кабинета, — я же говорил — ни слова! И у стен есть уши.
* * *
Лорд Волдеморт подходит к окну и склоняет голову, наблюдая, как на широкий карниз медленно опускаются снежинки. Опять снег. На этом севере слишком холодно, стынет кровь в жилах. Почему предки Люциуса выстроили замок именно здесь? Впрочем, можно понять — благостное уединение, свобода и никаких маглов. Хотя нет, семь столетий назад, возможно, их тут и в помине не было, а сейчас наплодился целый паршивый городишко.
Итак, что мы имеем? Мисс Гермиона Грейнджер. Если правда все то, что о ней саркастично цедил Северус, то она — весьма ценное приобретение, даже можно сказать, бесценное. Впрочем, о том, что эта девчонка дорога Поттеру, и ради нее тот пойдет на многое, Он осведомлен и без ненужных подсказок Северуса. Но кто мог знать, что восемнадцатилетняя девчонка-аврор может знать и, главное, применить Темные Искусства! Да еще и к себе! О, он знает толк в изысканных древних чарах, которые всегда выплетают замысловатую канву, позволяющую заклятью распуститься причудливым цветком.
Перетянуть ее к себе, конечно, не удастся. Давая сыну Люциуса задание, Он заранее знал, что оно будет провалено. Гриффиндорка. Поттерова подружка. Дамблдоровская ученица. Училась у проклятого Грюма в Аврорате. Она умна, сильна своими магическими возможностями и своим духом. Малодушному и трусливому малфоевскому сынку не переубедить ее или перехитрить. Это всего лишь еще одна возможность ткнуть щенка в лужу, натянуть поводок, а также снова напомнить Люциусу, что они оба в его руках.
Вначале действительно Он намеревался вытянуть из девчонки все нужное, пошантажировать Поттера и убрать ее. Живой она Ему не нужна, более того — опасна. Наверняка, при легилименции Он бы сломал ее, поскольку она сопротивлялась бы до последней черты и даже за ней. Но и в виде истекающего слюнями растения она была бы ценна в качестве приманки для Поттера.
Да, но сегодня… Сегодня при леггилименции он ощутил нечто… нечто едва уловимое, но очень важное… Он никогда не понимал гриффиндорцев с их всеобъемлющими и маловразумительными моральными понятиями, лишенными всякой логики. Они могли глупо погибать за презренных маглов, нелепо защищать убогих существ магического мира (не без исключений, конечно, так как один гриффиндорец Хвост стоит нескольких слизеринцев), но их главным уязвимым местом, всегда неизменным, оставались чувства. Чувства, мисс Грейнджер, да-да… Интересно… Она сама вкладывает ему в руки все нити… И этот малфоевский отпрыск, так старательно и трогательно пытающийся не обращать внимания, прячущий глаза…
Какая великолепная намечается игра, тонкая, щекочущая, казалось бы уже давно атрофировавшиеся человеческие нервы!
Темный Лорд хищно улыбается, останавливая взгляд на мраморной статуе в саду. Совершенные очертания, идеальные пропорции, прекрасный лик — творение гения. У тебя хороший вкус, Люциус, а каковы вкусы твоего сына? До недавнего времени не было желания это узнавать, но сейчас все изменилось. К тому же пророчество… О, как удачно все складывается. Это может получиться интересно, весьма неожиданно и даже изящно, друг мой. Если ты не осмелишься возразить, а ты не осмелишься, не правда ли, Люциус?
Он доберется до мальчишки Поттера, еще не время. А пока… пока будет забавно.
День угас, на небе высыпали яркие звезды. Поезд Хогвартс-Экспресс приближался к месту назначения. Выпустив пары, он остановился на маленькой пустынной платформе среди невысоких холмов. Ребята подхватили чемоданы, Невилл плотно закрыл аквариум с Мэттью, и они двинулись к выходу. На улице было темно, царили сутолока и толчея. Школьники всех курсов толкались на перроне. Вдруг между ними появилась поистине гигантская фигура с фонарем в руке, и громкий трубный голос возвестил:
— Первокурсники! Все ко мне! Собирайтесь сюда, первокурсники!
— Это крестный Хагрид! — шепнула с восторгом Лили и рванулась к гиганту.
Мальчики, шумно отдуваясь, побежали за ней. Алекс с Рейном тащили свои тяжеленные чемоданы, к тому же взяли еще и ее чемодан, отдав клетку с филином и легкий рюкзак ей. Когда они подошли к огромному человеку в меховой куртке, несмотря на тепло сентябрьского вечера, Лили уже обнимала его за колени, так как выше просто не доставала.
— Привет, моя девочка! О, Рейн Уизли и ты в Хогвартсе! — прогромыхал великан, — а я уж думал, ты настоящим лягушатником стал и в этот их, как там, Шармбатон, поступишь. Получил на день рождения мой подарок? Как родители поживают? Я-то, вишь, только сегодня утром из командировки вернулся.
— Спасибо, Хагрид, — улыбнулся Рейн, — твой подарок просто супер. Правда, пришлось выпустить его, а то нюхлер изрыл весь сад вокруг дедушкиного поместья. Папа передавал тебе огромный привет. А мы теперь будем жить здесь.
— Ну и правильно, чего вы в этой Франции потеряли? Ничего там хорошего нет. Хотя мама-то твоя небось не очень рада?
— Не очень, а что ей поделать? — пожал плечами Рейн, — куда папа, туда и она.
— Ну ладно, идите, рассаживайтесь по лодкам, еще увидимся, — прогудел Хагрид и выше поднял фонарь, — первокурсники, все сюда, ко мне!
Лили помахала Хагриду рукой и шепнула кузену:
— По-моему, он до сих пор сердит на нее, да, Рейни?
Рейн серьезно кивнул.
— Да, она очень обидела его, когда отказалась переехать в Англию.
Алекс ничего не понял из их диалога, но ничего не сказал, помогая Невиллу поудобнее устроить Мэтта.
Ребята прошли дальше по тропинке вниз и увидели большое круглое озеро с черной в сгустившихся сумерках водой, на другом берегу которого на скале возвышался огромный замок. У Алекса перехватило дыхание от восторга, когда он рассматривал его башни и башенки, острые шпили, взметнувшиеся к небу, величественные купола и изломанные крыши. В многочисленных окнах светились теплые желтые огоньки. За замком виднелись купы деревьев, черные в ночи. Так вот где предстояло ему жить и учиться!
У маленькой пристани покачивались на волнах лодочки в виде лебедей. Другие первокурсники уже рассаживались. Они вчетвером сели в одну, и лодки сами тронулись по глади темной воды к замку. Они проплыли через туннель и высадились на другой пристани почти у самых ворот замка, которые украшали скульптуры в виде крылатых вепрей, прошли по широкой дорожке, вымощенной камнями, к каменной лестнице, которая вела к огромным дверям. Двери гостеприимно раскрылись, и оробевшие первокурсники вошли в них. Их взорам открылся просторный темноватый холл, освещаемый факелами в подставках, по углам которого белели статуи. Из холла вели несколько дверей и несколько лестниц, на ступеньке одной из них стояла высокая колдунья средних лет, в темно-синей бархатной мантии и в такого же цвета высокой шляпе с широкими полями. Ее карие глаза смотрели твердо и сурово. Алекс судорожно сглотнул и подумал, что, наверняка, под горячую руку ей лучше не попадаться.
— Итак, первокурсники, — она оглядела перепуганных и подавленных мрачной обстановкой детей, — меня зовут профессор Афина Дирборн, я декан факультета Когтевран. Рада видеть вас всех в Хогвартсе. Надеюсь, что вы достойно продолжите наши традиции, а знания, полученные в этих стенах, помогут вам в жизни. Сейчас вы пройдете вместе со мной в Большой Зал, и Волшебная Шляпа распределит вас по факультетам.
Профессор Дирборн повела за собой кучку будущих первокурсников, словно наседка цыплят. Они прошли в высокие двустворчатые двери и оказались в огромном (в этом замке все было таким огромным!) высоком зале со странным потолком, на котором перемигивалось звездными светляками ночное небо («А может, потолка вообще нет?!»). Зал, залитый ярким светом многочисленных свечей, которые плавали в воздухе сами по себе, наполненный народом, оглушил и ослепил Алекса. Справа и слева тянулись по два длинных ряда столов, за которыми уже было полным-полно весело и очень громко гомонивших школьников. Напротив входа, у дальней стены, на которой висел герб, стоял еще один стол, по-видимому, учительский, за которым сидели взрослые маги. И все — и старшие школьники, и преподаватели — смотрели на испуганных будущих первокурсников, которые, спотыкаясь и озираясь по сторонам, следовали за профессором Дирборн.
— Ох, что-то мне нехорошо, — пробормотал оказавшийся рядом с Алексом Сирил.
Алекс прекрасно его понимал. У него самого желудок выделывал странные кульбиты, а ноги решительно отказывались отрываться от пола. Рейн и Лили по правую руку от него выглядели такими уверенными и спокойными, что он невольно им позавидовал. Профессор Дирборн тем временем подвела их к почти самому учительскому столу. Напротив него стоял деревянный табурет на трех ножках, на котором лежала изодранная остроконечная шляпа с широкими мятыми полями. Даже на первый взгляд она выглядела очень-очень старой.
«Наверное, это и есть Распределяющая Шляпа, которая еще и песни поет»
Догадка подтвердилась — в шляпе открылось отверстие, похожее на рот, и она запела немного противным хриплым голосом! У половины будущих первокурсников глаза вытаращились на это чудо, а одна особо впечатлительная девочка упала в обморок. Но профессор Дирборн быстро привела ее в чувство.
Четыре факультета есть у нас,
Названья их всем хорошо известны.
На каждом с радостью приветят вас,
И вот об этом пропою я песню.
На Гриффиндоре только храбрецы,
Готовые опасность встретить вместе,
Хотя они отнюдь и не глупцы,
Но нет дороже ничего им чести.
Для Пуффендуя главное — упорство,
И труд, и скромность, и, конечно же, терпенье.
Пред истинным лицом великодушья
Вмиг отступают тяжкие сомненья.
Берет к себе лишь умных Когтевран,
В учебе сильных и прилежных духом.
И лишь один совет им может быть и дан:
Не забывать друзей, упорствуя в науках.
Путь в Слизерин открыт для тех, кто тверд
В намереньи добиться своего,
Для тех, кто хочет в жизни облачных высот
Достигнуть, не пугаясь ничего.
Четыре факультета есть у нас,
На каждом с радостью приветят вас.
Шляпу выслушали с величайшим вниманием, а потом профессор Дирборн достала прямо из воздуха длинный свиток пергамента и сказала, обращаясь к ребятам:
— Я буду зачитывать по списку ваши имена, вы надеваете Шляпу, и она назовет факультет. Итак, приступим. Эйвери, Эммалена.
Высокая девочка с золотистыми волосами подошла к табурету, уселась на него и нахлобучила Шляпу.
— Пуффендуй! — выкрикнула Шляпа, и крайний стол справа захлопал и зашумел.
Вдруг Лили крепко схватила Алекса за руку. Он удивленно взглянул на девочку.
— Я боюсь! — прошептала она, — вдруг она пошлет меня на Пуффендуй или, того хуже, на Слизерин?
— Ты что? Нет, конечно, — успокаивающе ответил он, — ты обязательно попадешь на Гриффиндор. Или на Когтевран. Это мне надо бояться.
— Ты не попадешь на Слизерин! — Лили чуть не закричала, — туда попадают злыдни вроде Делэйни. Спорим, что он точно будет на Слизерине?
— Даже спорить не буду, я точно знаю, что попадет и будет лопаться от гордости.
Лили хихикнула, но руку Алекса не отпустила. Он подумал про себя, что если уж Лили, выросшая в волшебной семье, так нервничает, то он просто обязан беспокоиться.
— Делэйни, Эдвард.
— Слизерин!
— Ну вот, я же говорил! — шепнул Алекс Лили, и она закивала, провожая взглядом напыщенно шествовавшего к столу Слизерина Делэйни.
— Фоули, Стэнфорд.
— Пуффендуй!
— Голдстейн, Феликс.
— Когтевран!
— Гойл, Грегори.
— Пуффендуй!
— Кинг, Энтони.
— Слизерин!
— Что? Он попал на Слизерин? — Алекс смотрел на светловолосого крепыша, направляющегося ко второму столу справа.
— Ты его знаешь? — Рейн тоже повернулся взглянуть на слизеринцев.
— Знаю, мы в поезде познакомились. Он из неволшебной семьи, сказал, что у них в семье никогда не было магов.
— Надо же… — задумчиво протянул Рейн, — Слизерин набирает маглорожденных? Даже не полукровок? Интересно…
— Лейнстрендж, Дафна.
— Гриффиндор!
— Лонгботтом, Невилл.
— Гриффиндор!
— Слава Мерлину, он попал на Гриффиндор! — выдохнула Лили, — крестная просто сошла бы с ума, если он попал на другой факультет! Она так хочет, чтобы он был похож на своего папу, даже упросила директора МакГонагалл принять его на год пораньше, чтобы он учился с нами.
— МакМиллан, Аида.
— Когтевран!
— МакНейр, Гай.
— Когтевран!
— Малфуа, Сатин!
Светловолосая девочка не успела надеть Шляпу, как та выкрикнула:
— Слизерин!
— Как и следовало ожидать, — пожал плечами Рейн и подтолкнул Алекса, — твоя очередь, удачи. Постарайся не попасть к своей кузине и Делэйни.
— Малфой Грейнджер, Александр.
— Интересно, почему Алекса вызывают после Малфуа? По-моему, он Грейнджер Малфой, а не Малфой Грейнджер.
— Тише, Рейни, скрести пальцы!
Огромный зал на мгновение притих, а потом взорвался бурными перешептываниями. Многие даже вставали со своих мест, чтобы взглянуть на мальчика. Учительский стол тоже оживился, Хагрид что-то громко пробормотал худощавой колдунье с янтарно-желтыми глазами, престарелый маленький волшебник с длинной седой бородой, макушка которого едва виднелась над столом, дернул за рукав молодого мага в черной мантии с высоким воротом. Волшебница с резкими чертами лица наклонилась к своей соседке, веселой и оживленной рыжеволосой женщине, которая с улыбкой смотрела на детей. А колдунья с умными проницательными глазами, которая сидела в золотом кресле с резной спинкой, внимательно посмотрела на мальчика, как будто хотела заглянуть ему в мысли. Алекс поймал на себе ее испытующий взгляд и испытал невольное желание оправдаться непонятно в чем. Она была чем-то неуловимо похожа на профессора Дирборн.
Алексу стало неуютно от такого пристального внимания к своей скромной персоне. Он с несгибающимися ногами и бьющимся где-то в животе сердцем взобрался на высокий табурет (это ему удалось со второй попытки) и натянул Шляпу, которая упала на него чуть ли не до плеч. И вдруг прямо в голове (так ему показалось) раздался уже знакомый негромкий, чуть хрипловатый голос:
«Так, так, так… Интересно! Такое редко встречается… Хм-м-м, вижу ум и недюжинный. А также стремление добиться своего, несмотря ни на что… И смелость есть, и храбрость… М-м-м, куда же тебя послать? Много лет назад тоже был такой характер, он сам выбрал свой путь. Надеюсь, он не ошибся… А что делать с тобой?»
Алекс в панике зажмурился, чувствуя, как заколотилось в бешеном темпе сердце. Она у него спрашивает, куда послать?! Откуда же он знает? Хотя…
«Я пойду куда угодно, только не распределяйте на Слизерин!»
«Правда? Ты уверен? Много поколений твоих предков я отправила именно на этот факультет. Они не жаловались. Они были горды этим»
«Пожалуйста, только не меня! Не хочу на Слизерин!»
«Да-а-а… Союз Гриффиндора и Слизерина дал просто поразительный результат. Что ж, посмотрим…»
— Гр-р-риффиндо-о-ор!
Алекс одним рывком стащил с головы Шляпу и, облегченно заулыбавшись, нашел взглядом Лили и Рейна, которые замахали ему руками, Лили даже подпрыгивала от переизбытка чувств. Он сполз с табурета и побежал к столу факультета Гриффиндор, студентом которого отныне становился.
Гриффиндор встретил его напряженным молчанием. Не было аплодисментов, рукопожатий, новых знакомств, веселых расспросов. Школьники разглядывали его во все глаза, толкали друг друга, рыжеволосый парень с серебряным значком «С» на мантии нахмурился, но подвинулся, уступая ему место. Алекс сделал вид, что ничего не заметил, но его радость заметно увяла. Он тихо вздохнул; похоже, придется мириться с тем, что все будет, как и в обыкновенной школе. Никто не будет с ним общаться, разве что будут просить списывать на контрольных. Из-за чего здесь на него косо смотрят?
— Нотт, Фелисити.
— Пуффендуй!
— Поттер, Лилия.
— Гриффиндор!
На этот раз стол Гриффиндора зашумел, все улыбались, замахали Лили руками. Какой-то паренек даже вскочил на скамью и засвистел, на него зашикали, но беззлобно. Лили подбежала к столу, несколько человек сразу подвинулись, освобождая ей место и приглашая сесть рядом. Но девочка плюхнулась между Алексом и рыжеволосым парнем, улыбаясь и кивая приветствовавшим ее студентам.
— Молодчина, Лили! Я был уверен, что Шляпа отправит тебя к нам, — сказал рыжеволосый.
— Ох, Арти, я-то совсем не была уверена! Тряслась так, что зубы стучали. Хорошо, Алекс меня немножко подбодрил, — Лили просто светилась от радости.
— Риккет, Эриус.
— Слизерин!
— Тайлер, Сирил.
— Слизерин!
— И он в Слизерин? — Алекс был удивлен. После слов Лили, что из факультета Слизерин сплошь выходили черные маги, он с некоторым предубеждением смотрел на тех, кто попадал на Слизерин. Впрочем, с другой стороны, Энтони и Сирил показались ему вполне нормальными, совершенно обыкновенными мальчиками, а не потенциальными злобными колдунами.
— Турпин, Грейс.
— Когтевран!
— Уизли, Рейнар.
— Гриффиндор!
Рейн уже бежал к вскочившим Лили и Алексу.
— Уф, вот все и позади! — выдохнул он, — классно, мы все будем учиться на одном факультете. Поздравляю, Алекс!
Алекс с искренним чувством потряс руку Рейна, а Лили, улыбаясь, положила свою руку поверх их.
После распределения профессор Дирборн вынесла табурет вместе со Шляпой, а колдунья с пронзительным взглядом поднялась и начала говорить негромким, но слышным даже в дальних углах огромного зала голосом:
— Итак, прошу обратить внимание, в этом году у нас некоторые изменения в преподавательском составе. Трансфигурацию вместо профессора Фосетт будет вести профессор Уизли, а профессор Флинт, ранее бывший вторым преподавателем, становится первым преподавателем и деканом факультета Слизерин. Профессор Слизнорт ушел в отставку.
— Это профессор МакГонагалл, директор Хогвартса, — шепнула Лили справа, а слева Рейн добавил:
— Раньше она была деканом Гриффиндора.
— А кто сейчас декан Гриффиндора?
— Профессор Люпин, — Лили кивком головы указала на волшебницу с резкими чертами лица, — они друзья с мамой и папой, она хорошая, только очень строгая и серьезная. У нее муж и дочь погибли в войне, мама говорила, что она с тех пор ни разу не улыбнулась.
— А вон декан Слизерина, профессор Флинт, его кузен был Пожирателем Смерти, его судили в Визенгамоте и кинули в Азкабан. Профессор Кроткотт, тот, который разговаривает с Хагридом — декан Пуффендуя.
— Профессор Дирборн — декан Когтеврана, ее муж Министр Магии, а она — сестра профессора МакГонагалл, правда, они похожи?
Осведомленность Лили и Рейна о преподавательском составе Хогвартса просто ошеломляла Алекса. Он уже в который раз за день приуныл, он-то вообще ничего не знал, абсолютно! Как он будет учиться?!!
— Приятного аппетита!
Пока ребята перешептывались, директор МакГонагалл закончила свою речь и взмахнула волшебной палочкой. Столы тут же начали ломиться от самых разнообразных яств. Бифштексы, ростбифы, картофельное пюре с сосисками и подливом, жареная курица, пироги с почками, бутерброды, булочки, пирожки и еще много и много чего. Из всего виденного колдовства Алексу больше всего понравилось именно это, желудок у него давно урчал. Он решительно придвинул к себе блюдо с курицей.
Над столами некоторое время стоял только приглушенный гомон и звук приборов. При появлении десерта Лили блаженно закатила глаза, завидев пирожные с пышным кремом, а Рейн потянулся за огромным куском шоколадного торта. Только Алекс так наелся, что в него уже не влезало больше ни единого кусочка. Он откинулся на стуле, отдуваясь, и взглянул на слизеринский стол. Оттуда ему весело помахали Энтони и Сирил, сидевшие рядом с Сатин Малфуа, по виду которой было заметно, что это соседство ей не по вкусу. Алекс усмехнулся и помахал в ответ. После того, как все окончательно насытились, школьники начали расходиться по спальням. Высокий рыжеволосый парень со значком, который был, как догадался Алекс, Артуром Уизли, подозвал к себе первокурсников-гриффиндорцев.
— Следуйте за мной, я проведу вас в нашу Гостиную.
Они двинулись по многочисленным лестницам, переходам, изгибам коридоров, то поднимаясь, то опускаясь, сворачивая то налево, то направо, и скоро Алекс вообще запутался, в какую сторону они идут. Наконец они поднялись по винтовой лестнице и очутились в коридорчике, в котором висел большой портрет полной женщины в чудовищном розовом платье.
— О, очередные первокурсники? — улыбнулась она, и мальчик чуть не споткнулся о впереди идущего Рейна.
Портрет разговаривает?! Или это ему послышалось? Но судя по не менее потрясенным лицам еще пятерых ребят, ему определенно не послышалось.
— Она что, живая? — шепотом спросил он у Лили.
— Кто, Полная Леди? Ну, наверное, нет, я не знаю. А что?
— Так она же разговаривает!
— Ну и что? Все портреты разговаривают и двигаются. И фотографии тоже.
Алекс ошеломленно покачал головой.
— Пароль «Финита ля комедиа» — сказал Артур, и портрет с легким скрежетом повернулся на шарнирах, открывая проем.
Они пролезли в него и очутились в просторной комнате, уставленной маленькими диванами, креслами, столами и шкафами. Гостиная была в ало-золотых тонах и выглядела очень уютной. Горел большой камин и факелы на стенах. Портреты на стенах благожелательно улыбались, раскланивались и кивали. Артур показал им две лестницы.
— Эта ведет в спальни мальчиков, а эта — в спальни девочек. Найдите свободные комнаты, располагайтесь, обживайтесь. Спокойной ночи! Лили, ты потеряла ленту.
Лили выхватила из рук кузена алую ленточку и убежала с другими девочками наверх, пожелав Алексу и Рейну спокойной ночи. Мальчики поднялись к себе. Их спальня тоже была в ало-золотом колере, там стояли пять кроватей с пологами и с прикроватными столиками. Соседями Алекса и Рейна оказались Невилл, Джулиус Брэдли, высокий мальчик с такими яркими зелеными глазами, что казалось, они должны светиться в темноте, как у кота, и Крис Таунсенд, который явно был из магловской семьи, потому что у него, как и у Алекса, был глуповато-удивленный вид, и рот не закрывался от увиденных чудес. Алекс разделся и нырнул под одеяло, засыпая на ходу.
Хогвартс встретил его и принял в ряды своих учеников.
Начались учебные дни. Поначалу первокурсники путались в многочисленных коридорах, лестницах, которые меняли направление, забредая совсем не туда. Школьники из магловских семей до дрожи в коленках в первое время боялись привидений и полтергейста Пивза, который нещадно их дразнил, обсыпал меловыми крошками, обливал водой, указывал совсем другое направление, если к нему обращались с вопросом. Поэтому часты были опоздания на завтрак и даже на уроки. Некоторые преподаватели относились к этому с пониманием, некоторые сердились. В самый первый день у гриффиндорцев были уроки защиты от темных искусств, зельеварение и трансфигурация. Алекс, Лили и Рейн еле-еле успели на завтрак, свернув на третьем этаже не в тот коридор, наскоро проглотили что-то, даже не поняв, и помчались на первый урок. Лили летела впереди всех и успевала еще на бегу говорить:
— Ничего…страшного… уф… профессор Люпин… не будет ругаться… уф-уф… мы же… не нарочно… уффф…
Алекс и Рейн только пыхтели, едва поспевая вслед за ней и путаясь в мантиях. Они вбежали в класс через три минуты после звонка. Там уже были все их однокурсники («И как они успели?» — с колотьем в боку подумал Алекс), а за своим столом грозно восседала профессор Люпин.
— Первый день и уже опаздываем? — она строго взглянула на ребят, которые все не могли отдышаться.
Лили ответила за всех:
— Простите, тетя Нимф… профессор Люпин, мы немного заблудились.
— Так, Поттер, Уизли, садитесь. А как ваша фамилия, молодой человек?
— Грейнджер Малфой.
— Грейнджер Малфой? — казалось, что Люпин сейчас хватит удар. Она приподнялась и побелевшими пальцами схватилась за край стола.
— Грейнджер Малфой? Что ж, садитесь, мистер Малфой, и впредь постарайтесь не опаздывать на мои занятия.
Алекс прошел к свободному месту рядом с Невиллом и опустился на стул. Профессор Люпин справилась с собой и начала урок. Как понял Алекс, уроки защиты от темных искусств были чем-то вроде уроков по безопасности жизнедеятельности, которые велись у них в обычной школе. На них учили, как вести себя при нападении террористов, при внезапной военной атаке, что делать на пожаре или когда нападают злые собаки и вообще агрессивные животные. Здесь было то же самое, только на магический лад.
На протяжении положенных сорока пяти минут тяжелый взгляд профессора Люпин то и дело останавливался на Алексе, и к концу он начал ощущать себя немного не в своей тарелке. Едва она отпустила класс, Алекс с облегчением выскочил из кабинета одним из первых и стал ждать Лили и Рейна. В коридор на перемену высыпали школьники, и многие из них шептались, глядя на бледного худого мальчика, одиноко стоявшего у стены. Некоторые чуть ли не указывали пальцем, другие, наоборот, демонстративно не обращали внимания и, проходя мимо, словно не замечая, толкали.
Алексу стало еще неуютней. Он не понимал, с чем связан такой интерес к нему, с одной стороны, и с другой — едва ли не открытая неприязнь и отчуждение. Этот вопрос: «Почему здесь, в магическом мире, где он никого не знает, относятся к нему так, как будто он сделал что-нибудь ужасное?» уже приходил ему в голову, но ответа не было. Вначале он подумал, что, возможно, такое отношение связано с тем, что он из неволшебного мира. Но ведь он был не один такой особенный, в Гриффиндоре, как он успел узнать, было очень много ребят из неволшебных семей, и на них никто не обращал такого внимания. В голову начало закрадываться подозрение, пока еще неоформившееся и туманное, что, вероятно, подобным исключительным положением он обязан своим родителями, кем бы они ни были…
Наконец появились Лили и Рейн, и троица направилась в подземелья на зельеварение. Лили сморщила нос.
— У нас же совместный урок со слизеринцами, какой ужас!
Рейн скривился, а Алекс подумал, что их неприязнь ко всем слизеринцам достигает просто заоблачных высот. Но ведь все ребята с факультета Слизерин не могут быть такими, как Делэйни со своими "шкафами" и Сатин Малфуа.
Они подошли к кабинету зельеварения, у которого толпилась куча народа, в основном женского пола. Девочки, все по виду старшекурсницы, перешептывались, хихикали, заглядывали в кабинет, кого-то выглядывая. Алекс, Рейн и Лили едва протолкались через них, усиленно работая локтями, и кое-как пробрались в класс. Как ни странно, на этот раз они добрались первыми, в кабинете были профессор Флинт, темноволосый молодой человек с ясными голубыми глазами, и какой-то старик с пышными моржовыми усами, чей объемистый живот напомнил Алексу мистера Гринграсса из адвокатской конторы. Старик что-то говорил Флинту, а тот внимательно слушал, кивал головой и изредка задавал вопросы. Он улыбнулся, увидев ребят, и жестом пригласил их занять места, а сам продолжил слушать. Вскоре подтянулись остальные, гриффиндорцы и слизеринцы. Энтони и Сирил тут же подошли поздороваться с Алексом. Лили поджала губы, а Рейн очень холодно посмотрел на них. Сатин Малфуа упорно делала вид, что не замечает ни Алекса, ни его друзей, а Эдвард Делэйни, наоборот, театрально громко сказал:
— Эй, ты, так все-таки, какая у тебя фамилия, Грейнджер или Малфой? Советую определиться, наконец.
— А тебе какое дело? — огрызнулся Алекс.
— Мне-то никакого. Только своей грязнокровной фамилией ты оскорбляешь древний род Малфоев.
Алекс сжал кулаки, моментально чувствуя, как в нем нарастает злость и желание ударить Делэйни прямо в его мерзкую физиономию, но за плечо его удержал Рейн, а Лили вспыхнула, как огонь.
— Заткнись, урод! Тоже мне, чистоплюй аристократический нашелся!
— Как мило, Поттер, ты так защищаешь этого полукровку. Неужели не знаешь, кем были его родители? Впрочем, ты и сама такая же, что тут удивляться.
— Не смей трогать моих родителей!
— Отстань от Лили, придурок!
— Что здесь происходит? — голос профессора Флинта раздался как раз вовремя. Алекс и Эдвард обменивались самыми злобными взглядами, на которые были способны, и уже готовы были кинуться друг на друга. Рейн Уизли встал между ними. Декан Слизерина внимательно взглянул на двух мальчишек, абсолютно друг на друга непохожих, но с одинаковым огнем сильнейшей неприязни в глазах, и покачал головой.
— Эдвард, займите место, и вы, молодой человек, тоже. Как вас зовут?
— Александр Грейнджер Малфой, — в груди Алекса все еще горело.
— Грейнджер Малфой? Вы сказали, ваша фамилия Грейнджер Малфой? — из-за спины Флинта появился старик.
— Да.
— Mein Gott! В самом деле? Поразительно! — маленькие тускло-серые глазки старика засверкали, — неужели…, — тут он оглянулся на школьников и снизил тон, наклонившись прямо к уху Алекса и обдавая его запахом каких-то сладостей, — ваша мать была удивительным человеком, вы должны гордиться ею. А как блистала на моих уроках! Настоящая одаренность, талант! Надеюсь, вы унаследовали ее способности.
Старик напоследок кивнул Флинту и отдельно Алексу и направился к дверям.
— Профессор Слизнорт! — окликнул его Флинт, — не забудьте о приеме у Дагворт-Грейнджера, он настаивал, чтобы вы обязательно почтили присутствием.
— Не забуду, мой мальчик, хотя бегать по приемам несколько затруднительно в моем возрасте.
В этот момент прозвенел звонок, Слизнорт исчез, а первокурсники расселись по своим местам. Профессор Флинт обвел класс глазами и тепло улыбнулся.
— Зельеварение достаточно сложный предмет, но если вы приложите усердия и проявите старательность, ваши усилия будут вознаграждены. Зелья капризны и неблагодарны, зачастую их приходится готовить несколько месяцев, но результат оправдывает все ожидания. Надеюсь, мои уроки помогут вам стать если не отличными, то хотя бы вполне сносными зельеварами. Итак, для начала постараемся приготовить самое простое зелье — Успокоительное. Его можно принимать даже детям, поскольку оно полностью растительное. Откройте учебники на странице три, внимательно прочитайте инструкции, ознакомьтесь с моими замечаниями на доске и приступайте. Ингредиенты во втором шкафу справа. Мистер Лонгботтом, прошу вас, убавьте огонь под своим котлом, иначе его ждет позорная смерть в виде расплавления. Правильно, так уже лучше. Мистер Грейнджер Малфой, пожалуйста, встаньте в пару с мистером Лонгботтомом, думаю, вместе у вас работа пойдет быстрее.
— Но, сэр, — пробормотал Алекс, заливаясь румянцем, — я совсем… никогда… я ничего не знаю!
— Ничего страшного. Думаю, мало кто из присутствующих здесь уже умеет варить зелья, даже самые простые. Вы научитесь.
И Алекс с Невиллом принялись варить Успокоительное зелье, поминутно заглядывая в учебник и сверяясь с надписями на доске. Алекс чувствовал себя не очень уверенно, Невилл был слегка, нет, даже не слегка, а очень неуклюжим, поэтому дело у них шло ни шатко, ни валко. По крайней мере, к концу урока на соседнем столе у Лили с Рейном кипящее в котле варево приобрело нежно-розовый цвет и запахло чем-то легко-цветочным. Как следовало из учебника, таким и должно было быть готовое зелье. А у них оно было темно-малиновым и почему-то пахло свежими огурцами.
— Это все из-за меня, я же напутал, сколько кусочков корня валерианы надо было класть, — смущенно сказал Невилл, отводя глаза.
Алекс хмыкнул.
— Ну, не знаю, но это не ты, а я кинул вместо пятнадцати цветков ромашки какие-то листья с колючками.
Оглядевшись украдкой по сторонам, они увидели, что не у всех дела шли хорошо. У Делэйни с Малфуа зелье получилось хоть и розовым, но очень вонючим. Запах тухлой рыбы от их зелья дошел даже до них, хотя слизеринцы сидели за несколько парт позади на другом ряду. Два «шкафа» Делэйни, Деррик и Боул, толкаясь, вообще опрокинули свой котел и остались ни с чем. У Энтони и Сирила зелье было ядовито-сиреневого цвета, но пахло так, как и должно было пахнуть. Тони недоуменно разводил руками, а Сирил уткнулся в учебник. Приличный результат был у Джулиуса с Крисом и у девочки-гриффиндорки, которая была в паре со слизеринцем (кажется, их звали Дафна Лейнстрендж и Эриус Риккет). Они, видимо, быстро нашли общий язык, потому что на протяжении всего урока работали очень слаженно и теперь довольно переглядывались, любуясь своим зельем.
Профессор Флинт прошелся по рядам, проверяя задание. Он одобрительно кивнул, увидев зелье Лили и Рейна.
— Пять баллов Гриффиндору. Отлично!
Покачал головой, уловив амбре из котла Делэйни и Малфуа.
— Думаю, вам еще надо поработать.
— Пожалуйста, уберите со стола печальные остатки своего труда, мистер Деррик и мистер Боул.
— Мистер Тайлер и мистер Кинг, хорошо, но в следующий раз будьте повнимательнее, лишь одну веточку сонной вербены, а не три. Боюсь, человек, имевший несчастье отведать ваше зелье, будет на редкость безмятежен, а его родным не понравится повышенное слюнотечение и бессмысленный взгляд.
— Мистер Риккет и мисс Лейнстрендж, превосходно. Вы продемонстрировали похвальную совместную работу, принесшую достойные плоды. По пять баллов Гриффиндору и Слизерину.
— Мистер Лонгботтом и мистер Грейнджер Малфой, к сожалению, не могу сказать, что ваше зелье соответствует стандарту. Слишком много валериановых корней, совсем нет ромашки и не надо волчатки, она применяется в зельях с противоположным эффектом. Итак, вашим домашним заданием будет написать небольшое сочинение, в каких случаях применяется Успокоительное зелье. Те, у кого сегодня не получилось, постарайтесь и принесите лучший результат. Урок окончен.
Первокурсники собрали вещи и шумно вышли, обсуждая свои получившиеся и неполучившиеся зелья. Энтони и Сирил протолкались к Алексу.
— Слушай, супер, правда? Ты как, нормально?
— Нормально! — улыбнулся Алекс, — а вы как? Освоились?
— Шутишь? Я, наверное, еще долго не привыкну. Представляешь, здесь портреты разговаривают и даже друг к другу в гости ходят, а в озере живет самый настоящий гигантский кальмар! Мы сами видели его щупальца, когда с травологии возвращались! — Энтони эмоционально взмахнул сумкой и едва не попал по плечу Делэйни.
— Эй, поосторожней, болван! — крикнул тот, отшатываясь.
— Сам дурак! Кстати, Алекс, не знаешь, случаем, что означает «грязнокровка»?
— Кто это тебе сказал?
— Да вот этот, как его, Делэйни, который ходит с двумя гориллами и белобрысой фифой. Мы с ним уже вчера чуть не сцепились. Неприятный, скажу тебе, типчик. Ведет себя так, как будто дерьмо рядом унюхал. Ни с кем, кроме своих горилл, не хочет общаться. Наши все удивляются.
— Не обращай внимания, — посоветовал Алекс, — он идиот недоразвитый.
— Ага, видно! Ну пока, у нас уход за магическими животными, мы с Сирилом поспорили, будут или нет драконы.
Алекс кивнул мальчикам и помчался догонять Лили и Рейна, которые во время его разговора со слизеринцами ушли далеко вперед.
— Не пойму, как ты с ними можешь общаться, — сердито сказала Лили, едва Алекс присоединился к ним, — они же слизеринцы!
— Ну и что? Я же не с Делэйни и Малфуа общаюсь. Тони и Сирил нормальные парни, к тому же, как и я, из маглов, как ты говоришь.
— Ты не из маглов!
— Но вырос-то я в неволшебном мире.
— Ты волшебник!
— Они тоже волшебники! Иначе не были бы в Хогвартсе, разве не так?
— Прекратите спор, — вмешался Рейн, — мы все тут вообще-то волшебники.
Трансфигурацию, как оказалось, вела тетя Рейна и Лили, веселая рыжеволосая колдунья — профессор Анджелина Уизли. Она заметно волновалась, но урок провела просто превосходно, показав изумленным первокурсникам (из магловских семей, разумеется) превращение стула в пингвина и обратно. Потом они учились превращать деревянные зубочистки в иголки. Как шепнул Рейн, это традиция — каждый год первокурсники на первом уроке трансфигурации занимаются тем же.
К своему огромному удивлению, Алекс обнаружил, что у него кое-что получается! Зубочистка до середины явственно начала отливать металлом! У Рейна тоже один конец заострился, а на втором появилось ушко. Рядом с ними старалась Лили, но у нее дело не продвигалось вперед, зубочистка как была, так и осталась деревянной. Девочка расстроилась. Профессор Уизли, увидев зубочистки Алекса и Рейна, обрадовалась так, как будто это было неслыханное волшебство, показала их всему классу и прибавила каждому по пять баллов.
Так и пошли учебные дни. На каждом уроке Алекс не переставал удивляться чудесам, которые можно было сотворить при помощи палочки и одного или нескольких не совсем понятных слов. Он изо всех сил старался не отставать от однокурсников, очень внимательно слушал объяснения преподавателей, больше всех сидел над книгами, изучая схемы и таблицы, читая подробные разъяснения, как превратить жабу в сахарницу, вырастить ледяной цветок или заставить предметы подлететь к себе. Многие из этих заклинаний и чар были слишком сложными для первокурсников, но Алексу было ужасно интересно. Больше всего ему нравилась трансфигурация и в первую очередь, наверное, потому что профессор Уизли всегда была доброй, часто шутила, не запугивала трудностями овладения магическим искусством и подбадривала, если что-то не получалось.
Профессор Флинт тоже не делал различий между школьниками из магловских и волшебных семей, ставя одинаково высокие оценки в случае удачи и укоризненно покачивая головой, если зелье не получалось, и подземный кабинет-лабораторию окутывал едкий дым, или вдруг из котлов лезли пиявки и гусеницы. Но мальчик просто не мог заставить себя полюбить зельеварение, ему казались омерзительными ингредиенты зелий, и он с содроганием резал противно-теплую печень лягушек, извивающихся червей или склизкие мозги крыс.
Профессор Кроткотт, добродушный толстячок, влюбленный в свои корешки, травки и цветочки, разговаривал с ними, как с живыми, и призывал ребят быть осторожнее, не поломать хрупкие ветки. Хотя нередко эти самые «хрупкие ветки» могли запросто поднять кого-нибудь в воздух вверх ногами и злобно хихикали, пока остальные прыгали вокруг, стараясь помочь.
Но главным огорчением Алекса были профессора Люпин и Хагрид, который, как выяснилось, преподавал уход за магическими животными.
Люпин возненавидела его с самого первого урока. Если Алекс входил в класс вместе со звонком, она строго выговаривала за опоздание, хотя за ним шли Лили и Рейн. На уроках она всегда первым проверяла домашнее задание у него, словно втайне надеясь, что оно не будет готово. Начиная объяснять новый материал, то и дело поднимала именно Алекса, требуя, чтобы он рассказал «…то, что все знают. А вы не знаете, мистер Малфой? Очень плохо!»
Алекс и не мог знать простых, обыденных, с точки зрения волшебников, вещей, поскольку он вырос в обыкновенном мире без чудес. Он не знал, что гномами в мире волшебников называют смешных маленьких существ, напоминающих печеную картофелину и являющихся садовыми вредителями; что болотные огоньки — это огоньки в фонаре фонарника болотного, заманивающего людей в трясину; что, оказывается, существуют эльфы-домовики, которые занимаются домашним хозяйством в домах волшебников. Обо всем этом он не имел представления, тогда как дети-волшебники с пеленок привыкли к магии, которая окружала их. В доме Лили жили домовики Винки и Добби, а в поместье Делакуров во Франции, у бабушки и дедушки Рейна, их вообще был целый штат. Лили не раз рассказывала, как они очищали сад дедушки и бабушки Уизли от гномов, а Рейна, когда он был маленьким, чуть не утопил в болоте этот самый фонарник. Сам Рейн говорил, что никогда еще не видел родителей такими испуганными.
Но Люпин не желала ничего знать. Снимать с Алекса часто штрафные баллы она не могла, так как являлась деканом Гриффиндора, но зато он то и дело получал наказания в виде чистки туалетов и уборки в кабинетах. Работа, в принципе, была ему привычна, но мальчику было обидно и непонятно, за что Люпин так взъелась на него.
А профессор Хагрид предпочитал его не замечать. Он очень хорошо вел уроки, интересно рассказывая о разных опасных и очень опасных животных магического мира, которые, по его словам, «были такими милыми зверушками!». Но к облегчению первокурсников, они пока проходили нюхлеров, лукотрусов, флоббер-червей и прочих достаточно безопасных животных. Хагрид не повышал голоса и не делал замечания Алексу, но и не обращал на него внимания. Он добродушно разговаривал с Рейном и Лили, которая была его крестницей, и замолкал, если рядом появлялся Алекс. Друзья даже бегали к нему домой, звали с собой и Алекса, но тот отказывался, понимая, что профессор Хагрид не горит особым желанием привечать его. Уроки Хагрида обычно были у гриффиндорцев совмещенными с когтевранцами, многим они нравились, а Алекс с радостью терялся в толпе двух с лишним десятков однокурсников. Однако Хагрид частенько уезжал в командировки, и тогда Уход вела профессор Робинс, которая обладала громовым голосом и была ужасно строга ко всем. Но для Алекса это было в сто раз легче, чем взгляд Хагрида из-под густых бровей, который всегда скользил по нему исподтишка, но никогда не встречал прямо.
Твой корабль в щепы расколот
В море взглядов людей неизвестных,
И чужого презренья омут
Тянет вниз, в безнадежности бездну.
И темнеет в глазах отчужденье,
Холод лютый иного взгляда,
И гнилая вода отвращенья
Гаже самого мерзкого яда.
В спину зависти острые стрелы
И кинжалы с лезвием злобы,
И от этого кажется белым
То, что раньше казалось черным.
Кто-то руку тебе протянет,
Не поймешь, то ли друг, то ль недруг,
Лишь бы выплыть из моря страха,
Лишь бы вновь не упасть в ту бездну.
(с) Lilofeya
_________________________________________________
— А-а-а-а! Привидение!
В тихом полупустом крыле замка крик звучит пугающе громко и жутко. Драко спросонок вскакивает, инстинктивно нашаривая волшебную палочку на столике, потом вспоминает, что он вообще-то в собственном доме, чертыхается и зажигает лампу.
Кто кричал? И по какому поводу, позвольте спросить? Что, призраков не видели? Ответ на все эти вопросы врывается в спальню с расширенными от ужаса глазами.
— Там привидение, привидение!!!
Драко со стоном хватается за голову. Ну, конечно, это Грейнджер, а кто еще?
Она замечает Драко и кидается к нему.
Так, тихо, Малфой, спокойствие, только спокойствие! Я кому сказал — спокойствие?!
Мерлин с вами, ну и ситуация, в страшном сне не привидится. Грейнджер в спальне Малфоя! Скажи кто-нибудь в школе, что такое случится, он бы катался от смеха и плевался от презрения. А сейчас просто стоит, не зная, куда девать руки. Ну не обнимешь же ее, в конце концов…
Гермиона дрожит и, кажется, даже не понимает, куда она вбежала и что делает. Драко осторожно и неловко похлопывает ее по плечу, ощущая, как дрожь сотрясает тело девушки. Пышные волосы щекочут ему ухо, а теплое учащенное дыхание шелком скользит по коже.
— Успокойся, Грейнджер, слышишь? Ничего особенного, призраки в мире волшебников — это не сенсация. Они есть в каждом приличном замке, а в некоторых даже по несколько штук. Я так понимаю, ты до этого дня Фиону не видела?
Интересно, где пропадало фамильное привидение с фамильным паршивым характером? Опять пребывала в астрале? Или от скуки решила поразвлечься в городе?
— Какой ужас! НЕТ! — голос Гермионы звучит приглушенно, потому что она уткнулась ему куда-то в район то ли шеи, то ли уха.
— Да нет, в основном, они, конечно, занудные, беспардонные и надоедливые, но иногда попадаются интересные экземпляры.
— Ме-е-ерлин мой, какая интимная ситуация, — тянет женский голос, и Драко чуть не глохнет от вскрика Гермионы.
На кресле у дверей расположился призрак женщины, совсем молодой, с темными волосами, в старинном длинном платье с серебристыми пятнами крови на корсете. Она чуть заметно улыбается и взмахивает полупрозрачным веером.
— Это что, свидание молодых любовников под бдительным оком родителей? — лукаво спрашивает призрак, — как романтично! Только на вашем месте я бы не кричала так громко. Хоть апартаменты Нарциссы и Люциуса в другом крыле и на другом этаже, они могут услышать. У Нарциссы очень чуткий сон.
Молодые люди отшатываются друг от друга с ошалелым видом и запоздало замечают и в самом деле… э-э-э… гм… некоторую пикантность своих нарядов. Драко завернут только в одну простыню, а Гермиона в тонком бледно-золотистом халате из ванной своей комнаты, который ей коротковат. Они оба так густо краснеют, что призрак не выдерживает и звонко хохочет.
— Как мило! Вы бы видели себя со стороны! Два голубка, застигнутые коварной дуэньей!
— Отвернись, Грейнджер, — Драко, прыгая на одной ноге, натягивает брюки, накидывает рубашку и сердито приглаживает растрепанные волосы, — Фиа, оставь свои шуточки!
— Почему, дорогой? Вы и в самом деле мило смотритесь, я вовсе не шучу.
— Зачем ты ее напугала?
— Я вовсе никого не пугала! — возмущенно подплывает призрак к ним, и Гермиона заметно вздрагивает, — я просто направлялась по своим делам, прошла через ее спальню, а она вдруг закричала так, что совершенно меня оглушила, и убежала, не дав даже объясниться. Разве я виновата в том, что у нынешней молодежи такие слабые нервы? Чего вы так испугались, юная сеньорита? Как будто никогда не видели привидений!
— Н-н-ет, вообще-то… — виновато пытается улыбнуться девушка, и призрак изумленно повторяет:
— Нет? Как же так? Все волшебники знают, что… Погодите-ка… Драко, она… магла?! В спальне для гостей Малфой-Менор находится магла? Неужели наступил всеми ожидаемый Судный День, и мир полетел в тартарары?!
— Она не магла, — неохотно объясняет Драко, — она маглорожденная колдунья. Временно потеряла память, и Лорд поселил ее у нас. Тоже временно.
Призрак плавно кружит вокруг все еще слегка нервничающей Гермионы.
— Святая Сибиала, кто бы мог подумать! Я начинаю проникаться уважением к этому вашему так называемому Лорду, если он сумел убедить Малфоев впустить в родовой замок маглорожденную.
— Господин всегда убедителен.
Призрак понимающе кивает головой.
— Что ж, простите и позвольте представиться, Фиона Каталина Беатриче Риония Забини Малфой.
Гермиона растерянно выслушивает длинный ряд перечисляемого и робко представляется:
— Гермиона Грейнджер. А каким именем можно вас звать? Я не смогу запомнить все.
Призрак опять смеется.
— А мне нравится эта девочка, Драко. Совсем не похожа на твоих кислых подружек, у которых вечно такое выражение, словно они хлебнули уксуса или унюхали дерьмо под носом. Зови меня Фионой, дорогая, а еще короче — Фиа. Так меня называют Драко и Блейз еще с давних пор своего невинного детства, когда им было… Сколько, Драко?
— Очень мало, — бурчит Драко.
— Ну, в общем, с младенчества. Ах, если бы ты видела, Гермиона, какими очаровательными они были малышами! Просто чудо! Я их обожала! Впрочем, Блейз до сих пор остался милым мальчиком, а вот Драко просто фу. Грубый, бессердечный, бесчувственный. Ты должна что-то сделать с ним, дорогая.
Драко фыркает. Кажется, Фиона испытывает его терпение. Назвать Блейза Забини милым мальчиком в его присутствии! В тот раз она не на шутку обиделась, когда он прогнал ее при свершении обряда, теперь отыгрывается.
Гермиона с интересом спрашивает:
— А как вы стали призраком? Ой, извините, это, наверное, нетактично?
— Вообще-то да, но так и быть, я тебе прощаю, — Фиона кокетливо обмахивается веером, — меня убила брошенная любовница моего мужа в моем же замке. Представляешь, какой пассаж? Это было на балу новогодья, я вышла в свет впервые после рождения сына. Она заманила меня в галерею, ту, которая соединяет восточную башню и восточное крыло, и заколола отравленным кинжалом. Как какую-то маглу!
Гермиона ахает, Драко морщится. Привидение, польщенное вниманием, живописует свою смерть:
— Она! Бледная, как поганка, англичанка! Унылая, тоскливая, длинноносая, заколола кинжалом меня, итальянку, в крови которой бурлила южная горячая страсть! И она полагала, что я позволю себе умереть, как рождественская утка? Конечно же, я вернулась и воздала дань справедливости!
— О боже, ее наказали? — сочувственно спрашивает Гермиона. Драко возводит очи горе.
— Разумеется, cara. Азкабан и никак иначе. Я все-таки была супругой Малфоя, а она из какого-то захудалого рода. Видимо, надеялась, что все так и останется тайной, и Филипп в конец концов женится на ней, — пожимает плечами привидение. — Но, знаешь, милая, я не знаю, что более досадно — то, что этот поганец завел себе любовницу через год после нашей свадьбы, или то, что он все-таки не откупил ее от Азкабана и не женился? Она бы чудно испортила ему жизнь, а я насладилась бы местью. Впрочем, смею надеяться, я все равно взяла реванш — досаждала Филиппу до конца его дней. В конце концов, он умер даже с радостью, потому что был уверен, что уж в аду-то я его не достану.
— А как же ваш сын?
— А что с ним должно было случиться? Эдвольд вырос истинным Малфоем, несмотря на все мои попытки привить ему понятия о супружеской верности и уважении к законной жене.
Гермиона кидает невинный взгляд на насупившегося Драко.
— А что, все Малфои такие?
— Большинство, моя дорогая. Правда, Люциуса я ни в чем таком не замечала, но это целиком и полностью заслуга Нарциссы. Ты знаешь, у нее в роду были вейлы и лесные феи, их чары не чета человеческим. А вот у Драко еще все впереди.
Драко возмущенно скрещивает руки на груди и сверлит Фиону испепеляющим взглядом, но та только невозмутимо кивает головой.
— А вы бабушка Драко?
— О, нет! — фыркает призрак, — пра-пра-пра-…утомительно подсчитывать, я в этом путаюсь. Я жила в семнадцатом веке, милая, три с лишним столетия назад. И замечу, что ничего в этом мире с тех пор не изменилось.
— Кроме того, что в нем стало на одного слишком болтливого призрака больше, — не выдерживает Драко, — девушки, а вы не могли бы перенести вашу беседу из моей спальни куда-нибудь в другое место? Второй час ночи все-таки.
— Детское время, — хором хмыкают Гермиона и Фиона, переглядываются и звонко хохочут.
— Грейнджер!
— Поняла, удаляюсь.
— Я же говорю — грубый просто до неприличия.
Гермиона уходит, продолжая оживленно болтать с Фионой. А Драко облегченно вздыхает. Нет, он никогда не постигнет причудливых особенностей пресловутой женской логики. Только что тряслась от страха, а через минуту уже закадычные подружки с напугавшим ее призраком. И Фиона тоже хороша — принялась повествовать об особенностях поведения представителей рода Малфой, и кому! Обычно она не удостаивает вниманием многочисленных девушек, бывающих в замке в визитами, нещадно высмеивая и обзывая их чистокровными дурами, светскими гусынями или еще как-нибудь похлеще. Язычок у нее острый, с Пэнси они вообще на ножах. А что нашло на нее сегодня? Укусила призрачная муха? Внезапный приступ добросердечия? О чем они там вообще говорят, хотелось бы знать?
Салазар Великий, при такой нервной жизни поседеешь раньше времени!
* * *
Драко стоит у полураскрытых дверей малого зала для приемов. Сегодня здесь собрался цвет молодой аристократии, самые родовитые и богатые молодые волшебники и волшебницы, так называемые сливки общества. Впрочем, какого общества? Союза Пожирателей Смерти? Многие из них, как и он, получили Черные Метки и вроде бы гордятся этим, не упуская случая прихвастнуть подвигами на ниве героической борьбы с Аврорами, по большей части выдуманными, естественно. Кто пустит молодых неопытных колдунов на серьезные дела? Лорд не идиот, Он не будет рисковать попусту.
Из всех собравшихся только Теодор Нотт, Маркус Флинт и еще пара-тройка парней постарше действительно бывали на заданиях. Возможно, даже и убивали людей, но, в отличие от большинства, они на эту тему не распространяются. Именно Теодор тогда был с Пожирателями, когда устраивали засаду на Грейнджер. Драко вспоминает, как он принес ее на руках, без сознания, всю окровавленную, и с брезгливой гримасой небрежно стряхнул на кровать. Почему-то мысль, что Нотт притрагивался к Грейнджер, заставляет Драко передернуть плечами во внезапно нахлынувшем неприятном чувстве.
Крэбб и Гойл, его верные оруженосцы, неизменное окружение в течение всех шести лет обучения в Хогвартсе. Эти приняли Черную Метку, наверняка, даже толком не понимая, что они делают, зачем это нужно. Их отцы были Пожирателями, он, Драко, тоже стал Пожирателем, а для этих, не обремененных мозгами, так называемых представителей аристократии, этого вполне достаточно. Они, как глупые бараны, идут вслед за козлом, вожаком стада.
Драко ловит себя на этой аналогии, и ему становится смешно. Надо же, кого он обозвал козлом? Темного Лорда или себя?
Блейз Забини. Едко-саркастичный, скользкий, непонятный. Его мать Фетида, как и его родители, одна из самых преданных сторонниц Темного Лорда, Пожирательница, естественно. В их замке, Эльфинстоуне, Он бывает почти так же часто, как и в Малфой-Менор. Но Блейз так и не принял Метку, а Лорд как будто и не настаивает. С Блейзом Драко… хм, ну можно сказать одним словом — общался. Да, именно так. Они были ровесниками, дальними родственниками (слава Салазару, очень дальними), росли вместе, шесть лет прожили в одной спальне Хогвартса и постоянно встречались на приемах в одних и тех же домах. Но не более того. Уже в детстве Блейз сторонился сверстников из своего общества, с возрастом постепенно став чересчур надменным и холодным даже для них. Позже в школе он нередко равнодушно высмеивал Драко, когда тот начинал строить гигантские планы на будущую жизнь. Драко в ответ огрызался, и между ними воцарялся арктический холод. Но до остальных Забини даже не снисходил. Однако Блейза никогда не заботило то, что он одинок, он вообще никого не подпускал к себе слишком близко. Вот и сейчас стоит в стороне с королевским видом, небрежно прислонившись к камину, и скучающе-лениво смотрит в пламя, как будто ему наплевать на всех, кто находится в комнате.
Наверняка, так оно и есть на самом деле, но Драко готов поспорить на что угодно, Блейз и не подозревает, какой их всех ждет сюрприз. Он приехал из Италии только сегодня и, наверняка, лишь краем уха слышал, что в Малфой-Менор находится Грейнджер. А что Лорд велел устроить сегодняшний прием именно в ее честь, никто в комнате не знает и даже не догадывается. Они просто собрались на званый вечер, который устроен по велению Господина. В гостиной царит приподнятое, игривое, почти праздничное настроение. И как же оно сейчас испортится…
Пэнси что-то спрашивает у Блейза, тот качает головой, даже не глядя на нее. Девушка закатывает глаза и отворачивается. Драко усмехается.
Кажется, Пэнси наконец отказалась от мысли заполучить себе в мужья наследника Малфоев. Драко прекрасно знал, что она холила и лелеяла эту надежду несколько последних лет, но ни разу даже не обмолвился о своей догадке и не сделал ни одного опрометчивого шага, который дал бы надежду Пэнси. Зачем, если сговора как такового не было и вряд ли будет? Да и не хотел он вести себя как последний мерзавец по отношению к Пэнси.
Семья Паркинсонов была достаточно близка семье Малфоев. Персей Паркинсон, отец Пэнси, долгое время был компаньоном и назывался другом Люциуса, но когда того засадили в Азкабан, поспешил сократить общение с Малфоями до минимума. Вернувшись, Люциус не простил такого непостоянства, а Темный Лорд все-таки не оставил своим вниманием одного из наиболее богатых своих сторонников, и когда мистер Паркинсон с фальшивой улыбкой и распахнутыми «дружескими» объятьями появился на пороге Малфой-Менор, ему ясно дали понять, что хотя его здесь и принимают, но все помнят. С тех пор в замке не с деловыми визитами появлялась только Пэнси. В принципе, Драко никогда и не возражал против нее в качестве жены. Все необходимые условия и требования налицо. Она достаточно привлекательна, в меру умна, из не менее чистокровного рода, к тому же они всегда понимали друг друга с полуслова и были хорошими друзьями еще с детства, когда невинно целовались в зимнем саду, спрятавшись от Грега и Винса. Но почему-то (он и сам не мог объяснить), став старше, а если быть точным — после возвращения Лорда, они странно отдалились, вернее, отстранился он, а Пэнси не понимала, пыталась вернуться к прежним отношениям взаимного доверия и непринужденности, но как-то это плохо получалось.
Похоже, Пэнси решила перенести свое нежное внимание на Элфрида Делэйни, троюродного кузена Блейза. Внешне кузены абсолютно не похожи, как будто фотография и ее негатив. Блейз черноволосый и черноглазый, по-настоящему красивый, но не приторно-слащавой красотой, а как-то по-мужски, что ли. В Хогвартсе все девушки из чистокровных семей (впрочем, и из нечистокровных тоже) с ума сходили от одного его вскользь брошенного взгляда. На фоне Блейза Элфрид, конечно, проигрывает. Он скорее, похож на него, Драко. Одинаково худощавого телосложения, светловолосые, светлоглазые, с правильными, но немного заостренными чертами лица, в общем, один и тот же тип. Элфрид старше на три года, окончил Дурмстранг и, естественно, презирает грязнокровок. Но совсем не возражает против улыбок Пэнси, обнимает ее за талию, проводя ладонью по оголенной в вырезе платья спине девушки и интимно шепча ей что-то на ушко, от чего Пэнси то и дело смущенно улыбается. Интересно, давно это у них? Быстро же Элфрид сумел прибрать к рукам одну из самых богатых и знатных невест магической Англии, если учесть, что в самой Англии он всего лишь три месяца.
В стороне громко хохочут Теодор Нотт, Миллисента Буллстроуд, Одес и Одисса Эйвери. Эти двое не близнецы, но удивительно похожи друг на друга. Одес на год его старше, Одисса на год младше. Одес недавно получил Метку, но судя по выражению лица, это не доставило ему особого счастья. Ходят слухи, что на этом настоял мистер Эйвери, и что он собирается инициировать и дочь. Однако Одисса хоть капризна, упряма и своенравна, но отнюдь не глупа и никогда слепо не подчинялась родительской воле в отличие от брата. Впрочем, молодые Эйвери в любом случае предпочитают, как и Блейз, помалкивать и держаться в стороне и чуть сзади при общих собраниях Пожирателей.
Золотые локоны Одиссы каскадом рассыпаются по плечам, когда она смеется, запрокинув голову. Ее нарочито громкое и слегка вымученное веселье предназначено для Блейза, которого это совершенно не трогает. До недавнего времени Одисса и Блейз были помолвлены, но по неведомой причине Блейз разорвал помолвку и, ничего никому не объяснив (впрочем, как и всегда), уехал в Италию. Одисса была вне себя от злости и ярости, смешанных с чувством оскорбленного достоинства, но, естественно, ничего поделать не могла. Фетида Забини лишь принесла свои сожаления по поводу неудавшейся помолвки и холодно извинилась за неподобающее поведение сына. Сейчас Одисса старается не удостаивать вниманием вероломного бывшего жениха, но ей это плохо удается. Она то и дело бросает украдкой взгляды на Блейза и, каждый раз меняясь после этого в лице, старается веселиться еще громче. Ее брат слегка морщится, но ничего не говорит.
В комнате еще три с лишним десятка молодых людей. Драко всех прекрасно знает, но не испытывает ни малейшего желания находиться с ними в одном помещении. Он почему-то вообще в последнее время сторонится всех, даже Грега и Винса. Его тяготит необходимость что-то говорить, изображать интерес и внимание к муссируемым среди их круга новостям, слухам, сплетням и домыслам. Ему словно тяжело и душно, как в затхлом, давно не проветривавшемся помещении, и не хватает воздуха, хочется вздохнуть полной грудью, но не получается. Наверняка, Лорд это скоро заметит и тогда не избежать внеочередного сеанса леггилименции с одним и тем же результатом — Его злостью и мучительной изматывающей головной болью Драко в лучшем случае.
Драко хмурится и взглядывает на часы. Ну где эта Грейнджер? Сегодня он ее не видел с самого утра, то есть с ночи, когда она вбежала полуодетая в его спальню с воплем «Привидение!». Интересно, о чем они все-таки говорили с Фиа?
И словно услышав его, на лестнице показывается Гермиона. Драко вскидывает голову, чтобы бросить пару сердитых слов и застывает с открытым ртом. Это — Грейнджер?! Да не может быть! Эй, что сделали с густой, торчащей во все стороны гривой волос, и куда делась та неуклюжая девица с походкой, смешно наклоненной вперед? За эти дни, что Драко провел рядом с ней, честно говоря, он не обращал никакого внимания ни на походку, ни на фигуру, ни на лицо Грейнджер. Грейнджер — это Грейнджер, верная подружка когда-то злейшего врага, выскочка и зануда-староста, раздражающая всезнайка и как венец — грязнокровка. Конечно, недооценивать ее не стоило, но не в плане внешнего вида. К тому же она свалилась ему на руки просто потрясающе не вовремя, ее появление создало вагон и огромную тележку проблем самого разного характера.
Ее появление… Интересно, откуда она взяла это платье? Маловероятно, что его от чистого сердца презентовала Нарцисса. До этого Грейнджер ходила в джинсах и свитере, в которых и попала сюда. А Драко сегодня даже не удосужился осведомиться, что она наденет, когда объявил ей о приеме. Ему было не до этого, и честно говоря, абсолютно безразлично, даже если она будет в тех же грязных джинсах.
Он закрывает рот и усмехается про себя. Чему тут удивляться? Щетка для волос и шикарное платье даже русалку из Черного озера сделают красавицей, не то что Грейнджер. Помнится, на четвертом курсе на приснопамятном балу она тоже появилась в таком виде, что Пэнси вначале потеряла дар речи, а потом все озадаченно присматривалась к гриффиндорке и повторяла: «Это точно она? Точно Грейнджер? Сколько на ней заклятий? А может, она приняла Оборотное зелье? Или ее зачаровали? С ума сойти!»
Гермиона смущенно улыбается.
— Прости, Крини так долго расчесывала мне волосы и делала прическу, что я чуть не уснула. А кто там собрался?
— Там собрались все наши.
— Наши? А я вхожу в этот круг? — чуть напряженно спрашивает девушка.
— С некоторого времени, да.
«И я абсолютно не понимаю, почему! Чего добивается Лорд, выступая против своих же идей?»
— А как тебе мой наряд? Я долго думала, что надеть, не знала, а тебя не было и спросить не у кого, — девушка делает полуоборот и грациозно склоняется в легком реверансе.
Драко удивленно приподнимает бровь. Надо же, он и не знал, что у нее такие манеры. Этикету вообще-то учат только в аристократических домах. И вкус у Грейнджер явно присутствует. Атласное платье цвета глубокого бордо в классическом стиле выгодно оттеняет матовую кожу, темные волосы и глаза. Она в нем выглядит выше и стройнее, но почему-то кажется хрупкой и нежной, как только что распустившийся цветок розы на длинном стебле. Поймав себя на таких несоответствующих мыслях, Драко отвечает резче, чем хотел:
— Хорошо, только шарф лишний, сними его.
Гермиона опускает глаза на газовый отрез ткани, который прикрывает грудь и плечи.
— Я знаю, только платье… слишком открытое. Я как будто голая…
Да, Грейнджер остается Грейнджер, даже в наряде от знаменитого как в магическом, так и магловском мире модельера. В школе Драко никогда не видел ее ни в чем другом, кроме как в чопорной форме и просторной мантии до пят.
— Откуда ты его взяла? — спрашивает он, сдергивая шарф, накидывая его на одно плечо девушки и закалывая брошью в виде бабочки, вылетевшей из его палочки.
Нечаянное прикосновение к гладкой коже словно обжигает, и Драко поспешно отдергивает руку. Гермиона, наклонив голову, любуется бабочкой, крылышки которой трепещут и переливаются рубиновыми огоньками в тон платью.
— Наверху, на третьем этаже, в том крыле, что по другую сторону от лестницы. Это Фиона показала. Кажется, это были чьи-то комнаты, только давно. Там все в пыли, а в шкафу очень много платьев и мантий. Она сказала, что платье мне подойдет, и я могу его взять. Там была еще шкатулка с драгоценностями, но я их не трогала! И еще платье было немного велико, но Крини подогнала его по мне. Я, наверное, должна была спросить разрешения? — Гермиона забавно прижимает руки к щекам.
Драко становится смешно.
— Забудь, все в порядке. Мама видела?
— Да, — кивает девушка, — я встретила ее, когда спускалась. Она ничего не сказала.
— Значит, действительно все нормально. Прекрасно выглядишь! — вырывается у Драко.
Гермиона смущенно теребит шарф, который по-прежнему прикрывает грудь и плечи, но уже в изящной драпировке.
— Спасибо! А чьи это комнаты?
— Одной из моих теток.
Если быть справедливым, комната вообще-то ничья. Андромеда Блэк Тонкс никогда не появлялась в Малфой-Менор. Драко не знал, что произошло между сестрами, но вероятно, их разлучил неравный брак Андромеды. Беллатриса вообще не желала ничего слышать о сестре-предательнице, но самую младшую и самую старшую из сестер Блэк, видимо, связывали более крепкие узы, если Нарцисса перевезла из родительского дома в замок мужа все вещи сестры и даже обустроила ей комнату, словно надеясь, что когда-нибудь та приедет в гости. Сколько Драко помнил себя, светлые просторные комнаты на третьем этаже, окнами выходящие на запад, всегда были «Андромеды», хотя ее имя не часто упоминалось в разговорах матери и отца.
— Ну что, идем? — Гермиона заглядывает в зал.
Драко молча пропускает ее вперед, а сам идет следом, видя перед глазами только тяжелый, замысловато уложенный узел блестящих каштановых волос. При их появлении в комнате воцаряется без преувеличения мертвая тишина. Слышно только, как потрескивает огонь в камине. Больше трех десятков пар глаз уставились на невероятную картину — маглорожденная колдунья в замке чистокровных волшебников! И ведь это не просто маглорожденная, это Грейнджер, гриффиндорка, подружка пресловутого Поттера, имя которого песком скрипит у всех на зубах! Те, кто не видел тогда ее в зале перед Темным Лордом, а только слышал, что она здесь, пораженно переглядываются.
Теодор пожимает плечами на немой вопрос Миллисенты.
Одисса ревниво осматривает девушку с ног до головы, особо остановившись на рубиновой бабочке. Драко внутренне чертыхается — надо было что-то другое, а он просто скопировал брошь матери!
Одес равнодушно покачивает ногой, не удосужившись даже подняться с кресла.
У Джеффри МакНейра, как обычно, уныло-серое выражение лица.
Феб Ривенволд усмехается и салютует бокалом.
Кларенс Розье кивает, перекидываясь заговорщическими усмешками с Фебом.
У Элфрида и Пэнси одинаково вытянутые в удивлении лица. Элфрид перебегает глазами с Драко на Гермиону и неприятно щурится, словно хочет прочитать их мысли. Пэнси, стараясь принять надменный вид, вскидывает голову, но это получается скорее смешно, чем гордо.
Саймон и Серджиус Руквуды презрительно кривятся.
Франческа Джагсон передергивается и тут же что-то шепчет соседке, обжигая девушку тяжелым взглядом.
И со вспыхнувшим огнем в глазах, осветившим лицо, вдруг выпрямляется Блейз Забини.
Гермиона застенчиво улыбается всем присутствующим. Для нее все здесь в новинку, этих людей Гермиона пока еще не знает, вернее, не помнит. Поэтому девушка и не догадывается, какую реакцию вызывает ее имя и ее появление на пороге зала с Малфоем. Тишину нарушает, конечно же, нетерпеливая Пэнси:
— Что это значит?! Что она делает здесь?!!!
Драко внутренне посмеивается. Как он и ожидал — полнейший сюрприз.
— Это воля Господина. Сегодняшний вечер устроен специально в честь мисс Грейнджер, в ознаменование ее присоединения к нашему обществу. Как вы все, наверное, знаете или слышали, Господин взял ее под Свое высочайшее покровительство. Он уверен, что мисс Грейнджер абсолютно непринужденно присоединится к нам. К сожалению, мисс Грейнджер, Гермиона, немного… дезориентирована из-за заклятья, поэтому отнесемся к ней со всем пониманием и вниманием.
— С вниманием? — Пэнси громко фыркает, — ты вообще, Драко, понимаешь сам, что несешь?! Что происходит? Какое может быть внимание к... этой? Она же ГРЕЙНДЖЕР!!!
Драко остро чувствует, как напрягается Гермиона из-за неприкрытой злости, потоком извергающейся в голосе Пэнси.
— Вас не устраивает моя фамилия? — весьма ядовито интересуется она у Пэнси, — хочу огорчить, меня она вполне устраивает, а если вам не нравится, обратитесь к Лорду. Может, Он и подберет что-нибудь более достойное.
Драко замирает от изумления. Надо же, Грейнджер не успела войти в комнату, как столкнулась с Паркинсон. Прямо старые добрые времена! И какой ответ! Она уже апеллирует к имени Лорда, словно откуда-то зная, что при его произнесении все лишние вопросы и претензии будут задавлены на корню.
Действительно, Пэнси сразу теряет свой пыл и оборачивается за поддержкой к Элфриду, который лишь недоуменно покачивает головой. Драко проводит Гермиону по залу, представляя ее каждому. В принципе, это не так уж и нужно, ее здесь все знают, но такова традиция представления новых людей в их обществе. И ему доставляет какое-то изощренное удовольствие наблюдать, как с растерянно-надменно-глупыми физиономиями (за редким исключением, вроде Феба и Кларенса), кивают парни и молодые мужчины, однако не забывающие кинуть оценивающий взгляд на фигуру; как склоняют головы в выдавливаемом приветствии девушки, которые острее реагируют на присутствие грязнокровки в кругу магической знати.
Пэнси сквозь зубы невнятно скрежещет что-то между «Очень приятно!» и «Грязнокровка!». Миллисента старается не смотреть на Гермиону. Одисса и Франческа надменно смотрят поверх ее головы. Саймон Руквуд и Теодор Нотт демонстративно отворачиваются. Но Феб Ривенволд и Кларенс Розье искренне улыбаются и здороваются, Мораг МакДугал и Вивьен Крауч приветливо кивают, а Блейз Забини склоняется перед ней в глубоком поклоне и долго (слишком долго!) не отнимает губ от протянутой руки. Драко напрягается, непроизвольно делая движение, чтобы оттеснить девушку, но, к счастью, та не замечает, смущенно розовея от проявления такого внимания со стороны высокого, сумасшедше-красивого, черноглазого парня.
— Я очень рад, — говорит Блейз, все не отпуская ее руки, — я счастлив видеть тебя здесь. Но мы уже знакомы, разве ты не помнишь?
— Нет, к сожалению, — качает головой Гермиона, — это из-за заклятья, но это пройдет. И мы продолжим знакомство, правда?
— Я очень на это надеюсь.
Драко едва не спотыкается. У него все в порядке со слухом? Забини наступает на горло своим принципам? А как же не раз слышанные от него утверждения, что подать руку грязнокровке — запятнать себя? Он даже об Уизли отзывался с таким пренебрежением лишь из-за того, что они якшаются с грязнокровками. А теперь вдруг не может оторваться от Грейнджер, словно та самая чистокровная волшебница во всей Англии!
Прерванный разговор возобновляется, но, естественно, все крутится вокруг Грейнджер и ее появления в Малфой-Менор. Драко замечает немало косых взглядов, возмущенных интонаций в голосе, брезгливо поджатых губ, и в нем вспыхивает злое веселье. Интересно, знал ли Лорд, что вхождение Грейнджер в круг Его сторонников вызовет такую реакцию? Наверняка, знал, скорее всего, даже специально велел устроить этот вечер. В изощренном, тонко замаскированном издевательстве над собственными же последователями, в своего рода черном юморе Ему не откажешь. Либо, возможно, Он намеревался лишний раз подчеркнуть диктат Своей воли — никто не смеет пойти против Него, все должны безропотно принять то, что повелел Господин.
Драко не отходит от Гермионы и краем глаза видит, как Пэнси в изумленном замешательстве кидает то убийственно-холодные взгляды на Грейнджер, то негодующе-вопросительные на него. А Гермиона старается держаться все ближе и ближе к нему. Впрочем, это объяснимо. Люди еще не привыкли к мысли, что теперь им придется, по всей видимости, лицезреть Грейнджер достаточно часто, поэтому атмосфера в комнате далека от умиротворенной и явственно искрит, как перед грозой. Блейз тоже с усмешкой наблюдает за присутствующими, а потом подходит к ним с Гермионой и завязывает какой-то светский разговор, не требующий особого напряжения мыслей. Но это словно взрывает в комнате бомбу. Все смотрят на трех молодых людей, непринужденно разговаривающих (Блейзу даже удалось рассмешить девушку каким-то замечанием), и на всех лицах просто гигантскими буквами написан ШОК — мало того, что Малфой появился под ручку с Грейнджер, так еще известный своим однозначным отношением к грязнокровкам Забини демонстрирует просто вопиющее пренебрежение к собственным словам!
Одисса Эйвери не выдерживает, подплывает к ним и насквозь фальшивым любезным тоном осведомляется у Гермионы:
— Как тебе Малфой-Менор? Прекрасный замок, не правда ли? Я его обожаю.
Гермиона смущенно оглядывается на Драко:
— Да, он огромный и величественный, но меня подавляет его великолепие. Я теряюсь в этих темных залах и бесчисленных лестницах.
— Правда? — Одисса вскидывает безукоризненно очерченную тонкую бровь, — но ведь в этом и вся прелесть. Замок возведен много столетий назад, и в нем сменился не один десяток поколений рода Малфоев, не так ли, Драко? Он просто обязан быть таким сумрачно-торжественным.
Гермиона пожимает плечами.
— Возможно. Не буду спорить. Каждый имеет право на собственное мнение.
— Приглашаю тебя в мой замок, Эльфинстоун, — вмешивается Блейз, — ему меньше веков, чем Малфой-Менору, и он не такой мрачный. Надеюсь, тебе понравится.
Одисса уязвленно вскидывает голову.
— Присматриваешь себе новую невесту, Блейз? Думаешь, если Господин позволил ей один раз появиться в нашем обществе, то теперь она станет одной из нас?
— Упаси Мерлин, дорогая, как далеко вперед ты забежала, — парирует Блейз, — хочу напомнить, если ты вдруг забыла — мы уже не помолвлены, и я волен распоряжаться собственным временем по своему усмотрению и приглашать в свой замок тех людей, чье общество мне приятно.
Драко совсем не нравится, какой оборот принял их разговор, и он хмурится. А Одисса вдруг сникает, и в ее голосе отчетливо слышны слезы:
— Значит, мое общество тебе неприятно?
— Я так не говорил.
— Но твои слова…
— Оди-сс-ссса! — не хуже лордовской Нагайны шипит Блейз, — мы с тобой уже несколько раз говорили на эту тему. Пора бы, наконец, успокоиться и принять сложившуюся ситуацию.
Разговор, грозящий перерасти в склоку, прерывает вовремя подошедшая Пэнси.
— Оди, там Феб просит что-нибудь сыграть, развеселить народ, по его словам. Драко, можно тебя на минутку? — девушка выразительно подчеркивает «тебя».
— Да, конечно.
Гермиона беспомощно смотрит вслед уходящему за черноволосой девушкой Драко.
В маленьком зимнем саду Пэнси резко останавливается и вызывающе смотрит на друга.
— Ты можешь мне объяснить, в чем дело?
— А что случилось?
Драко с поддельным непониманием срывает цветок розы оттенка багрового зимнего заката.
— Не отвечай вопросом на вопрос, Драко Малфой! Я слишком долго тебя знаю. Ты делаешь так, когда тебе нечего сказать.
— Пэнси, дорогая моя, объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду?
Девушка подбирает подол платья, присаживаясь рядом с Драко на резную скамейку.
— Почему в твоем замке эта грязнокровка? Зачем Лорду понадобилось вводить ее в наш круг? Он что, серьезно намерен заполучить ее в ряды Своих сторонников?
— Сколько вопросов… Пэнс, попробуй задать их самому Лорду.
— С ума сошел?!
— Нет. Просто все они касаются непосредственно Его, а не меня. Поэтому я не смогу дать удовлетворяющий тебя ответ.
— Но как твои родители допустили?
— Ты была на последнем собрании?
— Нет, конечно, ты же знаешь, я никогда на них не бываю. Достаточно того, что мама с папой на них просто рвутся. Мы с Пэм предпочитаем узнавать новости из вторых рук.
— А я был. Грейнджер в Малфой-Менор — это приказ Господина, понимаешь? Не пустить ее — не подчиниться приказу. У кого из нас достанет на это решимости?
Пэнси понимающе кивает.
— Значит, нам придется с ней общаться?
— Значит, придется. И прошу тебя, не показывай слишком очевидно, что ты ее терпеть не можешь. Это не ради Грейнджер, ради тебя. Кто знает, как отреагирует Лорд, если мы будем открыто выражать презрение к ее происхождению? Меня несколько пугает Его отношение к ней.
— Так это правда? Что Он ей благоволит?
— Да.
— Великий Салазар, что вообще у нас творится?!
— Увы, я не Салазар Слизерин, а всего лишь Драко Малфой. Поэтому твой животрепещущий вопрос останется без ответа.
Девушка задумчиво теребит цветок, который Драко шутя воткнул ей в волосы. Потом кладет свою руку поверх его и тихо шепчет:
— Драко, а… почему ты совсем перестал заходить к нам?
Парень смущенно прикусывает губу, а девушка торопливо и сбивчиво объясняет:
— Нет, ты не подумай… знаешь, я не имею в виду… Просто, мы же всегда были друзьями! И если наши отцы не ладят, то это еще не повод, чтобы оборвать наши дружеские отношения.
Драко задумчиво смотрит на Пэнси. Да, они друзья с детства. Сколько себя он помнит, всегда Пэнси была рядом. И он даже толком не успел заметить, как из смешной, немного упитанной девочки с черными хвостиками (из-за детской полноты на младших курсах ее зло дразнили жирным мопсом, и он даже несколько раз вызывал на магическую дуэль ее обидчиков) она превратилась в очень изящную и хрупкую девушку, не красавицу, но удивительно хорошенькую, очаровывающую сочетанием ярких и чистых красок — потоком черных и блестящих, как атлас, волос, фарфоровой белизной кожи и яблонево-нежным румянцем, смоляными ресницами, затеняющими глубокую синеву глаз, алыми припухлыми губами. Она была остра на язык, насмешлива, самостоятельна, на все имела собственное мнение и вела себя как принцесса крови. Пэнси притягивала взгляд и внимание. Неудивительно, что многие, в том числе и Элфрид Делэйни, так и вьются вокруг нее.
Драко берет ее ладошку и легко целует.
— Извини, — он старается говорить искренне, — я был занят. Ты же понимаешь, я всегда должен отзываться на Призыв Господина. К тому же отец вводит меня в дела управления имуществом. И еще Грейнджер, которой надо вдалбливать в голову преимущества так называемого «нашего положения».
Пэнси светлеет. Конечно, у мужчин всегда неотложные дела и заботы. Они вечно заняты своими непонятными интересами, даже те, с кем ты выросла, и кого знаешь, как себя. И с кем ты втайне, с замирающим сердцем, связывала свою судьбу до того дня, пока все не пошло прахом, и мечты не были погребены под толстым слоем черного пепла сгоревших надежд. Но может быть, не погребены, а просто спят? И придет время, они расправят крылья?
Девушка улыбается другу, дружеским жестом ерошит его светлые волосы. Драко поднимается, склоняясь в полушутовском поклоне.
— Мисс, разрешите пригласить вас на тур вальса. Надеюсь, ваш пылкий поклонник не вызовет меня на дуэль?
— Но он же нас не видит? — заговорщически подмигивает Пэнси, принимая протянутую руку, — так что можете не волноваться, сэр. В случае дуэли и неприятного исхода, обещаю, я орошу вашу могилу горькими девичьими слезами.
Пэнси и Драко весело смеются, кружась на тесном пространстве зимнего сада в импровизированном вальсе, и не подозревают, что за ними наблюдают.
Кареглазая девушка в бордовом платье, которая вышла из зала, чтобы поправить прическу, а потом заблудилась и случайно наткнулась на потайную дверь, ведущую в зимний сад.
Когда через некоторое время Драко с Пэнси возвращаются, Гермиона и Блейз по-прежнему стоят вместе и непринужденно болтают. Одни среди толпы, которая обтекает их, как чумной остров. Пэнси весело машет Драко рукой и присоединяется к компании, где Элфрид важно о чем-то разглагольствует. Гермиона обращает на подошедшего Драко тусклый взгляд.
— Простите, я устала. Я могу уйти, Драко?
— Конечно.
Блейз снова подносит к губам ее руку.
— Это ты прости нас, мы, наверное, тебя утомили?
— Нет, ничего.
— Эльфинстоун будет ждать тебя, мое приглашение остается в силе.
— Спасибо! — ослепительно улыбается Гермиона, — я обязательно его приму.
А в груди Драко почему-то поднимает голову ядовитая змея, которая несколько раз жалит его в самое сердце, не бьющееся в груди, как ему полагается, а безжизненно дергающееся. Хотя какое ему, собственно, дело до того, что Блейз Забини приглашает Гермиону Грейнджер погостить у него в замке? Ну и что, что высокие своды Эльфинстоуна за всю свою многовековую историю никогда не видели маглорожденных волшебников, а Забини даже в недолгую бытность женихом Одиссы не приглашал ее к себе, предпочитая встречаться на нейтральной территории? Эльфинстоун значит для Блейза гораздо больше, чем Малфой-Менор для Драко, и он весьма осмотрительно допускает в свой дом посторонних.
Но это не имеет значения, правда?
А в темном углу зала, за огромным, сверкающим черным лаком роялем, куда почти не падает свет от свечей, скромно и тихо сидит неприметная девушка, совсем юная, в аляповатом безвкусном платье. На нее никто не обращает внимания, она попала в это избранное общество случайно. И ни один из этих молодых людей, веселых, развязных, надменных, и ни одна из девушек в роскошных нарядах и сверкающих драгоценностях, не сказали ей ничего хорошего, лишь равнодушно кивнув, и то в лучшем случае. Но она привыкла. Ее семья хоть и достаточно чистокровная, но недостаточно богатая. А оказалась она здесь, потому что ее тетя занимает важный пост в Министерстве Магии и нужна Лорду Волдеморту.
Она не отводит взгляда от черноволосого парня, который, склонившись в старомодном галантном поклоне, целует руку нежно алеющей от смущения кареглазой девушке. Он улыбается ей, и она вспыхивает в ответ чудесной улыбкой, ясным солнцем озарившей все лицо.
И взгляд той, что сидит в углу, темнеет.
На уроках Ухода Алекс познакомился с когтевранцем Гаем МакНейром, мальчиком из волшебной семьи, с которым иногда оказывался в паре на заданиях. Гай был очень смешливым, имел убойное чувство юмора, передразнивал всех, кто имел несчастье ляпнуть глупость, а сам всегда тянул руку с правильными ответами. Алекс с уважением думал, что не зря он в Когтевране, факультете самых умных. В отличие от большинства ребят-волшебников, Гай охотно болтал с Алексом, подсказывал, когда он не знал чего-нибудь. И именно Гай натолкнул Алекса на мысль создать что-то вроде футбольной команды. Алекс обожал футбол, знал всех игроков сборной Англии, был ярым болельщиком «Манчестер Юнайтед» и в Хогвартсе, где, естественно, не было телевизора, а новости из спортивного мира обычных людей не проникали, скучал по ярким играм, красиво забитым голам, напряжению трибун, когда любимая команда бьется за чемпионский кубок.
На квиддиче, о котором с блеском в глазах рассказывала Лили еще в поезде, он вместе со всеми сидел на стадионе, искренне хотел, чтобы команда Гриффиндора выиграла, но не более того. Причиной этому, наверное, было то, что на уроках полетов на метлах он не блистал. Одна мысль о том, чтобы парить в нескольких десятках метрах над землей, заставляла желудок судорожно сжиматься, а в глазах темнело. Соответственно, и квиддич его совсем не заинтересовал. Лили и Рейн его не понимали, вопя над ухом так, что он глох. Лили эмоционально переживала пропущенные мячи, бурно радовалась забитым и очень решительно заявила, что, как только она перейдет на третий курс, сразу будет пробоваться в факультетскую команду. Рейн честно признал, что вратарский талант отца ему по наследству не передался, и поэтому не особо рвался в команду, но был увлечен квиддичем так же, как и Лили.
Однажды Гай, бывший поклонником этого вида магического спорта не меньше друзей Алекса, расспросил его об играх маглов. И Алекс, конечно, рассказал ему о своем любимом футболе, причем, увлекшись, расписал его в таких красках, что Гай восхищенно воскликнул:
— Круто! Вот бы хоть глазком посмотреть, как играют в этот футбол!
Алекс задумался. В Хогвартсе было много ребят из неволшебных семей, и большинство из них, наверняка, имели понятие о футболе. Помнится, Энтони и Сирил тоже были фанатами. А что, если собрать несколько человек и попробовать сыграть? Почему в Хогвартсе должен безраздельно царить квиддич?
Он поделился этой мыслью с друзьями. Рейн пожал плечами, Лили равнодушно сказала:
— Попробуй.
На следующем совместном уроке зельеварения, нарезая сушеных гусениц златовласки, Алекс рассказал Энтони и Сирилу о своей идее. Тони пришел в такой восторг, что бухнул в котел целую пригоршню цветов огнеяда, от чего по классу поплыл дурманный фиолетовый дым, а хрупкая Дафна Лейнстрендж побледнела так, что профессор Флинт отправил ее в больничное крыло. Тони виновато оглянулся на выходившую, почти шатаясь, девочку, но горячо зашептал Алексу:
— Здорово, Алекс, просто здорово! Мы ребятам скажем, обязательно придут! Знаешь Джона Картрайта, высокого такого, со второго курса? Он тоже фан, правда, за «Челси» болеет.
Сирил подхватил с неменьшим воодушевлением:
— Ага. И Марк тоже, с Пуффендуя. Только ему скажи, примчится. Заметано, Алекс, встречаемся сегодня. Рядом с квиддичным стадионом есть очень удобное поле, оно как раз подойдет.
Алекс радостно кивнул, чувствуя, как в животе появляется какая-то легкость. Они будут играть в футбол! Хоть что-то знакомое и привычное в этом чудесном, но все равно пока еще странном мире…
На заклинаниях, которые вел престарелый крохотный профессор Флитвик, Алекс был невнимателен, предвкушая игру, и едва не взорвал свою книгу, хотя предлагалось поднять в воздух перо. Рейн в последний момент успел отвести его руку. Алекс смущенно взглянул на профессора, который уже успел спрятаться под своим столом, и сделал новую попытку, на этот раз более сосредоточенно. И перо вместе с книгой, пергаментом, сумкой и партой воспарили вверх чуть ли не на метр. Флитвик изумленно развел руками, а Лили сзади возмущенно пробурчала:
— Ну вот, а я не могу даже перышко поднять!
После уроков, пообедав и наскоро сделав домашние задания, Алекс и Рейн побежали на поле, о котором говорил Сирил. Рейн пошел с ним только из чувства дружеской солидарности. К удивлению Алекса, он знал, как играют в футбол, но не испытывал никакого желания влиться в команду. А еще за ними увязался Невилл, который робко попросил:
— А можно мне с вами? Честное слово, я не буду мешать.
— Конечно, можно.
Алекс вообще-то не представлял, как Невилл, который ходил-то, запинаясь на ровном месте, сможет играть, но был рад тому, что еще один человек заинтересовался его затеей.
Крис Таунсенд тоже согласился прийти, эмоционально воскликнув, что кувырки в воздухе с метлы это, конечно, хорошо, но и футбол нисколько не хуже.
Когда они пришли на поле, их уж ждала целая компания. Были со Слизерина Энтони, Сирил и обещанный ими Джон Картрайт, высокий худой мальчик. Он потряс руку Алекса и сказал:
— Ты молодец, здорово придумал.
Был, конечно, когтевранец Гай МакНейр с другом Сэмом Вудом, крепко сбитым, плечистым второкурсником, от рукопожатья которого Алекс охнул. С Пуффендуя подошли их однокурсники Стэнфорд Фоули и Марк Уилкост. Насколько Алекс знал, Стэнфорд и Сэм были из семей волшебников. Их приход так обрадовал его, что он совсем забыл — для игры нужен мяч! Значит, не все косятся на него, как на какое-то непонятное опасное существо, они убедятся, что он такой же, как все, а мяч — это разве проблема? Тем более, что Сэм и Гай, узнав о том, что нужен мяч, хитро переглянулись, исчезли куда-то, пообещав, что они скоро, и через десять минут притащили старый квоффл.
— Ну как, сойдет?
— Сойдет!
Квоффл был немного тяжеловат, но какое это имело значение?!
Ребята, которые знали правила игры, объяснили их товарищам. Наметили ворота, пока одни, поставили вратаря Невилла, и игра началась. Вначале новички путались, посылали мяч совсем не туда, били по нему мимо, но втянувшись, пообвыкнув, начали играть вполне прилично. Даже Невилл оказался вполне сносным вратарем, пропустив в ворота всего лишь десять голов. С непривычки ребята запыхались, но остались очень довольны, договорившись собираться каждую субботу до наступления сильных холодов.
Гай хлопнул Алекса по плечу, когда они возвращались в замок.
— Классная игра этот футбол.
Алекс расплылся в ответ в улыбке. Рейн, поначалу очень скептично отнесшийся к футболу в Хогвартсе, вышагивал рядом с ним с заинтересованным видом:
— А знаешь, в этом что-то есть. Не сравнишь, конечно, с квиддичем, но все-таки.
Теперь каждую субботу после занятий одиннадцать мальчишек спешили на маленькое поле и гоняли старый квоффл, крича так, что заглушали свистки и команды мадам Трюк, проводившей дополнительные занятия по полетам, или перебранку и вопли тренировавшихся квиддичных команд.
Одним хмурым днем в конце октября Алекс бежал из библиотеки на поле. Он припозднился, засидевшись за очень интересной книжкой о вампирах; Рейн, Невилл и Крис уже ушли, а Лили с ними не ходила — по ее мнению, лучше квиддича игры еще не придумали. Пробегая мимо хижины профессора Хагрида, мальчик услышал чей-то тихий плач. Он знал, что хозяина нет, уехал в очередную командировку то ли в Китай, то ли в Индию, рядом с домом бродил только его трехголовый пес Снежок, зверюга величиной с молодого бычка, но исключительно добродушная, усердно подвывавший в тон плачу. Алекс удивленно осмотрелся, потом подошел поближе. Снежок, увидев его, от радости свалил на землю, облизывая тремя слюнявыми пастями.
— Снежок, фу, отстань! Слезь с меня, говорю, — Алекс поднялся на ноги и отряхнулся, отталкивая от себя веселого пса.
Плач доносился из-за огромных тыкв, выращенных к Хэллоуину и кучей сваленных на уже пустых черных грядках. Он осторожно обогнул тыквы и увидел девочку, которая горько рыдала, уткнувшись в мантию.
— Эй, привет, — тихо окликнул он ее.
— П-привет, — девочка подняла лицо и поспешно вытерла слезы.
Это была их однокурсница, Дафна Лейнстрендж, болезненная, худенькая, молчаливая девочка, которая всегда сидела на задних партах на уроках.
— У тебя что-то случилось? Я могу помочь?
— Ничего. Ничего не случилось, — поспешно ответила Дафна, но глаза ее опять наполнились слезами.
Алексу стало ее жалко, уж очень она была маленькая и хрупкая, казалось, тронь — упадет и сломается. Он присел рядом с ней.
— Знаешь, иногда лучше рассказать кому-нибудь, что у тебя что-то не в порядке. Может, другой сможет как-то помочь.
Девочка тяжело вздохнула, потом хлюпнула носом, помолчала и нерешительно сказала:
— Я не могу колдовать, у меня ничего не получается. И чарами левитации я не овладела, и не поняла, как можно прутик превратить в веревку, я вообще ничего не могу! У меня все из рук валится, я такая неумеха! Даже в астрономии ничего не понимаю, — она опять заплакала.
Алекс неловко кашлянул.
— Зато ты отлично варишь зелья, профессор Флинт тебя всегда хвалит.
— Зелья это не то, — девочка шмыгнула носом, — сейчас в нашем мире главное — трансфигурация и заклинания. А на тех, кто увлекается зельями, косо смотрят. А я… я так хотела учиться на отлично, чтобы после Хогвартса найти хорошую работу, помочь маме с сестренкой, чтобы мама почаще улыбалась, а у Каро были красивые платья и новые книжки. А теперь…
Алексу стало ужасно не по себе. Он только сейчас заметил, что мантия на девочке была поношенная, аккуратно заштопанная, обувь вся в царапинах и потертая, явно из секонд-хэнда. У него-то в Грин-Готтсе и других банках лежали миллионы, он на удивление быстро и легко (и это после чересчур экономных в его отношении Бигсли!) привык не думать о деньгах, а Дафна, учась на первом курсе, уже рассчитывает на работу после Хогвартса...
— А сколько лет Каро? — спросил он, думая о другом.
— Четыре. Она просто прелесть, такая хорошенькая и веселая! Когда они с мамой провожали меня в Хогвартс, она смеялась и болтала без умолку, а потом поняла, что я уезжаю, и заревела так, что все на перроне оглядывались, — Дафна заметно оживилась, рассказывая о сестренке, глаза заблестели.
Алекс улыбнулся девочке.
— Хочешь, я буду тебе помогать с уроками? Мне нетрудно. Будем вместе делать домашние задания.
— Ой, правда? — Дафна в смешном удивлении прижала руки к щекам, — мне бы так этого хотелось! Ты же учишься лучше всех на нашем курсе!
Алекс смущенно поковырял землю.
— Ну что ты, Рейн учится лучше меня.
Дафна вздохнула.
— Да, только Рейнар Уизли никогда не предложил бы мне помощи. И я сама никогда не смогла бы попросить его объяснить что-нибудь непонятное. Они с Поттер такие высокомерные, совсем не обращают внимания на тех, с кем не общаются.
— Неправда! — Алекс бросился защищать Рейна и Лили, — они хорошие, они самые лучшие друзья!
— Лучшие друзья для тех, кого они сами выбрали, кто, по их мнению, достоин с ними общаться, — Дафна серьезно посмотрела мальчику в глаза, — спасибо, Алекс! Я буду очень рада, если ты будешь мне помогать.
Она легонько коснулась его руки и ушла, оставив Алекса в растерянности. Он побрел к полю, раздумывая над словами девочки. Лили Поттер и Рейн Уизли не были такими, как о них отозвалась Дафна! Или… были? Он как-то не обращал внимания на однокурсников или других школьников, тем более, что они и сами не очень-то дружелюбно к нему относились. Лили и Рейн стали его лучшими друзьями, проводниками в мир магии, его окружением, надежной стеной. Он уже знал, что они всегда встанут на его сторону, они доказывали это при каждой стычке с Делэйни и Малфуа, которые при встречах обязательно кидали пару-тройку ядовитых слов, насмешек и издевательств. Никогда у него не было настоящих друзей, и поэтому он так дорожил ими.
Только Алекс не слышал, сколько пересудов вызывает их дружба, не видел, как удивлены преподаватели, наблюдая за их троицей. Дети Гарри Поттера и Рональда Уизли с самого рождения вошли в высшие круги магического общества, были под особым присмотром, может, и сами того не желая. И это был факт. Борьба Гарри и Рона с Волдемортом, всем известная Избранность Гарри, особая роль Рона, которую он сыграл в уничтожении Волдеморта, как Друг Избранного — все это наложило отпечаток на их статус, положение в послевоенном мире, распространилось на их близких и родных. И как закономерность, на детей всегда падает либо отсвет славы и известности, либо тень измены и предательства родителей.
И фактом было то, что и Лили Поттер, и Рейн Уизли давно привыкли к тому, что их семьи весьма известны и влиятельны в магическом мире. И они действительно не обращали внимания на тех, кто их не интересовал, а таких было очень много. У детей знаменитых героев второй магической войны был свой круг общения, и они не стремились впускать туда посторонних. Но за тех, кто вошел в этот круг, Лили и Рейн, наверное, были готовы отдать жизнь, хотя пока они этого еще сами не понимали.
* * *
Через два дня был Хэллоуин. Вернувшийся из командировки профессор Хагрид перетаскал все тыквы в замок и вырезал на них самые зверские физиономии. В них вставили по свече и отправили парить в Большом Зале. Потолки и углы замка украсились летучими мышами, гремящими скелетами и призраками, которые ворчали, что это недостойно их положения, но с удовольствием пугали робких школьников, внезапно выплывая с жутким завыванием из-за углов и из стен.
Перед уроком Зельеварения Алекс опять столкнулся с Делэйни, который передразнивал привычку Лили потягивать в задумчивости нижнюю губу. Мальчишки уже готовы были вцепиться друг в друга, причем Эдвард в ярости даже отодвинул в сторону своих шкафоподобных горилл Деррика и Боула, намереваясь собственными руками наслать проклятье на Алекса. Их разнял профессор Флинт, сделав каждому строгий выговор и отняв очки.
Как только прозвенел звонок на перемену, злой Алекс (Делэйни весь урок кривлялся, поглядывая на него и что-то шепча Сатин Малфуа, они вместе очень ядовито хихикали) рванулся к слизеринцу с намерением продолжить выяснение отношений. Рейн уже привычно закатывал рукава мантии, а Лили умоляюще дергала то одного, то другого:
— Да ладно, вы что, этого придурка не знаете? Он же нарочно! Они с Малфуа хотят, чтобы у Гриффиндора побольше очков отняли. Мальчики, вы меня слушаете вообще? Алекс, Мерлин, убери палочку! В коридорах нельзя колдовать!!!
Деррик и Боул глупо ухмылялись за спиной Делэйни, и дело, наверное, кончилось бы очередными штрафными баллами или даже взысканиями, но тут к ним подлетел взъерошенный Гай МакНейр.
— Что это у вас тут? Алекс, тебя к директору вызывают!
— Меня? За что?
— Не знаю, мне велела найти тебя профессор Дирборн.
— Но у нас сейчас Чары.
Гай развел руками.
— Профессор Дирборн сказала — сейчас же.
Удивленные Рейн и Лили в один голос спросили:
— Ты что-то натворил?
— Ничего, вроде… — растерянно ответил Алекс, — но если бы не Гай, было бы хоть за что вызывать — за нанесение тяжких телесных повреждений одному мерзкому слизеринцу.
Услышав про вызов директора, слизеринцы моментально испарились в неизвестном направлении. Алекс кинул им вслед презрительный взгляд и, подхватив сумку и махнув друзьям, с неохотой отправившимся на следующий урок, направился в сторону директорского кабинета, который, как он знал, находится за огромной безобразной горгульей.
За что его могла вызывать директор МакГонагалл? Ничего серьезного он не сделал. Кажется. Нет, точно! Ну не считать же сегодняшнее. Да они с Делэйни по сто раз на дню сталкиваются. Правда, вчера на Травологии он разбил горшок и едва не подпалил мантию профессора Кроткотта, но это ведь пустяк. Вон Невилл почти на каждом уроке их разбивает, а вчера вообще упустил семейку китайских мандрагор, которые переколотили всю теплицу и убежали в Запретный Лес. Но его же не вызывали к директору…
Алекс не боялся, просто неизвестность заставляла сердце биться чуть чаще, и во рту пересохло.
А вдруг… вдруг МакГонагалл скажет, что его зачислили в Хогвартс по ошибке, а теперь все выяснилось, и он должен вернуться обратно к Бигсли?! Мальчик даже споткнулся от этой нелепой, но жуткой мысли и едва не проскочил сквозь Кровавого Барона, величаво выплывшего из стены и потрясавшего цепями.
— Ой, извините.
— А, юный Малфой. Куда же вы направляетесь в столь отрешенном состоянии?
Если бы Алекса не заколотило от волнения и внезапно нагрянувшей «догадки», он бы очень удивился тому, что Барон заговорил с ним, да еще так учтиво. Слизеринский призрак не удостаивал своим вниманием гриффиндорцев и был в состоянии холодной войны с Сэром Николасом, гриффиндорским привидением.
— Я… — Алекс откашлялся, — меня вызвала директор МакГонагалл.
— Тогда смею заметить, что вы идете вовсе не туда. Эта лестница ведет к когтевранской башне.
Мальчик огляделся и с удивлением понял, что и в самом деле свернул в другой коридор. Директорская горгулья в зале Трех Рыцарей, а он сейчас у выхода из Большого Зала. Он быстро соскочил с лестницы, собиравшейся поменять направление, и благодарно кивнул Барону.
— Спасибо.
— Всегда рад услужить. Давно хотел донести до вашего сведения — какая жалость, что вы не на моем факультете, юный сэр!
Тут только до Алекса дошло, как странно ведет себя слизеринский призрак. Он только было открыл рот, чтобы спросить, но Барон уже исчез.
А вот и горгулья.
Подойдя к ней, Алекс спохватился, что не знает, как проникнуть за нее, но его окликнула профессор Дирборн, вместе с парой эльфов-домовиков транспортировавшая что-то большое, громоздкое, закутанное в темную ткань, из-под которой виднелись ножки в виде звериных лап.
«Наверное, мебель какая-то, шкаф или зеркало» — стараясь отвлечься и едва унимая дрожь, подумал Алекс.
— Грейнджер Малфой, профессор МакГонагалл вас ждет. Пароль «Per aspera ad astra».
Тон профессора Дирборн был вполне обычным и вроде не предвещал ничего плохого. Она кивнула ему и прошла дальше, а горгулья отпрыгнула в сторону, открывая узкий проход. Алекс встал на движущуюся ступеньку, которая вознесла его вверх и оставила у деревянной двери. За ней слышались голоса. Мальчик перевел дыхание.
«Так, ладно, спокойно! Чего ты так? Все будет нормально. Нормально все будет. Уффф….»
Он постучался и, услышав, что можно входить, распахнул дверь.
В просторном круглом кабинете находились трое — профессор МакГонагалл, на вид очень сердитая, с поджатыми, вытянувшимися в узкую нитку губами, сидела за своим столом и нервно барабанила по столешнице пальцами; высокий темноволосый мужчина, похожий на какого-то актера, со скучающим видом прислонился к полке с книгами; еще один, со светлыми волосами и каким-то узким острым лицом, сидел, развалившись в кресле у стола директора, и выглядел злым и недовольным.
Алекс с любопытством украдкой оглядел комнату. Простая строгая обстановка — письменный стол с резным деревянным стулом, несколько кресел, множество полок с книгами, от пола до потолка, шкаф со стеклянными дверцами. За ними Алекс увидел Распределяющую Шляпу, сонно жевавшую полями и что-то бормотавшую, какие-то серебряные приборы, что-то длинное и узкое, завернутое в алый бархат, и другие непонятные предметы. Стены были сплошь увешаны портретами, видимо, прежних директоров Хогвартса. Маги и волшебницы на портретах дремали, прислушивались к разговору, перешептывались между собой. Некоторых не было, висели пустые рамы. Прямо над столом МакГонагалл висел портрет старого волшебника с длинной белоснежной бородой, в остроконечной темно-синей шляпе, в очках-половинках на горбатом носу. Маг внимательно наблюдал за людьми, обводя комнату удивительно лучистым взглядом ясных голубых глаз, и задумчиво поглаживал бороду.
— Вы вызывали, профессор МакГонагалл? — тихо спросил Алекс.
Все внимание присутствующих обратилось на него. Светловолосый мужчина выпрямился в кресле, темноволосый напрягся, отлепившись от полки, МакГонагалл встала.
— Да, Грейнджер Малфой. Подойдите.
Услышав его фамилию, мужчины заметно дернулись, словно от удара, и переглянулись.
— Это мистер Юбер Малфуа, ваш троюродный дядя, — МакГонагалл сказала это с таким видом, словно приносила соболезнования, что Алекс приходится родственником этому неприятному человеку, — а это мистер Блейз Забини, член Совета попечителей Хогвартса.
Мистер Забини едва заметно кивнул, а мистер Малфуа посмотрел на мальчика словно на говорящую лягушку. Так показалось Алексу. Он невольно передернул плечами, стараясь избавиться от этого царапающего холодного взгляда.
Мистер Малфуа протянул с едва заметным акцентом:
— Так это ты Александр Малфой? Хотя, действительно, даже не зная, можно догадаться — очень похож на отца. Просто копия Драко, только у него были светлые волосы.
Директор МакГонагалл кашлянула.
— Мистер Малфуа хотел переговорить с вами по поводу опекунства.
Алекс удивленно взглянул на внезапно объявившегося троюродного дядю.
— Мой опекун — мистер Поттер.
Мужчины опять дернулись.
— Да, конечно. Но ведь мы родственники, — голос мистера Малфуа был мягким и вкрадчивым, — не думаешь ли ты, что правильнее будет, если твоим опекуном буду я? Мы одна семья, носим одну фамилию.
Мужчина небрежно потрепал мальчика по плечу.
Словно делал одолжение.
Словно прикасался к чему-то неприятному.
И этот жест, и лицо мистера Малфуа с водянисто-серыми бегающими глазами странно не вязались с его голосом, звучавшим как будто отдельно.
Алексу стало неуютно и как-то не по себе от того, что рядом находился этот человек. Захотелось отодвинуться подальше. И откуда-то изнутри поднялось непонятное раздражение.
«Ага, одна семья, ну конечно! Почему же вы меня не нашли одиннадцать лет назад, после смерти мамы с папой, и не взяли к себе? Ни за что не поверю, как будто вы не знали, что у них был я».
— Как ты думаешь, Александр? Если ты согласен, то мы подадим апелляцию на расторжение опекунства. Не сомневаюсь, что она будет удовлетворена. Мистер Поттер не является твоим кровным родственником и не имеет права быть опекуном. Представь, ты станешь приезжать на каникулы в наш дом, либо в поместье во Франции. Твоему отцу там нравилось, мы с ним немало покуролесили в свое время. И тебе должно понравиться. К тому же вы с Сатин ровесники, найдете общий язык, подружитесь.
Алекс скептически подумал, что если что-то нравилось его папе, не обязательно должно нравиться ему, что с Сатин они никогда не найдут общий язык, а перспектива проводить каникулы в доме Малфуа рядом с этой надменной фифой, как выразился однажды Тони, привела его в ужас. Он чуть было не воскликнул: «Какой кошмар!», но вовремя закрыл рот. Волшебник на портрете лукаво прищурился, словно разгадав его мысли. А мистер Малфуа продолжал, льстиво улыбаясь, но его лицо оставалось по-прежнему недовольным:
— У меня лучшие адвокаты в Англии, мы быстро проведем процесс переоформления опекунства. А там можно будет построить новое поместье вместо Малфой-Менор, оно будет просто шикарным, и ты будешь в нем полноправным хозяином. Маленький хозяин большого замка! Конечно, я помогу тебе до твоего совершеннолетия управлять делами, выгодно вложить деньги. Твое состояние станет еще больше, у тебя будет все, что пожелаешь!
«Ага, вот оно!» — толкнулось в мысли мальчика, — «мистера Малфуа интересую не я, а деньги! Фамильное наследство Малфоев, счета в банках, драгоценности, все то, что мы видели в Грин-Готтсе. Он и не подумал бы обо мне, если не богатство. Кажется, мистер Поттер говорил, что после смерти папы Малфуа не унаследовали ничего, кроме дома в Лондоне. Все остальное принадлежит мне, а до того, как я стану взрослым, наследством распоряжается опекун. Все понятно…»
Ему опять стало так же тоскливо и горько, как тогда, когда он стоял один в толпе волшебников на перроне вокзала. Даже родственникам нужен не он, а богатство, а он-то думал! Мечтал, что у него будет семья, кузены, кузины… Да одного взгляда на Сатин Малфуа было достаточно, чтобы понять, что это все глупо и совершенно по-идиотски.
Алекс решительно сжал губы, совсем как профессор МакГонагалл, которая во время монолога мистера Малфуа чересчур озабоченно рассматривала какой-то свиток. А на красивом лице мистера Забини почему-то играла насмешливая улыбка.
— Мистер Малфуа, но почему вы спрашиваете об этом меня?
— Зови меня дядя Юбер. А как же? В таких случаях обязательно требуется согласие самого опекаемого, ты уже большой мальчик и имеешь право на собственное мнение. Конечно, я виноват, что за столько лет не удосужился найти тебя. Так уж получилось, я даже не слышал о твоем рождении, поскольку находился очень далеко от Англии, к тому же война и все такое. Но все еще можно исправить. Прости меня и позволь наверстать упущенное, позволь позаботиться о тебе.
«Ясно… Не очень-то я вам нужен, дядя Юбер, и кажется, вы не обо мне заботитесь… А еще, вы, видимо, считаете меня дураком и уверены, что я на все соглашусь»
Алекс прямо взглянул в серые глаза Юбера Малфуа.
— Извините, мистер Малфуа, но зачем мне менять моего нынешнего опекуна? Мистер Поттер хороший опекун. А приезжать к вам на каникулы я могу и просто так.
Алекс наблюдал, как вытягивается и без того длинное лицо Малфуа, а директор МакГонагалл вскидывает на него карие глаза, в глубине которых словно что-то вспыхнуло.
— Значит, ты отказываешься? — мистер Малфуа почти шипел.
— Да. Но спасибо за приглашение.
— Глупый мальчишка! Ты ничего не понимаешь! Ты еще пожалеешь!
— Хоть в нем и течет кровь рода Малфой, но он еще и Грейнджер, не забывай об этом, Юбер, — резко оборвал его мистер Забини и, склонив голову, очень странно посмотрел на Алекса.
И тому вдруг на мгновение почудилось, что в черных глазах мужчины тенью промелькнуло что-то вроде глухой тоски, тяжелой и давящей. Он непроизвольно отвел взгляд, чувствуя себя так, словно подглядел что-то очень личное, взрослое, которое не открывают детям.
— Мистер Малфуа, полагаю, вы все обсудили с мальчиком? Можете идти, Грейнджер Малфой.
Алексу показалось или в самом деле старый волшебник в очках-половинках подмигнул, а профессор МакГонагалл чуть кивнула ему и одними губами прошептала: «Умница»?
Он бежал по лестницам вприпрыжку, и беспорядочные мысли то окатывали холодом, то жгли огнем,
Правильно ли он поступил? Ведь оттолкнул, получается, единственных родственников. А мистер Малфуа рассердился и, наверное, больше и не захочет его знать… Может, надо было согласиться? В конце концов, он — его дядя, пусть и троюродный, он знал его родителей…
Да, и что из этого? О чем тут думать? Ведь он ничего, абсолютно ничего не знает об этих Малфуа! А что знает, вернее, кого, то ведь это ужас! Это не он их оттолкнул, а Сатин первая задрала нос. А как она отзывалась о маме! Если она так говорила, то и все в ее семье, наверняка, так считают.
Нет, все верно. Он не хочет проводить каникулы вместе с этой девчонкой, не хочет чувствовать себя каким-то грязным существом рядом с Малфуа и точка. Каким-то шестым, седьмым, двадцатым чувством ощущалось, что на самом деле Малфуа совсем не такой, каким хотел казаться. Его водянистые глаза, в которых царило надменное презрение, и неприятное лицо не вызывали доверия. Если бы Алекса сейчас спросили, кому он больше верит — мистеру Поттеру или мистеру Малфуа, он бы, наверное, не раздумывая, сказал, что первому. А почему — объяснить не мог. Отношение мистера Поттера иногда было не очень понятным, иногда смущало, но все равно если перед Алексом снова стал выбор, то он опять выбрал бы опекуном мистера Поттера.
Не всем везет с родственниками так, как Лили и Рейну. Если бы мама с папой были живы…
Глаза подозрительно защипало, и мальчик встряхнул головой. Произошедшее сегодня что-то изменило в нем. Что — он не понимал, просто чувствовал: в груди было одновременно тоскливо и в то же время легко, как будто он стряхнул с плеч какой-то груз.
Он опять немного заплутал в лестницах и когда добрался до кабинета профессора Флитвика, оказалось, что урок уже закончился. В Большом Зале уже вовсю гремел праздничный ужин, Рейн и Лили приберегали место, и едва он уселся между ними, атаковали вопросами:
— Зачем тебя вызывали?
— Что сказала МакГонагалл?
— Почему ты так долго?
— Что вообще случилось?
— ы и а о е оааеесь…
— Что?!
Алекс с усилием проглотил громадный кусок куриной ножки.
— У МакГонагалл был мистер Юбер Малфуа, знаете такого? Мой троюродный дядя. Он хотел стать моим опекуном вместо мистера Поттера.
Лили от возмущения бросила вилку так, что она зазвенела на весь стол.
— Ничего себе! Они о тебе одиннадцать лет не вспоминали, хотя ближайшие родственники, а теперь что?
— А теперь деньги. А вообще он говорит, что ни разу не слышал обо мне, — Алекс кратко пересказал им разговор с Малфуа.
— Здорово, Алекс! — Лили готова была его расцеловать, — конечно, зачем тебе эти Малфуа? А на каникулы ты будешь ездить к нам! Да-да-да, и не вздумай спорить!
— Неужели Малфуа всерьез думал, что ты примешь его с распахнутыми объятьями и немедленно согласишься звать дядей Юбером? — Рейн был скептичен, как всегда, — странно это, по-моему. Как бы он не начал судиться с дядей Гарри. Деньги — это страшная сила.
— Брось, Рейни, опять занудствуешь, — весело отмахнулась Лили, — у папы тоже много денег, а еще больше связей. Он выиграет суд, даже не начав. Малфуа побоится с ним связываться, это же папа, понимаете?
«А будет ли мистер Поттер вообще настаивать на том, чтобы остаться моим опекуном?»
— А еще там был какой-то мистер Забини, член Совета попечителей Хогвартса, как сказала директор МакГонагалл. Не знаю, что он хотел. Кажется, они с Малфуа не очень-то ладят.
— Мистер Забини? Блейз Забини? — удивленно переспросил Рейн, — а он там что делал? Хм, все страньше и страньше… Помнишь, Лил, дядя Гарри рассказывал, что он тоже когда-то был на стороне Сам-Знаешь-Кого и…
— Рейни, папа всегда говорит: называй его по имени!
— На стороне В…Волдеморта, но уехал куда-то в Европу задолго до его падения. Но это не доказано, и он точно не был Пожирателем Смерти. Он вернулся через несколько лет после войны, но все равно надолго не задерживается в Англии. Он очень богатый и пожертвовал огромную сумму Хогвартсу, поэтому его пригласили стать попечителем, несмотря на то, что у него нет детей. Он, кажется, вообще не женат. А, подожди, по-моему, Делэйни его какой-то там юродный племянник, правда, Лил?
Лили кивнула с набитым ртом, так аппетитно уплетая пирог с почками, что Алекс тоже потянулся к самому соблазнительному куску и решительно выбросил из головы визит мистера Малфуа и мистера Забини.
...Как называется река,
Чьи воды вижу я во сне?
Она прозрачна, широка,
Сверкают рыбы в глубине
Меж водорослей и камней,
Как звезды в млечности своей.
По берегам ее туман,
Как крылья странных серых птиц,
Холодный призрачный обман
Полузнакомых чьих-то лиц.
Не ощутить тепла огня,
Не ухватить ничьей руки,
Ни тьмы ночи, ни света дня,
Лишь травы, воды и пески…
(с)
________________________________________________
— Ох, cara mia, и как у тебя хватает терпения?
Фиона проплывает мимо деревянной резной лесенки, на вершине которой в неудобном положении примостилась Гермиона, с головой ушедшая в книгу.
— Терпения на что? — рассеянно спрашивает девушка, разглядывая движущуюся иллюстрацию.
— Сидеть. Читать. У меня при одном взгляде на эти талмуды свербит в носу и хочется чихать. Если бы я не была привидением, то давно заработала бы эту новомодную болезнь, как ее там? Сенная лихорадка? А ты, по-моему, проштудировала половину этой библиотеки, — Фиона широким жестом обводит два зала.
— Ну конечно, нет. Скорее, одну десятитысячную часть, но уж никак не половину.
Девушка раскрывает еще одну книгу и заглядывает в нее, что-то сличая. А призраку хочется поболтать.
— Все равно не пойму. Что хорошего в этих древних пылесборниках?
— Знания, Фиа, — Гермиона довольно улыбается, взмахивает палочкой, шепча какое-то заклинание, и на ладонь ей садится маленькая серебристая птичка.
— Ну разве не чудо?
— Чудо. Которое будет бесцеремонно гадить на драгоценные книги. Лучше бы прогулялась по замку или в саду. Зимний воздух полезен для здоровья. Да и зачем сидеть здесь, если через пару месяцев ты все равно все вспомнишь?
— Мне не нравится ходить по замку одной, без Драко, — хмурится девушка, — а в саду холодно, да и домовики там с утра убирают снег, не хочу им мешать.
— А что делает Драко?
— Не знаю, — Гермиона с чуть заметной обидой в голосе пожимает плечами, — отправил меня сюда, сам заперся в комнате, велел ему не мешать.
— Я бы на месте этого дуралея ходила за тобой по пятам. Иначе это будет делать Блейз, — сердито шепчет себе под нос Фиона.
Гермиона раскрывает очередной фолиант, но тут же с невольной гримасой отвращения захлопывает его.
— Господи, какая гадость!
— Что? — заинтересованно подлетает призрак.
— Книга по темной магии. Как же их здесь много!
— А что ты хотела? Это же библиотека Малфоев. Я скорее удивлена тем, что здесь не все книги по темной магии.
Следующая вытащенная книга неожиданно оказывается чем-то вроде личного дневника. Довольно большого формата, в красивом темно-алом кожаном переплете, с изящной медной застежкой в виде кленового листа.
— Чье это? — Гермиона нерешительно открывает дневник, перелистывает пожелтевшие страницы.
Записей на них совсем немного, но много рисунков, выполненных черным карандашом. Тонкость и чистота, небрежность и вместе с тем завершенность линий, ни одного лишнего штриха. И пронзительная глубина простеньких на первый взгляд набросков. Тот, кто рисовал это, обладал огромным талантом.
Малфой-Менор, немного не такой планировки, как сейчас, не хватает двух угловых башенок и пристройки к северному крылу, но поразительно передана его мрачная тяжелая красота.
Обстановка какой-то комнаты — простая и без изысков.
Натюрморт из кувшина и нескольких яблок — при взгляде на него Гермиона вспоминает, что не пообедала.
Пейзаж — хмурое небо с низко нависшими тучами, листья одинокого деревца, растущего прямо из камня, полощутся на ветру.
Еще один пейзаж — почти такой же, но небо ясное, вышитое легким полупрозрачным облачным узором, а дерево засохшее и безжизненное. Хоть рисунок и выполнен в черно-белой графике, девушке кажется, что она ясно видит серый шершавый камень, коричневую, в наплывах и наростах кору дерева, бурые засохшие листья на нем, жесткие и мертвые, и по контрасту — нежно-голубое небо ранней весны и молодая зеленая травка у подножия камня.
А еще много портретных набросков. И на большинстве из них — темноволосый юноша, такой ясноглазый и жизнерадостный, что кажется, никто на свете не сможет причинить ему зло. Если истинно утверждение, что глаза — зеркало души, то на этих рисунках чистое зеркало отражает ослепительно светлую душу. Кто-то тщательно и любовно прорисовывал мельчайшие детали, стараясь, чтобы изображение было максимально точным и в то же время легким и живым. Так и хочется расправить измятый ворот мантии, откинуть с высокого лба густую челку.
Гермиона перебирает лист за листом, улыбка юноши сияет почти с каждой страницы. И вдруг все обрывается, идут несколько страниц, густо зачерненных карандашом. Словно траур. Потом чистые листы, несколько вырванных. И лишь после пустоты опять начинаются маленькие шедевры. На этот раз миниатюры светловолосого мужчины с жестким давящим взглядом, от которого хочется поежиться. В резких чертах красивого породистого лица Гермиона с удивлением обнаруживает сходство с Люциусом и в некоторой степени с Драко. Иногда у Драко бывают точно такие же глаза, безжалостные и одновременно проницательные, как будто он знает все ее мысли.
Но набросков мужчины мало, и в них нет души, хотя они и исполнены с таким же мастерством, что и предыдущие.
А ближе к концу дневника все чаще появляется ребенок, тоже светловолосый, с широко распахнутыми глазенками. Вначале совсем крохотный, он растет с каждой страницей, превращаясь в мальчика с упрямым лицом и удивленно вскинутыми темными бровями, у которого все заметнее становится взгляд отца, такой же тяжелый и пронзительный.
И лишь на самой последней странице одинокий женский портрет. Кудрявая головка, изящный овал нежного личика, темные миндалевидные глаза, в которых такая запредельная, неземная печаль, что по спине пробегает холодок. Гермиона даже испуганно захлопывает дневник, но через несколько секунд вновь раскрывает его на последней странице, притянутая той тайной, которую он хранит.
Чей это дневник и чей портрет? Самой художницы? Вероятнее всего, это была женщина, потому что в рисунках чувствуется скорее женская рука, женский взгляд, нежели мужской. И если это так, кто тот ясноглазый паренек? Кем он приходился ей? Светловолосый, наверняка, муж, кто-то из Малфоев, мальчик — сын. А он? Брат? Друг?
Под портретом переплетаются инициалы — А.У.М. Они покрывают почти все свободное пространство листа, словно та, которая писала (а Гермиона уже не сомневается, что это именно ОНА, владелица дневника) убеждала сама себя в том, что это — ее, это она — А.У.М. Но в уголочке, крохотными буковками, еле различимыми, другое — А.У.Д. И начато — мой Ал...
Но потом женщина словно испугалась и зачеркнула написанное, конец имени скрылся за штрихами рваных изломанных линий.
Ал — это Альберт? Алан? Алистер? Александр? Альфред? Альберик? Альбус?
Альбус — незнакомое имя слетает с языка испуганной птицей, вызывая какие-то странные чувства — защищенности и уверенности, тихой радости и светлой грусти, и еще сахарно-кислый вкус каких-то сладостей. Быть может, она кого-то знала с этим именем? Кого-то… кого-то… Нет, не вспомнить… Но она почему-то твердо убеждена, что глаза этого юноши на протяжении всей его жизни оставались такими же ясными, как и в юности, а душа такой же светлой.
— Фиона! — зовет девушка запропастившегося призрака, — Фиа, ты где?
Фиона эффектно проявляется в дверях Малой библиотеки.
— Да?
— Чей это дневник?
— М-м-м, ну откуда же я знаю, дорогая? Наверняка, кого-то из Малфоев. Здесь все принадлежит им.
— Да, конечно, — отмахивается Гермиона, — но кого именно? Ты знала женщину с инициалами А.У.М.? Впрочем, М — это, наверное, Малфой.
— А.У. Малфой? — бормочет Фиона, — дай подумать…
Гермиона снова перелистывает страницы дневника, читая редкие записи. Ни одного полного имени, сухие напоминания о визитах и светских раутах; о необходимости отнести ювелиру изумрудный гарнитур, отобрать старые мантии для благотворительных нужд, купить подарок на крестины сына Д.Б., забрать в аптеке лекарственное зелье с длинным латинским названием для Э., уточнить список приглашенных гостей для детского праздника и так далее.
Ровные безличные строчки, выведенные твердой рукой, никаких чувств, в отличие от рисунков, которые буквально пропитаны ими и выплескивают наружу. Гермиона почему-то думает, что хозяйка дневника была очень несчастна и замкнута в своем мирке, выражая обуревавшие мысли и эмоции, свою душу на диво выразительной черно-белой гаммой своих творений.
— Вспомнила! — вдруг вопит Фиона так громко, что Гермиона чуть не падает со своего неустойчивого насеста, — да, конечно же!
— И что ты вспомнила?
— Алекс!
— ?
— А.У.М. — это Александрина Уизли Малфой, жена Эдмунда, мать Абраксаса и Азалинды.
— И?
— Бабушка Люциуса и соответственно прабабушка Драко.
— Это она? — Гермиона показывает портрет на последней странице.
— Да-да. Помню, как сейчас — маленькая, рыженькая и кудрявая, немного рассеянная. И постоянно что-то рисовала, то на клочке бумаги, то на салфетке. С ней была связана какая-то трагическая история.
— Опять измены мужа?
— О, нет, здесь, все было немного иначе. Ходили упорные слухи, что она собиралась сбежать с каким-то юношей, но в последний момент ее остановила мать. Уизли — когда-то богатое чистокровное семейство, к тому времени, о котором я говорю, испытывало серьезные денежные затруднения. Избранник Алекс, вероятно, был чудесным, но небогатым человеком, как это обычно бывает. А брак с Малфоем обещал выход из тяжелой ситуации. Алекс была старшей из десяти детей в семье, и в ней было слишком развито чувство долга. Поэтому в один прекрасный весенний день она стала миссис Малфой и вошла в этот замок под руку с Эдмундом. Милая добрая девочка, хорошая хозяйка, заботливая жена и мать, достойно носившая фамилию Малфой. Но чересчур замкнутая. Вещь в себе.
— Почему девочка?
— Для меня она так и осталась той робкой несмелой девочкой, которая больше всего любила смотреть, как падают листья. К тому же ей и было всего двадцать восемь, когда она умерла, а на вид она и вовсе казалась восемнадцатилетней.
— От чего она умерла?
— Не знаю, cara mia. Когда малышке Азалинде было полгода, а Абраксасу десять (его как раз готовили к Хогвартсу), Алекс нашли мертвой в саду под ее любимой яблоней.
— Как печально, — Гермиона вздыхает, поглаживая дневник, который, как ей вдруг кажется, еще хранит тепло рук своей хозяйки, — а Эдмунд?
— Эдмунд… — ответно вздыхает Фиона, — как ни странно, но Эдмунд действительно любил свою маленькую жену. После ее смерти страшно осунулся, перестал выходить в свет, многое перестроил в замке, сам воспитывал детей, не доверяя няням и боннам. Линда в молодости была очень похожа на мать, только волосы, естественно, светлые, как у всех Малфоев. Эдмунд обожал дочь, даже больше, чем сына, чрезмерно избаловал, но его сердце лежало в могиле рядом с Алекс. А кто знает, где и с кем было сердце самой Алекс?
В чуткой тишине библиотеки цвиркает птичка на плече Гермионы, которая с грустью думает о том, что Алекс Уизли пожертвовала любовью ради своих родных, но этой жертвы ее сердце не выдержало. Наверное, слишком она была тяжела и мучительна, если в глазах молодой женщины поселилась такая безысходная тоска, что даже рождение детей не изгнало ее.
Гермиона припоминает их фамильный портрет в галерее. Один из немногих, на котором изображенные люди не начинают вопить: «Грязнокровка!». Но остальных так много, что она предпочитает туда не заглядывать, и поэтому не обращала внимания на рыженькую девушку с грустной улыбкой рядом с красивым и, естественно, по-малфоевски надменным мужчиной.
— Сюда идут Люциус с Нарциссой, — сообщает Фиона, выглянув из стены.
— Мне надо уйти, — Гермиона поспешно спускается со стремянки, прижав к груди дневник Алекс.
— Оставайся, они наверняка будут в большом зале, сюда они редко заглядывают.
— Ну что ты, Фиа, я не хочу подслушивать разговор мистера и миссис Малфой, это по меньшей мере нетактично.
— А если они тебя не заметят?
— Все равно. Где та статуя, за которой потайной выход?
Гермиона исчезает в проходе, открывшемся за статуей какой-то древнегреческой богини, серебристый щебечущий комочек вылетает вслед за ней, а Фиона остается, став невидимой.
* * *
В Большой библиотеке Люциус, только что вернувшийся из Министерства Магии, тяжело опускается в кожаное кресло, нервно барабанит пальцами по ручке.
— Обыск, Цисса, обыск! Эти мерзавцы все-таки добились своего.
— С разрешения Скримджера?
— А что Скримджер? Он только делает вид, что контролирует ситуацию, а на самом деле дрожит как шелудивый пес, увидевший палку.
— Значит, обыск, — Нарцисса зябко поводит плечами, вспоминая все те обыски, которые проводились в их доме, — но Люц, иного нельзя было и ожидать. Что ты хотел? Похитили не простую девчонку — подружку Поттера. Лорд рискует жизнью, причем не своей, а нашими. Если мы что-нибудь не предпримем, и ее найдут в Малфой-Менор, даже не представляю, что будет с нами, с Драко!
— Не нам судить Господина, Цисса, — Люциус встает и прохаживается по комнате, — если Он решил, что она должна быть здесь, значит, она будет здесь.
— Папа, что случилось? — в комнату входит Драко, — домовик сказал, что вы ждете меня.
Люциус коротко рассказывает сыну новости — о том, что Гермиона Грейнджер объявлена похищенной, что авроры во главе с Поттером добились в Министерстве ордеров на обыск в нескольких аристократических домах, включая и их. Причем Малфой-Менор и Дравендейл не просто в списках, они первые в очереди.
— Они что-то знают?
— Вряд ли, могут только подозревать. Пока бездоказательно, но только пока.
— Надо что-то придумать. Что говорит Господин?
— Его нет, — Люциус досадливо хмурит брови, — Он опять где-то в Трансильвании, по крайней мере, так мне сказал этот Его крысиный прихлебатель.
— И что нам делать? Может, на время переправить Грейнджер к другим?
— К кому? У Лейнстренджей, МакНейров, Эйвери и Ноттов тоже обыски. Паркинсону я не доверяю, остальным тем более. Где гарантия, что они не побегут к этому безумному одноглазому аврору с трусливым известием, что Грейнджер находится у них, и что все это время она пребывала в Малфой-Менор? Нет, сынок, надо надеяться только на себя.
— Может, к Северусу? — нерешительно предлагает Нарцисса, — он уже раз помог нам, когда ты был в Азкабане.
Но при одном упоминании этого имени обычно сдержанный Люциус багровеет и сжимает кулаки.
— Только через мой труп! Он помог не НАМ, а ТЕБЕ! Паршивый предатель, трус, столько лет отиравшийся около Дамблдора, а потом предавший и его! Что можно от него ожидать, кроме очередной измены? Он еще осмеливается бывать в моем доме и глазеть на тебя, ублюдок-полукровка!
Нарцисса виновато молчит и успокаивающе гладит мужа по плечу. Драко задумчиво вертит в руках тяжелое бронзовое пресс-папье со стола — лев с развевающейся гривой, вставший на дыбы, а под задними лапами извивается то ли побежденная, то ли собирающаяся укусить змея. Лев… эмблема Гриффиндора, символизирует храбрость и смелость. Да, гриффиндорцы пойдут до конца, они безрассудно сунутся в пасть ядовитой змее, чтобы найти одну из своих. Наверняка, сейчас Поттер и Уизли роют землю, прилагают все мыслимые и немыслимые усилия, трясутся в страхе, боясь, что с Грейнджер сотворят что-нибудь ужасное. А Грейнджер в это время живет себе преспокойно в Малфой-Менор, веселится на приемах, которые устраивает для нее Темный Лорд, и не вспоминает о своих дружках, потому что она их просто ЗАБЫЛА! Сейчас змея жалит льва! Губы Драко невольно растягивает довольная улыбка.
Люциус с Нарциссой тем временем перебирают варианты — как сделать так, чтобы их «гостью» не обнаружили при обыске. Ни один из них не подходит — то слишком сложен, то ненадежен, то просто невыполним. В голосе Нарциссы уже проскальзывают панические нотки. Уже через полтора часа глава семьи должен дать свое письменное согласие на посещение ненаходимого родового замка определенным количеством посторонних людей и подкрепить его магическим разрешением. После этого авроры вольны нагрянуть в любое время дня и ночи. А они еще ничего не придумали!
Женщина взволнованно прохаживается по просторной комнате, стучат ее каблучки. Цок-цок — звонко по мраморному полу, ток-ток — глухо по ковру. Люциус, сцепив руки за спиной, стоит у окна, погруженный в тяжелые размышления. В голову ничего не приходит. Если бы было можно сделать эту девчонку на время невидимой… Но проклятые авроры наверняка проверят все при помощи своих особых заклятий, и заклятье Невидимости не спасет. Отправить ее в ирландский замок? Дравендейл тоже будет обыскиваться. В дома в Уэльсе или Лондоне? Но здесь уже поздно что-либо предпринимать — ему передали, что Аврорат установил слежку за каждым перемещением кого-либо из Малфоев внутри страны, взял под надзор Каминную Сеть. О возможности обыска ему удалось узнать сегодня и совершенно случайно, тоже через своего человека, поэтому, когда его неожиданно официальным уведомлением вызвали в Министерство, он хоть и был готов, но все же не ожидал, что будет так скоро.
Что делать сейчас?
И вдруг Драко подает голос:
— Можно попробовать заклятье Параллельной иллюзии.
— Что? — Нарцисса и Люциус недоуменно смотрят на сына.
— Заклятье Параллельной иллюзии. Оно создает точную копию предмета, но в слегка искривленном пространстве, и его можно применить в Малфой-Менор. Такое большое здание, как замок, нам придется зачаровать втроем, но дело того стоит.
— Я что-то не понимаю, — Нарцисса присаживается напротив сына, — как это — в искривленном пространстве?
— Я сам не до конца понял действие этого заклятья, мама, но опробовал его на беседке в саду. Получилось как бы две беседки. Все, что было в настоящей, получило свои копии. В обе беседки смог зайти только я, то есть зачаровавший ее. Я был как бы в двух одинаковых местах одновременно, странное ощущение. А домовики видели и заходили только в настоящую беседку. Через несколько часов она растаяла, и все вернулось на свои места.
— Подожди, как же ты узнал, что они не заходили в иллюзию?
— Я оставил в ней свою мантию и велел им ее подобрать. А потом наблюдал, как они с ног сбились, разыскивая ее. Хотя она лежала у них под самым носом. Ты же знаешь, они не могли делать вид, что не видят ее. Для того, чтобы авроры не нашли Грейнджер, нужно, чтобы она всего лишь присутствовала при нанесении заклятья. Потом я с ней буду в параллельной иллюзии, а обыск будет проводиться в настоящем замке.
— Но сынок, откуда ты знаешь об этом заклятье? — пораженно спрашивает Люциус.
— Из этой книги, па, полезной во всех отношениях, — Драко взмахом палочки заставляет подлететь к себе небольшой, не очень толстый фолиант, переплетенный в черную кожу, с медными уголками. На форзаце вытеснен серебром герб рода Малфоев — волк с зажатой в зубах добычей.
— Это же… Мерлин, сколько ей лет! Эта книга начата еще Беренгардом Малфоем в конце пятнадцатого века, — Люциус осторожно перелистывает страницы из старинной плотной бумаги, — здесь оставили записи многие поколения нашего рода.
— А что в ней? — Нарцисса, обняв мужа за плечи, заглядывает в книгу.
— В основном, заклятья по защите замка. Да, вот и то, о котором говорит Драко. Записано Эдмундом, моим дедом. Оригинальное заклятье, усовершенствованное им. Чары, легшие в его основу, вплетены в магическую защиту замка, и не составит труда их активировать. Стопроцентная надежность. Где была эта книга, сынок? Отец много рассказывал о ней, даже как-то демонстрировал некоторые заклятья, но после его смерти она пропала. Я не смог найти, думал, он куда-то ее спрятал.
— Он не прятал ее. Она просто завалилась в щель между полкой и стеной и пролежала там до недавнего времени.
— Что ж, сын, — Люциус довольно похлопывает по черному переплету, — я горжусь тобой. Господин будет доволен. Мы зачаруем замок, и пусть эти умники из Аврората все перероют вверх дном. Они никого и ничего не найдут!
Нарцисса весело целует мужа.
— Если все хорошо, устроим праздничный ужин! Я сама приготовлю твой любимый бифштекс с кровью и сливовый пудинг для Драко.
— Милая, это совершенно излишне, ты только утомишь себя. Я с удовольствием съем то, что приготовят домовики, — чересчур поспешно отказывается Люциус.
— Но это совсем для меня не трудно.
— Не думаю, что это хорошая идея, мам. Вспомни, что творилось на кухне, когда ты хозяйничала там в прошлый раз.
— О, я забыла про утку в духовке, и она обуглилась, — улыбается Нарцисса, — а еще подгорел соус, пирог получился плоским, как блин, и сырный суп отдавал капустой. На кухне стоял сплошной чад, домовики потом три дня ее оттирали и проветривали. Какое это было торжество, сынок?
— Годовщина вашей свадьбы. А перед этим мое четырнадцатилетие, на котором ты тоже решила блеснуть своими кулинарными талантами. Хорошо, что гости благоразумно не злоупотребляли твоим гостеприимством, иначе отделение пищевых отравлений в больнице Святого Мунго было бы переполнено в тот вечер.
— Ну… что сказать? Я очень люблю готовить, но у меня не всегда все получается! — смешно разводит руками Нарцисса, ее глаза смеются.
Разговор на тему полного отсутствия у нее кулинарных способностей не первый и не последний. Сын и муж нередко подсмеиваются над ее тщетными попытками приготовить что-нибудь съедобное. Правда, при этом мужественно пробуют все, что бы она торжественно не выносила за завтраком, обедом или ужином.
Они вместе выходят из библиотеки, дружно смеясь, словно забыв, что Люциусу надо связываться с Министерством Магии, что совсем скоро к ним в замок придут чужие, враждебно настроенные люди, которые будут бесцеремонно совать нос во все углы. Что Драко опасно показываться им на глаза, потому что по предварительному решению судебного заседания Визенгамота он косвенно причастен к смерти Дамблдора. Что в их замке находится девушка, присутствие которой неприятно для всех, и из-за которой собственно и будет обыск. Но так приказал Господин. Его воля — закон для них.
* * *
— Куда-то спешим, Грейнджер? — Теодор Нотт неприятно ухмыляется, преграждая Гермионе путь.
Она шла в свою комнату после весьма тяжелого вечера. Вечер условно — «для узкого круга своих», но этих своих там было так много, и большинство из них либо демонстративно не замечало ее, либо столь же демонстративно задирало носы. Гермиона раздраженно размышляла о том, почему все эти волшебники и волшебницы толкутся в Малфой-Менор. У них что, нет своих домов? За то короткое время, что она провела здесь — бесконечные приемы, вечера, вечеринки, малые рауты. Как Малфои выдерживают это? Риторический вопрос. Они обязаны. Да. Так и не иначе. Иначе… гнев Темного Лорда, куда более тяжкий и опасный, чем Его милость.
Драко остался внизу, она лишь предупредила его, что идет к себе. И вот — случайный неприятный инцидент. Впрочем, случайный ли? С Ноттом Элфрид Делэйни. У них подозрительно блестят глаза, и от обоих заметно разит спиртным. Наверняка, весь вечер провели в богатом баре рядом с Большой Гостиной.
Гермиона предельно вежливо сообщает, что она направляется к себе. Не могли бы джентльмены быть столь любезны и пропустить ее? Но джентльмены отнюдь не любезны и нагло придвигаются еще ближе.
— А ты не хочешь пригласить нас к себе, а, Грейнджер? — на сей раз вступает Делэйни, на лице которого такая же мерзкая ухмылка.
Гермиона вскидывает бровь. Она прекрасно успела понять, что для этих двоих она не существует как человек, как девушка. У Нотта, когда он смотрит на нее, такое выражение лица, будто ему хочется сплюнуть. У Делэйни — словно он выпил полный кувшин прокисших сливок, и его сейчас стошнит. Что они задумали?
Девушка немного отступает, окидывая взглядом коридор. Пустынный, приглушающий шаги толстый ковер на полу, полумрак, рядом Индийская и Арабская гостиные, но вряд ли там кто-нибудь есть.
— Что вам нужно?
— Что? А как ты сама думаешь, Грейнджер?
— Я ничего не думаю и не желаю думать. Пропустите меня.
— А если нет?
Теодор придвигается так близко, что Гермиона начинает паниковать. Он высокий, плотный, в несколько раз больше ее. Как назло, за ее спиной оказывается стена, в этом месте коридор поворачивает направо. А Нотт все ближе, вот уже она прижата к холодному камню, а парень нависает над ней со странно изменившимся лицом. Дыхание участилось, запах алкоголя стал еще резче и тошнотворнее. Элфрид за его плечом все ухмыляется, а потом резко бросает:
— И охота тебе возиться с этой грязнокровкой?
Дэйн склоняется еще ниже:
— Какая разница? Все они одинаковые. Так что, Грейнджер, далеко до твоей комнаты? Или может заглянем в одну из этих гостиных? Там, знаешь ли, уютненько, и диваны мягкие.
— Поверю тебе на слово, — Гермиона с досадой чувствует, как дрожит голос, — пропусти меня, Нотт. Тебе что, Миллисенты мало?
— Милли — моя невеста, я с ней не позволяю ничего лишнего. Зачем, если для этого есть такие, как ты?
Гермиона уже отчаянно вырывается из сильной цепкой хватки Нотта.
— Отпусти!
— Арабская гостиная ближе, Тео, тащи ее туда.
— Не думаю, что это хорошая идея, — из-за поворота коридора неслышно появляется высокий светловолосый парень.
Гермиона вскрикивает от боли, Нотт от неожиданности стиснул ее слишком сильно.
— Убери от нее свои грязные руки, Тео, — Драко цедит слова медленно и тягуче, как всегда, когда злится.
Гермиона с силой отталкивает вмиг потерявшего свой напор Нотта и, как испуганная маленькая девочка, прячется за спиной Драко. Элфрид щурит глаза.
— А в чем дело, Драко? Мы хотели всего лишь поразвлечься.
— Поразвлечься? Да вы знаете, что с вами сотворит Господин, когда узнает?
— О чем, Драко? — Нотт издевательски-скучающе стряхивает с рукава несуществующие пылинки, — о том, что два парня и девчонка неплохо провели время? Не смеши, Ему на это наплевать. К тому же, с каких это пор Малфои стали защищать грязнокровок? Или ты сам на нее имеешь виды?
— Грейнджер у Него под особым присмотром. Если с нее хоть волос упадет…
— Это ты у Господина под особым присмотром. Смотри, как бы присмотр не превратился в арест.
— Угрожаешь? Мне?
— Пока нет. Всего лишь предупреждаю.
— Ты в моем замке, Тео, не забывай, — Драко бледнеет от сдерживаемой ярости, — и именно в моем замке чаще всего бывает Господин. Тебе это ни о чем не говорит? Например, что Он доверяет моей семье и мне в частности.
— Это доверие не надолго. Вы, Малфои, слишком скользки и лицемерны. Однажды твой отец почти предал Господина, боюсь, как бы он не повторил этого при следующем удобном случае.
— Заткнись! — голос Драко глухим эхом мечется по коридору.
Куда делась их с Тео дружба? Многолетняя, еще с детства, казалось бы испытанная, все прошедшая? Она ведь была еще совсем недавно, Теодор искренне радовался, когда Драко вернулся домой, одобрительно хлопал по плечу, пытался расшевелить, подбодрить, все предлагал «прошвырнуться как раньше по кабакам, заглянуть к мадам Зои». Драко был благодарен другу, но неизменно отвечал отказом, потому что все это утратило для него былую привлекательность и стало ненужным. Возможно, Тео в конце концов обиделся, решил, что Малфой зазнался. А Драко даже не заметил, что Нотт перестал бывать в замке просто так, перестал звать его на дружеские пирушки в своем поместье, на которых бывали даже Грег с Винсом. Постепенно и незаметно их дружба, взаимопонимание исчезли, растаяли грязным серым снегом по весне, оборвав тонкие и, как оказалось, гнилые нити, которые их связывали, как ровесников, как представителей знатных богатых чистокровных родов, вращающихся в одном кругу, Пожирателей Смерти, служащих одному Господину.
— Что здесь происходит?
На сцене появляются новые действующие лица. Из-за тяжелого бархатного занавеса, закрывающего вход в Индийскую гостиную, выходят Феб Ривенволд и Джеффри МакНейр, за ними выглядывают девушки — Мораг МакДугал и Вивьен Крауч. Эта четверка, по своему обыкновению, наверняка, играла в шахматы. Вернее, играют Феб и Мораг, Вивьен и Джеффри молча наблюдают. Фебу и Джеффри по двадцать три, Мораг девятнадцать, а Вивьен всего шестнадцать. Разновозрастная компания, соединенная непонятными одинаковыми интересами. Они немного странные — всегда молчаливые, не очень общительные Вивьен, Мораг и Джеффри, и веселый и заводной Феб. Джеф и Мораг кузены, это объясняет ее присутствие, но почему Вивьен не общается с подружками-ровесницами, а предпочитает общество старших?
— Что здесь происходит? — повторяет вопрос Феб, подозрительно оглядывая злого Драко, растерянную и смущенную Гермиону и мрачного Тео.
— Ничего, — пожимает плечами Драко, — просто мы немного поспорили.
Нотт молчит, предпочитая не связываться с Ривенволдом, от которого за обиду, нанесенную девушке, можно и схлопотать. К тому же, он на самом деле слегка зарвался, обвиняя Малфоя в его же доме и едва не потащив в постель Грейнджер, которой действительно благоволит Лорд. Хмель улетучивается из головы, и парень кивает, подтверждая слова Драко.
— Ничего, Феб, мы все выяснили.
— Ну если все нормально… — Феб оглядывается, отыскивая взглядом Мораг, — Драко, прием идет к концу?
— Да, многие уже ушли.
— И нам пора.
Парни обмениваются рукопожатьями, Вивьен и Мораг на прощание кивают Гермионе. Девушка облегченно вздыхает и, когда все уходят вниз по лестнице, тихо бросает в спину Драко:
— Спасибо!
Драко улыбается одними глазами, но этого она не видит.
* * *
Как хорошо сбросить узкие туфли и удобно растянуться на мягкой кровати! О, боже, что за сумасшедший вечер! Нет, три сумасшедших дня! Мучительное, сводящее с ума ощущение, как будто находишься в двух местах одновременно, причем эти места совпадают до мельчайших деталей. Два замка, одинаковых до последнего камешка! Или она сходит с ума? Разве так может быть? Иногда она слышала чужие незнакомые голоса или вдруг ощущала чье-то присутствие. Как будто в комнате были люди, что-то делали, переговаривались. Но она их не видела! Она непроизвольно прислушивалась, иногда даже искала их. Замок был пуст. Даже Фиона куда-то делась. Только были домовики, перепуганные до полусмерти и мотающие головами на ее расспросы.
И отсутствующий вид Драко, смешанный с молчаливой нервозной тревогой. Напряжение, исходящее от него, казалось, можно было потрогать руками. Он был внешне спокоен и холоден, как лед, но натянут, как струна. И три дня она совсем не видела его родителей, а потом сразу же этот прием, на котором произносили высокопарные тосты, славя Лорда, и нервно хохотали, обсуждая какие-то обыски и вспоминая Министерство Магии.
То же напряжение, которое сумрачным облаком окутывало Малфой-Менор, царило среди всех этих людей, роскошно одетых, блистающих драгоценностями и пустословием. Даже Темный Лорд не мог его развеять. Да и не старался. Он был равнодушным наблюдателем и в любой момент готов был зевнуть и уйти в сторону. Словно Его забавляла и одновременно утомляла эта возня.
Гермионе казалось странным, что все маги, сегодня присутствовавшие на приеме, так зависели от Лорда. Они трепетали от одного Его жеста, ловили каждое слово и, наверное, готовы были пасть ниц, выполняя любое Его, даже невысказанное желание. Они почитали Его. Преклонялись. Восхищались. Восторгались. Но все затуманивал густой плотный туман страха, даже ужаса. Почти животного, необъяснимого, зарождающегося так глубоко в душе, что его истоки постичь невозможно.
Она сама тоже испытывала непередаваемую гамму чувств в Его присутствии. Какое-то инстинктивное омерзение, бурей поднимавшееся внутри, когда Он находился слишком близко.
Неприятие той магии, которая черной, как ночь, мантией укутывала Его. То есть она, конечно же, не видела, но ей все время чудились мертвенный запах, исходивший от Лорда, и тьма, следовавшая за Ним. Она всем существом ощущала, что Он глубоко чужд ей, так же, как прозрачные воды озера и живая зелень леса чужды гнилому болоту, кишащему гадостными тварями.
Все эти чувства свивались в таком плотном клубке, что зачастую она не понимала даже сама. Но одно все-таки можно было сказать твердо — она тоже боялась, но не Его самого (почему-то…), а того, что Он мог сотворить с ней. Он обладал огромной силой, как и говорил Драко, и эта сила вместе с властью, которой Он себе присвоил, страшила ее до леденящего озноба. Маг не должен обладать таким могуществом и быть облечен такой неоспоримой властью! От него не должны зависеть жизни других волшебников, иначе…
Что будет иначе, она не могла представить. Как и не могла понять, почему Он так внимателен к ней, волшебнице, рожденной в семье простых людей. Других девушек и женщин, за исключением нескольких, как объяснил Драко, наиболее приближенных к нему Пожирательниц Смерти, Он, казалось, почти не замечал, изредка удостаивая небрежным кивком или парой слов. Исключением была Нарцисса, но нельзя же, в конце концов, игнорировать хозяйку замка, который почти стал его постоянной резиденцией.
Гермиона не могла понять Лорда, а потом даже и не старалась. Возможно, ответ кроется в ее памяти.
После той первой леггилименции Он проникал в ее сознание еще раз. Это было еще хуже, она почти захлебнулась в водовороте разрывающих напополам ощущений. Словно одновременно умираешь от холода и сгораешь на костре, ураганный ветер в лицо и вакуум вокруг. Падала и падала в клубящуюся воронку, а ощущение пронзительного чужого взгляда опутывало сетью и тянуло вниз.
Когда пришла в себя, обнаружила, что полулежит в кресле, а Лорд кривит тонкие губы в странной усмешке.
«Вы оказались еще интереснее, чем я думал, мисс Грейнджер. Еще раз повторяю, будет честью для меня лично, если вы присоединитесь к числу моих друзей».
* * *
Гермиона улыбается, глядя на оживленного Блейза, который ведет ее к экипажу. Сегодня она наконец приняла его приглашение погостить у него в замке. Он обещал, что день будет насыщенным, и поклялся, что доставит ее в Малфой-Менор еще до ужина. Правда, последнее говорилось скорее для Драко, почему-то весьма настороженно отнесшегося к приглашению Блейза и весьма недовольного согласием Гермионы. Гермионе с одной стороны интересно погостить в Эльфинстоуне, о нем она уже много слышала от Блейза. С другой стороны, странное чувство вины и сожаления гложет ее, когда она вспоминает лицо Драко, слишком бесстрастно-холодное, чтобы быть искренним. Когда они были в холле, Драко лишь нарочито равнодушно кинул на них беглый взгляд и скрылся за дверями Кабинета, не удосужившись даже поздороваться с Забини. Блейз хотел было съязвить по этому поводу, но Гермиона предупреждающе покачала головой, и он прикусил язык.
А Блейзу плевать и на Драко, и на его плохое настроение. Какое ему дело до этого упрямого и недалекого в своем стремлении во всем походить на отца отпрыска семейства Малфой, если с ним сейчас Гермиона, и он может весь этот долгий день любоваться золотыми смешинками в карих глаз, слышать журчащий ласковый смех, водить по своему замку, ощущая в руке тепло ее руки? Целый день она будет только с ним, и рядом не будет маячить бледная физиономия Малфоя. Право, за эту удачу он был бы готов принять и Черную Метку.
Блейз невольно ухмыляется — надо же, как далеко он готов пойти… Впрочем, Темный Лорд не дождется его появления в рядах Своих верных Пожирателей Смерти... смеем надеяться…
Гермиона выглядывает в окно экипажа и ахает. Фестралы уже примчали их во владения Забини, и из долины, по которой они сейчас едут, открывается изумительный вид на Эльфинстоун. Блейз довольно щурится, прекрасно зная, что замок со своими высокими острыми башнями, устремленными в небесную синь, и в самом деле великолепен. Он находится на юге страны, сюда почти не заглядывает зима с ее колючим снегом и злыми метелями. Он возведен на возвышенности, и высокие белоснежные стены кажутся еще белее, оттененные изумрудом трав и травяной зеленью крыш. Река своим рукавом бережно обнимает его, словно драгоценность, и бледно-голубое январское небо отражается в ее водах.
Карета проезжает по перекидному мосту и въезжает в распахнутые кованые железные ворота, на которых из агатов, ониксов и лазурита выложен герб, такой же, как и на дверцах экипажа — черный ворон на синем поле в вихрях воздушного потока. Гермиона заинтересованно разглядывает его, выходя из кареты, и поворачивается к Блейзу.
— Это ваш родовой герб? Семьи Забини?
Блейз отрицательно качает головой.
— Нет, это герб рода Урхарт. Мама урожденная Урхарт, и, строго говоря, Эльфинстоун пять с половиной веков подряд принадлежал ее семье. К сожалению, она последняя в роду, и замок перешел ко мне, хотя я и наследник другого рода. Ты знаешь, как полностью звучит мое имя?
— Нет, — лукаво прищуривается Гермиона, — но готова поспорить на что угодно, в нем не меньше пяти составляющих.
— Почти угадала.
— А что, ты не будешь услаждать мой слух произношением своего полного имени?
— Боюсь, ты заснешь на середине.
— О, нет, мне уже любопытно, к тому же, кажется, я уже привыкла к вашим аристократическим изыскам в отношении имен.
— Ну смотри, ты сама захотела, я предупреждал, — Блейз нарочито громко набирает в грудь воздуха и начинает, ехидно косясь на девушку, — меня зовут Блейз Винченцо Эдуардо Паоло Сальваторе Каставельтрано Данте Забини Урхарт.
Глаза Гермионы становятся совершенно круглыми, она даже останавливается, потом приходит в себя и заразительно хохочет.
— Ты переплюнул даже Фиону! Из всех моих знакомых у нее было самое длинное имя. Я думала, этот рекорд никто не побьет.
Блейз разводит руками.
— Ну я же не виноват! Ты знаешь, сколько времени я потратил, чтобы заучить и без запинки выпаливать при первом требовании собственное имя?
Они входят в замок, и Гермиона восхищенно выдыхает:
— Господи, как великолепно! Здесь просто чудесно, Блейз! — в карих глазах светом яркого летнего полдня сияет восторг.
— Добро пожаловать в Эльфинстоун! — Блейз склоняет голову в церемонном поклоне, — синьорина, могу ли я предложить вам небольшую прогулку по замку с целью ознакомления с его достопримечательностями? Смею заверить, они того стоят. А после нас ждет обед с изысканнейшими блюдами, готовить которые мастер наш французский повар.
— Разве у вас готовят не домовики? — удивляется Гермиона.
— Нет, мама терпеть не может их стряпню, считает, что приготовление настоящей еды, блюд, которыми можно насладиться, должно быть в руках только повара-человека с утонченным вкусом прекрасного, а не морщинистого карлика с длинным носом.
Гермиона пожимает плечами.
— По-моему, эльфы готовят вполне сносно. По крайней мере, мне нравится.
— Только не говори об этом маме! — заговорщически шепчет Блейз, — а то она отнесет тебя к любителям вульгарного фаст-фуда, и ты не удостоишься чести попробовать шедевр поварского искусства Жан-Жака — суп с трюфелями. Уверяю тебя, он у него получается божественно. Правда, я никогда не понимал разницы между трюфелями и шампиньонами, на вкус они совершеннейшая склизь, — с нарочитым вздохом прибавляет Блейз, и они опять смеются, наполняя звоном молодых голосов гулкие своды старого замка.
Блейз проводит свою гостью по залам, переходам, башням и башенкам, галереям и оранжереям Эльфинстоуна, и Гермиона чувствует, как влюбляется в этот замок. В отличие от Малфой-Менор, он не так велик, но весь как будто пронизан светом, солнечными лучами, соткан из воздуха, а стены словно возведены из слоновой кости, хотя на самом деле, конечно, из камня. И так легко дышится под его высокими сводами, что Гермионе хочется летать и танцевать, как фее в зеленом приволье леса. Она то и дело улыбается Блейзу, беспричинно смеется. Кажется, впервые, с того времени, как она очнулась беспамятная в Золотой спальне Малфой-Менор, ей так легко на душе. Блейз чувствует это и старается показать ей как можно больше чудес Эльфинстоуна. Секунды складываются в минуты, минуты в часы. Время летит быстрокрылой птицей, совсем незаметно.
Они побывали в конюшне, где в просторных стойлах стоят не менее удивительные, чем фестралы, кони — тонконогие, изящные, с густыми волнистыми гривами и хвостами, но их тела словно полупрозрачны, а по атласным шкурам удивительных изумрудных и сапфировых оттенков пробегают странные блики, похожие на те, которые пляшут по водной глади в солнечный день.
— Это кэлпи, — объясняет Блейз, ласково поглаживая лазурно-синего жеребца, косящего зеленым глазом, — водяные лошади. Днем на них можно ездить, или они могут стоять в стойлах, а ночью возвращаются в реку. Это дар реки одному из моих предков за то, что он не допустил, чтобы она пересохла.
В ладони Гермионе тыкается морда голубой, словно небо над ними, лошади. У нее белоснежная грива и белая звездочка на лбу.
«Ты ничего не припасла вкусненького?» — укоризненно фыркает кобылка, — «ну какая же ты бестолковая».
Гермиона смущенно наколдовывает яблоко, и Синяя Звездочка довольно хрупает.
— А ты ей понравилась, — Блейз завороженно наблюдает, как руки Гермионы почесывают лошадь за ушком, скользят по морде, треплют густую челку, — кэлпи никогда не возьмут еду из рук человека, который может причинить им зло.
— Она славная, просто умница, — уверенно говорит Гермиона, видя, как требовательно уставилась Синяя Звездочка на ее волшебную палочку, из которой появилось такое вкусное лакомство.
После конюшни Блейз проводит ее в оранжерею, вернее, одну из оранжерей.
— Это полностью мамина вотчина. Не уверен, что она тебя заинтересует, — скептически хмыкает он, — но буквально на днях там распустился один цветок. Знаешь, почему-то он напомнил мне… хм… одного человека….
— Почему? — Гермиона с веселым удивлением встряхивает головой, непослушный каштановый водопад на какое-то мгновение откидывается назад, но потом опять волнами ложится на плечи, обрамляя лицо девушки.
Она и не подозревает, как хороша в эту минуту — легкая, тоненькая, переполненная непонятной ей самой радостью, от которой нежно розовеет румянец на щеках, и сияют глаза, блеск которых не могут притушить даже густые ресницы.
Блейз не может отвести зачарованного взгляда от ее лица, полуоткрытых и словно зовущих губ.
Гермиона повторяет свой вопрос и с долей ехидцы в голосе осведомляется:
— Ау, Блейз, я тебе уже надоела?
— Что, прости? Я, кажется, задумался.
— Да уж, — строит гримаску Гермиона, — у меня было такое ощущение, что ты где-то далеко-далеко. Признавайся, — хитро щурится она, — кто эта счастливица?
— Кто?
— Ну та девушка, о которой ты вспомнил? Ты же подумал о ней, это было сразу понятно. Так кто она? Только не говори, что это Эйвери, иначе я потеряю к тебе всякое уважение.
— Мерлин, Гермиона, — в первое мгновение Блейз даже теряется, — ни о ком я не думал!
— Не-ет, мистер Забини, меня вы не обманете! Это точно была девушка!
— Нет!
— А почему ты так покраснел?
— Я вообще никогда не краснею!
— А сейчас покраснел!
— Нет!
— Да!
— Нет!
— Да!
Они вступают в перепалку, как дети, смеются, так и не переспорив друг друга, и Блейзу вдруг приходит на ум — еще ни с кем он не смеялся так много, так искренне и так беспечно, словно в детстве. Но детство не в счет: когда тебе пять или десять, веселый хохот — это состояние души, свобода и легкость не обремененного до поры бытия.
Как же все просто и понятно, когда тебе десять! Но уже в одиннадцать взрослая жизнь напоминает о себе пока еще робким зовом — поступлением в Хогвартс, распределением по факультетам, сверстниками, с которыми тебе предстоит расти, жить в одной комнате, делить тайны и нехитрые секреты, радость маленьких побед и горечь обид, которые кажутся огромными. И взрослея, понимаешь, что чистая радость, которая когда-то переполняла тебя, осталась там, в далеком детстве, а сейчас она отравлена — подозрениями, завистью, обманом (вольным или невольным), ложью, торжеством над чьим-то поражением, постоянным напряжением и еще гаммой других чувств, которые тяжелым грузом обременяют душу.
Но Блейз Забини даже в детстве редко смеялся от чистого сердца. Еще подростком он умел притворяться, издеваться и язвить, умел так изощренно оскорбить человека, что до того это доходило не сразу, умел оборвать чью-то радость, сорвать цветы чьей-то надежды одной лишь убийственно-саркастичной интонацией в голосе. Его никогда не волновали те, которых он унижал, тем более состязаться с Блейзом в издевательском остроумии желающих не находилось, все старались помалкивать и не попадаться лишний раз ему на глаза и на язык. Один лишь Малфой пытался огрызнуться, достойно ответить иронией на издевку, но и он нередко отступал, не пытаясь даже понять, что творится в голове Забини. А Блейз лишь равнодушно пожимал плечами и наблюдал, как обходят его свои же однокурсники слизеринцы, не говоря уж о когтевранцах, пуффендуйцах и гриффиндорцах. Но этих Блейз даже не замечал, считая всю эту толпу грязнокровок, маглолюбов и полукровок недостойными своего внимания.
Юношеский максимализм, помноженный на сверхраздутое самомнение и снобизм… Однажды оглушительно лопнувший после того, как вечно раздражавшая всех грязнокровка Грейнджер, которая даже не могла нормально причесать свои лохматые патлы, и которую Блейз неоднократно высмеивал под ядовитое хихиканье девичьей половины своего факультета, появилась на балу в честь Турнира Трех под руку с мировой знаменитостью Виктором Крамом. Честно признаться, Блейз, как и многие, вначале ее не узнал, а узнав, не поверил собственным глазам. Это было сродни эффекту десятка разорвавшихся навозных бомб под носом у Филча. Помнится, тогда прерогатива язвить над присутствующими, в частности, над Грейнджер, перешла к Малфою и Паркинсон. Они обсудили ее с ног до головы под громкий хохот всего Слизерина, начиная с присутствовавших нелегально или случайно третьекурсников и кончая взрослыми семикурсниками. Только Грейнджер не обращала на это абсолютно никакого внимания, занятая разборками со своими явно приревновавшими ее дружками. А Блейз Забини впервые за время своей учебы в Хогвартсе молча наблюдал за ними, сидя за столиком и потягивая запрещенный учителями, но тем не менее пронесенный перечный эль.
Нет никаких сомнений, что Гермиона привлекла его внимание не своей неземной красотой, которой она никогда и не отличалась, а в первую очередь тем, что на нее обрушил свои чувства такой парень, как Крам. Виктор был из чистокровной семьи, богат, знаменит, его носили на руках, его фирменная мрачность хмурилась со всех квиддичных плакатов, а он влюбился в лохматую грязнокровку! Нонсенс, загадка, сравнимая с тайнами Бермудского треугольника.
С того бала Блейз тенью следовал за Грейнджер, смотрел, сравнивал, анализировал, делал выводы. К сожалению, неутешительные для себя. Как могла ему, Блейзу Забини, представителю и наследнику древнейших и знатнейших родов Италии и Англии, в крови которого не было и капли грязной магловской крови, понравиться маглорожденная колдунья, выросшая в совершенно чуждом ему мире презренных людишек, понятия не имеющих о волшебстве? Как?! Какие законы могут объяснить то, что ему просто необходимо видеть ее каждый день, знать, что она ходит по тем же коридорам, что и он, и можно, идя в толпе слизеринцев, выцепить и проводить ее взглядом, отметив, что сегодня у нее усталый вид, что рыжий придурок Уизли опять чем-то обидел ее, и она, хоть и сердится, но уже ищет повод, чтобы помириться?
Ему просто до боли необходимо было чувствовать, что она сидит на тех же уроках, на неизменной второй парте в соседнем ряду. Почему-то знать о ее присутствии стало острой необходимостью, выкручивающей жилы судорогой, мучительной до темноты в глазах и одновременно жизнедарующей, залогом того, что он, Блейз Забини, существует на этой земле, в этом пространстве и времени.
Но слишком сильны были традиции, привычки, сложившаяся ситуация вражды факультетов. С самого первого курса сложилось так, что Блейз оставался в тени, был Серым Кардиналом в непрекращающемся противостоянии Гриффиндора и Слизерина, а признанным лидеров слизеринцев стал Драко Малфой. Все стычки и схватки с гриффиндорцами происходили под его предводительством и с его подачи. К шестому курсу Блейз с уверенностью мог сказать, что главным врагом всего Гриффиндора и Гарри Поттера в частности был Малфой, ставший для последнего, без преувеличения, олицетворением едва ли не вселенского зла, почти не уступая в этом почетном титуле Темному Лорду. А Блейз предпочитал держаться от этих склок в отдалении. И Гермиона Грейнджер даже не догадывалась о его чувствах, о том, что один из ненавидимых ею слизеринцев жадно следит за каждым ее жестом, каждым взглядом, знает, до которого часу она сидит в библиотеке, знает, что когда она улыбается, на левой щеке появляется ямочка, что она не любит тыквенный сок, предпочитая яблочный, что она слишком терпелива, но если выходит из себя, пламя гнева обжигает всех вокруг. Для Гермионы Грейнджер из слизеринцев существовал только Драко Малфой, враг, который беспрестанно оскорблял ее, то и дело вставал на пути ее друзей, за исключение которого из школы, она, отнюдь не будучи злопамятной и мстительной, отдала бы, наверное, все, что у нее было ценного, пожертвовала бы даже своими книгами. Блейза Забини для нее не существовало.
Но Блейза устраивало такое положение дел. Он надеялся, что если Грейнджер меньше будет попадаться ему на глаза, если они не будут сталкиваться даже в традиционных перепалках, то огонь в его сердце, зажженный кареглазой гриффиндоркой, постепенно затухнет, перестанет терзать его словно раздвоившуюся душу. И как же он ошибался! Бесконечно мудрое Время показало, что этот огонь нельзя затушить, нельзя затоптать, он горит чистым пламенем, омывая все существо Блейза целительной силой, освобождая ее от всего наносного, от ненужной шелухи и поверхностных чувств. Ибо что есть Любовь как не очищение?
Гермиона и сейчас не подозревает, что творится в сердце и душе Блейза, когда она находится так близко от него, что он может ощущать свежий аромат ее духов, чувствовать тепло ее тела. Она ждет, когда он покажет ей этот диковинный цветок, который, по словам Блейза, похож на кого-то. Парень проводит рукой по волосам, стряхивая с себя оцепенение, и широким жестом распахивает двери огромной оранжереи. Запахи теплой влажной земли, ароматы цветов, прелой листвы окутывают их.
— Nox, — и в просторном застекленном помещении вмиг становится темно, хотя за огромными окнами ясный день.
— Ты что, Блейз? — возмущается Гермиона, за что-то зацепившись, и хватается за его вовремя предложенную руку, чтобы не упасть.
— Так надо, — заговорщически шепчет парень, увлекая ее в глубь оранжереи, — чш-ш-ш! Этот цветок не любит громких голосов. И смотри…
Гермиона хочет ехидно возразить, что в этой тьме она не видит и собственных ног и рук, не то, что какой-то цветок, но вместо этого тихо ахает.
На расстоянии метра от них медленно разгорается огонь, не белый, не желтый, не красный, не синий. Цвету его пламени нет определения, он воплощает в себе представление о чистом свете, незапятнанном, незамутненном, том свете, который, наверное, видит ребенок, приходя в этот мир. Гермиона приближается и видит, что чашечка цветка состоит из сердцевинки и пяти круглых лепестков, плотно прилегающих друг к другу. Цветок прекрасен в своей простоте и чистоте, в своем свете, который, кажется, струится от него волнами и становится все ярче. А вместе со светом появляется музыка — тихие перезвоны серебряных колокольчиков, нежный переливчатый голос свирели и чуть-чуть светлой грусти скрипки. А потом даже можно разобрать слова, совсем тихие, но отчетливо слышные в тишине и врезающиеся в память, словно вырезанные острым ножом на мягком дереве:
Мир, где ветер холодный
Звезды лета задул,
Мир, где птице свободной
Крылья вырвали вдруг,
Мир, где лживой воровкой
Называют любовь,
И на вздохе коротком
Леденит в жилах кровь,
Где тяжелой походкой
Марширует обман,
И узорчатой плеткой
Загоняют в капкан,
Мир, где призрачной сказкой
Позабылось добро,
Этот мир стал прекрасным
После встречи с тобой!
Блейз и Гермиона замирают, боясь помешать, боясь громко вздохнуть или пошевелиться. Словно околдованные, они стоят в темноте оранжереи, посреди которой сияет Чудо.
Они выходят из комнаты молчаливые, притихшие. Уже пройдя несколько залов, Гермиона шепчет:
— Как он называется?
— Звездный Светоч.
— Странное название для цветка.
— Да, — Блейз задумчив, — я тоже так думал. Знаешь, раньше он не пел.
— И странная песня, такая… отчаянная и… то есть… даже не могу подобрать слов…, — Гермиона замолкает и не решается задать Блейзу вопрос: кого же напомнил ему цветок?
Парень машинально кивает, открывает перед девушкой дверь в очередной зал и навстречу ему с визгом кидается кто-то маленький, кудрявый и голубоглазый.
— Б-у-у, дядя Блейз, ты испугался?
— Бьянка!
Блейз подхватывает на руки маленькую девочку в длинном бархатном платьице и, смеясь, целует ее.
— Бьянка, cara mia, я уже по тебе соскучился.
— Я тоже, дядя Блейз! Как хорошо, что март еще далеко! Но у дедушки Беницио на вилле было так весело! А бабушка обещала купить мне настоящую метлу. У моей Фифи появились маленькие котятки, они такие забавные! Дядя Блейз, а ты разрешишь полетать на твоей метле, пока бабушка не купила мне ту, которую мы видели в магазине? Я не упаду, честное слово! Синяя Звездочка меня узнала, она мне улыбнулась! Ой, дядя Блейз, а это кто? — девочка тараторит без умолку, и легкий акцент и немного неправильный выговор только добавляют ей очарования.
Блейз спускает девочку с рук, а Гермиона не может сдержать улыбки. Забавная малышка. Ей, наверное, лет пять-шесть, темные кудри, круглые румяные щечки и губки бантиком, голубые глаза под разлетом темных бровок. Когда она вырастет, немало сердец разобьется от взгляда этих глаз.
— Это Гермиона, она наша гостья, а вам, маленькая синьорина, вначале не мешало бы поздороваться, — Блейз притворно строго смотрит на девочку.
— Привет! Ты девушка дяди Блейза? — Бьянка явно не страдает от скромности.
— Нет! — Гермиона чувствует, как запылали щеки.
— Бьянка, ты неприлично себя ведешь.
Девчушка делает большие невинные глаза.
— Я же просто спросила! Гермиона, а ты умеешь летать на метле?
— Умею, только плохо, — улыбается Гермиона, — я боюсь высоты.
Голубые глаза округляются еще больше.
— Правда? Ой, а я не думала, что взрослые чего-то боятся. А дядя Блейз ничего и никого не боится! Ты знаешь, Гермиона, — Бьянка доверительно тянет девушку за рукав и отводит в сторону, — не подслушивай, дядя Блейз, это наши женские разговоры.
Блейз виновато разводит руками.
— Ты знаешь, Гермиона, дядя Блейз очень хороший, он самый лучший, правда-правда! — девочка серьезно кивает, — только иногда бывает ужасно занудным, что прямо хочется его ущипнуть. Но это ничего, на самом деле он не такой, ты не думай.
Гермиона ошарашенно молчит, изумленная таким натиском со стороны этой маленькой, но не по возрасту развитой девчушки. Та продолжает болтать о Блейзе, которого она, видимо, обожает. А Блейз, которого трудно представить без язвительной усмешки, и который, не меняясь в лице, может насмехаться даже над надменной красавицей Одиссой Эйвери, мнется в сторонке, послушный воле своей маленькой племянницы.
— Бьянка! Опять куда-то убежала, маленькая шалунья, — в зале грациозно появляется Фетида Забини, — Блейз, дорогой, ты дома?
— Да, мама, у нас гости.
Фетида чуть приподнимает брови, но учтиво и почти радушно, как того требует этикет, кивает Гермионе.
— Здравствуйте, мисс Грейнджер. Рада видеть вас в Эльфинстоуне.
— Здравствуйте, миссис Забини, спасибо за прием, — вежливо откликается Гермиона.
Мать Блейза она видела лишь пару раз мельком, но уже слышала о количестве ее мужей.
— Надеюсь, вы хорошо провели у нас время?
— Да, замок просто прекрасный, а Блейз показал мне все его чудеса.
— Я рада. Бьянка, mio sole, нам пора, ты не забыла, что мы идем на день рождения к Гампам?
— Ой, бабуля, — канючит Бьянка, — можно, я останусь с дядей Блейзом и Гермионой? У Гампов будет так скучно, и я терпеть не могу Брайана, он дразнится и дергает за волосы!
— Мы приглашены, и визит уже нельзя отменить, — Фетида поправляет внучке кружевной воротничок, — попрощайся.
— Пока, Гермиона, до встречи! — капризно надувает губки девочка, — ты же еще придешь к нам?
— Я постараюсь.
— А кто будет целовать дядю Блейза на прощание?
— Ti voglio bene, zio! Addio!
Бьянка хохочет и, звонко расцеловав Блейза, исчезает вместе с Фетидой в зеленом огне.
— Извини за эту семейную сцену, — Блейзу немного не по себе.
— Твоя племянница просто чудо, такая непосредственная и живая.
— Эту черту характера она точно унаследовала не от отца. Из Ренцо невозможно было вытянуть и слова. Итак, синьорина, я обещал вам шедевр чревоугодия в исполнении Жан-Жака. Вуа ля!
Блейз распахивает дверь, и Гермиона, переступив порог комнаты, в очередной раз за этот день потрясенно ахает. Над ее головой раскинулось черным бархатным куполом ночное небо. Мерцают звезды, яркие и крупные, словно гроздья цветов, светлой полосой стелется Млечный путь, немного размытыми разноцветными пятнами и спиралями заметно сияют галактики, можно даже заметить, как они медленно кружатся.
— Блейз, что это?
— Это, так сказать, моя личная обсерватория.
Блейз ведет ее к изящно сервированному на двоих столику в середине зала, на котором мерцают свечи.
— В одно время я вдруг воспылал страстью к астрономии и астрологии и едва не довел маму до истерики, объявив, что стану астрологом-предсказателем. Она, естественно, была категорически против, но оборудовала этот зал, решив, что мне надо… э-э-э… перебеситься. И она оказалась права. Едва я углубился в изучение звезд, комет, планет, их орбит и прочей чепухи, как мне стало невыносимо скучно. Одно дело — отсиживать два часа в неделю на уроках профессора Синистры, другое — заниматься этой бредятиной каждый день. И теперь, — Блейз ослепительно улыбается девушке, — я использую этот зал только в редких и торжественных случаях, — как, например, этот. Что может быть прекраснее звезд? Еще Кант сказал: «Моральный закон во мне, и звездное небо надо мной». За тебя! — он поднимает бокал с вином.
— Не знала, что ты романтик. Повезет твоей будущей жене! — Гермиона, улыбаясь, поднимает в ответ свой бокал.
Блейз качает головой.
— Смею тебя заверить, ты ошибаешься. Я сухой и нудный реалист, и с моей точки зрения, брак — слишком серьезная вещь. Я пока не чувствую никакого желания обременять себя его узами.
— Ну вот, испортил все впечатление, — всплескивает руками Гермиона, — а как же любовь?
— А кто сказал, что брак обязательно подразумевает любовь? — вскидывает бровь Блейз, — по-моему, это скорее исключение, чем правило. Люди обычно женятся или выходят замуж по традиции, потому что так принято. Либо из-за привычки. Либо из-за нежелания и страха остаться на старости лет одному. А еще, как в нашем обществе, брак — это всего лишь взаимовыгодное соглашение, заключаемое с целью получения некоторой суммы галлеонов, обычно достаточно внушительной, или необходимых связей, а также с целью сохранить в чистоте свою кровь и достойно продолжить род, берущий начало, как гордятся некоторые наши аристократы, едва ли не со времен австралопитеков. Только так и не иначе.
— Нет! — убежденно восклицает Гермиона, — однажды ты встретишь Ее и поймешь, что все твои нынешние рассуждения и кната не стоят, и что больше всего на свете ты хочешь, чтобы она стала твоей женой и матерью твоих детей. А то, что ты не встретил ее до сих пор, не означает, что не встретишь в будущем.
Блейз маловразумительно хмыкает, но молчит, лишь загадочно взглядывая на Гермиону, которая смущенно отводит взгляд. Кажется, это опасная тема. Лучше помолчать. Тем более, что вино многолетней выдержки превосходно, а блюда и в самом деле изумительны. Девушка отщипывает кусочек чего-то, похожего на сладкую булочку, воздушную и просто тающую во рту.
— Бьянка твоя родная племянница? — интересуется она, благоразумно решив не возвращаться к опасной теме любви и брака.
— Да, она дочь моего старшего брата.
— У тебя есть брат? — удивляется Гермиона, подумав, как, в сущности, мало мы интересуемся теми, кто предпочитает помалкивать о своей жизни. Если бы не Бьянка, она, наверное, и не узнала бы, что у Фетиды Забини два сына.
— А что, у меня не может быть брата? — ехидничает Блейз, но быстро становится серьезным, — есть, вернее, был.
Чуткая Гермиона замечает, как темнеет его лицо.
— Прости, — она тихо касается его руки, — он… умер?
— Погиб, полтора года назад. Он и Кьяра, его жена.
— У Бьянки нет ни отца, ни матери?! — девушка непроизвольно вздрагивает, вспоминая хорошенькую жизнерадостную девочку.
— Нет. Вместо этого у нее куча родственников, несколько вилл в Италии, а также внушительные счета почти во всех надежных европейских банках.
— Как это случилось?
— Случайно и нелепо, как все, что происходит в мире, — Блейз криво усмехается, но в глазах ночным сумраком мелькает боль, — авроры пытались выследить Темного Лорда, связались со своими итальянскими «коллегами», и те устроили засаду на нашей вилле в Италии. Тогда пострадали многие ни в чем неповинные люди. Когда эти идиоты ворвались, паля заклятьями направо и налево, Его, естественно, там не оказалось. И не могло быть. Италия далеко от Англии, и итальянцам нет никакого дела до того, что творится у нас. Это был ложный след, пущенный кем-то из окружения Лорда. По крайней мере, так считаю я. Был день рожденья Бьянки, ей исполнилось три года, собрались друзья и родные. Никто из гостей не погиб, отделались только испугом и ранами. В общей суматохе никто ничего не понял. А самое страшное — потом, когда нашли Ренцо и Кьяру…
Блейз чувствует, что должен выговориться, должен рассказать этой девушке с внимательными карими глазами все, что накопилось у него в душе, что рвалось и билось, но не находило выхода.
Смерть единственного брата.
Отчаянное беспросветное горе матери.
Ее мучительный страх за него, оставшегося в живых, тяжелой цепью сковавший по рукам и ногам.
Ее гнев, который толкнул ее в ряды сторонников Волдеморта.
Его сопротивление происходящему.
Сколько раз они с пеной у рта доказывали друг другу, что его или ее позиция единственно верная! Блейз уговаривал мать не торопиться с опрометчивым решением, приняв которое, она нерушимыми узами связывалась с Волдемортом. Он считал, что лучше нейтралитет, невмешательство, как было раньше, чем открытое вступление в ряды тех, кто так или иначе причастен к убийствам множества людей. Это касалось как Пожирателей Смерти, так и авроров.
Обезумевшая, не желавшая ничего слушать Фетида, в свою очередь, яростно кричала, что ее сын и невестка ничего никому не сделали, они были в стороне от этой необъявленной войны, и что это им принесло?
С этим невозможно было не согласиться. Блейз понимал и искренне жалел мать, в те черные дни повзрослев так, что в иные минуты казался старше ее по суждениям и точке зрения. Фетида не послушала сына, и Темный Лорд стал частым гостем в ее замке.
Но сама ринувшись в пропасть, она обезопасила Блейза. Он не знал, каким образом, но Лорд никогда не упоминал о принятии им Черной Метки, как то случилось, например, с молодыми Малфоем, Ноттом, Крэббом, Гойлом и другими его сверстниками, родители которых тоже были Пожирателями. Вдобавок Фетида провела над ним какой-то обряд, в результате которого Блейз почти месяц провалялся в постели в каком-то туманном горячечном полузабытьи, единственной реальностью в котором были прохладные руки матери на лбу. Действие обряда, как он подозревал, заключалось в том, что он давал защиту, которая приостанавливала действие многих Темных заклятий, даже Империуса и Круциуса, правда, на несколько секунд, но иногда и эти секунды могут стать решающими.
Потеряв одного сына, Фетида Забини предприняла все меры, чтобы второго не постигла та же участь, но заплатив за эту неимоверно высокую цену — пожертвовав оставшимися годами своей жизни, которой было отмерено сорок четыре года. Но об этом не знал никто, и тем более Блейз.
Ренцо, Ренцо, всегда молчаливый, добродушный, спокойный. И Кьяра, милая, забавная, быстро вспыхивающая, и тут же забывающая обиды… Они были так молоды, так любили друг друга. Малышка Бьянка унаследовала голубые глаза отца и легкий живой характер матери.
— Ренцо старше меня на три года, — голос Блейза глух и невыразителен, но Гермиона чувствует, что сейчас не надо его прерывать, не надо унижать жалостью. Он должен преодолеть это, рассказав, каким был его брат, что он чувствовал, когда тряс его безжизненное тело, крестом распластанное на сверкающем паркете празднично украшенного зала, и в руке Ренцо безвольная холодеющая рука Кьяры…
— Был старше. Ты, наверное, слышала, сколько раз моя мать была замужем. Ее обсудили и осудили во всех гостиных магической Англии. Но в первый брак с нашим отцом она вступала по любви. То самое исключение из правил. Так удачно получилось — два равно богатых знатных семейства. Их матери, Скай Забини и Гвендолин Урхарт, мои бабушки, были близкими подругами и предназначили своих детей друг другу едва ли не с пеленок. Мама и отец с детства были неразлучны, идиллическая любовь, — грустно усмехается Блейз, — их свадьба была пышной и веселой, появился Ренцо, потом я. Наверное, им казалось, что будущее не будет омрачено ничем. Но было проклятье. В отца влюбилась какая-то сумасшедшая, вообразившая невесть что. К несчастью, она оказалась достаточно сильной волшебницей, и ее гнев обрушился на маму. Она прокляла ее, обрекая на вечное одиночество. Родители не обратили на нее внимания, посчитав, что это пустые угрозы. И напрасно. Когда мне было пять, отец упал с кэлпи и ударился виском о камень. Мама была убита горем. Я помню, как она не выходила из их спальни, ничего не ела, не хотела жить. Мы с Ренцо прятались за портьерами в коридоре и днями сидели на подоконнике, скрытые от всех. Ренцо, как старший, все повторял, чтобы я не плакал. Но я и не плакал, слишком был мал, чтобы понять, что папы больше не будет. После похорон был безобразный скандал. Мама хотела забрать нас в Англию, но родственники отца, в первую очередь, дедушка Витторио, считали, что наследники древнейшего рода Данте Забини должны жить в Италии. Урхарты настаивали, чтобы мама вернулась в родной замок. Нас буквально разрывали на части. В конце концов Гвендолин и Скай, едва не поссорившиеся впервые за всю жизнь, пришли к обоюдному компромиссу. Блейк Лоренцо Чезаре Ромуальдо Меницио Леонардо Каставельтрано Данте Забини, как старший сын, остается в Италии, а я отправляюсь с мамой в Англию. Дело на самом деле было решено полюбовно. Ренцо должен был унаследовать все состояние Забини, а я — продолжить род Урхартов, у которых не осталось наследника по прямой линии. Мама была вынуждена согласиться.
Вот так получилось, что к моему имени прибавилась еще одна фамилия. А мама после этого все пыталась найти свое счастье, но увы, максимум через год после свадьбы она становилась вдовой. Впрочем, нас с Ренцо она любила и никогда не делала того, что могло нам повредить. Мы встречались с ним достаточно часто, вместе проводили лето и в принципе почти не ощущали, что живем в разных странах. Удивительно, знаешь — мы с ним были абсолютно непохожи. Все родственники удивлялись, как такое возможно. Но в нас не было ни одной черты, которая говорила бы о том, что мы родные братья, даже во внешности. Он — голубоглазый блондин, я — брюнет. Романтиком всегда был Ренцо, а не я. Мой цинизм и взгляды приводили его в ужас. А его воспитали Забини, которые отличались редкой для такого знатного рода терпимостью в вопросе о чистоте крови. Он женился рано, в семнадцать лет, на девушке, которую полюбил, в восемнадцать они стали родителями, а в двадцать один погибли. Почему такая несправедливость? За что? Они должны были жить, а не умирать! Ренцо за всю свою недолгую жизнь и эльфа-домовика не обидел, а Кьяра была просто ангелом. Меня все время терзает мысль — наверное, должен был погибнуть от шального заклятья я, а не они. У меня нет жены, детей, друзей, только мама. Не сомневаюсь, никто и не вспомнил бы о Блейзе Забини, а многие лишь вздохнули бы с облегчением.
В голосе Блейза стынет злость, смешанная с тоской, побледневшие пальцы крепко сжимают ножку бокала. Он ушел в себя и почти не видит девушку, в карих глазах которой плещется сочувствие. Гермиона тихо отвечает:
— Когда идет война, страдают и виноватые, и невинные. Нельзя понять, почему кто-то радуется жизни, а те, кто достойны были жить, уходят первыми. Наверное, это какой-то глупый и жестокий закон природы.
— К дьяволу этот закон! — бокал в руке Блейза жалобно хрустит и взрывается острыми брызгами.
Он недоуменно смотрит на алые капли, набухающие на порезе на руке. Гермиона охает, тут же палочкой останавливает кровотечение и перевязывает рану.
— Прости, — Блейз виновато отводит взгляд, — вместо легкой приятной беседы получился слишком тяжелый разговор.
— Блейз, послушай меня, — Гермиона серьезна, осторожно поглаживает пораненную руку Блейза, — что случилось — то случилось, этого уже не вернуть. Не твоя вина, что твой брат и его жена погибли. Не смей даже думать, что ты никому не нужен или виноват в их смерти! У тебя есть семья — мама, малышка Бьянка, и у тебя есть друзья — я, Драко. Когда-нибудь будет и любимая. Все будет хорошо, поверь мне.
Блейз усмехается, когда она причисляет Драко Малфоя к его друзьям, но ему до боли хочется верить, что и в самом деле все будет хорошо, как обещает Гермиона. Ее слова, ровный, успокаивающий тон вселяют уверенность в себе, даруют силы, прогоняют сомнения и горечь и снимают тяжесть с души. Блейз благодарно улыбается девушке и получает в ответ лучистый взгляд карих глаз.
* * *
Вечером, уже в своей комнате в Малфой-Менор Гермиона расчесывает волосы и вспоминает рассказ Блейза, вернее, то место, где он говорил про каких-то авроров, напавших на виллу. Еще тогда ее сердце странно замерло, а потом участило свой стук. В голове словно прозвенел колокольчик, и на безумно короткий миг показалось, что она знает что-то, связанное с этими аврорами. Показалось или на самом деле? Возможно, к ней возвращается память?
Авроры, авроры — чем больше она повторяет это слово, тем больше в ней крепнет уверенность, что она знает, да-да, и даже может что-то припомнить, что-то очень смутное, но важное. Какой-то огромный дом, очень темный и мрачный, портрет безобразной старухи, люди… нет, их лица она не помнит, лишь какие-то абстрактные фигуры.
И вдруг резко и отчетливо в памяти всплывает имя — Гарри, а за ним еще одно — Рон.
Гермиона роняет расческу. Ее дыхание прерывается от волнения. Кто такие Гарри и Рон?! Авроры? Что связывало ее с ними? Девушка мечется по комнате, обхватив голову.
Ну же, вспоминай, вспоминай!
Нет, недолгое пробуждение ее воспоминаний, спящих в плотном коконе наложенного заклятья, вызывает неприятное сосущее ощущение под ложечкой. Противно начинает кружиться голова, и обессиленная от возбужденного лихорадочного всплеска, Гермиона падает на кровать. Значит, она начинает вспоминать! Господи, какое облегчение! Тяжело жить в забвении, не помня, кто ты такая…
Последняя мысль проваливающейся в сон девушки: «Завтра я скажу об этом Драко».
А в пустом гулком зале, в противоположном крыле замка, Драко стоял у огромного темного окна, за которым угрюмо и безрадостно завывал ветер, снова нагоняя снежные тучи. Первые редкие снежинки с тихим звоном бились в стекло, словно жалобно просились в теплую комнату. Ночь безмолвно заглядывала в глаза Драко, пытаясь понять, почему он так мрачен, почему сжаты губы, и нахмурены брови.
«Она провела весь день с Забини! Убежала за ним, едва он поманил пальцем…»
Рождественские каникулы в доме Поттеров Алексу предложила провести Лили. То есть, не предложила, а поставила перед фактом.
«Собирайся, Алекс, поедем к нам. Я папе давно сказала, он написал, что мама уже приготовила для тебя комнату. Они тебя ждут, и никаких возражений, я их просто не слышу! Ты что, собрался с Бигсли или с Малфуа праздники проводить? Не смеши мои тапочки. Папа же твой опекун, это его обязанность»
Рейна забрала миссис Уизли, они уехали во Францию, навестить бабушку и дедушку Делакур. К ним должен был присоединиться и мистер Уизли. А Лили и Алекса через камин в кабинете профессора Люпин отправили сразу в дом Поттеров. Близнецы были вне себя от восторга, увидев сестру и Алекса.
«Вот здорово! Будем играть в квиддич два на два! Утрем носы этим задавакам-первокурсникам!»
Они галдели так, что в ушах Алекса стоял непрекращающийся звон и шум, его плечи болели от хлопков, а глаза устали следить за молниеносными перемещениями братьев по дому. Кажется, они умудрялись находиться в четырех местах одновременно.
Маленькая Полина обрадовалась, подбежала к нему с таким счастливым видом, что ему стало неловко, особенно, когда это заметил Сириус и тут же состроил нарочито-многозначительное выражение. Но круглое личико девочки так и светилось, она ходила за ним по пятам, пока Лили строго не сказала ей заняться своими делами и не приставать.
Миссис Поттер тоже как будто была рада его видеть. По крайней мере, у нее не было такого равнодушного лица, как у мистера Поттера, и она не скривилась, как мистер Уизли, который был в их доме, когда они прибыли. Мужчины мельком глянули на мальчика, одинаково бесцветно кивнули, отец Лили поцеловал дочь, спросил, как дела, а мистер Уизли, как и летом, пару раз подбросил ее в воздух, и они ушли наверх, попросив не беспокоить.
Лили обиженно завопила им вслед:
— Пап, дядя Рон, сегодня же сочельник! Вы что, опять работать будете?
— У нас важные дела, малышка, — донеслось сверху, и захлопнулась дверь.
Миссис Поттер улыбнулась.
— Они скоро выйдут, когда проголодаются и учуют запах мясного пирога. А вы — быстренько мыть руки и переодеваться. Алекс, брось грязную одежду в корзину в своей ванной, я заберу оттуда.
Алексу очень понравился трехэтажный, большой, но очень уютный дом Поттеров. На первом этаже были кухня, столовая, гостиные, бильярдная, на втором — спальня родителей, библиотека и кабинет мистера Поттера, спальни для гостей, третий этаж был полностью отдан в распоряжение детей. Здесь были комнаты близнецов, Лили, Полины и теперь еще и Алекса, огромная детская, заваленная игрушками, и класс. Предполагалось, что в нем Джеймс и Сириус будут делать домашние задания (они учились в частной начальной школе для детей-магов) и готовиться к Хогвартсу. Однако Алекс подозревал, что братья-озорники себя таким неблагодарным делом, как домашние задания, особо не обременяли. По крайней мере, во время его пребывания в доме Поттеров там чаще можно было найти Лин, которая что-то рисовала, читала свои детские книжки с волшебными картинками или разглядывала большую, красиво сделанную модель Солнечной системы.
Комната Алекса разительно отличалась от той крохотной темной клетки, которая была у него в доме Бигсли. Просторная, светлая, обставленная удобной красивой мебелью. А еще в ней был огромный телевизор, что очень удивило мальчика. Но Лили объяснила, что ее папа тоже вырос в мире маглов, и поэтому в доме одинаково поровну волшебных и неволшебных предметов обстановки.
Каникулы начались весело и шумно. Как подумал Алекс, видимо, в семье Поттеров почти всегда было так. Девяносто пять процентов шума создавали близнецы, поминутно разыгрывавшие друг друга и окружающих, что-то вечно затевавшие и носившиеся при этом с одинаковыми проказливыми выражениями на одинаковых лицах. Алекс убедился, что особенно нежную и горячую страсть они питали ко всему взрывающемуся. В доме постоянно хлопали и грохотали хлопушки, петарды, бенгальские свечи, мини-фейерверки и бог знает что еще. А из их огромной комнаты на двоих, куда они даже родителей не допускали (право входа имели только домовики, убирающиеся там), очень странно пахло — не то горелым порохом, не то дымом, не то жжеными волосами. После очередного грохота и шумных выяснений, кто виноват, миссис Поттер закатывала глаза и непонятно повторяла, что родственные гены причудливо тасуются, и она даже в самом страшном сне не могла увидеть, что ее сыновья будут копией ее братьев.
На Рождество у Поттеров собрались их многочисленные родственники и друзья. Были старшие миссис и мистер Уизли без Артура-младшего, который уехал к родителям в Китай. Алекс впервые их видел и понял, в кого многочисленное семейство Уизли такое рыжее.
Пришел мистер Фред Уизли с женой и дочкой Молли, кудрявой, миленькой, но очень избалованной девчушкой. Алекс смутился, увидев своего преподавателя трансфигурации в непринужденной домашней обстановке и не в привычной черной форменной мантии.
Был еще один дядя Лили и Рейна, мистер Персиваль Уизли, ужасно важный и серьезный, немного похожий на надутого, как индюк, павлина. Его жена была одета так вычурно и пышно, как будто собралась, по меньшей мере, на королевский прием.
Через каминную сеть прибыли миссис Лонгботтом и Невилл, который немедленно разбил вазу, стоявшую в холле, сконфузился и от этого смахнул на пол антикварный телефонный аппарат. Тот с печальным звоном разбился вдребезги, но тут же собрал свои винтики и вспрыгнул обратно на столик. Видимо, ему это было не впервой. Алекс и Лили поскорее утащили Невилла наверх.
На метлах прилетели, к удивлению Алекса, Сэм Вуд вместе с родителями — высоким широкоплечим отцом (как сказала Лили, Оливер Вуд и Рональд Уизли три года играли в сборной Англии по квиддичу и в ее составе стали чемпионами мира) и, словно по контрасту, маленькой хрупкой матерью, у которой была очень добрая улыбка. Сэм подмигнул Алексу, но его в тот же момент с торжествующими воплями перехватили близнецы и завели шумный крикливый спор опять же о квиддиче.
Позже появилась еще одна женщина, молодая, но с совершенно седыми волосами и строгим лицом. Ее звали странным именем Мораг. Миссис Поттер, миссис Лонгботтом и миссис Вуд ей очень обрадовались, а мистер Поттер обнял так, словно она была его потерянной сестрой.
Все присутствующие едва уместились за огромным столом, который просто ломился от самых разнообразных блюд. Миссис Уизли и домовиха Винки превзошли самих себя в кулинарных шедеврах. У Алекса, впрочем, как и у всех, слюнки текли от одного взгляда на них. Ребята ели, болтали, смеялись, сидя все вместе на одном конце стола, и Алексу казалось, что он напился Веселящего лимонада, и в нем то и дело вскипают и лопаются шипучие пузырьки. Это было самое веселое и радостное Рождество в его жизни!
Радостным оно было потому, что он впервые в своей сознательной жизни получил подарки. Бигсли ничего не дарили, мотивируя это тем, что они приняли его в свой дом, и это уже для него подарок.
Проснувшись рождественским утром, в ногах кровати мальчик обнаружил гору коробок и свертков в разноцветных обертках. Он еле успел засунуть ноги в тапочки и накинуть свитер поверх пижамы, как в дверь ураганом ворвалась Лили и закричала, словно на пожаре:
— Ой, Алекс, спасибо-спасибо-спасибо!!!
Она в порыве чувств расцеловала Алекса так, что его щеки запылали жарким огнем смущения. В ушах девочки сверкали очень симпатичные сережки в виде цветков, с маленькими сапфирами и жемчужинками. Примерно такие Лили заприметила у одной старшекурсницы-гриффиндорки и вздыхала три недели, сетуя, что папа ей не разрешит на Рождество такой дорогой подарок, потому что мама считает, что она и так слишком избалована. Еще три недели Алекс набирался смелости, чтобы подойти к той старшекурснице и спросить, где она их купила. На его счастье, проблему разрешил Рейн, и он же помог купить сережки в ювелирном магазине в Лондоне через свою маму.
— А ты почему еще не развернул? Давай быстрее! — Лили чуть ли не плясала на месте от переполнявшего ее нетерпения.
Алекс медленно, оттягивая момент первой радости, с затаенным дыханием открыл фиолетовую коробку в серебряных звездах. Там оказалась новенькая книга в приятно пахнущем кожаном переплете — «Современная трансфигурация: новые и самые интересные превращения»! Он неверяще прижал ее к груди. У него никогда не было собственных книг, за исключением учебников, разумеется. Но часто и учебники у него были старыми и изодранными, потому что Ричард и Роберт могли запросто сыграть ими в футбол.
— Это от папы, я говорила ему, что тебе нравится трансфигурация, — прокомментировала Лили.
В ало-золотом свертке оказался теплый шарф с эмблемой Гриффиндора, шапка и перчатки.
— Это, конечно, от мамули. Она просто жить не может, если знает, что у кого-то нет теплого шарфа.
Третий подарок странно пах. Алекс осторожно развернул бумагу и увидел красивую коробку конфет и пакетик маленьких ярко-красных петард.
В дверь просунул голову один из братьев.
— Ну что, как тебе усовершенствованные блевальные батончики и китайские огни? Горячая новинка из магазинов дяди Фреда, еще не поступили в продажу.
— Пока не знаю, — честно ответил Алекс, разворачивая конфету.
— Эй, сам не пробуй! — предупредил его Джим.
То, что это был именно Джим, а не Сириус, Алекс понял по следу от непрошедшего синяка на скуле, который тот получил, когда его лягнул садовый гном (по крайней мере, так объяснял матери сам Джим).
— Понимаешь, дело в том, что это теперь не только блевальный, а еще и… гм-м... поносный батончик. Так что лучше угости кого-нибудь, кто тебе не очень симпатичен.
— Делэйни, например! — прыснула Лили, заплетая косу.
— Ага, так он и взял что-нибудь из моих рук. Да он скорее станет лучшим другом Тони и Сирила.
— Это точно.
— Спасибо, Джим! А откуда вы их достали, если они пока не продаются?
Джим хитро ухмыльнулся, и в его зеленых глазах заплясали чертики.
— Пусть это останется нашей маленькой тайной. Ты их маме с папой пока не показывай, ладно? Слушай, классные твои магловские приколы! Чего только стоит одна штучка в виде, ну ты сам понял… Я ее Арти как-нибудь подложу, вот будет умора, ха-ха-ха-ха!
Тут в их комнате что-то грохнуло и завыло, заорал Сириус, и Джим поспешно умчался, с ужасно довольным хохотом и громогласными криками, что он ни при чем.
Лин подарила симпатичный деревянный футлярчик для пера, чтобы оно не сломалось в сумке.
— Ну когда же ты до нашего доберешься?!
Следующий синий сверток, перевязанный бантом, был их с Рейном подарком. Лили бросилась открывать его вместе с ним, торопливо разрывая бумагу. И Алекс с удивлением обнаружил чудесный футбольный мяч, перчатки вратаря и футболку цветов национальной сборной Англии.
— Здорово, Лили! Спасибо большое!
— Это Рейни придумал. Сказал, что вы играете старым квоффлом, но ведь он такой тяжелый. Вот мы с ним и заказали папе это.
Алекс был в совершенном восторге, снова и снова рассматривая свои подарки. И огромное чувство горячей благодарности затопило его целиком. Он почувствовал, как защипало глаза, когда взглянул на довольную Лили, устроившуюся на маленьком пуфике рядом с кроватью, когда вспомнил Рейна, который сейчас был далеко отсюда.
— Спасибо, Лили! — еще раз повторил он, и девочка, словно взрослая, взъерошила ему волосы на макушке и серьезно, наверное, впервые за все то время, которое он знал ее, сказала:
— Это тебе спасибо, Алекс.
Остался еще один подарок, не очень большой, в серебристо-зеленой упаковке. Алекс аккуратно развернул ее и обнаружил небольшой футляр, внутри которого на черном бархате лежало что-то вроде серебряной палочки или маленького жезла. Он был покрыт странными знаками, а в навершии тускло поблескивал круглый дымчато-серый камень. Алекс повертел жезл в руках и недоуменно спросил:
— Что это? И от кого?
— Не знаю, — пожала плечами Лили, — от кого-то из Хогвартса?
Алекс скептически хмыкнул.
— Наверняка, нет.
Девочка тоже взяла жезл в руки и осмотрела его со всех сторон.
— Знаешь, лучше покажи его папе. Он в этом разбирается.
Когда они спустились к завтраку, миссис Поттер хлопотала у плиты, под ногами у нее с озабоченным выражением лица сновала Винки, а мистер Поттер уткнулся в утреннюю газету и рассеянно проносил чашку с кофе мимо рта.
— С Рождеством, папуля и мамуля! Спасибо за подарки! — Лили весело чмокнула отца, обняла мать и принялась помогать накрывать ей на стол.
Алекс подошел к мистеру Поттеру и тихо сказал:
— Спасибо вам, мистер и миссис Поттер! Мне еще никто не дарил подарки на Рождество.
Мистер Поттер изумленно оторвался от газеты и недоверчиво посмотрел на мальчика поверх очков.
— Разве твои тетя и дядя не поздравляли тебя с Рождеством?
Алекс виновато улыбнулся.
— У них и так была куча расходов из-за меня.
Миссис Поттер у плиты как-то странно не то всхлипнула, не то кашлянула, и повернулась к мальчику.
— И тебе спасибо. Откуда ты узнал, что мне нравится магловский бельгийский шоколад?
— Лили говорила как-то раз.
Мистер Поттер все смотрел на Алекса, а глаза его жены подозрительно блестели. Неловкую ситуацию разрешили близнецы, которые с гиканьем скатились друг за другом по лестнице и едва не врезались в сестру, несшую блюдо с тостами. Лили удержала поднос, но несколько поджаренных кусочков хлеба все-таки упали. Вспыхнула перепалка, кто виноват, Лили стукнула Джима по макушке, Джим возмутился, Сириус захохотал, плюхнулся на стул и чуть не раздавил Винки, в общем, полнейшее безобразие и неразбериха.
— Мистер Поттер, — смущенно сказал Алекс, — вы не скажете, что это такое?
Мужчина взглянул на протягиваемый предмет и отложил газету.
— Дай-ка поглядеть. Ага, ну да. Как мне кажется, это Охранный Ключ.
— А что это?
— Нечто вроде очень мощного артефакта. Он помогает своему обладателю, защищает от многих видов порчи, проклятья и сглаза, вытягивая темное колдовство в себя. Кроме этого, дом, в котором он находится, очень трудно найти. Такая вещь дорого стоит. Откуда ты его взял?
— В подарке.
— Это был подарок? — миссис Поттер, строго отчитавшая и сыновей, и дочь, обеспокоенно подошла к мужу, — Гарри, его следует проверить. Мало ли что… Вдруг это гадость от Малфуа или кого-нибудь еще?
— На первый взгляд, все чисто. Я не знаток рун, но они все обозначают, по-моему, только защиту и охрану.
Мистер Поттер что-то произнес, нацелив свою волшебную палочку на жезл. Сверкнул яркий луч, камень отозвался вспышкой и медленно погас.
— Ключ заговорен именно на Алекса, — мистер Поттер покачал головой, — странно. Кто может делать тебе такие дорогие подарки? Если не возражаешь, я возьму его с собой и проверю как следует.
Несмотря на непонятный подозрительный подарок неизвестно от кого, сидя вечером за праздничным столом, Алекс чувствовал, что счастлив так, как никогда не был с тех пор, когда еще были живы бабушка и дедушка.
К следующему дню гости разъехались, осталась только маленькая Молли, и профессор Уизли обещала к вечеру вернуться и погостить несколько денечков. Старшие Уизли забрали с собой неугомонных близнецов. А мистер Поттер отправился в командировку в Румынию, клятвенно пообещав рассерженной жене вернуться через день и привезти письмо от какого-то Чарли. В доме воцарилась необычная тишина. Алекс и Лили объедались сладостями, спали до полудня. Лили тренировала Алекса в квиддиче, но он, семь раз грохнувшись с метлы с вполне приличной высоты, окончательно и бесповоротно решил, что футбол ему намного ближе. По крайней мере, под ногами твердая земля, а не пустота, в которой судорожно цепляешься за рукоятку ненадежной метлы.
На третий день после Рождества произошел странный случай. После завтрака Алекс буквально маялся бездельем. Лили болтала по каминной сети со своей подругой Аидой МакМиллан, то и дело взрываясь хохотом и тут же переходя на таинственный шепот. Без близнецов было скучновато, поэтому Алекс охотно откликнулся на просьбу Лин и Молли поиграть с ними в прятки. Пробегая мимо хозяйственной комнаты на первом этаже, в которой миссис Поттер гладила белье, мальчик услышал удивительно красивую, но грустную музыку. Словно где-то далеко-далеко в лесу, в лиловой вечерней дымке плакала свирель, а вторило ей горное эхо. Он невольно остановился, прислушиваясь к музыке, и вдруг, охнув, согнулся пополам от неожиданной боли.
Когда через минуту Джинни вышла со стопкой свежевыглаженного белья, она наткнулась на лежавшего на полу ничком мальчика.
— Мерлин Всемилостивый, Алекс! Что с тобой?
— Н-н-не зна-а-аю…. Б-б-больно….
Женщина встревоженно приподняла его и потрогала лоб. Лоб был горячим и мокрым.
— Больно? Где болит, покажи.
— Здесь…
Мальчик потер грудь с левой стороны. Джинни испуганно подумала:
«Там же сердце. У него болит сердце?»
Алекс корчился от колючей ноющей иглы в левой стороне груди. Ему почему-то казалось, что это от той музыки. Она продолжала звучать у него в ушах, и к ней примешивался чей-то едва слышный голос. От этого ему стало так плохо и безрадостно, что захотелось заплакать и уткнуться кому-нибудь в теплое плечо. Все туманилось перед глазами, а взволнованное лицо миссис Поттер то отдалялось, то приближалось. За спиной матери возникла Лили и, что-то спросив с огромными испуганными глазами, убежала.
Вызванный колдомедик прибыл, когда Алекс, уже доставленный в свою комнату, погрузился не то в тяжелый сон, не в горячечное забытье. Он тщательно осмотрел мальчика и развел руками.
— Ничего не понимаю! Ребенок абсолютно здоров, миссис Поттер, разве что немного маловат для своего возраста. Никаких признаков болезней, обычных и магических, у него нет, только это странное состояние.
— Что же делать? — Джинни тревожно смотрела на Алекса, метавшегося по подушке.
— Рекомендую Успокаивающее зелье. Поите его им каждые два часа. Если станет хуже, немедленно вызывайте меня, придется госпитализировать.
Ничего этого Алекс не слышал. Он плыл по волнам красивой и печальной музыки на чей-то зов, на тихий голос, напевающий простые слова, отзывающиеся в его маленьком сердце щемящей болью.
Спи, засыпай, мой малыш,
В небе уснула луна,
В доме шуршит тишина,
Спи, засыпай, мой малыш...
…Спи, моя радость, усни,
Ждут тебя светлые дни,
Ясные чудные дни,
Спи, мой сыночек, усни...
* * *
Он бежит изо всех сил, оскальзываясь на холодных камнях, еле вытаскивая ноги из вязкой мокрой глины, путаясь в высокой траве. Тяжело, воздух какой-то невкусный, густой и плотный, не желает проходить в легкие. Он задыхается, но все равно упрямо бежит, потому что надо спешить.
Потому что впереди его ждут.
Алекс взбирается на высокий песчаный холм, который дрожит и странно скрипит под ногами. Он с опаской смотрит под ноги, вдруг холм осыпется? Поднимает взгляд и в ту же секунду забывает обо всем на свете. Перед ним стоит высокий светловолосый мужчина. Совсем молодой, босоногий, ворот светлой рубашки распахнут, придавая ему беззаботный вид. И в его серых глазах лучится радость, и тенью наплывает печаль.
Сердце Алекса совершает головокружительный прыжок. Он знает, он откуда-то знает, кто этот человек!
«Папа?!»
Мужчина ласково кивает и улыбается. Мальчик кидается к нему сломя голову, дрожа всем телом от безумной радости. Но холм вдруг на самом деле начинает осыпаться. Песок, словно живой, уходит из-под ног, отползает, угрожающе шурша и скрипя, не давая Алексу взобраться повыше, оказаться рядом с отцом.
«Папа, почему?» — мальчик едва не плачет.
И приходит беззвучный и бесплотный ответ, невозможно даже различить интонации в голосе, а губы мужчины не шевелятся.
«Потому что так надо, сынок. Ты не принадлежишь этому миру. Он тебя не принимает, но это правильно, потому что ты жив».
«Но я хочу!»
Вздох отца легким ветром проносится над холмом.
«Нет, мой родной, твое время еще так далеко, ты должен жить».
«Тогда почему я здесь?» — Алекс счастлив уже тем, что просто видит папу, разговаривает с ним. Нереальность происходящего ничуть его не удивляет и не трогает.
«Я не знаю, можешь себе представить?» — папа пожимает плечами и подмигивает, становясь похожим на озорного мальчишку, — «пойдем?»
«Куда?»
Папа уже уходит вниз, и песок струится под его босыми ногами, словно громадный зверь несет его на своей спине. Алексу тяжелее, его ноги вязнут, но он торопится, стараясь не отставать.
Они идут недолго и выходят к берегу моря, с гулким шумом прибоя и пронзительными криками чаек. Алекс запыхался, воздух по-прежнему дерет горло, и вообще такое ощущение, что его изо всех сил что-то толкает назад и назад, обратно к тому холму.
Он хочет окликнуть папу, но слова останавливаются на губах, потому что им навстречу, убегая от волн, норовящих жадно припасть к ее ногам, бежит молодая женщина. Ее пышные каштановые волосы летят на ветру, а карие глаза сияют.
И он опять знает, кто она, словно это знание было заложено в нем и дремало, дожидаясь своего часа.
«Мама? Моя мама?!!»
Она протягивает к нему руки, все бежит и бежит и никак не может добежать. Их что-то разделяет. Женщина наконец осознает бесплодность своих попыток, бессильно роняет руки, и в ее глазах появляется то же выражение, что и у мужчины — огромная радость и тихая печаль. Тот бережно обнимает ее и целует в висок.
Алекс во все глаза смотрит на своих родителей, и его переполняет такое счастье, что хочется прыгать, дурачиться, хохотать во все горло. И одновременно все внутри сжимается от горя. Он ведь знает — их нет рядом с ним, а здесь он остаться не может. Его удавкой душит невыплаканная, невысказанная, пронизывающая насквозь боль. Как обидно, как несправедливо, что он не может их обнять, прижаться к маме, почувствовать, как папа ерошит волосы, просто прикоснуться и ощутить родное тепло! Чем он, Алекс, провинился, что у него отняли самых близких и любимых людей?! Что ему приходится жить у чужих?
«Нет, мой маленький, ты ни в чем не виноват!» — это, наверное, мама, потому что она качает головой и подается вперед, словно стараясь убедить его, — «прости нас, сыночек, если кто виноват, то только мы с отцом. Но поверь, мы не могли поступить иначе… Ты нас поймешь, я знаю».
«Мамочка, мама…» — все шепчет и шепчет Алекс, пытаясь ощутить вкус этого слова, которым он никогда никого не называл.
Мама закрывает лицо руками и прижимается к папе.
«Ты должен быть сильным, Алекс» — это снова отец, потому что его лицо становится решительным и даже немного суровым, — «помни, всегда помни, что ты наш сын, и мы любим тебя и гордимся».
«Зачем?» — кричит Алекс, — «папа, зачем мне быть сильным? Кому я нужен? Пожалуйста, можно, я останусь с вами? Мне так трудно, так плохо без вас!»
Он бежит к ним, все так же увязая в песке, разрывая встающую перед ними невидимую преграду, но родители становятся все дальше и дальше. Их силуэты становятся все прозрачнее, их окутывает золотисто-серебряный свет, и они медленно растворяются в нем. Алекс зовет их, срывая голос, рвется вперед, но все бесполезно.
Наконец он остается в одиночестве на пустом берегу, а море все также равнодушно накатывает на берег, оставляя на песке белоснежную бахрому пены. Как всегда, один. Как всю свою сознательную жизнь. Все бросают его. Зачем тогда было рождать его на свет?! Они виноваты, да! В том, что он так невыносимо, так безоглядно одинок! В том, что никому не нужен! В том, что никто его не любит, и никому и дела нет до Алекса Грейнджера Малфоя, до его чувств! Зачем они кинули его, да еще и говорят, что он должен все понять?! Никогда! Он не хочет никого понять, разве его кто-нибудь понимает?! Он ненавидит их!
И тут же его охватывает такое страшное отчаяние, что он просто садится на песок, не может ни двигаться, ни говорить, в душе пустота и безнадежность. Он вскидывает глаза в робкой вере (вдруг они снова появятся?!), но никого нет.
И оправданный, но несправедливый гнев отступает. Разве он имеет право судить своих родителей? Они жили так, как считали истинным, и не их вина, что смерть настигла их раньше времени, не дав побыть с сыном.
Алекс все понимает, но от этого не легче. А вокруг него все переливается в том же странном золотисто-серебряном свете, который постепенно скрадывает, поглощает в себя все пространство. Шум моря стал тише и глуше, небо вылиняло и стало белесо-серым, горизонт совсем размылся, только песок под ногами остается таким же. Из этого света проступают очертания какого-то дома. Небольшой двухэтажный особняк, голубые стены и белые ставни. Его окружают деревья, и резная калитка стоит открытой. Дом как будто зовет к себе Алекса. Ему хочется пройти в калитку, взбежать по лестнице с деревянными перилами, потянуть на себя ручку двери, выкрашенной голубой краской, с цветным окошечком наверху, но совершенно нет сил. Безразличное равнодушие, апатия засасывают его, накрывают с головой. Он погружается в шершавый песок, который плотно охватывает тело, забивается в глаза, рот, уши. И мелькает в голове:
«Может, я тоже умру? Было бы хорошо…»
* * *
Когда Джинни, всегда чуткая и беспокойная при болезнях детей, наклонилась, чтобы откинуть со лба взмокшие волосы мальчика и положить компресс, она вдруг различила невнятное, едва слышное:
— М-м… м-мама…
Женщина вздрогнула и выпрямилась, невольно ощутив, как сердце облилось горячей волной сострадания. Каждые два часа она поила его Успокаивающим зельем, то и дело выгоняя из комнаты дочерей и племянницу, которые появлялись там, едва она уходила.
К вечеру Алекс наконец пришел в себя и удивленно спросил у Лили, примчавшейся с огромным куском его любимого лимонного торта на блюдечке:
— Что это со мной было?
— Ой, не знаю, Алекс! — затараторила Лили, прижимая руки к щекам, — ты нас так напугал! Мама чуть с ума не сошла! Ты сам не помнишь?
— Ну, не знаю, — протянул изумленный Алекс, — я упал, потому что в груди стало больно. И... все.
В сознании была муть и ничего больше. Он действительно помнил лишь, что упал на пол от внезапной боли в груди. И еще помнил музыку, от которой внутри свила гнездо беспокойная и непонятная тоска…
Подошедшая миссис Поттер напоила его знакомым по запаху и цвету, но совершенно отвратительным на вкус зельем и спросила чуть дрожащим голосом:
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально! — бодро заверил ее Алекс, пытаясь приподняться с кровати, — все уже прошло.
— Лежи. Мы не знаем, что это было, но постельный режим еще никому не повредил.
— Миссис Поттер, а что это была за музыка у вас в комнате, когда вы гладили?
— Эдвард Григ, если не ошибаюсь, «Песня Сольвейг» — удивленно ответила миссис Поттер, щупая его лоб, — а что?
— Нет, ничего.
Действительно, ничего. Это название ему ни о чем не говорило. Да и не разбирался он в творчестве никаких композиторов, потому что даже в обычной школе уроки музыки, единственные из всех, давались ему с большим трудом ввиду полнейшего отсутствия слуха и интереса как к классической, так и к современной музыкальной культуре.
К следующему утру все окончательно и бесследно прошло, и Алекс снова предпринял попытку покинуть свою комнату. Но миссис Поттер велела ему оставаться в кровати таким тоном, что ему сразу расхотелось спорить, и сама принесла завтрак на огромном подносе, которого хватило бы на четверых голодных троллей.
— Кушай хорошенько и поправляйся.
— Но я и не болен, — возразил было Алекс, однако миссис Поттер и слушать не стала.
— Лили, Лин, Молли, не мешайте Алексу. Пусть немного поспит, отдохнет.
Алекс чуть было не взвыл (еще бы, целый день в постели в каникулы, это же умереть со скуки можно!), но Лили ему заговорщически шепнула:
— Не вздумай возражать. Иначе она тебя «Отвсегоном» начнет пичкать, а это самое гадкое, самое противное, самое рвотное лекарство в мире!
По лицу Лили было очевидно, что этого таинственного зелья она приняла в своей жизни более, чем достаточно, и отнюдь не желает пробовать его еще раз. Алекс покорно кивнул, тоже не горя желанием отведать этого «Отвсегона» вдобавок к не менее мерзкому на вкус Успокаивающему зелью, которое едва ли не силой впихивала в него миссис Поттер. Лили убежала, мать погнала ее помочь убраться в подвале.
Немного полежав, мальчик осторожно выглянул в коридор. Постельный режим — это, конечно, уныло, но если полежать с книжкой… Итак, библиотека на втором этаже, надо прокрасться туда как можно незаметнее, не попадаясь на глаза никому, и взять пару-тройку книг. Но сначала надо разведать путь.
Миссис Поттер и Лили внизу в подвале.
Лин и Молли играют в детской, устраивают чаепитие для своих кукол, а те возмущенно отплевываются и призывают угостить их чем-то более существенным, кидая кокетливые взгляды на выложенные на блюдечко пирожные. Но маленькие хитрушки приберегли, очевидно, это лакомство для себя.
Домовики наводят блеск в комнате близнецов в отсутствие хозяев. Винки усердно полирует паркет, в который уже можно смотреться вместо зеркала, а Добби, согнувшись в три погибели, вытирает пыль под кроватями. Отлично, они его не увидят. А если и увидят, то все равно ничего не скажут. Вообще, мальчик заметил, что Добби старается никоим образом не сталкиваться с ним, никогда не смотрит ему в глаза, а если Алекс обращается к нему, отмалчивается, либо заметно вздрагивает и отвечает односложно. Как будто боится или, наоборот, терпеть не может…
Размышляя над странным поведением домовика, мальчик спустился вниз и робко вошел в строгую комнату со стенами, сплошь уставленными полками с книгами. Глаза разбегались; книг было почти так же много, как в публичной библиотеке в Литтл Уингинге, куда он ходил на летних каникулах. Алекс начал рыться на полках, до которых доставал. В основном книги были по магии, а ему почему-то хотелось какой-нибудь обыкновенной, неволшебной истории — что-то вроде «Острова сокровищ» или «20000 лье под водой». Он разочарованно вздохнул и все-таки остановил свой выбор на толстенькой книжке с яркой обложкой и интригующим названием «Невероятные приключения отважного рыцаря Златолоконса в подземельях Дамвортса».
Он уже почти вышел, когда зацепился взглядом за массивный письменный стол, на котором стояло что-то вроде высокой и широкой чаши на ножке, и лежала раскрытой толстая книга. Движимый любопытством, мальчик подошел к столу и первым делом заглянул в книгу, которая оказалась альбомом. Фотографии в нем были старыми и колдовскими, то есть люди на них двигались, уходили, потом опять появлялись. Алекс видел такие фотографии в первый раз, только слышал о них от Лили и Рейна, поэтому с интересом пролистал страницы.
На всех изображениях были одни и те же люди. Сперва дети примерно его возраста, школьники в мантиях и форме с львиной эмблемой дома Гриффиндора — два мальчика и девочка. Один темноволосый, в круглых очках и заметно смущающийся; второй рыжий, долговязый, с веселым веснушчатым лицом; девочка с пышными каштановыми кудрями и чуть выступающими передними зубами. Они махали руками, что-то кричали, мальчишки толкались, ставили друг дружке рожки, девочка с напускной серьезностью надувала щеки, а потом не сдерживалась и прыскала со смеху. С каждой страницей они становились взрослее, неуловимо менялись черты лица; рыжий становился все длиннее, темноволосый все смелее и увереннее в себе, а улыбка девочки стала красивее и привлекательней, может, потому, что ее зубы чудесным образом стали ровными.
На одной колдо-фотографии в конце альбома они были уже почти взрослыми. Два парня сидели за столом в полупустой комнате и, видимо, разговаривали, а девушка ласково откинула густую челку со лба черноволосого, на котором очень симметрично располагались с правой стороны странный шрам в виде молнии, а с левой — огромная шишка.
Последняя фотография была очень мятой, с неровными опаленными краями. На ней опять же два парня и девушка стояли перед каким-то очень странного вида домом. Рыжий с удивленно-напуганным видом держал на руках младенца в пеленках, второй приобнимал за плечи девушку, волосы которой на этот раз были забраны в пышный хвост, и что-то оживленно говорил куда-то в сторону, а девушка так славно улыбалась, глядя прямо в объектив, что Алекс и сам невольно улыбнулся в ответ. Под фотографией смешными детскими каракулями шла подпись: «Дядя Гарри, дядя Рон и тетя…». К сожалению, последнее имя было на сгоревшем кусочке. Но вот почему лица этих двоих показались ему знакомыми! Конечно же, это были мистер Поттер и мистер Уизли, совсем-совсем молодые. Только девушка была незнакома, но явно не миссис Поттер.
На этой фотографии альбом обрывался. Алекс подумал, что интересно было бы узнать, кто была эта девушка. Судя по всему, они втроем были близкими друзьями, а фотографии в альбоме были специально отобраны.
Он еще раз улыбнулся девушке и обратил взгляд на чашу. Она оказалась не пустой, а наполненной странным веществом — не газ, не вода, что-то вроде загустевшего серебристо-серого тумана. К тому же вещество чуть вращалось, само, его никто не мешал, и на его поверхности скользили какие-то бесформенные смутные тени. Алекс наклонился посмотреть поближе и вдруг в панике ощутил, как ноги отрываются от ковра, и он летит куда-то вниз головой. Он проваливался в эту странную чашу! Полет сквозь волны серебристого тумана, сердце колотится в горле от страха, мгновенье, и ослепленный ярким солнечным светом Алекс кубарем катится на мягкий желтый песок квиддичного поля. Ай!!! Квиддичного поля?!!
Это и в самом деле было квиддичное поле, на котором к тому же было полно людей! Две команды в формах Гриффиндора и Слизерина стояли друг напротив друга, азартно размахивали метлами и самозабвенно переругивались. Высокий широкоплечий гриффиндорский капитан с вратарским номером на мантии что-то сердито орал слизеринскому, похожему на уродливого тролля.
Алекс удивленно поднялся на ноги. Как он мог попасть сюда? Это что-то вроде тех порталов, о которых говорил как-то Рейн? Но внимательнее оглядевшись вокруг, он понял, что здесь что-то не то. Во-первых, сейчас царствовала зима, Хогвартс по самые башни замело снегом, а здесь снега не было и в помине, была явно осень, желтела трава у подножья трибун. Во-вторых, хотя Алексу и не очень нравился квиддич, но все же он знал игроков своей сборной и знал, что капитан — совсем не высокий, а щупленький шестикурсник Сайрус Диппет, который был ловцом. Да и другие игроки не были знакомы ему. Хотя…
Мальчик подошел поближе и увидел очень знакомые огненно-рыжие волосы — здесь, несомненно, были трое Уизли. Два похожих друг на друга до последней веснушки близнеца и Рональд Уизли, отец Рейна. В том, что это был он, Алекс не сомневался ни секунды. Он бежал к игрокам все с той же пышноволосой девочкой. Алекс, не веря своим глазам, огляделся по сторонам и увидел еще и отца Лили! Тот тоже был в форме, сжимал в руках древко метлы и, как и остальные, с возмущением потрясал кулаками в сторону слизеринцев. И мистер Поттер, и мистер Уизли были по виду одного с ним возраста или, может, чуть старше. Такими он видел их на фотографиях в начале альбома.
Окончательно перестав понимать, что происходит, Алекс тихонько спросил у рыженькой девушки, стоявшей рядом с одним из Уизли:
— Извините, куда я попал?
Но девушка словно не расслышала его. Алекс повторил свой вопрос и опять не получил ответа. Вообще-то никто не обращал на него внимания, все были слишком заняты перепалкой. Алекс протолкался немного вперед. Как раз в это время девочка рядом с Рональдом Уизли громко сказала:
— Зато ни один игрок в нашей сборной не покупал себе места в команде, они все оказались там благодаря таланту!
Один из слизеринцев, бледный светловолосый мальчик (Алексу его лицо показалось очень знакомым), казавшийся гномом на фоне других игроков с более чем внушительными габаритами, побледнел еще больше и презрительно, медленно цедя сквозь зубы, протянул:
— А твоего мнения никто не спрашивал, грязнокровка!
Среди гриффиндорцев вспыхнуло бурное пламя негодования. Близнецы Уизли одновременно кинулись на бледного, которого заслонил троллеподобный капитан, девушка с короткой золотистой косой закричала, потрясая метлой:
— Как ты мог такое сказать!
Мистер Уизли с воплем «Ты заплатишь за это, Малфой!» направил свою палочку прямо на бледного и выкрикнул какое-то заклятье. Сверкнул зеленый луч, хлопок, но палочка почему-то не направила заклятье вперед, а наслала его на своего владельца. Отец Рейна согнулся пополам, и его вытошнило противными зелеными слизняками.
Среди слизеринцев грянул оглушительный хохот, и громче всех хохотал бледный. А гриффиндорцы сочувственно окружили Рональда, выплевывавшего новые и новые порции слизняков. Гарри Поттер и девочка подхватили друга с двух сторон и поволокли его к дому профессора Хагрида, видневшемуся вдалеке.
Алекс с вытаращенными глазами смотрел на разыгрывавшуюся сцену. Мистер Уизли сказал «Малфой?!». При чем тут он? Или…
Додумать мысль мальчик не успел, потому что внезапно все заволок уже знакомый туман, а его ноги опять оторвались от земли.
На этот раз приземление получилось жестким, он упал не на мягкий песок, а на твердые каменные плиты, вымостившие двор перед знакомыми входными дверями школы. Алекс потер ушибленные коленки, поднимаясь на ноги, и понял, что он опять попал куда-то не туда. Снова перед ним стояла неразлучная троица — Гарри Поттер, Рональд Уизли и девочка, только они были взрослее, уже подростки третьего или четвертого курса. Удалялась широкая спина профессора Хагрида, слышно было, как он шумно сморкался и всхлипывал. В высокие двери заходили школьники.
— Ха-ха, разревелся! Вы видели что-нибудь более жалкое? И это наш учитель! — уже знакомый светловолосый паренек кривил губы в презрительной усмешке. За его спиной тупо ухмылялись два монстроподобных парня, а все вместе они живо напомнили Алексу незабвенных Деррика, Боула и Делэйни.
Девочка решительно и как-то жестко шагнула вперед и со всего размаху отвесила звонкую пощечину насмешнику. Тот покачнулся и замолчал с ошарашенным выражением лица. У горилл за его спиной челюсти отвисли едва ли не до земли.
— Не смей так говорить о Хагриде, злобная тварь!
Девочка вытащила палочку и направила ее на бледного. Тот как-то странно мотнул головой, круто развернулся и молча исчез в дверях, за ним попятилась и его охрана. Рональд Уизли с открытым восторгом и восхищением смотрел на девочку. Гарри Поттер тоже не отрывал от нее радостно-удивленного взгляда.
У Алекса, совсем ничего не понимавшего, обескураженного, растерянного, не было слов. Единственной связной мыслью, бившейся в его пустой голове, было:
«Хочу вернуться обратно домой!»
Серебристый туман снова окутал его, мягко приподнял и понес. Спустя несколько секунд Алекс очутился в знакомой строгой комнате, перед столом, на котором лежал альбом, и стояла чаша. Он, спотыкаясь, отступил назад, продолжая сжимать в руках выбранную книгу, которую так и не отпустил, и опрометью выбежал из комнаты. Только у себя, немного успокоившись, он смог привести путавшиеся мысли в относительный порядок.
Попал он, несомненно, в Хогвартс, его невозможно было не узнать. Только вот какое было время? Явно не нынешнее, ведь мистер Поттер и мистер Уизли были еще детьми. Может, эта чаша что-то вроде машины времени?!
Алекс с волнением подумал, что если так, было бы интересно еще раз попасть туда, встретиться со своими родителями, которые вроде тоже учились в школе в одно время с мистером Уизли и мистером Поттером. Интересно, какой девочкой была его мама? Какие у нее были волосы, глаза? Была ли она хохотушкой или молчуньей, веселой или серьезной? А папа?
Стоп!!!
Алекс подскочил на кровати, куда упал, ворвавшись к себе. Тот мальчик, светловолосый и бледный, его лицо показалось ему знакомым! А как же иначе, если каждое утро Алекс видел его в зеркале? Это был его папа?! А чем еще объяснить такое сходство? И мистер Уизли назвал его Малфоем! Не могло же это быть просто совпадением! Это был он и никто другой! Алекс заметался по комнате, у него пересохло в горле от лихорадочного волнения. Неужели это правда? Если бы он тогда догадался, он бы подошел к нему, поговорил! Надо сейчас же вернуться в библиотеку!
Мальчик выбежал из комнаты, и столкнулся на лестнице с чумазой, как трубочист, Лили.
— Алекс, ты почему встал?! Сейчас мама придет, если она тебя увидит, знаешь, что будет?
— Подожди, Лили, я сейчас! — взмолился Алекс.
Но когда он ворвался в библиотеку, чаши на столе уже не было. На него исподлобья взглянул Добби, протиравший пыль на полках.
— Добби, — задыхаясь, выпалил мальчик, — здесь стояла чаша, такая странная, где она?
— Мистер Малфой говорит об Омуте Памяти?
— Что? А, да, наверное.
— Мистеру Малфою известно, что Омут Памяти принадлежит сэру Гарри Поттеру, и никому нельзя к нему притрагиваться?
Алекс смутился.
— Н-нет.
Домовик впервые прямо взглянул на мальчика круглыми глазами.
— Мистер Малфой не имеет права заглядывать в воспоминания сэра Гарри Поттера.
— В воспоминания?
— Да. В Омуте Памяти хранятся его воспоминания и мысли.
Алекс отвел глаза и попятился, благоразумно решив молчать о том, что он туда уже заглянул. Он вышел из кабинета, провожаемый тяжелым неприязненным взглядом домовика. Так это были воспоминания, а не машина времени… И поговорить с папой, наверное, не удалось бы…
— АЛЕКС!!!
— Иду, миссис Поттер, я хотел только взять какую-нибудь книжку.
— Надо было сказать мне, я бы принесла. Ну-ка, марш в кровать, сейчас обед принесу.
После обеда, наконец выпущенный из постели (под кучу честных слов, что у него абсолютно ничего не болит, и не менее честных умоляющих взглядов), Алекс все думал, вспоминая каждую деталь виденного, и ему казалось странным, что тот мальчик был его отцом. Видел он не так уж много, но все-таки понял, что мистер Поттер и мистер Уизли не очень-то ладили с Драко Малфоем. Да и сам отец, если быть справедливым, был не очень… хорошим… Он обозвал ту девочку грязнокровкой, оскорбил профессора Хагрида.
Задумчивость Алекса, естественно, как коршун, заметила миссис Поттер, которая снова обеспокоенно начала поглядывать на него, а потом проверила лоб, нет ли температуры, и все-таки напоила мерзопакостным «Отвсегоном». От этого адского зелья у Алекса волосы стали дыбом, глаза попросились из орбит на волю, а во рту мгновенно пересохло, как после засухи. Лили одновременно хихикала и сочувственно держала стакан с водой.
После ужина девочка все зевала, устав от уборки, и пораньше ушла спать. Вслед за ней убежал в свою комнату и Алекс. Но в кровати никак не мог уснуть, ворочаясь, сбил простыни, и где-то около полуночи ему страшно захотелось пить. Он спустился вниз.
В гостиной перед разожженным камином разговаривали миссис Поттер и профессор Уизли. Лицо у миссис Поттер было очень задумчивым и отстраненным. Алекс залпом выпил на кухне два стакана яблочного сока, взял еще стакан с собой на всякий случай и пошел обратно. Проходя мимо гостиной, он вдруг уловил имя: «Гермиона», и уже не смог пройти мимо. Тихонько подкравшись к дверям, мальчик затаился за полуоткрытой створкой. Он, конечно, понимал, что это очень нехорошо, нельзя подслушивать разговоры взрослых, но имя матери заставило забыть его обо всем на свете.
Услышанное потрясло Алекса так, что он до крови искусал руку, чтобы не закричать. Он сжимал кулаки, и ногти больно вонзались в ладони, задыхался, чувствуя, как начинает шуметь в ушах от напряжения, но не мог просто встать и уйти, словно привязанный к двери. Вдруг на пороге кухни с легким треском появился Добби, видимо, услышав приглушенные звуки разговора, и Алекс, не поняв, что спросила профессор Уизли о мистере и миссис Уизли, одним махом взлетел на третий этаж. Забытый сок разлился липкой сладкой лужицей, а домовик недоуменно уставился на невесть откуда взявшийся стакан.
Мне тебя нагадала старуха-судьба,
Повстречавшись когда-то на кривом перекрестке,
Я решила сама, я решилась сама
Обогнать ее путь на неспешной повозке.
Мне лицо твое снилось в предутренних снах,
И огонь напевал о тебе и надежде,
Лунный свет танцевал на холодных камнях,
Серебром остывая, узором небрежным.
Мне ветра донесли хриплый голос судьбы,
И заклятьем ударил ее злобный клекот,
Все мосты я разбил, ничего не забыл —
Ни бессилия боль, ни души гневный грохот.
Мне звезда леденила ладони во тьме,
И мрак целовал обжигающе-черный,
Но я сжег безвозвратно в его глубине
Все сомненья шипы и неверия корни.
Если б мог, если б знал, все б на свете отдал я,
Лишь тебя уберечь от беды и печали!
Я тебя обниму, мрак закрою собой,
Мой огонь, твои звезды, а судьба за спиной…
(с) Lilofeya
______________________________________________________
Гермиона и Драко с утра сидят в библиотеке. В замке стоит тишина, немного сонная и удивительно уютная и домашняя, шуршащая, шелестящая, чуть позванивающая, изредка неслышными серыми тенями появляются и исчезают прибирающиеся домовики. Темного Лорда нет, а Люциус с Нарциссой отправились с визитом к Эйвери. Можно сказать, что Гермиона и Драко одни.
На улице морозно, а в комнате тепло, весело потрескивает пламя в камине, временами громко стреляя и заставляя вздрагивать. Неспешно тикают старые напольные часы, медленно и торжественно отсчитывая каждые прошедшие четверть часа. Драко удобно устроился в кожаном кресле, закинув ноги на низенькую банкетку, и лениво перелистывает какую-то книгу, изредка тихо посмеиваясь, а Гермиона завороженно стоит у окна. Весь мир укутался в горностаевую мантию, накинул прозрачно-снежную вуаль и хрустальной льдинкой застыл в ожидании неведомого чуда. Снег падает в тихом безветренном воздухе крупными хлопьями, кружится, танцует свой извечный танец зимы и холода. Как много слов придумали люди для зимы! Мороз, холод, лед, стужа, снег, иней, изморось… И от каждого хочется поежиться и закутаться в толстый плед или как сейчас — смотреть на белое безмолвие из окна теплого дома.
— Почему снег идет? — девушка нарушает только и ждущую этого тишину.
Драко вскидывает на нее удивленный взгляд:
— Прости?
— Почему снег идет, падает, ложится? О нем говорят как о живом, как о человеке. Ведь и мы с тобой тоже можем идти, падать и ложиться…
— Я не знаю, — пожимает плечами Драко, — но это ведь оборот речи, так принято говорить.
— Да, принято… а мы обычно говорим и делаем так, как принято. И никогда не задумываемся, почему так принято? Кто это принял? И можно ли по-другому?
Драко захлопывает книгу.
— А как можно по-другому сказать про снег? Он ведь просто идет.
Гермиона чуть улыбается.
— Каждая снежинка — это шедевр природы, неповторимый и уникальный. Каждый ее лучик, каждый узор — творение воды, мороза и воздуха. Они летят к нам из такой высоты, откуда, наверное, земля кажется совсем маленькой, страшной и в тоже время манящей и притягательной. И они так стремятся вниз, чтобы укрыть ее, приникнуть к ней, к ее теплоте, не зная, что тепло для них губительно. Первые из них умирают, едва коснувшись, почувствовав его. И лишь после многих смертей, когда земля уже не в силах дать тепло, когда она уже забирает их холод, только тогда снег обволакивает ее тело, успокаивая, нашептывая легкие и чистые сны, обещая, что с весной снова все будет как прежде. И голос каждой снежинки поет о покое, о дреме, о том, что холод — это еще не конец всего. А весной снова будет смерть, которая принесет жизнь. Вместо белого снега появится зеленая трава и многоцветье первых цветов, и кто-то напьется из ручейка на месте бывшего сугроба.
Драко, затаив дыхание, слушает негромкий задумчивый голос девушки, которая словно рассказывает чудесную сказку, прекрасную и одновременно грустную. Эта сказка так далека от их мира, в котором снег просто идет, люди живут, а весна наступает. А в мире Гермионы снежинки поют песни, и весеннее небо, наверное, там всегда чистое и синее, словно умытое ключевой водой родников, и можно просто лежать на мягкой зелени травы, которая выросла там, где когда-то мела метель, и бездумно, освобожденно смотреть в лазурь…
В комнате снова воцаряется тишина, не тяжелая и напряженная, а легкая и снова ждущая. Слова. Жеста. Высказанной вслух затаенной мысли. Взгляда.
— Наверное, у снега есть душа, — тихо говорит Драко, — и у всего, что нас окружает. Поэтому снег идет, как человек, и может так же, как и мы, смеяться, злиться, грустить и радоваться. Только никто этого не замечает.
Гермиона смотрит в пламя, весело взбирающееся по поленьям и подмигивающее ей.
— Да… У всего есть душа. У травинки, у летнего ветра, у птиц и деревьев, у огня и у этого замка.
Драко поднимает бровь.
— Да-да, разве ты не чувствуешь? — Гермиона касается ладонью каменной стены. Драко кажется, она ласкает ее, как живое существо, как кого-то, кто способен испытать ответные чувства.
— Он есть так же, как и мы. Он живет, существует своей неспешной тихой жизнью, наблюдает за поколениями людей, которые появляются в нем. О чем он думает? Мы для него как бабочки-однодневки, сегодня есть, а завтра нас уже нет, и придут другие. Не хуже, не лучше, просто другие. Но мы оставляем свой след, каким бы скоротечным не было наше существование. Знаешь, мне иногда кажется, что замок наблюдает за мной, провожает взглядом тысячи глаз из комнаты в комнату, из коридора в коридор.
— Тебе это не нравится?
Почему-то Драко даже не удивляется ее словам, он удивлен лишь тем, как она сумела понять Малфой-Менор, сумела постигнуть дух древнего замка, который открывается отнюдь не каждому. Да и вообще, в понимании многих людей у домов и строений нет души, лишь предназначение — быть обиталищем, их личным местом.
— Не знаю, — девушка задумчиво поглаживает каменную стену, — его взгляд не враждебный, хотя поначалу мне было не по себе. Но потом что-то изменилось, он превратился в… друга? Нет, не друга. Я для него слишком непонятна, слишком чужая. Он скорее относится ко мне с благожелательным любопытством. Знаешь, как смотрят на забавного котенка или щенка, отлично зная, что они подрастут и превратятся в царапающую кошку и кусачую собаку. Однако при этом все равно рука не поднимается ударить. И еще он словно оценивает и присматривается…
«Гермиона Грейнджер не зря была первой ученицей на нашем курсе, и отнюдь не без причины Темный Лорд так заинтересовался ею. Ее ум и интуиция как остро наточенное лезвие обоюдоострого кинжала, который опасен и в то же время внушает чувство защищенности и надежности. Даже без памяти она представляет собой серьезного противника. Поттеру повезло так, как никому никогда не везло — Грейнджер была с ним рядом, начиная с первого курса. А он так ничему и не научился от нее, до сих пор продолжает вести себя, как полнейший кретин, и это еще мягко сказано»
— Драко, ты меня совсем не слушаешь! — мудрый философ разом превращается в обиженную девушку.
— Слушаю. Тебе никто не говорил, что ты должна была учиться на Когтевране?
— Пока не помню. Но раз я училась на Гриффиндоре, то наверняка, это был мой выбор. Кстати, ты не слышал анекдот, который рассказывал Блейз, о гриффиндорках и когтевранцах?
Драко морщится. Опять Забини. Почему этот чертов итальянец все время торчит в Малфой-Менор? В собственном замке невозможно ступить и шага, чтобы не наткнуться на него, обычно в компании Гермионы и Фионы. Не то чтобы Драко это не нравится… Ему, в принципе, наплевать, с кем и как проводит свое время Грейнджер, но всему же есть границы, в конце концов! И Фиона совсем распоясалась, позавчера довела до визгливой истерики Пэнси в третий раз за месяц. А раньше ее план был — стабильно один раз в три месяца. Драко два часа потратил на то, чтобы успокоить Пэнси, трижды поклялся, что в последний раз поговорит «с этой наглой, умершей триста лет назад хамкой, которая вообразила о себе Мерлин знает что!» и четыре раза наколдовывал девушке стакан с огневиски. В результате у Пэнси язык начал прилично заплетаться, и она вцепилась в него не хуже озерной пиявки. Драко пришлось буквально отрывать ее руки, тащить на себе из гостиной к ближайшему камину и выпроваживать домой. Самое досадное — это видели Забини и Грейнджер, причем у нее были ТАКИЕ глаза, что Драко тут же захотелось провалиться сквозь пол в подземелья, а если повезет, то и еще глубже. Забини же не преминул сострить по поводу гармоничного сочетания платья Пэнси цвета «бешеной вишни» и покрасневшего от натуги лица Драко.
Гермиона ждет ответа, а Драко встает.
— Этот анекдот древний, как мир, по крайней мере, его точно рассказывают со дня основания школы. Так, какие у тебя сегодня успехи?
— Не знаю, — пожимает плечами Гермиона, — кажется, никаких.
— Не ленись. Чем раньше…
— Да-да-да, я помню! Но память не возвращается ко мне по желанию. Обычно бывает какой-то толчок, который запускает какое-то воспоминание, а потом ниточка по ниточке нанизываются другие. Помнишь, недавно к твоей маме приходила какая-то женщина, у нее были такие тяжелые духи, сладкие и терпкие? Их аромат напомнил мне о моей тете, в саду которой рос сорт роз с почти таким же запахом, а дальше я вспомнила миссис Розалин Эберхарт, нашу соседку, у нее еще была такая смешная маленькая собака с китайским именем, а потом Чжоу Чанг, в которую был влюблен Гарри на пятом курсе.
Драко усмехается. Странные ассоциации — подружка Поттера и собачонка.
— М-да, принцип я понял. А если… если ты так и не вспомнишь все? Ты не боишься? — он испытующе смотрит на девушку.
— Если не вернется память, я так и останусь полукалекой, — невесело отвечает девушка, — а боюсь ли я? Да — потому что ты даже не представляешь, каково это — не знать, кто ты такая, что ты делаешь в этом месте, кто эти люди рядом с тобой. Когда вокруг тебя хоровод лиц и ни одно из них тебе незнакомо, но все тебя знают. И пустота в душе. И в то же время я откуда-то знаю, что все сделала правильно, и когда придет время, я все вспомню!
Драко неопределенно кивает. Интересно, а что действительно произойдет, если Грейнджер не вспомнит ничего важного, нужного Лорду?
Вообще, он до сих пор не может взять в толк, зачем она Ему? Господин не может не понимать, что шанс на реальное восстановление памяти невелик, если вспомнить, в каких условиях она накладывала на себя заклятье. Если Ему нужны сведения о Поттере и его каком-то там хреновом Ордене, вряд ли Грейнджер согласится добровольно все рассказать, даже если Драко будет ей день и ночь вдалбливать мысль о том, что надо презирать грязнокровок, обожать Темного Лорда до искр в глазах и срочно вступить в ряды Его верных последователей. Как, скажите на милость, это сделать, если сама Грейнджер — грязнокровка и знает об этом?! А если она не согласится (точно не согласится, это же Грейнджер), то Лорд получит миленькое полурастение, которое вряд ли ему будет нужно в дальнейшем. Империусы с Круциатусом, знаете ли, неприятная вещь. Особенно в сольном исполнении Темного Лорда. Особенно если сильные маги сопротивляются им изо всех сил.
Но с другой стороны, Господин как будто бы и не горит нестерпимым желанием прижать к стенке Поттера через нее, хотя возможность была и остается. Нет, Ему нужно что-то другое, что-то более изощренное, далеко идущее. Как паук, Он плетет паутину Своих планов, не посвящая в них никого, и Грейнджер играет в них не последнюю роль, пусть и не в связи с Поттером, в этом Драко уверен.
— Ладно. Прогуляться не хочешь?
— Конечно, хочу. А куда? Далеко? — оживляется девушка.
— В городок Литл-Халтон, это недалеко от Манчестера.
— А что там тебе нужно?
— Поручение Лорда. И оденься по-магловски.
«Почему-то Он велел взять тебя с собой. Почему? Это слишком рискованно. Кто-нибудь увидит. А может и нужно, чтобы кто-то увидел? Но зачем? Я скоро свихнусь от бесконечных и, главное, безответных зачем и почему!»
В своей комнате Гермиона быстро переодевает платье на джинсы, теплый свитер, накидывает пальто и буквально слетает вниз. Драко уже готов и стоит у лестницы с небольшим свертком в руках. Девушка немного удивленно разглядывает парня. Он в темных джинсах, синем свитере, поверх черная расстегнутая куртка с высоким воротом. Какой-то странный в этой одежде. Она привыкла видеть его в мантиях, смокинге, костюмах, либо в строгой домашней одежде, которая немногим отличалась от официозных одеяний. А сейчас, одетый так, он кажется таким… простым, близким? Гермиона отчаянно краснеет от этой мысли и спотыкается на последней ступеньке лестницы, Драко выразительно постукивает по циферблату своих часов.
— А что мы там будем делать?
— Я отдам вот это одному человеку и заберу у него кое-что.
— А что это?
— Нечто важное.
— Господи, какие тайны.
— Без этого нельзя. Идем?
— Идем!
Хлопают тяжелые двери, снежинки вмиг облепляют ресницы.
— Держись за мою руку.
— Ой, Др…а-а-ко-о-о! Я думала, мы будем трансгрессировать! Предупреждать же надо, что ты собираешься через портал! Кстати, где он?
Драко с довольной улыбкой выпускает руку Гермионы.
— Вот.
— Что вот?
— Портал — мой перстень.
Он показывает недоверчиво хмурящейся девушке массивный серебряный перстень, украшенный лобастой скалящейся головой волка с яркими огоньками изумрудов вместо глаз.
— Но порталы могут быть только одноразовыми, разве нет?
— Нет, не всегда. Мой перстень зачарован именно на многократные перемещения своего владельца. Конечно, не в неизвестное место, а в то, где он уже бывал и может четко представить себе картину. Но возвращение всегда будет только домой, в Малфой-Менор.
— Интересно, — тянет девушка, разглядывая перстень, — а почему волк?
— Волк — на гербе нашего рода, — пожимает плечами Драко, озираясь по сторонам, — а этот перстень уже веков пять, если не больше, передается в нашей семье от отца к сыну. Папа торжественно вручил мне его после семнадцатилетия со всеми подобающими словами и напутствиями. Кстати, если хочешь знать, у мамы тоже есть такой же, только с сапфирами и, конечно, поизящнее, на женскую руку. И он, естественно, тоже кочует из века в век, переходя от свекрови к невестке в день свадьбы. Слушай, мы долго будем торчать в этой подворотне?
Гермиона озирается по сторонам. Темновато, грязновато, сыровато. Здесь снега нет, но холодно, и ледяной ветер безжалостно треплет волосы, норовя забраться под куртку и унести тепло.
— Ты же сам увлекся родовыми преданиями. Идем, а куда?
— За мной.
Они переходят улицу, идут вдоль нее, затем какой-то переулок, снова улица, узкая и кривая, как червяк, невероятно грязная, захламленная, как будто люди на ней не живут, а лишь бросают мусор. Драко морщится, обходя кучу гнилых овощей, Гермиона взвизгивает, едва не наступив на длинный голый хвост весьма упитанной крысы, скорее смахивающей на раскормленного черного поросенка. Та злобно посверкивает бусинками глаз и очень неохотно уступает дорогу.
— Что это за место?
— Никогда не интересовался, но здесь лавка того человека, к которому мы идем.
— Чем он, интересно, торгует? Яблочными огрызками и банановыми шкурками? Крысиными хвостами? Драконьим навозом? Ф-у-у, ну и вонь!
— Лучше тебе этого не знать.
Драко вдруг резко сворачивает налево. Там, среди длинного ряда уныло-серых однотипных домов обнаруживается втиснутый между ними ветхий домик из красного кирпича с острой крышей, из трубы которого клубами валит черный дым. Драко тянет древнюю рассохшуюся дверь на себя, та отзывается отчаянным скрипом. Парень и девушка осторожно входят в темную, пропахшую чем-то отвратительно тухлым и кислым комнату. По углам и потолку вьется тяжелая липкая паутина. На полках стоят узкогорлые кувшины с изогнутыми ручками, тяжелые старинные весы, мутные, поблескивающие изнутри зелья в склянках и колбах. И еще на жердочках и в многочисленных клетках то ли чучела птиц, то ли настоящие птицы, вытянувшие головы или нахохлившиеся и посверкивающие круглыми глазами. Нет, все-таки чучела, кажется. Иначе они бы подняли крик.
Гермиона невольно задерживает дыхание и ежится, держась поближе к своему спутнику. Драко дергает за колокольчик вызова, свисающий над покрытой разводами треснувшей витриной, в которой что-то шевелится и хлюпает. Из глубины лавки появляется старуха в черной мантии. Гермиона не сомневается, что черная она только из-за грязи, а на самом деле ее изначальный цвет был другой. Старуха худа, как палка, ее лицо выглядывает из-под огромной шляпы, словно птица из дупла.
— Чего надо? — голос старухи ей под стать, тоже какой-то грязный, каркающий, хрипучий.
— Я от Него. Он велел передать….
Не в силах больше терпеть вонь, Гермиона выскакивает на улицу и жадно дышит, наслаждаясь ароматами гниющего мусора. По сравнению с тем, как пахло в этой лавке, мусор просто благоухает французскими духами. Минут через пять точно так же стремительно выходит Драко и, как она перед этим, глубоко вздыхает, словно не дышал все пять минут.
— Уф-ф, я уж думал, задохнусь.
К ужасу Гермионы, вслед за ним на улицу выползает обитательница гадостной норы.
— Что, детки, не нравится?
— Э-э, ну что вы? Все в порядке, — кривится Драко.
— В порядке, говоришь? Хе-хе-хе, я-то вижу, каково оно, когда все в порядке. А у тебя, аристократик, ничего не в порядке. Ты и сам не знаешь, как все обернется, верно? И там страшно, и здесь боязно, поджилки-то трясутся, а, трясутся? И оттуда не отпускает, и сюда манит. Душа напополам разрывается, ты сам себя иногда боишься, так ведь, а?
Гермионе становится по-настоящему страшно. Старуха кривляется, словно паяц, размахивая широкими рукавами мантии, которая при ближайшем рассмотрении оказалась серой в черную полоску (она все-таки была права насчет грязи), в промежутках между фразами бормочет что-то совсем невнятное и то и дело опаляет Гермиону жуткими взглядами удивительно молодых ярко-желтых глаз на морщинистом смуглом лице.
— Драко, идем! — тянет Гермиона парня, который почему-то стоит столбом, уставившись на эту старуху так, словно она его некогда потерявшаяся родная бабушка.
— Он пойдет, еще как пойдет, даже не сомневайся. Дорога перед ним, страшная, да короткая, и ты, милочка, вслед за ним тоже пойдешь, да-да. Да только недолго, ох, как недолго будет-то все…. В шелка и бархат оденешься, да страхом укутаешься, изумруды и алмазы на тебе засверкают, да слезы ярче и чище будут блестеть. Волки добычи своей не упускают, да волчонок один останется!
Гермиона леденеет от непонятных, полубезумных, лишенных смысла слов старухи, чувствуя, что холод январского дня все-таки проник под куртку, выморозил сердце, сжал его в маленький, отчаянно стучащий комочек. О чем говорит эта сумасшедшая? Она что, провидица? И если это так, что это за намеки, туманные предостережения?
Загипнотизированной девушке уже кажется, что это не старуха кружит вокруг них, а каркает серая ворона с янтарными злыми глазами, шумно хлопая крыльями. Кто-то сильно встряхивает ее за плечо.
— Гермиона, очнись, слышишь? Идем, Гермиона! Плюнь на эту дуру, она все врет!
Кто-то ее тащит прочь от старой вороны, от этой грязной улицы, чья-то теплая рука крепко сжимает ее ледяную.
А старуха хрипит им вслед, спешащим, уже не слышащим:
— Старая Норна не лжет и не ошибается, нет, деточки, никогда не ошибается. Вот так же и по жизни вместе пойдете, но коротким и страшным будет путь, а волчонку вашему туго придется на этом свете без вас…
Гермиона и Драко приходят в себя в добрых нескольких улицах от того места. Девушка трясущимися губами спрашивает у бледного парня:
— К-кто это?
— Понятия не имею. Мне было велено только передать сверток и забрать то, что дадут за него.
В руках Драко маленькая серебряная табакерка, крышка которой украшена тонкими причудливыми узорами. Он крутит ее в руках, осматривает со всех сторон, потом кладет в карман куртки. Гермиона прислоняется к стене и прикрывает глаза. Сердце до сих пор бьется так, словно хочет вырваться из груди, а во рту сухо и противный вкус крови от прокушенной губы.
— Пошли, выпьем чего-нибудь.
Девушка благодарно кивает и еле переступает ватными ногами вслед за Драко, который приводит ее в маленький уютный ресторанчик, разительно отличающийся от того места, где они недавно были. Ресторан, естественно, волшебный и, естественно, бешено дорогой. Они усаживаются за столик в полупустом зале, официант принимает заказ и исчезает так быстро, словно трансгрессировал. Гермиона потирает озябшие ладони, кидает осторожный взгляд на Драко. Тот все еще бледен, молчалив и выглядит так, словно только что испытал огромное потрясение. Она тихонько вздыхает, оглядывается по сторонам, отмечая строгую сдержанность и вместе с тем изящество обстановки, до мелочей продуманный интерьер, вышколенных официантов, неслышными тенями скользящих по залу. И откуда этот ресторан взялся в этом маленьком городишке? Много ли здесь живет волшебников, способных позволить себе в нем обед? Могла ли она сама когда-то просто зайти сюда и просто выпить чашку кофе? Она чересчур быстро привыкла к тому, что окружает ее с недавних пор: к миру богатства, к древним родовым замкам, к приемам и балам, к роскошной одежде и драгоценностям. Но теперь ее частенько занимают мысли: какой была ее жизнь ДО ЗАКЛЯТЬЯ? То, что она вспомнила, совсем не пересекается с тем, что она видит сейчас. Словно два совершенно разных мира, отражающихся в волшебном фонаре ее памяти, блуждающей с ним в потемках.
И хотя она твердо убеждена, что в ее НАСТОЯЩЕЙ жизни не было замков и приемов, но тем не менее, поражается самой себе, своим ощущениям, когда зеркало в Золотых покоях отражает девушку с сияющими глазами в легком нежном шифоне или тяжелом шелке роскошных вечерних нарядов, которая кружится и приседает в шутливом реверансе перед эльфихой с булавками или расческой в руке. Похожа ли ЭТА Гермиона на ТУ, гриффиндорку-отличницу, по словам Драко, лучшими друзьями которой были Гарри Поттер и Рон Уизли?
Она невольно вздрагивает. Почему-то, когда имена ее лучших друзей всплывают в памяти, становится неловко, даже немного страшно. Словно мел, скрипящий по доске, или шаги в пустой комнате. Хочется укрыться куда-нибудь, спрятаться. От кого? Или от чего?
И все равно она вспоминает, думает, размышляет. О том, что ее жизнь ДО ЭТОГО была какой-то странной и словно… неправильной? Нет, не неправильной, но все равно непонятной. Все, что она вспомнила, так или иначе связано с друзьями, образы которых еще немного смутны, но она уверена, что они были очень близки.
Только друзья. Она еще не помнит, как звали ее маму, отца, были ли у нее братья и сестры, а вот друзей вспомнила. Разве это не странно?
Гарри и Рон.
Она будто пробовала имена на вкус, прислушиваясь к себе — что откликается? Черноволосый, вечно растрепанный мальчишка в круглых очках и рыжий, долговязый, с россыпью веселых веснушек на подвижном смешливом лице.
Рон и Гарри, Гарри и Рон. Неужели у нее не было подруг?
«Твои воспоминания опасны» — сказал Драко. Чем же они могут быть опасны? Это ее друзья. Ее Гарри и ее Рон. Тепло дружеской руки и внимательный взгляд, бесшабашное веселье и тут же — постоянное напряжение и тревога за мальчишек; темные коридоры; гулко бьющееся от волнения, смешанного со страхом, сердце; очень высокий и большой человек с густым добрым голосом, в доме которого они постоянно бывали; умные глаза строгого, но любимого профессора: «Мисс Грейнджер, от вас я этого не ожидала!»; огромная радость: «Гарри, Рон, вы целы!»
Рой туманных воспоминаний клубится у нее в памяти, какие-то из них ясные и четкие, а какие-то совсем мимолетные и призрачные. Она даже не успевает понять, как они выскальзывают из головы и исчезают, чтобы снова вернуться и мучить своей неопределенностью.
Гермиона медленно потягивает согревающий коричный коктейль, Драко побалтывает кубиками льда в стакане с огневиски.
— Ты как, в порядке?
— Да, — отрывается от своих раздумий девушка, — а ты?
— Тоже ничего.
— Какая-то ненормальная... Она ясновидящая?
— Откуда я знаю? Наверное, нет. Если бы это было так, Лорд уже… впрочем, неважно. Я вижу ее в первый раз. Обычно в этой лавчонке сидел старик.
— Драко, а что Лорду нужно от провидиц? Я слышала, твой отец сказал, что Он их ищет.
Драко залпом допивает огневиски.
— Ищет.
— Странно…
— Что тут странного? Очевидно, Он хочет узнать Свою судьбу.
— Шутишь? По-моему, Он Сам творит Свою судьбу.
— Никому не дано творить свою судьбу самому, — тихо отвечает Драко, не отрывая взгляда от тающей в стакане одинокой льдинки, — она предначертана свыше, и мы можем лишь заглянуть одним глазом и на одну тысячную долю секунды в то, что написано, но точный смысл разберем лишь тогда, когда оно свершится.
— Ты фаталист.
— Может быть.
Гермиона, склонив голову, поглядывает на задумавшегося парня.
— Но тогда все, что делаем, мы делаем потому, что должны были это сделать? Каждый наш шаг кем-то расписан? И если я в следующую секунду не поставлю свой стакан на стол, а разобью его — это тоже все предопределено?
— Да.
— Но, Драко, такого просто не может быть! Зачем тогда жить, если знаешь, что все в твоей жизни расставлено по полочкам? И когда родиться, и когда умереть, когда влюбиться в первый раз и когда отравиться несвежим пирожком и попасть на больничную койку! Это просто абсурдно!
— Я не навязываю тебе своего мнения, — встряхивает упавшей на глаза челкой Драко, — ты можешь верить во что тебе угодно.
— Простите, вы случайно не Драко Малфой? — прямо над ними раздается громкий раскатистый голос.
Гермиона вздрагивает от неожиданности, Драко смеривает вклинившегося в их разговор нахала ледяным взглядом. Светловолосый парень, высокий, широкоплечий, с сильным акцентом. И почему-то его лицо смутно знакомо.
— Случайно, да. Это я.
— Вы, наверное, меня не помните, я Фрейрен Торвальдсен, мы вместе отдыхали в лагере года три назад. Мою сестру зовут Фрейя, вы с ней были дружны. Она часто о вас вспоминала.
Парень что-то еще говорит, но Драко глохнет и немеет, пустота окутывает его серым вязким плащом, отрезая от всего мира. Трудно дышать, воздух не желает проходить в легкие. А сердце застыло в груди куском льда с острыми колючими гранями.
Гермиона вежливо кивает, тревожно взглядывая на Драко. Что это с ним?
А Фрейрен Торвальдсен, ничего не замечая, лучится широкой улыбкой.
— Надо же, какая встреча! Я совсем не ожидал встретить здесь знакомых. Хотя вы, наверное, меня не помните…
— Нет-нет, я помню… — выдавливает Драко, понимая, что надо что-то сказать, не сидеть соляным столпом.
— Да?
— Конечно. Ты… вы, кажется, на год младше сестры?
— Верно. Фрейя сейчас замужем, вы, наверное, знаете. Не так давно я стал дядей!
— Поздравляю.
«Вдох-выдох. Так. Еще раз. Уйди, убирайся! Сгинь, чтобы я не видел твои глаза!!! Зачем ты меня окликнул? Что тебе от меня надо?!»
— А я, вернее, мы, здесь совершенно случайно.
За плечом Фрейрена легким сиреневым облачком возникает девушка, ласково приобнимает за плечи и сияет приветливой улыбкой.
— Сольвейг, моя невеста. Здесь живут ее английские родственники, вот мы и наносим визиты вежливости, так сказать.
— Извините, он, наверное, вас совсем заболтал. Не приставай к людям, Фрейр, — Сольвейг с нарочитым упреком дергает жениха за рукав.
— Ничего, — Гермиона улыбается в ответ, — поздравляем вас!
— Спасибо. Свадьба скоро, а до нее столько хлопот! Кстати, приглашаем вас. Торжество будет в Копенгагене, мы пришлем приглашение.
— Что вы, не стоит беспокоиться.
— Какое же это беспокойство? — подмигивает Фрейрен, — друзья моей сестры — мои друзья. А вы, наверное, девушка Драко?
Гермиона беспомощно оглядывается на молчащего, словно рыба, Драко.
— Нет, просто….
«А кто мы? Друзья? Или хорошие знакомые? Или чужие друг другу люди?»
— Ох, мы же не познакомились! — спохватывается Фрейрен под укоризненный взгляд Сольвейг, — ну, нас вы уже знаете.
— Гермиона.
— Очень приятно, Гермиона.
— И мне тоже.
— Так не забудьте, Копенгаген, в апреле.
— Хорошо, мы не забудем.
Фрейрен и Сольвейг уходят, а Гермиона с Драко остаются.
— Драко?
— …
— Драко, ты меня слышишь?
— …
— Драко!
— Что?
— Нам, наверное, пора идти.
— Да, идем…
Глубокой задумчивости Драко могут позавидовать даже статуи. Гермиона, ничего не понимая, просто идет бесцельно рядом с ним по улочкам Литл-Халтона. Ясно, что сейчас он ничего не слышит и не видит. Даже куртку не застегнул. Пронизывающий северный ветер ерошит волосы, выжимает слезы из глаз, а Драко невидяще идет вперед, словно позабыв обо всем на свете. Да что же с ним такое?!
Гермиона решительно останавливается посреди улицы. Они, наверное, в магловской части городка, пустынной в это время дня, лишь пробегают редкие спешащие прохожие. Девушка резко хватает парня за рукав, останавливая его, и застегивает куртку.
— Ты же замерзнешь!
— Что?
— Драко, что с тобой? Что произошло? Ты можешь мне объяснить?
— Ничего.
— Я же вижу, ты сам не свой после встречи с этим Фрейреном Торвальдсеном.
— Я же сказал, ничего!
Они смотрят в глаза друг другу. Она — озабоченно-сердито, он — так, как будто не узнает.
Гермиона вдруг осторожно проводит холодной ладонью по щеке Драко.
— Не хочешь говорить — не надо. Только очнись, не уходи куда-то далеко-далеко.
Постепенно, очень и очень медленно, в серых глазах тает туман отрешенности.
— Извини…
Драко долго смотрит в беспокойные карие глаза, а потом осторожно, словно хрупкую птичку, накрывает рукой ладонь Гермионы на своей щеке, чуть сжимает и призрачно улыбается.
— Все в порядке. Правда.
Девушка облегченно вздыхает и предлагает:
— Домой?
— Домой!
Они ныряют в первый попавшийся переулок. Рука Гермионы по-прежнему в руке Драко. Через секунду в переулке уже никого нет, лишь ветер сердито гоняет сухие листья и едва слышно взвывает потерявшим хозяина псом.
А через несколько минут в переулок вбегает запыхавшаяся девушка, полненькая, обмотанная разноцветным полосатым шарфом. За ней следует еще более запыхавшийся парень.
— Эрни, я тебе точно говорю — это была она! И Малфой!
— Ханна, но ты же их не видела в лицо, только со спины… — парень тяжело дышит, опираясь руками о колени.
— Я уверена! Уж Грейнджер-то я точно узнаю!
— Послушай, мы были далеко, ты видела только девушку с пышными темными волосами, так?
— Это она! А тот тощий хмырь — Драко Малфой! Тебе, Эрни, пора купить очки, скоро ты и меня перестанешь узнавать.
— Ханна! — стонет парень, — я прекрасно вижу и сейчас уверен — это была не Гермиона Грейнджер. Мало ли, у многих девушек такие же волосы.
— Эрни, ты вообще меня слышишь? Это. Точно. Была. Она! Вместе. С Малфоем!!!
— Ты просто городишь чепуху. Если, действительно, представить на минуту, что это была Гермиона, то рядом с ней никак не мог быть Малфой! Ты что, с ума сошла? Не помнишь, как они друг друга ненавидели? А эти двое почти обнимались. К тому же, они были одеты как маглы. Это и были самые обычные маглы.
— Ну да, вообще-то в это трудно поверить. Но это были не маглы, а Грейнджер и Малфой! — упрямо топает ногой Ханна.
— Нет.
— Да!
— Нет!
— Да!
— О, Мерлин Всемогущий, Ханна, ты невозможна! Ладно, я с тобой соглашусь, чтобы не портить себе нервы. Но запомни — мы ничего не скажем Гарри и Рону, поняла?
— Это еще почему?
— Во-первых, это могли быть и не Грейнджер с Малфоем. Да, Ханна, и помолчи минутку, пожалуйста. Во-вторых, вспомни, в каком Поттер и Уизли сейчас состоянии. Да они тебя на кусочки разорвут, если ты просто обмолвишься, что их драгоценная Гермиона обнималась прямо посреди улицы с Пожирателем Смерти Драко Малфоем.
Поразмыслив, Ханна соглашается.
— Ладно, Эрни, но я все-таки уверена…
— Вот и хорошо, но держи эту уверенность при себе. Догнать их мы все равно не сумели и узнать ничего не сможем. Так что лучше держать язык за зубами.
Ханна и Эрни выходят из переулка.
«Я готова поспорить на все, что угодно, но это были Грейнджер и Малфой!» — упрямо шепчет себе под нос Ханна, — «и они не просто обнимались, а почти целовались посреди улицы. И именно этим можно объяснить таинственное исчезновение Грейнджер».
* * *
Гермиона с досадой закрывает дверь пустой комнаты Драко. Ну и где он? Сказал ей прийти после обеда, а самого нет. Может быть, он в библиотеке? Она медленно идет к лестнице и за поворотом едва не проходит сквозь Фиону.
— Фиа, не знаешь, где Драко?
— Опять в Зале Воспоминаний, — вздыхает призрак, — в последнее время он часто там бывает. Слишком часто.
— А что здесь такого? — непонимающе спрашивает девушка.
— Он еще совсем молод, а пытается вернуться туда, куда нельзя вернуться. Нельзя жить прошлым. То, что было когда-то, давно прошло, надо жить и идти дальше. Но его слишком цепко держат воспоминания, хотя в них и нет ничего особенного.
— Значит, воспоминания? Но, Фиа, разве человек — это не сумма воспоминаний? Мы ведь ничто без них и потеряны, если не помним, кто нас любил, и кого мы любили.
— Я знаю, девочка моя, но это еще не все. Перед вами лежит будущее, и смотреть надо в него, а не оглядываться назад в поисках утраченного.
Фиона качает головой.
— Иди к нему, займи чем-нибудь, скажи что-нибудь, пусть даже ехидное или обидное, лишь бы он как можно реже заходил в этот проклятый зал. И зачем только Эдмунд придумал его?
Гермиона взбегает по лестнице на четвертый этаж. Так, поворот направо, в коридоре с гербом, кажется, и находится этот Зал Воспоминаний. Драко упоминал о нем пару раз, не углубляясь в разъяснения.
Она нерешительно приоткрывает одну створку, заглядывает внутрь и не может сдержать возглас изумления. Она ожидала увидеть обычную комнату, наверняка, роскошно обставленную, как и все в этом замке, но никак не изумрудно-зеленую долину с невысокими круглыми холмами, простирающуюся до самого горизонта, окаймленного золотистой грядой легких облаков. То тут, то там видны небольшие рощицы, а далеко слева поблескивает зеркальной гладью воды маленькое, почти круглое озеро, заросшее ивняком, и справа тоже озеро, только побольше, вытянутое в длину, и из него вытекает звонкий ручеек.
Гермиона в восхищении шагает за порог. Трава совсем как настоящая, мягкая, прохладная, щекочет ноги. Девушка чувствует тепло яркого летнего солнца на коже. Слышно, как щебечут птицы, и посвистывает в камышах легкий ветерок. И еще вплетаются какие-то звуки, едва слышные, тихие. Какое волшебное место!
Оказывается, она стоит в долине (а дверь за ее спиной так и осталась!), впереди холм, по пологому боку которого взбегает еле заметная тропинка. Она, не раздумывая, взбирается по ней, держа в руках туфли и с удовольствием чувствуя босыми ногами покалывающие травинки. А на самой верхушке холма, прямо на траве, скрестив ноги, сидит Драко. Девушка украдкой рассматривает парня, пока он ее не заметил. Он тоже босиком, в светлых брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом, волосы растрепались от ветра. Сейчас, когда он наедине с самим собой, его лицо совсем другое — нет следов того странного напряжения, которое она всегда замечает, брови не хмурятся, и в глазах нет озабоченности, он ясно улыбается, словно с головой ушел куда-то далеко туда, где нет никаких тревог. И весь он какой-то расслабленный и… счастливый? Нет, не счастливый, а словно ловит отблески былого счастья, наверное, того, как сказала Фиона, что было когда-то и давно прошло. Драко выглядит совсем мальчишкой, впрочем, ведь он и есть мальчишка, ему, как и ей, неполных девятнадцать. Но почему кажется, что он старше своих лет, как будто быстро летящее время уносит его на своих крыльях, преждевременно гасит блеск глаз и сгибает плечи?
Драко наконец замечает девушку, и его брови взлетают вверх, а лицо принимает обычное бесстрастное выражение.
— Грейнджер? Ты что здесь делаешь?
— Но ты же сам сказал — прийти к тебе. Я и пришла.
— Тролль побери, совсем забыл! Извини. Как ты меня нашла?
— Фиона подсказала. Драко, что это за место? — девушка усаживается на траву рядом с ним.
— Зал Воспоминаний, — Драко прищуривается и подставляет лицо солнцу, — его придумал мой прадед Эдмунд.
— Но ведь это не зал.
— На самом деле зал — обыкновенная комната, пустая, а посередине редчайший природный кристалл, на который наложены соответствующие заклятья.
— Какие?
— М-м-м, как бы тебе объяснить? Грубо говоря, комната, то есть кристалл, настраиваются на эмоции входящего в нее человека и воссоздают ту атмосферу, в которой ему при его состоянии будет наиболее комфортно. При помощи комнаты можно оказываться в тех местах, в которых ты испытывал сильные чувства, понимаешь? Впрочем, можно создать даже абсолютно фантастическую обстановку. Это что-то вроде Омута Памяти, только слегка модифицированного.
— Как интересно! — округляет глаза Гермиона, — а сейчас мы где?
Драко отворачивается и смотрит вниз в долину.
— В Озерном Крае. Мы приезжали сюда почти каждое лето до моего поступления в Хогвартс.
Только тут Гермиона понимает, что доносящиеся из долины звуки — это голоса людей, и замечает их самих. Мужчина, женщина и мальчик лет семи-восьми. Женщина сидит на расстеленном на траве голубом покрывале и наблюдает за мужем и сыном, которые наперегонки выпускают из своих волшебных палочек прозрачные, переливающиеся радужными красками пузыри вроде мыльных. У мальчика они получаются огромными, но у мужчины — красивее и ярче. Женщина улыбается и тоже выпускает из своей целую стаю круглых радуг. Ее пузыри пляшут в воздухе, создают какой-то узор, потом разом лопаются и выбрызгивают стаю разноцветных бабочек. Мальчик восхищенно пытается поймать одну из них, но вот уже вместо бабочки цветок, который осыпается горстью лепестков.
— Это вы? — тихо спрашивает Гермиона.
Драко утвердительно кивает и, разом стряхнув оцепенение, напоминает о цели ее прихода:
— Кстати, это будет полезно и для тебя. Попытайся получше вспомнить Хогвартс, все-таки поступление в него было одним из сильнейших впечатлений нашей жизни.
Гермиона послушно прикрывает глаза и старается вспомнить. Что на этот раз?
Паровоз, испускающий клубы дыма, шумная разноголосая толпа школьников в мантиях, мрачное озеро с черными водами, замок на скале. Высокий, с острыми шпилями и многочисленными башенками. И огромные входные двери… А что дальше? Ну же, вспоминай! Но в голове опять все заволакивает серый туман, и начинает ныть висок. Так бывает всегда, если воспоминания не приходят сами, а она пытается напрячь зачарованную память.
— Не могу, — вздыхает она, — ничего не получается.
— Ты должна, это очень важно. Чем больше ты вспомнишь, тем раньше все это закончится.
— А если я не могу? Не могу и все?!
— Грейнджер, не испытывай мое терпение.
И в тот же миг вокруг них вздымаются высокие каменные стены, на которых горят в подставках факелы. Темный коридор с тремя ответвлениями, уходящими вверх, вниз и вперед.
— У тебя получилось! — восклицает Драко, — мы сейчас у выхода из Большого Зала.
Гермиона удивленно оглядывается. Она все-таки смогла! Вот он, Хогвартс, ее школа, в которой она провела шесть лет. Здесь встретила друзей, проходила по этим коридорам. Библиотека… да, она помнит библиотеку. Ветхие древние фолианты, запах пыли, ее любимое место в углу с зеленой лампой на столике, сухопарая чопорная библиотекарша, как же ее звали? Мадам Пинс — всплывает в памяти.
И вдруг, словно прорвав плотину, на нее разом обрушиваются мельчайшие детали и подробности школьных лет. Как быстрее пройти в Астрономическую башню, когда меняют свое направление лестницы, ведущие из гриффиндорской башни, почему Лаванда Браун плакала после урока прорицания, с кем ходила Джинни Уизли на бал в честь Турнира Трех, куда Рон спрятал ее домашнее задание по нумерологии, желая подшутить, как Гарри победил тролля в школьном туалете и многое-многое другое. Звуки, запахи, эмоции, картины… она даже зажмуривается от всего, что так торопится занять свое место в ее памяти. Только все эти воспоминания бытовые, обыденные, и в них нет ничего важного. То есть, конечно же, они много значат для нее, но в то же время за ними что-то прячется, какой-то смысл, или что-то другое, настоящее, словно кукольник за ширмой. Девушка морщит лоб в напряженной попытке вспомнить, но снова перед глазами клубится серый туман, ноет под ложечкой, и к горлу подкатывает тошнота.
Драко касается ее плеча.
— Не перенапрягайся, отдохни немного. Пойдем, я покажу тебе гостиную Слизерина.
Они идут по тому коридору, который ведет вниз. Драко проходит под сводчатой аркой, заворачивает за угол, спускается дальше вниз по лестнице, и вот они оказываются перед высокой статуей какого-то волшебника с длинной бородой и неприятным лицом. Драко прикасается к вытянутой в запрещающем жесте мраморной руке. Рука, немного помедлив, опускается, и статуя отъезжает в сторону, открывая вход. Они проходят в него, и Гермиона не может сдержать удивленного восклицания. За огромным полукруглым окном Гостиной плещутся воды Черного озера, тенями мелькают рыбы. Не очень-то уютно. И зачем студентов селят в подземельях, почему не в солнечных светлых башнях? И все здесь почему-то оформлено в зелено-серебристых тонах. Кресла, диваны, стены, стулья, столы, одежды волшебников на картинах, даже горшки для цветов — буквально все разных оттенков зеленого цвета, окаймленного тусклым блеском серебра.
— С ума сойти! Почему здесь все такое… однообразное?
— Потому что…
— Подожди, вспомнила! — перебивает Драко Гермиона, — зелень с серебром — цвет Слизерина? Я, кажется, помню… эмблемы на мантиях, спортивные формы, флаги… все зеленое.
— Да, — Драко с любопытством наблюдает за ней.
— Алое с золотом — наш Гриффиндор, лазурь с бронзой — кажется… Когтевран, и шафран с черным — … Пуффендуй! Верно? — девушка теребит в руках стебелек ромашки.
Почему-то пока она говорила, стены Хогвартса быстро истаяли в дымке, и они снова стоят на вершине холма в солнечной долине Озерного Края.
— Верно. Ты делаешь успехи.
— Но ведь это совсем несложно.
Гермиона замолкает, а потом, наклонив голову, спрашивает:
— А почему у вас в замке почти нет зеленого цвета? Ты же учился в Слизерине, и твои родители тоже.
Драко изумленно вскидывает брови и, не выдержав, хохочет:
— А почему у нас дома все должно быть зеленым? Только из-за того, что мы слизеринцы? Какая глупость!
Отсмеявшись, он объясняет насупившейся девушке:
— Дизайном комнат и залов занималась мама соответственно своим вкусам и настроению. В какой-то период ее тянуло к золоту, она обставила весь замок кошмарно неудобной золоченой мебелью и позолотила стены и потолки, мы даже ели на золотых блюдах. От этого остались Золотая столовая и твои комнаты. Потом у нее был белый период, соответственно, все стало белоснежным. Было весьма оригинально — казалось, что у нас нет потолков, и все замело снегом. Потом был ампир, рококо, модернизм, французский ренессанс и что-то еще, я уже и не помню названий всех ее дизайнерских штучек. В конце концов, она снова вернула замку его мрачность и антикварный стиль. Вроде, сейчас это стало модным. А зеленого, извини, мне хватало в Хогвартсе. Я и так чувствовал себя почти жабой, только не квакал.
Молодые люди весело смеются, и еще некоторое время на лице Драко играет улыбка, когда он вспоминает ее вопрос. А Гермиона задает уже следующий:
— А какой твой любимый цвет? Хотя, подожди, дай угадаю. Ммм… синий?
— ?
— Элементарно, доктор Ватсон, — важно изрекает Гермиона, — у тебя в комнатах много синего — одеяло на кровати, гардины, обивка мебели и еще по мелочам. И одежду, рубашки, например, ты тоже предпочитаешь разных оттенков синего.
— Действительно, — хмыкает Драко, — глупо было спрашивать об очевидном. Мама никогда не покушалась на мои апартаменты, оставляла все, как есть. Кстати, существует мнение, что синий — это цвет депрессии.
— Почему? — спорит Гермиона, — это синь моря и небесная лазурь, это васильковые звезды в траве и звезды в небе, утренний туман над рекой, далекие горы в дымке…
— И глаза Фрейи… — тихо говорит Драко и осекается, вдруг спохватившись, что выдал самую большую тайну в своей жизни.
Гермиона удивленно вскидывает глаза и, словно что-то поняв, осторожно просит:
— Расскажи…
Драко, прищурившись, смотрит в даль, на кромку горизонта, опоясывающую этот иллюзорный, существующий только в его воспоминаниях, мир.
«Как? Зачем? Остановись! Ты пожалеешь!» — кричит где-то глубоко внутренний голос, но в карих глазах такое внимание и готовность понять, что в душе Драко что-то отзывается, и сам не зная почему, он начинает говорить.
В то, кажущееся теперь безумно далеким, лето девяносто шестого, когда Темный Лорд уже открыто проявил себя, а отец угодил в Азкабан, пытаясь достать нужное Ему пророчество, Нарцисса едва ли не силком отправила Драко в элитный магический кемпинг в Дании, куда съезжались чистокровные подростки-аристократы со всей Европы. Она, всегда боящаяся отпустить его на полшага от себя, провожающая в Хогвартс с тревогой в любящих глазах, как будто в школе затаился отряд кровожадных монстров, решилась отпустить одного в чужую страну! Он прекрасно понимал, что это объяснялось стремлением оградить его от будущих обысков в замке, подозрений, газетных криков. Она боялась, что он наделает глупостей, стремясь освободить отца, и не хотела, чтобы Темный Лорд раньше времени обратил на него внимание. Поэтому этот лагерь был для нее лучшим выходом. Они долго препирались, но в конце концов мать отрезала, что не приемлет никаких возражений, и, так или иначе, но он пробудет там все лето. Он поехал нехотя, заранее ожидая, что будет неимоверная скука, строил планы, как вернуться пораньше. И в первый же день встретил ее.
Свою первую, еще наивную и полудетскую, но искреннюю и чистую любовь.
Фрейя Торвальдсен, светлокосое дитя ласкового солнца, высокого неба, свежего ветра и сине-зеленого моря своей родины, нежная русалочка из датских сказок, прекрасная фея, заставившая его позабыть обо всем на свете. Фрейя быстрокрылой птицей летала над землей, звонко смеялась над шаловливым ветерком, норовившим то и дело поиграть с подолом ее легкого платьица, над солнцем, чудесно позолотившим ее кожу, над своим младшим братом Фрейреном, немного неуклюжим, медлительным, но чересчур болтливым, над Драко, не успевавшим угнаться за ней в беге по кромке прибоя.
Драко ловил ее, обессилевшую от смеха, и сумасшедше целовал соленые от морских брызг губы, которые казались ему слаще меда. В те летние месяцы Фрейя и Драко были неразлучны, убегая ото всех в узкие заливы фьордов, где она учила его плавать; на укромные пляжи с мягким серебристым песком, на котором они лежали до тех пор, пока солнце не тонуло в море; на скалы, великанами громоздившиеся над гладью воды и принимавшие на себя ярость прилива. Фрейя стала для него олицетворением ясной безудержной радости, богини юности и красоты, в честь которой получила свое имя, Дании и последнего лета улетевшего в далекие синие дали детства, после которого начались темные ненастные дни взрослой жизни.
Никто, кроме него, даже ее брат, не знал, что за беззаботностью ясноглазой и жизнерадостной датчанки прячутся тоска и ожидание неотступно преследующей судьбы. Ее родители принадлежали к одной из самых знатных магических семей Дании, которая, к сожалению, была на грани разорения, и поэтому сосватали свою семнадцатилетнюю дочь за человека из побочной ветви датской королевской семьи, маглорожденного волшебника, имевшего влияние в обоих мирах, не очень молодого, но очень богатого. Их свадьба должна была состояться зимой, и Фрейя с содроганием говорила Драко, что никогда не любила зиму, словно предчувствовала, что холодный северный ветер принесет ей беду. Их любовь и для нее была осколком звездного счастья, печальным прощанием с детством, глотком пьянящего вина перед безысходными буднями. Они любили друг друга в объятиях лунного света, чувствуя тихий стук сердец и вкус моря на губах, а бриз обвевал прохладой разгоряченные тела. Драко обнимал Фрейю, погружаясь в странный, горько-сладкий аромат лунных цветов, которые она любила, и на несколько кратких мгновений казалось, что в мире нет никого, кроме них. Нет долга перед семьей и нет Темного Лорда, нет опостылевшей школы, в которую надо возвращаться, нет необходимости лицезреть и общаться с людьми, которых ты терпеть не можешь, нет этого проклятого Поттера, всюду сующего нос со своими дружками.
Лето закончилось, и Фрейя Торвальдсен и Драко Малфой расстались навсегда, не давая друг другу никаких клятв и обещаний, зная, что они все равно не сбудутся. Это было всего лишь два с половиной года назад, но кажется, будто прошли столетья. И его чистая, нежная, словно белый цветок лилии в утренней росе, Фрейя была женой другого человека и уже родила тому ребенка.
Когда на уроке зельеварения Теодор Нотт кинул что-то грубое и похабное в ответ на слова профессора Слизнорта о силе любви, Драко машинально ухмыльнулся, но со сжавшимся сердцем вспомнил свое мимолетное летнее счастье, соленый вкус то ли моря, то ли слез на губах и переливы веселого смеха светлокосой русалочки.
Драко смотрит прямо на Гермиону, но видит не карие, а синие глаза. Она чувствует себя забытой, и почему-то тяжелое и едкое чувство необъяснимой неприязни к девушке, которую она даже не знает, появляется в груди и разливается по всему телу.
А мир вокруг них опять изменился, она и не заметила. Вместо солнечной долины проступают очертания изогнутого морского берега, нарастает шум прилива, который жадно лижет белый песок и откатывается обратно, закатное солнце протягивает золотисто-алую дорогу по воде, а к ним приближаются стройные фигуры парня и девушки. Девушка в воздушном летнем платьице легко бежит, почти не касаясь песка ногами, светлые волосы развеваются на ветру, и она то и дело оборачивается на парня, который что-то кричит ей вдогонку. Их голоса переплетаются со вздохами моря и кажутся звуками природы, смехом древних скандинавских богов и богинь, некогда царивших над Данией.
Вдруг вся атмосфера, в которой щемящей струной скрипки звучит волшебная песня первой любви, рассыпается осколками разбитого хрусталя, потому что в комнате появляется домовой эльф и с низким поклоном пищит:
— Молодого хозяина ожидает хозяин Люциус.
Драко и Гермиона вскакивают на ноги, одинаково смущенные. Он — тем, что рассказал о своей потаенной, светлой и печальной муке именно ей, еще совсем недавно чужой и посторонней. Она — тем, что он раскрыл ей сердце, свой сокровенный мир, куда редко пускают другого человека.
Драко исчезает, не попрощавшись, а Гермиона остается в раздумье. Зал откликается на ее мысли созданием коридора школы на восьмом этаже западного крыла. Маленькая угловая башенка, словно построенная по недоразумению, вход спрятан за гобеленом с рыцарем, который был весьма галантным джентльменом и называл ее «Моя Задумчивая Леди». Она любила с ним беседовать.
Винтовая лестница на пятьдесят пять ступенек, крохотная смотровая площадка, с которой открывается вид далеко на окрестности Хогвартса, на Запретный Лес, Черное Озеро и еще дальше, на туманные, теряющиеся в дрожащем мареве зеленые холмистые долины. Кажется, именно сюда она приходила, когда ей становилось тоскливо или одиноко. Почему-то сейчас ей совершенно не хочется побродить по замку, заглянуть в родную Гостиную Гриффиндора. Наверняка, знакомая обстановка навеет еще кучу воспоминаний. Но ее туда не тянет.
Девушка усаживается на широкий карниз, обнимает колени и думает. О непонятной ситуации, в которую попала, живя здесь, в чужом замке, под странным присмотром странного мага, называющего себя Темным Лордом. Она начинает понимать, почему же все-таки она потеряла память. Драко говорил, что она сама наложила на себя заклятье, и теперь припоминается та полуразорванная страница ветхого фолианта по темной магии, на которой алыми чернилами было записано несколько слов. И даже вспомнился свистящий шепот книги, от которого по спине пробегали ледяные струйки озноба. Книга говорила о вечном забвении, о небытии, в которое канет ее память в случае неудачи, и казалось, что она наслаждается ее страхом.
Она теперь догадывается, почему между ней и Лордом словно стояла огромная стена, и почему она с самого начала относилась к Нему с настороженностью и недоверием, которые были смешаны с внутренним отвращением и неприятием. Он был Зло в самом извращенном виде. Он был бесконечно далек от всего, что она привыкла считать своим миром, от самых простых человеческих эмоций и самых светлых и возвышенных идей. Он сознательно манипулировал людьми, даже преданными Ему Пожирателями Смерти, и всегда оставался в стороне, подставляя под удары только их. Разве могла она принять этого человека? Нет, не человека, Он перестал им быть уже давно.
Лорду обязательно нужно было устраивать ей неприятные сеансы леггилименции, потому что она действительно могла выдать Ему важную информацию. И оставалось только надеяться с замирающим сердцем, что Он не сможет понять бурю в ее душе.
В последний раз она попыталась не терять сознания, не падать без сил, а прямо взглянуть в красные щели Его чудовищных глаз. Она даже не задавалась вопросом, что хотела этим доказать. Просто это было очень важно — показать Ему, что это она, Гермиона Грейнджер. Она сильная. И у нее есть собственная воля, несломленная и свободная.
И ей это удалось. Они стояли друг напротив друга, словно играли в детскую игру — кто кого переглядит. Она думала, Он будет в ярости, но ошиблась. На Его губах играла довольная улыбка, и Он потрепал ее по щеке. Она чуть не отпрянула в брезгливом порыве, но успела сдержаться. Почему Он был так доволен?
«На твоей памяти будет как бы поставлен блок, скрывающий и искажающий реальные мысли, настроение и воспоминания, потому что всего этого не должен узнать никто, и прежде всего — Темный Лорд» — вспоминает она слова Драко и в который раз задумается — что Он узнаёт, когда так жестоко и бесцеремонно перебирает полупустые страницы ее памяти? А ведь на них лишь смутные или даже обезображенные очертания настоящих воспоминаний, которые сейчас словно пишутся невидимыми чернилами. Что же видит Лорд? Тот странный обряд, который провел Драко, неужели только благодаря ему у нее есть шанс снова стать самой собой?
И вот так ее мысли снова возвращаются к Драко. И еще раз к Драко. И тысячу раз к Драко. Она думает о высоком светловолосом парне, одно лишь присутствие и насмешливый, внимательный, немного усталый взгляд серых глаз которого почему-то придают ей сил и надежды, что ничего плохого не случится, все будет хорошо. Странное чувство. И странная уверенность, что раньше с ней этого не происходило, ни с кем она не чувствовала себя так, будто в одно мгновенье стоит на твердой земле, в следующее — взмывает в небеса от ликующей радости, пронизывающей все тело и делающей его удивительно легким, а затем рушится в пучину сумрачно-безысходного ада, потому что он уходит, не кинув на прощанье даже взгляда.
В памяти всплывает Рон. Да, у нее были какие-то чувства к нему, и у него, кажется, тоже. И все это тянулось очень долго, слишком долго для того, чтобы самые главные слова, наконец, были сказаны. Ничего не получилось и не могло получиться, потому что в ней не было того смятения и сумасшествия, которые она испытывает сейчас. Что же это?! Кто ей подскажет и объяснит? Почему все ее мысли заняты Драко? Почему?
Джинни прибиралась в гостиной, которая после игр детей всегда выглядела так, как будто в ней порезвилось с полсотни пикси. Под креслом лежала рубашка кого-то из сыновей. На диване болтали друг с другом забытые куклы Лин. Она их почему-то не особо любит, предпочитая мягкую тряпичную магловскую куколку, у которой почти стерлось нарисованное лицо. В углу обнаружилась злобно клацающая полустертыми зубами Кусачая тарелка Лили. Завтра она будет ее искать и перевернет весь дом. Музыкальная шкатулка, подаренная Флер и Биллом на ее последний день рождения, вдруг опасно подбежала к краю каминной полки и запела хриплым и ужасно фальшивящим мужским голосом «Когда я встретил тебя, моя детка…». Джинни поспешно захлопнула ее и осторожно осмотрела со всех сторон. Не иначе кто-то из близнецов приложил к ней шаловливые ручки.
Женщина устало улыбнулась. Ее дети такие живые и шумные, иногда даже чересчур. Сейчас в доме покой и тишина. Гарри в командировке в Румынии, обещал вернуться через день и привезти весточку от Чарли, предварительно как следует попеняв за то, что они с Агнес и детьми совсем не показываются в Англии. Джима и Руса забрали бабушка с дедушкой, которые после переезда Рона с семьей в новый дом жаловались, что у них стало слишком тихо и пусто. Уж наверняка, теперь у них очень даже весело. Лили сегодня устала, помогая ей в уборке в подвале, и уже с семи часов вечера зевала во весь рот. Поэтому отправилась в кровать без обычного «Ну еще пять минут, мамуля!», «Еще полсекундочки!», «Я сейчас! Только досмотрю!». Лин и Алекс особых хлопот не причиняли.
Алекс… Мальчик, слишком похожий на своего отца, о котором Джинни не могла вспоминать без содрогания. И у которого был умный и внимательно-понимающий взгляд матери. Джинни не могла определить свое отношение к нему. Иногда он ее пугал, напоминая о своих родителях, о той боли, которую они причинили Гарри, Рону, ей. Иногда ей хотелось просто по-матерински прижать его к груди, потому что в его серых глазах плескалась такая тоска по родному теплу, что Джинни становилось неловко. Она прекрасно понимала, что мальчик ни в чем не виноват, он, выросший у маглов, даже не знал, что на свете есть магия. Нельзя было потерять его, нельзя было допустить, чтобы у него появилось чувство злобы и недоверия к людям, не захотевшим понять и оттолкнувшим ни в чем не повинного ребенка. Что-то в Джинни сопротивлялось как тому, чтобы считать Алекса врагом, запретить дочери общаться с ним, так и тому, чтобы, не сомневаясь, принять с распростертыми объятьями. Но после этой его внезапной и непонятной болезни что-то в ней дрогнуло. Может, Алекс перестал для нее быть сыном Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя, а стал просто маленьким мальчиком, старательно скрывающим боль своего одиночества и отчаянно тоскующим по родителям?
— Как же трудно быть хорошей матерью! — по лестнице из спальни для гостей спустилась Анджелина, укладывавшая спать Молли, — представляешь, я ей рассказала две сказки и спела четыре песни! Я чуть сама не уснула, а она все никак не успокоится. Она ровесница Лин, но ведет себя как двухлетняя.
— Просто вы с Фредом чересчур избаловали ее, она же у вас единственная.
— Мерлин мой, а если бы их у нас было четверо, как у вас?! — ужаснулась Анджелина, забираясь с ногами на диван и массируя шею, — я бы сошла с ума! Как ты справляешься? Особенно с близнецами! По-моему, они куда изобретательнее Джорджа и Фреда в свое время. Я рассказала в Хогвартсе о некоторых их проделках, и коллеги пришли в состояние катарсиса от будущей встречи со столь выдающимися личностями. Они решили заранее начать крепить магическую защиту замка от разрушения.
Джинни рассмеялась, устраиваясь в кресле.
— Иногда я сама не могу понять, как справляюсь. Спрашиваю, неужели это правда и это не сон? Я в самом деле замужем за Гарри и у нас уже четверо детей?!
Анджелина эмоционально закивала.
— Я тоже! Смотрю на Фреда и Молли и не могу поверить!
Джинни с улыбкой смотрела на такую же рыжеволосую, как и она, невестку. С такими-то генами маленькая Молли должна была стопроцентно быть рыжей, но она почему-то получилась золотистой, лишь с рыжими искорками на солнце.
— Как Фред отпустил на целых три дня? Он же минуты без вас не может.
— Ныл, конечно. Говорил, что и так не видит меня из-за Хогвартса, опять возмущался тем, что я начала работать. Однако где-то через полтора часика пришел в более-менее спокойное состояние. Думаю, его соблазнила возможность глотнуть холостяцкой жизни, попить пива в пабе у Оливера, обсудить последние соревнования по квиддичу. Хотя держу пари, завтра утром он примчится с безумными глазами и с воплем, что у него больше нет чистых носков, он не знает, куда я дела его форменную мантию, и что его укусила бритва.
— Энджи, да ты их обоих совсем избаловала!
Анджелина смущенно пожала плечами.
— Но ты молодец, семья и еще работа. Как дела в Хогвартсе?
— Нормально. Сперва я побаивалась, но постепенно все налаживается. Нимфадора меня очень поддержала, и Фабиус.
— Флинт? Он, кажется, декан Слизерина?
— Да. Я раньше думала, что все Флинты — это троллеподобные тупые уроды, но Фабиус совсем другой — умный, добрый, надежный и очень ответственный, на него всегда можно рассчитывать. Мы с ним, можно сказать, приятели. Кумир старшекурсниц, Зелья теперь у них любимый предмет.
— По-моему, он учился не в Хогвартсе?
— В Шармбатоне. И преподавал там же.
— Я помню его кузена, просто ходячий кошмар, — Джинни передернула плечами.
— Джин, — Анджелина хитро посмотрела на золовку, — ты не хочешь спросить об успеваемости Лили?
— Ну-у-у, вообще-то хотела бы, но боюсь, не выдержу! Я не очень-то блистала в учебе, а Лили, по-моему, пошла в меня.
— Успокойся, не все так плохо. Лили способная девочка, говорю как преподаватель. Только ей немного не хватает усидчивости. В этом смысле, по-моему, на нее благотворно действуют Рейн с Алексом. Они более сдержанные, спокойные.
Джинни прикусила губу. Анджелина, внимательно наблюдавшая за золовкой, вдруг спросила:
— Джин, что происходит? Я вижу, что-то у вас не так. И это связано с Алексом. И ты, и Гарри как-то странно ведете себя по отношению к нему. И еще Нимфадора, если не ошибаюсь, она ведь его родственница, но ее отношение чересчур бросается в глаза.
Джинни зябко закуталась в плед, хотя в камине горел огонь, и отвела взгляд.
— Ты же знаешь, чей он сын.
— Знаю, ну и что? Он не может быть таким же, как его родители. Он совсем другой человечек. К тому же Фред говорил, что мальчик воспитывался у маглов, верно?
— Да, только…
— Джинни, — Анджелина наклонилась вперед, — расскажи мне, в чем дело. Может, я что-то не знаю или не до конца понимаю?
Джинни вздохнула. Ей нужно выговориться, рассказать, что ее мучит, из-за чего у нее с Гарри с лета возникают неприятные недомолвки и непонимание. Может, Анджелина, которой не было в Англии в те времена (ее семья перебралась в Америку еще до смерти Дамблдора), сможет помочь взглянуть на ситуацию по-новому?
Женщина собралась с силами, набрала в грудь побольше воздуха и словно бросилась с обрыва.
— Ох, Энджи, чтобы хоть что-то понять, надо начать с самого начала. Ты помнишь Хогвартс? Год, когда поступили Гарри, Рон и… Гермиона?
— Помню, — кивнула Анджелина, — столько шуму было! В принципе, этот шум продолжается до сих пор.
— Да, так вот... Знаешь, кажется, я полюбила Гарри, как только увидела его в первый раз на вокзале Кингс-Кросс. Конечно, смешно, ему было-то всего одиннадцать, а мне и того меньше. К тому же любовь с первого взгляда — это так романтично-глупо, а я никогда не была романтиком. Но сейчас я думаю, что моя любовь и в самом деле была с первого взгляда и на всю жизнь. Когда Рон и Гарри подружились, Рон писал домой такие восторженные письма! Что они с ним лучшие друзья, что Гарри просто классный парень, что он стал самым молодым ловцом команды Гриффиндора. А потом к ним присоединилась Гермиона. Рону вначале она не очень нравилась — слишком правильная, слишком умная, слишком настырная. Когда я поступила в школу, мы познакомились с ней. И знаешь, с первой встречи я поняла, что она особенная, не такая, как другие девчонки. Не могу сказать, что в ней было не так. У нее не было подруг даже на Гриффиндоре, потому что ее совсем не интересовала та чепуха, которой обычно забиты головы девочек независимо от возраста. Она все время ходила с мальчишками, у Гарри и Рона так и не было больше друзей, только Гермиона. Их было трое, и они были друг для друга всем.
— «Птички-неразлучники», так мы их называли, — усмехнулась Анджелина.
— Да, они всегда были вместе: занимались вместе, вместе гостили у Хагрида, вместе попадали во всякие неприятности, которые так и липли к ним, вместе противостояли Волдеморту. Я знала, что они ссорились, в основном Рон с Гермионой, или Рон с Гарри, но никогда Гарри с Гермионой. И в какой-то момент я возненавидела Гермиону. Мне казалось, что из-за нее Гарри совсем не обращает внимания на меня. Ведь она была такой умной, всегда помогала ему и была рядом. Я просто терпеть ее не могла, выскакивала из Гостиной, когда она в нее входила, старалась поменьше быть в доме, если она приезжала в «Нору», в поезде никогда долго не задерживалась в их купе, злилась на Рона, когда он начинал то и дело через слово ее вспоминать. Наверное, она удивлялась, но молчала, всегда была такой доброй, защищала меня перед Роном, когда ему хотелось поиграть в старшего брата. А потом я поняла, что это в высшей степени глупо. Гарри не обращал на меня внимания не из-за Гермионы, а потому что я его не интересовала, он воспринимал меня всего лишь как младшую сестренку лучшего друга. Конечно, это был удар, но именно Гермиона помогла мне тогда. Она посоветовала не зацикливаться на Гарри, не стараться изо всех сил ему понравиться, а просто быть самой собой и обратить внимание на других парней. Она утешала меня, подбадривала, пыталась развеселить. Только ей я могла рассказать о своих чувствах, о том, чего ни за что на свете не рассказала бы своим подругам. Гермиона умела слушать, не перебивая и не торопя. А в глазах ни равнодушия, ни насмешки, только внимание. Постепенно она стала для меня больше, чем подруга, почти как сестра. Маме с папой она очень нравилась. Рон уже давно только о ней и думал, хотя неуклюже пытался скрыть. Правда, сама Гермиона никогда не говорила на эту тему, а когда я допытывалась, нравится ли ей Рон не как друг, всегда уходила от ответа. Меня это не удивляло. Когда дело касалось чувств, Гермиона всегда была более чем сдержанной. Но мы все равно надеялись, что они с Роном будут вместе, — Джинни слевитировала графин с водой на столик рядом с креслом и налила себе воды в стакан. Горло пересохло от монолога.
— А Гарри наконец увидел меня. Не знаю, как это случилось, но я начала ловить его взгляды, брошенные, когда он думал, что я не замечаю. Он вздрагивал, когда я к нему нечаянно прикасалась, заметно злился, когда я уходила с другими парнями. А потом, в один самый прекрасный для меня день, после квиддича, сам подошел ко мне. Позже я спрашивала, когда он понял, что я ему небезразлична, а он сказал, что в этом ему помог профессор Слизнорт. Уж не знаю, что сказал или сделал Слизнорт, но, наверное, я должна быть благодарна ему до конца жизни.
Тот год, их шестой, мой пятый курс, был таким счастливым! Я была с Гарри, и между Роном и Гермионой как будто что-то начало происходить. А потом все рухнуло. Гибель Дамблдора, предательство Снейпа. И знаешь, Гарри, Рон и Гермиона как будто сразу повзрослели. Одним разом, за одну ночь. Они словно стали единым существом. Каждый из них знал свое место в команде, был готов прийти на помощь в любой момент, и порознь они действовали как одно целое, словно чувствуя друг друга. Гарри решил искать крестражи Волдеморта, Рон и Гермиона последовали за ним. А я словно опять отодвинулась в сторону. Гарри сказал, что мы должны расстаться, что он не знает, что с ним будет, если однажды он попадет на мои похороны. Я все понимала и в то же время была в таком страшном недоумении. Как он не мог понять, что если он боялся за меня, то я за него боялась еще больше? И я хотела быть с ним рядом, защищать, умереть за него, если вдруг так случится. Я плакала, просила, угрожала, но он стоял на своем: я останусь в школе, где пока еще было безопасно. Рон, естественно, был с ним полностью согласен. И снова Гермиона вступилась за меня, сказав, что это мое право — находиться рядом с любимым человеком. Они с Роном страшно поссорились из-за меня. А Гарри убедили не мои слезы, а слова Гермионы, — Джинни грустно усмехнулась.
А потом… потом был страх, убийства, гибель друзей, а мы все равно были счастливы. Гарри, Гермиона и Рон искали крестражи, мы повеселились на свадьбе Билли и Флер, вместе потихоньку восстановили дом в Годриковой Лощине, Гарри и Гермиона стали крестными маленького Артура. Было трудно, но была надежда на лучшее. Только однажды Гермиона пропала. Был канун Рождества, девяносто восьмой год. Гарри с Роном отправились в Хогвартс, их попросила МакГонагалл на всякий случай проверить и дополнительно зачаровать все потайные входы и выходы в замке. Мы с Гермионой готовили праздничный ужин, сбились с ног, чтобы успеть к их возвращению, хохотали как сумасшедшие, заворачивая подарки. Мы хотели встретить это Рождество только вчетвером, в семейной обстановке. Потом выяснилось, что закончились мука и корица, а я хотела испечь любимые булочки Гарри. Гермиона вдруг вспомнила, что забыла купить другой подарок Арти, вместо очередной погремушки, из которых он уже вырос. На улице уже темнело, но она все равно побежала в Миддлтон-Кавери, это магловский городок неподалеку, пообещала, что вернется через полчаса. Веселая, в розовой курточке с меховым капюшоном. Только через полчаса ввалились замерзшие Гарри с Роном, а она так и не вернулась. Мы подождали еще минут тридцать, а потом пошли в Миддлтон, думали, она кого-то встретила, заболталась. А там ее не было, в продуктовой лавке сказали, что такая девушка у них была, купила муку и корицу и ушла. В остальных магазинах ее не видели. Гарри с Роном забеспокоились, два раза обошли городок и в каком-то переулке нашли лопнувший пакет с мукой, розовую куртку, порванную и окровавленную, и ее заговоренный браслетик.
Мерлин, что тогда было! Мне стало плохо, когда я представила Гермиону в руках Пожирателей. Гарри с Роном чуть с ума не сошли, подняли на ноги всех, обыскивали все места, где можно было бы ее найти. И ничего! Они даже выбили ордеры на обыски в домах Малфоев, Паркинсонов и кого-то еще, уже не помню. Столько было скандалов, эта сволочная аристократия поливала нас грязью. Но и в их замках тогда ничего и никого не нашли. Министерство лебезило перед этими гадами, признало невиновность Малфоя младшего в деле о смерти Дамблдора, о чем тут же раструбили все газеты. Министр пытался выставить Гарри сумасшедшим параноиком и ничего не предпринимал, чтобы поиски шли на официальном уровне. Прошло несколько месяцев, а Гермиона так и не нашлась. Мы думали, что Волдеморт похитил ее, чтобы шантажировать Гарри, но никаких требований, ничего, тишина. Рон с Гарри… Я даже не знаю, как описать их состояние. Было такое ощущение, что у них выбили почву из-под ног, вынули стержень изнутри, как будто каждый из них лишился жизненно-важного органа, без которого дальше жить можно только калекой. Они похудели, осунулись. Рон почти перестал спать, просыпался с криками, замкнулся в себе. Гарри страшно боялся за меня. Я видела выражение его глаз, когда он возвращался вечером или ночью. Гарри и Рон сказали, конечно, ее родителям о том, что она пропала без вести, но больше не встречались с ними, просто не могли взглянуть им в лицо.
Где-то в августе уже девяносто девятого у них снова было задание — выяснить имена новых Пожирателей, которые, по донесениям, собирались у Паркинсонов. Оттуда они вернулись… — Джинни замялась, подбирая слова, и снова отпила воды, — как бы это выразиться… почти никакими. Оба какие-то раздавленные, как будто кто-то умер. Рон сел на стул в кухне и молчит, уставившись в одну точку, Гарри обхватил руками голову и раскачивается, словно у него разом заныли все зубы. Я не знала, с какого боку к ним подступиться, что произошло на задании? Вроде они были целыми и невредимыми. Через полчаса молчания, когда я уже совсем извелась, Гарри сказал, что в саду Паркинсонов после сходки Пожирателей они встретили Гермиону, и она была с Драко Малфоем.
* * *
— Мы видели Гермиону, и она была с Малфоем, — Гарри тихо роняет слова, которые ледяными каплями падают на макушку.
Ощущение странное, Джинни хочется съежиться и одновременно встряхнуться. Рон все так же смотрит в пол. Джинни страшно увидеть лицо брата, слишком то, что сказал Гарри, невероятно и ужасно. Нет, ужасно — не то слово… а как найти слова тому, чего не должно быть, во что отчаянно не хочется верить?
— Не может быть! — тоже тихо говорит Джинни, не отрывая глаз от Рона, ей бросается в глаза влажное пятно на рукаве его куртки. Где он его посадил? Или это… кровь? Он ранен?!
— Ты ранен? — она бросается к нему, теребит за руку, — покажи!
Рон наконец поднимает голову, и Джинни отшатывается. В глазах ее брата мертвая пустота, черная бездна, в которой нет ни проблеска мысли. Белое, как мел, лицо, волосы тускло-рыжими прядями облепляют лоб. Джинни осторожно проводит рукой по его лицу, хочет стереть с него эту темень, наполнить чувствами, ведь Рон никогда не был таким холодно-пустым. Он вспыльчивый, упрямый, несносный, смешной, иногда беспардонный и нахальный, но никогда на его лице, усыпанном веселыми веснушками, не было такого выражения. Джинни бессильно роняет руку. Ей трудно дышать, она часто и глубоко вздыхает несколько раз. Гарри смотрит в черноту окна, за которым барабанит по стеклам дождь. Капли стекают, догоняя одна другую, и кажется, что из глаз дома льются и льются слезы.
— Может, она была под Империусом? — Джинни хватается за спасительную догадку.
— Нет, — Гарри глухо покашливает, — у нас были специальные «ноуры», Грюм снабдил. Они позволяют сразу распознавать человека под заклятием, последнее слово магии. Они ничего не показали. К тому же, мы все, и ты тоже, учились у Грюма и Дирборна противостоять Империусу. У меня и у Гермионы получалось лучше всех, мы могли выстоять против тройного натиска. Разве не помнишь, как Дирборн удивлялся?
Джинни конечно же помнит, но она отчаянно пытается найти хоть что-нибудь, чтобы оправдать Гермиону, чтобы Рон вынырнул из этой пустоты.
— Пожирателей, наверняка, было в два раза больше. Да и не может этого быть, чтобы Гермиона по своей воле перешла на сторону Волдеморта, да еще и связалась с Малфоем! Это же… это просто невозможно! Невероятно! Наверняка, она вынуждена притворяться. Ее же похитили, может, даже пытали, что еще оставалось делать? К тому же, если она предала нас, то Пожиратели давно бы ворвались в штаб и схватили всех, весь Орден! — взрывается она. От ее крика чуть позванивает посуда в шкафу.
Гарри морщится, берет чайник и жадно пьет остывший кипяток через горлышко. Потом аккуратно ставит его обратно и устало опускается на корточки рядом со стулом Рона.
— Она могла уйти с нами сейчас, там уже никого не было, мы бы справились с Малфоем. Но она отказалась, осталась с ним.
Джинни потрясенно молчит. Что она может сказать? Что должна сделать? Она не знает.
В чистой кухоньке, освещаемой теплым светом лампы под оранжевым абажуром, царит тишина. Только капает вода из неплотно завернутого крана, и мерно тикают часы, которые Джинни купила совсем недавно, на прошлой неделе. Она хотела бы такие же зачарованные часы, как у матери, чтобы хоть приблизительно знать, где Гарри, что с ним. Но сейчас таких не делают и так не чаруют. А мама по-прежнему не расстается со своими, таская их по всему дому. Теперь к именам всех Уизли на циферблате прибавились еще имена Гарри, Флер и Артура младшего. И могло там быть имя Гермионы…
Кап-кап. Тик-так. Кап-кап. Тик-так. Кап-кап. Тик-так. Кап. Тик. Кап. Так.
Бежит время, льется, словно вода. Лучший лекарь на этой земле.
* * *
— А потом? — ворвался в ту давно прошедшую напряженную тишину кухни голос Анджелины, и Джинни стремительно возвратилась в ночную гостиную, в которой вместо капающей воды пел свою вечную песню огонь.
— Мы спорили всю ночь, орали друг на друга так, что у меня пропал голос. К утру мы решили, что надо попытаться выяснить все. Возможно, Гермиона действительно под очень сильным и необнаружимым Империусом. Рон начал собирать ребят, а Гарри отправился к Грюму, чтобы пробить в Министерстве разрешение на еще один обыск у Малфоев. От него он вернулся убитым. Сказал, что по словам Грюма, из достоверных источников известно, что Гермиона сама сознательно перешла на сторону Волдеморта. Сказал, что есть свидетели ее Клятвы верности, что она все время проводит с Малфоем в его замке, и поговаривают, что Волдеморт весьма благоволит к ней, несмотря на ее нечистокровное происхождение. Грюм молчал, потому что не хотел причинять боль Рону и Гарри, так он сказал. Но Рон все равно не хотел верить, он цеплялся за самую слабую надежду, все рвался к Малфоям. Тогда Грюм притащил какого-то шпиона и Добби, который работал под прикрытием у Паркинсонов, и те все подтвердили. Не верить их словам не было причин, все факты подтверждались. И наступил кошмар. Они начали пить, представляешь? Не просыхая, каждый день. Пьют и не пьянеют, сидят у камина, смотрят в огонь и молчат. И ничего больше их не интересовало. Ни ненайденные крестражи, ни продолжающееся противостояние, ни Волдеморт, вообще никто. И кажется, даже я — сестра одного, девушка другого. Им было все равно, хоть ворвись Волдеморт в штаб-квартиру Ордена и начни убивать одного за другим. Знаешь, Энджи, как страшно, когда девятнадцатилетние парни накачиваются галлонами огневиски и остаются абсолютно трезвыми?! Рон выкуривал по две пачки сигарет за день. Мы не знали, что делать, как разбудить их от той летаргии, в которую их погрузило предательство Гермионы. И я снова возненавидела Гермиону, но на этот раз уже не ревнивой девчоночьей ненавистью, которая и не ненависть даже, а просто неприязнь, зависть от того, что какая-то другая девочка красивее, умнее, чем ты, или у нее есть то, чего нет у тебя. Нет, моя ненависть была уже зрелая, холодная, как льды Ледовитого океана, обжигающая, как огненная лава вулкана. Я ненавидела Гермиону за то, что она есть, за то, что она появилась на свет, встретилась с Гарри и Роном, за то, что из-за нее два моих самых дорогих человека потеряли себя. Для меня Волдеморт и все его Пожиратели значили меньше, чем Гермиона. Они стали какой-то абстракцией, хотя и имеющей реальное воплощение, но далекой, не трогающей. А на Гермионе сосредоточились мой жуткий страх потерять Гарри и близких из-за приближающейся войны, и эта черная ненависть, которая обжигала меня изнутри и леденила снаружи.
Анджелина с искренним сочувствием смотрела на Джинни. Ей, жившей в то время в благополучной Америке, далекой от магической войны, развязанной безумцем на Британских островах, и в голову не приходило, как было страшно и тяжело людям, помимо своей воли втянутым в нее. Фред никогда не вспоминал про войну, сводя все к шуточкам и смешкам, и Анджелина пребывала в уверенности, что все было не так уж плохо, а знаменитый Гарри Поттер в очередной раз спас всех без особых затруднений. Смерть, разрушения были, но поскольку они не касались ее лично, ее уютного мирка (она вернулась в Англию только через два с половиной года после окончания войны), они воспринимались словно в магловском кино. Ты сопереживаешь людям на экране, но у тебя другие заботы и проблемы. А Джинни прошла через все это, умудрилась сохранить семью, так же любила Гарри, стала матерью его детей, была всегда гостеприимна, радушна, весела. Со стороны казалось, что все забыто, поросло травой забвения. Но видимо, некоторые раны, затянувшись, оставляют глубокие следы, незаметные снаружи.
А Джинни продолжала, невидящим взглядом смотря перед собой:
— Не знаю, что было бы дальше, только, как ни ужасно это звучит, их спасла гибель девочек, Алисии и Кэти.
Анджелина невольно вздрогнула. Алисия была ее лучшей подругой в школе. Они вместе не делали домашних заданий, играли в квиддич в команде факультета, доверяли друг другу нехитрые девчоночьи секреты, а первой любовью Алисии был Фред. А бесшабашная и веселая Кэти училась на курс младше, но почему-то всегда ходила с ними, не обращая внимания на своих однокурсников.
— Они исчезли почти так же, как Гермиона. Орден тогда уже сменил штаб-квартиру, на этот раз МакГонагалл предоставила дом своего брата, где-то в южной части города. Они вышли на минутку, купить всем пива в баре за углом, и не вернулись. И мы опять обшаривали все закоулки, перевернули чуть не весь Лондон, а нашли их в Йоркшире. Опоздали. Над заброшенной церковью, где они погибли, висел знак Волдеморта, а девочки, совсем как живые, лежали на полу. Фред и Джордж готовы были без палочек, голыми руками в тот момент убивать Пожирателей. Мама день и ночь плакала, боялась за них, что они сделают что-нибудь ужасное. И Рон с Гарри как будто очнулись. Рон исступленно следил за братьями, не отходил ни на шаг, ни на минуту. Слава Мерлину, все обошлось! Только Фред и Джордж стали такими непривычно серьезными, совсем перестали улыбаться. Фред оттаял благодаря тебе, а Джордж, кажется, так и не смог забыть Кэти, — Джинни тяжело вздохнула, вспомнив брата, уехавшего, сбежавшего ото всех в такую далекую и чужую Австралию и лишь изредка присылающего скупые письма; он приезжал всего лишь раз — на свадьбу Фреда и Анджелины, и пробыл один день.
— А Гарри нечаянно наткнулся на следы еще одного крестража. Сторож той заброшенной церкви оказался дальним потомком Кандиды Когтевран, сквибом, к сожалению. Разговорившись с ним, Гарри узнал о том, что в их семье из поколения в поколение передавался маленький серебряный крестик, по легенде, принадлежавший самой Кандиде. Она, оказывается, была маглорожденной колдуньей и верила в Бога. Этот крестик исчез таинственным образом, после того как много лет тому назад их дом посетил человек по имени Том Реддл. Не в характере Гарри было бросать дело на полпути. Он начал с остервенением искать этот крестик, распутывал клубок все дальше и постепенно начал приходить в себя. Как и Рон. Они медленно возвращались к тому, что можно было с натяжкой назвать нашей нормальной жизнью. Начали выходить на задания, кого-то слушать, интересоваться новостями. Гарри начал улыбаться мне, как раньше. А в жизни Рона появилась Габи.
— Габриэль? Они разве тогда познакомились?
Анджелина не очень хорошо знала младшую невестку семьи Уизли. До того, как семья Рональда Уизли переехала в Англию, она с ней почти не общалась, встречаясь лишь на шумных общесемейных торжествах.
— Да. До сих пор не знаю, как отпустили ее родители, но она приехала навестить Флер с Биллом. Это в то смутное время! Ей всего-то было шестнадцать, девочка с изысканными манерами, избалованная, очень красивая. Ты же знаешь, они с Флер на четверть вейлы, и как говорится, этим все сказано. Габи как сумасшедшая влюбилась в Рона. Всюду ходила за ним, как привязанная, сходила с ума, когда не видела его дольше одного дня, наотрез отказалась возвращаться домой, представляешь? Было, с одной стороны, смешно, а с другой стороны, так трогательно. А Рон совершенно не обращал на нее внимания, ему было абсолютно безразлично, кто она, почему постоянно старается быть рядом с ним. Он тогда кидался на самые опасные задания, прикрывал остальных, оставаясь до последнего, остервенело искал с Гарри крестражи. Делал все, чтобы забыться, не думать о Гермионе, не вспоминать о ее предательстве. Габи поначалу была для него как красивая игрушка, он вообще не думал о ее чувствах. Просто старался отвлечься, забыть хоть на время, что идет война, которая отняла у него самое дорогое, что было в жизни — любовь. И в которой мы все можем погибнуть. Он хотел почувствовать, что он кому-то нужен, кто-то о нем беспокоится, и в то же время подспудно боялся, наверное, что Габи уйдет, предаст его так же, как и Гермиона. Он лишь принимал любовь Габи, сам старался остаться равнодушным. А потом начал привыкать к ее постоянному присутствию, к ее ласке и заботе, тому, что она всегда может поднять ему настроение. Габи так и не уехала домой, благодаря поддержке родителей заочно окончила свой Шармбатон, жила с Флер и Биллом, помогала им с Арти. И по-прежнему никак не могла надышаться на Рона. Что Рон сделал или сказал — это святое, никому не позволялось подвергать его слова сомнениям.
* * *
— Рон, ты вообще слушаешь меня? — Джинни укоризненно смотрит на брата, уплетающего мамин пирог за обе щеки.
— М-м-м, как шкушно! Шлушаю я, шлушаю…Ы а-м што-то о а-и о-о-и-а?
— О Габи… — Джинни качает головой.
Сегодня в кои-то веки миссис Уизли удалось собрать под своим крылышком если не всех, то большинство членов семьи. Фред и Джордж убираются по ее просьбе в саду, вышвыривая вконец обнаглевших гномов. Мистер Уизли, Билл и Гарри на свободном конце стола что-то горячо обсуждают. Рон с Гарри недавно вернулись голодными, как волки. Гарри уже наелся, а Рон все никак не может оторваться от стряпни матери, которая раньше отнюдь не казалась ему верхом кулинарного искусства. Мама только успевает хлопотливо бегать между плитой и столом. Джинни улучила момент и хотела поговорить с Роном о Габи, чтобы он уделял больше внимания девочке, но где тут поговоришь, когда он только и делает, что набивает живот, прислушивается к разговору отца, брата и друга и успевает вставлять реплики. А ее слова пропускает мимо ушей.
Смешно, Габи уже восемнадцать, всего лишь на два года младше Джинни и на три Рона, но почему-то она кажется маленькой девочкой, о которой нужно заботиться. Хотя уж кто-кто, а Джинни-то знает, что Габриэль Делакур отнюдь не такая хрупкая фарфоровая статуэтка, как думают некоторые. В этой изысканной, изнеженной с виду красавице характера больше, чем у нескольких человек. Она умеет твердо стоять на своем и мягко таять в руках, когда хочет добиться своей цели. Она, не морщась, перевязывает самые страшные раны от заклятий, терпеливо готовит сложные целебные зелья, не спит по несколько ночей, дожидаясь Рона, пропадающего вместе с Гарри в поисках крестражей, выглядит всегда так, словно собралась на бал к королеве, и кажется, что ей все дается легко, без особых усилий. Так думают все, кто не узнал ее так близко, как Джинни.
В тревожные, изматывающие страхом и неопределенностью дни, когда Гарри и Рон уходят неизвестно куда, Мерлин знает, кого они встретят на своем пути, Габи появляется в Норе с сухими и лихорадочно блестящими глазами, хватаясь то за одно, то за другое, ходит из угла в угол, садится и тут же вскакивает, что-то начинает напевать по-французски своим мелодичным голоском, но осекается на полуслове. Джинни жалко эту девочку, которая места себе не находит, волнуясь за ее неблагодарного братца. Она чувствует себя почти по-матерински, когда берет ее тонкие руки, дрожащие от внутреннего напряжения, в свои или ласково гладит по серебристым волосам. Они готовят ромашковый чай, который в последнее время пьют литрами, и который Гарри, насмешничая, называет их наркотиком. Но чай действительно успокаивает, или им только так кажется? Вдыхая ароматный парок, поднимающийся от чашки, которую она, опять же, как ребенок, держит двумя руками, Габи начинает торопливо, захлебываясь словами, совсем не так, как она ведет себя на людях, говорить, жадно расспрашивать о Роне, о его детстве, каким он был, когда учился в школе.
— Я его совсем не помню! — сокрушается она, устремляясь мыслями в тот год, когда еще совсем маленькой девочкой, вместе с Флер приехала в Хогвартс на Турнир Трех Волшебников, — А’йи помню, а ‘Гона нет. Почему?
И Джинни достает альбом с их детскими колдо-фотографиями, принимается рассказывать, вспоминает разные смешные случаи, происходившие с Роном. Они с Габи смеются, и кажется, что рассказы о той, мирной, жизни, когда они были еще детьми, которая как будто была тысячу лет назад, вливают в них силу ждать, верить в лучшее и надеяться, что когда-нибудь они все вместе будут вспоминать уже об этом времени, которое за давностью лет затуманится благодатно-туманной дымкой прошлого, пережитого и уже не страшного.
Только одна тема у них под запретом. Это Гермиона и чувства Рона к ней. Джинни предполагает, что Габриэль намеками, через других людей узнала о Гермионе, о том, что она встала на другую сторону, и как сходил с ума Рон. Но у Габи все-таки, видимо, не хватает решимости прямо спросить у нее об этом, или может быть, она и не хочет знать правду, довольствуясь малым и боясь спугнуть то хрупкое счастье, которое есть у них.
Как же все-таки хорошо, что Габи не было с ней, когда Гарри и Рон вернулись после находки крестража — крестика Когтевран! Хотя прошло уже несколько месяцев, она до сих пор не могла без содрогания вспомнить тот день, вернее, занимавшееся утро.
Солнце золотило окна их дома, даруя животворный свет, обещая еще один прекрасный весенний день, а Гарри полулежал на диване, залитый кровью весь с головы до ног, только вокруг шрама на лбу был чистый участок кожи. И она в ужасе всхлипывала, отжимая тряпку с целебным настоем и осторожно касаясь его разбитого лица, прислушивалась к тихому трудному дыханию и не знала, что ей делать, если вдруг это дыхание прервется. Наверное, тоже умрет, в ту же минуту, рядом с ним.
Рон, такой же окровавленный, обессиленный, сидел на полу, привалившись к столику, и жадно глотал воду.
— Что с ним? Что с вами случилось?
Брат медленно оторвался от стакана, поднял на нее глаза и улыбнулся. Улыбка на залитом кровью лице была жуткой и одновременно залихватской.
— Это все из-за крестража, Джин. Ну и кошмар же был, скажу тебе!
— Он умрет? — Джинни чувствовала, как дрожит голос, сбиваясь и переходя на высокие истеричные нотки.
— Гарри Поттер умрет? Из-за какого-то хренового обломка Волдеморта? — Рон от возмущения даже вскочил на ноги, но тут же со стоном рухнул в вовремя подлетевшее кресло, — ты что, Джин, спятила? Тут все на него надеются, он, понимаешь ли, великая надежда всего магического мира, а этот паршивец возьмет и умрет просто так! Нормально все будет, не бойся, это просто вид у нас такой жуткий, а я, когда Гарри тащил, немного не обратил внимания на каменную стену, вот он и отключился. А крестраж этот чертов уничтожен!
— Да что же было с вами? — немного успокоенная, Джинни ласково и очень нежно протерла лицо Гарри, аккуратно принялась отдирать присохшую от крови к телу футболку, сама чувствую ту боль, которую невольно причиняла ему. Вся его грудь, руки были в порезах и ранах, довольно глубоких и совсем мелких, были и такие, как будто от тела отрывали кусочки мяса. Сердце девушки опять захолонуло от страха, и она с усилием перевела дух.
— Мысли. Чувства.
— Что?
— Самые грязные мысли, самые трусливые, малодушные, лживые, страшные, опасные. Те, что хоронишь глубоко в душе и даже не подозреваешь, что они все равно есть, просто прячутся.
— И они так ранили вас?
-Да. Крестраж каким-то образом превратил их во вполне материальных птиц. То есть не совсем птиц, головы у них были человеческие.
— О, Мерлин! — Джинни покачнулась от внезапно нахлынувшей дурноты и мысли о том, КАКИЕ грязные и страшные мысли могли так покалечить их.
Она протянула руку Рону, и губы ее дрожали от жалости. Она ведь никогда не говорила брату, что любит его, они все время ругались, пререкались, высмеивали друг друга, а что было бы, если бы он сегодня не вернулся? Один Мерлин знает, что творится у него в душе после предательства Гермионы…
Рон сидел, закрыв глаза, и выражение мучительной боли на лице, стянутом кровавой коркой, было невыносимым. Наверное, он опять переживал то, что было недавно. Джинни открыла рот, чтобы хоть чем-то ободрить его, но в это время ее руку слабо сжала рука Гарри.
— Привет! — его улыбка была такой же лихой, как у Рона, но более усталой.
— Привет! Как ты? Что болит? Может, тебе принести что-нибудь? Тебе удобно? Поправить подушку?
— Чшшш, Джин, не тараторь, — Гарри снова сжал ее руку, и она в ответ наклонилась и поцеловала его.
— Ммм, вот только этого мне и не хватало. Теперь можно снова отправляться в бой. Вот только перед этим Рона приложу также, как он меня. Блин, у меня на голове целые гроздья шишек.
Он еще шутил!
— Ничего подобного до тех пор, пока не поправишься! Если понадобится, я тебя к кровати привяжу.
Она с облегчением и ликующей радостью понимала, что все будет хорошо, если он так улыбается и шутит, значит, все будет очень хорошо. Наплевать, что впереди, но сейчас Гарри и Рон вернулись живыми и почти невредимыми, а это самое главное.
А Рон сидел все также с закрытыми глазами и даже не откликнулся на полушутливое-полусерьезное восклицание друга:
— Ни слова миссис Уизли! Мы просто гуляли по Таймс-сквер и совершенно нечаянно столкнулись с автобусом.
Рон закрыл руками лицо и, пошатываясь, вышел из комнаты, словно осознание о том, что было, в полной мере пришло к нему только сейчас. И Гарри с Джинни переглянулись в молчаливом понимании.
Мужчины громко хохочут, и Джинни вздрагивает. Пока она предавалась воспоминаниям, Рон уже давно отсел от нее к другому концу стола и теперь вместе с Гарри и отцом смеется над Биллом, который с растерянным видом крутит в руках маленький альбом с разноцветными детскими рисунками. Оказывается, проказник Арти залез в карман куртки отца и вытащил оттуда его неизменный блокнот, вместо этого вложив свой альбомчик. Билл заметил это только сейчас, когда хотел начертить Гарри план какой-то местности.
Джинни сердито смотрит на Рона, стараясь, чтобы он обратил на нее внимание и вспомнил об их разговоре. Бесполезно, Рон вовсю подшучивает над рассеянностью брата и демонстративно не замечает сестру. И тут, словно в ответ на мысли Джинни, камин выстреливает зеленой пылью, извещая о том, что кто-то идет, и через секунду в нем появляется Габриэль. Она вылетает из камина и, не замечая никого вокруг, кидается к Рону.
— Ве’гнулся! Наконец-то… — тоненькая стройная девушка прячет лицо на груди долговязого Рона, обнимая его так, что всем становится немного неловко, как будто они присутствуют при чем-то очень личном.
Рон неловко и с усмешкой гладит ее по серебристым волосам.
— Ну конечно, вернулся, куда же я денусь? Габи, неприлично врываться в дом и не здороваться с хозяевами.
Джинни задыхается от возмущения. Вот скотина! Он бы хоть поцеловал ее, что ли! Девочка две ночи не спала, измучилась, тревожась за него, а этот остолоп еще указывает, что прилично, что неприлично!
Но Габи не обращает внимания, счастливо улыбается:
— Ой, зд’гавствуйте!
Все улыбаются в ответ. К Габриэль в семье Уизли привыкли быстрее, чем в свое время к Флер. Та же миссис Уизли, которая Флер откровенно недолюбливала, частично примирившись с ней лишь после ранения Билла, в Габи просто души не чаяла. Непонятно, чем это можно было бы объяснить. С Габи не просто, она решительнее и жестче, чем Флер, хотя кажется милее и проще. Они с Роном не обручены, но все считают ее членом семьи, привыкнув к тому, что она всегда рядом с Роном. Иногда младшего из братьев Уизли такое положение дел смешит, потому что в первую очередь мать справляется, как Габи, а потом уже начинает тормошить его.
— Дома все в порядке? — Билл поспешно накидывает куртку.
— Все но’гмально. А’гти кап’гизничал, не хотел на обед есть суп, но мы п’гишли к комп’гомиссу: он ест суп, а я покупаю ему ту иг’ушку, кото’гую он п’гисмот’гел в магазинчике. Фле’г пе’гедала, чтобы ты не заде’гживался, на ужин твой любимый бифштекс.
— Уже иду, пока, мама, — Билл исчезает в зеленом огне.
Миссис Уизли едва ли не силком отрывает Габи от Рона и тащит ее к столу.
— Покушай, моя девочка, а то ты что-то совсем исхудала, одна кожа да кости. Куда такое годится?
Рон с Джинни переглядываются, Рон насмешливо пожимает плечами, а Джинни старается вложить в свой взгляд максимальный заряд укоризны.
* * *
— Выходит, вы больше не видели Гермиону?
Джинни покачала головой.
— После того, как Волдеморт установил свой режим и объявил себя правителем магической Англии, мы видели сотни ее колдо-фотографий в газетах и журналах, бесчисленные интервью, только подтверждающие ее свободную волю и то, что она сама выбрала сторону Малфоя. А встречались, слава Мерлину, только пару раз, мельком. В первый раз на улице, она меня не заметила. А во второй, как ни странно, в магловском магазине в Ирландии, мы с Гарри столкнулись с ней нос к носу у выхода.
* * *
Гарри и Джинни идут по тихой, извивающейся, как червяк, улочке Лондондерри. До чего же все-таки странно: в Великобритании идет волшебная война, погибают люди, Волдеморт, объявивший себя чуть ли не богом, установил такие жестокие законы, что маги теперь боятся всего. Резко сказанного в сердцах слова, косого взгляда, брошенного незнакомым человеком на улице, боятся лишний раз улыбнуться, выбраться на какую-нибудь вечеринку, боятся всего, сидят, затаившись, словно мыши в норе. Все бывшие авроры объявлены в розыск. В первые дни после начала правления Волдеморта Пожиратели вместе с дементорами то и дело наведывались с обысками в дома, которые подозревались в их укрытии. Как они вовремя тогда успели наложить заклятье Ненаходимости на «Нору»! Гарри сам стал Хранителем Тайны, не доверяя ее никому, слишком дорога ему была семья Уизли. А их дом в Годриковой Лощине, маленький семейный мирок, любовно обустроенный руками Джинни, едва не стал ловушкой. Как-то молча, без слов, было решено, что Гарри станет Хранителем Уизли, а Рон — Поттеров. Но заклятье Ненаходимости на этот раз едва не погубило их. Вероятно, новое его наложение на тот же дом активировало старое, а Гарри и Рон почему-то не вспомнили, что раньше Хранителем был Питер Петтигрю. Однако многоликая Госпожа Удача по-прежнему улыбалась им. Гарри с Джинни вернулись домой от Билла и Флер, и едва очутившись у калитки, Гарри каким-то шестым чувством уловил, что что-то не то. С первого взгляда все было в порядке. Дом казался пустым, на крыше чирикали воробьи, ветер покачивал разноцветные шары флоксов, высаженных Джинни на крохотной клумбе, чуть поскрипывал флюгерок в виде человечка в шляпе с протянутой рукой. Но что-то то ли затаилось где-то в глубине дома, то ли витало в воздухе. Чей-то беспокоящий, смутно знакомый голос словно нашептывал ему изнутри:
«Будь осторожен! Берегись!»
Гарри, не отдавая себе отчета, вдруг схватил Джинни в охапку и трансгрессировал так стремительно, что ее длинные волосы, схваченные на затылке в хвост, отрезало как ножом. Всего лишь одно короткое мгновение спустя воздух в том месте, где они стояли, пронзил луч заклятья, и они успели даже услышать разъяренные крики Пожирателей Смерти. Побледневшая Джинни пошутила, что давно хотела сделать короткую стрижку, а Гарри прислонился к стене «Норы», слушал, как мирно кудахчут куры, как созывает их миссис Уизли, как сумасшедше стучит сердце, и чувствовал, что ноги дрожат так, что сделать шаг и отойти от стены будет почти невозможно. Естественно, мистер и миссис Уизли оставили их жить в «Норе», надежно укрытой несколькими заклятьями Ненаходимости и зачарованной самим Грюмом.
Теперь же, спустя три с лишним года, как будто все утихло. Ходят туманные слухи, что Волдеморт собирает и подготавливает свою армию из инферналов, великанов, вампиров и дементоров, готовится напасть на маглов, но пока все тихо, официально это, конечно, не подтверждается. Все уцелевшие газетенки только и делают, что поют дифирамбы Лорду Волдеморту и его мудрому правлению, взахлеб пересказывают последние сплетни и новости из светской жизни аристократии. Потому что больше писать не о чем. Вернее, не разрешается.
А магловская Англия не знает никакой войны. Все идет своим чередом. Люди утром спешат на работу, вечером возвращаются домой, едят, ссорятся, мирятся, сплетничают, смотрят или слушают новости об участившихся терактах, природных катаклизмах, техногенных катастрофах, ругают правительство, которое, по их мнению, виновато во всем этом безобразии, качают головами: «Куда катится мир?».
А мир катится вперед. Мир маглов и мир магов как колеи одной дороги, они как будто сосуществуют рядом, но не вместе, лишь соприкасаясь в некоторых точках. Но может это и к лучшему?
На дворе довольно холодно для конца февраля. Из ртов вырываются клубы морозного пара. Гарри заботливо наклоняется к Джинни, которая прихлопывает руками в меховых перчатках.
— Не замерзла? Смотри, магазин игрушек, про него Симус как-то говорил, может, зайдем?
— А не рано покупать игрушки? — Джинни хитро улыбается.
— В самый раз. Пойдемте, миссис Поттер, а то вы совсем заледенеете.
Миссис Поттер. Смешно, они уже семь лет вместе, поженились почти три года назад, но Джинни до сих пор не может привыкнуть. Она миссис Поттер! Она жена Гарри, носит его фамилию. И его ребенка. Могла ли маленькая Джинни Уизли представить себе, что когда-нибудь зеленоглазый мальчишка, от присутствия которого ее ноги прилипали к полу, а щеки пылали предательским огнем, что этот мальчишка, ставший Избранным всего магического мира, скажет ей, что без нее он не сможет жить, потому что она его жизнь?
Джинни улыбается, вспоминая их шумную веселую свадьбу, всех друзей и родных, то и дело порывавшихся потанцевать с невестой, и бедного Гарри, который терпеливо выслушивал наставления тетушки Мюриэль. Мама рыдала от умиления так, что папе пришлось буквально упоить ее шампанским, чтобы хоть немного успокоить. Фред и Джордж на свой страх и риск устроили чудесный фейерверк, за что Грюм едва не съел их живьем. Было много смеха, радости и огромное счастье, несмотря на все, что их ждало впереди. Джинни не была слепой дурочкой, живущей лишь одним днем. Она ясно понимала, что они все на нелегальном положении, что в любой момент в любом уголке их могут поджидать Пожиратели Смерти, что она может потерять родителей, братьев, которые все в рядах Сопротивления, а трое — в списке "особо опасных и разыскиваемых" авроров. И самое главное — она может потерять Гарри.
Но разве можно жить в постоянном страхе перед грядущим? Ради этого не стоит даже рождаться на свет. Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Те, КОГО разыскивают, и те, КТО разыскивает, обычные люди, у которых свои простые радости и горести. Только они стоят по разным сторонам баррикад, и редеют ряды и тех, и других, а тот, кто стоит над всем этим, кто распоряжается судьбами множества людей, словно своей собственной, затаился в ожидании непонятно чего.
В том году, две тысячи первом, их маленький отряд авроров, в котором негласным лидером был Гарри, захлестнула волна браков. И как ни странно, начало этому положили Невилл и Луна, поженившись в середине февраля. Ксенофилиус Лавгуд на свадьбе раздавал всем бесплатно очередной номер «Придиры» и смешно пытался танцевать фокстрот. Вслед за ними в марте была их свадьба, а в апреле незаметно обвенчались Ханна Эббот и Эрни МакМиллан. В июне они погуляли на свадьбе Сьюзен Боунс и Энтони Голдстейна, в июле — Оливера Вуда и Салли-Энн Перкс.
Рон с насмешкой называл эту череду свадеб «матримониальным сумасшествием» и «скоропостижными узами брака», на что Габриэль ему серьезно сказала:
— Понимаешь, ‘Гон, пе’гед лицом сме’гтельной опасности люди то’гопятся жить, чувствовать, успеть сделать хоть что-то, чтобы оставить след на земле. Это на самом деле так, не смейся. И потом, ты сам ‘гассказывал, что ваши ‘годители поженились точно так же!
Джинни была с ней полностью согласна. И Рону ничего не оставалось, как предложить мадемуазель Делакур в полное и единоличное пользование свои руку и сердце. Их свадьба была в сентябре, и Гарри ехидно посмеивался, наблюдая за тем, как разъяренный друг отгонял наиболее рьяных гостей, так и рвавшихся поздравить и поцеловать красавицу-невесту.
Джинни невольно хихикает, вспомнив сердитого и красного, как индюк, брата. Гарри улыбается в ответ и кивком головы указывает на вывеску, гласящую о том, что это как раз то место, куда они идут.
Они заходят в обволакивающее приятным теплом просторное помещение. Как же много здесь игрушек, просто детское царство! Джинни не так уж часто бывала в магловских магазинах, и теперь удивляется, озираясь кругом. Вроде все похоже, но какое-то другое. Куклы в красивой одежде, похожей на настоящую, но не говорящие, как у волшебников, домики не самособирающиеся, их надо строить самим, мягкие игрушки, зверушки, которые совсем не двигаются, не мурлычут, не гавкают, даже странно, как дети-маглы могут играть ими. Взгляд Джинни останавливается на красивой железной дороге с паровозиком и несколькими вагонами, станцией, семафорами и другими мелочами, вплоть до деревьев и крохотных людей. Ее можно привести в движение с помощью каких-то магнитных батареек, что ли, или ключа, она точно не помнит. Дети-волшебники используют для этой цели детскую волшебную палочку. Точно такую же дорогу купил Симус для своего еще нерожденного ребенка и хвастался, говоря, что он будет маленьким гением. Но Симусу так и не довелось показать сыну или дочери устройство паровоза. Беременная Парвати погибла при взрыве в метро, устроенном не Пожирателями Смерти, а магловскими террористами. Но разве горе Симуса от этого стало меньше? Они тогда не знали, что сказать, как подбодрить друга…
— Джин, смотри! — Гарри показывает ей медведя, на пушистой мордочке которого как будто застыло выражение забавного удивления.
— Не знаю, Гарри, мне не очень нравятся магловские игрушки. Может, пойдем в наш?
— Да ладно, чем они тебе не приглянулись?
— Не знаю, не нравятся и все.
— Хорошо, хорошо. Эй, смотри-ка, а может эту? — в его руках другая мягкая игрушка — голубоглазый умилительный щенок, — скажем малышу, что это дядя Ремус. Ну похож же?
— Нет, Гарри, — Джинни передергивает плечами, — мертвый он какой-то. А где сейчас сам Ремус? Объявился или нет? Мама говорила, что от Тонкс уже давно нет весточки.
— Нет еще. Но он обычно так исчезает, ты же знаешь. По искусству шпионской жизни им с Тонкс нет равных. Объявятся скоро. О, а если эту? — в его руках чудовищная оранжево-зеленая лохматая помесь кенгуру, мыши и бегемота.
— Нет, Гарри, это вообще ужас что такое!
— Ладно, все, признаю поражение, — Гарри шутливо поднимает руки, — ваше желание — для меня закон, леди. Пойдем в «Волшебный мир», он недалеко, на соседней улице
По пути Гарри все равно прихватывает что-то мелкое и, плутовски усмехаясь, идет расплачиваться к кассе. Джинни поворачивает к выходу, и тут прямо перед ней, под звон маленького колокольчика, в проеме двери появляется… Гермиона! Молодые женщины застывают, обе одинаково пораженные встречей. Джинни словно в полусне отмечает, что Гермиона одета по-магловски (хотя сейчас все они одеваются по-магловски, как будто в военную форму) — простые синие джинсы, из-под темного полупальто виднеется высокий ворот белого свитера; а волосы стали намного длиннее, через плечо перекинута толстая пушистая коса. Между тонко очерченных бровей появилась вертикальная морщинка, и лицо как будто немного уставшее и бледное.
Гермиона тоже скользит взглядом по лицу Джинни, по ее заметно округлившейся фигуре, и глаза ее наполняются странным тоскливым выражением. Джинни непроизвольно оглядывается на Гарри, который сперва смотрит на нее, все так же улыбаясь, но постепенно улыбка с его лица словно стекает. Он забывает взять сдачу и под крик кассира: «Возьмите вашу покупку!» устремляется к ним. Он крепко хватает за руку Джинни и, стиснув зубы, впивается взглядом в Гермиону, которая при его появлении вздрагивает. Они молчат, лишь слышно учащенное дыхание Гарри, его рука все больнее стискивает руку Джинни. Гермиона не отрывает от них глаз, словно хочет запомнить, запечатлеть в памяти навсегда. Гарри резко шагает вперед и тащит за собой Джинни, а Гермиона отступает в сторону, и в ее глазах все то же тоскливо-горькое выражение. Уже почти у двери, Джинни, невольно оглядываясь, замечает, как дергается Гермиона, словно внезапно что-то вспомнила, и слышит сдавленный хриплый шепот:
— Блэк! Крестраж был у Блэка!
«Что? Какой еще Блэк?» — проносится в голове, а Гарри безжалостно тащит вперед, напряженный, как натянутая струна, и Джинни покорно, чуть ли не спотыкаясь, следует за ним. Но она успевает еще раз обернуться и кинуть последний взгляд на Гермиону, застывшую словно изваяние в открытых дверях магазина, и губы у той все шевелятся в отчаянном беззвучном крике:
«Блэк! Блэк! Блэк!»
Гарри идет быстро, почти бежит, Джинни трудно за ним угнаться, но она не обращает внимания, занятая мыслями о Гермионе. Что она хотела сказать? Блэк — кто это? Что это значит? Может, речь идет о крестном Гарри, Сириусе Блэке? Но Сириус умер много лет назад, при чем тут он? И у него точно не было крестражей!
Странный день, неожиданная встреча, и непонятные слова, словно ответ на загадку, из уст той, о которой они теперь даже не пытались вспоминать.
* * *
— Да-а-а, — Анджелина задумчиво смотрит в огонь, — даже не знаю, Джин, что сказать. Такая ситуация, что и врагу не пожелаешь.
— Вот именно! Теперь представляешь, что мы с Гарри почувствовали, когда увидели Алекса? Он же копия отца! Вдобавок еще оказалось, что ОНИ сделали Гарри его опекуном и временным управляющим всем имуществом до совершеннолетия мальчика! Не знаю, как вообще это стало возможным, после всего-то! Мерлин милостивый, мы просто не знали, как поступить! Ну не бросишь же его, он ведь совсем ребенок, да еще и живет, по словам Лили, у каких-то бездушных маглов. Гарри потом сам убедился, что это еще та семейка, как им вообще доверили воспитание Алекса! А Нимфадора... Для нее фамилия Малфой — как нож в сердце. Когда Гарри узнал, он долго уговаривал ее стать опекуном мальчика, но она наотрез отказалась признать свое родство с ним и потребовала, чтобы никто даже не вспоминал про это. Она вообще разорвала все кровные родственные узы с материнской стороны, провела этот ужасный обряд. Мы ее отговаривали, но все бесполезно. Их, и в частности Алекса, для нее просто нет.
— Ну я бы не сказала, что Алекса для нее нет, — покачала головой Анджелина, — честное слово, мне иногда становится его ужасно жалко, когда, знаешь, со своим фирменным взглядом и стальным голосом она его отчитывает за какой-нибудь пустяк, который я бы и не заметила. Но насколько у меня сложилось впечатление — мальчик вполне обыкновенный. Учится хорошо, старательный, отзывчивый, правда, такое ощущение, что немного пришибленный, что ли. Видимо, жизнь у него была несладкая. Рядом с Лили он просто бледная тень.
— В том-то и дело! Из слов и писем Лили и Рейни, из наших наблюдений становится понятно, что в нем как раз и нет тех черт, какими обладал его отец, прости Мерлин, об умерших нельзя говорить плохо, редкостный мерзавец, просто редкостный! Как бы ни был Алекс на него похож, все же в нем больше от Гермионы. Вот эта вот настырность, ум. Кажется, что он все-все понимает… Хотелось бы мне знать, что творится в его душе, — Джинни вздохнула, — а еще он отказался от опекунства Малфуа, представляешь? МакГонагалл написала нам, была страшно рада, что он сразу раскусил это ничтожество, которое еще захотело, чтобы он звал его дядей!
— Слышала, конечно. У мальчика есть характер. Но знаешь, так странно… Я не очень хорошо знала Гермиону и Малфоя, они же были младше, и все-таки помню, что они друг друга не очень-то любили, верно?
— Да Малфой ненавидел Гарри и всех, кто был рядом с ним! Все время оскорблял Рона и Гермиону, обзывал ее грязнокровкой. К тому же именно из-за Малфоя погиб Дамблдор, потому что этот гад провел в школу Пожирателей Смерти!
Анджелина решительно сказала, глядя на золовку:
— И все-таки, несмотря ни на что, постарайся относиться к Алексу, забыв, кто его родители. И вообще, при чем тут они? Человека делает воспитание и окружение, а не гены. Он не может быть злым только потому, что его мать и отец когда-то были на стороне Того-Кого-Нельзя-Называть. Это просто глупо и непедагогично! Вы должны воспитать его, вложить в него то, что считается правильным, он ведь еще маленький мальчик, нельзя его отталкивать! Он пока мягкая глина, а что из нее получится, красивая полезная вещь или уродливый горшок — это в ваших руках, — Анджелина встала.
— Я все понимаю, но как поступить, когда он начинает расспрашивать о родителях? Что делать, если он сам — живое напоминание о них?
Молодые женщины вышли из гостиной, и Джинни наступила на липкую лужицу сока в коридоре.
— Опять у Добби бессонница, и он наводит порядок в темноте, — нахмурилась она, — просто беда с ним.
* * *
Алекс лежал в своей комнате, в своей кровати, старался успокоиться, но не мог, задыхался от страшного волнения. Все внутри словно само собой скручивалось и завязывалось в узел, а стены медленно кружились, плыли и темнели.
Дверь приотворилась, заглянула миссис Поттер, он тут же закрыл глаза, кое-как постарался дышать ровнее. Она подошла и поправила одеяло, выключила ночник и тихо вышла. Алекс отбросил одеяло и сел на кровати. То, что он нечаянно узнал сегодня, вернее, подслушал, было ужасно! Немыслимо! Он не мог поверить, но что оставалось делать?! Как же так?! Мистер Поттер, мистер Уизли и его мама были лучшими друзьями? Как сказала миссис Поттер: «Их было трое, и они были друг для друга всем»? И его мама, Гермиона Грейнджер, предала своих друзей?
Он чувствовал, как глаза наполняет предательская влага. Значит, та девочка, а потом девушка с чудесной солнечной улыбкой, виденная им на фотографиях и в этом Омуте Памяти, его мама? И она стала предательницей… И теперь ее друзья не упоминают ее имени, не вспоминают о ней, не могут даже вытерпеть Алекса, потому что он напоминает о ней…
Мальчик соскочил с кровати и встал у окна, прислонившись пылающим лбом к холодному стеклу. На улице шел снег, снежинки тихо кружили в морозном и безветренном воздухе. При свете уличного фонаря казалось, что это летят звезды, бесконечно одинокие в бесконечной пустоте вселенной.
Он тихо плакал, глотая слезы, такие горькие и жгучие, что они, кажется, оставляли следы на щеках.
И Алекс даже не догадывался, что Время пришло. Произошедшее сегодня — лишь первый звонок, первый всплеск. Судьба вспомнила, обратила на него свой взор и сделала легкий перебор по струнам настоящего и прошлого, донесла до него тихий голос матери, звуки колыбельной, которую когда-то Гермиона пела своему новорожденному сыну в маленьком доме на берегу моря. Судьба дала возможность заглянуть Алексу туда, откуда нет возврата, и даровала Шанс. Быть может, ей захотелось оправдаться перед ним?
Не верю, смею не верить,
Что время мне все вернет.
Не верю, не смею верить,
Что огонь не растопит лед.
Позволь к себе прикоснуться,
Позволь услышать мой зов,
Позволь заснуть и проснуться
Под песню мою без слов.
Любви моей яркие звезды
Во тьме ночи я зажгла,
В созвездье надежды и грезы,
Мечты и веру сплела.
Ты только взгляни на небо,
Дотронься до звезд рукой,
И в пламя белое смело
Шагни, не колеблясь, за мной!
Забудь обо всем на свете -
Про Завтра, Вчера и Сейчас,
А я смогу, я сумею поверить
В губ тепло, в нежность глаз и в нас!
(с) Lilofeya
________________________________________________
— Можно?
Пэнси просовывает голову в дверь и хитро улыбается.
— Мистер Малфой, вы не заняты? Позволено ли просить у вас аудиенции?
Драко устало поднимает голову со скрещенных рук.
— Конечно, можно, заходи. Давно тебя не видел.
— Угу, ты же все время занят.
Девушка удобно устраивается в кресле, аккуратно подбирая подол платья.
— Как у тебя дела?
— Лучше всех, а у тебя? Судя по виду, просто горишь на службе у Лорда.
— Ага, день и ночь.
Драко потирает лицо, кидая взгляд на часы. Поздновато для дружеского визита. Что Пэнси надо? Она явно чем-то озабочена, слишком лихорадочно сверкают глаза и нарочито беззаботен тон голоса.
— Что-то случилось, Пэнс?
— Ничего, с чего ты взял?
— Брось, мы друг друга прекрасно знаем, верно? Тебе что-то нужно, иначе ты не явилась бы в Малфой-Менор в половине девятого вечера, нарушив все мыслимые и немыслимые правила приличия, а дождалась бы до завтра.
Пэнси самым тщательным образом разглаживает шелковые складки на колене.
— Ты прав. Мне нужен твой совет.
— Совет? С каких пор гордая мисс Паркинсон смиренно просит совета у ничтожного Малфоя?
— Драко, не ёрничай, — морщится девушка, — тебе не идет.
— Хорошо, в чем дело? Излагай, буду слушать со всем вниманием.
Девушка вскакивает с кресла и прохаживается по комнате, подходит к окну, теребит кисточку полога гардины.
— Пэнси?
— Да, да, да, да… Понимаешь… О, Мерлин, Драко, даже не знаю! Когда шла к тебе, все казалось так просто и ясно, а теперь…
Драко делает понимающее лицо.
— Это касается некоего Элфрида Делэйни?
И тут впервые на его памяти Пэнси Паркинсон пунцовеет так, что даже уши вспыхивают, и смущенно опускает глаза.
Вот это да! Не так-то легко ее смутить, и она никогда не краснела, разве что от злости, и то если уж совсем довести.
— Д-да. Элфрид…, — девушка опять начинает свою нервозную прогулку по просторной комнате, потом набирает в грудь воздуха и выпаливает, — он сделал мне предложение.
— Ни хрена себе! — Драко присвистывает, — прости, Пэнс, то есть хочу сказать, я очень удивлен. Вы с ним знакомы около трех месяцев, и он уже предлагает тебе руку и сердце? А ты что?
— В том-то и дело! — Пэнси изящной статуэткой застывает у горящего камина и, склонив голову, почти шепчет, — не знаю, я ничего не знаю, Драко! Мне так страшно!
— Пэнси, милая, — Драко подходит к подруге и берет ее руки в свои, — что я могу тебе посоветовать, и что ты хочешь от меня услышать? Элфрид неглупый парень, и с ним ты, наверное, будешь счастлива. Его семья достаточно обеспечена и занимает не последнее место в нашем обществе. Твои родители будут очень рады.
— Да, конечно, — Пэнси быстро кивает, — все идеально, все отлично. Брак двух чистокровных волшебников из богатых семей, все традиции соблюдены, что может быть лучше? К тому же папа после замужества Памелы активно подыскивает мне женихов. Если я не выйду за Элфрида, то он найдет кого-нибудь другого. И останется только молить всех ангелов и демонов, чтобы этим другим не оказались Крэбб или Гойл!
— Мне бы, конечно, следовало оскорбиться за честь лучших друзей, но не буду, так уж быть. Не пойму, почему ты так… не уверена?
Девушка тяжело вздыхает.
— Понимаешь, Элфрид и я — конечно, мы подходим друг другу и все такое, но как-то быстро все происходит. Ты правильно заметил, мы знакомы всего лишь три месяца, а он уже просит меня стать его женой. Как-то это странно.
— Чего ты хочешь от меня?
— Я же сказала — совета.
Почему Пэнси так внимательно смотрит, словно напряженно пытается что-то прочесть на его лице?
— Выходить замуж или нет?
— Да. Нет. Не знаю…
— Пэнс, ты совсем запуталась и запутала меня, — Драко нежно заправляет блестящую черную прядь, выбившуюся из прически Пэнси, — ты его любишь?
— Я не знаю…
— Мисс Паркинсон, вы просто дурочка, заявляю вам это на правах старого друга, и не надо так на меня смотреть. Если ты колеблешься, значит, что-то в ваших отношениях с Делэйни тебя не устраивает, так?
— Так, — вздыхает Пэнси, — понимаешь, он иногда бывает таким… жестоким, таким… к нему даже страшно подойти! Он не Пожиратель, но по-моему, это для него было наиболее подходящим. Я не представляю, какой будет моя жизнь рядом с ним, как он будет относиться ко мне после пяти или десяти лет брака, как он будет относиться к нашим детям. И это меня пугает — неизвестность, непонятность! — темные глаза девушки огненно мерцают при свете камина.
— Такие мысли приходят в голову всем, кто вступает в брак, — Драко старается успокоить подругу, — не ты первая, не ты последняя. Возможно, Элфрид не так уж плох. А вдруг он твой принц на белом коне? И отказав ему сейчас, ты пройдешь мимо своей судьбы.
Из глаз Пэнси вдруг крупными алмазами катятся слезы, и она, уткнувшись в грудь другу, громко всхлипывает. Драко осторожно баюкает ее в объятьях, немного растерянно шепчет что-то несвязное, но ободряющее.
Пэнси горько рыдает, чувствуя, как осыпаются и звенят под ее ногами осколки последней, хрупкой и зыбкой надежды — на то, что Драко в последний момент наконец увидит, поймет и не позволит ей стать женой другого, закружит ее в сумасшедшем танце двоих, и тогда все будет иначе, а Элфрид, ее отец и все другие будут лишь фоном для их счастья.
Не увидел, не понял, позволит…
А сама Пэнси, гордая недотрога, «Ледяная Королева», как в шутку ее прозвали друзья-слизеринцы, никогда не признается, что он, Драко — единственный, любимый, самый близкий и самый дорогой. Потому что на протяжении всех этих лет ее друг никогда не выходил за рамки их дружбы, ни единым словом и намеком не давал возможности, чтобы она поверила хоть на миг. Невинные поцелуи в тринадцать лет — еще не повод рассылать свадебные приглашения. Она и не верила, но надеялась, слепо, без всяких проблесков здравого смысла. В какой-то миг казалось, что ее надежды близки к осуществлению, и завтра-послезавтра, не позже, отец, радостно потирая руки, сообщит о помолвке и грядущем родстве с одной из самых богатых чистокровных семей Англии.
В их обществе издавна существовала традиция — где-то после пятого курса Хогвартса подбирать детям будущих жен и мужей. Пятнадцать-шестнадцать лет были неким рубежом и словно отсекали беззаботное беспечное детство. И каждое лето пятнадцати, шестнадцати, семнадцати и восемнадцатилетних чистокровных волшебников посвящалось бесконечным вечеринкам, пикникам, праздникам, новым знакомствам, сговорам, а то и официальным помолвкам. Свадьбы обычно назначали после окончания школы. С точки зрения Пэнси, это было вполне разумно. За отведенный срок будущие супруги получали возможность лучше узнать друг друга, привыкнуть, а в случае несходства характеров — разорвать отношения. Но конечно, подобное было допустимо, если родители считали, что для семейной жизни недостаточно внушительной суммы галлеонов и длинного ряда чистокровных предков. В последние годы браки, заключаемые с одного лишь веления родителей, стали реже. Большинство все-таки склонялось к мысли, что последнее слово в выборе спутника жизни надо оставлять детям. К несчастью, отец Пэнси считал подобное возмутительным попранием всех традиций. И к великому ее изумлению, отец Драко, напротив, такой мысли не придерживался, считая, что его сын сам приведет в Малфой-Менор достойную девушку. При этом он хитро посмеивался, говоря, что ему очень хотелось бы, чтобы будущая невестка была темноволосой. Он хочет посмотреть, чья кровь окажется сильнее, и в кого пойдут его внуки. Пэнси, которой случалось слышать такие разговоры, отчаянно смущалась и ужасно сердилась.
Но после их пятого курса все перевернулось с ног на голову, все оказалось пустыми мечтами. Не было никаких вечеринок, помолвок, потому что вернулся Темный Лорд. Мистер Малфой угодил в Азкабан, мать Драко на все лето отправила его в Данию в какой-то лагерь, откуда он вернулся каким-то странным и чужим. Пэнси с обостренным женским чутьем ревниво почувствовала, что причиной его состояния была девушка. Но он ничего не говорил и отдалялся все больше. Она пыталась поговорить с ним как раньше, но он лишь отмахивался или отговаривался занятостью. И скоро Пэнси лишь с грустью вспоминала, как они болтали до полуночи в Гостиной, как он кормил ее пирожными в «Сладком Королевстве», неумело закалывал волосы, когда она сломала руку и лежала в больничном крыле, как они вместе подшучивали над Грегом, который на пикнике просто хотел попить водички и наколдовал ужасную грозу, под которой они все вымокли до нитки и летели домой, стуча зубами от холода и хохоча, словно безумные. Сколько было таких моментов, и как же она была тогда счастлива, сама не понимая этого…
А сегодня все ее надежды печальными ледышками тают в пламени камина этой комнаты. К дьяволу все, ко всем чертям!!!
Пэнси всего лишь на секунду, на один миг, набирается решимости сказать те несколько слов, самых важных, но… проклятая гордость, проклятое аристократическое воспитание, проклятая английская сдержанность и холодность, уже исчезающие у англичан-маглов, но еще слишком присущие англичанам-магам!!!
И… громом среди ясного неба:
— Я вам не помешала?
То, что она хотела сказать, так и осталось в ней безмолвным криком. Поздно…
— Я вам не помешала? — ядовито осведомляется Грейнджер высоким звенящим голосом. Дементоры бы побрали эту грязнокровку!
— Что ты себе позволяешь?! — шипит черноволосая девушка, вмиг забывшая про слезы.
Драко дергается, но Грейнджер его опережает:
— Прошу прощения, Пэнси, я не знала, что у вас свидание. Еще раз извините, можете продолжать.
Она поворачивается на каблуках и так хлопает за собой дверью, что та отскакивает и снова открывается.
— О, Мерлин, что она вытворяет?
Пэнси по-детски смешно и знакомо шмыгает носом, тыльной стороной ладоней утирая мокрые щеки.
Драко молчит, сам не понимая, что сейчас он ощущает. Равнодушие? Раздражение, как Пэнси? Гнев? Злость? Не то.
Смущение. Неловкость. Сожаление. И смутное, еще до конца не осознанное желание, чтобы этого не было. Чтобы дверь не открылась, и Гермиона не видела.
— Драко?
Пэнси уже с удивлением трогает за рукав друга, застывшего изваянием и с каким-то странным выражением уставившегося в темнеющий пустой проем. Он молча закрывает дверь и подходит к окну. Его любимое место. Он и в Хогвартсе, в своей Гостиной, всегда садился за столик у окна. Как много Пэнси о нем знает! И что он предпочитает на завтрак, и как улыбается, когда его рассмешишь, и почему терпеть не может упоминаний о своем четырнадцатом дне рождения. Тогда они всей компанией — Драко, Винс, Грег, Тео, Милли, она сама — пришли к потрясающему выводу, что вечеринка в честь четырнадцатилетия была слишком детской, и поэтому стащили у мистера Малфоя две бутылки шотландского огневиски, спрятались в саду и важно прикладывались к ней по очереди, воображая себя ужасно взрослыми. Напились просто ужасно и потом шатались по саду, распевая песни и пугая домовиков. До сих пор уши горят от стыда!
Она знает, что на правой руке у него, чуть выше локтя, есть длинный бледный шрам — память о том, как он залез на огромный дуб в поместье Паркинсонов и сорвался. Он просто хотел тогда доказать, что заберется выше всех. Выше Блейза, Тео и Пэнси, конечно, которая тихо замирала от страха на самой нижней ветке. Он все время стремился что-то доказать. Что? Кому? Пэнси, честно говоря, не понимала и, как могла, старалась быть с ним рядом. Она хотела, чтобы он это понял.
А сейчас что он доказывает? Мистеру Малфою — что он достойный сын? Темному Лорду — что верный слуга?
Когда-то, кажется, сто лет тому назад, они были в Хогсмиде, подшутили над Грегом и Винсом и, покатываясь со смеху, удрали от них, а потом ждали, сидя на мягкой весенней траве у околицы, и тоже молчали, вот как сейчас. Только тогда молчание было легким, наполненным дурацким щенячьим весельем, чириканьем какой-то птички, которой Пэнси скармливала крошки недоеденного пирожного, перебрасывающимися от одного к другой заговорщическими улыбками. Было тепло, Драко снял мантию, расслабил галстук, расстегнул ворот рубашки и высоко закатал рукава. Он покусывал травинку, устремившись взглядом куда-то далеко, словно хотел заглянуть за небесный окоем, увидеть неведомое, недоступное, и сейчас словно был открыт всему миру. Пэнси исподтишка наблюдала за ним, и горло перехватывало от бездонной нежности к этому сероглазому мальчишке. Она тогда делала вид, как будто сердится из-за глупой шутки, дурочка, боялась, что он догадается. Ведь они же были друзьями с самого детства, и она ценила их дружбу, зная, что и он тоже. Он доверял ей многое, и она знала о его задании и потихоньку радовалась, что сумела вытащить на прогулку, и он, кажется, хоть немного отвлекся, на один день забыл о том, что ему предстоит. Как же было хорошо!
Вот только потом, к сожалению, появился Поттер, со своей свитой, как обычно, и тот чудесный день был безнадежно испорчен. Драко сразу закрылся, резко, как будто захлопнул дверь, моментально стал холодным, оскорбительно-насмешливым, злым — таким Пэнси всегда видела его в стычках с Поттером. Она не любила его таким. В принципе, гриффиндорцы для нее никогда ничего не значили, но вот Поттера она терпеть не могла, и единственным образом из-за того, что он так действовал на Драко. Однажды, на нуднейшем уроке профессора Бинса она наблюдала за ними обоими и пришла к странному выводу, что Поттер и Малфой чем-то похожи на феникса и дракона, два волшебных существа, абсолютно не выносящих друг друга. Если феникс поселится в тех же горах или том же лесу, что и дракон, горы должны рухнуть, лес — сгореть дотла. В зельях слезы феникса или его перо ни в коем случае нельзя присоединять к крови или сердечной жиле дракона. Происходит взрыв такой силы, что мало кто из неудачливых зельеваров выживает. Помнится, когда их заставляли еще до Хогвартса заучивать фамильные гербы и девизы чистокровных родов, то сам Драко обратил внимание на чей-то герб — на белом щите были изображены переплетающиеся в яростной борьбе золотисто-алый феникс и серебристо-черный дракон. Это было немного жутко и, тем не менее, притягательно-красиво. Феникс и дракон — символы извечного противостояния, не имеющего ни начала, ни конца, не знающего ни перемирия, ни слабости.
Да, она отлично знала своего друга, но только никогда раньше не замечала у него такого взгляда. Виноватого и извиняющегося, наполненного тихим светом, который сделал его серые глаза удивительно нежными... Он никогда не смотрел так на нее, а теперь смотрит на эту…
Девушка прикусывает губу так сильно, что чувствует солоноватый вкус крови во рту. Этого не может быть. Просто не может быть и все! Ведь она ошибается, правда?!
А вдруг не ошибается?
И сердце беззвучно кричит и рвется из груди раненой птицей, и прерывается дыхание. На глазах снова стремительно вскипают слезы, злые, ядовитые, безнадежные. Текут и текут по лицу, опаляя щеки. И она сдавленно шепчет, не в силах сказать во весь голос:
— Драко, ты что?
Его спина не выражает ничего, и тогда она рывком (и откуда силы взялись) поворачивает его к себе, судорожно вглядывается в лицо, такое родное, любимое, в лихорадочной попытке найти отрицание своей безумной догадки. Вот сейчас он расхохочется и скажет, что она свихнулась. Он, Драко Малфой, и Гермиона Грейнджер? Грязнокровка Грейнджер? Мерлин, ну что за чепуха!
Только он отводит взгляд и молчит. Просто молчит. И это его молчание говорит Пэнси больше всех слов на свете. Сейчас он такой растерянный, ошеломленный, словно в него попало заклятье, перепутав все мысли, выбив почву из-под ног. И девушке впервые в жизни отчаянно хочется ударить его, расцарапать лицо, сделать так, чтобы ему было больно, так больно, как ей сейчас, когда сердце, кажется, истекает кровавыми слезами. И расцеловать, покрыть самыми горячими, самыми нежными, самыми любящими поцелуями его глаза, его губы, его руки, крикнуть, что он ошибается, он просто не видит, как его любит она, а эта грязнокровка не сумеет принять и оценить его любовь, да и не нужна она ей.
И внезапно Пэнси осознает, что вот сейчас, в эту минуту, одновременно она любит Драко, и ненавидит его, и отчаянно жалеет. Эта его растерянность и даже потерянность — он же сейчас просто не осознает умом, что происходит, он весь в чувствах, а они не делают мысли яснее, не позволяют глянуть на ситуацию отстраненно. Это она привыкла любить Драко, столько лет, всю свою жизнь, сколько помнит, любила только его, и ее любовь горела ровным светом, как светильник. А его сердце, наверное, брызжет сейчас искрами, яркими огнями фейерверков, опаляет душу жгучим, но таким притягательным пламенем.
А еще она отчетливо понимает, что никогда не скажет Драко о своей любви. Просто тоже промолчит, закроет сейчас за собой двери этой комнаты, примет предложение Элфрида, выйдет за него замуж, будет жить с чужим человеком и навсегда сохранит в сердце свою тайну. Ведь она знала Драко, слишком хорошо знала. И что скрывать — всегда в глубине души подспудно боялась, что он, как и его отец, полюбит один раз и на всю жизнь. Увидит однажды девушку и без раздумий введет ее в свой дом. И этот ее страх, кажется, сейчас обрел плоть, став реальным и осязаемым. Ее страх теперь звался Гермионой Грейнджер, грязнокровной заучкой-гриффиндоркой.
Нет, Пэнси Паркинсон не будет бороться за любовь Драко Малфоя, никогда ей не принадлежавшую. И не будет предлагать свою, потому что это слишком ее недостойно.
Девушка неслышно берется за ручку двери и кидает последний взгляд на друга. Просто друга. Вот так, оказывается, можно все сказать, понять и проститься. Без единого слова. Просто сердцем и глазами.
— Прощай, Драко, — шепчет она еле слышно.
И Драко рассеянно откликается.
— Что? А, да, Пэнс, спокойной ночи. Увидимся. Не переживай, все будет хорошо.
* * *
После ухода Пэнси Драко мерит комнату шагами, то и дело натыкаясь на выдвинутый ею стул. Потом раздраженно ставит его на место и садится к столу. Вскакивает, снова садится. В окно стучится знакомый филин. Филберт. Значит, записка от Грега. Он читает, ровным счетом ничего не понимая, перечитывает и снова перед глазами какой-то набор букв, а не осмысленные фразы. Ответа, наверное, не нужно, раз Филберт сразу улетел.
Да черт знает, что такое, успокойся, наконец, Малфой! Подумаешь, что такого увидела Грейнджер? Да ничего особенного. Пэнси — это просто Пэнси, они друг к другу в комнаты пробирались еще с детства. Он ей подкидывал лягушек на кровать, а она один раз запустила под обои Поющих червяков. Он две ночи не спал, искал, где они прятались. Так что ничего особенного.
Угу, ничего особенного? Так чего же ты мечешься, как бешеный кентавр?
Драко выходит из комнаты и делает вид (перед самим же собой! — ехидно фыркает внутренний голос), что его что-то заинтересовало в картине, висящей на стене напротив, рядом с дверями в Золотые покои. И затаив дыхание, прислушивается. А потом сам же себя одергивает. Что там можно услышать? Стены замка из толстого камня, услышишь в лучшем случае только издевательские смешки Фионы.
Пастушка на картине томно ему улыбается и подмигивает, опираясь об золоченую раму.
— Что, дружок, не спится?
— Не спится, — буркает он, в душе отчаянно ругая себя за глупость.
Нарисованная девчонка мерзко хихикает:
— А я знаю почему! Знаю! Это из-за…
Но за Драко решительно хлопает дверь его комнаты.
Спустя полчаса все того же непонятного состояния, за которые он успел наточить две дюжины карандашей и перьев до игольной остроты, разбить каминную статуэтку, которая, судя по ее горестным воплям, относилась к семнадцатому веку, разорвать какой-то контракт из бумаг отца, отданных ему на просмотр, осушить стакан тминного бренди, все же оформилась одна мысль.
Ему нужно поговорить с ней. Просто так. Просто поговорить. Это же не запрещается.
Он вновь выходит в коридор и медленно пересекает его.
Всего-то пять маленьких шагов.
Стук.
Тишина.
Снова стук.
И снова тишина.
Почему-то ему кажется, что она плачет. Хотя с чего бы ей плакать? Он не обижал ее, просто к нему пришла Пэнси. Всего-навсего Пэнси.
«Это же Пэнси, ты понимаешь, Гермиона? Ты помнишь ее по Хогвартсу? Я вообще-то сам не помню, обменялись ли вы за время учебы хоть парой слов, но ты же умница, ты должна понять, что между мной и Пэнси ничего нет, кроме дружбы. У тебя ведь есть твои Поттер и Уизли, да и еще девчонка Уизли, забыл ее имя. Вот так и Пэнси — мой друг. Она радовалась за меня, когда мы побеждали в квиддиче, плакала, когда я валялся в больничном крыле, боялась и тревожилась, когда впервые увидела мою Черную Метку. Я знаю, что она тебе не нравится, но поверь, она хороший и добрый человечек, надежный и верный друг. Просто с первого взгляда этого не скажешь, но тут уж ничего не поделаешь, все мы, слизеринцы, такие. Это у вас, гриффиндорцев, все чувства — любовь, ненависть, гнев — бьют через край, и вы не в силах держать их в себе, часто забывая о благоразумии и элементарных приличиях. Вот и ты тоже такая же. Нет, я тебя не виню. Ты вся в этом — искренняя, честная, доверчивая, немного наивная. Вот поэтому тебе следует побыстрее вернуться к своим. Здесь у нас ты долго не выдержишь. Недоверие, подозрительность, двуличие, маски, необходимость постоянно прятать свое настоящее лицо — с некоторых пор это наш образ жизни, другого нет и не будет. А зримое и незримое присутствие Темного Лорда быстро задушит тебя, выпьет все силы и непоправимо искалечит душу. Я не хочу, чтобы это произошло. Совсем не хочу».
Драко стоит у двери, за которой царит та же тишина, которая уже кажется ему зловещей. Он дергает ручку и слышит за собой сладкий голос пастушки:
— И все-то ему не спится, все-то он ходит туда и сюда. Да нет ее здесь.
Ее слова доходят до него не сразу.
— То есть как это — нет?
— Убежала куда-то, — пожимает плечиками пастушка и зевает, — хлопнула твоей дверью так, что я чуть с гвоздя не слетела, и убежала. Давно уже.
Пустая комната, в которой лишь сиротливо цвиркает серебристая птичка на подоконнике, подтверждает ее правоту. Драко медленно возвращается к себе. Где же она? Куда направилась? Она сама говорила, что не очень любит бродить по замку одна.
Легкое беспокойство липнет тонкой паутинной ниточкой, касается лица холодным сквозняком. И он, даже не дав себе толком ощутить его, прикладывает ладонь к каменной стене. Надо сосредоточиться.
В детстве он иногда так делал, когда играл в прятки с мамой, и позже — когда не хотел встречаться с занудливыми домашними учителями, которые с ног сбивались, разыскивая его.
Малфой-Менор велик, но если хорошо попросить его, если на какой-то миг слиться с ним воедино, войти в его безмолвное каменное сознание, он позволит «увидеть» его от подземелий до крыш, «увидеть», где находятся его обитатели в этот момент. Это была родовая магия, замешанная на крови. Но не у многих чистокровных семей, и не у многих замков были такие способности.
Ладонь Драко пронизывает холод. Вечный холод, который таится в камне, который помнит изначальную пустоту, и который не отогреешь никакими каминами. Многовековое спокойствие, мудрое равнодушие бесконечно старого существа. Человеческая кровь горяча, но каменный холод сильнее. И все же что-то будоражит камень.
Мальчик? Да. Я знаю и помню тебя.
Твоя волшебная кровь чиста. Один из длинного ряда Малфоев.
Хозяин.
Тебя что-то тревожит.
И очень сильно тревожит.
Я слышу, как бьется в нетерпении твое сердце, как оно просит о чем-то.
Ну что ж, попробуй.
И Драко становится замком. Он вздымается на скале, горделиво озирая расстилающуюся внизу равнину. Он чувствует дыхание земли, из которой растет скала, и дыхание неба, полыхающего далекими кострами звезд. Сегодня звезды сложились в прихотливом узоре, простом и одновременно странно-неразборчивом, слишком непривычном. Словно строгая и совершенная вязь древних рун, стремительный летящий почерк чьей-то руки. Они пытаются что-то сказать ему? О, они обычно далеко не так разговорчивы, но сейчас ему не до них. Он должен найти ее.
Перед глазами Драко проносятся темные анфилады комнат и залов. Он видит биение человеческих жизней, яркое и теплое сияние их магической силы, пробивающее даже каменные стены, и холодное жемчужное свечение призрака, чувствует тусклое, но по-своему сильное, немного покалывающее прикосновение магии эльфов-домовиков.
Два сияния рядом — это отец и мать.
Не то. Дальше.
Третий этаж, второй, первый. Дальше.
Подземелья? Дьявол, подземелья! Что ты там делаешь, Грейнджер?!
Тоненькая фигурка бежит по темному коридору. Почему он такой узкий? В этом месте, наоборот, должно быть достаточно просторно.
Драко, отрывает ладонь от стены, нехотя отпустившей ее. Рука онемела и словно чужая. Неважно, быстрей!
Он несется, врезаясь в рыцарские доспехи, которые в негодовании потрясают копьями и мечами, хлопает дверями, скатывается по лестницам, срезая путь, ныряет в потайные ходы, судорожно припоминая, куда они его выведут.
И вот, наконец, тот коридор. Он стал еще уже, и Драко отчетливо слышит зловещий скрежет и грохот каменных плит, сдвигающихся, чтобы раздавить между собой того, кто осмелился нарушить покой хозяев замка. Он летит по проходу, не думая ни о чем — ни о том, что его тоже может раздавить, ни о том, что не помнит, как надо останавливать коридоры-ловушки для чужаков. Он летит вперед, завидев тонкую фигурку, которая, каким-то чудом услышав шаги, оглядывается и кидается навстречу.
— Драко!
— Бежим отсюда!
Он хватает ее за руку и втягивает в другое ответвление коридора. Но и тут стены вздрагивают, шевелятся, словно живые. Драко чертыхается сквозь зубы. Все зашло дальше, чем он ожидал. Затронуты не только сторожевые заклятья, но и защитные и охранные чары. Все выходы из подземелья, наверное, уже закрылись. Хотя нет, должен остаться один. Где же он? Тьфу, идиот! Его палочка может вывести, всего-навсего заклятье поиска потерянного. Он досадливо хлопает себя по карману рубашки. Превосходно, оставил волшебную палочку у себя на столе. Слов нет, как все прекрасно.
Гермиона с расширившимися от ужаса глазами молчит, словно потеряла дар речи.
— Где твоя палочка? — спрашивает он девушку, заранее зная ответ, руки-то ее пусты.
— В комнате, — выдыхает она.
И он снова чертыхается. Выход один — успеть выбежать через единственную незаблокированную дверь до того, как стены совсем сдвинутся, иначе их банально пришлепнет, словно мух. Вот будет позор — дурацкая смерть Малфоя в собственном же замке!
«Ха-ха, как смешно! — глумится внутренний голос, — чего ты вообще сюда сунулся?»
Драко решительно хватает Гермиону за руку.
— Беги во весь дух, не отставай и не оглядывайся, поняла?
Она кивает. И они бегут. Мимо проносятся факелы, двери прямо на их глазах растворяются в стенах, а сами стены все ближе и ближе. Драко толкает одну дверь, но та исчезает, оставив в его руке только изуродованную ручку.
Неудачно свернув в следующий коридор, они обнаруживают, что там тупик. И внезапно с грохотом с потолка за их спинами обрушивается еще одна стена, и они оказываются заключенными в тесную клетку. С четырех сторон только камень, тускло чадит догорающий факел, и кажется, воздух мгновенно стал затхлым и мертвым.
Гермиона в панике бьет стены кулаком, пинает, упирается изо всех сил, чтобы выиграть лишний сантиметр в сдвигающемся капкане, Драко что-то шепчет, нажимает на какие-то определенные плиты, прыгает на полу, но все бесполезно. Стены приближаются со всех сторон, равнодушные и неумолимые. Вот уже всего лишь какой-то метр, меньше, еще меньше.
Драко поворачивается к Гермионе. Их теперь стиснуло так, что они оказались прижаты друг к другу. Он видит ее глаза совсем близко. В них страх и неверие. И так же близко ее губы, полуоткрытые, такие нежные… Она часто дышит, так что он чувствует ее дыхание на своем лице.
И он не может сдержаться от внезапно нахлынувшего желания, едва ли отдает себе отчет в том, что делает, но всем существом своим ощущает, что это сейчас самое главное, самое правильное. Все остальное, и даже смертельная угроза, отодвинулись куда-то далеко, смазались, растворились в ее карих глазах. Он просто наклоняется и накрывает ее губы своими.
Они и вправду удивительно нежные, словно два лепестка утренней розы…
Девушка медлит всего лишь краткий миг, а потом отвечает на его поцелуй. Он погружает пальцы в ее волосы, с удивлением отмечая, какие они пышные и мягкие. А она пробегает пальчиками по его плечам, обнимает за шею, и ее поцелуй становится глубже и сильнее.
Они обнимают друг друга, хотя стены буквально вдавливают их в себя, и целуются яростно, неистово, жадно, словно умирающие от голода и жажды путники, которые дорвались до питья и еды.
Он не слышит и не видит ничего вокруг себя, ничего так страстно не желает, кроме того, чтобы этот миг длился еще, и еще, и еще… как можно дольше… чтобы вечность стоять так, вместе, почти одним существом, каждой частицей себя ощущать ее, ни чувствовать ничего, кроме ее губ, ее рук, ее тела.
Они не сразу понимают, что дышать стало легче, потому что дышат друг другом. Что смертельные каменные объятья разжались, потому что держат в объятьях друг друга. Что вокруг стало светлее, потому что видят только друг друга.
Кажется, вечность прошла.
Драко, оглушенный, отпускает Гермиону, и ему чудится, что мир вокруг вертится в бешеной карусели, хохочет и рыдает, свертывается в одну точку пространства, там, где только они, и в нем никого больше нет. Гермиона выглядит такой же обескураженной. Она тяжело дышит и облизывает припухшие губы, и в нем снова просыпается сводящее с ума желание.
— Кровь, — хрипло говорит она, и он сперва не понимает, а потом, догадавшись, подносит к глазам руку. Он, наверное, рассек кожу, когда колотил по стенам. Костяшки пальцев ободраны, ранки немного саднят, и на них выступили капли крови. На стене напротив видно крохотное кровяное пятнышко. Замок запоздало, но все-таки успел, признал своего хозяина.
Он отступает на шаг, мотает головой, словно пытаясь сбросить овладевшее им безумие, обуздать собственные чувства, которые с неимоверной силой тянут его обратно — снова обнять ее, прижать как можно ближе к себе, снова ощутить жар ее тела, пить свежесть ее губ.
— Пойдем, — кое-как выдавливает он и идет первым.
В ушах шумит, он обнаруживает, что так же, как и она, тяжело дышит, и останавливается, чтобы перевести дух, но тут на него наталкивается она. И словно грозовые небеса ударяют молнией в чем-то разгневавших его людей, такой разряд проскакивает между ними. Он слабо удивляется, почему не спешат мать с отцом, но на краешке сознания мелькает мысль, что творящееся в подземельях узнать не так-то просто. Замок сам уничтожает чужаков и врагов, его хозяевам можно об этом и не думать. Значит, они ничего и не слышали. Наверное. Он шагает вперед в тумане сознания, пронизанном яркими искрами, и спиной чувствует, как идет за ним Гермиона.
Они не перекинулись даже парой фраз. Лишь у себя на этаже, взявшись за ручку дверей своей комнаты, он решается оглянуться. И в тот же момент оглядывается и Гермиона, уже открывшая двери.
Они стоят и смотрят друг на друга в оглушающей тишине, которая словно потихоньку разъединяет их, охлаждая жар, скрадывая то чувство потрясающего всепоглощающего единения, слитности, продолженности его в ней, и ее в нем.
Он различает едва слышное:
— Спокойной ночи…
И в ответ едва заметно кивает, потому что если скажет что-нибудь, то наверняка, это будут самые глупые и нелепые слова на свете. А если отпустит эту ручку, то просто набросится на нее, не сможет отпустить…
Вот так, оказывается, можно все сказать. Без единого слова. Просто сердцем и глазами.
* * *
Гермиона просыпается от тонкого цветочного аромата, который легким облачком плывет по комнате. Девушка, не открывая глаз, потягивается и улыбается. Ей что-то приснилось, что-то давнее, светлое, из прошлой жизни…
Раннее летнее утро, маленькая Гермиона еще лежит в постели, а в дверь вплывает бабушка в своем неизменном синем платье и белоснежном переднике, в глубоких карманах которого рассыпаны сухие цветки и веточки лимонной вербены.
«Гермиона, детка, открывай глазки. Солнышко давно уже встало и ждет тебя»
Сегодня же каникулы, первый день! И они приехали вместе с мамой и папой сюда, к бабушке с дедушкой, в их недавно купленный домик на побережье. Гермиона впервые в жизни увидит море, как хорошо!
Бабушка подходит к окну, раздвигает шторы и распахивает створки. Со двора врывается и заполняет всю комнату чистая свежесть дождя, пролившегося перед рассветом; мокрая трава и цветы пахнут так сильно, что дух захватывает от аромата. Гермиона вскакивает и подбегает к бабушке, выглядывая вместе с ней из окна. Внизу на террасе уже накрыт завтрак, и мама ласково смеется, наливая папе и дедушке чай, а те увлеченно о чем-то спорят.
А вокруг! Девочка восхищенно вскрикивает. Все, что открывается взору, утопает в солнечном свете и переливается каплями то ли росы, то ли дождя. В чашечке каждого цветка, на кончике каждой травинки, в ладошке каждого листочка дрожит крохотный драгоценный камень. Где-то в ветвях высокого раскидистого дерева, растущего рядом с домом, заливается малиновка, словно переливы серебряной свирели. Гермиона замирает от радости, которая наполняет ее до самой макушки, и шепчет, прижимаясь к теплому боку бабушки:
«Как красиво, бабуля! Как чудесно!»
Сухая рука бабушки любовно проводит по пышным волосам внучки.
«Когда человек счастлив, весь мир ему кажется прекрасным»
А ведь ее второе имя, Джин, дано в честь бабушки. Вообще-то правильнее было бы Жанин. Жанин Лефер, дочь англичанки и француза. Ее юность пришлась на годы Второй мировой войны. Бабушка иногда рассказывала, а ее беспокойные руки ловко перебирали спицы, обрывали сухие лепестки, чистили столовое серебро. Отец погиб в первые же дни войны, а мать спустя полгода — несчастный случай на оружейном заводе, куда она пошла работать, чтобы прокормить семью. На плечи Жанин легла забота о младшем брате и сестричке. Она устроилась на тот же завод и работала с утра до ночи, а частенько и ночами, чтобы хоть немного притушить голодный блеск в глазах своих младшеньких. Через три года пятнадцатилетний Жерар из-за своей горячности и нетерпимости нарвался на пулю немецкого коменданта, а маленькая Жизель сгорела за неделю от пневмонии, потому что денег все равно не хватало. Когда война закончилась, Жанин уехала в Англию, где оставались родственники матери. Там стройная кареглазая француженка встретила веселого английского лейтенанта, у них появилась дочь Элизабет, а потом и внучка Гермиона. Жизнь словно виновато улыбалась, возвращая то, что отняла ранее — семью, тепло родного дома, сильное плечо, за которым можно укрыться от бурь и невзгод. Бабушка пережила много горя, но никогда не замыкалась в нем, неизменно дарила всем тем, кто окружал ее, свет своей души. Она часто говорила, что Гермиона очень похожа на нее в молодости, такая же тоненькая и гибкая, с большими карими глазами, с копной каштановых волос, которые могла расчесать не любая щетка.
Бабушка умерла в тот год, когда Гермиона поступила в Хогвартс, и словно на прощание, приоткрыла внучке завесу над своей самой заветной тайной — о письме на сиреневой бумаге, пришедшем летом перед войной, в котором говорилось, что Жанин Лефер зачисляется в школу магии и волшебства Шармбатон. Но юной француженке так и не довелось стать волшебницей, все мечты затерялись в вихре военных лет и горя, стремительно ворвавшегося в ее дом.
«Может быть, ты станешь той, кем я так и не стала…» — задумчиво шептала бабушка, перебирая густые кудри внучки, и даже не подозревала, как была права.
А мама и папа? До чего же вкусные готовила мама блинчики! Поливала их ужасно вредным для зубов кленовым сиропом, потому что в их семье никто не любил джем, а потом они вместе ели, и липкий сироп тек по подбородку. Она теперь помнила и улыбку отца, и его неизменную трубку, к которой он пристрастился еще в студенческие годы, как он сам говорил, «в подражание Шерлоку Холмсу». Маму и отца всегда окружал легкий, почти неуловимый запах клиники. Она привыкла к нему так, что он даже казался частью их семьи, дома. Маленькой любила бывать в их кабинетах, с любопытством рассматривала блестящие инструменты, увлеченно играла в стоматолога и была любимицей всех медсестер.
Мама любит сирень, и папа охапками дарит ее и всегда одну веточку ставит в любимую розовую вазу перед портретом бабушки. А еще папа обожает делать сюрпризы ей и маме. Однажды, во время ее летних каникул, он не пришел, а примчался домой, размахивая билетами на самолет. Они собрались буквально за полчаса и улетели во Францию. Мама ворчала, но было очевидно, что она не сердилась, на отца она просто не могла долго сердиться.
А еще ее родители вначале гордились тем, что их дочь — волшебница, но потом все чаще и чаще она начала замечать в их глазах недоумение, настороженность, непонимание, тревогу. После Хогвартса мама осторожно предлагала выбрать какой-нибудь колледж, «наш, обычный» — подчеркивала она. Гермиона не пыталась даже спорить, потому что знала то, о чем они даже не догадывались — идет магическая война, и она не может трусливо отступить, не может допустить даже мысли о том, чтобы бросить своих друзей, ведь они были почти одним целым. Предать их — значит, предать себя.
Эта война была чужой для них, маглов, но не для нее, волшебницы. И это словно их разъединяло. Но они оставались ее родителями, они боялись за нее, и единственное, что примиряло их с волшебством — то, что их дочь жила той жизнью, которую выбрала сама. Они с горечью понимали, что магия — неотделимая часть ее существа, и с этим ничего не поделаешь, и просто любили свою непослушную Гермиону.
«Как же вы, мои дорогие, наверное, сходите сейчас с ума — от неизвестности, тревоги, отчаянных мыслей… Простите меня, я скоро вернусь, я в этом уверена!»
Вот и еще воспоминания улеглись на свое место в альбоме ее памяти. Гермиона улыбается, соскальзывает с кровати и замечает маленький букетик цветов на столике у зеркала. Маргаритки и анютины глазки, перевязанные синей ленточкой. Простые, но самые дорогие цветы, из ее сна, из крохотного ухоженного бабушкиного садика. Вот что ее разбудило! Но сейчас ведь зима, как же… Девушка берет в руки букет и подносит к лицу. Это самое обыкновенное волшебство. И чистая детская радость, тихое счастье как будто снова возвращаются к ней.
— Драко! — шепчет она, и снова улыбается. Тому, что наступил новый день, летним цветам, подаренным среди зимы, тому, что сейчас она спустится вниз и увидит его, и еще тому, что вчера произошло…
Безумное, изломанное болью и невероятно счастливое вчера, когда она просто хотела кое-что спросить у Драко, распахнула двери его комнаты, совсем не ожидая увидеть их — парня и девушку, слившихся в тесном объятье. Она доверчиво прильнула к его груди, а он нежно целовал ее в волосы. Она с какой-то отчетливой резкостью видела, как возмущенно вскидывается Пэнси, и немного медленней, чем следовало бы, отпускает ее Драко. И в глазах все темнело, сердце словно упало куда-то вниз, а в груди вместо него пустота. И откуда-то с самого дна души поднималось страшное и одновременно пугающее чувство, заполняя всю ее целиком, топя в себе все другие чувства, разум и просто здравый смысл. И хотелось закричать так, чтобы вздрогнули стены замка.
А потом — жуткие двигающиеся стены, рваное дыхание, паника и страх, ослепляющий, отнимающий силы и способность здраво мыслить. В тот момент она не была «отличницей-гриффиндоркой», «самой умной волшебницей на курсе», она была просто напуганным до полусмерти человеком в каменной ловушке. И словно спасение — знакомый голос и сильная рука, тянувшая за собой, вырвавшая из омута паники. И собственное отражение в серых глазах, жар и искры его прикосновений, его губы… Она даже представить не могла, что всего лишь прикосновение губ Драко затянет ее в такой бушующий водоворот, что она едва не утонула в нем. Нет, это был даже не водоворот, это был полет, и взметнувшиеся крылья несли ее и его над замком, над равниной, над всем миром, который вдруг стал далеким, чужим, ненужным. А совсем рядом полыхали, горели, сияли, переливались огромные звезды, и каждая звезда что-то ей шептала, только Гермиона не могла понять, потому что растворялась в Драко, была с ним единым целым…
Гермиона слетает вниз, нетерпеливо перескакивая через ступеньки, и врывается в Белую Столовую. Но там ее ждет разочарование. Драко нет, как нет и его родителей. Лишь появляется Крини и с поклоном спешит к ней.
— Что желает моя госпожа?
— Ничего, Крини. А где Драко?
— Хозяин Люциус и хозяин Драко ушли рано утром. Крини была занята и не знает, вернулись ли они. Узнать?
— Нет, не надо, я сама. Не хочу завтракать, Крини, потом.
Девушка мчится по коридорам, заглядывая в комнаты, где обычно можно найти Драко. Но нигде не видно высокой светловолосой фигуры, только домовики испуганно шарахаются от звука ее шагов, а рыцарские доспехи встревоженно бряцают мечами об щиты.
Библиотека.
Церемониальный зал.
Бесконечная череда безлико-роскошных гостиных.
Огромный бальный зал.
Его комната.
Кабинет.
Белая Столовая.
Снова его комната.
Оружейная.
Золотая Столовая.
Портретная галерея.
Зал воспоминаний.
Малый зал для приемов.
Большой зал для приемов.
Ряд пустых комнат в западном крыле.
Его нет в замке.
К обеду от хрустального фиала утренней радости остается лишь небольшой осадок на донышке.
Где же ты, Драко? Гдегдегдегдегде? — грустно выстукивает сердце, пока девушка бредет по длинному коридору.
За то время, пока она здесь, она уже так привыкла быть с ним, следить за его движениями, взглядами, спорить и смеяться, слушать его ровный голос, в котором проскальзывают насмешливые, сердитые, раздраженные, нетерпеливые, а иногда, очень редко (но тем и дороже!) нежные интонации. Нет, конечно, он иногда куда-то уходил, но всегда предупреждал, что его не будет некоторое время. А вчера он ничего не сказал, и замок сегодня без него кажется пустым и мертвым… Она словно потерялась, и одиночество, которое она никогда не чувствовала, когда Драко был рядом, поглощает ее, как крохотный ручеек впитывают в себя жадные пески пустыни.
Снова его комната. А там Нарцисса. Гермиона съеживается под холодным взглядом.
— Извините, миссис Малфой, вы не знаете, где Драко?
Женщина неторопливо поправляет на прикроватном столике фотографию в серебряной рамке. Там на ней, Гермиона знает, юная Нарцисса и молодой Люциус. Он держит на руках новорожденного сына, а Нарцисса ослепительно красива и столь же ослепительно счастлива, словно лучится изнутри, озаряя всю фотографию.
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто я… я нигде не нашла его, — запинается девушка.
— Да, их с Люциусом нет в замке.
— А куда они отправились? Где они? Вы знаете?
— Знаю.
Гермиона нетерпеливо хмурит брови. Почему миссис Малфой не хочет сказать, где Драко? Ей что, придется вытаскивать каждое слово клещами?!
— Где?
Нарцисса аккуратно складывает рубашку сына, небрежно брошенную им на спинку стула, разглаживает каждую складочку, распрямляет воротник.
— Лорд дал им задание. Очень важное.
— А когда они вернутся?
Нарцисса опять молчит, поглаживая рубашку. И Гермиона взрывается.
— Ну скажите же, когда они вернутся? Разве это так трудно? В чем дело?
По бесстрастному лицу Нарциссы пробегает мимолетная тень.
— Они могут вообще не вернуться.
— Что?!
Гермиона неверяще смотрит на красивую женщину с серебристыми волосами, которая так спокойно говорит о том, что ее муж и сын не вернутся с какого-то задания.
— Как вы можете так говорить? Неужели вам все безразлично? Я бы на вашем месте с ума сходила бы от беспокойства! Я уже схожу, не зная, где Драко!
Женщина отворачивается к окну, из которого открывается вид на заснеженную равнину далеко внизу под скалой, потом снова смотрит на девушку и тихо отвечает:
— А я умираю. Умираю от страха каждый раз, когда моего мужа нет в замке, каждый раз, когда сын исчезает неизвестно куда, и его не могут найти… и возвращаюсь к жизни, когда они возвращаются домой. Неважно, стоит день или утро, но для меня без них всегда ночь, черная и страшная. Я не могу читать, писать, есть или спать. Не могу, потому что их нет со мной. Только находясь рядом с Люциусом и Драко, когда я могу заглянуть им в лицо, прикоснуться, обнять, я верю, что моя жизнь продолжается, что это не сон.
Нарцисса говорит безжизненно-ровным тоном, а широко распахнутые серые глаза, обычно полные надменного льда, вдруг наполняются слезами, и лицо кривится в безуспешной попытке сдержать рыдания, похожие на стон. Гермиона еще ни разу не видела ее такой…
Она потрясенно молчит, прикусив губу, и чувствует, как сердце вдруг больно сжимается от жалости к этой похожей на вейлу женщине, холодная красота которой вмиг стала теплой и земной от силы самого великого чувства на свете — любви.
А потом девушка, по какому-то наитию, сама ясно не осознавая, что делает, делает шаг к женщине и легко обнимает ее. Нарцисса в первый момент замирает от прикосновения ее рук, а потом, словно что-то решив про себя, тоже приобнимает ее. Какое-то время они так и стоят, а потом отстраняются друг от друга. И словно что-то неуловимо проскальзывает в комнате. Искорка понимания, разделенного сочувствия и сопереживания, которая со временем может превратиться в яркий костер.
— Спасибо тебе, девочка… — тихо говорит Нарцисса и чуть касается тонкими пальцами щеки Гермионы.
Она уходит, оставив за собой тонкий шлейф духов, недоумение, жалость, страх и обломки стены, некогда ограждавшей мир Малфоев.
К вечеру Гермиона уже не находит себе места в огромном замке. Она обошла его три раза, побывала на двух самых высоких башнях, прошлась по заметенным дорожкам сада, посидела в библиотеке, бездумно скользя пустым взглядом по строчкам какой-то книги, невпопад рассеянно отвечала на вопросы Фионы, которая, не добившись ничего вразумительного, загадочно вздохнула и уплыла сквозь стену. Крини полчаса ходила за ней, уговаривая съесть хотя бы яблоко. Девушка взяла его, чтобы избавиться от заботливого, но надоедливого внимания домовихи.
Сейчас она медленно идет по коридору, не отрывая ладони от гладкой поверхности каменной стены. Снова в его комнату. Гложущие ее тревога и беспокойство не дают покоя, гонят и гонят ее туда, словно среди его вещей она обретет успокоение. Но это и в самом деле так. Только в комнате Драко немного ослабевает тугой комок в груди, сердце не трепыхается, как проколотая жестокой рукой бабочка, и руки не холодеют от неприятного липкого страха, который волной вдруг накрывает с ног до головы. Сегодня она заглядывает сюда уже в тринадцатый раз.
За окном уже давно сгустилась ночная тьма, в замке зажгли факелы и лампы, а здесь без хозяина темно и одиноко. Гермиона палочкой зажигает одну свечу и вздрагивает. В кресле снова сидит Нарцисса. Девушка подходит к женщине и осторожно вынимает из ее рук фотографию, которую та сжимает побелевшими пальцами.
— Вы не обедали и не ужинали.
Скорее утверждение, чем вопрос.
— Не могу. И не хочу.
Нарцисса потирает ладонями виски.
— Их нет так долго. Люциус обещал, что они скоро вернутся. Говорил, к обеду…
Гермиона опускается на пушистый ковер рядом с кроватью.
— Они вернутся, обязательно вернутся. Должны.
Нарцисса молчит, а потом говорит все тем же отстраненным тоном:
— Ты беспокоишься за Драко. Почему?
— Не знаю.
— Лорд благоволит тебе так, как редко кому.
— Я не боюсь Его немилости и не ищу Его расположения.
На усталом лице Нарциссы мелькает слабый отсвет удивления.
— В самом деле?
— Вы можете не верить, но это так. Мне почему-то кажется, что мое присутствие имеет для Него какое-то значение, только какое, я не могу понять. А Драко… за эти дни он стал мне так близок, гораздо ближе, чем многие из тех, кого я вспомнила. Драко говорит, что раньше мы почти не общались, но я чувствую себя с ним, как будто знаю его всю жизнь. Когда он рядом, мне не страшно, не одиноко, а моя память о прошлой жизни как будто и не нужна. Это так странно. Я даже представить не могу, что будет со мной, если он не вернется… — почти шепчет Гермиона.
— Странно… — эхом повторяет Нарцисса, — странно… и совершенно искренне, я это чувствую… кто бы мог подумать…
Гермиона хмурится: что в этом странного? Это естественное чувство живого человека, ведь так?
А Нарцисса вдруг начинает говорить, словно продолжая начатый рассказ:
— Я впервые увидела Люциуса в Хогвартсе, когда мне было всего одиннадцать, а ему семнадцать. Конечно, он не обратил внимания на первокурсницу, а меня тогда словно ударило молнией, ослепило и оглушило. Мне казалось, он был таким особенным, совсем не похожим на других. А потом мы нередко встречались на приемах. Я была совсем еще девчонкой и отчаянно завидовала взрослым девушкам, которые флиртовали с ним, стараясь заинтересовать. Род Малфоев был богат и знатен, и многие не упустили бы случая стать женой единственного наследника всего огромного состояния и хозяйкой нескольких замков. Они были красивыми и уверенными в себе, а у меня не было никаких шансов — у нескладного гадкого утенка на фоне Беллы и других девушек. Кроме этого, наш отец Сигнус Блэк почти всю свою жизнь враждовал с Абраксасом Малфоем. Не знаю, из-за чего произошла размолвка, но однажды, еще в молодости, они разругались прямо на людях, дрались на магической дуэли и после этого никогда не появлялись в одних и тех же местах одновременно. После того, как Андромеда убежала с Тонксом, а Беллатриса вышла замуж за Рудольфа, я стала любимицей отца. Он возлагал на меня большие надежды и повторял, что уж его-то гордая маленькая Цисси не свяжется с грязными маглами или проходимцами, будь они нищими, как церковные мыши, или богатыми, как Крезы.
А я любила сына его врага… Старалась везде, где мы с Люциусом сталкивались, запомнить каждое слово, брошенное мне ненароком, каждую черточку лица, каждый жест, пряталась по углам и высматривала только его. Я его изучила, как себя, знала, как он хмурит брови и как удивленно улыбается, что его может рассмешить, а что — разозлить. Дни были пустыми, если я его не встречала. Рудольф нередко собирал у себя в поместье что-то наподобие круга избранных, и Люциус обычно бывал там. Я стала частой гостьей у Лейнстренджей и по-прежнему замирала от счастья, услышав лишь голос Люциуса.
Когда мне исполнилось восемнадцать, отец твердо решил выдать меня замуж за достойного, по его мнению, волшебника и начал почти каждую неделю устраивать у нас в доме приемы, на которых собирались молодые аристократы. Я зевала от скуки в эти нескончаемо долгие вечера — одни и те же лица, одни и те же разговоры, избитые комплименты, все «вдруг внезапно» обнаружили, что я удивительным образом похорошела. А мне было безразлично, кто увивается возле меня, кто в конечном итоге станет моим мужем. Потому что Люциуса не было среди этих молодых людей. Как раз в то время он уехал куда-то. И я все равно не смогла бы стать его женой, потому что… была уверена, что для него не было такой девушки, Нарциссы Блэк. Его взгляд всегда скользил мимо меня или сквозь меня. Отец, видя мое равнодушие в выборе женихов, решил взять дело в свои руки и сосватал меня за Дориана Делэйни. Начались подготовки к свадьбе, уже шили свадебное платье, а я ходила в каком-то полусне, словно это и не меня выдавали замуж. За неделю до церемонии венчания Белла решила меня встряхнуть и привезла в свое шотландское поместье, пообещав, что после девичника я, наконец, оживу и пойму, как мне повезло, что моим мужем станет такой мужчина, как Дориан. В первый же день она отправилась к своим подругам, чтобы пригласить их на вечеринку, а я бродила по пустым коридорам дома, и в моей пустой голове не было ни одной мысли. Только сердце стучало так, словно стало огромным, на все тело:
«Я потеряла Люциуса»
Хотя как можно потерять того, кто никогда не был твоим?
Я просила и умоляла кого-то подарить мне еще одну встречу с любимым, позволить в последний раз заглянуть в его глаза. И вдруг, словно в ответ на мою мольбу, из библиотеки вышли Рудольф и Люциус. Они над чем-то смеялись, и Люциус улыбнулся мне и сказал:
«Здравствуй, Нарцисса».
Всего-то два слова, простых и обыденных, но я была так поражена, что застыла на месте. Наверное, отчаяние придало мне сил и решительности, и я спросила, может ли он поговорить со мной. Он согласился. Только разговора у нас с ним не получилось. Вернулась сестра и начала искать меня, вместе с ней пришли ее и мои подруги. Белла неприятно удивилась, обнаружив меня с Люциусом наедине. В этой суматохе и шуме я потеряла последний шанс сказать ему, что люблю и буду любить только его.
После бестолкового девичника, вернее, обсуждения новых фасонов платьев и мантий и досконального перемывания косточек всем и вся, я сбежала домой, решив, что лучше покой и тишина, чем нарочито-восхищенное аханье по поводу будущего родства с семьей Делэйни, и прикрытое лестью завистливое перешептывание. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись, в кабинете отца я обнаружила Люциуса! Я была так поражена, что решилась подслушать их разговор. Он просил моей руки и говорил, что любит меня и знает, что я люблю его. Отец был просто разъярен — сын его врага осмелился просить руки его дочери, притом уже после сговора с другим, накануне свадьбы! Он кричал так, что весь дом сотрясался. А я плакала от счастья под дверями кабинета…
Нарцисса улыбается своим воспоминаниям, а Гермиона слушает, затаив дыхание, и боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть рассказ.
— Конечно же, отец отказал Люциусу и потом еще долго бушевал, негодуя на наглость Малфоев. А я сидела в своей комнате, кажется, только сейчас осознав, какое будущее меня ожидает — с нелюбимым мужем, вдали от дома в чужой стране, потому что Делэйни собирались переехать на материк. Я словно горела в лихорадке, пытаясь найти хоть какой-то выход из положения, и когда в окно постучался незнакомый филин, совсем не удивилась, а просто открыла окно и прочла письмо, в котором Люциус писал, что ждет меня в саду. Я впервые в жизни вылезла из окна собственной спальни; до безумия боясь высоты, как-то слевитировала с третьего этажа; прячась, словно вор, пробралась в сад. И чуть не умерла от радости — потому что Люциус и в самом деле ждал меня. Я до сих пор помню, как было холодно той зимой, дул такой сильный ветер, что я совсем окоченела. И еще я помню силу и тепло его рук, когда он обнял меня, и вкус наших первых поцелуев. Он говорил, что полюбил меня такой, какой я была раньше — нескладную девчонку с дикими глазами, которая никогда не произносила ни слова, а только молчала при встречах. Говорил, что не мог даже подойти, потому что его отец приходил в бешенство при одном упоминании фамилии Блэк. И когда, вернувшись из Ирландии, он обнаружил, что меня выдают замуж, и я отчаянно попросила его о разговоре, который так и не получился, он решился пойти вопреки нашим семьям. Тогда он спросил, уверена ли я в том, что собираюсь сделать. А для меня уже не существовало никого, ведь Люциус был рядом, он любил меня! Я готова была последовать за ним хоть на край света.
В ту ночь мы убежали — от моей свадьбы, наших семей, от всех! Он хотел увезти меня во Францию, к родственникам, но я предложила наш укромный дом в Уэльсе, который был по завещанию оставлен бабушкой лично мне, и мы обвенчались в крохотной сельской церквушке. И потом были долгие три недели абсолютного счастья. Я никогда не думала, что могу быть ТАК счастлива. Каждое утро, просыпаясь в объятьях Люциуса, я задыхалась от любви к нему и знала, что это — мой мужчина, а я — его женщина. И пусть весь мир катится в пропасть!
Конечно, после нашего побега разразился скандал, и ходили самые невероятные слухи, сплетни и пересуды. Абраксас Малфой и мой отец даже заключили перемирие, чтобы найти и образумить непокорных детей. Но что они могли сделать? Когда мы позволили нас найти, мы были уже женаты. К тому же мы оба принадлежали к равным по знатности и чистоте крови родам, и с точки зрения общественного мнения, в нашем браке не было ничего предосудительного, кроме его тайности и скоропалительности. Мы с Люциусом вернулись, Абраксас и Маргарет приняли нас в Малфой-Менор, и все пошло бы как нельзя лучше, если бы не… ОН!
Голос Нарциссы падает до шепота.
— Его идеи, Его амбиции и Его решимость завоевать магическую Англию, подмять ее под Себя, заставить всех почувствовать силу Лорда Волдеморта! К моему ужасу, Люциус подпал под Его влияние. Он даже стал Пожирателем Смерти, хотя я умоляла его быть осторожнее. Но он был так уверен в правоте Господина, что не желал и слушать меня, хотя рождение Драко заставило его все-таки принять определенные меры. И только благодаря им, Люциуса не посадили в Азкабан после Его исчезновения. Как же легко тогда стало у меня на сердце! Я не уставала благодарить судьбу за освобождение, за возможность жить нормальной жизнью. Десять лет мы ничего не слышали о Темном Лорде, Люциус, казалось, забыл, что когда-то был Пожирателем Смерти, рос наш сын, а потом все рухнуло и началось вновь. Мой муж все-таки угодил в Азкабан, и он до сих пор остается преданным Ему. Хотя, что нам остается теперь? Мы заперты в подземельях неверного выбора и собственных ошибок, совершенных когда-то по глупости и по молодости. И Драко, наш мальчик, он повторяет путь Люциуса! Вот что страшно — ты понимаешь? Мне кажется, я выплакала все слезы, умоляя Его не трогать Драко, но что значит боль материнского сердца для Того, Кто убил собственного отца?
Нарцисса вдруг цепко хватает Гермиону за руки.
— Прошу тебя, не дай Драко потерять себя, не дай ему пойти по ложной дороге! Я знаю, ты сможешь, ты сумеешь!
Девушка растерянно смотрит в серые глаза, полные горячей мольбы, но не успевает ответить, потому что в дверях появляется старый домовик Бернард и торжественно возглашает:
— Хозяева вернулись!
Нарцисса и Гермиона одинаково порывисто поднимаются. На лице Нарциссы облегчение смешивается с волнением, и она стремительно летит вниз, Гермиона торопится за ней.
Поворот лестницы, широким полукругом вливающейся в мраморную роскошь холла, сердце то ли в груди, то ли где-то в животе, неприятно потеют ладони от ожидания, скользя по перилам, и… ноги торопятся, перепрыгивают через две ступеньки, и глаза, наверное, выдают, сияя так, что можно было бы и без факелов осветить весь холл!
Драко и Люциус переглядываются и чуть улыбаются, видя Нарциссу, словно девочка, спешащую навстречу им. Она обнимает поочередно то мужа, то сына, и не может вымолвить ни слова, теребит и осматривает Драко, выискивая несуществующие раны, и утыкается в грудь Люциуса, плечи чуть вздрагивают.
— Ну, все, все, Цисса, успокойся, мы же дома, все в порядке, — Люциус нежно гладит ее по щеке и целует.
— Не могу иначе… ты же знаешь! — вырывается у женщины полувскрик-полушепот.
Люциус крепко обнимает жену.
— Все хорошо. Небольшое, совсем не опасное поручение.
— Мама, успокойся, все нормально, — говорит Драко, но смотрит на кареглазую девушку, которая замерла на последней ступеньке лестницы, боясь помешать.
Нарцисса наконец берет себя в руки и высвобождается из объятий мужа, но продолжает держать его за рукав, словно он может исчезнуть.
— Вы, наверное, голодны? Я сейчас велю накрывать на ужин.
Она уводит Люциуса, кинув через плечо легкий взгляд на Драко и Гермиону.
— Привет.
— Привет.
Напряженное молчание. Сгустившийся между ними воздух. И взгляд глаза в глаза.
— Спасибо за цветы.
— Не за что, — Драко слегка пожимает плечами и расстегивает застежку мантии, кидая ее прямо на пол (домовики подберут), — чем занималась?
— Так, ничем особенным.
«Я ждала тебя, а ты даже не хочешь улыбнуться. Почему ты такой холодный?»
— Забини не приходил?
— Нет, я не видела сегодня Блейза.
«Зачем мне Блейз, когда мне нужен только ты? Если я хочу обнять тебя, сказать, что соскучилась, что волновалась? Что была сердита, потому что ты не удосужился предупредить?»
Драко хмурит брови и поворачивается, чтобы уйти. Но останавливается, потому что в голосе Гермионы обида, немного сердитости и что-то еще непонятное.
— Почему ты вчера не сказал, что Лорд вызвал вас? Я чуть с ума не сошла, когда не нашла тебя утром!
Он изумленно смотрит на девушку и не знает, что ответить. Она чуть не сошла с ума, беспокоясь… за него?! Он не ослышался?
Нет, не ослышался, потому что видел, как ярко сияли ее глаза, когда она сбегала по лестнице. И видит теперь, что в дрожащих уголках губ притаилось невысказанное волнение, тревога обметала чуть заметными темными кругами глаза, а беспокойное ожидание прорезало крохотную, но все же морщинку между тонких бровей.
Они стоят в звенящем молчании посреди высокого пустого холла, не решаясь шагнуть навстречу друг другу, потому что это перевернет все с ног на голову, пошатнет и без того непонятное положение вещей, и зыбкое хрупкое равновесие их мира может пасть под тяжестью нахлынувших приливной волной чувств.
Поэтому Драко тихо роняет:
— Прости… — и уходит, не решаясь взглянуть на девушку.
Он поднимается к себе в комнату по другой лестнице, распахивает дверь и чувствует слабый, почти выветрившийся аромат ее духов. Она была здесь. С каких это пор он так остро реагирует на ее присутствие?!
«Грейнджер, Грейнджер, Грейнджер… в школе ты была острой занозой, вечным раздражителем, дразнить и издеваться над тобой доставляло странное удовольствие, потому что ты делала вид, что не замечаешь, а Поттер и Уизли, наоборот, воспринимали все слишком близко. Оскорблять тебя — значило, оскорблять их.
Дементоры подери, почему же все изменилось? Почему? Не началось ли это с того самого момента, когда я увидел тебя перед Темным Лордом, в зале, наполненном Пожирателями Смерти, торжествующе смеющуюся и гордо вскидывающую голову навстречу смерти? Сила — вот то, что всегда было у тебя, и не было у меня. Да, я всегда плыл по течению, позволяя отцу и матери решать за меня. И куда это меня привело…»
Драко лежит на кровати, раскинув руки, и отчаянно пытается понять, почему он не может выкинуть из головы Грейнджер, эту… нет, уже и язык не поворачивается назвать ее грязнокровкой… Он чувствует странную неловкость, словно обозвал не маглорожденную колдунью, а себя самого.
А перед глазами проплывает вчерашнее.
Испуганное лицо Гермионы, когда стена стала приближаться к ним;
мягкость каштановых волос, в которые он погружал пальцы;
вкус ее губ, особенный, ни на что не похожий;
податливость девичьего тела;
и собственные мысли и желания, о силе которых он даже и не подозревал.
Что она пробудила в нем?
Он бьет по одеялу кулаком, приказывая себе забыть все это. Забыть и точка! Скоро грянет девяносто девятый день, до этого срока нужно все подготовить. Хорошо, что Темный Лорд занят в последнее время и нечасто появляется в Малфой-Менор, иначе все пошло бы прахом.
Кстати, насчет «забыть». Почему она не вспоминает об их отношениях в школе? О том, что они были врагами с самого первого курса? Ее воспоминания, наверное, пришли почти полностью. Она говорила, что вспомнила Хогвартс, Авроров, штаб-квартиру их хренового Ордена Феникса, естественно, бесценных Поттера и Уизли, но почему-то не говорит о том, что вспомнила мерзкого слизеринского хорька Драко Малфоя…
Он не спрашивал. Он вообще редко спрашивал, что именно она вспомнила, она сама все рассказывала. Иногда взахлеб, торопясь, не успевая поспевать за образами и ощущениями, иногда тихо, медленно, словно отвоевывая у заснувшей памяти еще один кусочек. Только о нем она никогда не говорила. Хотя возможно, что просто еще не вспомнила. Срок действия заклятья пока не истек.
Осталось три недели. Много это или мало? Что будет после этого? Драко даже не мог представить реакцию Лорда, обнаружившего, что Грейнджер сумела скрыться. Он будет в ярости. Нет, ярость — это слишком безлико. Он придет в то состояние, которого все Пожиратели боялись больше, чем встречи в одиночку с десятком Авроров. Больше самой смерти. Потому что смерть — это просто. А Его гнев гораздо страшнее. Когда Его голос падает до шелестящего, едва различимого шепота, а багровые щели глаз почти не видны; когда движения становится замедленными и в то же время полными скрытой опасности; когда кажется, что вокруг Него стремительно распространяется ледяная волна, и кровь сама стынет в жилах, неимоверно трудно и страшно даже сделать вздох. Тогда в любой момент с непроизвольной дрожью ожидаешь, что неумолимой стрелой к тебе рванется заклятье. Именно в этом состоянии Господин казнит оступившихся слуг и назначает изощренные наказания тем, чья вина не велика в Его глазах.
Будет ли велика вина Драко? Боится ли он предстоящего неминуемого наказания?
Ответа у него нет.
Он еще помнит испепеляющую, разрывающую сознание и тело на кровавые клочья боль той ночи, когда на его руке появилась Черная Метка. Он знает, что та боль, которая с распростертыми объятьями ждет его впереди, едва ли будет меньше. Но еще и твердо знает, что Грейнджер необходимо уйти, дальнейшее ее пребывание в Малфой-Менор опасно. И дело не только в том, что Темный Лорд мог использовать ее, хотя при одной мысли о том, какие меры Он к ней мог применить, темнело в глазах.
И вот именно это опасно. Смертельно опасно для него самого. Потому что сегодня целый день он безрезультатно гнал мысли, в которых была лишь она одна, но не мог заставить себя забыть про ее поцелуи, про ее тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в его плечи, словно она боялась упасть, про нежность ее губ, которые подчиняли себе его губы и тут же покорно подчинялись сами.
Не получается и все.
Надо забыть. Сколько раз он повторяет это себе! Грейнджер никогда для него ничего не значила. Это вообще был нонсенс — что она может что-то значить для него. Грейнджер и Малфой — абсурд! Он просто отправит ее туда, где она и должна быть, и забудет все, как страшный сон. Страшный сон… Как сон, удивительный и невероятный, всполох света в беспроглядной темноте ночи, глоток живительной воды в знойном пустынном аду, кусочек синего летнего неба в затянутых тучами, бездушно-холодных серых днях зимы…
Что же делать с тобой, Грейнджер? И что ему делать с собой? Догадывается ли она, что творит с ним?
А что если… если прожить эти оставшиеся дни, не задумываясь о том, что его ждет? Просто позволить себе быть рядом с Гермионой.
Слушать ее, запоминая каждую интонацию, каждую смешинку, мельчайшие переливы тембра ее голоса.
Смотреть на нее, любоваться ее лицом с сияющими карими глазами, с маленькой родинкой на виске, пушистыми завитками непослушных волос, движениями ее рук, то порывистыми и резкими, то неторопливыми, плавными, наполненными тихой грации. Вбирать в себя весь ее образ.
Постараться запечатлеть в памяти, как она колдует, как читает, наклонив голову, как смеется, удивительно звонко и заразительно, невозможно не присоединиться, как непреклонна и неуступчива в спорах, и какая в ней живет готовность понять, оправдать и простить.
Чтобы потом, когда она уже будет бесконечно далеко, в другой вселенной, рядом С ПОТТЕРОМ и УИЗЛИ, он мог бережно хранить воспоминания об этом времени, когда она была рядом С НИМ, когда улыбалась только ему, и он мог прикоснуться к ее губам. Эти дни словно выпали из обычного круговорота жизни, их дал ему кто-то мудрый, кто-то знающий о той безымянной безжизненной пустоте, которая поселилась в нем после принятия Черной Метки. Гермиона сумела наполнить его (он даже не знал, как ей это удалось) живыми чувствами и яркими эмоциями, зажгла в нем огонь, который стал самым бесценным и щедрым подарком ее души.
Она — самая милая и самая нежная, самая непредсказуемая и самая непонятная, самая чудесная и самая близкая, самая прекрасная женщина на Земле. Второй такой нет и никогда не будет.
Глаза слипаются, он лег почти на рассвете, а встал очень рано. Драко погружается в омут сна, смутно понимая, что шепчет имя Гермионы и снова ощущает вкус ее губ.
Все оставшиеся дни каникул для Алекса прошли как в смутном сне.
Вернулся из Румынии мистер Поттер, правда, не через день, как обещал, а через пять, нагруженный подарками. Алексу он привез толстенную книгу о разведении драконов и отдал Охранный Ключ, сказав, что ничего подозрительного или опасного в нем не нашли, и Алекс спокойно может им пользоваться. Миссис Поттер, конечно, была вне себя от его долгого отсутствия, но сменила гнев на милость, увидев увесистый пакет с письмом и колдо-фотографиями.
Близнецов привезли обратно, и в доме воцарились привычные взрывы, громкий хохот, испуганные или торжествующие крики. Как простонала, икая от смеха Лили, Джеймс умудрился взорвать навозными бомбами конспекты кузена Артура, который неосторожно оставил их на слишком видном месте, а Сириус довел до грандиозной истерики дряхлого упыря, жившего за трубой на чердаке дома старших Уизли, и тот выл теперь, не переставая, временами переходя на ультразвук. Рассерженный Артур-старший, у которого голова шла от этого кругом, и взбешенный Артур-младший, лишившийся своих бесценных в свете надвигавшихся Ж.А.Б.А. конспектов и успевший горько пожалеть, что вернулся от родителей из Китая раньше времени, в один голос потребовали, чтобы близнецы немедленно прекратили безобразничать.
Но Джеймса и Сириуса это только раззадорило. Они вошли во вкус — стащив волшебную палочку деда, зачаровали всю посуду на кухне, отчего та стала прыгать по всему дому и никак не желала даваться в руки, половина чашек и тарелок при этом разбилась; угнали метлу кузена и расколотили стекла во всем доме, потому что совладать с взрослой метлой оказалось им пока не под силам; разобрали на винтики и колесики фамильные волшебные часы, потому что хотели выяснить, как они работают; приманили какое-то одичавшее привидение, и оно теперь с восторгом пугало миссис Уизли. Бабушка с трясущимися руками доставила их через камин домой и сдала матери. Неунывающие братья ничуть не огорчились, успели в тот же день подраться с Генри и Гербертом МакКлаггенами и теперь щеголяли свежими синяками — у Джеймса под правым глазом, у Сириуса — под левым. Но судя по всему, противник также понес урон, потому что примчалась миссис Ромильда МакКлагген и сотрясла холл такими возмущенными воплями, что портрет профессора Дамблдора, висевший в кабинете мистера Поттера на втором этаже, покачал головой и заткнул уши затычками ярко-оранжевого цвета. После этого миссис Поттер наотрез отказалась лечить боевые раны сыновей и с очень грозным видом погнала их наверх в классную комнату — делать задания, данные им на каникулы, о которых, как выяснилось, они скромно умолчали.
Алекс старался поменьше сталкиваться с ними, потому что развеселые братья не обращали внимания ни на что и тащили его с собой на свои шумные забавы. А ему, после подслушанного разговора миссис Поттер и профессора Уизли, хотелось побыть одному, обдумать хорошенько все, что он узнал. Он не мог представить себе (просто не мог и все!), что миссис Поттер ненавидела его маму, мистер Поттер не хочет даже вспоминать о ней, а мистер Уизли так неприязненно относится к нему только из-за того, что он ее сын…
Лили не понимала причин его молчаливости и старалась расшевелить. Раз даже обиделась, заявив, что он без Рейна не хочет с ней общаться, и что все они мальчишки такие. Это было смешно, и Алекс, чтобы не огорчать ее, начал стараться вести себя как раньше.
После каникул они вернулись в школу тем же путем, что и убыли, через камин. В кабинете профессор Люпин расспросила Лили о домашних и едва заметила Алекса, сухо поздоровавшись. Рейн вернулся из Франции через день после них, какое-то время сбивался на французский, чертыхался, когда Алекс и Лили делали непонимающие лица и переходил на английский.
Уроки проходили так же, как и в первом семестре. Алекс с каждым днем узнавал все новые и новые вещи из мира магии, не переставал удивляться чудесам, но его неотступно грызли мысли о родителях. Узнать о них как можно больше стало навязчивой идеей, преследовавшей его даже во сне. Он начал частенько пропадать в библиотеке, разыскивая книги, в которых упоминалась Вторая магическая война. К его изумлению, огромные тома, серьезные труды посвящались Гарри Поттеру, его Избранности. На доброй сотне страниц каждой книги по новейшей истории подробно расписывалась история с каким-то шрамом и финальный поединок с черным магом Волдемортом. Отец Лили и его опекун оказался самым знаменитым магом волшебного мира!
Частенько упоминался Рональд Уизли, как лучший друг и помощник Гарри Поттера в борьбе с Волдемортом. В Книге Памяти Алекс отыскал еще одно знакомое имя — Невилл Лонгботтом. С фотографии смущенно улыбался совсем молодой паренек с круглым лицом, на его плече сидела огромная жаба. И была там фамилия, невольно заставившая вздрогнуть — Люпин, очень изможденный и усталый волшебник в потрепанной мантии с заплатами, но с добрыми и умными глазами. А еще Алекс выяснил, что родители многих из его однокурсников были аврорами, боролись с Пожирателями Смерти и участвовали в Великой или Последней Битве — именно так, с заглавных букв, именовалось последнее сражение с Волдемортом и его сторонниками, которое произошло, как с потрясением узнал Алекс, в замке Малфой-Менор, родовом замке его семьи!
Фамилия Малфой встречалась часто. И черным по белому, оглушающим молотом: «Люциус Малфой — Пожиратель Смерти, ближайший сподвижник Волдеморта», «Драко Малфой — сын Люциуса Малфоя, Пожиратель Смерти», «Одна из самых знатных и чистокровных семей Англии с самого начала выступала на стороне Лорда Волдеморта».
А Гермиона Грейнджер упоминалась только один раз, в энциклопедии «Кто есть кто в магической Великобритании» в очень маленьком абзаце:
«Гермиона Дж. Грейнджер Малфой. Маглорожденная. Перешла на сторону черного мага Тома Нарволо Реддла (см. Том Нарволо Реддл, Волдеморт, Темный Лорд) во втором магическом противостоянии (см. Вторая магическая война, Первая магическая война), вышла замуж за Д. Малфоя (см. Драко Л. Малфой) в 2000 г., погибла в замке Малфой-Менор (см. Малфой-Менор) 24 сентября 2004 г. (см. Великая Битва, Последняя Битва)».
— Пожиратели Смерти, они были Пожирателями Смерти… Мой отец был Пожирателем Смерти! Моя мать была предательницей! — шептал Алекс, перелистывая страницы онемевшими ледяными пальцами.
Голова кружилась, сухое покашливание библиотекарши мадам Филч гремело в ушах раскатом грома, серые каменные стены расплывались перед глазами, и прыгали черные строчки на шершавых или гладких листах. Он вдыхал знакомый запах особой библиотечной пыли от потертых переплетов и чувствовал тяжесть книг, каждая из которых словно гневно кричала: «Ты хотел узнать? Ты узнал! Вот она — правда!».
За холодными черными строчками стояли родители Алекса, их жизнь, которая была совсем короткой, но оставила такой тяжелый след. Книги либо предпочитали сухие официальные фразы констатации фактов, либо, не жалея слов, экспрессивно клеймили магов, ставших на сторону Волдеморта, и восхваляли отважных авроров и членов Сопротивления. Но книги стыдливо молчали о том, что Гермиона Грейнджер предала своих друзей. Ее как будто пытались забыть, стереть даже память о ней со страниц истории
Вот бы заколдовать все эти строки, эти абзацы, эти страницы, чтобы они сделались пусты и никому больше ничего не смогли сказать!
«Малфои и Волдеморт. Они были связаны так тесно, как только можно представить. Как же мне повезло с родственниками! — горько думал Алекс, — неудивительно, что все ребята из волшебных семей смотрят на меня, как на дракона посреди школьного двора. Еще бы! Я бы, наверное, и сам держался подальше от такой «известной» личности».
Но ведь он был не один такой, с чересчур громкой фамилией! В числе волшебников — Пожирателей Смерти, были названы Эйвери, МакНейры, Нотты, Гойлы, Лейнстренджи. Ребята с такими фамилиями учились на всех факультетах. Приятель Алекса, когтевранец Гай МакНейр, веселый и умный, просто загорелся футболом и частенько вздыхал вместе с ним, что в Хогвартсе нет крытого спортивного зала, и приходится ждать теплых дней. Пуффендуйки Эмми Эйвери и Фелис Нотт, одинаково простодушные и немного смешные, были подружками, всюду ходили вместе и просто обожали уроки Хагрида, с восторгом возясь на них с разными животными, которые, на их счастье, пока были вполне миролюбивыми и безобидными. Грег Гойл, немного сонный и рассеянный мальчишка, которого, кажется, ничто не может вывести из себя, любимец профессора Синистры с кафедры астрономии. Странным образом только на ее уроках все его сонность куда-то улетучивалась, и он бойко чертил траектории всех планет и, кажется, мог назвать каждую звезду и комету в их галактике. Сам Алекс помогал однокурснице хрупкой и тихой Дафне Лейнстрендж с уроками. Она так благодарно радовалась каждый раз, когда что-то получалось, что ему становилось неловко. Лили и Рейн к ней притерпелись и даже иногда заговаривали, приводя робкую девочку в трепет.
И как чувствуют себя в Хогвартсе Гай, Грег, Эмми, Фелис, Дафна? Их семьи были на стороне Волдеморта, их близкие были Пожирателями Смерти, как же они живут сейчас? Может быть, им тоже не по себе? Или они просто не обращают внимания? Вообще-то он не замечал, чтобы их особо притесняли. По крайней мере, никто вроде бы при виде них не перешептывался, не отворачивался, не делал вид, что не замечает. И Алекс вдруг загорелся диким и совершенно непонятным желанием узнать. А вот что узнать, не смог бы объяснить и сам. Ситуацию в их семьях? Чувства?
Так получилось, что Дафна сама натолкнула его на разговор. Они сидели в Большом Зале после обеда, занимались вместе, он тренировал с ней Манящие чары. После нескольких неудачных попыток у девочки наконец стало получаться все лучше и лучше. Дафна, обычно бледная, раскраснелась от удовольствия, вокруг нее уже набралась куча перьев, пергаментов, чернильниц и учебников, оставленных забывчивыми студентами. И вот тогда на одном из учебников, трансфигурации за первый курс, он увидел имя — Дафна Эпплби, и удивился:
— Чей это? Дафна, твой? Ты разве Эпплби?
И оживленное лицо девочки погасло, ее радость словно притушили как свечу.
— Мой, — тихо ответила она, беря в руки книгу и разглядывая ее так, будто видела надпись в первый раз.
Алекс почувствовал себя так, как будто задал очень неприличный вопрос, отвел глаза и хотел сказать что-нибудь отвлеченное, но Дафна все так же тихо продолжила:
— Я еще не привыкла быть Дафной Лейнстрендж, я всегда была Дафной Эпплби, вот и написала нечаянно.
— Даф, если не хочешь говорить, не надо, — Алекс готов был взглядом просверлить дырку в столе от неловкости, но девочка его не услышала.
— Понимаешь, мой папа — магл, он ничего не понимает в волшебстве и всегда злится, когда… то есть злился. Они с мамой развелись в прошлом году, когда выяснилось, что и моя сестренка Каролина тоже будет волшебницей. Он до этого надеялся, что хоть она будет «нормальной», как он выражался, но оказалось, что мы все, мама, Каро, я — «ненормальные». Он и мама ужасно кричали друг на друга, просто ужасно, а потом, после развода, мама поменяла нам папину фамилию на свою девичью. И после развода она заболела и до сих пор болеет.
— А ваш папа? — Алекс едва было не сказал «Ну и свинья!».
— Папа? — Дафна попыталась улыбнуться, — ну, у него сейчас кажется новая семья, и они все «нормальные», не то что мы. Извини, Алекс, я все поняла, пока.
Глаза девочки подозрительно блеснули, и она убежала, даже не собрав свои вещи. Алекс взял ее сумку, не забыв положить злополучный учебник, и направился в Гостиную, попросив девочек, живших с ней в одной спальне, передать. Те просьбу выполнили, но с таким видом, как будто делали огромное одолжение. Алекс привычно не обратил на них внимания.
Ясно, что Дафне было не до размышлений о Пожирателях Смерти, у нее и своих проблем хватало. К тому же она Лейнстрендж, получается, по матери, которая была замужем за маглом. Вряд ли она была связана с Пожирателями Смерти. Может, просто однофамилица или другая ветвь семьи.
С Эмми он долго кружил вокруг и около, задавая всякие наводящие вопросы, пока девочка просто случайно не обмолвилась, что они с матерью живут в Италии.
— В Италии? — изумился он, едва не столкнувшись с каменной колонной (разговор происходил во внутреннем дворике), — а почему ты учишься в Хогвартсе?
— Мама так хотела, — пожала плечами Эмми, откинув назад золотистые волосы, — вообще-то до моего рождения она жила в Англии, у нас тут куча родни. Правда, я их плохо знаю, мама не очень-то с ними общается.
На очень осторожный вопрос о Фелис она погрустнела и одновременно насторожилась.
— У Фелис тоже одна мама. Ее папа умер давно, она никогда о нем не говорит. А почему ты спрашиваешь?
Алекс пробормотал что-то невнятное, понадеявшись, что это сойдет за ответ, и поспешно ретировался. Эммалена Эйвери ситуацию тоже не прояснила.
Грега он поймал на Астрономической башне, во время совместного с Пуффендуем урока астрономии. Они не были приятелями, но Грег всегда был простым и спокойным, никогда не показывал, что Алекс ему чем-то не нравится, и даже кивал ему при встречах.
Пока все разбирали телескопы, он постарался занять тот, что был рядом с пуффендуйцем. Удивленные Рейн и Лили переглянулись, но ничего не сказали и отошли к своим приборам. Профессор Синистра начала объяснять новую тему, а он ломал голову над тем, как начать щекотливый разговор и не придумал ничего лучше, как сказать, что вычитал в одной книжке об одном интересном заклятье, которое придумал его отец.
— Мой папа? — удивление Грега было таким, что он едва не уронил кипу лунных карт, — ты серьезно, Алекс? Ты, наверное, неправильно прочитал, это никак не может быть мой папа.
— Нет, там точно была твоя фамилия, — упрямо сказал Алекс, чувствуя, как запылали уши.
Врать ничего не подозревающему однокурснику было неловко, совсем не то, что врать миссис Бигсли, отвечая на вопрос о том, где он шлялся до ужина, когда нужно было сделать кучу дел.
— Ты ошибся, — не менее упрямо ответил Грег, — это другой маг. Это просто не может быть мой папа.
— Но почему?
Грег немного помолчал, глянул в телескоп, что-то записал в таблицу и снова повернулся к Алексу.
— Это не мой папа и точка.
Алекс почувствовал, что Грегу совсем не хочется об этом говорить, но не мог сдержаться. Ему надо было обязательно узнать!
— Тогда кто твой папа?
Грег резко повернулся к нему, задев телескоп так, что он закрутился на подставке и теперь смотрел не в ночное звездное небо, а на профессора Синистру, раздающую задания.
— Зачем тебе это знать?
— Грег, пожалуйста, — Алекс затаил дыхание, досадуя на то, что в голосе прорезались просительные нотки, — это очень важно!
Пуффендуец поправил телескоп, опасливо покосившись на профессора Синистру, которая уже строго смотрела в их сторону, и испытующе оглядел Алекса. Алекс не знал, что он в нем высмотрел, решил ли, что достоин доверия, но немного помолчав, Грег прошептал:
— Мой папа — сквиб и работает в магловском банке.
— Э-э-э, сквиб?
«Это еще что такое?»
— Ну да. Ты не знаешь? Это тот, кто родился в семье волшебников, но сам не волшебник.
— Разве такое бывает? — не сдержался Алекс и почувствовал, что краска с ушей заливает все лицо. Вот черт, зачем он это брякнул?
— Бывает, — серьезно кивнул Грег и вздохнул, — папа и тетя Гиацинта, они близнецы, оба сквибы, и их выгнали из семьи.
— Что?!
Алексу чуть дурно не стало. Разве такое возможно? Чтобы выгоняли из родного дома только за то, что нет колдовской силы? Что еще он узнает об этом удивительном, чудесном, но невероятно запутанном мире волшебников и магов?
А Грег продолжал, понижая голос, чтобы не услышала профессор Синистра:
— Мама не волшебница, и папа думал, что я тоже не буду магом. Ведь ни в ком из моих братьев и кузенов так и не проявилось колдовство. Они все обычные люди. Кроме меня, вот так уж получилось, — мальчик виновато улыбнулся, — ой, сейчас покажу.
Он торопливо вытащил из внутреннего кармана мантии крохотный медальон, внутри которого оказалась такая же крохотная фотография. Алекс не успел подумать, что же можно на ней увидеть, как Грег прикоснулся к нему волшебной палочкой, и медальон увеличился, фотография стала больше и четче, и можно было хорошо рассмотреть на ней лица. Множество людей, по-видимому, две семьи, весело махали руками. Грега Алекс сразу узнал, а в центре, наверное, был его отец — высокий красивый мужчина обнимал за плечи такую же высокую и очень похожую на него женщину, хохотавшую, запрокинув назад голову. Грег не был похож на отца, ни на тетю, скорее на мать, пухленькую, добродушную и как будто немного сонную.
— Это все я сам сделал, фотографии проявил в волшебном растворе, чтобы они двигались, и медальон зачаровал. Мама так удивлялась! — в голосе Грега была гордость.
— Ты молодец! — искренне сказал Алекс, продолжая разглядывать фотографию.
— Вот поэтому мой папа никак не мог разработать какое-то заклятье, — Грег опять немного виновато пожал плечами, словно извинялся, — он обычный управляющий в магловском банке и раньше никогда не говорил о том, что знает о волшебниках. В нашем доме ничего волшебного не было, и сейчас нет, кроме моих школьных принадлежностей. Он рассказал о себе и тете Гиацинте только, когда точно выяснилось, что я маг. Он, знаешь… мне кажется, он был и рад, и не рад, когда пришло это письмо из Хогвартса. Он тогда только сказал, что я должен стараться хорошо учиться и быть достойным имени дяди Грегори. Когда семья выгнала папу и тетю Гиацинту, дядя Грегори был единственным, кто им помогал, а больше никто, никто даже не спрашивал про них!
Ну и что Алекс прояснил? Да ничего! Только узнал, что бывает такое, когда ты не нужен родным, потому что не похож на них, потому что не унаследовал волшебной силы. Что же это за родные такие? Наверняка, они были похожи на Малфуа, но в тысячу раз хуже, Алекс в этом не сомневался.
Сегодня он опять набрал кучу книг по истории Сопротивления и брел к себе. Завернув за угол коридора на втором этаже, он лоб в лоб столкнулся с Гаем, который мчался, как угорелый. Мальчики с громкими возгласами полетели на пол. Гай вскочил на ноги и принялся помогать Алексу.
— Ой, извини, я совсем не заметил тебя!
— Да ладно, пустяки, — пропыхтел Алекс, собирая разбросанные книжки.
Гай протянул ему две, отлетевшие подальше, и нагнулся за еще одной, которая раскрылась на колдо-фотографии.
— Ого, Малфой-Менор, — протянул он, разглядывая изображение, — здорово его развалили, да?
— Я там никогда не был, — пожал плечами Алекс.
— Слушай, зачем тебе столько книг по новейшей магической истории? У профессора Бинса мы еще долго будем проходить восстания гоблинов. Сэм говорит, они еще на Гырге Первом Волосатом, который жил тыщу лет назад.
Алекс промолчал и двинулся дальше. Гай предложил свою помощь, подхватил пару книг и пошел за ним, разглагольствуя о том, что на уроки Бинса наложено специальное проклятье сна, отчего ни один ученик не может бодрствовать на них дольше пяти минут. Алекс почти его не слушал, занятый своими мыслями. Кто-то из МакНейров точно был Пожирателем Смерти, он это читал. Но на Гая никто не косится, как на Алекса. Наоборот, они с Сэмом Вудом, родители которого были аврорами, — друзья не разлей вода. Лили до хрипоты обсуждает с ним первый и второй составы квиддичной команды «Пушки Педдл», потому что они оба ее ярые фанаты, а Рейн считает, что Гай единственный на их курсе, с кем можно поговорить об усовершенствовании старых заклятий, остальные же их однокурсники до этого еще не доросли. Да и другие ребята относятся к Гаю МакНейру вполне нормально, ничем его не выделяя. В чем же дело? Или здесь опять как у Грега и Эмми?
И набравшись решимости, Алекс выдохнул:
— Гай, твой папа был Пожирателем Смерти?
Гай остановился так резко, что Алекс едва снова не столкнулся с ним. Лицо приятеля побледнело, а глаза стали колючими.
— Кто тебе это сказал?
— Да никто, — пробормотал Алекс, отводя взгляд, — я в книгах читал… ну… про то, что… эээ…
— Пошли, — Гай мрачно посмотрел на пробегавших мимо школьников, — здесь нельзя говорить об этом.
Алекс тащился вслед за ним, уже отчаянно жалея, что завел этот разговор. Гай один из немногих общался с ним как с другом, а теперь даже его спина выражает такое… такой холод, что удивительно, как за ними не остается морозный след.
Когтевранец остановился лишь на восьмом этаже где-то в западном крыле. Коридор был пустынным, темным и пыльным, окон было мало, на стенах висели полувыцветшие и потрепанные от древности гобелены. Алекс с шумом свалил книги на широкий подоконник одного окна, с удивлением заметив снаружи устремившуюся вверх небольшую угловую башенку. Странно, входа в нее не было, стена в том месте, где бы он мог предположительно находиться, была глухой и занавешена гобеленом. Алекс прислонился к ней, переводя дух. Гай шел быстро, а с такой стопкой тяжеленных томов взобраться одним махом со второго на восьмой, да еще и петляя по лестницам, не так-то просто.
— Почему ты об этом спросил? — голос Гая был напряженным и звенящим.
— Я… понимаешь… — Алекс смутился.
«Не надо было ничего говорить, вот я идиот…»
Гай его перебил:
— Вообще-то я понимаю, почему. Это из-за твоих родителей, да?
Алекс тяжело кивнул.
— Мой папа никогда не был Пожирателем Смерти! Слышишь, никогда! — выпалил Гай, сжимая кулаки, — он не такой, как…
Между мальчиками повисла неприятная, какая-то отчужденная тишина. Слова не были сказаны, но были поняты.
«Он не такой, как твой отец»
— Что ты хочешь этим сказать?
Алекс прикусил губу, едва сдерживаясь, чтобы не заорать во все горло в лицо этому мальчишке, что его папа тоже не такой, как о нем все думают! Он другой! Он… а какой он? Какой он, если был сторонником Волдеморта, черного мага, убившего так много людей?!
Они стояли напротив друг друга, насупившиеся, мрачные, и Алекс видел, что в голубых глазах Гая плещется неприязнь и готовность пойти на все, чтобы доказать, что его отец не Пожиратель Смерти. Вдруг кто-то деликатно откашлялся в пустом коридоре, привлекая к себе внимание.
— Молодой сэр, не могли бы вы отойти немного в сторону, дабы не провалиться в пустоту?
И в тот же миг Алекс ощутил, что стена стала почему-то мягкой и какой-то податливой. А в следующую секунду он неожиданно упал, вернее, провалился сквозь нее. От неожиданности и удивления мальчик онемел. Зато Гай закричал так, что в ушах засвербило, а по коридору заметалось испуганное эхо:
— АЛЕКС!!! Ты где?! Ты куда пропал?!
— Да тут я, — отозвался Алекс, озираясь по сторонам.
Место, где он находился, ничем не отличалось от других мест Хогвартса. Узкий коридор, серый камень стен, крутая каменная лестница, убегающая вверх, пыль на полу и паутина на потолке и в углах. Сюда давно никто не заходил. Наверное, это была та башня, которую было видно из окна, а он просто упал в ее потайной вход. Ну да, вот и изнанка дряхлого гобелена.
Гай за стеной не унимался:
— Алекс, ты где? Мистер, я позову директора, если вы сейчас же не вернете Алекса!
Алекс осторожно отодвинул тяжелую пыльную ткань и вылез в коридор. Увидев его, Гай остолбенел, а потом удивленно протянул:
— Ты что, из стены вылез?
— Нет, конечно. Смотри, за гобеленом вход в башню.
— Вы совершенно правы, мой юный друг, — приятный негромкий голос прервал их.
С гобелена на них смотрел статный рыцарь, опирающийся на длинный меч. Забрало было открыто, и лицо рыцаря было умным и приветливым.
— Простите, славные лорды, за вмешательство и позвольте представиться. Сэр Бриан де Монмирай Шелонсо, лорд Рэншо.
— Оч-чень приятно, — пробормотал Гай, настороженно отступая назад, — а откуда вы взялись?
— Мой гобелен висит на этой стене уже шестьсот тридцать два года, любознательный сэр.
— Но вас же не было!
— Меня непросто увидеть. Это могут сделать только те, кто очень хочет остаться наедине с самим собой, дабы обдумать в тишине все мысли, что не дают покоя.
— Мы не думали ни о чем таком.
— Верно. Я появился сам.
Алекс пожал плечами на удивленный взгляд Гая.
— Если вы желаете, можете подняться на Башню Спокойствия, вход в которую и скрывается за моим гобеленом.
— Это та, угловая?
— Да. Оттуда открывается самый восхитительный вид на окрестности Хогвартса.
— Пойдем, Гай?
— Пошли!
И мальчики побежали вверх по узким ступенькам, забыв, что еще несколько минут назад сжимали кулаки. Рыцарь закрыл за ними вход и тихо прошептал:
— Удивительно, как повторяются черты родителей в детях… Задумчивая Леди, не думал я, что мне доведется встретить вашего сына, когда вас уже не будет в этом мире… Вы были так юны и так много хотели совершить...
Наверху мальчики замерли в восхищении. Смотровая площадка была маленькой, но отсюда действительно открывался изумительный вид. Окрестности Хогвартса были как на ладони — чернеющая громада Запретного Леса, темные стылые воды Озера, над которыми струился прозрачный туман, маленькая хижина профессора Хагрида, похожая на пряничный домик, и дальше — теряющаяся в дрожащем мареве холмистая долина, словно белое море. Было холодно, но от стен и пола смотровой площадки исходило приятное согревающее тепло. Алекс подошел к самому краю, к широкому карнизу, опоясывающему всю башню и, задохнувшись от восторга, наверное, в этот момент впервые понял своих друзей, которые сходили с ума от полетов на метлах. Земля была далеко-далеко внизу, а вокруг был ошеломляющий, огромный, свободный, бело-синий простор. Небо было так близко, что только руку протяни и дотронешься до легкого облачка. И хотелось шагнуть в этот простор, ощутить, как ветер треплет волосы, свистит в ушах, а пальцы сжимают рукоятку послушной метлы, и ты чувствуешь, как за спиной бьются широкие крылья радости от полета...
Гай рядом шелохнулся и произнес, выражая его собственные мысли:
— Здорово как!
Мальчики посмотрели друг на друга и засмеялись. Почему-то им вдруг стало спокойно и хорошо, забылись обуревавшие их чувства, как они были готовы наброситься друг на друга.
Гай сполз по стене, уселся на теплый пол, обхватил колени и негромко сказал:
— Мой папа не был Пожирателем Смерти, правда. Зато им был мой дед, Уолден МакНейр.
Алекс опустился на корточки.
— Папа всегда был тихим и незаметным, как говорит моя тетя. Он не вмешивался ни в чьи дела, просто помалкивал и старался никому ничего не делать плохого. И мама была такой же, но я ее совсем не знаю. Она умерла вскоре после моего рождения.
Алекс затаил дыхание, чувствуя себя так, будто залез Гаю в душу без спросу.
— После ее смерти дедушка хотел женить папу на какой-то богатой леди, но папа, наверное, в первый раз пошел против его воли, сказал, что не будет брать в жены груду галлеонов, а будет воспитывать меня один. Тогда дед решил применить "Империус".
— "Империус"? — переспросил Алекс, — а что это такое?
— Одно из трех самых страшных заклятий черной магии, их еще называют Непростительными. Сейчас они абсолютно запрещены, в Министерстве за этим следят. А тогда все было по-другому. Наверное, папа очень не хотел жениться на ком-нибудь другом, кроме мамы, потому что заклятье… — Гай тоненько вздохнул, — в общем, после заклятья папа стал… другим. Он все равно не дал своего согласия. Он просто как будто уснул и начал жить как во сне. Потом авроры победили Волдеморта, а деда кинули в Азкабан. Так ему и надо!
Гай неожиданно изо всей силы стукнул кулаком по полу, и Алекс с неловкостью увидел повлажневшие глаза друга.
— Меня взяла к себе тетя. А папа так и не пришел в себя. Он не замечает никого вокруг и только часами разговаривает с портретом мамы. То они о Платоне и Аристотеле спорят, то он начинает говорить, что мне надо поменять подгузники и покормить, и зовет ее, — смущенная дрожащая улыбка искривила губы Гая, — наверное, я для него до сих пор младенец. Если бы не домовики, он бы забывал и поесть, и переодеться. Тетя Мораг каждый месяц находит самых лучших целителей, но пока все бесполезно.
— Мораг? Она твоя тетя? — удивленно спросил Алекс, вспоминая строгую беловолосую женщину, которую едва не задушили в объятьях миссис Поттер, миссис Уизли и миссис Вуд.
— Да. Ты ее знаешь?
— Ну не то, чтобы… Просто она была на Рождество у Поттеров.
— Ага, я тоже должен был пойти вместе с ней, но папа тогда остался бы один. Потом к нам приехали родственники мамы из Шотландии и позвали погостить у них на каникулах. Но как я могу оставить папу? Тетя была аврором, а сейчас заместитель начальника Департамента магической безопасности, и просто классная! Я тоже буду аврором, все сделаю для этого! — в голосе Гая была гордость, а голубые глаза сверкали решительностью.
Алекс согласно кивнул. Гай сможет. Он всегда держит слово и, наверное, станет самым лучшим аврором на свете.
— Алекс, ты извини меня, ладно? Я не хотел… Я понимаю, ты хочешь, чтобы твои…
— Ничего, это ты меня извини, — Алекс прервал Гая, поднимаясь на ноги, — не надо было задавать дурацких вопросов.
— А ты тоже, я слышал, живешь у родственников, да?
— Ага, только моей тете до твоей как от земли до неба, — невесело усмехнулся Алекс, — пошли, скоро ужин. Рейн и Лили, наверное, уже весь замок обшарили в моих поисках.
— Это точно! — подхватил Гай, — слушай, вот сегодня Поттер учудила! Это надо же, принять Малфуа за банши и влепить летучемышиный сглаз! Да и ты классно бородавки нарастил Делэйни. Мы чуть со смеху не умерли.
Алекс довольно улыбнулся, промолчав о том, что ни за какую банши Лили Сатин Малфуа, конечно, не принимала, а совершенно сознательно наслала на нее этот жутковатого вида сглаз. Да и он лишь сделал вид, что защищался от заклятья Делэйни, и украсил того огромными, синими и волосатыми бородавками не просто так. Эти двое разбили колбу с каким-то зельем на столе профессора Флинта, и все свалили на Рейна, который, как нарочно, оказался рядом с ними. Обычно справедливый декан Слизерина очень рассердился, не стал разбираться и назначил наказание, потому что зелье оказалось целебным, кошмарно сложным по рецептуре и нужным для мадам Помфри.
Поэтому они с Лили специально отстали от своего факультета после урока Хагрида, дождались, пока подошли слизеринцы, и разыграли сценку с якобы увиденной банши. Когтевранцы, которые еще не ушли, действительно чуть не катались по земле от смеха при виде Делэйни с бородавками и Малфуа с мордочкой летучей мыши. Но самым обидным для тех, наверное, был смех слизеринцев. Громче всех хохотали, конечно, Тони и Сирил, которые терпеть не могли эту парочку. Но и остальные, кроме Деррика и Боула, не молчали. Эриус Риккет даже воскликнул: «Здорово!». Видимо, Малфуа и Делэйни достали всех своим поведением и вечными презрительными и обидными насмешками.
Но самое смешное — профессор Хагрид отправил Делэйни и Малфуа к мадам Помфри, выслушал историю с банши, долго думал, пока Лили невинно хлопала синими глазами и уверяла, что все это случайно получилось, и она готова хоть сейчас извиниться перед Сатин, и не назначил никакого наказания, лишь снял по два штрафных очка с Гриффиндора, Слизерина и Когтеврана «за беспорядки на перемене». Правда, их потом как следует отчитала Люпин и в наказание отправила помогать профессору Кроткотту обрезать сухие стебли златоцветов, а это очень нудное занятие, поскольку эти растения почти целиком состоят из длинных переплетающихся, противно-липких и вонючих стеблей. Но Рейн был отомщен!
Они с Гаем вернулись в коридор, рыцарь высокопарно попрощался с ними, и его гобелен снова как будто слился со стеной и стал почти незаметным. Гай помог Алексу дотащить книги до портрета Полной Дамы и умчался к своей башне. А в гриффиндорской Гостиной на Алекса ураганом налетела Лили. Как оказалось, она не сделала домашнее задание по Чарам, а Рейн принципиально не давал списать. Поэтому за одну минуту Алекса громко обругали за то, что его нет, когда он срочно нужен, очень мило извинились и уже умоляюще попросили «Дать одним глазком посмотреть, ну пожалуйста!».
Рейн закатил глаза и поинтересовался, где на самом деле был Алекс. Алекс очень тактично перевел разговор на домашнее задание Лили, и вопрос друга остался без ответа.
* * *
Спустя несколько недель, не найдя больше ничего нового в книгах, Алекс перешел на газеты, попросив у мадам Филч старые номера «Пророка» за 1998-2004 годы. Библиотекарша смотрела на него очень подозрительно, устроила целый допрос на тему, зачем они ему нужны, но все-таки принесла пыльные пожелтевшие подшивки. В них информации, нужной Алексу, было больше, и каждый день после уроков он прибегал в тихий зал библиотеки и погружался во времена, когда были живы и молоды те, о ком он так хотел разузнать.
Однажды в конце февраля, Алекс уже привычно сидел у мадам Филч и читал убийственную статью какой-то репортерши по фамилии Скитер. В пыльной тишине библиотеки можно было услышать, как едва слышно попискивают мыши (или это не мыши?), вздыхает за своей стойкой библиотекарша, и уютно потрескивают зажженные лампы под зелеными абажурами. За высокими стрельчатыми окнами мутнела серая мгла, хотя, если верить часам, хрипло отсчитывающим каждые четверть часа, было всего лишь без трех минут четыре. За стенами огромного замка уходящая зима выметала северным ветром дорожки и тропинки Запретного Леса и терпеливо сеяла унылый мелкий дождь вперемешку со снегом.
Погода была под стать его настроению. Он посмотрел в окно, за которым изредка на сером туманном фоне проступал тонкий причудливый узор переплетенных ветвей деревьев, а потом снова исчезал. Это было красиво. Черное кружево на сером бархате. Или атласе. Он не очень-то разбирался в названиях тканей.
Алекс вообще не любил это время года — перелом, когда кончается зима, а весна еще не пришла, когда низкое серое небо на далеком горизонте сливается с белесой пеленой тумана; капли мокрого снега оседают на лице водяной пылью; когда вокруг все сыро, голо, уныло, и хочется забиться куда-нибудь в теплое местечко, или сидеть у камина и смотреть в веселое желтое пламя, думать обо всем и ни о чем, видеть в пляшущем огне разные картинки и даже, если хорошо всмотреться, чьи-то лица. И знать, что тебя оторвет от этой странной дремотной задумчивости чья-то ласковая рука, пробежавшаяся по макушке и растрепавшая волосы…
В такое время тоска накатывала с удвоенной силой. Чувство ожидания, мурашек, пробегающих по спине, когда напряженно ждешь что вот-вот, сейчас оглянешься и увидишь… чье-то милое лицо, на котором сияют нежные глаза, и теплый голос скажет, что Алекс засиделся, пора ужинать… а потом оборачиваешься, и нет никого…
Он вздрогнул, когда над ухом раздался веселый голос Лили.
— Вот ты где, а мы тебя обыскались! Что читаешь? — девочка обежала стол и осеклась, наткнувшись взглядом на кричащий заголовок: «Гермиона Грейнджер — лучшая подруга Гарри Поттера и сторонница Темного Лорда!»
Рейн нахмурился.
— Зачем тебе это?
Алекс твердо взглянул в глаза другу.
— Я должен знать.
— Но Алекс, это же ничего не значит! То есть я хочу сказать, какая разница, кем были твои мама и папа тыщу лет назад? Это же все прошло, их нет, а папа теперь твой опекун, — Лили в волнении теребила кончик косы.
— Вам хорошо так говорить! — взорвался Алекс.
Все, что он прочитал, узнал, чувствовал, все, что разрывало его напополам и оставляло ночами без сна, накопилось и требовало выхода. Он больше не мог так жить, скрывая от друзей, чем он занимается, и делая вид, что все в порядке.
— Ваши родители — герои! Их все любят, так же как и вас, а на меня смотрят как на прокаженного, потому что мои родители были связаны с этим проклятым Волдемортом! Потому что мой отец был Пожирателем Смерти, а мама — предательницей, ведь так, Лили? И поэтому мистер Поттер совсем не обрадовался, когда узнал, что он мой опекун, а мистер Уизли терпеть меня не может? Потому что я ИХ сын?
Мадам Филч гневно зашипела и кинула уничтожающий взгляд на нарушителя тишины, а Рейн и Лили в одинаковом смущении отвели глаза.
— Наверное. Гермиона Грейнджер была их лучшей подругой, они всегда были вместе. А потом она стала их врагом. А откуда ты узнал? — почти неслышно спросила Лили.
— Подслушал нечаянно разговор профессора Уизли и миссис Поттер на каникулах.
Рейн сел напротив Алекса и тихо сказал:
— Мы тебе поможем. Что ты хочешь найти?
— Не знаю. Сам не знаю, — Алекс был опустошен внезапным взрывом отчаянного гнева и обхватил руками голову, — может, доказательства, что они были не такими, как все думают?
Лили и Рейн переглянулись, но бросили сумки под стол и принялись вместе с Алексом ворошить старые газеты.
Так прошли февраль и март. Они перерыли все подшивки, вдоволь наглотались пыли, но ничего особенного не нашли. Везде было одно и то же: Гермиона Грейнджер и Драко Малфой — сторонники Волдеморта. Однозначно и без каких-либо оговорок. Помимо этого Алекс выяснил, что и отцу Лили в свое время доставалось, в чем его только не обвиняли! Но после 24 сентября 2004 года тон резко сменился на восхищенно-хвалебный. Пелись такие льстивые дифирамбы, что Алекс невольно подумал, что газета хочет трусливо оправдаться за травлю в более ранние годы. Больше ничего они не нашли. И понемногу мальчик устал от того напряжения, в котором жил почти три месяца.
А в Хогвартс неслышными шагами пришла весна. Подули теплые ветра, снег растаял, а на деревьях появились клейкие листочки. Проклюнулась, а потом вовсю зазеленела трава, небо стало синее и выше. Первокурсники, входившие в футбольный клуб, начали выходить на свое поле. Ребята были в восторге от нового мяча Алекса и частенько гоняли его до темноты, забывая о домашних заданиях и устраивая шумные перепалки, если не сходились во мнении, кому пробить пенальти. Нередко у них были зрители, в основном, конечно, ребята из маглов, но приходили и те, кто никогда не видел, как играют в футбол.
Но в этот апрельский день игра не заладилась. Было прохладно не по-весеннему, солнце то и дело ныряло в облака, и после недавнего дождя земля еще хорошо не просохла. Футболисты перепачкались в грязи, принимая даже простые пасы и подачи. Невилл умудрился плюхнуться в одну единственную на все поле лужу, нахлебался грязной воды и еле отплевался. Сирил поскользнулся, растянул ногу и, ковыляя, ушел в больничное крыло. Вдобавок на соседнем стадионе тренировалась перед завтрашним соревнованием команда Когтеврана, и когтевранцы попросту не могли сосредоточиться на футболе, поминутно оглядываясь на игроков, летающих около колец. Сэм Вуд громко вопил, замечая малейшую промашку:
— Эй ты, мазила! Ты что, слепой, он же слева тебя облетает! Эй, бладжер на поле, отбивай! Тьфу, да чтоб меня пикси покусали, моя бабушка лучше летает, чем эти шляпы! Вратарь, центральное кольцо, центральное!
Гай от него не отставал:
— Облет Крама! Облет Крама, это же классика, вот тупоголовый тролль! А теперь нырок и перехват, перехват, говорю! Не-ет, Филч и то лучше сыграл бы!
Поскольку Гай был сегодня вратарем, а Сэм нападающим, естественно, игра останавливалась.
— Ладно, ребята, может на сегодня хватит? — Алекс отчаялся докричаться до Гая, в руках которого был мяч, но тот, не замечая этого, давал указания квиддичному вратарю.
— Хорошая мысль, — насмешливо заметил Рейн, вытирая подтеки грязи на лице, — а то наши великие игроки явно обретаются на другом поле.
Гай и Сэм тут же умчались к стадиону, за ними пошли посмотреть на завтрашнего противника Тони и Джон. Стэн, Марк, Алекс, Рейн, Невилл и Крис вернулись в школу. В холле пуффендуйцы направились к своей подземной Гостиной, а гриффиндорцы в свою башню. На полпути Невилл и Крис вспомнили, что не сделали домашнее задание по астрономии, и с горестным видом поплелись в библиотеку взять звездные карты и таблицы. Алекс и Рейн, стараясь не попадаться на глаза завхозу Филчу, который, увидев, сколько грязи остается за ними, пришел бы в неистовство, свернули в пустынное ответвление восточного коридора и издалека заметили внушительные фигуры приспешников Делэйни, а за ними и его самого, что-то кому-то говорящего с обычной язвительной ухмылкой на лице.
— Смотри-ка, — кивнул Рейн, на ходу подкидывая мяч, — опять они к кому-то пристали. Вот уроды, житья от них нет.
Алекс прищурился, пытаясь разглядеть того, кто был почти скрыт тушами Деррика и Боула, и с холодеющим сердцем увидел, как Делэйни небрежно размахивает ярко-голубой лентой, и узнал черные косы Лили. Он, не раздумывая, рванул туда, за ним пустился недоумевающий Рейн. Когда мальчики подбежали к гнусной троице, из груди Рейна и Алекса одновременно вырвался крик:
— А ну отпустите ее!
Деррик, Боул и Делэйни загнали Лили в угол между стеной и статуей Белефрика Бездомного и, судя по всему, успели наговорить немало гадостей, потому что щеки девочки ярко пылали, глаза сверкали, словно звезды в полночь, а кулачки были крепко сжаты. Видно было, что лишь численный перевес соперника не дает ей кинуться на них. Одна коса Лили развилась, и с одной стороны волосы черной шелковой волной струились по мантии, это ее голубую ленточку мял в руке Эдвард. Увидев друзей, Лили заметно воспрянула духом и теперь с торжеством взирала на врагов.
— В последний раз предупреждаю, Делэйни. Пропусти меня, а то пожалеешь!
— Неужели, Поттер? Что мне твои защитнички сделают, а? На куски порежут и флоббер-червям скормят? — с этими словами Делэйни, мерзко ухмыляясь и глядя прямо на Алекса, которого за мантию схватил верзила Боул, дернул ее за вторую косу.
Лили не вскрикнула, но Алекс видел по ее глазам, что ей было очень больно.
— Ай-ай, полукровки, вам тоже больно бывает? — издевательски протянул Делэйни, помахивая лентой.
Дернувшись от яростного гнева, Алекс освободился от хватки Боула (Рейн в это время пытался съездить по носу Деррика), одним быстрым неуловимым движением выхватил палочку и направил ее на Делэйни, глаза которого мгновенно забегали от страха. Не опуская палочки, Алекс выволок Лили из ее угла, запихнул себе за спину и, глядя прямо в ненавистное лицо, очень медленно и тихо сказал:
— А теперь послушай меня, Делэйни. Если ты еще хоть пальцем попытаешься тронуть Лили, я тебя действительно на куски порежу и флоббер-червям скормлю, или гиппогрифам, или соплохвостам, мне без разницы. У профессора Хагрида много милых зверушек, которые обожают, когда их кормят чем-нибудь вкусненьким. Я вообще не пойму, чего ты к нам пристаешь, а? На тебя что, никто внимания не обращает? Комплекс неполноценности? И чем это ты все время хвастаешься? Чем вы вообще лучше остальных, нас хотя бы? В учебе? Так мы учимся лучше тебя, или ты этого еще не понял, крот чистокровный? Вы богаче? Но если ты не знаешь, то прими к сведению, что семьи Уизли и Поттеров очень и очень богаты, а я, между прочим, вхожу в первую десятку самых богатых людей магической Великобритании. Насколько я знаю, твоя семья лишь в конце сотни. Что еще, Делэйни? Хвастаешься родителями? Так ведь все знают, что отец Рейна — герой войны, а отец Лили — вообще сам Гарри Поттер, тот, о ком написана половина книг в нашей библиотеке. А сейчас они оба занимают важные посты в Министерстве. А что касается так называемой чистоты вашей крови, тут еще надо подумать.
Алекс был переполнен холодной яростью, которая бурлила в нем и рвалась наружу. Он сузил потемневшие серые глаза, в которых как будто вспыхивали серебряные искры, и крепче сжал палочку в руках, направляя ее прямо на Делэйни. Лили и Рейн, которого выпустил онемевший от удивления Деррик, молча стояли у него за спиной, и он был благодарен им за это.
Это был его бой, он должен был выиграть его в одиночку. Несмотря на огромное напряжение и гнев, его голос был ровным и очень тихим.
— Что вы имеете против Рейна? Он из семьи Уизли Делакур, одной из самых чистокровных семей Англии и Франции. Вам это было неизвестно? Про Лили даже говорить не буду и так все ясно. Что касается меня, то мой отец — Драко Малфой, эта фамилия очень известна в вашем кругу, не так ли, Эдвард? — Алекс еще ближе наклонился к Делэйни и прижал палочку к его горлу, — а моя мать была волшебницей, да такой, что ваши родители и близко не стояли. Мне наплевать, что вы говорите про маглов. Я горжусь, что в моих жилах течет магловская кровь моей матери!
Голос Алекса стал опасно мягким.
— А насчет чистоты крови… Знаешь, Эдвард, библиотека Хогвартса очень богата, чего там только нет. Если бы ты захаживал туда почаще, то знал, что там есть даже генеалогические таблицы чистокровных родов всей Великобритании. Ты не знал, Эдвард, что в роду Боула были великаны? Проинформирую тебя также о том, что прапрадед Деррика — сквиб, а твоя собственная прабабушка по материнской линии — маглорожденная. Но вы тщательно скрываете это и никогда не упоминаете ни о чем таком, правда? Как же, такой позор! Так что, кто бы говорил, Эдвард, о чистоте крови. Если уж на то пошло, то мы, Рейн, Лили и я, намного чище по крови, чем вы, а род моего отца намного древнее, чем твой. Поэтому, Делэйни, еще раз встанешь на моем пути или заикнешься о чистоте крови, пожалеешь, поверь мне!
От долгого монолога у Алекса даже пересохло во рту. Он отнял палочку от горла Делэйни, который уже с неприкрытым страхом смотрел на него, вырвал из его рук голубую ленту, мрачно сверкнул глазами на Деррика и Боула. Те поспешно уступили ему дорогу с выражением почтения и страха на тупых лицах.
— Пошли, ребята, — бросив последний уничтожающий взгляд на растерянных и поверженных врагов, повернулся к друзьям Алекс.
Рейн и Лили двинулись за ним, как будто оглушенные. Они шли по коридорам Хогвартса к своей Гостиной в полном молчании, которую нарушила Лили.
— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнула она, по своей привычке забегая вперед и заглядывая ему в лицо, — знаешь, это было круто! Не удивлюсь, если Делэйни в штаны наложил, ха-ха-ха! А эти пни, как они расступились перед тобой! Ты просто молодец!
— Да! — подхватил Рейн, — я уж думал, что у тебя сейчас молнии из глаз сверкнут и испепелят Делэйни. Здорово ты их уделал. Давно бы так, а то чего это мы столько времени терпели их выходки?
Посмотри на нее, мой единственный сын,
Посмотри на нее, путь ваш будет один.
И позволь рассказать то, что ты не читал —
О волшебных таинственных силах зеркал.
Зеркалам повидать на веку довелось
Столько смеха и слез, столько масок и грез…
Зеркалам услыхать на веку довелось
Столько клятв и угроз, столько песен и гроз…
В пригоршни тяжесть, заманчивый блеск,
Звон монет и алмазно-опаловый всплеск?
В зеркалах заклубится бесцветный туман,
Лепреконское золото — фальшь и обман!
Магии власть опьянила вином,
Плечи в бархат одела, заткала серебром?
В зеркалах отразится трусливый глупец,
И колдун будет так же смешон, как простец!
Улыбнулась красавица нежной луной?
Завлекла зачарованной бледной красой?
Зеркала усмехнутся, мудрее их нет -
Верность вейлы растает, как снег по весне!
В зеркалах, что прозрачней озерного льда,
Справедливее высшего в мире суда,
И безжалостней выбора в муках-слезах,
И честнее, чем смерти холодной глаза,
В зеркалах этих тенью, темной тенью дрожит
Наша краткая жизнь, наша хрупкая жизнь.
В зеркалах этих светом, отражаясь, скользит
Наша долгая жизнь, наша вечная жизнь.
Наше горе, обиды, безнадежность и боль,
Наша радость, надежды, мечты и любовь —
В зеркалах наших душ все узором свилось
И с заклятием выбора тесно сплелось.
Посмотри на нее, мой единственный сын,
Посмотри на нее, путь ваш будет один.
В ее зеркале — ты, а в твоем — лишь она,
И вам счастье зажжет молодая весна!
Только помни: за это придется платить,
Научиться врагов без оглядки судить,
Научиться друзей отпускать и терять,
Научиться вину понимать и прощать.
Зеркала не покажут, что ждет впереди,
Зеркала лишь подскажут, как с пути не сойти.
Но вы есть друг у друга, а значит беда
Не сумеет тайком проскользнуть никогда.
Я надеюсь…
(с) Lilofeya
_______________________________________________________
— Mon Dieu, Нарцисса, как же все-таки давно я не была в Англии! Совсем отвыкла от этого тумана и холода. Почему мои достопочтенные предки возвели родовой замок на самом севере страны?
Сухощавая пожилая женщина, которую и не назовешь старухой, в строгой элегантной мантии, с аккуратной, волосок к волоску, прической и идеально прямой осанкой, с видимым удовольствием отпивает глоток ароматного чая. Нарцисса наливает себе чашечку и пожимает плечами.
— Вы у меня спрашиваете, Линда? Откуда же мне знать, я не урожденная Малфой.
— Верно, верно, — кивает старая леди, — вопрос был риторический. Я урожденная Малфой и провела здесь первые восемнадцать лет жизни, однако понятия не имею, почему. Конечно, вересковые пустоши и серое небо — это типично английское, но зимой здесь так тоскливо, не находишь?
— Честно говоря, с этим я согласна. Вы надолго к нам, Линда?
— Нет, Нарцисса, не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. Я приехала, чтобы побывать на могилах родителей и оставить кое-какие распоряжения касательно моих английских вложений и того участка земли в Дербишире.
Нарцисса удивленно ставит чашку на столик.
— Люциус и Роже не нашли хороших юристов?
— Я всегда распоряжалась своим имуществом сама, моя дорогая, не доверяя никаким законникам-крючкотворам. Они все лжецы и лицемеры.
Нарцисса прячет улыбку. Азалинда Малфой резка в своих суждениях и в холеных белых руках крепко держит дела всей семьи.
— Кстати, куда это вы с Люциусом собираетесь? — с легким интересом спрашивает Азалинда.
— У нас годовщина свадьбы, и Люциус на пару дней…
Нарцисса не успевает договорить — со двора слышится такой звонкий хохот, что даже стекла в окнах гостиной, в которой они сидят, чуть позванивают, словно вторя, и воздух пронизывается неуловимыми флюидами молодой радости. Старая леди вздрагивает и изумленно поднимает брови.
— Салазар великий, что это такое? Когда я была у вас в последний раз, здесь было намного тише. Насколько помню, ни Драко, ни Люциус не предрасположены к шумным увеселениям.
Нарцисса подходит к окну. Она прекрасно знает, кто нарушает строгую тишину Малфой-Менор. Старая леди поднимается, опираясь на изящную трость, подходит к другому окну и отодвигает тяжелую портьеру.
А на дворе, вернее, маленьком внутреннем дворике, со всех сторон окруженном старыми яблонями, которые замерли в мерцающем великолепии инея с корней до самых макушек, в разгаре снежный бой. Светловолосый парень и кареглазая девушка, прикрываясь за наспех сооруженными хлипкими подобиями крепостей, обстреливают друг друга снежками. Воздух ими просто кишит. Снежки, конечно, зачарованные, поэтому летят прицельно. Но навстречу им из палочек вспыхивают заклятья, и большинство до противников просто не достигает, улетая в деревья, в небо, рассыпаясь в воздухе.
Нарцисса не выдерживает и смеется, когда один меткий снежок Гермионы залепляет Драко рот, и он возмущенно отфыркивается, в отместку обстреливая девушку целым крупнокалиберным градом. И они оба хохочут так, что с яблоневых ветвей тихо падают снежинки. Вдруг Драко коварно обрушивает на девушку целый снегопад, отчего та становится похожа на снеговика. Возмущенно вскрикнув, Гермиона стряхивает снег, сердито что-то выговаривая Драко. Пристыженный парень подбегает к ней, палочкой заставляя отлипать от мантии комья налипшего снега, и тут девушка толкает его в близлежащий сугроб. Драко падает, и его палочка отлетает, выпустив разноцветный фейерверк. Гермиона помогает ему подняться, но от смеха не может и сама удержаться на ногах, и садится в другой сугроб. Теперь они оба похожи на снеговиков.
Пожилая леди удивленно поворачивается к Нарциссе.
— У вас гости? Кто эта девочка?
Нарцисса медлит с ответом, но Линда продолжает:
— Судя по лицу и столь вопиюще несвойственному ему поведению моего внучатого племянника, скоро в Малфой-Менор ожидается свадьба. Но кто она? Нет, подожди, милая, дай я сама угадаю, из чьей она семьи. Так-так, не Паркинсон, это точно, они все жгучие брюнеты, к тому же мрачны и скверноваты характером. Для Буллстроудов слишком аристократична, они грубы и невежественны. О Ноттах я вообще молчу, просто недостойны. Делэйни? Хм, у отпрысков Исидоры и Сета не могла появиться такая милая девочка. Крауч — возможно, но столь роскошные волосы… нет, не Крауч. Не Забини — у Фетиды, насколько я помню, сыновья. Не Эйвери — они на протяжении уже пяти поколений блондины. Ривенволд? Думаю, нет; у них девочки в семье рождаются почему-то через поколение. У Магнуса и Аэллы сын Хелиос и две дочери, Хелен и Хильда. У Хелиоса, если не ошибаюсь, тоже сын. Кэрроу? Нет, конечно, глупо даже предполагать подобное. Руквуд? МакНейр? Джагсон? Пруэтт? Дирборн? Маловероятно. Англичанка ли она? Нарцисса, я не могу понять, из какого она рода. Но как бы там ни было, наш мальчик определенно будет счастлив с ней. Еще никогда я не видела Драко таким… м-м-м… полным жизни.
Старая леди снова обращает свой взор на парня и девушку, которые бегут друг за другом, скользя по обледеневшей дорожке и не подозревая, что стали объектом внимательнейшего наблюдения и обсуждения.
Нарцисса лишь вздыхает, возвращаясь к сервированному столику.
— Вы ошибаетесь, Линда. Эта девушка — не невеста моего сына, и не из чистокровного рода. Она маглорожденная. Ее зовут Гермиона Грейнджер.
Ее собеседница от неожиданности выпускает из рук трость.
— Она маглорожденная?! Нарцисса, но как? С каких это пор Малфои вводят в свой замок маглорожденных? Я думала, Люциус весьма щепетилен в этом вопросе.
— Да, но у нас особое положение. Господин…
— О, этот ваш полукровка-как-там-его, претенциозно именующий себя Лордом Волдемортом? — перебивает Нарциссу старая леди, — некоторые его идеи весьма привлекательны, но вот их претворение в жизнь… Знаешь, милая моя, я, как и Абраксас, всегда придерживалась политики невмешательства и полностью поддерживала брата в те годы, когда еще Гриндевальд пытался объявить себя не то королем, не то герцогом, не помню. Почему в Англии всегда появляются какие-то безумцы, одержимые манией собственного величия? Неужели в этом повинны наш климат и знаменитый туман?
— Не знаю, Линда, — осторожно отвечает Нарцисса, — но именно благодаря Господину в нашем замке теперь находится эта девушка. Я не знаю, чем она привлекла Его внимание, но Он весьма благосклонен к ней.
Она вкратце рассказывает, как обстоят дела.
— Глупо! — фыркает старая леди, — если она ранее не избрала его сторону, почему должна сейчас? У подростков в этом возрасте уже сформировались определенные воззрения и взгляды, есть свои амбиции и устремления. Давить бесполезно, это лишь рождает противодействие. Конечно, они могут поменять свои взгляды под воздействием внешних обстоятельств или авторитетного мнения, но девочка не из таких, это чувствуется. Я полагаю, миссия заведомо обречена на неудачу.
Нарцисса снова вздыхает. Глубоко в душе она считает так же, но разве для Темного Лорда имеет значение ее мнение?
— Значит, она маглорожденная? — задумчиво тянет Линда, — что ж, жаль… Люциус, конечно, будет против, будет много шума. Но ты, Нарцисса, с этим справишься. Ты всегда умела найти к нему верный подход. А дети у них будут красивыми, на мой взгляд. И крепкими. Давно уже пора влить в нашу холодную рыбью кровь свежую струю.
Нарцисса от изумления роняет молочник, и он разлетается фарфоровыми брызгами.
— Линда, вы о чем?!
— Как о чем? О Драко и об этой девочке. Прекрасная пара. Советую соблюсти традиции, свадьбу сыграть в Дравендейле и этим заткнуть рты нашей великосветской клики.
Появившийся домовик убирает осколки, а Нарцисса, не замечая его, едва не наступает.
— Линда, вы не против брака Малфоя с маглорожденной? А как же пресловутая угроза чести семьи, недопустимость смешения чистой крови с грязной магловской, белая кость аристократов, наконец?
— Брось, Нарцисса, — морщится Линда, — я в юности тоже гордилась, что в моих жилах течет незамутненная кровь Малфоев, даже заставила мужа взять мою фамилию. Но к семидесяти девяти годам пришла к стойкому убеждению, что все это — лишь пустая болтовня.
— Но как?
— Послушай, дорогая, что для тебя важнее — сохранить в чистоте кровь рода, от которой нет никакого проку, кроме громкого имени, или видеть сына счастливым и знать, что в его доме будет та, которая дарует ему любовь и покой?
Нарцисса молчит. Для себя она этот вопрос уже решила. В ту ночь, когда ждала сына и мужа. Вместе с Гермионой.
В коридоре слышится топот ног, и в комнату влетают Драко и Гермиона. Они не ожидали, что здесь кто-то есть, и застывают на пороге.
— Бабушка Азалинда! — восклицает Драко, нарушая неловкую тишину, воцарившуюся с их вторжением, — как вы здесь оказались?
Он целует старую леди, на что та довольно улыбается и треплет его по щеке.
— Ну-ну, ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда меня называют Азалиндой, только Линда. Как ты вырос, мальчик мой, и повзрослел! По меньшей мере, на полголовы выше Юбера. Мерлин, когда же ты был у нас в последний раз?
— Когда мне было четырнадцать, бабушка Линда, — Драко хитро усмехается, — помните, как мы с Юбером разбили половину вашего севрского сервиза, когда устроили дуэль в сервизной?
— Как же! Мне пришлось покупать новый фамильный сервиз, которому, по изысканности и тонкости работы, увы, далеко от старого, еще восемнадцатого века.
— Ну я же перед вами извинился, правда?
— Да, ты всегда был вежливым мальчиком.
Во время этого разговора Гермиона смущенно мнется у дверей, не решаясь ни пройти, ни выйти из комнаты. Она раскраснелась от снежного боя, в волосах тают последние снежинки, губы алеют спелой малиной, а глаза сверкают ярче драгоценных камней. И Нарциссу, пригласительно кивнувшую девушке, вдруг неожиданной острой болью пронзает мысль:
«Как же она похожа на Андромеду!»
Вот именно! Вот что всегда задевало ее взгляд, когда она видела Гермиону, когда еще впервые столкнулась с кареглазой пышноволосой девочкой в каком-то магазине на Косой Аллее давным-давно, собирая Драко в Хогвартс. И с тех пор при каждой новой встрече что-то смутно тревожило, притягивало ее внимание, заставляло напрягать память в попытке вспомнить или понять, что не так.
Нет, внешне они другие, черты лица Гермионы не похожи на черты лица ее старшей сестры, Андромеда была невысокой, немного склонной к полноте, а Гермиона тоненькая и гибкая, словно ветка ивы. Но каштановые вьющиеся волосы, смех и интонации голоса, привычка чуть наклонять голову к левому плечу, внимательно слушая собеседника, ясные карие глаза — это все Андромеды.
Андромеда, Энди — как они называли ее в семье — их с Беллатрисой старшая сестра, в тринадцать лет взвалившая на свои хрупкие плечики обязанности хозяйки аристократического дома и заменившая им мать, потому что их мать умерла, когда младшей Нарциссе было всего лишь три, а средней Белле — восемь.
Три сестры Блэк — разные, как раннее зимнее утро в серебристом инее, огненно-черная летняя жгучая ночь и весенний солнечный день, всплеснувший облачными крыльями. И характеры их тоже были разными — неразговорчивая, тихая, замкнутая Нарцисса, презрительно-надменная, жесткая Беллатриса и веселая, жизнерадостная, ласковая Андромеда, чей голос журчал по всему дому, оживляя его. Все, за что бы ни бралась Андромеда, давалось ей легко и шло наилучшим образом.
С приветливой улыбкой она стояла рядом с отцом, когда шли бесконечной чередой приемы гостей. Звонко хохотала, играя с маленькой Цисси и прячась от нее то на чердаке, то под лестницей, то в шкафу. Ласково смеялась, бережно расчесывая густые тяжелые волосы Беллы и укладывая их в замысловатые прически. Андромеда как будто летала по огромному дому, ее каблучки стучали, и она казалась маленькой феей домашнего очага, только без крыльев.
Вынужденная перейти на домашнее обучение, она со светлой завистью собирала сестер в Хогвартс, с интересом выслушивала их рассказы об учителях, баллах, однокурсниках и словно сама переживала все их нехитрые школьные радости и горести. Она радовалась от всей души, когда Белла рассказывала, что получила самые высшие баллы на контрольной по зельеварению; когда Цисса, все никак не понимавшая заклятье левитации, наконец заставляла кружиться вокруг нее все чашки и тарелки на кухне, где они тренировались. Глаза Андромеды всегда сияли чистым светом, когда она смотрела на своих сестер.
В ушах Нарциссы до сих пор ясно слышен ее строгий голос, выговаривающий Белле, которая проверяла на домовиках выученные заклятья:
«Так нельзя, милая, ведь им больно, понимаешь?»
«Им не может быть больно, они всего лишь домовики»
«Еще как может. Вот если я тебя ущипну, тебе больно?»
«Конечно!»
«И им тоже, когда ты накладываешь на них Щиплющее заклятье»
Звенящий от жалости к своей маленькой сестренке, которая тосковала по маме:
«Цисса, маленькая моя, не плачь, пожалуйста. Сейчас мама смотрит на нас и грустит, потому что видит твои слезки»
«Мама?»
«Да, она же у нас стала ангелом. Хочешь, пойдем ко мне, и ты снова поиграешь в принцессу?»
«Хорошо. …А мамочка правда стала ангелом?»
«Да, я это точно знаю»
Отец никогда не жалел денег на их наряды и драгоценности, словно в порыве вины осыпая ими чаще старшую дочь, нежели младших. И самым любимым у маленькой Нарциссы было прибежать в спальню Энди и смотреть, как та собирается на бал или прием и выбирает платье и украшения. Старшая сестра в эти моменты казалась маленькой девочке высшим, неземным существом, уходящим куда-то в свой волшебный сверкающий мир, в котором живут только красивые и добрые люди, там пахнет яблоками и можно лакомиться миндальными пирожными целыми днями.
Конечно, это были ее фантазии, но сестра скоро и в самом деле улетела, сбежала от них. Когда и где Андромеда познакомилась с этим маглорожденным, если ей приходилось вращаться только в кругу чистокровных магов?! Это так и осталось тайной.
А Нарцисса навсегда с содроганием в сердце запомнила тот день, когда Энди ушла из дома. Ей было двенадцать, и она приехала из Хогвартса домой на зимние каникулы. Белла гостила у родственников. Старшая сестра, встречая младшую, так крепко обняла, что девочка едва не задохнулась и удивленно вскрикнула:
— Ой, ты что, Энди?
Но сестра лишь отмахнулась — нет, мол, ничего. Она была такой задумчивой и тихой, совсем не похожей на себя, и против обыкновения не рассыпала брызги веселого смеха и не носилась по дому, украшая комнаты к празднику, а лишь печально улыбалась. То и дело почему-то гладила Нарциссу по голове, словно маленькую, а той это не нравилось, и она раздраженно вырывалась. На следующий день после Рождества, прошедшего на редкость уныло и скучно, Андромеда исчезла, а в ее комнате на зеркале нашли листок пергамента, который весь был исчеркан одним словом: «Простите!»
Отец вначале был в тревоге и недоумении, но плохие вести летят быстрее почтовых сов, и скоро все узнали, что старшая дочь Сигнуса Блэка сбежала и вышла за замуж за презренного грязнокровного, даже не за полукровку. В старом доме воцарилась тяжелая гнетущая тишина. Домовики боялись высунуть нос из кухни, чтобы не попасть под проклятье хозяина или в руки средней, теперь старшей хозяйки, которая в беспощадном гневе могла подвергнуть их самым изощренным пыткам, поскольку была уверена, что те помогали Андромеде. Нарцисса на все каникулы заперлась в своей комнате и днями просиживала на кровати, обняв колени и смотря на маленькую колдо-фотографию сестры, на которой та беззаботно смеялась под старой липой в их саду, в невообразимо нелепой шляпке, растрепанная, но такая милая, родная. А в голове билось:
«Почему Энди так поступила? Почему она бросила нас? Неужели она нас не любит?»
Лишь много позже, повзрослев, она сумела понять, что творилось в сердце и на душе ее сестры, когда та уходила в неизвестность вслед за любимым человеком. Но никогда Нарцисса не забывала Андромеду, хотя после побега ее имя было навсегда вычеркнуто из родового древа Блэков. Отец багровел, приходил в бешенство и начинал задыхаться. Белла, напротив, бледнела и так яростно вскидывала подбородок, что Нарциссе казалось — еще немного, и будет отчетливо слышен хруст шейных позвонков.
Андромеда ушла из семьи и перестала быть ее неотъемлемой частью. Доходили туманные слухи, что ей приходилось несладко. Ее муж был не богат, ему приходилось много работать, чтобы содержать семью. Гордая Андромеда, уходя, не взяла с собой ни денег, ни своих драгоценностей, только скромное колечко с жемчугом в россыпи крохотных алмазов, подарок матери. А разъяренный отец заблокировал все ее счета в волшебных банках.
Старшая сестра появилась в родительском доме только однажды. Нарциссе было восемнадцать, шла подготовка к ее свадьбе с Дорианом Делэйни. Вернувшись из похода по магазинам, который организовала Белла, они услышали громкие крики отца, которые были слышны даже в дальней каминной. Беллатриса удивленно протянула:
— Что это с папой? Опять Абраксас Малфой перекупил у него на аукционе какую-нибудь редкость или распустил гадкие слухи о его банкротстве?
Нарцисса устало пожала плечами, мечтая лишь добраться до своей комнаты и растянуться в теплой душистой ванне. Но нужно было идти успокаивать отца, который не понимал, что волнения вредят его здоровью. Хитрая Белла никогда не подходила к нему в минуты гнева, предпочитая переждать грозу.
Приказав домовикам отнести покупки в ее комнату, Нарцисса осторожно вошла в кабинет отца, где он кричал, не переставая. И замерла на пороге, потому что навстречу ей так знакомо и так по-родному улыбнулась Андромеда! Сестры с минуту замерли в напряженном ожидании, а потом Нарцисса кинулась к Энди и обняла ее, чувствуя, как дрожит от сдерживаемых эмоций тело сестры. Пушистые волосы Андромеды знакомо щекотали ей нос, и от нее исходил все тот же тонкий, едва уловимый свежий яблочный аромат.
— Энди!
— Цисса, маленькая моя, какая же ты взрослая! И красавица, просто копия мамы,— сестра восхищенно провела ладонью по ее лицу, коснулась серебристых волос, — и уже невеста…
Нарцисса с удивлением рассматривала Энди, которая как будто стала меньше ростом (или это она сама так выросла?), заметно похудела и осунулась. Под глазами синели тени, а на щеках горел какой-то нездоровый румянец.
— Энди, как ты здесь? Если бы ты знала…
— Вон! — прервал их грозный окрик отца.
Нарцисса вздрогнула и беспомощно взглянула на сестру, которая лишь горько усмехнулась и пожала плечами.
— Не смей просить о помощи! Ты не получишь и кната! Вон из дома, ты для меня давно умерла, неблагодарная дочь! Нарцисса, я тебе запрещаю разговаривать с этой дрянью!
Отец тяжело опустился в кресло, хрипя и держась за грудь. А Андромеда даже не взглянула на него, выходя. Нарцисса не знала, к кому кидаться. Наконец, решившись, она кликнула домовика и выбежала, нагнав сестру почти у входных дверей.
— Энди, Энди, что случилось? Ты откуда? Где ты живешь?
— Цисса, — нежно улыбнулась Андромеда, накидывая старую заплатанную мантию, — ничего страшного. Я просто… просто хотела попросить у отца немного денег, — она замялась, пряча глаза, — Тед болен, и нужно заплатить за школу Нимфадоры, я бы никогда…
— Кто эта Нимфадора? — перебила сестру Нарцисса.
— Ох, я и забыла, это моя дочурка. Когда-нибудь ты обязательно с ней познакомишься, она знает и тебя, и Беллу. Правда, совсем на вас не похожа, скорее на Теда. Но я уверена, она будет волшебницей. Нарцисса, что ты делаешь?
Нарцисса лихорадочно шарила в своей сумочке, пытаясь отыскать кошелек. Где же он? Она же точно помнила, там оставалось около полусотни галлеонов и немного сиклей. Наконец она нашла расшитый золотыми нитями бархатный мешочек и решительно вложила его в руку сестре.
— Там немного, но я как-нибудь постараюсь снять со счета побольше. Ты только дай мне свой адрес.
Андромеда нерешительно сжала руку и благодарно-смущенно взглянула в серые глаза Нарциссы.
— Спасибо, родная.
Их прервал неприятно высокий, почти визгливый голос Беллатрисы:
— Что здесь делает эта женщина?
— Белла! — кинулась было к ней Андромеда, но средняя сестра брезгливо отшатнулась и выставила перед собой ладонь.
— Не смей ко мне прикасаться! Уходи! Ты предала нашу семью, наш чистокровный род! Никогда тебя не прощу!
— Белла…, — сникла Энди, — да, я уже ухожу, простите, если побеспокоила вас.
Закрывая дверь, Нарцисса успела ощутить, как в ладонь скользнул маленький сверток пергамента. Заперевшись в своей комнате, она развернула листок, на котором был нацарапан адрес.
А потом был ее собственный побег, свадьба с Люциусом и сумасшедшее, ничем не омраченное счастье. А когда человек счастлив, он нередко забывает о своих обещаниях, данных в дни, когда ему было плохо. Так и Нарцисса почти забыла о сестре, увлеченная новыми обязанностями, новым домом, новой семьей, в которую она вошла. Наряды, драгоценности, развлечения, любимый Люциус, тревоги, связанные с тем, что он стал Пожирателем Смерти, а потом рождение сына и новые заботы, такие особенные, ни на что не похожие. А потом она все-таки вспомнила, и с запоздалым стыдом и неловкостью, которую породил этот стыд, все же решилась отправиться по тому адресу.
Едва найдя указанную улицу, затерявшуюся где-то в недрах Лондона, она узнала от неопрятной визгливой маглы, что Тонксы съехали еще полгода назад, не заплатив за три месяца. Поиски ни к чему не привели. Не так уж трудно затеряться в многомиллионном городе, кишащем маглами.
Спустя почти десять лет она наконец услышала просто мельком от чужих людей об Андромеде, с огромным трудом и потратив кучу денег сумела раздобыть ее новый адрес и с содроганием и уже жгучим, жарко опаляющим душу стыдом направилась на Хилл-стрит, 37. К ее удивлению, это оказался вполне приличный чистенький район.
«Наверное, дела у Энди идут хорошо», — подумала она, постучав в блестящую белоснежной краской дверь с начищенной ручкой и уже готовясь увидеть Андромеду, изменившуюся, может, заметно постаревшую. Но вместо сестры на пороге появилась девочка-подросток с вызывающе розовой, торчащей во все стороны шевелюрой.
— Вам кого? — вывел из ступора Нарциссу ее звонкий голос, в котором она с удивлением расслышала знакомые интонации.
— Андромеду, Андромеду Бл… Тонкс. О, тебя, наверное, зовут Нимфадора? — попыталась она улыбнуться своей, без сомнения, племяннице.
Непонятно почему, но девочка насупилась и помрачнела.
— Я просто Тонкс, Нимфадора дурацкое имя.
— Почему же дурацкое? Так звали твою бабушку по материнской линии.
Девочка окинула Нарциссу угрюмым взглядом, в глубине которого зажегся злой огонек.
— Ну уж если вы знаете, как звали мою бабушку по материнской линии, значит, вы одна из моих теток по той же линии, да?
Нарцисса кивнула, стараясь не замечать явной грубой нотки.
— Я даже попытаюсь угадать — тетя Нарцисса?
— Да. Тебе про меня говорила Энди?
Девочка как будто не услышала вопроса.
— И что же вам надо, тетя Нарцисса?
Слово «тетя» прозвучало просто с непередаваемым сарказмом.
— Я пришла к Энди, узнать, как она, как у вас вообще дела и… — Нарцисса, которая всегда умела держать себя в руках, вдруг почувствовала, как дрожит голос, и пылают щеки под тяжелым немигающим взглядом племянницы.
— А где вы были, тетя Нарцисса, до сегодняшнего дня? — словно плетью ударила девочка, — что это на вас вдруг напало? Решили из жалости поинтересоваться, как поживает опозорившая вас сестра?
Нарцисса даже не сумела ничего сказать, настолько ее ошеломила неприкрытая злоба в голосе Нимфадоры, ее справедливые, но безжалостные слова.
— Где вы были раньше, когда мама ждала вас каждый день и словно молитву повторяла, что ее Цисси, ее красавица Цисси, — девочка скривила губы, — обязательно придет? Где вы были, когда умер папа, и мама чуть не сошла с ума от горя? Когда нас выгнали с квартиры, и мама пошла работать в грязный бар барменшей, чтобы мы не умерли с голоду? Где вы были, тетя Нарцисса? Вы же явно не бедствовали?
Девочка мазнула взглядом по изумрудным сережкам Нарциссы, по платиновому обручальному кольцу, по дорогой мантии. Нарцисса еле разлепила губы, чтобы не то, что сердито, а просительно прошептать, взмолиться перед этой пигалицей:
— Где Энди? Я могу ее увидеть? Пожалуйста, хоть на минутку.
— Нет! — лицо Нимфадоры почему-то стало меняться, черты стали резкими и хищными, зелено-карие глаза полыхнули звериной янтарной желтизной.
«Я уверена, она тоже будет волшебницей» — вдруг тихо прозвучал в ушах голос сестры.
Нарцисса прикусила губу. Да, дочь Андромеды и вправду пошла не в отца-маглорожденного, она действительно волшебница, обладающая очень редким даром метаморфа. Метаморфиней была их бабушка, которая всегда с гордостью говорила, что эта способность передается по наследству только в чистокровных семьях.
А девочка кричала, захлебываясь от ненависти, так и полыхавшей из нее багрово-черными потоками:
— Не сможете, мама умерла пять месяцев назад, в вонючей дешевой больнице! Если бы не мои родственники-маглы, так презираемые вами, я бы тоже сдохла — от голода! Я вас ненавижу, тетя Нарцисса, всех Блэков! Вы прогнившие, бездушные, отвратительные люди, мне даже разговаривать с вами противно! Больше никогда не приходите сюда, я вас не желаю знать, я вас ненавижу!
Дверь яростно захлопнулась перед носом Нарциссы, но она даже не отпрянула, пораженная, раздавленная внезапно нахлынувшим горем. Энди умерла, ее больше нет. Как же так? Они больше не встретятся? Никогда?
Она бездумно шла по улицам, не замечая, как катятся по лицу ядовитые слезы жалости, невосполнимой утраты, пустоты в сердце, там, где было место Энди. Она проклинала себя за промедление, за слепоту и глухоту, за то, что жила и радовалась жизни, когда Энди отчаянно выживала и ждала ее. Нарцисса еле добралась домой и полдня просто пролежала в комнате, которую в замке мужа, сама не зная почему, отвела для Энди, перевезя туда все ее оставленные в родительском доме вещи. Она уткнулась в мантии и платья сестры, вдыхая слабый, почти выветрившийся аромат яблок. Слез уже не было, было только плохо и тоскливо. И ни Люциус, ни Драко не могли ничем помочь. Муж целовал и спрашивал, что случилось. Сын ластился и вел себя на удивление послушно, напуганный ее молчаливостью. Нарцисса ничего никому не сказала, про себя решив, что это только ее вина и только ее наказание — громкий и жестокий голос совести.
И потом, много лет спустя, вдруг встретив на лестнице кареглазую девушку в любимом платье Андромеды («Классика никогда не выйдет из моды!» — когда-то утверждала Энди), Нарциссе вдруг на один безумный миг показалось, что перед ней стоит сестра, все такая же юная, собирающаяся на бал, и сейчас она услышит знакомое:
«Не читай допоздна, Цисси, и не забудь почистить зубы перед сном»
Она с трудом отогнала наваждение, крепко вцепившись в перила, и сумела лишь кивнуть на приветственное:
«Добрый вечер, миссис Малфой»
* * *
Нарцисса отстраненно слушает разговор Драко и Азалинды, краем сознания отмечая, что старая леди остро и проницательно взглядывает на Гермиону, иногда спрашивая что-то и у нее, а девушка, вначале державшаяся скованно и смущенно, понемногу оживляется.
Нарцисса думает, напряженно и взволнованно. Так, что покалывает в висках от внезапно нагрянувшей мысли-догадки. О том, что Судьба имеет разные обличья, меняет наряды, прикрывается масками, и порой ее трудно узнать, можно пройти мимо, совсем рядом, и не заметить. Но Судьба ее единственного сына находится здесь и сейчас, в этой маленькой уютной гостиной — сияет карими глазами, быстро заплетает в косу непослушные влажные волосы и ловит взгляды Драко, который, рассказывая что-то Азалинде, то и дело оглядывается на нее. И не желает она сыну иной Судьбы, кроме этой, в душе которой горит ясный и чистый свет, словно фонарь, озаряющий непроглядную черноту ночи.
* * *
Ты уходишь. Последняя встреча.
И пути наши вновь разойдутся.
Лишь обманчиво ластится вечер,
Обещая скоро вернуться.
Ты уходишь, а я отпускаю
В небо синее вольную птицу.
Только странно — я словно не знаю,
Как мне жить, и куда мне стремиться.
(с) Lilofeya
* * *
Драко просыпается со странным чувством стеснения в груди. Душно, не хватает воздуха. Что же сегодня должно произойти? Что-то не очень приятное… Ах да, сегодня тот самый день. День, который он выбрал сам. Завтра будет поздно.
Он чистит зубы, ополаскивает ледяной водой лицо, одевается, медленно, одна за другой, застегивает пуговицы на рубашке и машинально потирает грудь, чуть левее от середины. Да что такое, в конце концов? Заболел он, что ли? Почему в нем трясется сосущее чувство неизбежной потери, и сердце дрожит, словно привязанное на тонкой нитке? Может, это страх? Наверное, а как же иначе? Риск очень велик, в случае провала… Не хочется думать о том, что будет тогда.
«Тот ли это страх?» — ехидно спрашивает внутренний голос, — «cтрах ли, что ничего не получится? Ты рискуешь каждый раз, когда входишь во Врата, но ТАК ты не боишься. Нет, Драко, этот страх другой, ты знаешь ему имя и не хочешь признаваться в нем самому себе».
«Что за бред! Я просто нервничаю перед тем, что предстоит. Если это срабатывает со мной, то не означает, что сработает с Гермионой. И это не страх, это просто нервы. Слишком много всего навалилось»
Спускаясь вниз, он замечает одинокую фигурку на подоконнике окна в холле.
— Привет. Ты что, еще не ложилась?
— Нет, я просто рано встала.
Драко невольно отмечает, что Гермиона какая-то понурая, и даже голос ее не такой, как обычно.
— Волнуешься? Не бойся, все будет в порядке.
«Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю»
— Нет, это не волнение...
«Я понимаю, и поэтому мне грустно»
— Ты помнишь, что надо делать?
«Почему ты такая странная?»
— Да, — Гермиона решительно встряхивает головой и легко спрыгивает с подоконника, — я все прекрасно помню. Абсолютно все. Мне не хочется завтракать, я буду у себя.
«А вот ты ничего не понимаешь, Драко…»
Драко провожает ее глазами. Она должна радоваться, что наконец вернется к своим, а вместо этого у нее убитый вид и холодный тон. И вдруг запоздалая догадка больно бьет под дых — она вспомнила! «Абсолютно все». Наконец вспомнила о нем, Драко Малфое, но не о том, который провел с ней эти дни, а том, который был в Хогвартсе. Который бросал в лицо гадости и оскорбления, на каждом шагу норовил подставить подножку, делал все, что было в его силах, чтобы Гермиона Грейнджер чувствовала себя униженной. Но ведь воспоминания должны полностью вернуться на девяносто девятый день, а сегодня девяностый. Или он ошибается? Впрочем, неважно.
Как будто сверху упала гранитная плита и заживо погребла его под собой. И нет ни звука, ни света, невозможно выбраться.
Сегодня день рождения старой Азалинды. Отец с матерью отправились во Францию уже ранним утром, он должен через ключ-портал прибыть в поместье Малфуа к трем часам. И до трех он бродит по замку, словно привидение, не хуже Фионы, которая не язвит, как обычно, но словно чувствуя его состояние, сочувственно треплет по плечу. Ее ледяная ладонь прикасается к самому сердцу, напоминая о том, что ждет впереди.
Родной замок… Он изучил его от подземелий до огромного чердака, на котором кучей была свалена древняя мебель, какие-то картины, гобелены, потемневшие зеркала, стояли огромные шкафы с вышедшими из моды мантиями и старинными одеждами. Маленьким прятался тут, до полусмерти пугая мать. Став постарше, любил взбираться на южную и восточную башни, откуда открывался потрясающий вид на окрестности. Чердак и башни были его потайными местами, где он оставался наедине с самим собой. Хотя мать и отец никогда не ограничивали его свободу, но они словно возвели вокруг него крепкую и высокую стену, очертив доступный мир — чистокровных семей и избранного круга, богатства и знатности, изысканных вещей и сильнейших магических артефактов, размеренного предопределенного течения жизни. Этот мир был огромным и разным, уютным и комфортным, иногда причинял мелкие неприятности и вызывал досаду, и никогда Драко не стремился вырваться из него.
Но был чердак и две башни, с которых было видно так далеко — горизонт в белой дымке, и там магловский город с вечно кипящей бурным ключом жизнью, и раскинувшееся высоким куполом небо, серое, хмурое и тяжелое в пасмурное дни, лазурно-синее, прозрачное и чистое, как глаза его Фрейи, в ясные дни. Замок плыл под этим удивительным небом, словно корабль по волнам моря, и Драко охватывало поразительное ощущение — он тоже плыл с ним в этом необъятном пространстве, был частицей этой безбрежности и бездонной высоты. Может, поэтому он любил летать на метле…
Но слишком часто в последние дни Драко ловил себя на том, что вспоминает не синие, а карие глаза. И тогда его мир казался узким и тесным, невыносимо давил на плечи, заставляя втискиваться в рамки определенного мнения. В этом мире полет был невозможен. В этом мире Гермиона Грейнджер была грязнокровной выскочкой.
Он сам не осознавая, идет по тем же коридорам, по которым предпочитает ходить Гермиона, заходит в библиотеку, берет книгу, которую заметил в последний раз у нее в руках, несколько раз проходит мимо двери ее комнаты, за которой царит тишина. О чем она думает? Строит планы, как вернется, что скажет своим ненаглядным Поттеру и Уизли?
Опять и опять они, вечно встающие на его пути! С первого курса, с отвергнутой дружбы Драко ненавидел Поттера так, что темнело в глазах. Он внушал ему жгучую ненависть всем своим существованием. Но если бы его спросили, за что Поттер удостоился такой чести, он, наверное, не смог бы дать определенный ответ. Ни тогда, ни сейчас. Иногда ненависть, как и любовь, бывает иррациональной.
С Уизли было проще — прихвостень Поттера, всюду, как тень, следующий за ним, тряпка, нищий, жалкий, вызывающий только смех. Нет, он не был достоин ненависти, только презрения.
А вот Грейнджер… Она невольно вызывала уважение, как равный противник, хотя и была всего лишь маглорожденной колдуньей. О, как хохотали еще на первом курсе Пэнси и Миллисента, узнав, что Гермиона Грейнджер, эта строящая из себя непогрешимую всезнайку Грейнджер, подумать только, из грязной магловской семьи, даже не полукровка!
Было вначале удивление, немного зависти (не без этого), потом досада, раздражение, желание поймать на чем-нибудь эту любимицу почти всех учителей, заставить ее споткнуться, притушить сияние карих глаз. Только ему казалось, что ничего не получается. На его подколки она не обращала внимания или отвечала так ядовито, что он прикусывал язык; ходила с гордо поднятой головой и, в общем-то, кажется, и не замечала, что на свете есть какой-то там Драко Малфой. Все ее мысли всегда были заняты Поттером и Уизли.
Ее поведение сбивало с толку. После той приснопамятной пощечины на третьем курсе, на глазах не то что у Грега и Винса (!), у Поттера и Уизли (!!!), он должен был возненавидеть ее едва ли не сильнее Поттера, но почему-то предупредил об опасности на квиддичном чемпионате. Зачем он сделал это, он сам не понял и поспешил выкинуть из головы досадное недоразумение, причудливый выверт своего характера.
А потом была эта просто невозможная с точки зрения здравого смысла любовь Виктора Крама. С семьей Крамов его родители были знакомы, он сам пару раз видел и общался с ним на каких-то торжествах. Хотя Виктор был чемпионом, звездой квиддича мирового масштаба, но оставался угрюмым, не очень разговорчивым и не очень уверенным в себе парнем. Увидев Грейнджер в первый раз в Большом Зале в день приезда, он словно сошел с ума, выспрашивал о ней, то и дело бродил около Гостиной Гриффиндора, надеясь увидеть, сутками сидел в библиотеке с той же целью. Грейнджер, Поттер и Уизли тогда раскрывали очередной заговор против драгоценной особы Поттера, и Драко вдоволь повеселился, наблюдая за их вытягивавшимися лицами каждый раз, когда Крам торчал вблизи. Но как бы это ни было смешно, чувства Виктора вызывали удивление. Когда он говорил о Гермионе, его неизменно хмурое лицо словно разглаживалось, в темных глазах появлялось нечто особенное, и казалось странным, что сердце этого взрослого серьезного парня в руках у пятнадцатилетней девчонки. Пусть умной и не уродины, как выяснилось, но маглорожденной, Грейнджер!
Драко не переставал изумляться, с интересом наблюдая за развитием этого романа. К несчастью для Виктора, Грейнджер, видимо, недооценила силу его привязанности, и он уехал с еще более мрачным видом, чем приехал. Драко тогда серьезно подозревал, что в дело вмешался Уизли, потому что у того, напротив, было слишком довольное лицо, когда Грейнджер и Крам прощались. Как бы то ни было, Слизерин, Когтевран и Пуффендуй захлебывались сплетнями об их отношениях, а Гриффиндор хранил гордое молчание. Но вольно или невольно, имя Грейнджер было у всех на слуху.
Сколько раз Драко тогда задавался вопросом — что такого особенного увидел в Гермионе Виктор? На его осторожные расспросы парень, не умея выразиться по-английски, переходил на болгарский, но суть его сбивчивых и эмоциональных речей сводилась к тому, что «Она… такой…. такой девушка… Такой больше на свете нет… Она цветок, она солнце, она звезда… понимаешь?!»
Драко понимал теперь. Это просто была Гермиона Грейнджер, такая, какая есть, какая всегда была. И он любил ее. Сейчас, в последние часы, можно было хотя бы перед собой не отпираться…
Эти дни пролетели стремительно. Он нещадно сдерживал себя, но не мог. Иногда помимо воли, совершенно нечаянно, легкое прикосновение узкой ладони, и он не мог не сжать ее сильнее, потому что било вдруг в самое сердце — скоро он не сможет так сделать. Ее губы, смеющиеся, нежные, такие же, как и тогда, когда в первый раз он пил их вкус. Разве возможно было удержаться и не попробовать снова?
Она притягивала его, словно зачаровала, но он-то знал, что этого не было. Ей бы и в голову не пришло использовать какие-то любовные чары, она была слишком честной для этого. Но его так и тянуло к ней — просто стоять рядом, смотреть в ту же сторону, что и она, кожей чувствовать почти неощутимое теплое движение воздуха. Это было подобно затмению, только он не мог разобраться — то ли тень заслонила солнце, то ли, наоборот, солнце вышло из тени.
Вчера они, по своему обыкновению, были в библиотеке. Гермиона искала трактат какого-то древнего мага. Как она заверяла, он стоял на второй полке в шкафу у окна. Он вообще не припоминал, что этот манускрипт у них есть. Они спорили по совершенно пустячному поводу, он уже сердился, считая, что ему лучше знать содержимое их библиотеки. А потом внезапно осознал, что это, наверное, их последний спор. Всего через несколько десятков часов Гермиона будет окружена другими людьми, будет вести другие споры, будет радоваться и жить.
Только его с ней не будет.
И кто-то другой будет ее целовать.
Он оборвал себя на полуслове, ощутив, как нахлынула ночная тьма среди белого зимнего дня. Она удивилась, попыталась продолжить спор, пошутить, а он ничего не мог — просто стоял, как последний дурак, кляня себя за слабость, и смотрел в ее глаза. Он видел в темных зрачках коридор, и ему казалось, что по этому коридору она убегает от него все дальше и дальше.
Он сидит на том же самом окне, на котором сидела утром Гермиона, и невидяще смотрит на запорошенные свежевыпавшим снегом дорожки. Он пытается изо всех сил заставить себя не думать, не вспоминать. Но это выше его сил…
* * *
Ухожу я, туда возвращаюсь,
Где друзья, где свобода и солнце.
Только гнать свои мысли пытаюсь,
Только сердце испуганно бьется.
Вдруг меня ты отдашь и отпустишь?
И без горечи сможешь расстаться?
И без боли меня ты забудешь?
Будешь жить, и дышать, и смеяться?
(с) Lilofeya
* * *
Гермиона стоит у окна, обняв себя за плечи. В детстве, когда становилось страшно или грустно, она прибегала к отцу и просила: «Обними меня крепко, как до луны!». Папа обнимал, и тогда, уткнувшись в колючую шерсть свитера или теплую фланель рубашки, вдыхая перемешанные запахи трубочного табака, лекарств, туалетной воды, ей казалось, что она спряталась ото всех, и никто ее не найдет, не сможет сделать больно. Вот если бы так можно было спрятаться и сейчас…
Она окидывает взглядом роскошную комнату.
Замок Драко.
Книга на столе — Драко.
И бумага Драко. Та, которая ровной стопкой лежит на письменном столе в его комнате; плотная, шелковистая на ощупь, серебристого оттенка. Ни Люциус, ни Нарцисса не используют такой пергамент.
И почерк тоже Драко. Удлиненные буквы с наклоном влево. Она знает — еще в начале Драко объяснял ей действие какого-нибудь заклятья, рисуя маленькие схемки и надписывая. Почему-то в письменном виде ему удавалось объяснять лучше, чем в устном.
И этим знакомым наклонным почерком, на рваном клочке серебристого пергамента ряды строчек, что-то зачеркнуто, написано поверх, торопливо, небрежно. Это те же его разъяснения, она ничего не выбрасывала.
Девушка раскачивается, прикусив губу и полными слез глазами глядя на обрывки пергамента.
Все здесь — это Драко. Все кричит о нем, и ей хочется заткнуть уши и убежать. Только куда?
Драко задавался вопросом, почему она не вспомнила его. А все дело было в заклятье. Все с самого начала было не так. Не могла Гермиона верно, со всеми ударениями и точной интонацией, произнести непонятные слова сложнейшего заклинания, уворачиваясь от заклятий Пожирателей Смерти в том темном переулке. Заклинание было произнесено неправильно и подействовало тоже неправильно. Оно должно было окончательно стереть память девушке, сделать ее чистым листом бумаги. Но Драко наложил свое защитное заклятье, и все пошло не так. Воспоминания все-таки начали возвращаться. Но опять же, не мелкие и незначительные. В первую очередь Гермиона вспомнила своих друзей, тех, кто был дорог ей, ради кого она и решилась наложить на себя опасные чары забвения. Все, что было важно, значимо и ценно для нее, вернулось раньше второстепенного. И то, чего она боялась больше всего на свете, могло стать реальной угрозой. Если бы не Драко, не его колдовство, надежно защитившее память, то, о чем не должен был знать никто, кроме нее; то, ради чего Волдеморт и решился на ее похищение. По крайней мере, она так думала.
Заклинания диковинным образом переплели струны воспоминаний, зазвучавшие не в лад, и образ того, кого она увидела в последний раз перед тем, как ее закружил вихрь забвения, вернулся тоже последним.
Но ей не нужны были эти последние воспоминания. Сейчас она отдала бы все на свете, чтобы снова очутиться беспамятной… Чтобы ее не раздирали пополам жестокие чувства, совершенно противоположные, взаимоисключающие…
Кто он, этот человек, которого она ненавидела так, что темнело в глазах, из-за которого по щекам не раз струились тайные слезы жгучей обиды?
Как из заносчивого злобного мальчишки ее прошлого вырос умный, ироничный и ехидный, немного смешной, чуткий и нежный, внимательный и терпеливый, и сильный, и надежный мужчина?
От присутствия которого сердце поет в груди, а за спиной расправляются прекрасные крылья.
Рядом с которым чувствуешь себя одновременно сильной и слабой, хрупкой, беззащитной и готовой пойти на все ради него.
В плечо которого хочется уткнуться, почувствовать защищающее тепло его рук и прикосновение щекой к щеке.
Разве можно полюбить всего лишь за девяносто дней? И разве девяносто дней любви перечеркнут восемь лет ненависти?
Ее мир зовет ее, притягивает, напоминает, что она должна вернуться, должна бороться, должна защищать. Должна быть рядом с Гарри и Роном в их страшном и тяжелом противостоянии против Волдеморта. В этом мире она выросла, обрела все, что у нее есть. Он дал ей волшебную силу и свободу творения, подарил верных друзей и мудрых наставников. И конечно, она принадлежит ему. Все верно, все идет так, как надо. Малфой отправит ее. В следующий раз они, возможно, встретятся, нацелив палочки друг на друга. И она снова взглянет в серые глаза, в которых усталость мешается с глубоко запрятанной нежностью, и с зашедшимся от беззвучного отчаянного крика сердцем вдруг поймет…
Нет, ни от чего нельзя спрятаться. В этом-то и отличие между маленькой и взрослой Гермионой. Во взрослой жизни, наполненной своими законами, правилами и условностями, все беды и проблемы приходится встречать лицом к лицу. От них никуда не денешься. А разве она пряталась? Нет же, сколько себя помнит. Она всегда боролась, всегда отчаянно барахталась из последних сил, нередко жертвуя собой, своим временем, своим умом, да всей своей жизнью во имя друзей и во имя справедливости. Конечно, это звучит слишком громко, но по сути своей верно. Она не могла иначе, потому что такой уж она была, Гермиона Грейнджер. И свобода выбора, та, о которой не раз говорил Гарри, предопределила ее путь.
Но сейчас свобода и любовь, две, казалось бы, дополняющие друг друга силы, вступили в ожесточенную схватку за ее душу и сердце.
* * *
Ночной замок провожает невидимыми глазами двух человек, идущих по темному коридору в отдалении друг от друга. Совсем недавно, еще вчера, они шли вместе, они улыбались и радовались. Но сейчас между ними словно встала стена. Она не видна глазам, но слишком хорошо чувствуется этими двумя. Старый замок не трогают чувства и переживания недолговечных людей. Они живут слишком мало и не понимают самого главного, самого значимого, уходят в безвестность такими же глупыми и растерянными, какими пришли в этот мир.
Эта девочка и этот мальчик, они не знают, что стены, которые куда крепче и выше стен Малфой-Менор, люди возводят сами, собственными руками, речами, поступками. Они любовно выкладывают камни обиды, цементируют их неразумным гневом, полируют ненавистью, а потом живут, горестно стеная об упущенном счастье, которое они сами же заточили в эти стены, и оно тихо угасло, не в силах преодолеть людскую жестокость. Ибо Свет любви может видеть Истинно зрячий, слышать Зов счастья может только Истинно слышащий, коснуться кончиков крыльев Мечты может только тот, в чьем сердце есть Надежда. А большинство людей подавляюще слепы, глухи и никогда не стремятся к неизведанному, невозможному, потому что оно невозможно, не так ли?
«Все сейчас в ваших руках!» — мог бы прошептать этим двоим старый замок, но он, увы, всего лишь замок…
* * *
Гермиона отстраненно наблюдает, как Драко расставляет по углам пятиконечной звезды длинные свечи. Черные. А в тот раз, когда он проводил обряд, были алые.
Алое и черное.
Символично.
Жизнь — алая горячая кровь, бегущая по жилам.
И Смерть — та неизведанная тьма, в которую уходят после жизни.
Мысли в голове путаются. Вот бы этот миг никогда не закончился… Стоять бы так, наблюдая за движениями Драко, смотреть на зажигающиеся огоньки, похожие на жадные языки, которые высовывают свечи. Черное пламя не дает теней, огни не отражаются в темных блестящих стенах комнаты, жутко… А потом она чувствует сильный медовый запах воска, и сразу вспоминается лето, жаркое солнце, гудение пчел… Все-таки они обыкновенные, эти свечи. А волшебными их делает Драко, наполняя смыслом, символами и колдовством.
Когда-то давным-давно она пыталась прочесть книгу какого-то магловского философа, утверждающего, что мир делаем реальным только мы сами. Каждая вещь, каждое чувство становятся настоящими, наполняются силой бытия, потому что они важны для нас. И солнечный зайчик, пущенный в глаза озорным ребенком, и торжественные закаты, отражающие в небо неизмеримую красоту моря, и случайно найденный четырехлистник клевера, и улыбка любимого человека — ты творишь это сама. Она тогда подумала, что это обычная философская чепуха, и забыла о прочитанном. А сейчас те строчки бьются в голове, словно умоляя не забывать.
Драко стоит у острого луча звезды и нараспев читает длинное заклинание. Потом подносит палочку к черному острию, нацеленному на него, и палочка выстреливает сноп тонкого алого света, уходящего в пол. Почти сразу огненная искра пробегает по всем линиям, на миг очертив всю пентаграмму. Длинные языки пламени из черных становятся тускло-голубоватыми, но огни по-прежнему холодны и не дают теней. Центр пентаграммы тоже начинает светиться. И вот уже перед ними мерцающий столп призрачного света, бьющий из пола и уходящий в потолок. Драко достает откуда-то полупрозрачное не то перо, не то нож. И Гермиона не успевает и моргнуть, как парень резко проводит им по левому запястью. Неестественно быстро выступает кровь и алыми звездочками падает на луч пентаграммы, с отчетливым шипением впитываясь в черную выжженную линию. Пентаграмма на мгновение темнеет, а потом вспыхивает густо-багровым светом, который мешается с голубоватым, исходящим из ее сердцевины.
— Проход открыт, прошу, — приглушенно говорит Драко, и в его глазах беззвучно стонет тоска, — встань в середину, закрой глаза и представь того человека, с кем рядом ты хотела бы оказаться. Вначале будет немного тошнотворно, но перетерпи.
Гермиона думает, что это его первые слова еще с тех, утренних. Она не видела его весь день. И он молчал, когда в без четверти одиннадцать постучался в двери ее комнаты, и между ними повисло тяжелое понимание.
Он — Малфой, она — Грейнджер, все вернулось на круги своя, о чем тут еще говорить? Понятно без лишних, никому не нужных слов…
— Что с тобой будет? — внезапно спрашивает она.
— Что?
— Я спрашиваю, что будет, когда Лорд обнаружит, что ты не выполнил Его приказ, а меня вообще нет в замке?
— Спрашиваешь, что будет? — криво усмехается Драко, — думаю, лучше не знать, иначе при перемещении будет тошнить еще сильнее. Но не со мной, Грейнджер. Не со мной, а с одним домовиком, и его Лорд не пощадит, поверь мне. А меня сейчас официально нет в Малфой-Менор. Я за тысячи миль отсюда, в поместье во Франции, где меня видели добрых полсотни человек. Я отсидел на семейном торжестве, поухаживал за прелестной девушкой, традиционно поцапался с кузеном и ушел в отведенную мне комнату. А здесь домовик помогает тебе бежать Ах да, возможно еще достанется моей дражайшей тетке. Ведь именно ей было поручено приглядывать за тобой сегодня, в отсутствие нас. Говорят, ты сегодня весь день не выходила из своих комнат, не видела ее, но она точно была здесь. Да, Беллатриса определенно получит свою долю наказания. Все продумано, не сомневайся.
Гермиона прикусывает губу.
— Как ты можешь…
— Что? — скалится Малфой, стремительно теряя краски лица, — уж придется жить с этим, как ни крути. Жизнь домовика за твою, «Круциус» для Беллатрисы в обмен «Авады» для тебя, иначе никак. Да, вот такой я мерзавец — подставляю бедных, ни в чем не повинных существ.
— Зачем ты это делаешь?
— Что — это?
— Возвращаешь меня, хотя мог бы спокойно сдать Лорду. Провел обряд, едва не нарушив цельность своей родовой защиты. Связываешься с теми, кого ненавидишь. Малфой, твои поступки лишены логики и здравого смысла.
Она изо всех сил старается сдержать дрожь. А Драко все также криво улыбается, от чего его лицо кажется страшным и одновременно жалким.
— Ты всегда и во всем ищешь логику? Вынужден тебя разочаровать, иногда проще понять хаос, чем разобраться в элементарных вещах.
— Похоже, что ты и сам не до конца понимаешь, что творишь. В начале у тебя всегда идет дело, а только потом ты начинаешь понимать. Не пришла ли пора наконец задуматься, а уж потом что-либо совершать?
«Почему ты так жестока? Если бы ты знала, как я сейчас себя чувствую, когда собственными руками разрушаю то, чем жил последние дни, ты бы не говорила так. Ты ведь всегда была милосердной и, наверное, у тебя бы нашлась хоть капля жалости к Драко Малфою, совсем запутавшемуся в себе и потерявшемуся в твоих глазах…»
— Хватит, Грейнджер!
«Надо тоже быть жестоким, не показывать, какой смертельной судорогой сводит сердце»
— Убирайся к чертовой матери! Грюм тебя ждет, и твои… наверняка, тоже! Чего тебе еще надо?
Палочка в руках парня уже подрагивает, наливаясь изнутри густой краснотой. А лицо Драко подернулось холодной белизной свежевыпавшего снега, по которому тенями пробегают обуревающие его чувства.
Гермиона молча смотрит в багряно-голубой водоворот Врат, который становится все быстрее и быстрее. Она знает об этом колдовстве, недаром проводила так много времени в богатых библиотеках Хогвартса и Малфой-Менор. Врата Иномирья, впускающие всех, но выпускающие только тех, в чьих жилах течет чистая волшебная кровь и их спутников, связанных с ними какими-либо узами — дружбы, любви, долга, клятв. Или ненависти. Мощное и опасное волшебство, связанное с изначальными силами магии.
Врата тянут силы из Драко, и если она промедлит еще немного, то он просто не выдержит. И она не сможет вернуться.
Домой. К матери и отцу.
К друзьям. К Гарри и Рону.
К своему обычному, четко расписанному и утвержденному миру, в котором зло — зло, а добро — добро.
Где четко разграничена граница черного и белого.
И где невозможна разрывающая душу и сердце мысль о том, что не все так просто, не все ясно. Иногда то, что кажется одним, становится другим. Холодный мертвый снег укутывает землю, в которой под теплым покровом спит жизнь. Из гусеницы появляется прекрасная бабочка. Гадкий утенок превращается в сильного лебедя.
С непроницаемым лицом Гермиона отворачивается от Врат и тихо спрашивает:
— А ты не боишься, Малфой?
— Чего? — устало и почти безразлично спрашивает Драко, с видимым трудом удерживая дрожащую палочку, — я уже исчерпал весь отпущенный на мою долю страх. Чего мне бояться? Гнева Лорда? Гнева отца? Нападения авроров в темном переулке? Мне уже все равно. Ты еще не поняла, кто я?
Гермиона качает головой.
— Нет, не этого. И я все прекрасно поняла. Ты не боишься… отпустить меня? Не боишься, что всю оставшуюся жизнь будешь жалеть о том, что могло бы быть? О неслучившемся и непроизошедшем? О словах, которые так и не были произнесены? Или которые не решились услышать?
Палочка в руках Драко дрожит так, что прыгает из стороны в сторону.
— Уходи, Грейнджер!!! Убирайся!!! Тебя ждут не дождутся Поттер с Уизли!
— А нужно ли мне, чтобы меня ждали они?
Драко сходит с ума от туманных, терзающих, словно пыточными щипцами, слов девушки.
— Замолчи, слышишь?! Чего тебе надо? Иди, Грейнджер, не время сейчас демонстрировать показную любовь к ближним.
По лицу девушки пляшут багровые и голубые сполохи.
— Ты трус, Малфой, жалкий ничтожный трус и слабак.
— Да, если тебе так угодно, — хрипит Драко, — я трус и всегда был трусом! Я бежал от девчонки, которая ударила меня. Я бежал от Поттера и всегда боялся бросить ему открытый вызов, предпочитая действовать исподтишка. Я испугался и не смог даже убить Дамблдора! Ты это хотела услышать?
Глаза Гермионы становятся огромными, словно вбирая в себя в последний раз образ светловолосого парня, и бледная улыбка, совсем не похожая на те солнечные, к которым уже привык Драко, скользит по ее губам.
— Ты сам признал, что ты трус… но… я… я люблю тебя, Малфой… люблю такого, какой ты есть…
Слова произнесены. Слова услышаны.
И сердца стучат так, что гулким эхом отзывается все подземелье замка, который словно затаил дыхание, наблюдая за двумя людьми, осмелившимся сделать шаг навстречу друг другу.
— Гермиона…. — Драко едва шевелит онемевшими губами, — подумай… подумай хорошенько, задумайся над тем, что ты сказала. Это невозможно, ты не можешь любить меня! Я Малфой, тот Малфой, которого ты ненавидела, который обзывал тебя грязнокровкой. Я ненавижу твоих Поттера и Уизли. Я Малфой! Грейнджер не может, не должна любить Малфоя… — голос Драко падает до сдавленного шепота.
Девушка молчит и, присев на корточки, осторожно дует на одну из свечей, а затем, выпрямившись, опускает вытянутую руку Драко с волшебной палочкой. Врата в последний раз вспыхивают багровым огнем, а потом начинают гаснуть.
Темные подземные своды древнего замка вдруг озаряются чистым сиянием серых и карих глаз. Глаза ведут безмолвный разговор, понятный только двоим. Они спрашивают, умоляют, сердятся, клянутся, обещают, признаются и снова спрашивают, и снова клянутся. И все далекое, фантастическое, несвершимое, невозможное становится близким и возможным. Все то, на что не смели они надеяться, вдруг приобретает ясные очертания. И кажется, звезды можно достать рукой, пробежаться по радуге, услышать пение синих птиц и высоко взлететь на сильных крыльях, одних на двоих.
«Я люблю тебя!» — звонко взвивается в пустоте голос, — «Я люблю тебя! Ты даешь мне силы, вливаешь надежду, даришь тепло своей души! Ты — мой свет, моя радость и моя вера!»
«Я люблю тебя!» — переплетается с ним другой голос, — «Я люблю тебя! Без тебя мне уже не прожить и минуты, и мир наполняется звуками и красками, только когда ты рядом! Я люблю тебя только за то, что ты — есть!»
* * *
Огромная серебряная луна топит своим сиянием комнату, отражается в старинном зеркале и любуется своим двойником. В призрачном лунном свете все кажется иным, реальность оборачивается сказкой, сказка превращается в жизнь. А для двоих, любящих друг друга, время остановилось, мир перестал что-либо значить. Серебристое сияние скользит по телам, дыхание смешивается и прерывается, и жгучее и нежное пламя сжигает обоих. Любовь наполняет воздух, светится в лунных лучах, звенит и стонет, поет и ликует. Это ее победа, ее триумф.
Драко боится пошевелиться, чтобы не разбудить Гермиону. Он еще не может поверить, он боится, что наступит утро, он проснется, и все окажется сном. Пустым миражом окажется ее тяжесть на его плече, лживым видением — ее лицо так близко от него. Он, затаив дыхание, смотрит и не может оторвать глаз — чуть-чуть дрожат зубчатые тени от ресниц, губы припухли от его неистовых поцелуев, на щеке темная прядь волос. Она едва слышно вздыхает во сне. Сердце Драко пропускает удар. Неужели это правда? Она — его? Она любит его? И любит так, что ради него отказалась от всего, что было ей дорого? Не может быть!
Но это так.
Ее жизни угрожает смертельная опасность рядом с ним. Он должен ее защищать, должен оберегать, такую нежную и такую смелую, такую хрупкую и такую отчаянно храбрую. Он должен быть сильным, изворотливым, хитрым ради нее, ради них, ради их будущего, которое пока еще слишком зыбко и туманно. Он должен всегда быть на шаг впереди тех, кто хочет посягнуть на их счастье, а таких будет немало. Он должен будет противостоять отцу, Темному Лорду, их обществу, которое вряд ли примет Гермиону в качестве одной из своих. Он должен будет сделать многое. Но странным образом это его нисколько не пугает. Напротив, он чувствует себя готовым свернуть горы, поднять и поставить на место сам Малфой-Менор. И все потому, что в его объятьях спит эта девушка. Но в одном Драко уверен — он ни за что на свете не позволит, чтобы она пожалела о сделанном выборе.
— Не смотри на меня так строго, — тихий шепот Гермионы заставляет его вздрогнуть. Она, оказывается, не спит и сквозь полуопущенные ресницы лукаво блестит глазами.
— Я не строго.
— А как?
— О-бо-жа-ю-ще!
— Глупый…
— Я люблю тебя. Так люблю, что мне становится страшно… Я и вправду трус, как ты сказала.
— Нет! — Гермиона закрывает его рот поцелуем, — я сказала это, чтобы ты опомнился, чтобы понял, что можешь опоздать, и мы оба сойдем с ума от одиночества среди чужих людей.
— Гермиона, еще не поздно, еще есть время, моих родителей пока нет в замке, и ты можешь успеть уйти…
Гермиона долго молчит, а потом тихо спрашивает, закрыв глаза:
— Ты хочешь этого? Гонишь меня?
— Нет! Пойми, я говорю это, чтобы спасти тебя. Ты даже не представляешь, как будет трудно. Даже если Темный Лорд будет по-прежнему тебе благоволить, общество будет обливать тебя презрением, ты для них так и останешься недостойной. Я не смогу, если тебе будет плохо.
— Драко, — Гермиона приподнимается на локте и внимательно смотрит в его глаза, — мои слова не пустой звук. Я люблю тебя, понимаешь? Только тебя. Я знаю, что ждет меня, и готова на все. Я не уйду, я просто не смогу уйти, а потом ходить, дышать, говорить, что-то делать… и все без тебя…
По щеке Гермионы скатывается слезинка. И Драко виновато утыкается в ее плечо, чувствуя себя последним подлецом.
— Прости, я просто идиот, жалкий трус и мерзкая сволочь. Это все пустое, я не смогу тебя отпустить. Ни за что. Никогда. Люблю тебя и никому не отдам, слышишь?
— Слышу, — счастливо шепчет Гермиона, — я тоже… никогда… никому… не отдавай меня… держи крепче…
* * *
Аластор Грюм хлопает дверями, прохаживаясь по своему тесному дому. Из невероятно захламленной сырой гостиной — на утопающую в грязной посуде неопрятную кухню, из нее — в кабинет, битком набитый самыми разнообразными магическими артефактами. Тускло-желтым горит лампа на столе, и в ее свете мутновато поблескивают четыре Проявителя врагов. Грюм, хромая, подходит к окну и осторожно раздвигает занавески. Все тихо. Четвертый час, предутренний, когда все вокруг спит не то что глубоким, глубочайшим сном.
Так где же, черт подери, этот паршивый мальчишка?! Диктует свои условия, обговаривает обстоятельства, назначает время и все впустую?
Что-то случилось? До сих пор он был пунктуален не хуже хогвартских часов, отбивающих перемены для изможденных знаниями школяров, но на прошлой явке выглядел нервным и испуганным и то и дело огрызался. Если струсил, то все полетит в преисподнюю, но им не так-то легко будет достать Грозного Глаза, он утащит с собой если не всех этих подонков, то большинство.
А если не струсил, а все провалилось? Впрочем, о чем тут думать? Финал тот же.
Кто дернул его поверить восемнадцатилетнему юнцу, сыну известного Люциуса Малфоя, на руке которого красовалась Черная Метка? Не до конца, естественно, Аластор еще не спятил, но сведения, доставляемые мальчишкой, были слишком ценными, чтобы их игнорировать. И немаловажно — они подтверждались. А значит, Драко Малфой все-таки стоил крупицы доверия.
Грюм особо не задумывался над причинами, побудившими Пожирателя Смерти, связанного с Волдемортом узами крепче, чем мать с младенцем, сделать столь опрометчивый шаг. Он плевать хотел на этого мальчишку и его безопасность. Но Малфой был пока полезен и нужен, пока каким-то образом вывертывался, а остальное было не важно. Хотя Грюм допускал, конечно, что фактически Малфой рисковал жизнью каждый раз, когда выходил с ним на связь. Но он все-таки выходил. Где-то раз в месяц, иногда реже. Парень с непроницаемым лицом сообщал важнейшие новости, передавал свитки, давал координаты и тут же исчезал. Все занимало не больше пяти-десяти минут. И главное — Грюм никак не мог отследить, откуда он появлялся. Никаких магических возмущений пространства, ни в одном, даже сверхчутком Проявителе ничего не отражалось. Он словно сгущался из пустоты и в пустоте же растворялся. Грюм знал свое дело, недаром дослужился до начальника Аврората. Его дом был защищен мощнейшими заклятьями, ни один маг не смог бы взломать защиту, будь то хоть сам Волдеморт, в этом Грюм мог поклясться. Но этот мальчишка как-то сумел. Впрочем, Аластор подозревал, что в таинственных перемещениях Малфоя задействована какая-нибудь древняя родовая магия, потому что Малфой обычно появлялся только туда, где находился он сам, словно его притягивало именно к Аластору, а не к самому его дому.
Многое из сведений касалось либо его отца, либо его самого. Мальчишка давал компромат на свою семью, но при этом его единственным условием была неприкосновенность отца и матери. Для себя он не выторговывал никаких условий. Словно ему было все равно — будет он жить или умрет. И у Грюма против воли появлялось некое подобие уважения к этому пареньку.
Едва Аластор досадливо хлопает ладонью по столу, намереваясь плюнуть на все и лечь в постель, как воздух в комнате начинает знакомо мерцать, дрожит в мареве и, соткавшись из голубых и алых искр, появляются две фигуры.
Две?! Так мерзавец все-таки предал! Отлично, чего еще можно ожидать от Малфоя?
Он стремительно направляет палочку, и с губ уже почти срывается заклятье, но тут одна из фигур быстро скидывает капюшон мантии, и старый Аврор едва не теряет дар речи.
— Гермиона Грейнджер?!
Девушка делает шаг вперед и тонким голосом произносит:
— Здравствуйте, Аластор.
— Нет, постой! — Грюм вновь вскидывает палочку, — кого ты привел, ублюдок? Поиздеваться решил?
Но девушка поднимает ладони верх.
— Нет-нет, это на самом деле я, Гермиона Грейнджер. Мой Патронус — выдра. На день рождения вы подарили мне охранный амулет в виде серебряной чайки, который зачаровали сами. Я терпеть не могу, когда оставляют на столе грязные чашки, и всегда кричу на Рона, потому что только он это делает. А еще мы за глаза называем мистера Дирборна СиДи, а вас — Грозным Глазом.
— Мерлин Всеблагой, Гермиона, девочка, это ты?! — Грюм ковыляет к девушке, неловко обнимает, а Гермиона утыкается носом в его старую клетчатую рубашку, вдыхая знакомый запах табака и чувствуя, как глаза невольно наполняются слезами.
Это будет труднее, чем она думала.
Грюм тем временем трясет ее, словно проверяя, в порядке ли она.
— Я предполагал, что это Он тебя прячет. Это был Он, верно?
— Да, — шепчет девушка, украдкой смахивая слезы, — там были Пожиратели, я не смогла против пятерых.
Аврор с угрозой поворачивается к Драко.
— Ты все знал?
— Знал, — холодно цедит тот, — более того, она находилась в моем замке.
— Был обыск!
— Это ничего не значит, мистер Грюм. Ваши обыски — всего лишь пустая формальность. Если мы хотим что-нибудь спрятать, поверьте, этого никто не найдет.
— Ах ты…
— Нет! — резко прерывает Грюма Гермиона, — так было нужно. На мне было заклятье, я ничего не помнила и не понимала, и за нами следил сам Лорд. Драко просто выжидал более безопасный момент.
— Что же, — слегка остывает Грюм, — жива и здорова, и слава Мерлину. А тебя, девочка, Гарри с Роном обыскались. Аврорат на ноги подняли, такую бучу устроили, что вся Англия сотрясалась. Хорошие у тебя друзья.
Лицо девушки дергается, и она оглядывается на Малфоя. Тот стоит, как вкопанный, даже на дюйм не сдвинувшись с того места, на котором появился. Грюм жестко осведомляется:
— У тебя что-то есть? Давай живее. Я сам прослежу за тем, чтобы Гермиона вернулась домой.
Но вступает Гермиона, почти такая же бледная, как Малфой, только глаза лихорадочно сверкают, отражая свет лампы:
— Аластор, мне нужно кое-что сказать. Пожалуйста, прошу вас просто принять мое решение и не отговаривать. Я не вернусь.
Впервые на обезображенном лице старого Аврора она видит выражение глубокого недоумения. Волшебный глаз, перестав вращаться в глазнице, смотрит на нее, словно хочет пронзить взглядом насквозь.
— Не понял, что?
— Я не вернусь, — как можно тверже говорит она, с досадой чувствуя, как в горле дрожит голос, — я останусь с Драко в Малфой-Менор. Если Темный Лорд не увидит меня на приеме, и я не присягну Ему на верность, то Драко может погибнуть. А я не могу этого допустить.
— Да какого дементора?! Ты сама отправляешься в пасть этому змееголовому ублюдку? Ты понимаешь, на что идешь?
— Я все понимаю. Но не могу иначе. Я выбрала свой путь.
— Какой путь?! На тебе «Империус»? Ты же идешь на верную гибель и рискуешь не только собой, но Орденом! Эта тварь превосходно владеет леггилименцией, и Ему не составит никакого труда нас уничтожить! — бушует Грюм, от негодования то и дело ударяя кулаком по столу, — а о родителях подумала? Им каково будет? А о Гарри с Роном?
— Я скажу родителям («Как же невыносимо держать голову так высоко!») позже и постараюсь защитить их. О том, что хранится в моей памяти, не узнает никто, будьте уверены. Даже Лорд, который делает эти попытки, но безрезультатно. Иначе вы бы все давно были схвачены. А Гарри и Рон… мне очень жаль, они ничего не должны знать. Вы сами это поймете. Я буду помогать Драко, вдвоем мы сумеем делать больше.
— Не понимаю и не желаю понимать! — Грюм тяжело дышит, глядя на одну из своих лучших учениц, подававшую большие надежды. Она могла бы стать великолепным аврором, а кем теперь будет вместо этого?
— Это ваше право, — склоняет голову девушка, — просто примите как данность — я не вернусь.
Нет, не зачарована, сигнальные «ноуры» молчат. Значит, это ее собственное решение?
— Но почему? Почему, можешь мне внятно объяснить?
Вместо ответа Гермиона подходит к Малфою и вкладывает ладонь в его руку. Очень просто и естественно. Очень нежно и доверчиво. Словно отдавая ему свою руку, вверяет свою жизнь.
Грюм неверяще качает головой, чувствуя непреодолимое желание оглушить заклятьем обоих — Малфоя пинком отправить в его замок, а Грейнджер немедленно доставить к Карадоку Дирборну. Уж он бы втолковал и разъяснил ей что к чему. Язык у Карадока подвешен, и он никогда не теряет хладнокровия. А у него самого, кажется, сейчас мозги вскипят. Ведь этого — о чем он сейчас подумал — не может быть! Что там у них творится, в конце концов? Они что, оба рехнулись? Да и когда успели? Что вбил ей в голову этот пащенок, с которого станется вести двойную игру?
Грюм успел немного узнать Гермиону Грейнджер, и этого было достаточно, чтобы сейчас отчетливо понимать — если она что-то решила, не отступит от этого.
— Нам пора, — наконец разлепляет губы Малфой, все это время ни на миг не отрывавший мутно-серых глаз от Гермионы, — больше не могу.
Девушка на прощание кивает старому Аврору и задерживает взгляд, словно хочет что-то сказать, донести невысказанное, непонятое. Снова мерцают голубые и алые искры, и две фигуры, крепко держащиеся за руки, исчезают. А Грюм, все еще ошеломленный, растерянный, смотрит на вмятины в столе.
Что теперь делать? Жаль парней, на самих себя не похожих, но нельзя рисковать. Все должно быть правдоподобно. Девочка права, он сразу уловил, что эта тайна должна быть сохранена только между ними тремя. О Малфое и так никто не знает. Что ж, теперь не будут знать и о Грейнджер.
Однако, какова девчонка! Храбра и решительна, ничего не скажешь. Этому отпрыску гнилого семейства невероятно повезло, что она обратила на него свой взор. Но почему обратила именно на него? Вон Уизли на нее тут надышаться не мог, сейчас землю носом роет, ходит весь черный. А ей Малфоя подавай. Но уж кого-кого, а ее он ни в чем подозревать не мог, слишком она была… чистой, что ли? А пребывание в Малфой-Менор, в кругу Пожирателей Смерти, под непрерывным надзором Волдеморта — мороз продирает по коже, уже лучше сразу палочку к виску и «Авада Кедавра».
Кто поймет этих нынешних молодых? Вроде все понятно, ясно и четко, но потом выкинут какой-нибудь фортель, что и не сразу все распутаешь. В его время все было проще.
Он еще долго сидит за столом, обхватив руками усталую, раздираемую сомнениями и неразрешенными вопросами, голову. За это время луна успела опуститься за крыши домов напротив, звезды побледнели и истаяли в серо-голубоватом небе, которое уже подернулось нежной золотистой дымкой солнечного предвестия. Очередной зимний день сменил морозную ночь. А Аластор Грюм, все на свете испытавший старый Аврор, не верящий ни в дьявола, ни в бога, ни в Мерлина, потерявший семью и многих друзей, сам себе казавшийся бесчувственным пнем, просит кого-то, не зная, кого, присматривать за Гермионой Грейнджер, этой сумасшедшей и отчаянно смелой девочкой, шагнувшей в смертельную опасность.
В Министерстве Магии, в Отделе Невыразимцев, в просторном кабинете на столе перед Рональдом Уизли лежала стопка писем, два из которых были распечатаны. Одно было приглашением на свадьбу — золото букв ярко блестело на плотном кремово-белом глянцевом прямоугольнике.
Мистер Симус Н. Финниган и мисс Падма Патил имеют честь пригласить Вас и Вашу супругу на свое бракосочетание, которое состоится двадцать девятого апреля сего года по адресу: город Дублин, предместье Нью-Уоллем, дом 17
За официальным тоном скрываются веселый голос Симуса и ослепительная белозубая улыбка Падмы:
«Рон, дружище, попробуй только не приехать, я тебя никогда не прощу!»
«Мы будем так рады тебе и Габи! Обязательно приезжайте!»
И он был искренне рад за друзей, за то, что они наконец решились, приняли прошлое и пошли дальше.
Второе письмо притягивало его взгляд самым колдовским образом, и он снова взял в руки уже слегка помятый пергамент.
«…а потом он так отшил Делэйни с его придурками, что они просто впали в ступор и чуть «в штаны не наложили», как оригинально выразилась Лили. И теперь Эдвард, проходя мимо, только кидает ужасно злобные взгляды, но ничего не говорит!»
Почерк сына — прямой, аккуратный, буковка к буковке — совсем не похож на его собственные каракули.
Рон в который раз перечитал письмо, словно хотел выучить его наизусть. Через огромное окно врывалось утреннее солнце, хотя кабинет и находился на седьмом подземном этаже. Метеомаги сегодня в хорошем настроении, раз так расстарались. Косые лучи, в которых плясали пылинки, письмо сына и приглашение странно дополняли друг друга и создавали особую атмосферу, в которую против воли погружался Рон. Прошлое осторожными шагами прокралось в кабинет и развернуло перед ним свою немного потускневшую, но не утратившую живости красок картину.
* * *
Через грязное окно в просторную комнату старинного дома на Честити-Веринг-роуд проникают уже по-осеннему тусклые солнечные лучи. В снопах света пляшут золотые пылинки, в стекло бьется и возмущенно жужжит муха. В комнате полно людей.
Рон сидит, оседлав стул у окна, и просматривает «Пророк». Статьи в этой дрянной газетенке никогда не отличались правдивостью, но на этот раз она просто превзошла саму себя. Рон с гневом читает о том, как «Достопочтенный мистер Люциус Малфой, невинно засаженный несколько лет тому назад без суда и следствия в Азкабан и выпущенный через год за недостаточностью улик, внес щедрый благотворительный взнос в фонд Азкабана и посетовал на несовершенство современной судебной системы, которая в свое время надолго оторвала его от семьи».
Газета в руке шуршит, сминаясь, а Рон скрипит зубами от лживости утверждения о «невинно засаженном» Малфое. Его следовало сгноить в Азкабане, но после смерти Дамблдора, благодаря алчности и слепоте некоторых судей Визенгамота, Люциус Малфой вышел на свободу и щедро раздавал деньги направо и налево, стремясь создать имидж честного и порядочного гражданина.
Настораживает то, что в «Пророке» все чаще и чаще появляются статейки подобного рода: о Ноттах, Лейнстренджах, МакНейрах, Розье, Руквудах. Малфоям вообще была посвящена целая серия подхалимных слезливо-гневных материалов, призывающих к якобы справедливому расследованию дел. И Рон прекрасно знает, кто их кропает — мерзавка Скитер. Он почти не сомневается, что она сторонница Волдеморта, Гарри тоже так думает. Зря они ее тогда отпустили, сидела бы жуком в банке, грызла себе листья и не писала бы статьи, насквозь пропахшие обманом и грязью. Гермиона была слишком добра к ней…
Рон вздрагивает. Гермиона… надо помнить, что это имя — табу, его нельзя ни произносить, ни упоминать. Гермиона — красный сигнал опасности, шлагбаум на переезде. Они с Гарри пытаются отчаянно забыть, что когда-то их было не двое, а трое… что всего лишь каких-то два года назад рядом с ними всегда была кареглазая девушка с непослушными волосами, которая вечно читала им нотации, и от звуков голоса которой сердце у него в груди замирало. Надо забыть… забыть…
От мыслей его отрывают громкие крики. Это Падма Патил кричит на сестру Парвати, размахивая руками:
— Ты должна уехать! Как ты не понимаешь, дурочка? Здесь тебе не место!
Парвати в свою очередь решительно скрещивает руки на груди и категорично чеканит:
— Не. Уеду. Ни. За. Что. И. Никогда. Даже не уговаривай!!!
Сестры негодующе сверлят друг друга взглядами, похожие, с одинаковыми жгучими глазами, смуглым румянцем и смоляными черными волосами. Только у Парвати они заплетены в длиннющую косу с руку толщиной, а у Падмы забраны в короткий, смешно торчащий хвостик.
— Скажи что-нибудь! — Падма резко дергает Симуса Финнигана, робко топчущегося рядом.
Симус с готовностью поддакивает:
— Дорогая, пойми, это единственно правильный выход. Ты должна уехать. Мы за тебя очень беспокоимся, я себя не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
Опять вступает Падма:
— Там безопасно! Здесь Мерлин знает, что случится на следующий день, а в Дели мама с папой о тебе позаботятся.
Из красивых уст Парвати Финниган срываются самые грязные, самые неприличные ругательства, которые, наверное, и не каждый портовый грузчик знает. Симус краснеет, как рак, а сестра шокированно то открывает, то закрывает рот. Присутствующие стараются делать вид, что ничего не видят и не слышат, и прячут усмешки. Все знают причину их ссоры. Парвати беременна, и Падма, беспокоясь за нее и еще нерожденного ребенка, хочет отправить ее к родителям в Индию. Симус, с одной стороны, тоже боится за жену, но, с другой, ему не хочется отпускать ее так далеко от себя. Они спорят уже вторую неделю, и пока Парвати не отступает. Падма зла на Симуса, считая, что он эгоистично не позволяет жене уехать.
Рон оглядывает комнату. В самой большой гостиной дома, некогда принадлежавшего Адонису МакГонагаллу, брату директрисы Хогвартса (они так и не поняли, что с ним произошло, почему дом стоял пустым и заброшенным?), они устроили что-то вроде комнаты отдыха или предбанника перед вызовом к начальству, стащив со всех комнат мягкие диваны, кресла и подушки и вынеся громоздкие шкафы и столы. Теперь здесь не то чтобы уютно, но пережидать можно.
Присутствующие здесь волшебники — все авроры, совсем еще молодые, но у них уже немалый опыт борьбы с Пожирателями Смерти Волдеморта. Аластор Грюм зовет их «надеждой свободной магии», пряча довольную улыбку в отращенные усы, что, впрочем, не мешает ему гонять их до седьмого пота на тренировках по физической подготовке и отрабатыванию заклятий, невзирая на пол, состояние здоровья и прочие мелочи. Сейчас они ждут ежедневной планерки, но Грозный Глаз изволит мешкать.
Невилл Лонгботтом и Луна Лавгуд сидят вместе в одном кресле и сквозь очередные жутковатого вида очки рассматривают иллюстрацию в «Придире». Интересно, о чем Луна вчера битый час болтала с Габи, кидая на него такие взгляды, что хотелось сквозь землю провалиться?
Словно почувствовав, что он о ней вспомнил, в комнату яркой весенней бабочкой впархивает Габриэль. Она сразу находит его взглядом и сияет всем личиком. Он до сих пор каждый раз удивляется счастливой радости, вспыхивающей в глазах этой девочки-полувейлы, когда он всего лишь скажет ей слово, накинет на плечи свою куртку, укрывая от вечерней прохлады, мимоходом поцелует в висок, спеша на очередное задание.
— Что вы делаете? — она подходит к нему и целует, обвив шею руками.
— Ничего, ждем.
Габи заводит какой-то легкий, бестемный разговор. Она так может, у нее счастливое свойство характера — нести милую ерунду, никого при этом не раздражая и не обижая.
Симус с Парвати продолжают свое сердитое препирательство, отойдя в уголок. Падма яростно кивает на каждое слово Симуса. Похоже, он все-таки принял решение.
Ханна Эббот, Эрни МакМиллан, Энтони Голдстейн и Сьюзен Боунс затеяли какой-то спор, причем девушки дружно нападают на парней, а те пытаются отбиться.
Хрупкая маленькая Салли-Энн Перкс кажется еще меньше в объятьях крепкого плечистого Оливера Вуда; она сонно прикрыла глаза, а Оливер чуть укачивает ее, словно ребенка.
Зак Смит что-то тихо рассказывает кудрявой Мариэтте, подруге Чжоу Чанг. Рон терпеть не может ни Зака, ни Мариэтту, едва вынося их присутствие, хотя ни тот, ни другая не дали повода усомниться в их верности Ордену.
Сама Чжоу стоит у другого окна, задумчиво выписывая узоры на пыльном стекле. За ней напряженно наблюдает Майкл Корнер.
Мораг МакДугал, Терри Бут и Джастин Финч-Флетчли в сторонке доводят до автоматизма применение Щитовых чар. Мораг среди них единственная слизеринка. Однажды Грюм просто представил им мистера Дункана МакДугала и его дочь и сказал, что отныне они тоже члены Ордена. Мораг училась вместе с Роном и Гарри на одном курсе, но они почему-то ее совершенно не помнили. Она всегда молчалива, даже угрюма. Шепотом говорят, что Волдеморт насмерть замучил миссис МакДугал на глазах у дочери и мужа. И что последнее смертельное заклятье он заставил произнести мистера МакДугала, держа под прицелом своей палочки Мораг. Никто не знал, как им удалось сбежать, но они появились в Ордене, и волосы девятнадцатилетней Мораг были такими же седыми, как у ее отца. Однажды Рону довелось быть с ней на задании, и он не мог забыть бешено полыхавший огонь ненависти в черных глазах девушки, когда она направляла палочку на безобразные маски. Он тогда еле утащил ее, а она рвалась в бой, уже обессиленная, с многочисленными ранами от заклятий.
Хотя нет, Мораг не единственная слизеринка, была еще Аделаида. Где-то полгода назад Терри и Тони наткнулись вечером на улице на девушку в мантии, которая бездумно брела, натыкаясь на прохожих, и на которую все показывали пальцем. Парни решили, что она под «Империусом» или «Обливиэйтом», и привели в штаб-квартиру. Девушка никого не узнавала, ничего не говорила. И они ее не знали. Все прояснилось с приходом МакГонагалл. Едва увидев директрису Хогвартса, девушка разразилась бурными рыданиями и начала бессвязно, но горячо рассказывать. Из ее сбивчивого рассказа они уяснили, что она была младшей дочерью Рольфа Лейнстренджа, брата Рудольфа Лейнстренджа, училась в Хогвартсе на шестом курсе, тайком встречалась с парнем-однокурсником из маглов. Отец и дядя, узнав о позоре семьи, заточили ее в собственной комнате. Ей удалось сбежать, но она ничего не знала о бесследно пропавшем Джоне, своем парне, и совершенно не представляла, куда ей идти. МакГонагалл забрала ее с собой, пообещав, что за ней будет надлежащий уход у мадам Помфри. Бедная девушка не могла поверить, что она будет в безопасности, и снова и снова заливалась слезами. Они редко ее видят, в основном Аделаида живет в Школе, став помощницей мадам Помфри.
Почти все авроры отряда на месте. Не подошли только Фред с Джорджем; наверняка, мотаются по делам магазина, который они так и не закрыли, несмотря на уговоры и слезы матери.
Нет еще и Гарри с Джинни. Рон невольно усмехается. Он знает, почему они сегодня опаздывают. Вчера они ужинали у родителей. Мама, наверняка, едва увидев Гарри, начала причитать, что он-де похудел до безобразия, что Джинни его не кормит, а если она углядела недостающую пуговицу на рубашке, то разразилась монологом о бесхозяйственности дочери, за которую ей стыдно. Джинни тут же вспыхивает и ехидно осведомляется: чья она, в конце концов, мать — ее, Джинни, или Гарри. Потом мама обязательно вспомнит, что ее единственная дочь живет во грехе, отчего Гарри, побагровев, как свекла, старается незаметно сползти под стол или слиться со стенами. Разгневанная Джинни, не выдержав, оскорбленно тащит Гарри к камину. Отец машет руками, стараясь разрешить все мирным путем, Гарри виновато и сумбурно пытается извиниться, мама в горестном недоумении от краткости их визита, а дома Джинни обижается на замечание Гарри о том, что ей нужно быть помягче с матерью. Впрочем, долго на него она сердиться не может, и примирение бывает бурным.
Рон еще раз окидывает взглядом комнату. Почти все они входили когда-то в ОД, отряд Дамблдора, как наивно, но точно называли они себя в Хогвартсе. И многих уже нет с ними. Нет Дина Томаса. Нет Алисии Спиннет и Кэти Белл. Нет веселого друга близнецов Ли Джордана. Он погиб год назад, прикрывая Лаванду Браун, которая все-таки не сумела увернуться от смертельного луча. Нет Дэнниса Криви, которого подстерегли у самого дома и убили обыкновенным магловским ножом, но никто не сомневался, что это были Пожиратели. И нет с ними Гермионы, той, которая и предложила это название, которая была идейным вдохновителем ОД…
Рон стискивает зубы. Опять и опять Гермиона. Почему он не может выжечь ее имя из памяти, оторвать и выбросить, словно ненужный листок бумаги? Как же крепко она вошла в него, в каждую клеточку тела, в каждую каплю крови, в каждый вдох и выдох!
Как всегда заполошно, врывается Колин.
— Грозный Глаз зовет, донесения от лазутчиков!
Все оживляются и вскакивают на ноги. Грюм ждет их в смежной комнате, в которой стоит шаткий полуразвалившийся стол и куча не менее ветхих стульев. Они рассаживаются как можно осторожнее. Парвати и Симус все еще переругиваются, но Грозный Глаз бросает на них свой фирменный взгляд, и они виновато умолкают. В комнате еще Дирборн, Бруствер, чета Люпин, Билл, Хагрид и… Перси! Невероятно усталый, весь помятый, в грязной одежде, с каким-то невыразительно-серым лицом. А еще у стола переминается с ноги на ногу волшебник в потрепанной мантии, маленький и какой-то сморщенный, словно летучая мышь. Рядом с ним кукожится Добби, одетый в неизменную рваную наволочку.
Рон кидает холодный взгляд на Перси. Они все еще почти не общаются. Что он здесь делает?
Грюм приподнимается, тяжело опираясь на свою деревяшку, и глухо говорит:
— По полученным сегодня от мистера Крига (кивок в сторону “Летучей мыши”) сведениям, которые были подтверждены мистером Уизли (взгляд на Перси), Волдеморт перешел в наступление. Буквально час назад он и отряд Пожирателей ворвались в Министерство, убили Министра Скримджера и многих министерских работников. Волдеморт объявил себя единоличным правителем магической Англии.
В комнате воцаряется тишина. Такая, что слышно, как бьются сердца в едином ритме.
Тук-тук.
Что будет?
Тук-тук.
Что будет с нами?
Тук-тук.
Что будет со всеми?
Тук-тук.
Как жить дальше?
Карадок Дирборн продолжает:
— Мы все переходим на нелегальное положение. Без сомнения, уже сейчас Пожиратели Смерти ищут нас, но я верю, наш Орден Феникса будет продолжать свою борьбу. Надо надеяться и… — безрукий маг осекается.
Что он еще может сказать этим молодым волшебникам, которые уже не раз встречались со смертью на своем пути, но твердо шли вперед, падая, теряя друзей и близких, уверенные в своей правоте и тянущиеся к свету надежды? Он пытается по лицам сидящих в этой комнате прочитать их чувства.
Молодые авроры молчат. Но не от страха. Нет. К этому исходу они были готовы. Все дело шло к этому. Они молчат и лихорадочно вспоминают, надежно ли укрыты их близкие, потому что Волдеморт всегда бьет по слабости человека, обрывая одним махом его любовь и привязанность и погружая в пучину отчаяния и безнадежности. Симус сжимает руку Парвати так, что та ойкает, но не отнимает. Рон чувствует, как судорожно и прерывисто вздыхает рядом Габи, и поворачивается к ней, но его дергает за штанину Добби.
— Сэр друг Гарри Поттера, у меня есть, что сказать вам.
— Мне?
— Да, вам и сэру Гарри Поттеру.
— Его пока нет.
— Я скажу вам. Плохая, плохая весть.
— Да что же? Говори быстрее!
— Сэр, мисс, ваша мисс…
Рон в нетерпении трясет домовика.
— Какая мисс? Добби, я сейчас тебя придушу!
— Ваша мисс, Гермиона… — пищит полузадушенный домовик и грохается на пол, потому что у Рона вмиг слабеют пальцы.
— Что с Гермионой? — голос какой-то скрипучий и шершавый.
— Она… она вышла замуж за молодого Малфоя! — выпаливает на одном дыхании Добби.
В комнате воцаряется тишина. Все взоры вольно или невольно обращены к Рону. Кто-то не удерживается:
— Как?! В газетах ничего, и слухи даже не ходили…
— Помолвка была очень тихая, и венчание было скромное, только Темный Господин и самые близкие. Паркинсоны не были приглашены, злились и говорили, что мисс Гермиона грязнокровка, которая позорит род Малфоев. Они удивлялись, как Господин такое допустил, что Господин слишком ей благоволит, и…
— Заткнись! Слышишь, заткнись!
Рон шепчет, а ему кажется, что кричит во все горло. Он немеет, глохнет и слепнет. Мир вокруг суживается до размеров этой комнаты, свертывается в тугой кокон, плотно обернув его. В ушах погребальным звоном бьют свадебные колокола. В глазах плещется багряное марево, застилая людей, грязные обшарпанные стены, обвисшие, некогда роскошные бархатные портьеры на окнах. Ему кажется, что все присутствующие в этой комнате царапают его обжигающе-сочувственными взглядами.
— Простите, мы опоздали! — в дверь врываются Гарри с Джинни.
Гарри с порога будто спотыкается, увидев лицо Рона. Им торопливо пересказывают полученные новости. Джинни вскрикивает и тут же зажимает рукой рот. А Гарри молча смотрит на друга, кажется, даже не обратив внимания на вести о том, что Волдеморт захватил власть над магической Англией.
— Когда это было? — спрашивает кто-то очень жестокий.
— Где-то в середине августа, точно не знаю, — домовик разводит руками.
— А сегодня какое число?
— Девятнадцатое сентября, — дата округло плывет по комнате.
Девятнадцатое сентября.
День победы Волдеморта.
День рождения Гермионы.
Ей исполнилось двадцать лет.
И она больше месяца замужем за Малфоем.
Рон слепо выходит в двери, и Гарри уходит за ним. Габриэль что-то кричит, изумленно гудит Хагрид, остальные разом начинают говорить, шаркают стульями, но тихий голос Джинни почему-то перекрывает всех:
— Оставьте их! Они должны сами справиться с этим.
Грюм обоими глазами, и обыкновенным, и волшебным, провожает их.
Гарри и Рон выходят из дома, идут по улице. Потом метро, снова улица. Поворот направо, старый бар с забавным названием «Веселая метла». А их «Дырявый котел» превратился в руины после одной стычки с Пожирателями. Бармен «Веселой метлы» Сид удивленно смотрит им вслед. Выход в Косой Переулок. Они идут по пустынной улочке, по которой с оглядкой пробегают редкие прохожие, ветер несет пыль и сухие листья. Доходят до кафе Флориана Фортескью, которое стоит закрытым уже несколько лет, на террасе сохранился только один стол и три колченогих стула. Здесь они назначали встречи после каникул, отсюда отправлялись делать покупки к новому учебному году. И это ИХ стол, за которым они всегда сидели, лакомясь чудесным мороженым. Вот и ИХ инициалы, вырезанные Роном, за что его отругала Гермиона:
«Ты как неразумный ребенок, честное слово»
А он шутливо оправдывался, вовсе не чувствуя себя виноватым:
«Да ладно, тут уже куча людей отметилась. Смотри, все изрезано. Ого, по-моему, даже Перси руку приложил, узнаю его почерк. А здесь какая каллиграфия, почти руны! Гарри, ты не знаешь никого с инициалами СС и НБ?»
«Северус Снейп?» — предположил Гарри, и все трое взорвались хохотом, живо представив угрюмого зельевара в неизменной черной мантии, прилежно выцарапывающего свое имя на столике в веселом кафе.
Рон садится на один из стульев, Гарри на другой. Третий пуст. А раньше он был занят девочкой, которая даже на каникулах во Франции умудрялась заниматься. Как часто они подшучивали на ней, а она лишь отмахивалась, заправляя непослушную прядь за ухо и потягивая через соломинку коктейль…
Рон со стоном роняет голову на руки и плачет. Впервые перед другом. Не стесняясь. Потому что больше нет сил молчать, делать вид, что все в порядке, что они взрослые, все понимающие люди, а где-то далеко-далеко в самом укромном уголке измученного сердца таится отчаянно-безумная, горячая надежда, что все произошедшее за эти страшные годы вдруг окажется просто сном, от которого можно будет очнуться. Но сейчас приходит осознание, что из этого адского кошмара они уже никогда не вырвутся. Это их проклятие.
И по его щекам бегут не слезы, а кровь, в которую вошла Гермиона, едкая кислота, которая выжигает его душу и сердце изнутри. Он пытался забыть ее, возненавидеть, но как можно ненавидеть себя? Ведь Гермиона в нем, в каждой его клеточке, в каждой капле крови, в каждом вдохе и выдохе
— ПОЧЕМУ? — Рон кричит, задыхаясь от рыданий.
Но солнце равнодушно освещает заколоченное кафе, двух молодых мужчин, сидящих за столиком на террасе, и молчит. Какое солнцу дело до забот и горестей земных людей?
— ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? — он повторяет и повторяет свой вопрос, которому нет ответа.
И не чувствует, как ласковые руки пытаются обнять его, как кто-то рядом что-то шепчет, быстро и неразборчиво, поцелуями осушая мокрое лицо. Он смотрит и не узнает Габриэль, из прекрасных голубых глаз которой тоже бегут слезы, но она упрямо разжимает его стиснутые в кулаки руки, целует его в глаза, губы, лоб, и повторяет, словно молитву:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя!
Я люблю тебя. Слова проникают в мозг, в сердце, напитывают целебной силой отравленную кровь, и мир вокруг, вздрогнув, постепенно оживает и наполняется звуками. Ветер снова пробегает по крыше кафе, играя с осыпающейся черепицей.
Я люблю тебя. И Рон чувствует прохладное тепло осеннего солнца на лице.
Я люблю тебя. Вдалеке хлопает дверь какого-то магазина.
Я люблю тебя. Тревожно цокает каблуками пожилая колдунья, спешащая мимо, подозрительно косясь них и прижимая к груди тощую сумку.
Я люблю тебя. Красная пелена на глазах словно начинает рваться, мир вновь развертывает свои краски, и он видит Габи. И по его осмысленному взгляду она понимает, что самое страшное позади, и облегченно всхлипывает, не переставая целовать его.
— ‘Гон, любимый, все будет хо’гошо. Все будет хо’гошо. Я люблю тебя.
Рон слышит, как рядом Джинни тоже шепчет Гарри.
— Мой хороший, я рядом, я всегда буду рядом. Всегда.
Он видит, как Гарри обнимает Джинни так, как будто она единственно устойчивый островок в бушующем океане, они словно сливаются воедино.
А рядом с ним Габи. И он протягивает к ней руки, словно умоляя спасти его, не бросать среди этого ужаса и боли. И они стоят на пустынной улице, заливаемой бледно-желтым светом сентябрьского солнца. Вместе.
Прав был старый мудрый профессор Слизнорт, сказавший много лет тому назад юным студентам:
«Любовь — самая великая и могущественная сила на свете!»
Любовь разрушает города и крепости, огнем проходит по душам людей, заставляя их сгорать от мук неразделенности, заставляет совершать поступки, которые кажутся невозможными в обыкновенном мире, кидает людей в бездонную пропасть горя. И любовь спасает истомленных, отчаявшихся и обреченных, милосердной волшебницей исцеляет кровоточащие раны, вселяя желание и силу жить дальше, зажигает свет надежды в кровавой тьме отчаяния.
* * *
Негромкий голос секретарши заставил Рона вернуться из далекого осеннего дня двухтысячного года обратно в весеннее утро две тысячи шестнадцатого.
— Сэр, Министр Дирборн вызывает на совещание начальников всех Департаментов и их заместителей.
— Совещание? — Рон сверился с услужливо зашелестевшим страницами ежедневником, кинул взгляд на большие настенные часы, — сейчас только десять, разве оно не в три часа пополудни?
— Да, ранее было назначено на три часа, но пришло сообщение из Пекина о том, что в два часа прибудет делегация с дружеским визитом. Поэтому Министр перенес совещание на утро.
— Ясно, значит, китайская делегация. Мэри, у вас случайно нет списка прибывающих?
— Есть, сэр, — в руках секретарши появился небольшой свиток.
— Посмотрите, пожалуйста, фамилию Чанг.
— Делегацию возглавляет госпожа Чжоу Лин Чанг.
— Спасибо, Мэри. Шеф знает?
— Да, сэр. Мистер Бруствер уже в приемной Министра.
— Хорошо, вы можете быть свободны. Бумаги на подпись я сейчас отдам.
Рон торопливо придвинул к себе груду свитков, почти не глядя, расписался на всех, оживленно вскочил из-за стола и поправил галстук.
— Вовремя, как раз к свадьбе. Падма наверняка обрадуется.
Палочкой послав свитки в полет, Рон направился к двери, широко распахнул ее и нос к носу столкнулся с трансгрессировавшим Гарри.
— Дементор тебя побери, Гарри! С каких это пор позволяют трансгрессировать в Министерстве? На пару сантиметров ближе, и твоя рука очутилась бы в моем плече!
Друг философски пожал плечами.
— Ну не очутилась же? Тебе передали, СиДи перенес совещание из-за китайцев?
— Да, в делегации будет…
— Чжоу! — подхватил Гарри, — давно она у нас не была, а? Как будто к свадьбе подгадала.
— Давненько, — Рон аккуратно слевитировал секретарше на стол уже нетерпеливо шуршавшие свитки, — Мэри, насчет Диппета, пусть зайдет ко мне после совещания.
Секретарша кивнула, и Рон повернулся к другу.
— А ты чего так светишься? Смотри, Джинни скажу.
— Да хоть моей обожаемой теще. Я чист и невинен как младенец! — мужчины громко рассмеялись, направляясь к лифту.
Черная дверь с надписью «Отдел тайн» тихо захлопнулась за ними.
* * *
— Та-а-ак, — Рейн задумчиво смотрел на шахматную доску, — а если вот так?
Конь резво поскакал по черно-белым клеткам, и его всадник потрясал мечом, угрожая печально разводящему руками королю Алекса. Алекс вздохнул. Он играл гораздо хуже Рейна и за этот утренний час сегодняшнего воскресенья успел уже проиграть ему два блевальных батончика, четыре перечных чертика и одно желание. И сейчас, если срочно что-то не предпринять, Рейн в очередной раз, торжествующе ухмыляясь, выйдет победителем. Однако что-то сделать он не успел, потому что к ним подскочила Лили и закричала так, что все шахматные фигурки испуганно прянули в разные стороны (к тайной радости Алекса и явному огорчению Рейна), а старшекурсники за самым большим столом, со всех сторон окруженным летающими книгами, с бешеной быстротой строчащими перьями на длиннющих свитках и парящими хрустальными шарами, из которых бормотали голоса, сердито зашикали:
— Рейни, Алекс, срочно, бежим к крестному!
— Что ты сказала? Погромче, Лил, — язвительно поднял брови Рейн, демонстративно прочищая уши, — а то твой тихий шепот никто не услышал.
Лили махнула рукой на кузена и повернулась к Алексу:
— Крестный очень-очень просит нас помочь! Давайте собирайтесь!
— Ты уверена, что нас? — засомневался Алекс, ловя особо нахальную ладью, вознамерившуюся удрать под кресло, — от меня он точно не ждет помощи.
— Нет-нет, правда! Ну быстрее, пожалуйста!
— Что случилось? — Рейн успел уже сбегать наверх и спуститься, держа в руках мантии — свою и Алекса.
— Да… — Лили замялась, — это связано со Снежком. Вернее, не совсем со Снежком, но имеет к нему отношение. В общем…
— Подожди, — перебил ее Рейн, медленно растягивая губы в ехидную улыбку, — уж не хочешь ли ты сказать, что он наконец набрался решимости расстаться с ними?
— С кем — с ними? Что, Снежка клонировали? — удивился Алекс.
— Ну да, — с несчастным видом пробормотала девочка, — он так страдает, так плачет.
— Снежок плачет?! Или его клон?
— Какой еще клоун? — вытаращила глаза Лили, — я же о крестном Хагриде! Ему не до клоунов, он страдает, потому что вынужден расстаться со щенками.
Алекс решительно ничего не понимал. Улыбка Рейна стала еще шире и еще ехиднее.
— Ты не знаешь этой истории? Мы тебе не рассказывали?
— Ну пойдемте же, а? — жалобно протянула Лили, с видимым нетерпением переминаясь на месте, — Алекс, пожалуйста, Рейни все расскажет по дороге.
Мальчик заколебался, но все же накинул мантию, вылез через портретный проем и двинулся вслед за друзьями к выходу. Мало ли, вдруг профессору Хагриду на самом деле нужна его помощь?
А Рейн, стараясь удержать серьезный вид, рассказывал:
— Понимаешь, Хагрид зимой все жаловался, что Снежок ужасно растолстел, только ест и спит, и у средней головы то ли бешенство, то ли аллергия на что-то, все время рвет шерстью. Ну вот, по его просьбе дядя Гарри попросил известного магозоолога Рольфа Саламандера, у него еще своя передача на радио есть, осмотреть Снежка. Тот приехал, осмотрел и вынес вердикт, — Рейн не мог сдержать смеха, — в общем, это… ха-ха-ха, это… — он уже не мог говорить, давясь от хохота.
— Ничего смешного в этом нет, перестань! — непонятно разозлилась Лили и стукнула кузена по плечу, — крестный просто не понял.
— Не понял… ха-ха-ха, ой, не могу, Лил, но он же наш ПРЕПОДАВАТЕЛЬ, он ведет УХОД ЗА МАГИЧЕСКИМИ ЖИВОТНЫМИ! Ха-ха-ха…Он же все о них знает, а о Снежке не понял? Ха-ха-ха-ха!
Алекс недоуменно покосился на друга, совершенно не понимая причин его бурного веселья. А Лили густо покраснела и непреклонно сказала:
— Просто Снежок такой большой, что ничего не видно. А ты, Рейнар Фицджеральд Уизли, иногда бываешь ужасно тупым и толстокожим болваном!
Девочка, сердито дернувшись, убежала вперед.
— Да что, в конце концов, со Снежком-то? — не выдержал Алекс, тряся друга, — нормально не можешь рассказать?
Рейн вытер слезы, выступившие на глазах.
— Снежок — это не Снежок.
— ?
— Это Снежинка!
— ???
— И у нее в конце февраля появились маленькие Снежки и Снежинки.
Алекс захлопал глазами, наконец догадавшись, почему так веселился Рейн, но все равно не понимая, зачем профессору Хагриду понадобилась их помощь.
— Целых тринадцать штук! Представляешь? У Хагрида теперь в доме ужас что творится. Но самое главное — это не обычные щенки.
— Многоголовые? — спросил Алекс, справедливо полагая, что раз мама имеет три головы, то и детишки тоже не обделены.
— Если бы! Снежок, то есть Снежинка — цербер, это очень редкий вид адских псов. А щенков невозможно отнести ни к какому виду, и в этом состоит больша-а-ая проблема.
— Почему?
— Сам увидишь, — многообещающе прищурился Рейн.
И Алекс увидел. И пришел в ужас.
В доме профессора Хагрида, который почему-то хотелось невежливо назвать хижиной, было тесно, шумно и душно. Сам хозяин, занимавший половину дома (вторую половину занимала Снежинка, лежавшая на огромной кровати), встретил их в странном положении — из-под стола. Алекс робко ступил на порог, и тут же упитанный щенок вцепился в его штанину и, помогая себе виляющим хвостиком и крыльями, буквально втащил мальчика в комнату. Крыльями?! Алекс почувствовал, как подгибаются коленки, и с размаху уселся на вовремя подвернувшуюся кастрюлю. К счастью, кастрюля была перевернута. С пяток таких же крылатых и лохматых созданий копошились под боком у матери, еще трое дрались на полу за косточку, сбиваясь в рычащий пестрый клубок, хлопающий темно-серыми, похожими на нетопыриные, крылышками. Один кружил под потолком и кусал толстую цепь, на которой висела лампа. А еще парочка (встретивший Алекса щенок подбежал к ним) топталась у тлеющего очага и с аппетитом лопала горячие угли, время от времени весело порыгивая яркими оранжевыми язычками пламени. У некоторых было по три головы, у некоторых две, но большинство все-таки довольствовались одной. Рядом с огромной мамой щенки казались крохотными, но все же были ростом с терьера.
«Ой, с ума сойти!» — подумал Алекс, немного испуганно озираясь по сторонам. — «Это кто у них папа? Дракон, что ли? Ну Снежок, тьфу, Снежинка сделала сюрприз!»
— Лили? — прогудел профессор, — это ты, малютка? А я тут щеночка вытаскиваю, вылезать не хочет, боится, видать, или чувствует, что скоро расставаться надо.
В это время спрятавшийся щенок, наверное, решил, что с ним играют, и вылетел из-под стола, задорно тявкая. А профессор Хагрид застрял. Ребята кое-как помогли ему выбраться, и Лили, отдуваясь, спросила:
— Крестный, ты все решил?
— Решить-то решил, — черные глаза профессора влажно заблестели в тусклом свете лампы, и он шумно высморкался в огромный носовой платок, — да вот собрать их не могу, и жалко, жалко-то как! Снежок… Снежинка моя скучать будет, да и я тоже. Уже привык, возятся тут, шебуршатся.
— Кре-е-естный, — с жалостью протянула девочка, поглаживая его по огромной руке, — ну нельзя же так! Это же адские псы, им запрещено находиться на территории Хогвартса, их слишком много. Снежинке ведь одной едва-едва разрешили.
— Это не адские псы, — выдохнул Рейн, с боем отвоевывая у одного свободный стул. Щенок сердито зарычал, не разжимая зубов, и ножка стула задымилась, — это скорее суперадские псы. Этих крохотулек бы на мировой чемпионат по квиддичу, и никто не посмеет и близко подлететь к нашим игрокам, а Англии автоматически засчитают чемпионство на сто лет вперед.
Тут профессор Хагрид заметил Алекса и нахмурил лохматые брови, но Лили очень твердо сказала:
— Он с нами пришел. Я его попросила.
— А…, ну ладно… я это… тут…. — Хагрид стушевался и, как обычно отвел взгляд, кашлянув в кулак.
— Что нужно делать? — деловито спросил Рейн, закатывая рукава мантии и рубашки.
— В корзинку их эту посадить. Я все никак, только одного поймаешь, другой вылезает. За ними сегодня из питомника Саламандера должны прилететь, он мне обещал, что позаботится о них. Эх, крошки мои, как же мы со Снежинкой без вас-то? — профессор поспешно отвернулся, спина его затряслась от рыданий.
Ребята переглянулись и приступили к делу, которое оказалось очень и очень нелегким. Не так-то просто угнаться за тринадцатью крылатыми и ужасно озорными щенками, которые искренне считали, что должны веселиться от всей души, когда их ловят. Через час в доме не осталось ни одного целого предмета, все было расколочено. Снежинка, которую деликатно выставили на улицу, повизгивала в окне всеми тремя головами, переживая за деток, которым, похоже, не хватало только зрителей. Наконец к вечеру или даже ближе к ночи, взмокшие ребята и беспрестанно причитающий и сморкающийся профессор Хагрид переловили почти всех щенков, усадив их в огромную плетеную корзину с крышкой и зачаровав заклятьем Сонной Дремы, которое очень вовремя вспомнил Рейн. Остался один, первым встретивший Алекса, а потом лопавший угли — со снежно-белой пушистой шерсткой, с забавно торчащим левым ухом и смешной лохматой мордочкой. Его крылья были светлыми, в отличие от братьев и сестер, и, кажется, немного больше. Он так стремительно носился по комнате, что никто не мог его поймать, и время от времени лукаво приостанавливался, словно поджидал своих усталых, голодных и уже сердитых преследователей. Наконец он был окружен с трех сторон и загнан в угол.
— Держи его, Лили, — крикнул Рейн, — я с этой стороны не пропущу.
Лили зашла справа. Алекс слева присел, подзывая щенка, Хагрид приготовился ловить. Но щенок оказался хитрее. Он повел ушами, принюхался, попятился и вдруг… исчез в стене, оставив за собой дыру!
Ребята растерялись. Но профессор бросился вперед, упал на колени и горестно прохрипел:
— Да тут же шушали прогрызли, а я, старый дурак, совсем забыл, не заделал! Ох, куда же ты, Уголек? Заблудишься ведь, в Лесу-то!
— Уголек? Ты назвал его Уголек? — Рейн вытер пот со лба и плюхнулся на кровать, — странные ты имена вообще находишь.
Алекс покосился на черную, как смоль, Снежинку, с трех пастей которой на оконное стекло капала слюна, и молча согласился. Логики никакой в именах не было.
Лили выскочила во двор и начала звать:
— Уголек! Иди сюда, маленький, слышишь? Уголек!
— Уголек!
— Уголек, ко мне! — присоединились к ней мальчики.
Снежинка отрывисто гавкнула и потрусила к опушке Запретного Леса, оглядываясь на Хагрида и ребят. Вдруг в сгущающихся сумерках Алекс заметил белый пушистый комок, уже подкатившийся к зарослям густых кустов, за которыми начинались деревья.
— Вот он! Смотрите! Сейчас, я его догоню! — он бросился вперед.
Уголек, словно почуяв, что забава «поймай меня, если сможешь» продолжается, припустил еще быстрее, а потом вообще расправил крылья и полетел. Алекс не успел добежать до опушки, как щенок с тявканьем исчез между темнеющих стволов. Мальчик, не раздумывая, кинулся за ним. Уголек летел, ловко лавируя между деревьями, то приближался, то отдалялся, то взмывал вверх, к макушкам, то опускался совсем низко и почти бежал, все так же весело тявкая и повизгивая.
Так они бежали-летели, и Алекс, думая, что сейчас, вот-вот, еще чуть-чуть, и он поймает озорника и хорошенько нашлепает, совсем не слышал криков друзей, зова Хагрида и громогласного лая Снежинки, оставшихся далеко за спиной. Когда он наконец остановился, чтобы перевести дух, и огляделся, то с екнувшим сердцем обнаружил, что его со всех сторон обступает мрачный Лес.
Лес угрожающе хмурился сумраком, наплывающим из его глубин, страшно трещал, шелестел, скрипел, вздыхал. Вокруг были такие толстенные деревья, что Алекс, Лили и Рейн и втроем не смогли бы обхватить их. С них клочьями свешивался мох, и несмотря на то, что в Хогвартсе цвела весна, здесь, похоже, об этом забыли. Какие-то деревья топорщились голыми ветвями, какие-то — шумели темной листвой. То, под которым он стоял, осыпало сухие шишечки, странно прыгавшие по нему и земле. Он испуганно шарахнулся подальше. А рядом росли огромные грибы, почти ему по пояс, светящиеся тусклым голубоватым светом и пахнущие почему-то земляникой. Вдалеке кто-то страшно закричал не человеческим, не птичьим, не животным голосом, и эхо отозвалось ему так жутко, что Алекса продрал мороз. Так, наверное, кричало бы дерево под топором, если умело говорить. По спине мальчика маршировали мурашки, руки заледенели. Он невольно придвинулся ближе к дереву за своей спиной. И тут, напугав едва ли не до полусмерти, сверху на него свалился Уголек, такой же испуганный, дрожащий всем тельцем и лезущий за пазуху.
— Вот дурачок, — прошептал Алекс, с каким-то облегчением погружая пальцы в теплую шерсть, — а ведь все из-за тебя. Зачем убежал?
Уголек облизывал лицо и виновато вилял хвостом, словно прося прощения. Алекс глубоко вздохнул, зажег на конце своей волшебной палочки огонек и решительно шагнул вперед. Надо выбираться отсюда, возвращаться к друзьям. Щенок был тяжелым, но он ни за что на свете не отпустил бы его, да Уголек и сам не пойдет впереди. Он устал, да еще к тому же немного повредил крыло. Алекс чувствовал, как оно неестественно прогибалось под его рукой. Мальчик и щенок двинулись по почти незаметной то ли тропинке, то ли просто проходу между деревьями.
Алекс совершенно не помнил, как попал сюда, и шел наугад. Раньше, когда он жил в городе, казалось, что нет ничего страшнее потеряться на кишащих народом и машинами улицах. Ха, он не знал, что есть на свете такое место — Запретный Лес! Не зря, наверное, студентам запрещают сюда соваться…
Деревья словно наблюдали за ним. Он чувствовал их многоглазые взгляды, чужие, равнодушные, нечеловеческие. Они как будто даже двигались. Иногда, краешком глаза он замечал какое-то движение, а когда поворачивался туда, нацеливая палочку, то видел лишь качающуюся ветку.
Уголек подбадривающе тявкал, ворошился, царапался, и Алексу становилось не так страшно. Он разговаривал с щенком, строго отчитывал за побег и в глубине души жалел, что профессор Хагрид отдает его в какой-то питомник. Вот было бы здорово, если бы Уголька оставили! Такой забавный и смешной, и умный, вон как ловко устроился на его руках.
Они все шли и шли, перелезали через поваленные стволы, пробирались по кустарникам, перепрыгивали ручейки, и конца и края Лесу не было. Мимо проплывали все те же гигантские стволы, гигантские папоротники, гигантские грибы. Ночь мягко стелилась перед ними и позади них, укутывала бархатной мантией тьмы, зажигала на небе звездные фонарики, вывесила неяркую лампаду ущербного месяца. Когда Алекс задирал голову, он видел, как звезды подмигивали ему, цепляясь за верхушки деревьев. И странное чувство охватывало его — он был один в целом мире, вернее, мир сосредоточился в нем одном. Не было Хогвартса, не было Лили и Рейна, Хагрида, никого — только он. И Уголек на его руках. И казалось, он будет так идти всю жизнь — ощущая тяжесть и тепло щенка, смотря на голубоватый огонек на конце палочки, слушая Лес и звезды. Единственной спутницей его была ночь. Она не была злой, не была доброй. Она просто была, шагала рядом, невесомо гладя по щекам, обнимая за плечи. И Лес не был злым, он не хотел пугать, он ведь так жил. Разве виноват он, что глупые люди его боятся? Дети Леса скользили рядом с Алексом, шептались листвой, перекрикивались неведомыми голосами, смотрели из-за папоротников, и в их глазах мерцали звезды. Или это были светлячки?
Он так погрузился в это состояние отрешенного единения со всем окружающим, что даже не вздрогнул, когда из-за одного чудовищно гигантского дерева выступил самый настоящий кентавр. Алекс просто остановился и крепче стиснул щенка, который жарко и щекотно задышал в шею.
— Сын человеческий? Что ты делаешь в Сердце Леса? — голос кентавра был глубоким и звучным.
Алекс безбоязненно подошел поближе. Он словно был немножко во сне — таинственном, чуточку жутком, но наполненном твердой уверенности, что ничего страшного не случится.
— Здравствуйте, я немного заблудился. Вы не подскажете, как выбраться к дому профессора Хагрида?
Кентавр долго молчал, разглядывая мальчика большими, слабо фосфоресцирующими глазами. Наконец он протянул длинную руку и узловатым пальцем дотронулся до его лба.
— Звезды сегодня не лгали. Я увидел Наследника.
— Что, извините? — удивленно поднял голову Алекс.
Палец кентавра был твердым, и от него разливалась приятная прохлада по лбу, разгоряченному ходьбой.
— Когда Тот, Кто называл Себя Темным Лордом, вознамерился посягнуть на основы этого мира, много магов отдали свои жизни за сегодняшний день. Гремели битвы и сражения, видимые и невидимые, но не только волшебные силы решили исход той войны. Была еще одна сила, которую не признавал Темный Лорд, не имеющая никакого отношения к магии и колдовству, но которая и привела Его к краху. В тебе, сын человеческий, она есть, и досталась в наследство от тех, кто дал тебе жизнь.
Алекс глубоко вздохнул. Кентавр говорил высокопарно и непонятно, но от его слов удивительным образом стало хорошо и спокойно.
— Разве звезды умеют говорить? — спросил он, и кентавр усмехнулся.
— О, да, и часто они вещают столь ясно и отчетливо, что только глухие сердца их не слышат. Мой народ много столетий разговаривает со звездами, и могу сказать, что иногда они лгут, но по большей части и к сожалению, их речи правдивы.
— А что они могли сказать про меня? — зачарованно прошептал Алекс, снова задирая голову к мерцавшему ночному небу, — я ведь всего-навсего Алекс.
— Не бывает больших и малых деяний, и также не бывает больших и малых людей. Судьба каждого — нить, вплетающаяся в узор мироздания. Для звезд все дети, человеческие и нечеловеческие, и все судьбы равно значимы. Вот та дорога, которая выведет тебя, — кентавр указал рукой куда-то вправо, и Алекс вдруг увидел натоптанную, хорошо заметную даже в ночи тропу.
— Спасибо!
Когда мальчик снова взглянул на то место, где стоял его неожиданный собеседник, того уже не было. Кентавр исчез без следа, не шелохнулась ни травинка, ни веточка. Лишь уже издалека донесся тихий отзвук его голоса:
— Прощай, Наследник, и помни, что сыновья человеческие вольны в своем выборе, и не всегда одно оказывается одним. Не слушай чужие голоса, но слушай свое сердце, оно приведет тебя к истине.
Алекс растерянно огляделся вокруг, а щенок не менее растерянно проскулил. Они немного постояли, вслушиваясь в Лес, но потом Уголек беспокойно завозился, и Алекс пошел по тропе.
Он бежал за Угольком от силы минут двадцать, а обратно шел уже, наверное, часа два или три, так ему казалось, ноги уже заплетались. Когда впереди зажглись оранжевые факельные огни и показались фигуры людей, он быстро побежал им навстречу, даже забыв про усталость.
Двигалась целая процессия преподавателей, возглавляемая Снежинкой и профессором Хагридом, рядом с которым бежали Лили и Рейн. Слышался громкий голос профессора Люпин, бурчал что-то завхоз Филч, профессор Флинт выпускал из своей палочки маленькие зеленые огоньки, которые рыскали по кустам (несколько подлетели к Алексу и начали мерцать и свистеть). А следом за Флинтом спешила сама директор МакГонагалл. Алекс даже растерялся от такой встречи. Неужели они все вышли искать его?!
Первой его, вернее, огоньки, которые кружили над головой Алекса, увидела Лили и по своему обыкновению завопила так, что все вздрогнули, а профессор Кроткотт чуть не подпалил ярким люмосом какую-то лиану, испуганно убравшуюся вверх по стволу:
— Вот он! Вот он, нашелся!
Девочка стремительно бросилась к нему и схватила за рукав мантии так сильно, что чуть не оторвала:
— Алекс, ты куда пропал? Мы почти весь Лес прочесали, все-все, единорогов видели, с пауками разговаривали, а ты где был?!
— Малфой, это просто возмутительно! — грозно нахмурилась декан Гриффиндора, но ее перебил Хагрид, едва не задушивший Алекса в медвежьих объятьях:
— Уголек, ты нашел его, Алекс, нашел! А я уж так испугался, и за тебя, и за него! Нынче в Лесу глейстинги завелись, никак их выкурить не могу. Они-то взрослых не трогают, а ребенка или щеночка запросто загрызть могут.
— Ой! — прохрипел полузадушенный, притиснутый к кожаной куртке профессора Алекс. Пуговица больно врезалась в нос, а придавленный Уголек жалобно взвыл.
Хагрид, опомнившись, разжал объятья, и мальчик едва не упал.
— Они кричат, да? Так громко и жутко? — спросил он, отдышавшись.
— Не, кричат так фестралы, они-то тебя наоборот вывели бы, а глейстинги подкрадутся, усыпят своим пением и выпьют кровушки за милую душу.
Алекс вздрогнул от запоздалого страха, волной пробежавшего по всему телу. Их окружили учителя, а его друзья стояли рядом. Лили все держалась за его руку, а на бледном даже в теплом свете факелов лице Рейна было такое выражение, какое Алекс еще никогда не замечал.
Директор МакГонагалл строго сказала, глядя на мальчика, по-прежнему не выпускавшего из рук крылатого щенка:
— Лес — запрещенная территория для студентов, это одно из школьных правил, за нарушение которых следует наложить дисциплинарное взыскание.
Но ее, так же, как и профессора Люпин перед этим, прервал профессор Хагрид:
— Да это я все виноват, уж простите, директор! Это я попросил ребяток помочь с щенятами, сам Уголька упустил, а Алекс вот, молодец, не растерялся. Не наказывайте, а уж если наказывать — то меня, дурака старого, надо, по справедливости-то.
Директор МакГонагалл кашлянула и взглянула на профессора Люпин.
— Это решит декан Гриффиндора.
Хагрид снова начал громогласно объяснять, что виноват только он, но Люпин, ничего не слушая, сквозь зубы процедила:
— Десять часов работ на территории школы, Малфой, и ни минутой меньше. А вам, Хагрид, впредь следует быть предусмотрительнее и ответственнее. Вы все-таки преподаватель, а не просто лесничий.
Она круто развернулась, и ее черная мантия растворилась в черноте ночи. Она не взяла факел, не зажигала палочку, но двигалась бесшумно, словно все перед собой видела. Алекс ожидал чего-то в этом роде и не удивился, но друзья рядом возмущенно засопели, а Лили громко и с вызовом сказала:
— Но это же несправедливо!
Директор МакГонагалл переглянулась с профессором Хагридом.
— Декан факультета вправе наложить любое взыскание на провинившегося студента. Это также одно из правил школы.
Лили не осмелилась ей возражать, но все же пробурчала под нос так, чтобы слышали:
— Дурацкие правила, если наказывают невиноватого.
Профессора пошли к видневшемуся (оказывается!) невдалеке замку, а Хагрид и ребята немного отстали. Профессор все кивал, видя, как Алекс поглаживает щенка и, уже подходя к своему дому, около которого темнели силуэты двух человек с метлами, громко прошептал:
— Если хочешь, Уголек твоим будет. Я уж как-нибудь с директором разберусь и с Саламандером. Пока-то он у меня пусть поживет, с матерью рядом. Как, согласен?
— Я…. даже… спасибо!!! — Алекс с восторгом, не веря собственным ушам, повернулся к профессору, — большое вам спасибо! Я буду за ним ухаживать, правда! Я вам помогать буду!
Щенок, словно поняв, что речь идет о нем, облизал лицо мальчика и звонко залаял, и ему басовито, на три голоса, откликнулась Снежинка. Хагрид смущенно замахал руками, вытащил из кармана огромный платок, напоминавший скорее скатерть, и трубно высморкался.
— Ты меня, это… извини, — неожиданно он остановился и совсем понизил голос. Лили с Рейном тактично отошли вперед.
— За что? — Алекс от удивления едва не споткнулся.
— Да за все, вот, это вот… ну за меня, это… — невнятно пробормотал профессор, — уж очень ты на отца своего похож, а я его помню. Да только я и мать твою помню, сердце у нее было добрым, и у тебя такое же. Уголек к злому на руки не пошел бы, а вон он тебя уже и хозяином почти признал. Так-то.
— Вы знали, помните моих родителей?! — Алекс затаил дыхание, гулко стучало сердце, отдаваясь в ушах, — расскажите о них, пожалуйста! Хоть немножко!
Хагрид медленно покачал головой.
— Ты меня извини, Алекс, не могу. Тяжело слишком. Да и что рассказывать? Гермиону я в Хогвартсе знал. А может, только думал, что знал. А потом она за Малфоя замуж вышла. Ну и все. Больше, уж прости, не могу рассказать. Да ты и сам, наверное, слышал, читал там, ты же умный. Мама твоя тоже умница была… — профессор осекся на полуслове и натужно закашлялся.
Мальчик вздохнул.
— Спасибо, профессор Хагрид.
— Да ладно, ты смотри, приходи в гости-то, Уголек тебя ждать будет, — с явным облегчением распрощался Хагрид.
Алекс передал щенка, помахал ему и побежал к друзьям.
Когда они уже лежали в кроватях под балдахинами в своей спальне и слушали сонное дыхание соседей, ночную тишину, притаившуюся в углах комнаты, прорезал немного хриплый голос Рейна. Впервые за все это время.
— Ты больше так не пугай. Теперь если что, только с нами, ладно?
— Ладно, — улыбнулся в темноту Алекс, и ему вдруг показалось, что это коротенькое слово прозвучало как огромная торжественная клятва.
Клятва верности друзьям, обещание стоять всегда плечом к плечу, чтобы ни случилось.
Мир, где злые метели
Все пути замели,
Мир, где нежность отпели
На могиле весны,
Где ветра не сумели
Морок лжи разогнать,
Небеса потемнели
От ненастья опять;
Где разменной монеткой
Покупают любовь,
И клеймят черной меткой
Бессловесных рабов,
Где на цепи короткой
Держат бешеных псов
Той войны, что воровкой
Унесла грезы снов;
Этот мир, где забыл я
Направленье дорог,
Где не смог затворить я
Двери смертных тревог,
Мир, где часто ходил я
У беды на краю,
Этот мир полюбил я
За улыбку твою!
(с) Lilofeya, но по мотивам и с включением некоторых строчек песни Л. Дербенева «Ты, ты, ты»
_____________________________________________________________________________________________
Темный Лорд с удовлетворением наблюдает за магами, собравшимися в огромном, вычурно-пышном зале замка Малфой-Менор. Они немного удивлены, слегка ошарашены и чуть растеряны, но в общем и целом старательно делают вид, что все идет как надо. В самом деле, что тут особенного? Присоединилась к сторонникам Темного Лорда маглорожденная Гермиона Грейнджер, а дальше что? И не такое было, и не такое видели Его верные Пожиратели Смерти. Петтигрю — живое тому подтверждение. Сейчас каждый день приходят к Нему новые и новые волшебники, решившие, что Лорд Волдеморт — именно та фигура, на которую стоит ставить и которую следует поддерживать.
Прекрасно. Нет, превосходно! Никто не подозревает, никто не слышал пророчества, устранен источник, убран единственный свидетель. Все идет по плану, как Он и задумал.
Жаль, что у девчонки на самом деле осталось в памяти мало важного. Память Гермионы Грейнджер напоминает мозаику, собранную неумелой рукой ребенка, который, к тому же, потерял несколько фрагментов и постарался заменить их чем под руку подвернулось. Он рассчитывал вытянуть из нее кое-какие сведения, но леггилименция показала, что Темные Чары взяли свою жертву. Они отняли немалый кусок одних воспоминаний, смешали другие, перепутали третьи и каверзно подсунули четвертые, надерганные из мешанины звуков, образов и форм. Ах, как великолепно-изысканны и предательски-коварны Темные Чары, и как тяжело подчинить их себе, заставить работать так, как следует, не подпав под их воздействие самому! Увы, этой, без сомнения, одаренной, но самоуверенной и заносчивой ведьмочке они оказались не по зубам. Ну что ж, Он изначально не намеревался выставить ее в качестве приманки. Она должна была умереть, перестать существовать, потому что ее жизнь была одним из краеугольных камней в мемориале Его победы. Слабосильному и бесполезному отпрыску Люциуса Малфоя в любом случае не удалось бы переманить ее на свою сторону, и появился бы лишний повод держать в узде и проштрафившегося юнца, и его иногда своевольничающего папашу. Но в дело вмешались чувства, эти человеческие чувства, которым сынок Малфоя оказался не чужд. И то, что получилось в итоге — она жива, она с молодым Малфоем, она теперь на Его стороне официально (а об этом будут трубить все газеты) — Его даже в какой-то степени забавляет и заставляет интересоваться событиями и людьми, которые этого не заслуживают. Что ж, устранить девчонку успеется всегда, Он будет присматривать за ней и глазами Своих псов, и Сам. А пока можно и развлечься.
Он довольно улыбается, поглаживая плоскую голову Нагайны, обвившейся вокруг Его кресла, и наслаждается игрой, пешки которой расхаживают по залу, мня себя свободными и независимыми игроками. Он почти отчетливо видит яркие пульсирующие нити, путано и хитро связывающие несколько людей. Двое мужчин и женщина. Двое парней и девушка. Мужчина и парень. Женщина и девушка. Они так жалки и беспомощны с обуревающими их эмоциями — с любовью и ненавистью, страхом и тревогами, испугом и жалостью, привязанностью и чувством вины…
Глупо, но это позволяет Ему дергать за эти нити и добиваться своей цели. И никакого волшебства, просто надо знать человеческую природу, а она слишком примитивна.
Ах, какая игра идет и как же легко поймать этих глупцов! Как просто предугадать и рассчитать их шаги, поступки, мысли, действия, эмоции! Взрастить в ком-либо какое-либо чувство едва ли сложнее, чем сварить зелье по готовому рецепту. А наблюдать за ними веселее, чем за находящимися под «Круциатусом» или «Империусом», право слово. Они думают, что никто ничего не замечает, что они прекрасно держат себя в руках, и жестоко ошибаются.
Темный Лорд вновь покровительствующе улыбается, с выверенной долей театральности кивая своей новой стороннице, которая находит в себе силы присесть в глубоком поклоне под острыми взглядами присутствующих магов.
* * *
«Спи, мое солнце, а я буду оберегать твой покой и сон, буду смотреть на дрожание твоих ресниц и умирать от мысли о том, что я чуть не потерял тебя сегодня. И не один раз, а дважды»
Драко осторожно сдувает с лица спящей девушки мешающую темную прядку. Гермиона спит, с дорожками высохших слез на бледных щеках, в плотном кольце его рук, прижавшись как можно ближе, в неудобной позе и для себя, и для него. Завтра руки онемеют, и тело будет словно чужим. Но сегодня он ни за что не разожмет объятий.
В окно вливается тихий, едва слышимый голос моря, который напевает успокаивающую колыбельную, дарит отраженный в своих глубинах звездный свет, рассеивая ночную темноту. Резкий порыв свежего морского ветра гасит одинокую свечу и приносит августовскую прохладу. Шуршат листьями по подоконнику старые яблони. Гермиона чуть заметно вздрагивает и прижимается еще теснее. Драко наколдовывает большой теплый плед и аккуратно закутывает ее и себя, прикоснувшись в невесомо-нежном нетревожащем поцелуе виска с крохотной родинкой.
* * *
— Почему она меня так ненавидит? — тревожно спросила Гермиона, зябко передергивая плечами, — большинство смотрит косо, скрипит зубами, но понемногу притирается, привыкает, видя меня рядом с тобой. Но почему она? Ты заметил? Ее глаза словно два кинжала — куда бы я не пошла, всегда чувствую их в своей спине. Если она могла сжигать взглядом, я бы давно стала кучкой пепла.
Драко усмехнулся, поворачивая ее так, чтобы заслонить собственной спиной от всех людей, находящихся в этой огромной зале.
— На это у меня один ответ — Блейз Забини.
— При чем же тут он?
— При том, что Бьюла Амбридж давно и безнадежно влюблена в Забини, а Забини слишком много внимания уделяет некоей мисс Грейнджер, безуспешно пытаясь отбить ее у наглого, беспринципного и аморального мерзавца Малфоя. Это ему не удается и, надеюсь, он терзается муками неполноценности день и ночь* * *
, — Драко самодовольно ухмыльнулся и притянул к себе за талию Гермиону, обжигая дыханием и легонько касаясь губами самого чувствительного места на шее, там, где под тонкой кожей испуганно бьется синяя жилка, — когда закончится этот прием, и мы отправимся домой, а? Жду не дождусь!
— Драко, прекрати! — залилась краской девушка, — все смотрят!
— Ну и что? Плевать я на них хотел.
— Драко! Я все-таки о Бьюле… Хочешь сказать, она ревнует?
— Угу, кстати и я тоже.
— И глупо! И с твоей, и с ее стороны! Мы с Блейзом всего лишь друзья. Ничего больше.
Драко фыркнул. Лишь слепой, наверное, не заметит, как Забини из кожи лезет, чтобы привлечь внимание Гермионы, стать для нее не только «Другом», а кем-то большим, занять его, Драко, место. Почему та, которой это непосредственно касается, не видит? Или не хочет видеть?
Тягомотный дурацкий прием Паркинсонов все никак не подходил к концу. Все последние новости и сплетни пересказаны, Господин выслушал все доклады, благосклонно кивнул на захлебывающееся от восторга приглашение мистера Паркинсона считать его дом своим. Что еще? Ах, да, полчаса назад была объявлена весть, что миссис Памела Боул, в девичестве Паркинсон, произвела на свет дочку. Счастливый отец Лукас Боул вместо того, чтобы спешить к жене, с кислым лицом принимал поздравления и теперь тупо напивался со своими дружками за барной стойкой, устроенной в углу зала. Родители Памелы тоже не торопились к дочери. Кажется, только Пэнси искренне беспокоилась за сестру и со вчерашнего дня была рядом с ней.
Драко отыскал взглядом Бьюлу Амбридж. И что Гермиона так к ней прицепилась? Ничем не примечательная малолетка — тусклые глаза, тусклое лицо и тусклый характер. Никогда и рта не раскрывает, сидит, сжавшись, в углу, как маленький испуганный зверек. Действительно, втрескалась по уши в Забини и молча страдает, потому что предмет обожания о ее существовании даже не подозревает. Блейза никогда не интересовали тихие скромницы. Зачем, когда вокруг полно красавиц, которые сами к нему на шею вешаются? Исключение — Гермиона, но это ИСКЛЮЧЕНИЕ, которое лишь подтверждает правило.
И… он не раз замечал полный ненависти темный взгляд Бьюлы, преследовавший Гермиону.
— Тогда почему она не ненавидит Одиссу? Эйвери ведь была с ним помолвлена, да? Почему я удостоилась такой сомнительной чести? — Гермиона настойчиво требовала ответа, чуть откинувшись назад и уперевшись ладонями в его грудь.
Он чувствовал тепло ее тела, силу тонких пальчиков, и мысли мешались и пьяно путались, хотя он почти не пил.
— Ну откуда я знаю, Гермиона? Может, потому что она даже в мыслях не может тягаться с Эйвери? Она же ничтожнее комка грязи на ее туфлях, Одисса даже не заметит, как растопчет ее. А ты ворвалась в общество неведомо откуда, тебе благоволит Лорд, и обожаемый ею Забини прилип к тебе, как лист златоцвета. Возможно, она задалась вопросом — почему ты, а не она? И не найдя ответа, яростно возненавидела. Может так, а может быть иначе. Не обращай внимания на эту блаженную, она всегда была странноватой.
Гермиона задумалась и притихла, прижавшись щекой к его щеке. Они стояли в алькове у высокого окна, почти скрытые ото всех тяжелым занавесом, и он прикрыл глаза, наслаждаясь чувством прикосновения шелковистой кожи, завитком выбившегося локона, который щекотал шею, свежим тонким ароматом духов. Он вырисовывал пальцами узоры по нежной коже в вырезе платья на спине, шептал глупости, имеющие смысл только для них двоих, и чувствовал, как Гермиона улыбается, постепенно забывая о Бьюле Амбридж, непонятно почему невзлюбившей ее.
Их тихое уединение разбилось на куски от холодного голоса:
— Прошу прощения за вторжение, господа. Мой мальчик, не будешь ли ты столь любезен, позволив украсть у тебя твою прелестную даму? Мы с Фетидой обсуждали особенности приготовления некоторых зелий и слегка разошлись во мнениях. И я вспомнил, что мисс Грейнджер не так давно согласилась рассказать о своих экспериментах. Не могли бы вы, Гермиона, кое-что продемонстрировать?
Темный Лорд всегда абсолютно вежлив и до неприятности, морозом продирающей по коже, учтив. Гермиона растерянно развела руками:
— Прямо сейчас? Здесь?
— Да. Надеюсь, Луиза, вы позволите нам воспользоваться вашей лабораторией?
— О, конечно, мой Господин! — незамедлительно откликнулась хозяйка дома, появившаяся как по заказу, — прошу вас, пожалуйста! Персей не так давно обновил котлы и закупил весьма редкие ингредиенты.
Гермиона едва слышно вздохнула и пошла за Фетидой Забини и Луизой Паркинсон. Драко успел спросить глазами:
«Все в порядке? Я не нужен?»
«Нет. Думаю, я с этим справлюсь. А ты пока выбирай, красный шелк или черное кружево!»
Девушка озорно подмигнула и скрылась в дверях.
Спустя час Драко томился от скуки, прислонившись к колонне. Великий Салазар, какая тоска! Гости понемногу расходятся, родители ушли уже давно, сославшись на головную боль матери. Впрочем, у Нарциссы в присутствии Паркинсонов всегда разыгрывается мигрень, которая чудесным образом проходит, едва они оказываются от нее на расстоянии не менее, чем несколько миль. Лукас Боул напился в стельку и освободил, наконец, домовика в баре, уже потерявшего счет выпитому им. Сам Драко успел обменяться обычными язвительными подколками с Забини, выпить с Элфридом за их с Пэнси свадьбу, которая состоится через неделю, отбиться от какой-то дуры в облегающем, как вторая кожа, платье, призывно приглашавшей прогуляться в саду, и где, дементоры их всех побери, Гермиона?!
— Скучаешь? — Грег возник за спиной неслышно. Удивительно, как он это проделывает при таких габаритах?
Драко пожал плечами.
— Как обычно. Всегда считал, что это глупо — толкаться в душном зале, выслушивать дебильные россказни, распространять их дальше и искренне считать, что отлично провел время.
— Все язвишь, — Грег взял с подноса домовика стакан с огневиски и залпом опрокинул, даже не поморщившись.
— А что остается делать? — Драко взмахом позвал Крэбба и усмехнулся, наблюдая, как тот пытается обойти отличающуюся немалой пышностью форм миссис Онорину Эйвери. Наконец Винс почти галантно разминулся с препятствием и, отдуваясь, подошел к друзьям.
— Драко, дружище! — Винсент, похоже, был искренне рад, — в последнее время тебя совсем не видать. Как дела? Что поделываешь?
Драко неопределенно хмыкнул.
— А вы что делали? Все то же?
В свою очередь Винсент пробормотал что-то невразумительное.
— Ничего не слышно новенького?
Крэбб и Гойл обменялись одинаково-скептическими взглядами и почти синхронно развели руками.
— А ты как думаешь? Нам дают только задания и ничего не объясняют. Если уж ты ничего не знаешь, то что можем знать мы, всего лишь убогие исполнители Его воли?
Драко едва не поперхнулся глотком бренди. Грегори Гойл только что изволил пошутить? Или, вернее, даже съязвить?! Это обычно простой и безыскусный, как прут от метлы, немногословный, как горный тролль, и немного туповатый (чего уж там лукавить?) Грег? Впрочем, в Грегори Гойле в последнее время открылось немало странных и даже пугающих вещей. Нет, пугающих — громко сказано. Просто необъяснимых, не укладывающихся в голове. Или, наоборот, слишком хорошо объяснимых и поэтому странных?
Винсент покачал головой и понизил голос до шепота:
— Мы ничего не знаем, Драко. Отец говорил, что Он планирует что-то грандиозное и масштабное, но что именно — неизвестно.
— Долгожданное официальное выступление и вооруженный захват Министерства? — усмехнулся Драко, но друзья остались серьезны.
— Все может быть, — уклончиво отозвался Винсент и вдруг, изменившись в лице, сделал движение, как будто хотел спрятаться за спину Драко.
— Ты чего?
— Тетя Фанни, — страдальчески сморщился парень, — нет, не смотри в ту сторону!
— Ты испугался какой-то старушенции?
— Эта старушенция переживет нас с тобой, и у нее удивительный дар отравлять жизнь своим родственникам. Извини, Драко, был рад повидаться.
— Да ладно, Винс, — Драко был почти заинтригован, — что случилось? Я чего-то не знаю?
Однако Винсент уже стремительно удалялся, старательно прячась за спины и колонны, что выглядело порядком забавно при его росте и комплекции. Грег фыркнул и опустошил еще один стакан огневиски.
— Я тебе объясню. Не далее, как две с половиной недели назад, достопочтенные мистер и миссис Крэбб внезапно и неотвратимо решили, что их отпрыску пришла пора продолжить род. А тетя Фанни — профессиональный поставщик невест. Ты же знаешь, она обожает всех женить и выдавать замуж.
Драко понимающе и сочувствующе кивнул.
— Так вот, — следующий стакан тонко звякнул льдинками, — Винсент слышать о женитьбе ничего не хочет, твердит, что еще не сошел с ума, и поэтому бегает от нее, как от соплохвоста, а заодно ругается последними словами со всей родней. Мать в истерике, отец бешено шевелит своими знаменитыми усами и клянется его придушить собственноручно. Если хочешь знать мое мнение, рано или поздно тетя Фанни все равно поймает его и закует в брачные узы. У нее большой опыт в этих делах, а у Винса мало терпения и такта, чтобы выторговать пару лет свободы, а потом аккуратно разрулить ситуацию.
Грегори сегодня был на редкость разговорчив. Честно говоря, Драко редко видел друга таким. Что-то его гложет, не дает покоя, иначе он не хлестал бы огневиски словно воду. Грег вообще был равнодушен к спиртному, даже на вечеринках предпочитал потягивать тыквенный сок, чем немало веселил всех.
— Грег, ты сегодня был у них?
Грегори молча кивнул, снова опрокидывая в себя огненную жидкость.
— И… как?
— Плохо.
Поразительно, сколько уже стаканов оприходовал Грег? Не меньше бутылки, точно. А взгляд темных глаз был совершенно трезвым и больным.
— Плохо, Драко. Они ничего не понимают, ничего не умеют. Гиацинта плачет целыми днями, тоскует и хочет домой. А домой нельзя! — Грег сжал кулаки, — в дом чистокровных магов сквибам вход запрещен, дементор подери!
Драко неловко тронул друга за плечо, отводя его подальше от любопытных ушей.
— Гидеон держится, но из последних сил. Они говорят, что им страшно выйти на улицу, потому что там всюду маглы и их странные вещи. А я не могу быть с ними каждую минуту, хотя и стараюсь. Но самое страшное — они не понимают! Они растеряны и ошеломлены жестокостью, которая идет от самых близких людей — почему их вышвырнули из дома, как ненужных щенят? Как они могли стать позором семьи, просто появившись на свет? Я не могу объяснить эту несправедливость, я пытаюсь просто поддержать их, внушить мысль, что нужно начинать новую жизнь, найти себя в новом мире. И боюсь, что они не выдержат. Гиацинта слишком наивная и доверчивая, а магловский мир беспощаден к слабости.
Грег говорил с исступленной и бессильной злостью, и страшно было слышать слезы, самые настоящие слезы в хриплом голосе. Драко было неловко, хотелось как-то прервать это, но он молчал, давая другу выговориться, хоть немного выплеснуть отчаяние, в котором тот утопал последние два месяца, со дня совершеннолетия младших брата и сестры, двойняшек-сквибов, изгнанных из магического мира по древним, изжившим себя традициям чистокровных семей.
Сейчас никто так не поступает, не бросает на произвол судьбы беззащитных детей, пусть лишенных магии, но свою родную кровь.
Бессмысленно. Жестоко. Бессердечно. Как понять отца и оправдать мать?
Драко не представлял своих родителей в такой ситуации. Неужели его мать бросила бы его? Нет, не представлялось…
Что хотели Гойлы этим сказать? Доказать Лорду свою приверженность Его идеям? Выслужиться?
— Гидеон… Драко, ты бы видел Ги! Ты помнишь, он болтал без умолку, выдумывал какие-то игры, рассказывал бесконечные фантастические истории, хвастался, задирался? А сейчас его словно ударили по голове и вырвали язык, и все истории разом закончились. У него такой вид, как будто он заблудился в тумане, густом тумане с болот, и вокруг ничего не видно, неизвестно, в какой стороне твердая земля, а в какой — трясина.
— А… а как твои, дома?
Грег сжал зубы.
— Да никак. Мать не выходит из своих комнат, отец все время с Лордом, дед надирается каждый вечер и орет, что все должно быть в тайне. А какое, на хрен, в тайне, если все знают? И Лорд тоже и, знаешь, с такой тонкой заботой осведомляется о здоровье матери, — Грег скривился, — хотя вряд ли помнит, как ее зовут.
— Держись, все утрясется, — Драко хотелось хоть как-то подбодрить друга, — может, тебе перевезти Гидеона и Гиацинту из Лондона в маленький город? Там им будет легче и проще. И еще… Ты всегда можешь рассчитывать на меня.
— Спасибо, Драко, — Грегори тяжело вздохнул, — насчет переезда подумаю, дельная мысль. Только… все равно, один Салазар знает, что будет впереди. Ладно, еще раз спасибо, что выслушал. Пойду, надоело все тут.
Они обменялись рукопожатиями, и Грегори исчез так же внезапно и неслышно, как появился. Драко только покачал головой.
Да, Грегу не позавидуешь. Плохо все получается. Надо ему помочь. И на самом деле жаль Гидеона и Гиацинту. Отсутствие магии они с лихвой компенсировали живостью характеров, впечатляющей фантазией и полетом мысли, а также умением быстро сходиться с людьми. Грег все-таки слишком беспокоится за них. Когда пройдет первый шок, не такой острой станет обида, отпустит боль, они освоятся в мире без чудес. Грег не оставит сестру и брата, пойдет вопреки воле семьи и, наверное, Темного Лорда. И тоже будет идти по краю.
И именно это приводило в замешательство Драко. В Грегори Гойле, знакомом с детства, считавшемся и являвшемся его другом, появились такие черты характера, о наличии которых никто, похоже, и не подозревал. И Драко тоже. Кто мог знать, что младшие брат и сестра разбудят в Греге такую верность и надежность, несгибаемую решимость защищать их до конца, каким бы тот ни был?
Каждый день, каждый миг мы идем наперекор кому-то и чему-то, идем по своим мечтам, наступаем на горло желаниям, стремясь достигнуть цели. В каждом, даже самом слабом, заложена эта сила — суметь отстоять свое, пусть незначительное, но свое, выстраданное. Наверное, это и есть суть человека — вечная борьба, вечное движение вперед. Пусть кажется, что ничего не меняется, ты вязнешь в песке невыполненных обещаний и захлебываешься в омуте несделанных дел, но на самом деле в незримом полете рвется к далеким горизонтам душа, и пусть бьет в лицо ветер, пусть путают крылья закоснелые догмы, но мы все-таки летим… Наверное, должно быть только так и не иначе.
Его раздумья прервало появление в поле зрения Фетиды Забини. Он быстро подошел к ней.
— Фетида, Господин все еще обсуждает с Гермионой секреты приготовления зелий?
— Нет, Драко, — удивленно ответила черноволосая женщина, — мы уже давно закончили. Гермиона рассказала мне об одном зелье, очень сильном противоядии, о котором я и понятия не имела. Эта девочка далеко пойдет и достигнет многого.
— В таком случае, где она? — невежливо прервал ее Драко.
— Не знаю. Господин вспомнил об одном неотложном деле и удалился. Я задержалась с Луизой, а Гермиона вернулась в зал.
Фетида пожала плечами и отвернулась, а Драко огляделся, ища взглядом сиреневый всплеск платья. И странное, глухое и непонятное чувство тревоги острой шпагой укололо его в грудь, заставив сердце забиться чуть быстрее. Мигом улетучились из головы все посторонние мысли. Но откуда беспокойство? Здесь ей ничего не грозит, все знают, что Грейнджер пользуется благосклонностью Господина, и не позавидуешь тому, кто осмелится открыто на нее напасть. Почему, в таком случае, все нарастает и нарастает чувство опасности? Темной, неизвестной, нежданной и оттого тревожащей так сильно, что даже руки задрожали от напряжения?
Драко обошел зал, вышел на террасу, потом в коридор, заглянул в гостиную, просторную библиотеку, бильярдную, обнаружив в последней опять же Лукаса. Вот болван — лапать другую женщину в день рождения дочери в доме тестя.
Гермионы нигде нет. Нет нигде.
— Забини, не видел Гермиону?
— Нет, — Блейз оторвался от блондинки с глупым кукольным личиком, которая глядела ему в рот и беспрестанно хихикала, — ха, ты что, Малфой, потерял свою девушку? Смотри, найдет кто-нибудь другой.
«Мерзкая сволочь, даже не надейся, что это будешь ты»
Тревога и опасность уже пульсировали в голове в будоражащем вихре мыслей и догадок.
«Куда же она пошла? Вернулась в Малфой-Менор? Не могла, не предупредив меня….»
Вдруг пробегавший мимо домовик остановился и робко протянул… волшебную палочку!
— Господин, Престо нашел это. Это палочка, кажется, вашей госпожи?
Какого дьявола?! Это действительно палочка Гермионы — изящная, из виноградной лозы, с нефритовой рукояткой, которую он подарил ей сам. Что происходит?!
Глаза застлала багровая пелена страха и все той же тяжелой давящей тревоги.
— Где ты это нашел?!
Домовик выпучил глаза и затрясся.
— Там, рядом с бальной залой, у дверей…
Драко, не помня себя, помчался по коридору к бальному залу, а в ушах колокольным набатом гремело: «Что-то не так. Что-то не так! Быстрей, только не опоздать! С ней что-то случилось?»
И всплыло в памяти:
«Почему она меня так ненавидит?... Ее глаза словно два кинжала — куда бы я не пошла, всюду чувствую их в своей спине»
«Бьюла Амбридж давно и безнадежно влюблена в Забини, а Забини…»
Бьюлы Амбридж не было в зале.
«Да что она сделает Гермионе? Да ничего. Не зря же Грейнджер была лучшей ученицей на нашем курсе. Ничего страшного, все нормально, ну разговаривают девушки, может, Гермиона просто вправляет этой дуре мозги. Что в этом особенного? Конечно, ничего.
Чтобы черти тебя задрали, Забини, если не дай Мерлин, с головы моей Гермионы упадет хоть один волосок! Хотя нет, ты этому еще завидовать будешь»
И словно услышав, голос Забини вдогонку:
— Малфой, твою девушку уже нашел кто-то более достойный?
«Иди ты на…!»
Он влетел в темный зал, в первый момент даже не поняв, есть здесь кто-нибудь или нет. Во второй — мгновенно похолодев от ужаса, потому что прямо посреди огромной комнаты в потоке лунного света, льющегося из высоких окон — Гермиона. И даже в полутьме видно, как расширились ее глаза на побледневшем лице. А в ее горло была направлена волшебная палочка Бьюлы Амбридж.
Сердце подскочило, а потом провалилось куда-то в живот. Эта малолетка, что, с ума сошла?!!
«Сошла!» — стукнуло в голове, едва Драко расслышал ее слова, обращенные к Гермионе.
— Ну что, Грейнджер, дрожишь, да? Страшно? Пусть тебе будет страшно! — девушка злобно оскалилась, продолжая крепко сжимать палочку и, кажется, даже не обратив внимания на шумно появившегося Драко, — откуда ты взялась, такая вся из себя особенная и неповторимая, а? Грейнджер то, Грейнджер се, тьфу, тошнит! Ведь в Хогвартсе ты ходила скромница скромницей, зубрила и подлиза, на уме только Поттер и Уизли! Какого хрена ты у нас появилась? И все вокруг тебя плясать должны!
«Что она несет?! Точно свихнулась…»
— Малфоя прибрала к рукам и черт с тобой, хотя многие девчонки тебе за это готовы глаза выцарапать. Он же кроме твоей грязнокровной задницы больше никого не видит. Ну а Блейз тебе зачем?! — Бьюла сотрясалась всем телом и брызгала слюной прямо в лицо Гермионе, — зачем, ответь мне?! Что он в тебе нашел? Почему наши чистокровные парни с ума сходят по какой-то вшивой грязнокровке? Но не-е-ет! Такого быть не должно! И знаешь, я все исправлю. Я тебя убью! Да-да, просто раз и не будет тебя. Все девушки мне спасибо скажут, а Блейз… Блейз наконец будет моим! Мы предназначены друг для друга, у нас даже имена почти одинаковые. Только он пока еще не понял, но я подожду, я терпеливая. Я просто буду ждать и не допущу, чтобы на моем пути путались какие-то дуры. Ты думаешь, что случилось с его помолвкой? Это ведь я, это я тихо шепнула кое-кому, что Эйвери выходит за него только из-за денег, и что она — шлюшка, переспавшая со всеми, кроме него. И мне даже почти не пришлось придумывать, потому что это была правда. Эта Эйвери много из себя строила, но я-то знаю, с кем она спала, тварь! Она недостойна Блейза, и ты тоже! Но ты еще хуже, еще гаже — потому что грязнокровка!
Гермиона молчала, застыв в неловкой позе с высоко поднятым подбородком. Драко боялся что-то сделать — вдруг рука у этой сумасшедшей дрогнет, и она сорвется? Голова лихорадочно работала — броситься вперед, вырвать ее палочку, наслать на нее какое-нибудь заклятье…
Но тут Бьюла вкрадчиво кинула, даже не оборачиваясь:
— И не надейся, Драко. Одно движение — и она будет мертва. Знаешь ли, у меня очень хорошо получаются невербальные заклятья.
— Что ты хочешь? — голос драл горло, — отпусти Гермиону, я тебе ничего не сделаю, обещаю.
— Конечно, не сделаешь. Ха-ха-ха, вот смешно — она-то все равно умрет, а пока не умерла, ты, Драко, будешь смотреть! Ха-ха-ха! И не сможешь ничего предпринять. Но на всякий случай — палочку на пол, живо!
Драко медленно положил палочку у своих ног. Мерлин, нереальная ситуация — в этом же доме, всего лишь в каком-то десятке ярдов отсюда, за несколькими стенами — гости, хозяева, домовики, совсем недавно удалился Лорд, а здесь замер даже лунный луч, боясь двинуться и дрожа от испуга — вдруг эта странная девушка с безумным блеском в глазах прервет жизнь другой?!
— Она умрет! За то, что осмелилась посягнуть на моего Блейза!
И тут Гермиона слабо воскликнула:
— Поверь, ты ошибаешься! Я не посягала, господи, даже не думала о Блейзе, мы с ним просто друзья!
— Врешь! — палочка еще сильнее впилась в горло, — я же вижу, как он на тебя смотрит! Он ни на кого так не смотрел! Ни на Эйвери, ни на этих шлюх, что крутятся вокруг него. Вот в этом-то и опасность, я ее почувствовала, как только ты появилась на той вечеринке.
— Пожалуйста, Бьюла, выслушай меня…
— Заткнись, Драко! Я ее все равно убью!
Заклятье Удушения, Драко, бросившийся вперед, Блейз, ворвавшийся в двери, — все одновременно. Отлетела палочка, выбитая из руки Бьюлы, яростно ругнулся ошеломленный Блейз, Драко рявкнул:
— Забини, держи ее!
Бьюла визжала, извивалась, вырывалась с такой силой, что Драко едва удерживал ее распластанной на полу, накрыв всем телом. Забини пришел на помощь, опутывая лодыжки, а потом руки девушки наколдованными веревками. Бьюла, видимо, окончательно спятила, потому что уже не узнавала и Блейза, кусая его руки. Драко, едва убедившись, что она больше не опасна, нашарил свою палочку и наклонился над Гермионой, задыхаясь и шепча:
— Finite Incatatem, Мерлин, подожди, пожалуйста, не умирай, Finite Incatatem, Finite Incatatem!
Очень медленно на лице девушки появлялись краски, оживали глаза, она глубоко и жадно задышала, держась за грудь. Драко отчаянно целовал ее, гладил по волосам, по лицу, облегченно и бессвязно шептал:
— Гермиона, Гермиона…жива…
— Я в порядке, — хрипло прошептала она в ответ, уткнувшись ему в грудь, — в порядке…
Бьюла внезапно закричала, долго и страшно, и в высоком пустом зале ей откликнулось эхо. Блейз рявкнул:
— Silencio!
— Твою мать, Забини! Еще немного, и я мог опоздать! Эта твоя влюбленная дура спятила из-за тебя, несла тут полный бред!
— Она не моя дура! Охренел, Малфой? Ей еще семнадцати нет. Я вообще только сейчас от тебя узнаю, что она в меня влюблена.
— Мне плевать, сколько ей, мне насрать, что там у вас было, но она сегодня чуть не убила Гермиону! И причиной был именно ты!
— Это я виноват в том, что у нее мозги набекрень?
— Драко, Блейз, прекратите! — Гермиона освободилась из объятий Драко, — она же слышит все.
Она подошла к лежащей на полу и по-прежнему извивающейся Бьюле, попыталась ослабить узлы на веревках:
— Бедная… Finite Incatatem.
«Бедная» плюнула ей в лицо и едва не попала, а потом почти нормальным голосом, даже доверительно сообщила:
— А я тебя все равно убью.
Гермиона вздрогнула и отвернулась. Драко снова обнял ее, ощущая болезненную потребность чувствовать ее, держать в руках.
— Надо позвать кого-нибудь. Ее, наверное, в Мунго?
Забини молча кивнул и исчез, а через пару минут привел целую толпу. Мистер и миссис Паркинсон, мать Бьюлы — Люсинда Амбридж, Фетида Забини. Люсинда кинулась к Бьюле:
— Доченька! Мерлин, что с тобой сделали? Что вы с ней сотворили? Почему она связана?
— Миссис Амбридж, ваша дочь напала на мисс Грейнджер и применила к ней Удушающее заклятье.
— Что? Этого не может быть! Как вы можете так говорить? Как можете так нагло лгать?! Зачем моей девочке понадобилось нападать на эту грязнокровку?
Драко со вспыхнувшей яростью холодно и тихо процедил:
— Я отвечаю за свои слова, миссис Амбридж. Ваша дочь серьезно больна, ей требуется лечение. И если вы еще раз хоть полсловом оскорбите мисс Грейнджер, клянусь, будете иметь дело со мной.
Блейз мрачно ухмыльнулся:
— В кои-то веки я абсолютно согласен с Малфоем. Она действительно напала на мисс Грейнджер, первой и без каких-либо видимых причин. Я готов подтвердить это перед лицом Лорда.
Люсинда сникла, понимая, что спорить с этими отпрысками богатых и влиятельных семейств опасно и бесполезно. Они растопчут и ее, и ее бедную девочку, а Лорд Волдеморт поверит им и этой грязнокровной паршивке, которой почему-то позволено слишком многое.
Она запричитала над Бьюлой, ломая руки и заливаясь слезами. Мистер и миссис Паркинсон осторожно помогли ей увести дочь, которая затихла и лишь время от времени разражалась абсолютно сумасшедшим смехом. Фетида оперлась на руку сына.
— Думаю, нам пора, сынок.
Гермиона и Драко остались одни. И ее запоздало заколотила дрожь.
— Уведи меня отсюда, Драко, пожалуйста…
— На заднем дворе есть беседка, пойдем. Ты немного отойдешь, и мы отправимся домой.
В увитой плющом беседке Гермиона спрятала лицо в ладони.
— Ох, я так растерялась… и вела себя как дурочка. Знаешь, единственной связной мыслью было, что какая-то недоучившаяся девчонка так легко смогла взять надо мной верх. А я ведь все-таки училась в Аврорате и была не последней среди молодых авроров…
Драко нежно отнял ее ладони от лица, поцеловал пальцы и обнял как можно бережнее.
— А я испугался.
Гермиона долгим и испытующим взглядом посмотрела ему в глаза.
— Как ты нас нашел?
— Начал тебя искать, а потом домовик принес твою палочку. Гермиона… что же ты со мной делаешь, если только от одной мысли, что больше тебя никогда не увижу, у меня едва не остановилось сердце?
На губах девушки скользнула тихая улыбка.
— Я люблю тебя, Драко. И я знаю, что ты любишь меня. И мы с тобой связаны крепкой нитью.
Драко одним движением внезапно опустился на колено перед Гермионой, взял ее за руку и звенящим от напряжения голосом произнес:
— Я, Драко Люциус Абраксас Астерус Малфой, прошу твоей руки, Гермиона, прошу войти хозяйкой в мой дом. Клянусь оберегать тебя и любить. Клянусь, что мое сердце будет принадлежать только тебе, как и моя жизнь.
Гермиона потрясенно прошептала:
— Драко…
— Это традиция рода Малфой, — тихо сказал парень, глядя прямо в ее глаза, — вверять свою жизнь в руки той, которую просят стать женой. И моя жизнь зависит от тебя.
— Да! О, господи, да…
Над ними яростно и торжествующе полыхали звезды, но глаза Гермионы были все-таки их ярче.
* * *
«Спи, мое сердце. Забудь, что было сегодня, и пусть не тревожат сны о тех, кого тебе надо забыть»
* * *
Когда они чуть позже шли по аллее, направляясь к своему экипажу, Драко казалось, что он не идет, а летит над землей. Он глупо и счастливо улыбался и крепко сжимал руку Гермионы в своей. Наверное, делал ей больно, но она не отнимала, а наоборот, сжимала в ответ. И вдруг словно споткнулась, и Драко ощутил, какими слабыми и безвольными стали ее пальцы, как мгновенно утратили тепло, бесплотной тенью выскользнув из ладони.
К ним шел Уизли, а за ним бежал Поттер. Уизли и Поттер. Поттер и Уизли. Словно из-под земли вылезли. В саду Паркинсонов были Поттер и Уизли! Два самых ненавидимых им когда-то человека. Из трех. Третий, вернее, третья теперь шла рядом с ним, и ей он только что предложил стать его женой.
Потом он не мог припомнить, что им говорил. Наверняка, что-то оскорбительное и обидное, потому что лицо Уизли было каким-то кривым, а Поттер сжимал зубы и молчал, как рыба, не отрывая бешеного взгляда от Гермионы. А он нес какую-то ерунду, и все для него отодвинулось на второй план. Время закрутилось в воронку, хлестнуло по лицу холодным крылом и насмешливо отступило в сторону. Секунды падали тяжело и медленно, просачивались в песок под их ногами. Он забыл обо всем на свете, осталась только эта реальность, здесь и сейчас, с этими людьми.
Он кожей ощущал, как леденеет между ними пространство, как отдаляется от него Гермиона, чувствовал, как она не делает и шага, но становится все дальше и дальше. Словно во сне, в дурном бреду, с неестественной ясностью видел ту стену, которая раньше возвышалась между ними, которую они разрушили до основания, раздробили до последнего камня, все перемолов в песок, а песок развеяв по ветру. Но она вот снова воздвигалась, стремительно и неотвратимо. Если разрушалась она медленно и нехотя, то теперь росла так быстро, что Драко почти почувствовал твердый шершавый камень, злобно щерившийся, царапавший ему руки и все уходивший и уходивший ввысь. И все, что было между ними, вдруг оказалось раздавленным этой стеной. Что он предлагал ей? Свою любовь? Брак? Бред и глупость. Зачем Гермионе Грейнджер любовь Драко Малфоя? Зачем он нужен ей в качестве мужа? Чтобы она носила его фамилию, фамилию, которую ее друзья, наверняка, прокляли тысячу раз? Ну и что, что она говорила, что любит его, что станет его женой? Тогда она не видела ИХ, не столкнулась с НИМИ вот так, лицом к лицу, не слышала мольбы, звучащей в голосе Уизли, и любви в его глазах.
Дементоры подери, Уизли любил Гермиону! Почему-то Драко стало понятно это только сейчас, ударило, как молнией («Туго соображаешь, Малфой» — издевательски усмехнулся бы Забини). Это любовь кричала в нем, захлебываясь от дикой радости, с ума сходя от внезапно вспыхнувшей надежды, от нестерпимого желания обнять ЕЕ, почувствовать, что ОНА — настоящая, живая, вот она! А потом… растоптанная, (им, Драко) оскорбляла и проклинала. Не верила, не желала верить, но Драко ее пинал, глумился, тыкал в очевидное. И любовь Уизли умерла в саду Паркинсонов.
Он все понимал. Они ее друзья, она была с ними почти всю свою сознательную жизнь. Они были глубоко внутри нее, неотделимы — эти Поттер и Уизли. Когда она всего лишь мимолетно упоминала их, ее лицо сразу теплело, и на нем появлялось такое нежное, такое счастливое выражение, что он начинал их ненавидеть с удесятеренной силой. Какое-то время ему казалось, что ненависть к Поттеру сменилась равнодушием. О, нет, ни в коей мере! Никуда она не делась, а расцвела еще более пышным цветом. Только теперь он их ненавидел за то, что в сердце Гермионы они занимают слишком много места, за то, что не он, Драко, а они рождали на ее лице такую особенную улыбку, за то, что она тревожилась за них, а они, как идиоты, всегда перли на рожон, в самые опасные места. Чем там думает Грюм, отпуская бесценную надежду магического мира на такие опасные задания?!
И еще он боялся, так боялся, что любовь Уизли откликнется в сердце Гермионы. Он же не знал, что там было у них. Столетия назад, в Хогвартсе, они были подростками, они глупо дразнились, все опошляли, стараясь казаться опытными и взрослыми, но на самом-то деле были так юны и наивны. И он помнил, даже слишком хорошо помнил, что между Уизли и Грейнджер все было как-то по-другому, не так, как между Поттером и Грейнджер. Они ревновали, да-да, они ревновали друг друга, иногда очень даже заметно. Но…что там было? И было ли?!
Время издевательски отсчитывало тягучие секунды, выжидая, как зверь в засаде. А он стремительно, словно кровь из смертельной раны, терял надежду.
В отчаянной попытке он обнял Гермиону за талию (как-то отстраненно удивившись, что твердой стены между ними на самом деле нет, она в его воображении), притянул к себе, с ужасом ожидая, что вот сейчас, сию минуту, она сбросит его руку, опалит ненавидящим взглядом и шагнет навстречу им, потянется к Уизли, и тот ее уведет. А она даже не оглянется.
Тогда мир вокруг него рухнет, и сердце, сейчас болезненно замершее в груди, оборвется. И ничего больше уже никогда не будет. И самое главное — это ему будет безразлично. Возможно, он будет жить дальше. Существовать. Без сердца.
И случилось чудо. На зов Уизли она почти незаметно покачала головой и сделала крохотный шажочек назад. К нему. Прижалась так доверчиво. Снова сделала выбор. Может быть, еще более тяжелый, чем тот, когда она пришла к Грюму и сказала, что не вернется. Это, наверное, было безмерно труднее и жестче. И наверное, страшнее, чем когда она вышла из пентаграммы и отвела его палочку, а на следующий день предстала перед багровыми глазами Темного Лорда, с высоко поднятой головой вынесла тошнотворную и до безумия опасную процедуру леггилименции, а потом недрогнувшим голосом четко произнесла слова Клятвы верности, связывая себя с магом, все существо которого было противно и ненавистно ей.
Драко не мог знать наверняка, но предполагал. И жалел так, что сердце, едва не остановившееся, теперь просто захлебывалось от сострадания к ней. И от яростной злобы на этих двоих, неведомо как очутившихся здесь и сейчас. Будь его воля, он бы разорвал их, втоптал в землю, растер в прах, чтобы они не нарушали ее покой, не бередили раны, не отравляли ее нежную чистую душу. Он бы это смог на самом деле.
Она не выдержала, только когда они ушли. В опустевшем саду она с приглушенным стоном опустилась прямо на дорожку, зарыдала в голос и закрыла лицо руками. Он что-то ей несвязно шептал, гладил по волосам, потом подхватил на руки и понес к экипажу. Фестралы рвались в ночь. А ночь принесла дождь, который шуршащей пеленой обрушился на землю, смывая следы, мысли и чувства.
Сегодня случилось слишком многое, и она просто не выдержала. Да и кто бы сумел все это вынести с такой стойкостью, как держалась она?
Она не могла остановиться, повторяя жестокие несправедливые слова Уизли. Слезы все лились и лились, она не слушала его уговоров и утешений, забившись в угол экипажа. И лишь сдавленно прошептала между всхлипами:
— Пожалуйста, поедем в наш дом.
Он не возражал. Их маленький дом, официально подаренный Нарциссой ему, а неофициально — Гермионе. Между двумя его женщинами явно царило полное взаимопонимание. Мама говорила, что его построил ее двоюродный прадед для молодой жены. Только Леда Блэк не прожила в нем и года, умерев от ранних тяжелых родов. Погиб и ребенок. Финеас замкнулся в себе, а спустя несколько лет шокировал всех родных, поступив профессором зельеварения в Хогвартс.
Дом был в Южном Уэльсе, на берегу моря. Хотя прошло уже много лет, как в нем жили люди, но домовики Блэков поддерживали безукоризненный порядок и чистоту. Гермиона влюбилась в него с первого взгляда. Смеялась, бегала босиком по зеленой лужайке с мягкой травой, шутливо обещала, что в кухне будет готовить только сама, и пусть он попробует хоть что-нибудь сказать против. Он знал, что и не попытается, будет есть все, что она ни приготовит, даже если это окажется совсем несъедобным. Она тщательно и любовно обустраивала интерьер, яростно, до хрипоты спорила с каким-то дизайнером, потом отказалась от его услуг и все хотела делать сама. Конечно, ей помогали домовики, и сам Драко старался быть полезным. Но она хотела, чтобы он пока не видел, будет сюрприз. Она хотела отправиться туда завтра, передвинуть мебель в гостиной, посадить куст каких-то редких роз, которые ей подарила Фетида Забини. Она радовалась так непосредственно, как умела только она. Вернется ли эта радость?
И в их доме, куда он внес ее на руках, потому что у нее совсем не было сил, она тоже плакала, тихо, совсем беззвучно, прижимаясь к нему, словно стараясь спрятаться, укрыться от всего мира. И он обнимал ее, сцеловывал слезы и шептал, хрипел, говорил, кричал, что любит ее. Что еще он мог сделать? Что еще мог предложить любимой, которую обвинили в предательстве лучшие друзья? А потом она дрожащими губами попросила:
«Не отдавай меня никому!»
* * *
«Спи, моя жизнь. Я не отдам тебя никому, да и как? Ты — часть меня, лучшая, правильная, безукоризненно чистая часть. Клянусь, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива. И смету все на своем пути, лишь бы ничто и никто больше не смог причинить тебе боль, которую ты не заслужила!»
* * *
— Я не допущу этой свадьбы! — Люциус выкрикивает эти слова в лицо сына, потеряв свою обычную невозмутимость. Какая к чертям невозмутимость, когда надвигается такое!
— Папа, прошу тебя, выслушай.
— Я не желаю слушать, не желаю принимать даже мысль об этом! Хватит того, что она пользуется моим гостеприимством. Подобное стало возможным только благодаря Господину. И я не позволю пойти дальше этого, не дам согласия на этот безумный брак!
Драко бледнеет, изо всех сил стараясь сдержаться. Он предполагал, что разговор примет такой оборот, прекрасно зная характер и убеждения своего отца. Но все-таки надеялся, что будет иначе.
— Папа, я не прошу твоего согласия, я просто ставлю тебя в известность.
— Вот как? Мой сын всего лишь ставит меня в известность о том, что собирается жениться на нечистокровной, более того, маглорожденной, тем самым опозорив наш род? — лицо Люциуса дергается, а глаза превращаются почти в щели, неприятно напомнив о Темном Лорде.
Драко сглатывает комок в горле, с горечью осознавая, что делает отцу больно, расшатывает все его мировоззрение, почти плюет на его мнение. Но он сумеет, не потеряет, не упустит из рук свое счастье.
— Чем я опозорю свой род? Сделав своей женой любимую женщину? Папа, я люблю Гермиону и никому не позволю встать между нами.
— Даже мне?
В огромной комнате воздух сгущается так, что становится трудно дышать.
— Даже тебе.
Люциус не верит своим ушам. Когда его сын, его Драко, всегда считавший его достойным подражания, послушно выполнявший даже невысказанные просьбы, воспитанный в строгом подчинении неписаным законам чистокровного аристократического общества, разделявший все взгляды отца, делившийся всеми своими мыслями и идеями, гордившийся своей фамилией — когда он стал так далек от него? Когда он успел из мальчишки стать незнакомым мужчиной? Что он, Люциус, упустил? И что делать теперь?
— Если ты не разрешишь наш брак, отец, я уйду из дома.
Люциус почти чувствует, как безжалостные слова сына рвут грудь, вгрызаются острыми зубами в сердце.
— Уйдешь? Что ты сказал — уйдешь?
«Это угроза?»
— Да.
Люциус впивается взглядом в сына. Тот встречает гнев и ярость, бушующие в серых глазах отца, прямо и открыто.
«Мы так похожи…», — вдруг мелькает в голове Люциуса, — «с возрастом он все больше становится похож на меня, хотя в детстве, кажется, был копией Нарциссы».
И эта их внешняя похожесть еще больнее ранит его. Потому что на самом деле они, оказывается, совсем разные.
Глаза в глаза, перекрестье взглядов.
Противостояние сыновнего почтения и отцовской воли.
Боли и чести.
Любви и долга.
Надежды и разочарования.
Молодой жизни и древних традиций.
Уйдет из дома. В какой-то мере это пустая формальность. Драко уже сейчас не часто бывает в Малфой-Менор, живет в доме, который Нарцисса ему подарила, вместе с этой грязнокровкой.
Но для них это не просто слова, не пустое сотрясание воздуха. Уйду из дома — уйду из семьи, отказываюсь от всего, что она мне дала, отрекаюсь от людей, давших мне жизнь.
И в какой-то момент Люциус вздрагивает.
Драко не понимает, когда именно, но лед в глазах отца словно плавится под неведомым огнем, на миг появляются и тут же исчезают растерянность и слабое понимание, и уж совсем мимолетный, скользнувший словно по недоразумению всплеск отчаяния.
Словно отец внезапно что-то вспомнил и ужаснулся тому, что будет, если…
— Папа?
— Ты можешь жениться на ней, — Люциус с трудом выталкивает из себя слова, потерянно отводя взгляд, — я не буду… препятствовать…
— Папа! — в таких же серых, как у него, глазах сына вспыхивает жгучая радость, слепит Люциусу взор, а Драко порывисто шагает навстречу. Через миг Люциус чувствует тепло его объятья и сам не в состоянии объяснить, почему ему кажется, что он поступил верно.
Хлопает дверь, и Люциус остается один. Вернее, не один, а в окружении многочисленных представителей рода Малфой, которые взирают на него со стен. Он с запоздалым раскаянием спохватывается, что этот разговор был здесь крайне неуместен. Но он нашел сына в портретной галерее и слово за слово — они перешли на тему его женитьбы. Сделанного не воротишь, и Люциус внутренне готовится к потокам обвинений, гневных упреков, проклятий и жалоб об измельчании рода, нападкам на него, показавшего слабость, не сумевшего даже подчинить себе сына и женить его на достойной девушке.
А ведь он и в самом деле не сумел… Не сумел стать тем человеком, которым всегда себя считал — решительным и сильным, надежным и верным в первую очередь себе, своим принципам и идеалам, раз позволил Темному Лорду увлечь и повести себя за ним, допустил, чтобы его семья жила в непрестанной тревоге, чтобы сын в семнадцать лет вошел в круг тех, кого проклинают простые маги, чтобы на прекрасном лице жены появились ранние морщинки, почти незаметные, около глаз, но все-таки морщинки, следы волнений и тревог. А ведь удивительная красота вейл, унаследованная Нарциссой, не утрачивается до самой смерти. Что же она испытывает, когда они с Драко уходят в неизвестность, шлейфом тянущуюся за Лордом, если вянет прежде времени ее молодость? И в этом повинен только он, Люциус, который не смог уберечь от страданий самых дорогих ему людей!
Люциус стоит посреди комнаты, изо всех сил сжимая голову, чтобы она не раскололась от мыслей, которые мечутся вспугнутыми птицами, под шум голосов, водопадом обрушившихся на него. Именно то, чего он ожидал — проклятья, упреки, возмущение. Но неожиданно всех перекрывает один:
— А ну молчать!
Знакомый голос, рокочущий, низкий. Отец, папа…
Абраксас Малфой почему-то всегда пользовался уважением среди других портретов, хотя люди, изображенные на них, были намного его старше.
— Ты правильно поступил, сын. Я горжусь тобой.
Люциус подходит поближе, всматриваясь в родные черты. Отец кивает, мама ласково улыбается.
По традиции было заведено, что в галерее висели портреты супружеских пар. После свадьбы в замок приглашались самые известные и талантливые художники своего времени, чтобы запечатлеть на холсте очередных мистера и миссис Малфой. Лица на портретах были совсем молодыми, некоторым и вовсе было не больше тринадцати-четырнадцати, так как ранние браки издавна были приняты в кругу чистокровных магических семейств. Наверное, самым старым здесь был сам Люциус, которому в год его свадьбы исполнилось двадцать пять. Он хорошо помнил художника, рисовавшего их с Нарциссой портрет и не отрывавшего затуманенный восхищением взгляд от юной миссис Малфой. Тогда тот был совсем не знаменит, и откуда мама догадалась, что спустя годы его работы будут высоко цениться лучшими знатоками магического искусства, а гонорары взлетят до небес?
Лица, лица, лица… Его предки. Поколения Малфоев, прадеды, деды, отцы, сыновья, матери, бабушки. Разделенные многими веками и годами, навсегда запечатленные юными, полными сил и жизни. На портретах можно зримо представить себе историю древнего рода.
«Как же все-таки сильна наша кровь!» — мелькает мысль, когда он разглядывает своих предков.
Все женщины разные. Черный шелк, лунное серебро, медовая медь, теплый каштан, рыжее золото. Серые, черные, карие, зеленые, голубые, синие и даже редкие сиреневые глаза. Бьющая в глаза красота и скромное очарование, нежная прелесть и ослепительное великолепие. Тихие улыбки и капризные изогнутые губы, гордо вскинутые головки и простодушное личико, лучащееся добротой. Но у всех мужчин из поколения в поколение передаются светлые почти до белизны волосы, глаза чистого серого цвета, и на всех лицах неуловимо видна печать родства. В нем течет кровь всех этих людей, он связан с ними крепчайшими узами.
Люциус снова смотрит на отца, который кивает головой, как ему кажется, одобрительно и понимающе.
— Что мне было делать, папа? Мой маленький сын вырос и не сегодня-завтра сам станет отцом. Я не сумел воспитать его так, как ты воспитал меня.
Абраксас усмехается.
— О, но дело совсем не в этом, сынок, не так ли? Ты узнал в нем себя? Такого, каким был двадцать лет назад…
Люциус задумывается, молчаливо соглашаясь.
Да, к своему изумлению, едва осознав, какие они разные, в следующий же миг он понял, что сын сейчас поступает так же, как и он сам, когда стоял перед отцом и с упрямой решительностью повторял, что его женой станет только Нарцисса Блэк, и никто не сможет встать на его пути. И слова отца были точь в точь те же, что и его — гневные, оскорбленные, вразумляющие. И бесполезные.
История имеет дурную привычку повторяться. В те томительные мгновения Люциус пробовал было сопротивляться: «Это абсолютно другое. Нарцисса не происходила из презренной магловской семьи, и препятствием нашему браку была лишь вражда родителей».
Но голос совести предательски шептал, что это отнюдь не другое. Сын любил эту девушку так же, как он сам любил свою Нарциссу, решившись на тайное венчание. А могла ли остановить и остановила ли Люциуса тогда угроза проклятья отца?
И еще… Его ударило под дых другое воспоминание — грозовая летняя ночь появления Драко на свет. Он метался тогда по замку в страшном волнении и страхе за жену, потому что все шло неправильно, слишком быстро и неожиданно. Нарцисса должна была родить в конце июля, а сейчас было только начало июня. Вызванных целителей все не было, и он сыпал бесполезными проклятьями. Суетились домовихи, бегали с чистыми полотенцами, горячей водой, целебными зельями и утешали (его утешали домовики!):
«Хозяин, все будет хорошо! Госпожа молодая и сильная, она справится, с ней ничего не случится!»
Он поверил в это, лишь когда его слабым утомленным голосом позвала сама Нарцисса, и он, войдя в темную спальню, увидел при свете свечей любимое лицо с блестящими бисеринками пота, усталое, но счастливое. Серебристые волосы, разметавшиеся по шелковым подушкам, светились, а в руках у нее — кружевной сверток. Она улыбалась радостно и виновато, словно просила прощения за причиненное волнение. Он осторожно принял сверток и заглянул, впервые увидев крохотное сморщенное личико сына.
— Маленький…, — растерянно протянул он.
— Маленький! — тихонько засмеялась Нарцисса, — но он вырастет и будет похож на тебя. Смотри, у него тоже светлые волосы.
Пушок на голове младенца действительно серебрился. Он вдруг открыл глазенки и широко зевнул, сжав кулачки. И Люциуса едва не затопило от нахлынувших чувств. Это был его СЫН! Плоть от плоти и кровь от крови, новый человечек, появившийся на свет благодаря его любви, вспыхнувшей мгновенно и навсегда от одного взгляда молчаливой среброкосой девочки. В этот момент он, наверное, готов был свернуть горы, дойти до края земли, сорвать букет утренних звезд и подарить его любимой в благодарность за счастье, которое она ему щедро и бескорыстно даровала. Он бережно прижал сына к груди и поцеловал Нарциссу, шепнув со сжимающей горло нежностью:
— Спи, родная, отдохни. Я за ним присмотрю.
— Я совсем не устала, — пыталась она протестовать, но уже спала. Малыш, словно по-прежнему связанный с ней одной нитью, тоже уснул.
Никогда в жизни Люциус не был так счастлив, как в ту ночь, вернее, уже занимавшееся утро, сидя в ногах кровати, неловко покачивая на руках новорожденного сына и слушая тихое мерное дыхание жены.
Он вспомнил то счастье, смешанное с огромной любовью, с желанием уберечь, защитить от зла и жестокости. Вспомнил годы, когда сын рос, превращаясь из забавного малыша в веселого проказливого мальчика, упрямого подростка, всегда отстаивавшего право на собственное мнение, часто самоуверенного и пытающегося повзрослеть раньше времени. Но если этому мальчику было плохо и больно, он всегда прибегал к отцу и матери.
Он вспомнил свою клятву, мысленно данную в июньскую ночь. И дрогнул. Потому что несдержанная клятва превратилась в ворох ненужных слов и сгорела в огне несбывшихся надежд.
— Я не знаю, что делать, как поступить… Подскажи, папа. Или ты обзовешь меня бесхребетным слабаком?
— Нет, нет! — вступает мама, — нет слабости в том, чтобы обратиться за помощью к тем, кто старше тебя.
Абраксас задумчиво трет подбородок.
— Послушай, сын. Не думай, что все мы здесь закоснелые ревнители традиций или выжившие из ума маразматики. Мы портреты, в нас время остановило свой бег, но на протяжении жизни тех, с кого нас писали, мы не утрачивали с ними связи. Они росли, становились мудрее, учились на своих и чужих ошибках, падали и снова вставали, потому что истинный Малфой никогда не должен сдаваться. Они, и вместе с ними мы, гордились чистотой и древностью своего рода, но это не значит, что мы были закрыты для нового. На гербе нашего рода — волк, но на мой взгляд, правильнее было бы изобразить водный поток. Я бы уподобил душу настоящего Малфоя именно воде, вечной и неизменной. Она мягче ладоней женщины, но способна раздробить камни, стереть с лица земли города и горы. Она лед и снег, иней и туман. Она пробьет себе дорогу на земле и под землей, качает мотылька и топит корабли, и принимает в себя все сущее. Будь подобен воде, сынок. Вспомни о ее силе и текучести ее струй.
— Отец, какое это имеет отношение к Драко?
— Это важно и для Драко, и для тебя. Я был осведомлен о твоей принадлежности к близким сподвижникам человека, называющего себя Темным Лордом, но не успел спросить: зачем? Зачем ты позволил втянуть себя в глупую и опасную авантюру? За эти годы ты не появлялся здесь у нас надолго. Ты боялся?
Люциус садится в вовремя подвернувшееся кресло и сцепляет руки в замок, старательно избегая взгляда отца. Да, он никогда не задерживался в этой комнате с того черного дня, когда умерли родители, сгоревшие от редкой неизлечимой болезни в одну неделю. Не помогли самые лучшие целители и редкие лекарства, деньги не смогли спасти их. Невыносимо было знать, что их больше нет, и в то же время видеть на портрете почти живыми. Разъедающая душу боль, слепое отчаяние и горе… Их не стало за семь месяцев до рождения Драко, они даже не успели узнать, что у них будет внук. Тогда была пустота, жадно сосущая из него силы. Эту пустоту смогла победить Нарцисса, ее легкие руки и любящие поцелуи, неизменная поддержка и незримое присутствие за плечом.
А сейчас он словно в детстве, когда за шалости папа выговаривал таким же строгим жестким тоном. Как ему объяснить все, когда все так запуталось? Двадцать лет назад все казалось ясным и правильным, идеи Темного Лорда выглядели привлекательными и справедливыми. Ему казалось, что став рядом с Лордом, он завоюет мир, заставит трепетать ничтожных грязнокровок, прославит свой род. Но с тех пор многое изменилось. И сам он стал старше и, надеялся, мудрее. И легли на плечи отцовство, ответственность за сына. И прежние ценности потеряли свое значение. Зачем ему весь огромный мир и какие-то грязнокровки, когда в твоем замке тебя ждет любимая женщина, и маленький сын кидается на шею с радостным криком, теребит, говоря, что соскучился? Он был им нужен, их жизнь была тесно переплетена с его жизнью. И только это имело значение.
И Люциус виновато шепчет, совсем как нашкодивший мальчишка:
— Я не знаю, папа… Так получилось…
Абраксас порывается что-то гневно сказать, но Маргарет успокаивающе кладет руку ему на плечо и мягко направляет разговор в другое русло:
— Отец сказал, что ты поступил верно, согласившись на брак нашего внука с этой девочкой, и я с ним согласна.
— Но она грязнокровка. Это недопустимо с их точки зрения, — Люциус обводит рукой галерею, — да и с моей тоже.
— О, для Малфоев чистота крови всегда имела слишком большое значение, затмевая другие достоинства, но иногда было и по-другому! — вступает в разговор новый звонкий голос.
Люциус оборачивается. Юная девушка с портрета щурит фиалковые глаза и откидывает с лица золотую прядь. Пруденс, его пра-пра-пра-прабабка, знаменитая красавица своего времени, разбившая немало сердец. Говорили, что после ее замужества не один и не два неудачливых жениха сгинули в далеких странах, пытаясь залечить сердечные раны. Она загадочно улыбается и продолжает:
— Я не знаю своей семьи, меня сразу после рождения подбросили к порогу Малфой-Менор.
— Что?
— Да, мой мальчик. Тогда на замок еще не было наложено заклятье Ненаходимости, и любой мог войти в него. О, то есть, конечно, не любой, существовали меры предосторожности, но тогда Малфои, я бы сказала, были намного ближе к народу. А моей матерью в равной степени могла быть и знатная леди, и простая крестьянка, и волшебница, и магла.
У Люциуса вырывается пораженный возглас. Пруденс снова усмехается.
— Меня воспитали Найджелус и Урсула, я росла вместе с Драко, а когда нам исполнилось семнадцать, мы обвенчались. А ведь ты назвал своего сына в честь моего Драко, правда?
Ее муж обнимает ее, а пара с другого портрета одобрительно кивает. Люциус всматривается в лицо своего пра-пра-пра-прадеда. Это тоже была старинная традиция их семьи — давать сыновьям имена из генеалогических таблиц. Если честно, имя «Драко» ему понравилось своей затаенной силой, красотой драконьего полета и опасной грозной мощью, и он вовсе не думал о том, кто первым носил его, об этом семнадцатилетнем пареньке со смущенной улыбкой, выглядевшем рядом со своей красавицей-женой блеклой серой тенью. Этот Драко почти не похож на его Драко, но что-то в них есть определенно общее, сближающее и роднящее.
— Поразительно! — негромко восклицает Люциус, — я и не знал.
Абраксас хмыкает.
— Ты многого не знаешь и о многом не спрашиваешь, сынок. Например, о том, почему у твоей мамы всю жизнь был легкий акцент, и нас, слава Салазару, никогда не удостаивали визитом родственники с ее стороны.
— Не было никакого акцента! — спорит Маргарет.
— Нет, был, и не пытайся переубедить меня, милая. Но он мне так нравился.
— О, Эйб, ты невыносим.
— Позволь представить тебе, сын, Маргарет Малфой, урожденная Дагмар Торвальдсен.
Люциус потрясенно переводит взгляд с отца на мать.
— Как Дагмар Торвальдсен? Почему же Маргарет?
Мама склоняется в старинном книксене.
— Я ведь датчанка, дорогой. Имя Дагмар было слишком необычным и странным для англичан, и меня стали называть вторым именем, переделав Маргрету в Маргарет.
— Да, со временем как-то забылось, что Маргарет когда-то звали Дагмар, она стала настоящей англичанкой и гордилась этим.
— Как же вы с папой познакомились?
— О, это было так романтично! Он путешествовал по Дании, мы познакомились на каком-то приеме. И он буквально выкрал меня из родительского дома и привез в Дравендейл. Но мои опекуны так и не примирились со столь неподобающей поспешностью брака и тем, что мы с Абраксасом спутали им все карты. Они присвоили и растранжирили почти все мое наследство и намеревались выдать меня замуж за какого-то богатого старика. Я и сама собиралась бежать, но когда почти все было готово, увидела Абраксаса, просто потеряла голову и тут же согласилась выйти за него. Мне до сих пор кажется, что он применил какие-то Приворотные чары, — смеется мама и пожимает плечами, — и кроме чистой крови я не принесла Малфоям ничего.
— Меня никогда не волновало твое приданое, любимая, — широко улыбается отец.
— Я никогда не сомневалась в тебе, Эйб. И знаешь, сынок, вначале Астерус и Сесилия были не очень благожелательны к невестке-иностранке, которая по-английски почти не говорила. Они даже пытались аннулировать брак, но ничего не получилось. Привидения Дравендейла подтвердили его законность.
Люциус вначале молчит, а потом взрывается горьким саркастичным смехом:
— Мерлин, это что, традиция Малфоев? Женитьба против родительской воли?
— Возможно, — задумчиво тянет отец, потирая подбородок, — как бы то ни было, мне кажется, есть все предпосылки для того, чтобы мой внук продолжил эту традицию.
— Люциус! Люциус, ты где? — доносится голос Нарциссы.
Люциус словно выныривает из прошлого. Он проводит ладонью по лицу, откликаясь на зов жены:
— Иду, милая.
«Мог ли Драко унаследовать от меня, от деда эту черту — способность пойти наперекор традициям и мнению общества? Но у меня не пошло дальше женитьбы, а куда это приведет Драко?»
Уже выходя, Люциус оглядывается, внезапно поняв, что роднит его сына и семнадцатилетнего паренька, давшего ему свое имя. Не черты лица, не цвет глаз, а свет любви, который сделал их чище и яснее.
Незаметно подкрался май с теплыми ласковыми днями. Заниматься совсем не хотелось, озеро, зеленеющие лужайки так и манили к себе, уроки казались томительно длинными. Лили изнывала и с нетерпением ждала каникул, мечтая, как будет валяться в гамаке в саду с огромной мороженицей, полной шариков волшебного воздушного мороженого («Вкуснотища!»), соревноваться с Алексом в ничегонеделании («Увлекательнейшее занятие в мире!»), будет учить его ”прилично” летать на метле (сколько можно, в конце концов, трепать нервы бедной мадам Трюк!), ругаться с Джимом и Русом (теперь она говорила о братьях с нежным обожанием), и никаких классов, заданий, никаких новых заклятий и зелий!
Рейн только сочувствующе вздыхал. Алекс же с содроганием думал, что летом его ждет не мороженое и полеты, а тетя Корделия, горы грязной посуды и пудовые кулаки Ричарда и Роберта, соскучившихся и поднакопивших за год злости. Ведь в магловском мире Бигсли оставались его опекунами, а отец Лили наверняка полагает, что каникулы он должен проводить у милых родственничков.
Профессор Люпин сегодня заменяла профессора Хагрида, который опять уехал в заграничную командировку, попросив ребят почаще бывать у него («Чтобы собачки не скучали, а то Снежинка такая чувствительная стала!») и таинственно пообещав, что к его приезду их ждет сюрприз.
«Не сомневаюсь, это будет весьма огромный и безобразный, очень огнедышащий и поразительно недружелюбный сюрприз, на крайний случай, просто огнедышащий. У Хагрида просто слабость к чудовищам», — втихомолку шепнул Рейн.
Надо заглянуть к Угольку, он и вправду начинает скучать, если Алекс долго не появляется, и так радуется, когда придешь. Как же хорошо все-таки, что профессор Хагрид не отдал его в питомник! Он растет так быстро, еще совсем недавно Алекс мог поднять его на руки, а теперь, пожалуй, Уголек может сам катать его на спине. Лили на полном серьезе уверяла, что еще немного, и они будут летать на адском псе, а она самолично будет обучать его фигурам высшего пилотажа. Рейн фыркнул и с сарказмом осведомился, когда это она успела им обучиться? Уж не на последнем ли уроке мадам Трюк, когда после слишком гениально выполненного разворота столкнулась с одной из каменных статуй рядом с площадкой для полетов и оставила несчастную без головы и без шпаги, правда, пожертвовав ей значительный кусок своей мантии? Но Лили на подколку кузена лишь показала язык.
— Итак, класс, пожалуйста, внимательнее! — резкий голос профессора Люпин заставил Алекса вздрогнуть и полностью обратить свое внимание на нее.
Профессор обвела удвоенно строгим взглядом первокурсников своего факультета, большинство из которых уныло таращилось на чудесное синее небо с легкими кружевными облачками за окном.
— Сегодня, согласно программе профессора Хагрида, мы будем проходить шушалей зубастых. Это не опасные создания, но они грызуны и наносят огромный вред, если заводятся в доме.
Она сняла с клетки с толстенными железными прутьями темную ткань, и ребята увидели симпатичного на первый взгляд синего зверька, немного похожего на маленькую обезьяну, но с пушистым хвостом и огромными ушами. Во рту у него было столько мелких и острых зубов, что Алекс удивился, как он его закрывает. Шушаль сидел и аппетитно грыз что-то вроде орешка, но приглядевшись, ребята с изумлением поняли, что это металлическая шишечка от кованой решетки.
— Шушали могут перегрызть все, что угодно — дерево, стекло, камень, бетон, цемент. Это для них не преграда. Собственно, всем этим они и питаются. Две шушали могут разрушить, то есть полностью съесть помещение, буквально за месяц. Сейчас он не перегрыз клетку только потому, что на нее изнутри наложено заклятье абсолютного отталкивания. Но снаружи клетка проницаема. Шушали обладают примитивным разумом, не боятся солнечного света, любопытны, но не переносят запаха травы наперстянки. Поэтому лучший выход избавиться от них — разбросать повсюду эту траву, либо применить заклятье «Vaddipremi», которое намертво заклеивает их челюсти. Все вместе.
— Vaddipremi! — несколько раз нестройным хором повторили первокурсники, и Люпин удовлетворенно кивнула.
— Кто хочет попробовать? Нет смельчаков? Малфой.
Алекс про себя вздохнул. Ну, конечно, он, больше кто? Люпин почти всегда вызывает его первым, нещадно критикует за малейшую ошибку и под конец награждает наказанием. На этой неделе она еще не вызывала, значит сегодня он опять будет чистить туалеты под непрекращающуюся болтовню и обиженное завывание ужасно нудного туалетного привидения Миртл (оказывается, есть и такие), отбиваться от вреднющего полтергейста Пивза, созерцать содержимое больничных уток или прибираться в пустых классах в чудной развеселой компании завхоза Филча и его злобной кошки Миссис Норрис.
Мальчик вышел к столу Люпин и направил палочку на клетку.
— Vaddipremi.
Ничего особенного не произошло. Шушаль как грыз шишечку, так и продолжал грызть, временами причмокивая, облизываясь и кидая на школьников наглые взгляды.
— Малфой, направляйте палочку на него, а не в воздух. И четче выговаривайте слова.
Алекс сжал зубы. Нет, сегодня он ни за что не будет чистить очередной грязный чулан! Он покрепче сжал в руках волшебную палочку, нацелил ее прямо на синего зверька и громко произнес:
— Vaddipremi!
На этот раз из кончика палочки вылетела яркая искра, ударилась в прут клетки, срикошетила на серебряную застежку мантии Люпин, оттуда на рыцарский щит, непонятно зачем висевший на стене, а после этого попала в старинную бронзовую люстру на потолке. Люстра несколько раз глухо бомкнула, раскачиваясь из стороны в сторону, и вдруг на очередном боме словно захлебнулась. Пыльный воздух содрогнулся, сдвинулся с места, задрожал, словно в жаркий июльский полдень. И в напряженной тишине раздался звук, как будто лопнула огромная струна. По испуганно пригнувшемуся классу прошла странная волна. Профессор Люпин открыла рот, чтобы что-то сказать, и осеклась на вздохе, а у Алекса задрожали коленки, потому что класс словно раздвоился. Они отчетливо видели ряд столов, за которыми сидели ребята, удивленно крутившие головами, и в то же время словно проявился второй ряд, зыбкий, с расплывающимися очертаниями. Стены слегка подрагивали в мареве, на них появлялись какие-то призрачные схемы и картины. А посреди класса, прямо у парты Рейна и Невилла, выросли две фигуры, не такие прозрачные, как привидения, но и не такие, как живые люди. Что-то среднее. Как будто герои старинного черно-белого кино, подумалось ошарашенному Алексу.
Девушка и парень. По виду — студенты примерно шестого или седьмого курсов. Девушка — гриффиндорка и староста, судя по эмблеме факультета и значку на мантии, парень — слизеринец и тоже староста. Постепенно стали слышны голоса.
— Это твои обязанности, а ты не справляешься с ними. Я обязана доложить МакГонагалл.
— Я сам знаю, что я обязан делать как староста, а что нет.
— Ты просто идиот! Как ты мог оставить Ханну на дежурстве одну? Правилами строго запрещено обходить коридоры поодиночке! А если бы на нее напали?
— Да кому нужна эта тупая корова?
— Не обзывай людей, которые в сто раз лучше тебя!
— Ты смеешь мне указывать, что делать и что говорить, грязнокровка?
— Малфой, предупреждаю в последний раз…
Услышав свою фамилию, Алекс вздрогнул и словно очнулся от того шока, в котором пребывал весь класс. Он непроизвольно шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть говоривших. Его не интересовало, откуда взялись эти люди в их классе посреди урока, почему Люпин ничего не делает, чтобы прекратить это. Мальчика охватило лихорадочное желание, чтобы это продолжалось, потому что он узнал густые пышные кудри девушки и презрительное выражение на лице светловолосого парня. Девушка сердито и быстро говорила, сверля гневным взглядом парня, который невозмутимо стоял перед ней, скрестив руки на груди, и тягуче цедил слова. Звук почему-то становился то четким, то совсем исчезал.
— …в последний раз… это просто возмутительно…. Ты совсем обнаглел…
— Уймись, Грейнджер. Иди и найди своих дружков, вымещай на них свою неудовлетворенность личной жизнью.
Девушка яростно бросила сумку на призрачную парту, Невилл испуганно икнул и отодвинулся как можно дальше, потому что теперь эта сумка лежала у него перед носом.
— Ты невозможен, Малфой, с тобой нельзя поговорить как с взрослым человеком! Инфантилен и безответственен! Не понимаю, почему Дамблдор назначил старостой именно тебя!
— Тебя не касается… не твое дело, почему… отстань, грязнокровка!
Алекс слышал, как профессор Люпин тяжело и прерывисто дышит позади него. Она как будто пыталась что-то сказать, но не могла.
Внезапно с гулким грохотом распахнулась призрачная дверь, хотя настоящая осталась закрытой. Школьники втянули головы в плечи, а некоторые залезли под парты, с ужасом ожидая чего-то страшного. Но в классе появились еще два парня, таких же черно-белых, как и присутствующие. Один долговязый, немного нескладный и тоже со значком старосты, второй в очках и с палочкой наперевес.
— Это же… папа?! — ошеломленно пискнула Лили, а Рейн вскочил на ноги, потеряв от потрясения дар речи.
Но Рональд Уизли и Гарри Поттер никого не замечали, и вообще вели себя так, словно никого в классе кроме них и Грейнджер с Малфоем не было. Алекс, Лили и Рейн с широко распахнутыми глазами наблюдали за своими, такими юными родителями.
— Отстань от нее, Малфой! — Гарри Поттер угрожающе встал рядом с Гермионой Грейнджер.
— Поразительно, Поттер, но я уже битых двадцать минут стараюсь втолковать Грейнджер, чтобы ОНА отстала от меня. А она все никак не желает понять. Подозрительно, правда? Хочу напомнить, я с грязнокровками дел не имею, — губы Малфоя скривила усмешка.
Рональд Уизли бросился вперед с криком «Не смей оскорблять Гермиону!»,
Гермиона Грейнджер воскликнула: «Не надо, Рон, не обращай внимания на этого придурка!»,
Гарри Поттер вскинул палочку,
и тут снова раздался звук лопнувшей струны, волна дрожащего воздуха прокатилась в обратном направлении, глухо бомкнула люстра, а подростки внезапно исчезли. Предметы в классе и сам кабинет вновь приобрели свои привычные четкие очертания.
Первокурсники вылезали из-под парт и потихоньку спрашивали, что это было. Шушаль в клетке любопытно свистнул. А притихшие Рейн и Лили смотрели во все глаза на Алекса и на его палочку, которую он продолжал сжимать в руках. Профессор Люпин шевельнулась за спиной Алекса и севшим, слегка охрипшим голосом сказала:
— У…урок окончен. Все свободны. Кроме Малфоя.
Ребята радостно собрали вещи и быстренько выбежали из класса, потому что до конца урока вообще-то оставалось еще двадцать минут. Только Рейн и Лили собирались нехотя и медленно. Лили начала было:
— Профессор Люпин, а можно, мы…
— Поттер, Уизли, вон из класса! — рявкнула Люпин так, что девочка чуть не прикусила язык, и метнула грозный взгляд на Рейна.
Друзей словно ветром сдуло. А Люпин повернулась к Алексу.
— Малфой, как вам такое могло прийти в голову? Хотели показать, что вы лучше всех? Знаете то, что другие не знают?
У Алекса, еще взбудораженного и взволнованного происшедшим, помутилось в голове. Она обвиняет его? Он же ничего не сделал! Только произнес, как она и говорила, заклятье почетче!
— Вы понимаете, что натворили?! Вы подвергли смертельной опасности жизни ваших друзей! Мы все могли погибнуть! Минус пятьдесят очков с Гриффиндора! Вы будете наказаны! Я буду говорить с директором МакГонагалл о вашем исключении!
Алекс в отчаянье попытался оправдаться.
— Но, профессор Люпин, я не виноват, что так получилось! Я…
— Малфой! — Люпин побелела, как мел, и резко втянула воздух, глаза полыхнули желтым янтарем, зрачки вытянулись в вертикальную линию, черты лица исказились, стали какими-то хищными и опасными.
Алекс некстати вспомнил, что декан их факультета метаморф и в начале года показывала, как меняет внешность.
— Следуйте за мной к директору, Малфой. Там вам придется все объяснить.
Она быстро вышла из класса, а мальчик поплелся за ней с сердцем, бессильно трепыхающимся где-то в животе. Неужели его выгонят из школы за то, чего он даже не делал?!
У дверей его поджидали Лили и Рейн, но увидев лицо Люпин, не рискнули подойти и пошли вслед за ними в некотором отдалении. Лили сочувственно шепнула Алексу:
«Держись! Все будет хорошо!», а Рейн яростно кивал головой.
У дверей учительской директор МакГонагалл разговаривала с деканами трех остальных факультетов.
— Нимфадора, вы как раз вовремя! — воскликнул профессор Кроткотт, — мы обсуждали вопросы проведения экзаменов. Как вы считаете, можно ли четверокурсникам давать некоторые задания из С.О.В.? Или будет слишком сложно?
— Не сейчас, Леонард, — сухо сказала Люпин, — мне хотелось бы поговорить с директором МакГонагалл.
МакГонагалл удивленно взглянула сквозь очки на унылого Алекса.
— Это касается Александра?
— Именно.
— Хорошо, пройдемте в учительскую, там сейчас никого нет. Профессор Флинт, профессор Кроткотт, профессор Дирборн, подождите минутку.
— Нет, — решительно сказала Люпин, — пусть они тоже присутствуют.
Профессора и Алекс прошли в учительскую, заставленную тяжелой старинной мебелью и от этого немного походившую на просторный темный чулан. Директор МакГонагалл села за стол и спросила:
— Итак, что случилось?
— Профессор МакГонагалл, — голос Люпин опять задрожал, и она откашлялась, — сегодня на моем уроке произошло нечто из ряда вон выходящее. Малфой применил какое-то заклятье, и в результате этого мы увидели то, чему нет объяснения.
— Любопытно, — протянул профессор Флинт, с легкой улыбкой разглядывая Алекса, который холодел и обмирал от страха, что его выгонят из школы, — что такого ужасного мог натворить первокурсник?
— Он нарушил пространственно-временной континуум.
— ЧТО? — вскричали одновременно три профессора, а МакГонагалл недоверчиво подняла брови.
— Да. Сегодня я своими глазами видела, как в классе, в котором до этого находились только гриффиндорцы-первокурсники, появилось еще четверо человек. И они были не из нашего времени.
— Профессор Люпин, вы уверены? Возможно…
— Я абсолютно в этом уверена! — прервала МакГонагалл Люпин, — так же, как и в том, что сейчас нахожусь здесь в здравом уме и твердой памяти.
— Пожалуйста, объясните! — профессор Дирборн энергично прошлась по комнате, — общеизвестно, что нарушить пространственно-временной континуум можно только с помощью маховика, но никак не волшебной палочкой и заклятьем! Насколько я знаю, сейчас маховиков очень мало, после приснопамятного визита в Министерство мистера Поттера двадцать лет назад. Хогвартский маховик тогда же забрали, и теперь у нас нет ни одного, хотя мы и посылаем запросы каждый год. И как же мистер Грейнджер Малфой умудрился возмутить время и пространство?
— Я не могу это объяснить! — сверкнула глазами Люпин, — но после его заклятья в моем классе появились опять-таки Гарри Поттер, Рон Уизли и… — она помедлила, — Гермиона Грейнджер и Драко Малфой. Они были еще школьниками. И я видела их собственными глазами! Как ВЫ можете это объяснить?
В кабинете воцарилась тишина. Кроткотт изумленно переводил взгляд с Люпин на Алекса, Флинт неверяще покачивал головой, Дирборн погрузилась в глубокие раздумья, а профессор МакГонагалл вдруг сняла очки и устало потерла виски. Люпин упрямо сжала губы и с упором произнесла:
— Это были Темные чары, и это дело рук Малфоя!
— Нимфадора, — голос у директора МакГонагалл тоже был усталым, и Алекс почему-то подумал, что ей уже немало лет, хотя на лице не так уж много морщин, а в волосах седины, — но ведь этого не может быть. Он всего лишь студент-первокурсник, он просто не знает таких заклятий, чтобы нарушить пространственно-временное равновесие. Да их и не существует! Афина права, магия еще не дошла до такого уровня.
На сердце у Алекса чуть отлегло — директор МакГонагалл не поверила, что это сделал он!
Но Люпин стояла на своем. Преподаватели заспорили, казалось, позабыв про мальчика, который топтался у стены, то обретая надежду, то думая, что пора паковать чемоданы. Наконец профессор Флинт громко сказал:
— Может, дадим слово самому Грейнджеру Малфою?
Взоры всех обратились на мальчика. Алексу стало не по себе, и он с запинкой начал рассказывать, обращаясь в основном к директору МакГонагалл:
— Я ничего не делал, честное слово! Мы отрабатывали заклятье «Vaddipremi», чтобы обезвредить шушаля. Я не знаю, как это получилось, что они появились…
— Можно осмотреть вашу волшебную палочку? — внезапно спросил Флинт.
Алекс протянул ему свою палочку. Профессор осмотрел ее со всех сторон, взмахнул, пустив золотые и серебряные лучики, и задумчиво протянул:
— Необыкновенная палочка, весьма необыкновенная… Профессор МакГонагалл, взгляните. Если не ошибаюсь, у нее очень необычная и уникальная сердцевина.
МакГонагалл взяла из его рук палочку и тоже принялась внимательно осматривать ее, как будто что-то можно было прочесть на лакированном дереве. Алекс, с тревогой следивший за их действиями, судорожно вспоминал, что говорил старик-продавец.
— Мистер Олливандер, ну, продавец в лавке, где я ее покупал, сказал, что внутри нее пламя серебряного дракона, пойманное… э-э-э-э… в лунный свет, кажется.
МакГонагалл выглядела удивленной и обеспокоенной, а Кроткотт воскликнул:
— Не может быть!
Дирборн и Флинт одинаково нахмурили брови, встревоженно глядя на палочку.
— Это многое объясняет.
МакГонагалл переглянулась с остальными и серьезно посмотрела на Алекса.
— Алекс, ты, несомненно, не виноват в том, что произошло. Но мы должны предупредить — твоя палочка обладает необычайной силой и способна многократно усиливать силу заклинаний. В некоторых случаях это небезопасно. Удивительно, что она избрала именно тебя. Обычно палочки, у которых большая мощь, выбирают взрослых и опытных магов. Так что в будущем будь предельно осторожен. Мы постараемся помочь тебе овладеть ею в достаточной мере для того, чтобы не возникало подобных опасных ситуаций. Но я бы вообще настойчиво рекомендовала повременить ее с использованием, подобрав другую палочку, послабее, хотя, конечно, это не так-то просто.
МакГонагалл протянула ему палочку, и Алекс, почти не веря, взял ее и робко спросил:
— Значит, я не исключен?
— Нет, Алекс. Можешь идти, не то твои друзья скоро просочатся сюда через замочную скважину без всяких чар и заклятий.
Алекс с легким сердцем направился к двери, а Люпин бросила ему вслед:
— От наказания вы не освобождаетесь, Малфой.
Но даже наказания его теперь не страшили, а прикрывая тяжелую створку, он услышал:
— Нимфадора, не будьте слишком предвзятой.
Тихий ответ Люпин потонул в скрипе двери.
* * *
Минерва проследила, как мальчик вышел, осторожно закрыв за собой дверь, и только тогда позволила себе откинуться в кресле. Спина одеревенела, все трудней становится сохранять прежнюю осанку. Годы, увы, уже не те…
Почти полвека она работает в Хогвартсе, придя сюда молоденьким преподавателем трансфигурации. Как же доводили до слез ее первые ученики! Сейчас смешно вспоминать, но она ревела, выбегая с уроков, потому что кто-то подложил на ее стул поющую подушку или зачаровал мел так, что он писал только неприличные слова. С тех пор прошло очень много лет, в ее смоляных черных косах, которыми когда-то бурно восхищался профессор Флитвик, появились серебряные нити, и конечно, она давно не плакала от выходок разбушевавшихся учеников. Она стала директором магической школы, заняв этот пост после великого во всех отношениях волшебника, и часто в мыслях (но только в мыслях!) обращалась к нему — как бы он поступил в этом или в том случае? Правда, его портрет висел над письменным столом, но Минерве почему-то казалось кощунственным просить у него совета или поддержки. В конце концов, она давно уже вышла из-под его опеки.
Деканы факультетов разошлись, оживленно обсуждая волшебную палочку с удивительной сердцевиной и ее потенциальные возможности в руках сильного мага. Осталась только Нимфадора, устало опустившаяся в кожаное кресло. Из нее будто вынули стержень или сломали, словно тростинку. То, что случилось сегодня, любого выведет из колеи. В истинности ее слов Минерва не сомневалась и сейчас со смешанным чувством сочувствия, жалости, сожаления взглянула на молодую колдунью, лицо и сердце которой ожесточились после тяжелой потери.
Она поднялась и задернула тяжелую гардину на окне, солнце неприятно припекло затылок. Постояла, бездумно глядя на внутренний дворик. Уроки для большинства закончились, слышался шум и галдеж, кто-то, невзирая на запреты мистера Филча, колдовал, другие болтали, смеялись, проказничали. Знакомая и привычная картина.
Надо сказать Хагриду, чтобы почистил фонтан, струя стала совсем слабой, а каменное дно позеленело от сырости.
Надо составить отчет для Департамента магического образования.
Надо выяснить, что происходит на восьмом этаже, где, судя по всему, обосновался какой-то незнакомый полтергейст и притом женского пола, если верить словам разрядившегося в пух и прах и утроившего свои усилия по изобретению пакостей Пивза.
Надо найти нового преподавателя астрономии, потому что мадам Синистра решила, что ежедневные прогулки на Астрономическую башню стали для нее слишком утомительны, и загорелась мыслью полностью посвятить себя внукам. А Синистра на три года моложе ее…
Надо, надо, надо… должна, должна, должна...
У директора школы всегда много обязанностей. Раньше она не замечала времени, дни летели за днями — суматошные, хлопотные, веселые, наполненные заботами о школе. А сейчас все чаще хотелось просто посидеть в тишине, закрыв глаза. Иногда накатывала такая усталость, что трудно было шевельнуть рукой. Лишь усилием воли она заставляла себя вставать, идти куда-то, что-то делать. Наверное, это старость.
Минерва невесело усмехнулась. Когда директором был Альбус Дамблдор, ей, тогда уже давно не молоденькой наивной девочке, никогда не приходила в голову мысль, что этот сильнейший маг своего времени — тоже человек, и имеет право на личную жизнь, на какие-то причуды. То есть причуды-то у него были, но, как ей казалось, это были причуды великого волшебника. А в остальном он был непогрешим и не имел никаких слабостей. Человек-глыба, надежная стена, за которым, как за непробиваемым щитом, были все ученики и преподаватели Хогвартса. И уж точно ей никогда не думалось, что Дамблдору было уже много лет, и к нему подкрадывалась незаметно старческая немощь. Такого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда.
Глупо. Как же она была глупа тогда. И возможно, именно поэтому и погиб Дамблдор. Из-за того, что уже не мог нести все на себе, нужно было, чтобы кто-то помог, подставил плечо, перенес хоть какую-то часть тяжелой ноши на себя. Но никто не мог представить, не допускал даже мысль, что всемогущему и всесильному Дамблдору нужна помощь.
Минерва снова усмехнулась, на этот раз уже горько. Сейчас многие воспринимают ее почти как второго Дамблдора, со всеми проблемами преподаватели немедленно бегут к ней, из Министерства Магии частенько прилетают совы с официальными письмами. Так же, как и она в свое время, думают, что во власти и в возможности директора МакГонагалл сделать если не все, то многое. И наверное, никто не видит просто усталую пожилую женщину, у которой нет семьи, а родным домом стал Хогвартс. Она и сама часто забывает об этой женщине, потому что надо успеть сделать очень многое. Очень и очень редко эта женщина напоминает о себе, робко подает голос. Обычно это случается, когда Минерва сталкивается с чем-то, что ее рациональный и логичный ум не в силах осмыслить. Либо когда напоминает о себе прошлое. К сожалению, это бывает. Как, например, в случае с этим мальчиком.
О, сколько бы ни говорили, что «Дети не в ответе за дела родителей», но Минерва слишком хорошо знала, что это утверждение было не просто ложным, оно было насквозь фальшивым и лицемерным. Им прикрывались, его выпячивали, но часто под этими словами, как за непроницаемой ширмой, прятались застарелая злоба, зависть, желание отомстить, отыграться, если не на тех, кто причинил когда-то зло, то на тех, кто был слишком похож на них, был их продолжением. Потому что все мы просто люди, счастье и горе у каждого свое, и как же часто нас обуревают эмоции! Да — от всего сердца, да — мы уверены, что справедливые, но у справедливости, как минимум, два стороны, у каждой правды не меньше двух лиц.
Став директором Хогвартса, она старалась, чтобы это утверждение стало истинным, чтобы дети с печально известными фамилиями имели возможность жить без оглядки на прошлое, не в тени родительских ошибок, заблуждений и ненависти, чтобы они были обыкновенными детьми, жили, радовались и вырастали в хороших людей. Она надеялась, это ей удается, потому что эти ошибки были оплачены многими жизнями. Но этот мальчик… С ним было сложнее.
За свою полувековую педагогическую практику она повидала многих детей — изумительно талантливых и совсем бесталанных; умных и глупеньких; бесшабашно-веселых и скучно-правильных; отчаянно храбрых и трусливых просто до смешного. Они все были разными. Почти все преподаватели нынешнего Хогвартса и многие работники Министерства Магии были ее учениками. Она могла очень многое рассказать о каждом, потому что помнила их еще детьми. И помнила и понимала все чувства, мысли, мечты тех детей, понимала, а нередко просто интуитивно чувствовала, как вести себя с ними. Кому-то была нужна строгость, а кто-то нуждался хоть в самом малом одобрении. Одного нужно было все время толкать вперед, а другого придерживать, потому что его способности не поспевали за его возможностями.
С этим мальчиком было сложнее, потому что он просто был тем, кем был — сыном предательницы и врага. Сыном двух ее учеников. Сыном ее любимицы, ее гордости. Гермиона Грейнджер, одна из немногих, чья личность даже в детстве вызывала уважение. На редкость умная девочка с твердым и настойчивым характером, пытливая и упрямая в самом хорошем смысле. Она отличалась от своих однокурсников, но на первый взгляд и не скажешь чем. Просто когда Минерва входила в класс, она всегда в первую очередь отыскивала взглядом эту девочку, в глазах которой было жадное внимание и жажда знаний, жажда нового, еще неузнанного, затаившийся восторг перед чудом, которое сейчас будет происходить. Быть может, потому, что она была из магловской семьи? Нет, это слишком плоское и поверхностное объяснение.
И еще в глазах у нее всегда был свет. Давным-давно, еще в юности, Минерва читала какую-то то ли легенду, то ли рассказ про волшебницу, погибшую, спасая жизнь своему возлюбленному. Обыкновенная сентиментальная сказочка для глупых девчонок с обыкновенным романтично-трагическим концом. Сейчас изгладились из памяти и название этой сказки, и имя героини, и вообще где она нашла эту чепуху, если предпочитала серьезные книги и исследования маститых магов. Просто помнился яркий образ девушки с солнечными глазами, знавшей, что она погибнет, но уверенно шагнувшей в пропасть ради любимого. Странным образом Гермиона Грейнджер ассоциировалась у Минервы с этой девушкой.
Она никогда не пыталась вмешаться во взаимоотношения в троице Поттер-Грейнджер-Уизли, но поняла еще тогда, в годы войны, что предательство подруги ударило по Гарри Поттеру и Рональду Уизли так, как будто в них попала молния, и не одна, а целый сонм. Они словно оцепенели, застыли, не веря, что такое возможно, что такое произошло. После удара молнии редко выживают, но если это произошло, значит, человек сильнее, чем он думал, значит, ему, возможно, предстоит совершить что-то в жизни. Минерва наблюдала, как они оправлялись, приходили в себя, словно начинали жизнь заново, с чистого листа. И в этой новой жизни не было места Гермионе Грейнджер, они никогда не упоминали о ней, даже мимолетно, случайно.
И ей было больно за девочку. И тогда, когда ее друзья старательно делали вид, что их всегда было только двое, и потом, когда усиленно восхвалялись герои той войны. Умом все понимала, но сердце протестовало и возмущалось. Быть может, сердце было мудрее ума? Ей казалось, что это несправедливо — то, что о ней пытались забыть, вычеркнуть из памяти, словно и не было ее вовсе, и не сидела она за партой рядом с ними, не тревожилась за мальчишек, всегда попадавших в беду. Ведь многому они были обязаны только ей — первой дружбой и первой нежностью, первой заботой и первой любовью…
Она не пыталась оправдать Гермиону Грейнджер, не судила ее, но много думала о том, что стало причиной предательства… хотя, нет, не предательства, в глубине души Минерва этому не верила. Если бы это предательство было на самом деле, все было бы кончено еще тогда, и сейчас магическая Англия была бы во власти Волдеморта. Нет, в поступке этой девочки крылось что-то другое, что-то глубинное и сложное. Минерве казалось, что она догадывается.
И подтверждением этому был Алекс.
Внешне он был копией отца, но вот что творилось у него внутри? Минерва могла только позволить себе строить догадки, не хотела делать поспешные выводы. В свое время ей казалось, что Драко Малфоя она может читать как развернутый свиток, с ним все ясно. Избалованный мальчишка из богатой семьи, совершенно испорченный сознанием своего мнимого превосходства над другими благодаря чистой волшебной крови и древности своего рода. Кто из него мог вырасти? Только Пожиратель Смерти Волдеморта. Ее суждение словно подтвердилось, но было ли оно полностью истинным? Кто мог это доказать? Что в Драко Малфое было настоящим, а что — напускным? Было же в нем что-то особое, отличное от других, наверное, хорошее и светлое, ведь Гермиона Грейнджер стала Гермионой Малфой.
Помимо воли память кидала воспоминания, и что-то в них тревожило Минерву. Словно за тусклыми смазанными мазками не видно настоящей картины. А что это была за картина? Что вывела на ней рука умелого художника по имени Жизнь?
Из глубоких размышлений Минерву вывела Нимфадора, не то простонав, не то глухо кашлянув. Профессор взглянула на нее и вздохнула. Ее рана никогда не затянется, и кто в этом повинен? Все те же двое, что занимали ее мысли.
— Я все понимаю, Нимфадора, — почти неслышно сказала она, с затаенной жалостью глядя на декана Гриффиндора, — но взгляни на это с точки зрения здравого смысла. Он еще слишком мал, у него пока нет такой магической силы. Он не мог это сделать. И произошедшее сегодня — вовсе не темное колдовство. Хогвартс — очень старый замок, его стены в течение многих веков впитывали в себя все то волшебство, что вершится в его стенах. А камни тоже имеют память. При стечении обстоятельств, очень многих и совершенно разных, иногда получается так, что два мгновения из прошлого и будущего соприкасаются и прорываются друг в друга. Я сама была свидетелем подобного много лет тому назад.
— Да-да-да, я все понимаю, Минерва, — волшебница закрыла глаза и потерла виски, — да, я не сдержалась. Но… не могу! Не могу сдержаться, когда вижу его!
— Он ни в чем не виноват, ты же знаешь.
— Да, но виноваты они! Каждый раз, каждый раз, когда я вижу его, у меня перед глазами встает Ремус, и этот выродок снова направляет на него палочку! А его мать, — Нимфадора почти задыхалась, — его мать стоит с этой своей улыбкой! Мальчишка слишком похож на своего проклятого отца, а я ничего не могу с собой поделать. Минерва, вы не можете понять! Если бы не они, Ремус был бы жив, а нашей дочери, нашей Энид, сейчас было бы уже шестнадцать лет.
Минерва успокаивающе коснулась руки женщины, холодной и безвольной.
— Дора, шла война, рушились жизни и ломались судьбы, каждый день и каждый миг. И мы рисковали всем. Ты знала, Ремус знал, на что вы идете, не правда ли? Твоя потеря страшна, я сочувствую и понимаю, но нельзя, нельзя жить так, как ты живешь сейчас! Заново, раз за разом переживать те дни, убивать себя снова и снова. И снова хоронить себя с ними. Но жизнь продолжается, вокруг тебя новые люди. Да, Александр похож на своего отца, но он — это не Драко Малфой, понимаешь? Ты взрослая сильная женщина и выступаешь против маленького мальчика? Это нечестно и недостойно тебя. Он жил у маглов и ничего не знает о своих родителях. У него нет близких, кроме тебя и Малфуа, но считать их близкими — значит, сделать им огромное одолжение. Сейчас опекуном над ним согласно завещанию является Гарри Поттер, но почему тебе хотя бы не попытаться сблизиться с мальчиком, узнать его получше и, может быть, простить, наконец, что он имеет несчастье носить фамилию своей семьи?
Нимфадора резко встала.
— Нет, Малфой всегда будет Малфоем. Ненавижу! Ненавижу всех этих ублюдков, убивших Ремуса и нашу дочь!
— Нимфадора!
Но профессора Люпин уже не было в комнате.
Минерва снова вздохнула. Уже в своем кабинете, так и не сумев сосредоточиться на важных бумагах из Министерства, она беспокойно перебирала свитки, книги, и все думала и думала.
Она была рада тому, что Шляпа отправила именно этого мальчика именно на факультет Гриффиндор, хотя втайне упрекала себя за предвзятость к другим факультетам. А потом радовалась его дружбе с детьми Гарри и Рональда. История снова повторялась! Разве не поразительно, что эти трое нашли друг друга? Конечно, Лилия и Рейнар были кузенами, но почему, как, каким образом к ним присоединился Александр?! Как вообще Гарри и Рональд допустили эту дружбу? Она неплохо знала Уизли и могла представить его реакцию, когда он узнал. Но Гарри? Впрочем, Гарри Поттер нередко удивлял ее, и прежде всего своим умением понять людей. Иногда ей казалось, что у него слишком много той мудрости, которая приходит к человеку лишь с годами. Он рано повзрослел, рано начал борьбу, ставкой в которой была его жизнь, наверное, этим все объяснялось. А еще судьба Гарри Поттера была в чем-то похожа на судьбу Александра Грейнджера Малфоя. Быть может, это следует расценивать как тайный знак?
А потом она гордилась мальчиком, когда он отверг предложение Малфуа стать его опекуном. Все-таки он был сыном Гермионы Грейнджер, а ее всегда отличала удивительная чуткость и внимательность к окружающим.
У мальчика был характер. И были воля, и ум, и свое мнение, и верность друзьям. Только улыбка появлялась на лице нечасто. Но можно ли было упрекать в угрюмости, если жизнь не баловала его? Зачем ему это внезапно свалившееся богатство, груды галлеонов и счета в банках, если нет рядом самых родных людей?
Нимфадора могла бы стать хорошей опекуншей, но как разрушить ее злое неприятие, как излечить ее боль, иссушить горечь прошлого, которые послужили крепчайшим цементом в непреодолимой стене между ней и Александром Грейнджером Малфоем?
Эта стена воздвиглась сразу, как только были оглашены списки будущих первокурсников Хогвартса.
По традиции, уже несколько столетий подряд, в первый день каждого нового года, в Зале Основателей, доступ в который имели только директор и его заместитель, в руках статуи Пенелопы Пуффендуй появлялся свиток, на котором были имена всех детей Великобритании в возрасте десяти-одиннадцати лет, в ком теплилась хотя бы слабая искорка волшебной силы. Потом этот список официально утверждался Министерством, и рассылались письма. Минерва хорошо помнила, как в прошлом году, пробегая глазами по строчкам пергамента, выведенным изящным женским почерком, то и дело натыкалась на громкие фамилии. Как же много было в этом году детей из семей, известных как Пожирателей Смерти Волдеморта, так и из семей авроров, боровшихся с ними! И была дочь Гарри Поттера, и сын Рональда Уизли, и… она не поверила своим глазам и вновь перечитала фамилию — Грейнджер Малфой? Великий Мерлин!
Она тогда растерялась, наверное, был редкий случай, когда она не знала, как поступить. Афина решительно заявила, что это ничего не значит. Младшая сестра всегда была толерантной и умела рассмотреть проблему со всех сторон, выслушать все точки зрения и составить собственный непредвзятый взгляд на вещи. Но для нее фамилии Грейнджер и Малфой все-таки не имели того смысла, который заключался в них для Минервы.
И Афина же настояла на том, чтобы никому ничего не говорить. Он обыкновенный ученик, повторяла она, один из многих, зачем бежать впереди дороги? Все и так узнают в свое время. Вот так и получилось, что Гарри Поттер узнал о существовании сына Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя от собственной дочери, а потом, потрясенный, обратился к Минерве и Нимфадоре. Он просил Нимфадору взять опекунство на себя по праву кровной родственницы, но та отказалась сразу и наотрез. Как сама же сказала, этого не произойдет, даже если мир рухнет. Для нее все те, кто носил фамилию Блэк и Малфой, были мертвы. И это не были просто громкие слова, впустую сотрясающие воздух. Обряд отказа от родства крови — слишком болезненный, тяжелый и безвозвратный. Он не дает возможности вернуть все на свои места, и мало кто решается на него. Но Нимфадора решилась.
Минерва все понимала, но та обида, которая прежде сжимала ей сердце за Гермиону Грейнджер, снова росла в душе. Ее тревожила судьба Александра, его будущее. Каким он вырастет? Кем станет? Что будет, когда он узнает о событиях тех черных дней, поймет, чей он сын? Охрани его Мерлин от судьбы, которая так жестоко отняла у него родителей! Только… существует ли эта судьба? Что движет нашими жизнями? От чего или от кого зависит, будет ли кто-то счастлив, а кто-то — нет? Быть может, она слишком беспокоится, и нет никаких причин терзать себя? И все это — пустые размышления выживающей из ума старухи? Одни вопросы и никаких ответов… Давнее, почти забытое чувство бессильного непонимания. Словно решаешь уравнение из учебника нумерологии с неизвестной и двумя переменными. Что-то понятно, о чем-то догадываешься, но решение ускользает и никак не желает даваться в руки.
Но как бы то ни было, она рада, на самом деле рада хотя бы тому, что Гарри Поттер не отказался от опекунства над Алексом.
Минерва очнулась от мыслей, когда в дверь постучали.
— Да, войдите.
Сперва показалась груда свитков, а потом из-за них выглянула молоденькая преподавательница магловедения, добровольно взявшая на себя обязанности ее помощницы.
— Уф, профессор МакГонагалл, прилетели совы. Вот, опять из Министерства. И еще надо подписать кучу бумаг. И преподаватели составили учебные планы на следующий год. Профессор Синистра сказала, что ей немедленно нужна замена. А профессор Хагрид застрял на границе, у него конфисковали яйца китайских драконов, и Инспекция по магическим животным уже с утра возмущается беспечностью руководства школы, и…
— Помедленнее, пожалуйста, Нерина, — прервала девушку МакГонагалл, поморщившись от ее громкого голоса, — положите все сюда, я посмотрю. Спасибо. Инспекция присылала срочных сов?
— Нет, обыкновенных. Но их было пять штук! — уже потише продолжила Нерина.
— Хорошо. Я разберусь с этим. Все преподаватели сдали учебные планы?
— Все, кроме профессора Синистры. Она, как я уже сказала, требует замену и говорит, что составлять план на следующий год уже не ее проблема.
Минерва вздохнула про себя. С годами у Синистры просто до безобразия испортился характер.
— Так, какие бумаги я должна подписать? Эти?
— Да. Положение о новых школьных правилах, распоряжение об освобождении от занятий для студентов, выезжающих в следующем учебном году в Шармбатон, Махоутокоро и Илверморни, заявление об увольнении профессора Синистры, прошение о заслуженной пенсии для профессора Синистры, приказ о…
— Минерва! Минерва!
Профессор МакГонагалл и Нерина вздрогнули от неожиданности. Из камина в углу выглядывала чья-то голова с всклокоченными кудрями.
— Минерва, ты меня слышишь? Мы должны срочно поговорить! Дело жизни и смерти!
Похоже, вздохам Минервы сегодня несть числа.
— Гера, я на работе. У меня совершенно нет времени. Ты можешь подождать хотя бы до вечера?
— Не могу! Я же сказала, это дело жизни и смерти!!! У меня такое горе, а ты не желаешь даже выслушать, Минерва!
Гера Уэзерби никогда не отличалась вниманием к чужим проблемам, кроме собственных.
Нерина понятливо кивнула и вышла. Минерва повернулась к кузине.
— Что случилось? Может быть, ты все же изволишь появиться полностью?
Гера чихнула от попавшей в нос золы, но решительно помотала головой, окончательно растрепав прическу.
— Нет-нет, мне так удобно. К тому же у меня в духовке пирог.
— Так что там у тебя случилось? Опять Джеуса выгнали с работы? Джеф привел очередную наглую и бесстыжую стерву? Джестия не пришла домой вовремя?
Поразительно, Гера была младше Минервы на тринадцать лет и всю жизнь считала ее кем-то вроде своего личного психолога. Всю жизнь она жаловалась на мужа, детей, соседей, соседскую собаку, соседских гномов и собственных домовиков, на начальника Джеуса и еще миллион самых разных вещей, людей, обстоятельств и прочего. Это можно было продолжать и продолжать. При этом Гера искренне полагала, что Минерва обязана все это выслушивать и самое главное — помогать всем, чем может. И в самом деле, что ей, Минерве, еще делать? Ни семьи, ни детей — вольная птица. Поддерживать бедную, изнемогающую от жизненных проблем кузину — ее святой долг! И ее нисколько не волновало, что сама Минерва так отнюдь не считала. При этом Гера никогда не обращалась к Афине, видимо, побаиваясь ее жестковатого характера и сурового нрава.
— Нет! Правда, Джеусу снова сделали выговор, но ты же знаешь его начальника, настоящий тиран и деспот. Вот если бы ты тогда помогла и устроила Джеуса в Министерство. А ты такая упрямая, Минерва, и никогда не желаешь пойти навстречу. Но сейчас, о Мерлин, я по другому поводу! Джестия, моя маленькая девочка, сбежала из дому!
Минерва мысленно поаплодировала племяннице. Браво, дорогая, наконец-то ты решилась! Двадцать пять лет — давно пора вырваться из-под маминого крылышка, тем более, если это крылышко Геры Уэзерби.
— И что ты хочешь от меня?
— Как что? Ты должна с ней поговорить! Уговори ее вернуться! Мерлин, я просто спать не могу, как представлю, где там сейчас моя девочка, что делает. Этот Бут, который сманил ее, настоящий подлец и мерзавец! Ах, он же намного старше ее! Тебе, Минерва, никогда не понять боль материнского сердца! Ты такая бесчувственная!
Тактичностью кузина тоже не страдала.
Минерва потерла виски. От рыданий Геры камин отсыреет и придется снова просить мистера Филча прочистить. Легче самой отправиться к Уэзерби, попробовать успокоить сестру и вдолбить ей в пустую голову, что дети имеет тенденцию вырастать и становиться самостоятельными.
— Подожди, Гера, хватит плакать, я разберусь с делами и приду к вам вечером, хорошо?
— Не уверена, что доживу до вечера, ты же знаешь, от волнения у меня всегда начинается сердцебиение и в глазах так темнеет, а…
— Я буду у вас вечером! — твердым голосом отрезала Минерва, и Гера, шумно хлюпнув носом, со стенаниями исчезла.
Надо покончить с делами.
Надо согласовать с мистером Вэнсом из Департамента магического образования количество дополнительных часов занятий для семикурсников, введение новых предметов, а также похлопотать о заслуженной пенсии для Синистры. И не забыть еще о новом преподавателе астрономии! Помнится, к ней обращался однажды один весьма серьезный молодой человек по фамилии… Боунс? Да, Боунс. Если это один из племянников Амелии Боунс, из него выйдет неплохой преподаватель. Надо поручить Нерине найти его и обсудить его кандидатуру в Департаменте.
Надо сказать мистеру Филчу, чтобы он начал подготавливать комнаты для студентов по обмену из Шармбатона, Махоутокоро и Илверморни. Восточная башня? Или все-таки одна из северных? В первой удобнее и теплее, но вторая намного ближе к учебным классам и Большому Залу, и из нее ведут обыкновенные, а не зачарованные лестницы, что немаловажно для иностранцев.
Прежде чем идти к Гере, надо добраться до Джестии и выяснить, что же там у них произошло.
Надо, надо, надо… должна, должна, должна…
Хорошо, что не хватает дня, чтобы решить все возникающие проблемы, иначе она на самом деле почувствовала бы себя немощной старухой. А Хогвартс, студенты, Гера не позволяли расслабиться, давали силы встречать новый день с бодростью, и она могла сейчас с уверенностью сказать, что это — ее жизнь, медленно текущая и стремительно несущаяся вперед, суетливая и наполненная заботами, насыщенная и немного сумасшедшая. Та, которую когда-то юная Минерва МакГонагалл выбрала сама, и маленький мальчик по имени Александр Грейнджер Малфой как-то незаметно тоже становился ее частью. Она будет приглядывать за ним, постарается, если понадобится, помочь, и… не будет препятствовать, если когда-нибудь он захочет узнать о своих родителях…
* * *
Лили и Рейн с круглыми встревоженными глазами нетерпеливо задергали Алекса с двух сторон.
— Что случилось?
— Что они сказали?
— Ты же не виноват, правда?
— Нет! — широко улыбаясь, ответил Алекс, — директор МакГонагалл сказала, что я не виноват!
— Она справедливая, почти такая же, как профессор Дамблдор! — просиял Рейн.
— А профессор Дамблдор был директором, да? — поинтересовался Алекс, — я уже сто раз слышал это имя. И читал про него, кажется, в «Истории Хогвартса».
— О, папа, дядя Рон и дядя Фред говорили, что лучше директора не было за всю историю Хогвартса! Самый сумасшедший и самый гениальный! Самый крутой и самый классный! Его боялся сам Волдеморт! — Лили, наверное, еще долго могла бы перечислять неоспоримые достоинства профессора Дамблдора, но Алекс прервал ее, воскликнув:
— А, его портрет висит у вас в доме, Лили? У него еще такие смешные затычки в ушах.
Лили оскорбленно пожала плечами.
— Да разве в затычках дело?
Позже, когда они уже сидели в своей Гостиной, в тихом уголке, отгородившись от всех огромными стопками книг, Алекс горько спросил:
— Почему профессор Люпин все время придирается ко мне? Что я ей сделал? Сегодня она даже говорила, что меня исключат.
Лили и Рейн переглянулись. Лили тут же опустила глаза, а Рейн с преувеличенным интересом уставился на Джулиуса, который показывал другим их однокурсникам какую-то зверушку с длинным хоботом, с невероятной скоростью втягивавшим конфеты, предлагаемые ребятами.
Они опять знали что-то, о чем он и не подозревал. Алекс твердо сказал:
— Вы знаете почему?
Лили снова посмотрела на нахмурившегося Рейна и нерешительно ответила:
— Тебе это не понравится.
— Я должен это знать! — еще более твердым тоном сказал Алекс, — мне надоело, что все вокруг знают обо мне больше меня самого. Надоело, что все шарахаются от меня как от заразного больного.
— Не все!
— ПОЧТИ ВСЕ из магических семей! Только ребята из маглов относятся нормально. Скажете, я вру или выдумываю?
— Нет, Алекс, но… — Лили прикусила губу.
Неожиданно Рейн хлопнул по книге рукой.
— Он прав, он должен это знать. В конце концов, мы все знаем, а профессор Люпин и вправду слишком придирается к Алексу, хотя он ни в чем не виноват.
Лили покачала головой, но больше ничего сказала и как-то беспомощно развела руками.
— Алекс, дело в том, что у профессора Люпин погиб муж. Помнишь, Лили говорила, что поэтому она такая строгая и никогда не улыбается? И еще дочка, тоже погибла… совсем маленькая. Мистер Люпин был оборотнем, но очень хорошим человеком. Папа и дядя Гарри рассказывали, что он какое-то время даже преподавал в Хогвартсе, и он очень помог им. И потом всегда помогал.
— К тому же, — тихо прибавила Лили, — он был одним из лучших друзей моего дедушки Джеймса.
— Да. Когда началась война, он стал на нашу сторону, а все оборотни перешли к Волдеморту. Он стал чем-то вроде шпиона в стане врагов. И его разоблачили. Говорят, их схватили всех вместе, мистера Люпина, тетю Нимфадору, малышку Андромеду, и… — Рейн помолчал, глядя прямо в лицо Алекса, — мистера Люпина и Андромеду убили Пожиратели Смерти Волдеморта. И даже известно, кто. Драко Малфой. Твой отец, Алекс.
Алекс вскочил из-за стола, едва не опрокинув шаткую стопку книг.
— Этого не может быть! Это неправда!
— Это правда, Алекс, — Лили тяжело вздохнула, — а тетю Нимфадору почти запытали до смерти, ей чудом удалось вырваться, помогли бежать домовики. Она едва не сошла с ума от горя. И вот почему ребята, у которых родители маги, так к тебе относятся. Конечно, тогда многие были под чарами и делали ужасные вещи, даже не понимая, что творят. Но твоя семья всегда, с самого начала и по своей воле, была на стороне Волдеморта. Малфой-Менор был почти его официальной резиденцией, он проводил там больше всего времени. И папа победил его именно в Малфой-Менор, это ведь во всех книгах указано.
Алекс упал обратно на стул почти в прострации, не веря, не желая верить своим друзьям.
А Лили продолжила:
— Это видели домовики Малфоев, которые шептались с домовиками Паркинсонов. Их подслушал Добби, а потом передал папе и аврорам.
— Он соврал!
— Добби никогда не врет, ни один домовик не умеет врать.
Алекс обхватил руками голову.
— Это неправда! Все ложь! Такого не может быть! Мало того, что моя мама предательница, так еще и папа — убийца! Лили, такого просто не может быть!
Лили подавленно смотрела на друга.
— Алекс, нам очень жаль, но это правда. И еще… вообще-то тетя Нимфадора… на самом деле это тебе она тетя, двоюродная… Твой папа и она были кузенами. Получается, она даже ближе тебе, чем Малфуа. Я не знаю, почему все молчали, и папа тоже… не знаю…
— Что?!
Алекс застонал. Ему было плохо, так плохо, как никогда в жизни. Ненависть профессора Люпин объяснялась, но разве от этого легче? Оказывается, он почти окружен родственниками, но какими! Малфуа он был нужен только из-за денег, а Люпин вовсе не нужен.
И в голову пришла обжигающая мысль — пусть бы он лучше навсегда остался у Бигсли, ходил бы в эту школу для малолетних преступников, никогда не узнал, что он волшебник, но зато он и не узнал бы, что его родители были ужасными людьми, имена которых вызывают содрогание у магов!
И еще один вопрос терзал его измученную душу — как могли пожениться его родители, как мог появиться на свет он, если Гермиона Грейнджер и Драко Малфой ненавидели друг друга? По словам Люпин, сегодня был нарушен пространственно-временной континуум, прошлое вторглось в настоящее, то есть то, что они видели, было на самом деле, только давно. С какой неприязнью говорила мама, и как презрительно отвечал отец… А мистер Поттер и мистер Уизли защищали ее от него…
А если снова это сделать — разорвать этот континуум?! Снова попасть в прошлое и вытрясти, вырвать из них правду?!
Но взбудоражившая мысль, снова камень, брошенный в пруд, ушла на дно. Ничего из этого не выйдет. Сегодня они просто видели прошлое, но не участвовали в нем. Значит, то, что произошло, не вернется, его нельзя изменить. Если такое было возможно, все бы захотели это сделать. И делали бы. Это все равно, что Омут Памяти, в котором он уже был.
Да и что изменить? Какую правду он хочет узнать? Вот она правда — на пожелтевших страницах газет десятилетней давности, в строчках книг, в презрительных и холодных взглядах студентов Хогвартса, в отчужденном молчании тех, кто знал его родителей. Ведь в своих попытках что-нибудь узнать о них, он неизменно наталкивается на глухую стену. За этой стеной прячется прошлое, и не в его силах разрушить ее или преодолеть. Даже с трудом находимые двери в этой стене наглухо заперты на ржавые замки.
Но так невыносимо думать, что все его поиски, попытки, все — пустое! Не должно, не может так быть! Он не верит, и не желает верить, и не будет!!!
Алекс просто разрывался на куски. Он вскочил и помчался наверх в свою спальню, а Лили и Рейн молча смотрели ему вслед, изо всех сил желая помочь, но не зная, как можно это сделать.
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это лето,
Что гуляет сейчас по свету?
И танцует она с ветрами,
Вместе с морем поет его песни,
Перешептывается с облаками,
И смеется голосом леса.
Она принесла мне радость,
Подарила звезду удачи,
В поцелуях ее — меда сладость,
Свежесть вереска неутраченная.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света бездна,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — мое сердце.
(с) Lilofeya
____________________________________________
Мерно шелестит море, порой налетают мягкие порывы солоноватого ветерка. Ворчливо кричит чайка, кружась над волной. По небу тянется вязь светлых полупрозрачных облаков, изредка закрывающих солнце.
— Хорошо… Как же хорошо…, — шепчет Гермиона.
Каштановые волосы разметались по желтому песку, глаза закрыты. Ее ладонь, горячая и сухая, нащупывает ладонь Драко. Он расслабленно улыбается и переплетает свои пальцы с ее.
Неделю назад, сразу после церемонии венчания, разъехались гости. Их было совсем немного: французская родня — Азалинда со своей семьей, все одинаково чопорные и поджимающие тонкие губы, но беспрекословно подчиняющиеся каждому слову старой леди; Лейнстренджи — все еще худой и не оправившийся после Азкабана Рудольф с криво и презрительно усмехавшейся, но молчаливой в присутствии Лорда Беллатрисой. И Темный Лорд. Уехали родители, и замок остался в их полном распоряжении. Давняя традиция рода Малфой — венчание и медовый месяц молодых в Дравендейле. Эту традицию нарушили только Люциус с Нарциссой.
Дравендейл, как и Малфой-Менор, вырастает из скалы, но на этом сходство между ними заканчивается. Об эту скалу неустанно бьется море, а замок словно драгоценный камень в ее венце. Он мал и уютен, и его богатство не подавляет, в отличие от гордого и тяжеловесно-роскошного Малфой-Менора. Гермионе Дравендейл сразу понравился. Так же, как и понравилась близость моря, и мягкая прелесть ирландской природы. И то, что никого нет, кроме привидений, они совершенно одни с утра и до вечера, и все ночи только для них.
Гермиона счастливо вздыхает, травинкой щекочет Драко нос:
— Вставай, давай прогуляемся.
— Не-е-е-ет, — тянет он, не открывая глаз, — ле-е-е-ень…
Солнце слепит сквозь сомкнутые веки, висит огненным пятном, которое время от времени заслоняет тень. Его жена. Его Гермиона. Солнце и тень одновременно.
— Как хочешь, — в голосе нет обиды, она снова проводит травинкой по его лицу, шаловливо дует на нос и вскакивает на ноги.
Драко садится на песок и смотрит на нее, бродящую на мелководье, смеющуюся, играющую с волнами, то и дело порывающимися лизнуть ее платье или, вернее, магловский сарафан. Ярко-алый, короткий и легкий, открывающий плечи и стройные ноги. Может, он и не любит маглов, но магловская мода ему определенно нравится, особенно если ее демонстрирует Гермиона. Огонек. Маленький смелый огонек, танцующий на глади воды. Невероятное, невозможное и оттого фантастически красивое зрелище.
— Драко, смотри, что я нашла! — окликает его Гермиона и бежит навстречу.
Она протягивает огромную раковину. Такую огромную, что ее невозможно удержать одной рукой. И совершенно неподходящую для ирландского побережья. Она скорее из южных тропических морей. Как она сюда попала?
— Послушай, она поет, — Гермиона прикладывает ее к уху к Драко и сама наклоняется.
Ее лицо так близко, и Драко легонько целует ее в соленые губы, в нос, подбородок. Жена делает укоризненную гримаску, и он послушно прислушивается.
Действительно, поет. Обычный шум, который можно различить в любой ракушке, но в этот шум красиво вплетается голос, нежный и мелодичный, напоенный грустью и радостью одновременно. Так, по крайней мере, кажется Драко. Голос… Эти напевы….
Он выхватывает у Гермионы раковину и заглядывает в ее перламутровое розоватое нутро. Почти у самого края легко процарапаны знакомые руны, напоминающие трезубец, средний зуб которого намного длиннее и словно обломан.
— Она вернулась! — Драко вскакивает, — мама не поверит! Она действительно вернулась, как обещала!
— Кто? Откуда?
Он тянет удивленную Гермиону к воде.
— Идем, не бойся. Я тебя кое с кем познакомлю.
Они идут к большому, почти плоскому камню недалеко от берега. Во время прибоя, наверное, он почти скрывается из виду. Чем дальше, тем ниже становится дно. Драко подхватывает Гермиону на руки. У камня море почти ему по пояс. Они забираются на теплую, нагретую солнцем за день, гладкую, отполированную водой поверхность. Драко выпрямляется и, поднеся руки к губам в виде рупора, издает странный звук, напоминающий чаячий крик, но не такой резкий. Потом немного погодя — еще один. И всматривается в морскую даль, словно что-то выискивая.
— Драко, в чем дело?
— Сейчас, сейчас… Смотри, с той стороны, откуда мы пришли, совсем мелко, а с этой дно резко обрывается, знаешь, как здесь глубоко?
— Я ничего не понимаю.
— Смотри!
Драко протягивает руку, указывая на что-то. И Гермиона, прищурившись, пытается разглядеть непонятно что.
— Там человек!
— Нет, не человек.
— А… ой!
Шумно бьет и вздымает сверкающие брызги большой рыбий хвост, и у их ног выныривает из воды русалка. Почему-то поразительно не похожая на знакомых Гермионе обитательниц подводного царства, а скорее явившаяся прямо из детских сказок. Огромные, почти на пол-лица, глаза, прозрачно-зеленые, бездонные, словно само море, пушистые и длинные зеленоватые ресницы и брови тоже того же оттенка. И конечно же волосы, русые, с явственным изумрудным отливом, перевитые нитями жемчуга и кораллов, уложенные в замысловатую прическу. Личико русалочки нежное, по-детски круглое, с мягкими чертами, розовые губки тоже по-детски припухлые, и милая ямочка на подбородке. Почти такая же хвостатая красотка была на цветном витраже в ванной для Старост в Хогвартсе.
Гермиона, прищурившись, смотрит на мужа: «Откуда ты ее знаешь?». Драко, к ее изумлению, присаживается на корточки, радостно улыбается, что-то говорит на каком-то странном языке, совсем не похожем на тот русалочий, на котором говорили обитательницы Черного озера. Словно шелест морских волн, накатывающих на берег, вздохи морского бриза и голоса морских птиц. И русалка отвечает!
Гермиона настороженно прислушивается, пытаясь хотя бы угадать, о чем речь. Глупо ревновать к девице с хвостом, но почему он ей так улыбается?!
И вдруг русалка поворачивается к ней и слегка касается своей тонкой ручкой ее руки. И странное ощущение пронизывает Гермиону. Узкая хрупкая ладошка, как-то не по-человечески хрупкая, словно в ней нет костей, словно это загустевшая вода, не лед, нет, но как будто под тонкой кожей течет вода, прохладная и живая. Гермионе хочется отдернуть руку от неприятного брезгливого ощущения, мгновенно и быстролетно пронзившего ее. Как будто коснулось на миг что-то до ужаса чужое, противное самой ее природе. Но она пересиливает себя и не отдергивает.
Видимо, русалка теперь обращается к ней, потому что Драко начинает переводить.
— Гермиона, это Уна. Она говорит, что очень рада видеть тебя.
— Ты бы хоть объяснил, откуда ее знаешь! И переведи, что я тоже рада видеть ее.
— Я все расскажу, только попозже. Так, она говорит, что дочь воды приветствует дочь пламени. Хм, что-то странное, какие-то чересчур пафосные обороты, не могу разобрать… Ну ладно, она удивлена тем, что моей женой стала именно ты. Она не понимает, как подобное стало возможным. Так, это уже оскорбление в мой адрес. Гермиона, не дергай меня, я тоже ничего не понимаю, перевожу все буквально. И еще… Ого!
Русалка медленно снимает со своей шейки ожерелье — три нити идеально-круглых жемчужин, сияющих полупрозрачной молочной белизной, словно вобравших в себя зыбкий рассветный свет. Нити соединяет большой камень чудесного золотистого цвета — краешек солнца, выглядывающего утром из-за края земли.
— Она просит принять тебя это ожерелье. Камень — редкий янтарь из Северного моря, носящий название «Око Солнца».
— Драко, я не могу принять такой дорогой подарок!
Русалочка качает головой и вкладывает ожерелье в ладони Гермионы.
— Она говорит, что это не подарок, она возвращает тебе твое. Что-то я совсем ничего не понимаю.
— Как это — мое?
— Когда она решила вернуться сюда, она не думала, ради чего. Что-то ее тянуло и толкало в путь, но она только теперь поняла, что «Око Солнца» решило покинуть морские глубины и вернуться к своей истинной владелице, той, в чьем сердце пылает солнечное пламя. У него есть предназначение — быть Стражем Жизни. Но она предупреждает — когда зло слишком велико, и когда потеряна надежда, «Оку Солнца» может не хватить сил для защиты. Уф, как она высокопарно говорит! Уна, подожди, я не могу так быстро.
Русалка улыбается, кивает и неожиданно ныряет, окатывая Драко и Гермиону солеными брызгами. Ее головка показывается из воды уже далеко от камня, и она машет рукой, словно прощаясь. Драко растерянно машет в ответ.
— Гермиона, не надо на меня так смотреть. Я все объясню, но то, что сейчас произошло, тоже не понял.
Они бредут к берегу. Гермиона рассматривает ожерелье, любуясь игрой света и бликами, появляющимися внутри янтаря.
— Рассказывай! А то приплывает какая-то незнакомая русалка, строит глазки законному супругу, дарит что-то невообразимо дорогое, и не знаешь, как на это реагировать.
— Уна не русалка, а морская дева.
— Есть разница?
— Неужели, милая, на свете существует что-то, чего ты не знаешь или о чем не читала? — шутливо изумляется Драко, получив от Гермионы легкий шлепок.
— Морской народ так же далек от известных тебе русалок, как мы от полудиких племен Африки. Нет, ну что-то общее есть, конечно, но для меня ты как-то привлекательнее, чем черная, как сажа, девица в травяной юбке. Русалки страшнее, чем все смертные грехи, вместе взятые, а морские девы, если ты заметила, славятся своей красотой и еще своим пением. Раньше для них любимым развлечением было топить магловские корабли, экипаж которых имел неосторожность заслушаться. Это у них считалось чем-то вроде хобби или соревнования — кто больше. Их еще звали сиренами. А сейчас то ли сирены обмельчали, то ли состязаются в чем-то другом, то ли маглы окончательно утратили музыкальный слух. Вообще, морской народ живет гораздо южнее, в теплых морях. Так вот, когда я был маленьким, мама любила приходить со мной на это место. Видишь, здесь мелководье хорошо прогревается, песок чистый и мягкий, и от замка недалеко. Однажды на этом самом камне мама нашла полумертвую девушку с рыбьим хвостом. Она ее выходила и выучила ее язык. И я, поскольку всегда бегал поблизости, тоже. Уна со мной играла, приносила со дна красивые ракушки и камешки. И ужасно тосковала. Здесь ей было холодно, она плакала и рвалась домой. Морской народ живет дольше, чем мы, и тогда она была, наверное, еще девочкой, маленькой и потерявшейся, хотя по ее словам, было ей сто пятьдесят два года. Что с ней случилось, она не рассказывала, а может, я не запомнил. В общем, когда Уна поправилась, мама как-то сумела организовать ее переправку в родные моря. Прощаясь, Уна сказала, что когда-нибудь вернется. И вот… если честно, очень странная получилась встреча…
— Странная, — соглашается Гермиона, — и подарок тоже странный.
Она возится с хитроумной застежкой в виде раковины. Драко помогает.
— Ну что, мне идет?
Жемчуг мягко сияет на белой коже, а внутри янтаря вспыхивают золотистые огоньки. Гермиону охватывает какое-то необъяснимое чувство воссоединения. Словно давным-давно она что-то потеряла, уже не надеялась найти дорогую сердцу вещь, но вдруг нашла. Но она же ничего не теряла, и это ожерелье ей никогда не принадлежало…
— Оно тебе очень идет, словно мастер делал его именно для тебя, — Драко окидывает ее оценивающим взглядом и добавляет, — знаешь, в старых книгах пишут, что морской народ обладает даром предвидения.
— Ее слова прозвучали тревожно. Надеюсь, что это все-таки было не проявление ее дара предвидения, — качает головой Гермиона и спохватывается, — ой, Драко, идем домой, скоро ужин, наверняка домовики уже накрывают.
— Конечно! Все стынет, и мы взяли на себя труд позвать юных новобрачных.
— О, нет! — стонет Драко, оборачиваясь, — ну зачем вы опять покинули замок? А если кто-нибудь увидит?
Перед ними блекло переливаются почти невидимые в лучах закатного солнца два привидения — сухопарая женщина в вычурном одеянии и высоком эннене и статный рыцарь с грустным лицом. Гермиона хихикает и тянет мужа за руку.
— Пойдем, они же хотели услужить.
— Услужить?! Тем, что опять обеспечили неприятности с Инспекцией по делам загробного существования? Как же мне надоели эти идиоты!
— Теофилус, — строго произносит дама, — я же говорила, что кому-нибудь из потомков обязательно передастся твой невыносимый нрав и ужасное непочтение к старшим. Ты никогда не отзывался с должным уважением о моей матушке и всегда исчезал из дому без предупреждения. И вот, изволь, этот мальчик — твоя копия!
На призрачном лице рыцаря написано только уныние. Гермиона, закрыв рот ладошкой, чтобы не расхохотаться, тащит Драко по узкой тропинке к замку. А два призрака плывут за ними. Дама впереди, рыцарь — за ней.
— Я понимаю, почему папа никогда не приезжает в Дравендейл, а посылает маму — потому что ЭТИ действуют ему на нервы одним своим вечным нытьем.
— Слышишь, Теофилус? Ты все время твердишь, что тебе надоело бесконечное загробное существование, и пожалуйста — наш Люциус на тебя рассержен. Сколько я тебе призывала тебя быть более сдержанным, но ты меня никогда не слушаешь!
Рыцарь едва слышно бурчит себе под нос:
— Я знаю, почему я остался после Ухода — чтобы ты окончательно не загубила своим воспитанием Астеруса, Артура и Элари. И еще чтобы в последний раз сказать моей милой маленькой Энни, что люблю ее и не перестану любить даже в смерти. Но наши дети уже давно выросли, и много лет их нет на этой земле, так же как и Энни, а я зачем-то здесь. А ты почему осталась, Бригита? Или ты — мое вечное наказание за грехи, ложь и супружескую неверность?
— Что ты там бормочешь опять, Теофилус? Говори громче, я ничего не слышу. Наверное, у меня простуда, надо попросить нашу молодую невестку, чтобы сделала ремонт в этом каменном склепе. Уверена, все болезни от сквозняков, которые так и гуляют по замку. Просто ужас!
«Еще какой…»
* * *
— Мадам, мадам, вы не могли бы немного склонить головку? Да, вот так, превосходно, превосходно! Мсье, прошу вас, ну улыбнитесь же! Или хотите остаться в памяти потомков эдаким мрачным угрюмцем? Да что же это такое?! Вы опять все портите! А свет уходит! — вопит маленький человечек в бархатном берете, с которого свисает огромное голубое перо, картинно швыряет кисть на пол и воздевает ручки к потолку. Волшебные краски капают с палитры и собираются в бурую, переливающуюся радугой лужицу.
Драко скрипит зубами. Опять уходит свет, понимаете ли! Его терпение уходит, что более важно. Тролльи традиции! Кому нужны эти глупые портреты?! Кому будут интересны очередные физиономии очередных мистера и миссис Малфой? «Потомкам!», как утверждает этот паршивый художник, но Драко с этим бы поспорил. Потомкам — это в лучшем случае, детям и маловероятно, что внукам. А дальше всем будет на тебя наплевать. Например, он сам знает, как выглядят некие Артемиус и Дейдре Малфой, жившие в начале шестнадцатого века, или же Уилфрид и Уинифрид (ну и имена!), конечно же, Малфой, благополучно скончавшиеся в конце восемнадцатого века. И что из этого следует? Поговорить с ними совершенно невозможно по причине тяжеловесного средневекового английского, насыщенного необычными оборотами и непонятными глаголами, а также из-за весьма своеобразных понятий о том, как следует прожить жизнь. А ведь они еще и морали читают.
— Драко! — шепчет Гермиона, не поворачивая головы, — пожалуйста, не раздражай понапрасну мастера Амадеуса, иначе нам придется слушать его стоны не одну неделю.
Он закатывает глаза, но послушно изображает на лице подобие улыбки. Уже шестой (шестой!) день длится это изощренное издевательство, по недоразумению названное позированием для семейной галереи. Хорошо, что этот французишка изводит их только днем. Из-за освещения, как он повторяет по десять раз за минуту. Искусственное, по его мнению, никуда не годится, важен только естественный свет. Отец заглядывал пару раз и лишь сочувственно усмехался уголками губ. Мама, напротив, подолгу разговаривала с художником (тот млел, вздыхал, прижимал руки к сердцу и готов был пасть на колени), заставляла Драко переодеваться.
«Этот камзол не подходит к твоим глазам»
«Мерлин, какое безобразие! Только не говори мне, что это твоя новая парадная мантия!»
«Посмотри, какой прелестный оттенок изумруда. Вот и Гермиона согласна»
«Почему черное? Это так мрачно. Хорошо-хорошо, не буду спорить. Мастер Амадеус прав, на портрете ты будешь выглядеть так, что можно будет пугать детей»
— Да-да-да, мсье, вот так! Прошу вас, замрите! — художник едва не подпрыгивает от восторга, бешено смешивает на палитре краски, отчего они жалобно звенят, и принимается орудовать сразу двумя кистями. А еще одна топчется в углу холста, вырисовывая детали обстановки.
— О-о-о, Фиона была права, здесь воистину запечатлевается исторический момент. Твоей зверской физиономией, Малфой, можно уничтожать боггартов и упокаивать вампиров.
Еще и Забини приперся, только его не хватало! Драко стискивает зубы так, что челюсти сводит, чувствуя непереносимое желание вульгарно дать Забини в глаз вместо приветствия.
— Гермиона, — черноволосый парень церемонно целует ее руку, — прошу прощения, миссис Малфой. Примите мои запоздавшие поздравления. Вы обворожительны, впрочем, как и всегда. Малфой, будь добр, лицо попроще, а то мне страшно находиться с тобой в одной комнате.
С губ Драко улетучивается последний призрак улыбки. Гермиона скептически хмыкает.
— А ты, как и всегда, беспардонно льстишь.
— Ну что ты, я правдив до отвращения.
Блейз гибко и грациозно усаживается на стул с высокой спинкой и скрещивает руки на груди.
— Прошу вас, продолжайте, мсье Амадеус. Я вам ничем не помешаю.
Но маленький художник ничего не видит и не слышит. Его руки напоминают мельничное колесо, летают над холстом, смешивают краски, наносят мазки и штрихи.
— Где пропадал, Блейз? В последнее время ты не балуешь нас своими визитами, — Гермиона по молчаливому приказу художника вкладывает ладонь в руку мужа.
Блейз хмурится и смотрит в сторону.
— Честно говоря, мне здесь нечего делать. Наверное, скоро переберусь в Италию. Дела у деда запущены, не хватает хозяйской руки. Он сильно сдал после смерти бабушки Скай, но не желает признаваться в своей слабости. Если так пойдет дальше, Бьянке не останется ничего.
— Маленькая Бьянка, я так давно ее не видела. Она такая же забавная?
— Платье мадам! — отрывисто бросает Амадеус, и прислуживающая ему домовиха аккуратно поправляет серебристый подол, располагая складки таинственным, наверное, им одним понятным способом.
Драко молча злится. Какие дементоры принесли сюда Забини? Его присутствие раздражает. И то, как он усмехается, тоже раздражает. Как ножом по стеклу. А его взгляды на Гермиону вообще приводят в бешенство. Какое он имеет право так смотреть на нее? Она — его, Драко, жена, принадлежит ему, а все остальные пусть катятся в гоблиновы вонючие норы. Или убираются в свою Италию и побыстрее.
— Бьянка очень выросла. Я купил ей метлу, и она увлеклась квиддичем. С утра до ночи летает по саду, загоняла всех домовиков и перебила снитчем половину окон нашей виллы. Часто вспоминает тебя и хочет пригласить в гости.
Гермиона улыбается, а Драко еще больше мрачнеет, приводя в отчаяние художника.
— Мсье, вы опять! Нет, так невозможно работать! О, мадам, не могли бы вы уговорить вашего супруга…
— Рисуйте так! — рявкает Драко на отшатнувшегося мсье Амадеуса, — и скажите спасибо, что я торчу тут, как болван, а не прислал колдо-фотографию. За ту сумму, которую вы получили, я должен вам диктовать свои условия, а не вы.
— При чем тут деньги? — оскорбленно вопит мсье Амадеус, воздевая руки к небесам, вернее, к покрытому трещинами и разводами каменному потолку, — я — Художник, понимаете? Я — Мастер, и у меня заказывали свои портреты величайшие маги нашего…
— А мне плевать! — Драко приходит в ярость под холодным насмешливым взглядом Забини, — я буду стоять так, как хочу, и с таким выражением лица, которое считаю нужным, ясно?
— Святая Сибиала, что здесь происходит? — из стены любопытно высовывается привидение, — Драко, carissimo mio, ну зачем же так кричать? Посмотри, синьор Амадеус сейчас упадет в обморок, по крайней мере, одна из его волшебных кистей уже в беспамятстве. Ах, бедняжка! Теперь у нее вылезет щетина и будет депрессия. Художники — тонкие и возвышенные натуры, а твой дикий ор расстраивает их нежную организацию.
Забини уже едва сдерживается, чтобы не расхохотаться во все горло. Гермиона укоризненно взглядывает на него и Фиону, виновато — на потерявшего дар речи художника и умоляюще — на Драко.
— Драко, ну пожалуйста, — тихо шепчет она и прижимается щекой к его щеке, — мне это тоже не нравится, и я тоже устала, но ведь это ваша традиция. Она важна для твоих родителей, для твоей семьи. Потерпи немного. Просто представь, через много лет нас уже не будет, но останется этот портрет. Нет, останемся мы, ведь в волшебных портретах сохраняется частичка наших душ. Вдруг когда-нибудь сюда заглянет наш сын или внук, ему понадобится совет, и ты сможешь ему помочь. Помнишь, ты же сам говорил, что разговаривал с дедом.
Да, он любил поболтать с Абраксасом. У деда было потрясающее чувство юмора и оригинальный взгляд на мир, немного циничный, слегка саркастичный, резкий, но не опускающийся до мелочного брюзжания. Драко было интересно — дед был таким всю жизнь или только в молодости, в двадцать лет, когда рисовали портрет? Однажды он спросил, но получил довольно туманный ответ: «Разве это важно? Я — это я, клянусь бородой Салазара!».
Честно говоря, Драко не очень любил портреты, колдо-фотографии, статуи, монументы, вообще изображения людей. Они казались ему какой-то фальшивкой, грубой подделкой или пародией на настоящих людей. Одно дело, конечно, собственное изображение, но другое — когда знаешь, что изображенных людей нет в живых, и тем не менее, они все-таки как будто «живут». Неловко — разговаривать с теми, чей прах давно покоится под могильными плитами — и дышать, слышать, как стучит сердце, разгоняя кровь по жилам, чувствовать себя омерзительно бодрым, полным энергии, планов на будущее. Лица, покрытые патиной времени, трещинами и разводами поплывшей, выцветавшей краски, вызывали невольное отторжение и смутное чувство вины. Но еще и жгучий, почти болезненный интерес. За каждым портретом крылась своя история — грустная, смешная, тяжелая, стыдная, прекрасная, безобразная, печальная, страшная. Он пытался прочесть эти истории, не разговаривая с людьми на портретах, угадывал по лицам, что таили в себе, хоронили в своих душах эти гордые девушки и самоуверенные юноши, надменные женщины и высокомерные мужчины.
Однажды на чердаке он наткнулся на совершенно необычный портрет. Небольшой, без рамы, просто пыльный кусок холста, свернутый в трубку и закинутый в кучу хлама. Это был гобелен, так искусно вытканный, что изображение почти ничем не отличалось от картины. На нем была запечатлена молодая женщина, и самое удивительное, потрясшее, даже испугавшее его, тогда четырнадцатилетнего подростка — портрет был мертвым. Мертвое лицо смотрело на него. Благородные черты, гладкий высокий лоб, изящно вылепленные скулы, нервные легкие крылья носа, сухие, но красиво очерченные губы. Блестящие темные волосы были убраны в гладкую прическу, а глаза необычного золотисто-медового цвета завораживали. Он не понимал, почему портрет не двигается, не говорит, а просто застыл на обтрепанном рваном холсте. Это было дико и маняще. До этого все портреты и изображения на гобеленах, виденные им, никогда не были неподвижными. Почти две недели при каждом удобном случае он мчался на чердак и часами просиживал там, вглядываясь в неподвижное женское лицо, стараясь разгадать его тайну. Он придумывал жизнь этой женщины, представлял, какой она была, размышлял, как и почему ее портрет попал в Малфой-Менор. Постепенно она словно оживала, становилась одухотворенней, становилась ярче и живее, чем все портреты его замка. Сейчас он мог бы сказать, почему его так притягивала эта женщина, в чертах тонкого чистого лица которой сияла душа, а глаза светились неугасающим огнем ума. И все это сумел передать безымянный мастер, даже не волшебник.
Потом он нашел в самом старом шкафу их библиотеки позеленевший, почти рассыпавшийся в руках ветхий свиток и узнал ее историю, с трудом продираясь через дебри древних рун. Как ни поразительно, но это оказалось изображение самой Кандиды Когтевран, одной из основательниц Хогвартса. Еще более поразительным было то, что оно было заказано одним из его предков, Дезмондом Малфоем. Он любил Кандиду неистово и нежно, яростно и прекрасно, слепо и безвыходно, а она была умна и смела, она хотела идти вперед, хотела стать кем-то большим, чем просто женой и матерью. Он не мог или не хотел подрезать ей крылья, посадить в золотую клетку. Гордые, сильные и неуступчивые, они страдали оба, пытались найти выход, начать все сначала, но появился Салазар Слизерин, сладкоголосый и хитромудрый Салазар, распахнувший перед ней новые горизонты. И она ушла, с болью, но решительно оборвав все связывавшие их нити. История старая, как мир, и вечно новая. Сохранившаяся в нескольких строках рун и в глазах женщины, чей портрет стал единственным в комнате Драко.
Драко задумчиво смотрит в стену напротив, на которой льдисто поблескивает огромное зеркало в тяжелой бронзовой раме, и не замечает, как самозабвенно работает художник, как одобрительно кивает и шикает на самого себя, чтобы не спугнуть это выражение на его лице, как неуловимо улыбается рядом Гермиона, стараясь поймать в зеркале его взгляд, как незаметно и молчаливо исчезает Блейз Забини, в очередной раз ощутивший себя лишним и бесконечно чужим в их маленькой семье.
* * *
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это сила,
Что отводит беду на свете?
В колыбели тебя качает,
И к груди тебя прижимает,
И сидит она у порога,
Когда сманит тебя дорога.
В бой кидается, если опасность
Вдруг грозит тебе без подмоги,
Улыбается, если счастье
Встретил ты на своей дороге.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света бездна,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — твоя нежность.
(с) LIlofeya
* * *
Две женщины смотрят друг другу прямо в глаза. Одна — изящная, стройная, светловолосая, другая — высокая, статная, с черными, как ночь, что властвует за окнами, волосами, уложенными в замысловатую прическу. В резном черепаховом гребне таинственно мерцают рубиновые огоньки, а в серых глазах пляшет отсвет огня камина.
— Материнский Оберег? Но, Фетида, ты знаешь, какие у него последствия?
— Да, прекрасно. Я знала, на что иду.
— Мерлин мой! — Нарцисса в волнении не может усидеть на месте, встает и нервно прохаживается по комнате, к дверям и обратно, к черноволосой женщине в кресле у камина.
Она наконец решилась выспросить у Фетиды Забини, как ей удалось спасти Блейза от Черной Метки. Этот вопрос мучил ее на протяжении нескольких лет, но спросить прямо не хватало духу. Фетида добровольно приняла Черную Метку и была слишком близка к Темному Лорду. Но в эти месяцы она была какой-то странной, саму на себя непохожей, редко появлялась на общих собраниях, и Нарциссу словно кто-то дергал изнутри, беспокойно шептал на ухо: «Поторопись, иначе будет поздно!»
Потрескивает огонь в камине, но ее пробирает морозом от слов Фетиды, от ее спокойного, немного усталого тона. Материнский Оберег — одно из древнейших чар, основанное не на магии палочек, а на узах, связывающих мать и дитя. После проведения обряда ребенка окружает невидимая защитная оболочка, которая черпает силы из сил матери, капля по капле иссушая их, и не только в физическом смысле. Теряется и магия. Обряд подкрепляется заклятьем, которое устанавливает срок жизни матери, обычно очень малый, и считается законченным после ее смерти. Фетида обречена. Ради сына она медленно истаивает, потому что своей жизнью купила ему свободу.
— Когда…? — Нарцисса запинается, не решаясь спросить у этой еще молодой и красивой женщины, когда она умрет.
— Скоро. Очень скоро.
— Но…
— Нарцисса, ты хочешь защитить Драко?
— Да!
— Не слишком ли поздно?
— Боюсь, что так. Но я должна попытаться. Хотя бы попытаться. Хуже ему не будет, верно? Только мне.
— Да. Обычно страдает только мать.
И словно это послужило последней каплей, перевесившей невидимую чашу, Нарцисса жестко говорит, пытаясь твердостью тона прогнать жалкий недостойный страх:
— Я сделаю это. Объясни, с чего начать.
— Ты решила?
— Да.
И вдруг глубокое кожаное кресло у письменного стола, повернутое к окну, скрипит ножками по полу, и перед удивленными женщинами поднимается… Северус Снейп.
О, милосердная Моргана, они были не одни!
— Браво, Фетида, я и не подозревал, насколько ты умна. Заклятье Материнского Оберега — мало кто осведомлен о нем.
— Северус!
— Как ты могла, Нарцисса? Я не ожидал этого от тебя! — черные глаза Снейпа сверлят побледневшую женщину.
Он и в самом деле не ожидал, хотя и жила в памяти одна неожиданная ночь, в которой звучала исступленная просьба Нарциссы, заламывавшей руки и рыдавшей, просящей, как жалкая нищенка, об услуге. Тогда она умоляла помочь, присмотреть за Драко, выполнить за него, если не сможет, данное Лордом задание. Она была словно в помрачении, и Северусу стало не по себе от ноток неистовости, звенящих в ее голосе. Он тогда позволил связать себя Непреложным Обетом, лишь бы не видеть эту чужую Нарциссу и не слышать больше ее рыданий. Он жалел ее и в остервенении мог тогда перегрызть глотку Люциусу, если бы тот не сидел в Азкабане. Как этот ублюдок посмел допустить такую ситуацию? Как такое случилось, что Нарцисса была вынуждена просить о помощи?!
«Милая моя, любимая, что же ты опять творишь? Отдаешь ли себе отчет, что будет, когда об обряде узнает Лорд? А Он ведь узнает, это вопрос только времени»
— Я всего лишь защищаю сына! — у Нарциссы прерывается дыхание.
— Драко служит Ему, а ты намереваешься возвести между ними стену, как это сделала Фетида со своим сыном.
«Она защищает… этого недоноска, щенка, сынка ненавистного Малфоя, похожего на отца, как две капли воды! Так защищает, что готова пожертвовать собственной жизнью! Проклятье, Люциус, почему, ну почему ты сам не можешь сделать хоть что-то? Почему всегда утопаешь по горло в дерьме, а спасать Драко должна твоя жена, твоя хрупкая, нежная, беззащитная Нарцисса?!»
— А что здесь такого? Я Пожирательница по своей воле и этого достаточно, чтобы мой сын оставался в стороне.
Как же спокойна Фетида! А Нарциссу колотит дрожь — от страха, что Темный Лорд все узнает и, конечно же, будет разгневан. От ужаса — что не получится, если не спасти, то хотя бы как-то максимально защитить сына, обеспечить ему будущее.
— Это ничего не значит. То, что вы сделали и задумали сделать — недопустимо, — кажется, Снейп настроен решительно, — думаю, Ему следует знать о ваших женских кознях.
«Ты должна опомниться, должна ясно и четко представить, что тебя ждет в случае неудачи. Любимая, подумай о себе, а не об этих недостойных, волею слепой Судьбы ставших твоими мужем и сыном»
— Нет, Северус, прошу тебя! Пожалуйста!
Но Снейп не слушает, не хочет ее слышать, стремительно направляется к двери. Черная мантия нетопыриными крыльями летит вслед за ним, и Нарциссе становится дурно. Она не может ступить и шагу, словно на нее наложили заклятье Обездвиживания, хотя готова на коленях умолять Северуса, чтобы он не выдавал, готова согласиться на все, что угодно, на все, что он пожелает. Фетида же одним гибким кошачьим движением перетекает к дверям и встает перед мужчиной, загораживая выход.
— Нет, Северус, ты никуда не пойдешь.
Ее голос по-прежнему такой же ровно-безжизненный.
— Прочь с дороги!
Северус мысленно проклинает эту женщину, вольно или невольно подтолкнувшую Нарциссу на безумный шаг.
— Я бы не советовала докладывать Лорду о том, что ты слышал здесь.
— Опомнись, Фетида, Он и так узнает обо всем! Ты не забыла, что Он свободно проникает в мысли всех Пожирателей? Если я не скажу, Он все равно узнает это или из моих, или из твоих мыслей.
— Мысли — не открытая книга и не развернутый свиток, их нельзя просто прочесть. Но возможно увидеть то, что ты волен или хочешь показать, не так ли? Или то, что не в силах утаить. Ты знаешь это не хуже меня, Северус, и знаешь, что Лорд свободно проникает в сознание Пожирателей Смерти, потому что мы боимся. Страх сковывает нашу волю, заставляет смириться с несвободой и опутывает цепями непротивления. И нам даже в голову не приходит, что можно сопротивляться, можно всего лишь захотеть отстоять свое сокровенное, — Фетида медленно наступает, — ты искусный окклюменист, Северус, ты сможешь все скрыть, как это делала я.
— Я не желаю более ничего скрывать от Него! — почти шипит Снейп, пытаясь отодвинуть ее в сторону.
Когда-то он считал Фетиду самой адекватной из Пожирательниц Смерти. Поразительно, как может глупеть человек, ослепленный мимолетной животной страстью.
— И ты умен, Северус.
В голосе Фетиды полужалость, полувосхищение, но глаза… Они — два глубоких провала на красивом лице. В расширившихся темных зрачках полыхает адское пламя и словно бросает отсветы в комнату. Пламя обезумевшего отчаяния и пламя неистовой веры. Жестокое и грозное, готовое сожрать и спалить все и всех.
— Но у тебя никогда не было детей.
Фетида все наступает, и он невольно пятится. Из ее глаз словно исходит некая сила, отталкивающая его, подавляющая решимость, угрожающая… Она похожа на разъяренную тигрицу, защищающую детеныша.
— И ты никогда не сможешь понять материнскую любовь, познать отцовскую гордость.
Шаг. Еще шаг назад. В душу скользкой струйкой вливается оцепенение. Она, словно змея, гипнотизирует его.
Еще шаг назад.
Фетида делает странный легкий жест, и беспокойство ледяной каплей падает за шиворот.
— Не сможешь почувствовать, каково это — когда твое дитя, твоя плоть и кровь, уходит из жизни раньше тебя.
Приглушенный грохот и скрежет за спиной.
Что там?
Почему-то нет сил повернуть голову, поднять руку, сделать шаг в сторону.
Только назад. Шаг. Еще шаг.
А грохот не прекращается, становится все ближе и ближе. Словно чья-то тяжелая поступь.
Что она с ним сделала?! Недаром ходили слухи о том, что в ее роду были вампиры, и о неестественной смерти всех ее мужей.
«Надо… что-то надо… Нарцисса, любимая… почему ты не поможешь мне?»
А Нарцисса, побледнев еще больше, судорожно сжимает руки, разрывая тонкое кружево косынки на груди и, кажется, даже не замечает этого. Пересохшие губы (как же он мечтал хоть раз прикоснуться к ним!) шепчут еле слышно:
— Что ты делаешь, Фети? Что ты делаешь?!
— Не сможешь представить, во что превращается твоя жизнь после того, как его не стало. Мне очень жаль, Северус…
Северусу чудится, что он застыл беспомощной мухой в янтаре, скованный чужой волей. Дышать трудно, стены комнаты сдвигаются тесней, надвигаются на него. Тигрица с нестерпимо полыхающим огнем в карих глазах скалится, и его с силой отшвыривает назад.
И тут же отчаянно, обеими ладонями зажимая рот, вскрикивает Нарцисса, и истерзанный кружевной платок соскальзывает с ее плеч. А тигрица снова превращается в Фетиду, безжалостную, равнодушную и холодную.
Северус взглядом провожает платок, медленно, неестественно медленно падающий на пол.
«Как странно… Как странно жжет в груди…»
Чужая воля медленно слабеет, и жжение становится все нестерпимей. Он опускает глаза и с отстраненным удивлением видит торчащий из груди блестящий кончик чего-то острого. Откуда это?
Он не видит, ЧТО стоит за его спиной.
ЧТО мановением руки Фетида Забини оживила на несколько мгновений.
К ЧЕМУ она его теснила.
Средневековая статуя, изображающая не то рыцаря, не то какого-то воина в боевой стойке. Полусогнутые ноги, на голове шлем, левая рука прикрывает щитом сердце, а в правой, вытянутой вперед руке — меч, по легенде принадлежавший одному из Малфоев. Острый. Наточенный. Сколько раз Нарцисса просила Люциуса убрать это чудовище из кабинета! Еще когда Драко был маленьким и восторженно пытался вытащить красивую блестящую игрушку из бронзовых рук. Но Люциусу воин нравился, и поэтому оставался на своем месте, хотя меч все-таки был заменен иллюзией. Но едва сын понял, насколько опасно может быть холодное оружие, и не делал больше попыток завладеть им, боевой меч вернулся на свое место.
И сейчас его острие торчит из груди Северуса, а на темной ткани камзола, по серебряному шитью растекается и ширится влажное пятно.
Нарцисса в оцепенении смотрит на пятно, почему-то стараясь понять, откуда оно взялось. Как будто что-то пролили…
А черные глаза Северуса с безграничным удивлением останавливаются на неподвижном лице Фетиды.
— Ф… Фетида… зачем…
«Зачем? Я просто хотел припугнуть. Хотел остановить, но не сказал бы Лорду. Конечно, я бы скрыл или завуалировал мысли, как делал много раз, так много, что это почти стало привычкой. Нарцисса, да разве я сумел бы предать тебя? Собственными руками послать на смерть? Неужели ты поверила пустым словам, предназначенным всего лишь для устрашения, почему не заглянула в душу? Ведь ты умела, всегда могла понять неуслышанное, несказанное… А ты, Фетида? Умная, храбрая, решительная… Я тебя недооценивал… А вы были испуганы и поспешили…»
Странные ощущения… Нет, не больно, но он не может вздохнуть. А так хочется вобрать полной грудью воздух. Наверное, в последний раз…
Сознание мутится. Мысли кружатся в бешеном хороводе. Он ухватывает конец одной и начало другой… Тяжело, как все запутано…
Фетиду привела под власть Лорда жажда мщения, его — ненависть к врагам, других — трусость, корысть, выгода, собственная слабость, безволие. В этом мире, наверное, все перемешано и переплавлено в одном гигантском котле. И варится чудовищное зелье, вкус которого — вкус смерти. То, от чего бежит Лорд. Но… разве от этого сбежишь? И разве смерть — конец? Нет, нет и нет!
Северус невольно делает движение вперед, но тут же грудь разрывает страшная боль, и в глазах темнеет.
Смерть… смерть — это всего лишь начало бесконечного пути, уходящего далеко за пределы вселенной. Это серая завеса, ограждающая косный и бесцветный мир обыденного, шагнув за которую, можно найти вечность. То, что люди называют смертью, всего лишь еще один поворот бесконечной дороги. По-настоящему они умирают всю свою жизнь, от младенчества и до старости — от несбывшихся желаний и разбившихся надежд. От несказанных слов и несдержанных клятв. От отвергнутой любви и отброшенной дружбы. Не отданных долгов и не принятых даров. От обид и сомнений, предательства и одиночества, измученные совестью и памятью.
Наверное, душа его давно мертва, уплыла по холодным водам реки Вечности в ту ветреную зимнюю ночь, когда Нарцисса Блэк сбежала из дому с Люциусом Малфоем. Или в другую, весеннюю — когда в ответ на тихую, почти неслышную мольбу Дамблдора он безжалостно поднял палочку и произнес заклятье…
Сегодня умирает просто тело.
Старый директор был прав — все в этом мире получает свой отклик. За зло отплатят ненавистью, за ненависть — местью, за равнодушие — небытием. Что останется после него в мире? Только ненависть и жажда мщения, гнездящиеся в душе сына Джеймса Поттера. Но и тот, если выживет, быстро забудет о Северусе Снейпе, мертвом и ничтожном, не обременяя себя долгой памятью.
В его жизни была и великая ненависть, и великая любовь, и сейчас он осознает, да, в полной мере, так ясно и так отчетливо, и как раньше не понимал? Ненависть — какое мягкое и в то же время острое слово, не правда ли? В нем черная горечь нанесенных обид и стон израненного сердца, страх потерять себя и страх увидеть свое истинное лицо. В нем оскал прошлого, смятение перед будущим и боль настоящего, притягательное желание взглянуть в глаза правде и ужас от познания кровавой сути истины. Ненависть — обоюдоострый смертоносный кинжал, опасный и для того, против кого он направлен, и для того, в чьей руке он зажат. Но ненависть слаба настолько, насколько сильна любовь. Ненависть тленна, а любовь вечна! Быть может, через тысячи лет, через череду жизней, он вновь встретится с среброкосой девочкой, и она снова знакомо улыбнется ему. Нет человека, которому судьба не уготовила бы испытание любовью, а пути любви неисповедимы…
Как жаль, что он понял это слишком поздно…. Если бы еще можно было объяснить это тому мальчику, который был одинок среди толпы и, бессильный, с тоской наблюдал, как ускользает песком сквозь пальцы его счастье, как его любимая становится чужой… открыть ему великую тайну, что надежда всегда есть и будет!
Но он скажет это Дамблдору, и старый маг будет слушать его, по обыкновению кивая и лукаво и всезнающе посверкивая половинками очков…
— Нар…цисса…
Все расплывается перед глазами, теряет свои очертания, гаснет блеклый сумеречный свет, но Нарцисса продолжает сиять перед ним, словно синяя вечерняя звезда в темном провале небес, прекрасная и недостижимо далекая.
Последний выдох, и Снейп обмякает. А тяжелая статуя даже не шелохнется.
— Какой ужас. Это был несчастный случай, Нарцисса, — Фетида не спрашивает, а утверждает.
И белая, как полотно, Нарцисса машинально откликается, словно эхо:
— Это был несчастный случай, Фетида.
Но потом вдруг спохватывается:
— Но Он узнает!
— Успокойся, — слегка морщится от истеричных ноток Фетида и снова взмахом руки оживляет статую.
Та дергается, скрежеща доспехами, выдергивает меч, отчего тело Снейпа мешком оседает на пол, и, пятясь, тяжелыми шагами возвращается на свое место, в угол между двумя шкафами. Фетида наклоняется над телом, взмахивает палочкой, что-то шепчет, а Нарцисса словно раздваивается. Одна ее часть отстраненно наблюдает, как бледнеют и истаивают пятна и капли крови на полу, на белоснежном вороте рубашки, как исчезает дыра на камзоле и мантии. Теперь все цело, чисто. И создается ощущение, что Северус жив, просто зачем-то прилег на пол в странной неудобной позе.
Другая Нарцисса кричит, беззвучно открывая рот, мечется в ужасе от произошедшего, готовая забиться в истерике.
— В последние часы происходит всплеск сил. Верно, все согласно заклятью, — непонятно роняет Фетида, и от ее ровного, без эмоций, негромкого голоса Нарцисса почему-то приходит в себя.
— Нет, никто ничего не узнает, даже Лорд. Не будет никаких следов, подозрений, клянусь. Северус уже не расскажет, а тебя никто не заподозрит, потому что ты ни в чем и не виновата. А я… Когда я говорила: «Очень скоро», это значит — срок наступает сегодня в полночь. Пойдем в более спокойное место. Мне многое нужно тебе объяснить, а время не стоит на месте. Я еще не попрощалась с сыном и внучкой.
Нарцисса смотрит в как-то разом смягчившееся лицо Северуса Снейпа. Единственного человека, которого могла бы назвать, нет, все-таки называла другом, которому, было время, доверяла, как себе. Но что-то разладилось в их дружбе. И она не могла сказать — что именно. Что было когда-то простым и легким, вдруг стало неимоверно сложным, громоздким, требующим каких-то объяснений. Как будто между ними выросла невидимая прозрачная стена. И Люциус не любил Снейпа, всегда нервничал даже при их совершенно невинных обыденных встречах. Сама не заметив, Нарцисса потеряла друга.
Она слабо удивляется тому, что почти не сожалеет о его гибели. Но он хотел помешать, а сейчас она, как и Фетида, не остановится ни перед чем. Узы дружбы оказались бессильны перед материнским инстинктом.
Она горько шепчет:
— Прости. Я не могла иначе.
Его глаза полуоткрыты и поблескивают белками. Нарцисса невольно отводит взгляд, прижимает руку к груди, стараясь унять бешено колотящееся сердце, и осторожно, стараясь не задеть его, выходит вслед за Фетидой.
Северус Снейп остается одиноким в смерти так же, как и в жизни. Принявший смерть не от рук врага, не из палочки ненавидящего его Гарри Поттера, а от рук женщины, с которой некогда делил ложе, в присутствии другой женщины, которую любил еще с тех пор, когда она была нескладной девочкой с длинными косами, а он угрюмым нелюдимым подростком. И из глаз которой не выкатилась ни одна слезинка, даже самая крошечная, чтобы оплакать судьбу Северуса Снейпа, слизеринца-зельевара, предавшего когда-то единственного человека, доверявшего ему от чистого сердца.
* * *
Что есть Любовь? — меня ты спросишь,
Я, боюсь, не смогу ответить.
Может быть, Любовь — это верность,
Что сильнее всего на свете?
Она птицей летит над тобою,
Заслонив от коварства и лести,
Она тенью скользит за тобою,
Охраняя от злобы и мести.
Она чутко стоит на страже,
Когда ты устал и измотан,
И она не изменит, даже
Если ты не заметишь заботы.
В волосах ее — неба тайны,
А в глазах ее — света вера,
А в душе ее — мир бескрайний,
А в руках ее — жизни мера.
(с) Lilofeya
* * *
— Хозяйка, молодой хозяин просит подать чай им.
Домовичок со смешно встопорщенными ушами быстро мигает и пятится назад.
— Он попросил меня?
Гермиона немного удивлена. Обычно чай в Кабинет, когда там собираются Пожиратели во главе с Темным Лордом, подает сама Нарцисса.
— Да, да! Хозяин сказал, только вы!
— Ну хорошо, — Гермиона пожимает плечами и идет на кухню.
Домовики уже все приготовили. Она слегка хмурится — чашек слишком много, а у нее мало опыта по транспортировке тяжело груженых предметов сервировки в отличие от той же Нарциссы, у которой это, наверное, входило в обязательную программу домашнего обучения. Словно прочитав ее мысли, домовик подпрыгивает на месте, привлекая внимание:
— Пинки вам поможет, хозяйка, не бойтесь.
Он ловко подхватывает два тяжелых серебряных подноса и топочет по коридору, Гермиона берет малый поднос и медленно идет следом.
Зачем Драко попросил именно ее подать чай? Ведь он знает, что ей неприятны эти сборища, тяжело среди этих людей, а присутствие Темного Лорда неизменно лишает душевного равновесия. Он смотрит на нее слишком внимательно, расточает слишком сладкие и необоснованно громкие похвалы, следит за каждым словом, жестом, отмечает каждое выражение лица, непроизвольное движение. Словно хочет проникнуть в ее голову, вытрясти и рассмотреть на ладони все глубоко запрятанные тайны, поймать смутные тени мыслей. Словно до конца не поверил тому, что память Гермионы Грейнджер в результате неправильного заклятья многое потеряла, безжалостно стерла со своих листов людей, встречи, чувства. Словно раз за разом проверял и перепроверял, желая убедиться.
Нет, Он больше не устраивал сеансов леггилименции, но Гермиону и без этого не раз стискивало в удушающем кольце ужаса, когда она думала, что Он все знает, только по каким-то странным причинам молчит. Ему почему-то было выгодно держать ее в поле Своего зрения и внимания. И она по-прежнему не могла понять причину Его интереса к себе. Он не настаивал на том, чтобы она стала Пожирательницей, не давал никаких поручений и заданий. Лишь изредка просил дать истолкование какой-нибудь руне, поделиться своими познаниями в нумерологии или зельеварении. Иногда почти не замечал, иногда парой двусмысленных фраз бросал в засасывающий водоворот озноба, а в следующий момент улыбался Своей стылой змеиной улыбкой и рассыпался в тонких комплиментах. Ему, казалось, было важным только то, что Гермиона Грейнджер находится в замке Малфой-Менор, что Гермиона Грейнджер стала миссис Драко Малфой. Единственное, в чем Он был непреклонен — она должна была всегда присутствовать рядом с Драко на бесконечных разнообразных балах, приемах, вечеринках, раутах. Иногда на сходках Пожирателей Смерти. Но и в этих случаях Ему было достаточно того, что она молча пряталась за спиной Драко и не роняла ни слова.
Как же она Его ненавидит! До боли в висках, до темноты в глазах. По каким-то соображениям она вызвала Его интерес, и Он выдернул ее из прошлой жизни и теперь держит на коротком поводке. Он расчетливо и безжалостно убил ее родных. Он силой привязал к Себе Драко, и в Его власти казнить или миловать. Будь это в ее воле, она не пожалела бы и себя, лишь бы это существо исчезло из мира.
Надо успокоиться. Она глубоко вздыхает и проводит ладонью по лицу. Домовик уже распахивает высокие двери. Двадцать пар человеческих глаз встречают ее. Лютый и кровожадный взгляд оборотня. И красные щели суживаются на плоском лице Темного Лорда.
Какое-то тревожное, напряженное ожидание дрожит в атмосфере этой строгой комнаты, обставленной дорогой мебелью из черного дерева. Словно воздух превратился в воду, и в нем кровавыми нитями и сгустками плавают и тянутся от одного к другому мысли, намерения, стремления.
Разговор прерывается чьей-то оборванной фразой:
— …вероятно, не так глуп, как мы полагаем, и догадается.
Темный Лорд кривит узкие губы в презрительной гримасе:
— Ему просто везет. Однако довольно об этом. Я все решил. Отправим пятерых и Родерика, разумеется. Хвост, проследишь и доложишь.
Высокий широкоплечий Яксли склоняет голову и поспешно выходит, за ним семенит Питер Петтигрю, неприятно ухмыляясь и отвешивая издевательский поклон в ее сторону. Сердце Гермионы гулко подскакивает в груди.
О чем, вернее, о ком шла речь?
Она неловко опускает поднос на ближний столик и отыскивает взглядом мужа. На светлом фоне окна вырисовывается неподвижный силуэт Драко, окутанный зыбким маревом. Почему-то от этого совершенно обыденного зрелища снова прыгает сердце. Зачем же все-таки он ее позвал?
Скрывая дрожь, она усердно разливает чай, берет малый поднос и обносит всех. Непроизвольно держится подальше от Фенрира Сивого, от которого, как обычно, пахнет псиной, потом и кровью, прогоняет подступающую к горлу тошноту. Оборотень скалится и что-то шепчет. Она не понимает, не слышит, потому что перед глазами только Драко, и колотится пульсом в висках вопрос: «Что происходит?».
Беллатриса Лейнстрендж брезгливо отталкивает чашку, едва не пролив чай на ее платье.
Алекто Кэрроу хихикает, показывая острые зубы.
Они сумасшедшие. На самом деле.
Амикус Кэрроу суетливо вскакивает с места и подчеркнуто подобострастно принимает свою чашку, при этом стараясь прикоснуться к нежной коже запястья под длинным рукавом. Она отдергивает руку и едва не роняет поднос.
Вейланд Джагсон, Фрэнсис Розье и Антонин Долохов холодно благодарят.
Манфред Крэбб и Дэмиэн Гойл одинаково неуклюжи и неловки. Как же странно они похожи на своих сыновей, вернее, те похожи на них.
Свысока качает головой, отказываясь, долговязый Рабастан, младший из трех братьев Лейнстреджей (и все — Пожиратели. Правда, средний Рольф сейчас редко появляется на сходках, отсиживаясь в глухом шотландском углу своих владений после нашумевшей истории со связавшейся с магом-полукровкой и сбежавшей дочерью).
Уолден МакНейр, Эметриус Эйвери, Гилберт Руквуд, Юджиус Нотт, Персей Паркинсон, Иниго Мальсибер. Испытанные, преданные, готовые на все ради своего Господина слуги. Молодые, но сумевшие показать себя и облеченные Его высочайшим доверием Маркус Флинт и Теодор Нотт.
Все члены нынешнего Правительства Волдеморта. Круг наиболее приближенных к Хозяину, не хватает только Северуса Снейпа и Фетиды Забини. Смерть Снейпа, найденного в этом Кабинете, была неожиданной и вызвала немало пересудов и кривотолков. Лорд был разъярен и самолично провел расследование. Но так ничего и не выяснил. Никаких следов заклятья, «самый обычный разрыв сердца», как в один голос лепетали все светила магической медицины под пронизывающим взглядом Лорда. Возможно. А Фетида умерла во сне, и диагноз был тот же.
«Что-то среди моих Пожирателей становится модным умирать магловским способом», — процедил Лорд и больше не вспоминал ни о Снейпе, ни о Забини. Он просто забыл о них.
Вместе с тем, нередко в минуты странного и не всегда уместного пафоса Он сам утверждал, что все Пожиратели Смерти — Его семья. Но понимает ли Он вообще, что кроется под этим словом? Его настоящее, не исковерканное значение?
Наверное, нет. Иначе не говорил бы.
Она поспорила бы на миллион галлеонов, что даже самые фанатичные Пожиратели Смерти в потаенных, почти инстинктивных глубинах своих душ не считают себя Его семьей. Может быть, лишь Беллатриса искренне верит в это, но она, абсолютно безумная в своей привязанности к Лорду — особый разговор. А эти представители самых древних и самых чистокровных родов магической Англии, как бы ни старались, но признать свое родство с полукровкой Томом Реддлом никак не могут, потому что это в корне противоречит их сложившимся за века традициям и представлениям. Признать Его родство — значит, поставить Его наравне с собой. Но чистая кровь, бегущая в их жилах, яростно этому сопротивляется. Быть может, поэтому они признают Его власть? Потому что, отдавая должное Его незаурядному уму, Его внутренней силе, неординарности Его натуры, готовы на все, что угодно, лишь бы Он не смешивал Себя с ними?
Люциус берет чашку, остро взглядывает на нее, но ничего не говорит. Следующий — Драко. Она приближается к мужу со страхом, дрожащим во всем теле. Она боится. Чего? Да что такое? «Опомнись, дурочка! Разве ты в первый раз видишь этих людей?»
Робко пытается улыбнуться и сама протягивает ему чашку, спиной чувствуя колючие ощупывающие взгляды, выжидательные неприязненные усмешки. Чересчур громко в воцарившейся тишине звенит хрупкий фарфор. Драко смотрит на нее в упор немигающими глазами, потемневшими почти до черноты. И они буквально кричат. Безмолвно, но от этого еще страшнее.
«Ближе»
Холодные пальцы смыкаются на ее запястье.
«Ближе!»
На его губах появляется улыбка. Тоже холодная, напоминающая улыбки Темного Лорда. Гермиона понимает, она предназначена для тех, которые за ее спиной. А потом он шевелит губами. Совсем чуть-чуть. И глаза кричат:
«Пойми! Прочти! Догадайся!»
Она хмурится, пытаясь подавить нарастающий страх. Он раз за разом повторяет беззвучным шепотом несколько слов. Хорошо, что сегодня она распустила волосы. За ее гривой лица Драко, наверное, не видно. Что же он хочет сказать? Почему нельзя выйти?
«Предупреди!»
Кого? Зачем?
«Немедленно!»
«Поттера!»
Гарри?! О, господи, что еще такое?
Она прерывисто вздыхает, и Драко тут же предупреждающе сжимает ее руку.
«Нападение!»
«Его дом!»
«Я не могу выйти»
На Гарри готовится нападение в Годриковой Лощине?!
Она медленно опускает ресницы, давая знать, что все поняла. Драко, не отрывая взгляда от ее лица, снова улыбается, но уже именно ей, нежно проводит ладонью по щеке, склоняется к уху. Все в порядке, господа, просто он благодарит свою кроткую услужливую жену. А вы что предположили?
«Они уже ушли. Поспеши» — едва разборчивый шепот обжигает и заставляет похолодеть от ужаса. Она смотрит в глаза мужа.
Снова кивок и ослепительная улыбка присутствующим. Послушная супруга выполняет свои обязанности. А вы о чем подумали, господа?
— Благодарю вас, Гермиона, — это, конечно же, Лорд, — вы всегда так любезны. Не желаете к нам присоединиться? Мы тут как раз обсуждали некоторых знакомых вам людей. Думаю, что очень скоро вам представится возможность увидеться с одним бывшим близким другом.
Держать лицо.
Расставить молочник, сливочник, сахарницу, вазы с канапе и сладостями так, чтобы ничего не звякнуло.
Медленно выпрямиться.
Равнодушно пожать плечами.
— Милорд, конечно же, приятно будет увидеться с другом, но сейчас меня ждут неотложные дела по хозяйству. Прошу простить.
Снова непроницаемо улыбнуться.
Спину прямо.
Ни одного лишнего жеста.
Как же сводит скулы от лицемерия.
— С вашего позволения.
Не расслабляться.
Тяжесть в голове и в ногах.
Закрыть двери.
И тут ожесточенно набрасывается усердно подавляемая паника. Она враз перестает соображать. Страх одурманивает разум, путает сознание. Она бежит прочь от Кабинета с единственной мыслью, колотящейся в пустой голове: «Надо что-то сделать!»
Что же?! Что?!!
Она несется по бесконечным коридорам Малфой-Менор.
«Время уходит!» — вдруг бьет по сознанию.
Пошатнувшись, она едва не падает. Вбегает в какую-то комнату. Рукой задевает вычурный бронзовый подсвечник на комоде рядом с дверью. Мгновенная отрезвляющая боль. Из маленькой, но глубокой раны появляется кровь, струится по коже, тяжелыми каплями падает на пол. Она смотрит на саднящую руку и вдруг приходит в себя. Ум проясняется, начинает работать быстро и четко, перебирая варианты, как предупредить Гарри. Но первым делом вызвать домовика.
— Если спросят, я в оранжерее. Срезаю розы к ужину.
Домовик кивает и уносится.
Оповестить Грюма?
Поздно. Стало поздно, пока она бегала как бестолковая дурочка и паниковала. К тому же, через Врата можно пройти только в сопровождении Драко, а где находится дом старого Аврора, она, естественно, не знает.
Орден Феникса?
Нет, они наверняка давным-давно сменили если не штаб-квартиру, то Хранителя тайны. Попасть в дом на Гриммо она не сможет.
Связаться с кем-нибудь напрямую — МакГонагалл, Тонкс, Люпином, Хагридом?
Тоже поздно. Они не будут ее слушать, сразу наложат заклятье, а если выслушают, то все равно не поверят. Пустая и небезопасная трата времени. К тому же, они все в официальном розыске, скрываются. Вряд ли вообще она найдет их.
Остается одно — связаться с Гарри. Нет, не встретиться с ним. Ее отсутствие в замке сразу заметят. Все может полететь к чертям.
Гермиона дует на заледеневшие пальцы. Она забралась в необитаемую часть Малфой-Менора, здесь просто череда комнат и залов, в которые никто не заглядывает. Но тем лучше.
Итак.
Он ее лучший друг… Нет... он был… ее лучшим другом. Теоретически между ними на тонком астральном уровне должна быть связующая нить. Наверное. Если он ее не оборвал, хотя это непросто. Даже через десятки лет можно найти слабые следы первой любви и прежней привязанности, отголоски сострадания и былой нежности, отзвуки дружбы.
Она деловито осматривает комнату. Что тут есть?
Целая связка восковых свечей в ящике комода. Очень удачно.
Оконные стекла. Огромная серебряная ваза. Лакированные дверцы шкафов.
Не подходит.
На темно-кремовой обивке канапе ртутным отблеском дрожит хрустальная амальгама. Ручное зеркальце в изящной серебряной оправе, кем-то здесь брошенное. Отлично!
Она крепко сжимает витую ручку.
Свечи в круг. Платье безжалостно собирает пыль на полу.
Сосредоточиться. Собрать всю волю и всю свою волшебную силу в кулак. Шаг за шагом пройти весь путь дружбы, зародившейся в вагоне Хогвартс-Экспресса.
Как же давно это было! И совсем недавно…
Вспомнить интонации голоса Гарри, сперва еще совсем детского, потом ломающегося подросткового, потом почти взрослого.
Вспомнить цвет его глаз. Зеленые, изумрудные, глаза его матери, как он сам говорил. Но в их глубине золотые точки, которые появляются, когда он счастлив. Только это бывает так редко… Из последних лет только рядом с Джинни в его глазах плясали золотые чертики.
Вспомнить его черные непослушные вихры. Под рукой они жесткие, колют ладонь.
Вспомнить, как он смеется, как сердится, как хмурится и привычным жестом потирает шрам на лбу. Джинни однажды призналась, что ей тогда ужасно хочется разгладить появляющуюся морщинку и провести пальцем по темным бровям.
Вспомнить, каким он бывает упрямым и упертым. Злым и нетерпимым. Язвительным и колючим. Она сразу сама раздражалась на тех идиотов, кто привел его в такое состояние.
Вспомнить, как невольной жалостью сжималось сердце при виде его худой угловатой мальчишеской фигуры — руки независимо засунуты в карманы, а плечи оттягивает тяжелый рюкзак с книгами.
Вспомнить, как он огрызался на издевки студентов и как ссорился с Роном. Как хотелось покрепче сжать в руках волшебную палочку и наслать на них хотя бы "Петрификус Тоталус", а Рона просто стукнуть по голове и наорать.
Вспомнить, что Гарри всегда казался ей уязвимым и взрослеющим раньше времени, и хотелось встать рядом с ним, принять на себя часть той ноши, которая легла на его плечи.
Вспомнить, как он любит летать, как обожает квиддич, ей казавшийся глупой и чересчур травматичной игрой. Еще и потому, что летать она совершенно не умела, ее начинало укачивать при одном взгляде на метлу. И Гарри об этом знал и никогда не настаивал, чтобы она поиграла с ними в квиддич у Уизли, если она не хотела. А Рон, хотя тоже знал, но все равно подтрунивал и сыпал насмешками.
Вспомнить драже «Берти Боттс» с неожиданными вкусами, потому что их Гарри тоже любит.
Вспомнить все их бесчисленные разговоры — серьезные, беспечные, важные, глупые, веселые, отчаянные, напряженные, злые, обиженные, тихие, доверительные.
Вспомнить Джинни. И ощутить, как внутри начинает саднить так же, как и руку, и становится еще больнее. Она всегда считала, что Джинни предназначена Гарри, пусть это звучало слишком высокопарно, и изумлялась, как Гарри умудрялся не замечать эту девочку с ее ждущими глазами и нежной светлой любовью. Джинни умела любить и умела ждать, не погружалась в хандру, а жила своей жизнью, радовалась каждому мигу, могла расцветить яркими красками любой день, даже самый скучный, серый или тяжелый. Гермиона поражалась ей — такой другой, такой отличающейся от нее самой, и считала маленьким чудом, выросшим, словно диковинный цветок, в добром саду Уизли. Она была по-настоящему рада своей дружбе с ней. И была почти счастлива, когда Гарри наконец начал прозревать. А теперь, Джинни, наверное, так же, как и все, считает, что…
Нет, об этом не надо. Сейчас Гарри, только Гарри.
Зеркало в занемевшей руке дрожит, приходится перехватить другой рукой, липкой от крови. Она закрывает глаза и выбрасывает из головы осколки страха, выметает липкую паутину сомнений и нерешительности.
«Гарри, Гарри, Гарри, Гарри, Гарри!
Услышь меня! Позволь услышать…»
Немой зов несется сквозь пространство, пробегает по струнам времени, преодолевает пустоту, пробивает стены, замки, дома, не оставляя за собой ни эха, ни отголоска.
Гермиона дотрагивается волшебной палочкой до зеркала. А оно дрожит все сильнее, так, что трудно удержать. Гладкая поверхность подергивается мелкой рябью, как вода тихого пруда под порывом ветра, и мутнеет. Ее отраженное лицо искажается и исчезает. Боль сильнее вцепляется в раненную руку. Но она ни на секунду не отрывает взгляда. В зеркальном овале клубится серая мгла, а в глубине ее пробивается крохотная белая точка, которая становится все больше и ярче и внезапно вспыхивает невыносимым огнем, на миг призрачно освещая всю комнату. Но ее глаза по-прежнему широко раскрыты. Нельзя, надо терпеть.
После вспышки зеркало ровно сияет теплым оранжево-золотистым светом.
Он жив! Они до него не добрались, а она успела! О, Господи, все-таки успела и сделала большую часть дела!
И она едва не роняет зеркало от нахлынувшего облегчения.
Постепенно в оранжево-золотом овале появляются и другие цвета. Она видит радугу его хорошего настроения, то и дело вспыхивающие светлые пушистые облака радости, тонкие зеленоватые щупальца настороженности (он все-таки прирожденный Аврор!). И огромные букеты жизнерадостных алых пионов его любви.
Он где-то с Джинни, не в Годриковой Лощине, и ему спокойно и хорошо. Удивительно, если учесть, на каком он сейчас положении. Но все-таки он настороже, и это вселяет надежду. Его не так-то просто достать.
Надо поторопиться. Сосредотачиваясь, она набирает в грудь воздуха и медленно делает выдох. Ее дыхание касается зеркальной поверхности и рождает новый цвет. Черный цвет смерти.
«Ты меня слышишь? Ты чувствуешь меня? Смерть, Гарри, вот что тебя ждет. Поберегись!»
В ответ снова вспыхивает оранжевое золото, потом гаснет и создается ощущение, что в зеркальном овале смешались все краски, существующие на земле. Бордовый всплеск, серое сияние, лазурный взрыв, шафрановый водоворот, черная пропасть, голубые искры, изумрудные всполохи, розовое безумие, солнечный луч, лунное серебро…
Он что-то почувствовал. Она дотянулась до него!
«Гарри, осторожно. Пожалуйста, будь осторожен. Берегись. Гарри, от этого зависит твоя жизнь. Пожалуйста, прошу тебя, берегись, осторожно. Тебе грозит беда. И не только тебе, береги Джинни. Гарри, осторожно, берегись. Против тебя замышляют зло. Гарри, ты можешь погибнуть. Будь осторожен, берегись…»
Она повторяет эти слова раз за разом, забыв о кровоточащей руке, о времени, забыв обо всем, движимая только страхом за Гарри, стремясь передать ему свой страх и беспокойство, зажечь в его сознании красный огонек опасности.
Из грязной смеси цветов медленно вытекает сиреневая струйка тревоги. Она становится темнее и темнее, пульсирует и наконец заливает весь овал. Гермиона переводит дух. Точно, получилось. Тревога появилась не зря, не на пустом месте.
Внезапно темно-фиолетовое одной пульсацией перетекает в кроваво-багровое (он чувствует опасность!), зеркало взрывается, осыпав ее блестящими каплями амальгамы, горячими звездочками расплавившегося серебра. Она едва успевает защитить глаза и бессильно роняет обиженно дернувшуюся палочку.
Сложное заклятье отняло много сил, и она устало прислоняется спиной к софе, ощущая затылком холодное твердое дерево и мягкую ткань обивки. Не хочется вставать, телом овладевает безволие. Тяжело даже представить, что надо подняться на ноги, куда-то идти, фальшиво улыбаться, держать себя в руках, не позволяя расслабиться ни на минуту. Да, надо идти, ее могут хватиться, скоро, наверное, ужин. А к ужину нельзя опаздывать ни в коем случае, потому что будет Темный Лорд.
Она не отдаст ему Гарри. Никогда. Гарри должен жить, должен выйти победителем.
Она почти уверена, что он услышал ее предостережение и принял меры безопасности. Гарри все-таки не так легко выследить и поймать.
Лорд не раз разглагольствовал о том, какими уязвимыми становятся люди, связанные любовью, дружбой, привязанностью, семьей. Их легко заставить сделать все, что требуется, лишь припугнув, даже не прибегая к заклятьям подчинения. Они послушны и верны, скованные по рукам и ногам страхом за близких. Да, во многом это верно, хотя даже Он не до конца понимает, насколько они уязвимы. Но при этом насколько они слабы, настолько и сильны. И этого Он тоже не понимает.
Колени еще подгибаются, но она выходит из комнаты. И вовремя. Появляется Крини и взволнованно всплескивает руками.
— Моя госпожа! Ужин через сорок минут, а вы в таком виде! Ужасно!
— Ничего, — слабо шепчет Гермиона, опираясь в изнеможении об холодную каменную стену, — я сейчас приду в себя. Пожалуйста, срежь в оранжерее несколько роз попышнее и доставь Бернарду. Скажи, что я послала.
Крини не смеет ослушаться. А она кое-как добредает до их с Драко комнат и без сил падает в кресло у дверей. Странное состояние — как будто она плавает в густом, как желе, плотном воздухе вне своего тела. И сидит, и одновременно смотрит на себя сидящую со стороны, отчетливо видит бледное, осунувшееся и какое-то опустошенное лицо с синими тенями под глазами, безвольные, неловко вывернутые руки на коленях, помятое пыльное платье, все в осколках и серебристых пятнах, волосы торчат в разные стороны. Надо привести себя в порядок…
Это тяжелое изматывающее чувство раздвоенности тела и сознания вместе с навалившейся усталостью не проходит весь вечер. Поэтому она еще более молчалива, чем обычно, и лишь односложно отвечает на вопросы Темного Лорда. Драко тоже молчит, догадываясь, чем вызвано ее состояние, и невольно чувствуя свою вину, бережно ухаживает за ней.
— Вам нездоровится, Гермиона? — Лорд смотрит на нее сквозь рубиново поблескивающий бокал старого вина, — что-то вы бледны. И где вы так поранили руку?
— Нечаянно задела подсвечник, Милорд. Я не очень хорошо себя чувствую с самого утра.
— С самого утра?
Если бы на плоском лице отражалась мимика, Гермиона могла бы поклясться, что Лорд поднял несуществующие брови.
Она опускает ресницы, стараясь побороть обычное отвращение и нарастающее раздражение. В сущности, какое Ему дело? Ведь Ему безразлично, она в этом уверена. Но как же тяготит и приводит в бешенство эта наигранная забота, стремление контролировать и быть осведомленным обо всем, заботливый тон и страшные нечеловеческие глаза, холодные и жестокие…
— Могу ли я вас поздравить?
Протестующе звенит хрустальный бокал, неловко задетый и разлившийся бордовыми ручейками, Драко поспешно извиняется. Гермиона вначале не понимает, а потом густо краснеет, на миг даже чувствуя прилив сил. Она вскидывает взгляд, но боится взглянуть на свекровь и тем более на свекра, сидящих напротив. Неловко.
— Нет, Милорд, уверяю Вас, Вы ошибаетесь! У меня просто болит голова! — чуть более взволнованно, чем следовало бы, восклицает она.
— Жаль, жаль… — задумчиво тянет Волдеморт, — я был бы весьма рад появлению наследника рода Малфой.
Гермиона прикусывает в негодующем смущении губу, снова опуская глаза, и не видит, что от этих слов обычно невозмутимо спокойное лицо Люциуса на миг дергается от прорвавшихся чувств, и его руки, как всегда при волнении, мнут скатерть. Нарцисса, выпрямившись, как отпущенная ветка дерева, застывшим взглядом смотрит на серебряную супницу в середине стола. Драко судорожно сжимает под столом руку жены так, что обручальное кольцо больно вминается в пальцы.
После недолгого, но насыщенного многозначностью и почти звенящими в воздухе над столом догадками и мыслями молчания, Люциус, вскинувшись, начинает отвлеченный разговор о чем-то пусто-светском. Нарцисса безучастно поддерживает, Драко тоже кидает пару реплик, а щеки Гермионы так и горят румянцем неловкости. Вдруг распахиваются двери, и вползает (по-иному и не скажешь) Питер Петтигрю.
— Господин, мой Господин, — его уродливое, теряющее человеческие черты лицо жалобно морщится, — Вы велели, в любое время, как только вернемся…
Нарцисса поджимает губы. Этого отвратительного нечистоплотного человека она не выносит и едва терпит.
— Я слушаю. Где Родерик?
— Там. Он… Он не осмелился… послал меня. Господин, мы не смогли… Он успел удрать… Как будто его кто-то предупредил…
— ЧТО?
Гермиона забывает, что нужно дышать, от внезапно снявшейся тяжести и улетучившейся бесследно тревоги. У нее получилось! Да-да-да-да! Ох, как же хорошо! Гарри жив! Он предупрежден и поймет, что нужно удвоить, нет, утроить осторожность! Значит, она не напрасно отдала толику своей волшебной силы жадному заклятью… Как же легко стало на душе!
Опомнившись, она украдкой проверяет, не выдала ли свою нечаянную радость. Но Лорд не заметил, Ему не до нее. И Люциус с Нарциссой тоже смотрят на Петтигрю. Он — с досадой, она — с отвращением, как на огромную безобразную крысу, выбежавшую на середину комнаты. А Драко, поняв, ободряюще улыбается уголком губ и снова, уже легко сжимает ее руку.
Волдеморт резко поднимается из-за стола, Петтигрю пятится назад. Кажется, еще немного, и он падет ниц, распластается выпотрошенной лягушкой на узорных разводах мраморного пола.
— Прошу прощения, дамы, — черное одеяние полощется, словно развеваемое ветром.
Люциус и Драко, переглянувшись, отодвигают стулья и следуют за длинной фигурой Темного Лорда. За ними, извинившись, удаляется Гермиона, чувствуя, как качаются перед глазами стены от волнения и вновь набросившейся слабости. Побыстрее бы домой, в свой маленький уютный домик на берегу моря... Но покоя не будет до завтра.
Она не слышит, как дождавшись, когда все выйдут, Нарцисса сквозь зубы едва слышно кидает в пустоту огромной роскошной Золотой столовой:
— Как же мне это надоело! Какое Он имеет право вторгаться в нашу семью, вести себя в нашем родовом замке, как хозяин? Кто позволил Ему впускать в Малфой-Менор всякую мразь? До каких пор будет это продолжаться?!
Но разве пустота ответит?
* * *
На башне дует пронзительный, пронизывающий ледяной ветер, залетает в узкие оконные проемы без переплетов, шныряет понизу у ног пронырливым горностаем, вороша клубы пыли, перья и принесенные им же сухие листья. С востока на темном горизонте наползает огромная черная туча, по пути слизывая редкие тусклые звезды и подбираясь к больной желтизне ущербной луны. Хоть башня насквозь продувается, но все равно попахивает совами, как на хогвартской совятне. Впрочем, самая высокая башня Малфой-Менор — это и есть совятня. Вот что-то типа каменных насестов, а на полу виднеются кое-где кучки помета, бренные останки мелких грызунов и перья. Обычные обители башни, филины Зевс и Аид, совы Деметра и Персефона сейчас на охоте. Но Персефона время от времени залетает, садится на плечо и нежно покусывает мочку уха, как бы напоминая о себе.
Гермиона греет руки над голубоватым волшебным огоньком, весело прыгающим по давно потухшим углям в жаровне. Стало немного теплее, и она продолжает начатое дело — творит из тьмы осенней ночи, из башенного сумрака и притаившихся в углах густых теней птицу. Палочка танцует в ее руке, выпуская из себя дымные темные нити, которые выплетают причудливые узоры, срастаются, сливаются в плотную массу.
После Бодроперцового зелья усталость как рукой сняло. Лорд внезапно куда-то отправился вместе с Руквудом и Долоховым, и она сразу пробралась сюда.
Шаги на лестнице. Она настораживается. Вообще-то сюда редко кто забирается. Башня узкая и высокая, внутри ее опоясывает, извиваясь наверх, древняя лестница. Каменные ступени от времени истерлись, крошатся и опасно подрагивают под ногами. Перил нет, и каждый раз Гермиона, поднимаясь, судорожно цепляется за стены, боится лишний раз глянуть вниз. А еще в башне живет рыцарь, представляющий собой одни лишь пустые доспехи, но воинственно размахивающий ржавым мечом при виде визитера. Правда, сэр Фелициус совершенно безобиден, в чем она быстро убедилась. Теперь он даже выполняет роль постового — пока она наверху, начинает колотить мечом о щит, предупреждая о нежеланном госте.
Сейчас он молчит, и значит, это Драко. Персефона, почувствовав ее нетерпение, снимается с плеча и бесшумно улетает.
Да, Драко. Он несет ее теплую мантию и, легко перепрыгнув последние ступени, укоризненно качает головой:
— Простынешь.
Она закутывается в мантию, с наслаждением чувствуя, как радуется тело теплу и выгоняет из себя колючие иглы озноба.
— Ночной Посланец? — понятливо кивает Драко на сотворенное существо, которое неподвижно и немного неестественно для живой птицы сидит на полу. Ее перья отливают таким оттенком черного, что даже ночь и туча, уже поглотившая полнеба, кажутся серыми, блеклыми.
— Да. Не очень получилось, правда?
— По-моему, превосходно. Ты еще не закончила? — Драко вытягивает свою волшебную палочку.
— Нет.
— Давай я.
По взмаху палочки голубой огонек послушно подлетает к птице. Драко очень осторожно и медленно, словно подманивая дикого зверя, заставляет его приблизиться. Птица также безучастно сидит на полу. Ни совсем мертвая, ни вполне живая. Огонек все ближе и ближе, отражается в ее выпуклых глазах крохотной светящейся точкой. Драко резко взмахивает палочкой, и птица, помедлив, широко раскрывает хищный клюв и проглатывает огонек, как ягоду клубники. С минуту ничего не происходит, а потом Посланец взмахивает острыми длинными крыльями, негромко клекочет, и его глаза светятся уже не отраженным голубоватым огоньком, а злыми алыми бусинками.
Гермиона одобрительно восклицает:
— Как быстро! У меня ушло бы почти полчаса.
Драко вытягивает из кармана мантии маленький, туго свернутый свиток.
— Ты себя недооцениваешь.
Он привязывает свиток к ноге птицы, Гермиона протягивает еще один.
— По поводу сегодняшнего. Я хорошенько пропесочила кое-кого за то, что не осуществляет надлежащую защиту за кое-кем другим.
— Это, случайно, не громовещатель? Я представляю лицо этого кое-кого, — хмыкает Драко, отпуская Посланца.
Тот, покружив под потолком, вылетает черной стрелой прямо сквозь крышу, игнорируя оконные проемы, и мгновенно растворяется в ночи. Вернувшаяся Персефона удивленно ухает, провожая странную птицу внимательным янтарным взглядом.
— На сколько ты его оживил? Огня хватит?
— Хватит. Я наложил заклятье Разрушения, которое придет в действие в ту же минуту, когда кое-кто отвяжет свитки. К тому же этим кое-кем должен быть только тот, кого мы имеем в виду. Посланец его Узнает.
— Хитро придумал. Я не думала, что так можно.
— У тебя учусь, — Драко смеется, — ты всегда находишь обычным заклятьям нестандартное применение. Заклятье Узнавания на наших воротах, которые не пропускают незнакомцев и долго, со скрипом выясняют личность каждого. Это иногда утомительно.
— Превосходно, мистер Малфой. Десять баллов Слизерину за свободное творчество.
— Ну тогда и Гриффиндору тоже, за позаимствованный ход мыслей.
— Драко, до каких пор будет это продолжаться? — Гермиона, сама не зная, повторяет вопрос Нарциссы.
— Что? Наглое заимствование?
— Нет. ЭТО. Ты знаешь, сегодняшнее происшествие ничем не обернулось, потому что нам сопутствовало редкое везение. Но так не может быть всегда. Мы не всегда сможем защитить, можем опоздать или просто не узнать о том, что готовится. У нас попросту может не хватить сил. Что тогда? Почему он рвется в самое пекло? Не щадит себя, не думает о других? Почему наш кое-кто не может сдержать его? Я задавалась этим вопросом, еще когда… — Гермиона сбивается.
Драко внезапно становится душно в теплой мантии, и он расслабляет ворот.
— Думаю, ты сама прекрасно понимаешь почему и можешь ответить на свой вопрос. Ты знаешь его гораздо лучше меня.
— Да, — вздох Гермионы улетает вместе с ветром в ночь.
— Давай не будем об этом.
— Хорошо, — Гермиона зябко ёжится, ощущая, как прохлада змеей проскальзывает даже под толстую ткань мантии, — ох, Драко…
— Что, милая? — Драко обнимает ее, прижимает к себе.
Она чувствует спиной его тепло, его надежность, его знакомый и родной запах, и поневоле улыбается во мрак, становящийся все более глубоким. Луны уже нет, туча расползлась на все небо, и башню наполняет сырая темень. Как же рано в эти края приходит осень, и какой неласковой она обычно бывает!
— Нет, ничего. Просто подумала, почему Лорд высказал сегодня за ужином такое… предположение.
— О причине твоего недуга?
— Да. И еще прибавил, что жаль.
— Я не знаю, — в голосе мужа задумчивость, — может, это просто была дань вежливости?
— Думаешь? А я моментально предположила кое-что дурацкое и испугалась. Вдруг он уже положил глаз на нашего будущего ребенка, еще нерожденного, еще даже незачатого? Вдруг уже сейчас решил сделать из него еще одного преданного Пожирателя Смерти? — Гермиона содрогается и поближе прижимается к Драко.
Она чувствует, как его руки, обнимающие, защищающие, становятся тяжелыми и твердыми, и немного помедлив, он жестким голосом говорит:
— Я клянусь тебе, наш ребенок никогда, слышишь, никогда не будет Пожирателем! Я скорее умру, чем допущу это. Хватит, наша семья сполна заплатила дань Темному Лорду за свои ошибки. И продолжает платить. Мы приходим на первый же Зов нашего Господина, незамедлительно выполняем все Его приказы. Мы были в первых рядах, когда Он напал на Министерство Магии. Сейчас отец, как последний гоблин, работает в Его нефункционирующем немощном Правительстве. Что еще Ему требуется для полного удовлетворения? Нет, искалечить и отравить душу еще одного Малфоя ядом лживых посулов я Ему не дам. Если будет нужно, я отправлю вас во Францию, подальше отсюда.
— Я никуда не поеду! — негодующе восклицает Гермиона, — почему ты решаешь за меня?
— Поедешь, если будет решаться вопрос жизни или свободы нашего ребенка.
Словно поняв, что слишком резок, Драко отстраняется от нее, поворачивает лицом к себе и мягко целует в лоб.
— Пожалуйста, не сердись. Когда придет время, ты сама все поймешь.
Ветер становится все сильнее, бросается на башню голодным волком, вгрызается в ее каменную плоть. Он уносит слова, срывая их с губ, и довольно завывает под потолком, взметывая вихри из листьев и пыли.
— А как же я буду там, во Франции, без тебя? — спрашивает Гермиона под вой ветра, откидывая с лица мешающие волосы, — что буду делать? Как жить?
Звучащий во тьме, ее голос обманчиво спокоен, но в потаенных глубинах его проскальзывает страх. Страх перед еще ненаступившим, грядущим, нерешенным. Они не знают, сколько им отмерено, и не хотят знать. Они идут из прошлого в будущее, туманное и темное, как эта осенняя ночь, жестокое и суровое, как этот северный ветер. Фатум, Судьба, Рок — слишком много названий для того, что предопределяет их жизнь, что глубоко посеяло в них зерна страха, давшего бурные всходы. Они стараются вырвать его с корнем, выкорчевать и сжечь все, но, наверное, это бесполезно… Он — их неотлучный спутник. Надо просто жить, радоваться теплой руке в ладони, радостному и любящему взгляду и беречь, как только можно, свое нежное медовое счастье со слабым привкусом горечи. И незачем заранее тревожиться о том дне, рассветная заря которого еще безмятежно спит.
Драко снова обнимает жену и говорит, стараясь быть уверенным:
— Будешь защищать нашего ребенка. Ты сумеешь, ты сильная.
— Я сильная рядом с тобой.
Гермиона клянется себе, что они еще вернутся к этому разговору. А пока они слушают ночные голоса, чувствуют стылые прикосновения ветра на своих лицах и вместе смотрят туда, откуда приползла огромная туча, где клубится ее полночная мгла, сожравшая звезды и луну. Скоро будет дождь, и потянутся холодные длинные дни, наполненные заботами и тревогами сродни той, которая едва не свела их с ума сегодня. Но они будут вместе, будут гореть друг для друга огнем, которому в силах обжечь даже ледяные крылья смерти.
Когда Рейн и Лили поднялись наверх в спальню мальчиков, Алекс, обхватив колени, сидел на своем любимом месте, широком подоконнике углового окна, и, не отрываясь, смотрел на огромное алое солнце, уютно примостившееся на чернеющих верхушках Запретного Леса. Он даже не повернул головы на звук открываемой двери.
Рейн нерешительно подошел к другу и, запинаясь (что было совсем на него не похоже), тихо начал:
— Алекс, знаешь, мы тут с Лили подумали… ты же так хочешь узнать о родителях… а мы больше ничего не знаем, правда…
— Правда, правда! — подхватила Лили, — вообще-то, мы ведь и сами не так давно узнали, только прошлой весной. Просто один раз я сидела в кабинете папы и случайно наткнулась на один интересный альбом с колдо-фотографиями. Ну ладно, не случайно, я искала Карту Мародеров, а альбом просто подвернулся под руку. Я тогда удивилась, понимаешь, он был как будто спрятан. А в нем…
— Я видел, — обронил Алекс, по-прежнему не поворачиваясь.
— Э-э-э… ммм… ага, ну вот, я показала его Рейни, и мы с ним страшно заинтересовались и спросили у папы, кто это с ними третья. А папа жутко рассердился и велел вернуть его на место и перестать совать нос, куда не следует. Тогда Рейни спросил у дяди Рона. Дядя Рон разозлился еще страшнее, тут же примчался к нам и орал на папу, что тот вечно все раскидывает и оставляет на виду. Скандал был кошмарный, дядя Рон трубил как тысяча грамамонтов, а мы вообще не понимали, в чем дело! А потом к нам в гости пришел Арти, и я ему рассказала… Ладно, ладно, Рейни, пожаловалась на несправедливость…
— Хныкала хуже Молли.
— Нет! Просто рассказала, а он поломался немного для вида, но все-таки объяснил нам, почему папа и дядя Гарри никогда не вспоминают о своей подруге Гермионе Грейнджер.
— А он откуда узнал?
— Наверное, от бабушки и дедушки, — Лили потерла лоб, словно что-то вспоминала, — он сказал, когда папа, дядя Рон и твоя мама учились в Хогвартсе, она часто бывала у них в гостях и даже стала его крестной. Но он был от этого не в восторге. Ой, извини!
Алекс холодно пожал плечами. Артур Уизли никогда не обращал на него внимания и вообще, кажется, считал, что все первокурсники, включая его кузенов — несмышленые малыши, с которыми необязательно считаться для их же блага.
Лили прикусила губу и кинула извиняющийся взгляд исподлобья. Рейн нахмурился, немного помялся, но все же решительно сказал:
— После того скандала тетя Джинни еле-еле успокоила папу и дядю Гарри. А нам запретили расспрашивать о Гермионе Грейнджер и вообще упоминать о ней.
Алекс стиснул зубы. Наверно, для взрослых так легче — просто забыть и все. Как будто ничего не было. Делать вид, что все прекрасно, и прятать альбомы с фотографиями.
— В библиотеке ничего нет, — деловито продолжил Рейн, — то есть нет там, где мы смотрели. Но есть еще и Запретная Секция.
— Запретная Секция? — голос Алекса был тусклым.
— Да. Там книги по черной магии, с запрещенными заклинаниями и проклятьями. Очень опасные, их выдают только старшекурсникам, которые пишут выпускные работы по защите от Темных Искусств и собираются поступать в Аврорат, и то не всем. И еще там есть книги, изданные в те годы, когда Волдеморт был правителем. Я слышал, как Дирборн говорила мадам Филч, чтобы их никому не выдавали. Кажется, их собираются передать в Министерство. Может, хоть в них будет что-то про твоих родителей.
Алекс наконец повернул голову, и в его серых глазах промелькнуло что-то, похожее на интерес.
— А как я до них доберусь? Наверняка, Филч стережет Запретную Секцию не хуже дракона.
Лили вытянула из-за спины какую-то странную ткань, переливавшуюся бликами, словно струя воды под солнцем.
— Вот в этом. И не ты, а мы. Это мантия-невидимка, я стащила ее из папиного шкафа на каникулах, папа все равно ее не использует. Как будто знала, что пригодится! А мадам Филч, конечно, торчит в своей драгоценной пыльной библиотеке с утра до вечера, но ночью-то и она спит. Можно пойти даже сегодня, когда все уснут. Мы выйдем за Старостами, когда они пойдут на обход замка, и вернемся с ними. Никто ничего не заметит.
Алекс склонил голову, недоверчиво пощупал ткань мантии, очень мягкую и нежную, полупрозрачную, почти не ощущающуюся под пальцами.
— Зачем вам идти со мной? Если Филч увидит нас в коридорах в ночное время, прибьет на месте.
— Попробуй только от нас отделаться, — хмуро сказал Рейн, — иначе Лили такой скандал устроит, что ты сто раз пожалеешь, что не взял нас.
— Устрою! — угрожающе сузила глаза Лили и, кажется, совсем не шутила, — в конце концов, мы друзья, и ты не имеешь совершенно никакого права идти один!
Алекс ничего не ответил, только кивнул. Но в груди у него немного отпустило, и дышать стало чуть легче.
Вечером мальчики нырнули в свои кровати раньше обычного и терпеливо делали вид, что спят, пока Крис, Невилл и Джулиус бурно обсуждали события сегодняшнего дня. Наконец ребята успокоились, а они оделись и как можно тише выскользнули из комнаты. Лили уже ждала их в кресле перед потухшим камином, сердитая и надутая.
— Наконец-то! Арти и Омфала вот-вот уйдут, а вас еще нет, а я тут сижу, как последняя троллиха! Давайте быстрее!
— Сидела бы как первая троллиха, — ехидно посоветовал Рейн, и Лили угрожающе нахмурилась.
— Чшшшш! — Алекс мотнул головой в сторону лестниц, откуда уже слышались шаги.
Рейн быстро накинул на всех мантию-невидимку, и Алекс с затаенным восторгом увидел, как исчезли его ноги и тело. То есть они, конечно, были на месте, но было так странно смотреть вниз!
Едва друзья, толкаясь, уместились под мантией, в Гостиную спустились Артур Уизли и Омфала Фадж, Старосты Гриффиндора. Омфала распустила по плечам густые пепельные локоны и выглядела очень мило, хотя и была в обычной скучной школьной форме. Она смущенно улыбнулась парню, и Артур заметно порозовел. Лили приглушенно хихикнула, но к счастью, Старосты ее не услышали, потому что портрет Полной Дамы как раз с шорохом отъехал в сторону. Артур перед проходом галантно пропустил девушку вперед, троица, затаив дыхание и ступая как можно тише, последовала за ними. Артур и Омфала, тихо переговариваясь, медленно пошли по западному коридору, к ним присоединился Сэр Николас, к явному их неудовольствию, а Лили, Рейн и Алекс облегченно вздохнули и двинулись по восточному коридору в сторону библиотеки. Навстречу им то и дело попадались неспешно проплывающие привидения, пролетел полтергейст Пивз, злобно кудахтающий и потирающий грязные ручки. Проходили Старосты с других факультетов и преподаватели. Ребята каждый раз замирали и старались не дышать, когда рядом появлялись люди. Наконец, после очередного обмирания, когда Рейн больно наступил на ногу Алексу, а лента Лили зацепилась за застежку мантии Рейна, развязалась, и распустившиеся волосы заслонили мальчикам весь обзор, перед ними показались двери библиотеки. Ребята осторожно потянули тяжелые створки, шмыгнули в зал и облегченно перевели дух, скинув мантию. Алекс громко зашипел от боли, прыгая на одной ноге, а Рейн выпутался из волос Лили и сердито проворчал:
— Еще немного, и я бы задохнулся! Лили, меня удивляет твоя страсть к лентам, которые ты постоянно теряешь. У вас, девчонок, наверняка есть какие-то другие, более надежные способы закрепления волос.
— Не будь занудой, Рейни, — весело посоветовала Лили, переплетая косу, — а то станешь совсем, как дядя Перси.
Алекс оглянулся по сторонам, пытаясь сориентироваться, в какой части библиотеки находится Запретная Секция, про которую он впервые услышал от Рейна. Библиотека была погружена в полумрак, освещаясь лишь несколькими тускло чадящими лампами и неяркими фонарями. Рейн понятливо указал рукой в самый дальний угол, в котором полки казались темными и мрачными. Алекс решительно двинулся туда.
Фолианты, стоявшие в Запретной Секции, по виду ничем не отличались от тех, что стояли на обычных полках. Он наугад протянул руку к пухлому тому в обтрепанной обложке с черными страницами, осторожно открыл и пробежал глазами по кроваво-алым строчкам. Это оказалось пособие то ли по жутко опасным ядам, то ли по кошмарно опасным чарам. Мальчик разочарованно хотел было закрыть книгу, но вдруг заметил что-то странное — от ее страниц поднимался не то пар, не то прозрачный дымок. Он невольно вдохнул его, и перед глазами все поплыло куда-то вбок, в ушах зашумело, словно сквозь толстую пуховую подушку донесся голос Лили:
— Алекс, нам не сюда. Ой, что с тобой?
Он хотел ответить ей, но язык почему-то не повиновался. В ушах шумело все громче, стена прыгала перед глазами, танцуя какой-то дикарский танец, а книга будто приклеилась к рукам. Алекс пришел в себя на полу, ошалело трясший головой, а перед глазами маячило встревоженное лицо Лили.
— Что это было? — голос был противно-тонкий и дрожащий.
— Дурман-книга, — спокойно ответил Рейн, ставя книгу обратно на полку, — мы успели вырвать ее у тебя до того, как ты совсем зачаровался. Чтобы открыть эту книгу, вначале нужно капнуть на обложку специальное зелье, в которое входит твоя кровь. Только тогда ее можно нормально читать.
— И что, здесь все книги такие?
— Большинство. Некоторые требуют особых заклятий, некоторые обязательно нужно читать только вдвоем. Другие вообще не открываются, если читатель младше определенного возраста. Или открываются и вопят так, что потом не заставишь умолкнуть. В общем, на то это и Запретная Секция. Так что осторожнее.
— Понятно, — Алекс поднялся на ноги.
— Но те книги, которые мы ищем, не должны быть такими. Они же по истории, а не по магии. Смотрите-ка, вон там, по-моему, что-то написано, — Рейн осветил высокую полку фонарем, который он предусмотрительно захватил от дверей.
— «Раздел «История магического мира». Книги, изданные в 2000-2004 гг.», — прочитала Лили и воскликнула, — это они! Волдеморт правил именно в те годы!
Алекс открыл толстую книгу в темно-зеленом кожаном переплете уже опасливо, держа ее как можно дальше от себя. К его облегчению, она не завопила, не стала источать подозрительный пар и не попыталась откусить пальцы. Ничего особенного, это был свод каких-то законов. Алекс без интереса пролистал их, мимоходом отмечая, что наказания и штрафы за малейшие нарушения и преступления были просто драконовскими. Рядом друзья тоже осторожно открывали и просматривали книги.
Он поставил законы на место и взял следующий том. Это уже интересней — «Все аристократические семьи магической Великобритании. История, легенды, биографии. Печатается с высочайшего разрешения Лорда Волдеморта». Имя автора было знакомо — Рита Скитер, имелась и ее колдо-фотография — ярко накрашенная женщина средних лет в зеленой облегающей мантии улыбалась неестественно широко и слащаво. Алекс почувствовал отвращение. Книга вдруг с шорохом открылась сама, и мальчик с приглушенным возгласом уронил ее на пол. Рейн и Лили тут же подскочили к нему.
— Что?
— Ты что-то нашел?
Алекс покачал было головой, с опаской наклоняясь, чтобы подобрать книгу, но вдруг его взгляд зацепился за фамилию «Малфой» на раскрывшейся странице, и он одним рывком подхватил ее и поднес к свету фонаря. Целый разворот занимала большая цветная колдо-фотография. Алекс впился в нее взглядом.
Четыре человека, двое мужчин и две женщины.
Мужчина и женщина постарше, оба светловолосые, с высоко вскинутыми подбородками, ледяным прищуром светлых глаз. Правильные черты лица мужчины словно вырезаны из мрамора, а женщина поразительно красивая и столь же поразительно холодная, отчужденная, похожая на Снежную Королеву из сказки. В шикарных мантиях, на ее шее сверкает колье, в ушах тяжелые серьги, даже на вид очень дорогие, у него трость с серебряным навершием в виде кобры с глазами-изумрудами. Несмотря на то, что это была колдо-фотография, они были почти неподвижны, только кривили презрительно губы в почти одинаковых надменных усмешках.
Вторая пара была совсем молодая. У него были такие же, как и у родителей, светлые, почти белые волосы и серые глаза.
А она…
Пышноволосая и кареглазая девушка с урока Люпин, с колдо-фотографий мистера Поттера, которые он разглядывал, даже не подозревая ни о чем, еще зимой. Та девочка из Омута Памяти… Это все была она…
Сердце Алекса сделало в груди прыжок.
Мама.
Он перевел взгляд на мужчину рядом с ней.
Папа.
А ведь только сегодня он видел их, и они так кричали, как будто ненавидели друг друга больше всего на свете.
Те, что постарше, вероятно, были его бабушкой и дедушкой с отцовской стороны. Люциус Малфой, «один из самых преданных последователей Лорда Волдеморта».
По спине бежали мурашки, не хватало воздуха, он часто задышал, жадно вглядываясь в лица. Странно было осознавать, что эти люди — его семья. Вот эти неприятные, высокомерные — его родные бабушка и дедушка! А ведь он даже не знает, как имя этой красивой женщины, которую бабушкой назвать и язык не поворачивается… Сложись все иначе, он, наверное, близко знал бы их, бывал в их замке, даже жил там, поздравлял с Рождеством, получал и сам дарил подарки… Этим чужим людям… А мама целовала бы его на ночь и…
Нет, нельзя сейчас об этом думать.
— А ты очень похож на своего отца, только волосы у тебя темные, как у мамы, — тихо проронил Рейн, заглядывая через плечо.
Алекс быстро заскользил глазами по строчкам текста, который шел за фотографией, глотая фразы, почти не понимая, что в них говорится, и снова возвращаясь к началу. К огромному разочарованию, он не узнал ничего нового. Сообщалось то, что он и так уже знал, только разве что с новой позиции — взахлеб от льстивого восхищения. Малфои были одной из самых родовитых семей в окружении Волдеморта, богатые и чистокровные, что преподносилось как высшая добродетель, вставшие в ряды его сторонников одними из первых. Люциус Малфой признавался едва ли не правой его рукой, а его сын — достойным продолжателем семейных традиций. Верные сторонники Темного Лорда. Элита. Высшая знать. Пожиратели Смерти. Алекс съеживался, когда читал о благоволении Волдеморта к этому семейству, о том, как он благосклонно отнесся к свадьбе младших Малфоев и сам присутствовал на церемонии. Подчеркивалось, что мисс Грейнджер, ставшая миссис Драко Малфой, отмечалась особым вниманием с его стороны, как весьма умная и талантливая колдунья. Но при этом ни слова о родителях-маглах миссис Малфой.
Он читал, не замечая, как мигает фонарь, как переминаются с ноги на ногу и настороженно прислушиваются к тишине его друзья, и очнулся, лишь когда Лили дернула его за рукав и прошептала:
— Кажется, у нас проблемы.
У их ног застывшим изваянием сидела кошка завхоза Филча, Миссис Норрис, и сверкала красными угольками глаз.
— Думаю, пора идти. Что-то мы припозднились, — невозмутимо протянул Рейн, разворачивая мантию-невидимку.
Алекс поспешно захлопнул книгу, и тут друзья услышали легкий скрип дверей и гнусавый голос Филча, звавшего кошку:
— Кис-кис, моя умница, где ты? Нашла этих негодников, которые бродят по ночам?
Кошка громко мяукнула, а Филч торжествующе вскричал, подслеповато вглядываясь в ряды темнеющих полок:
— Ну сейчас они мне попадутся!
Алекс кое-как запихнул книгу обратно на место, ребята спешно накинули мантию-невидимку и очень тихо и осторожно пробрались к дверям, по большой дуге обогнув Филча. Они почти добрались до приоткрытых створок, когда волосы Лили опять защекотали Рейна, и он ужасающе громко в тишине чихнул. Филч принял стойку как бультерьер, Миссис Норрис легкими прыжками подбежала к ним и замяукала.
— Бежим! — шепнул Алекс, и друзья рванули вперед.
Каким-то чудом мантия не свалилась, продолжала их скрывать, и Филч ничего не увидел. Но он прекрасно услышал топот ног и учащенное дыханье. К тому же Миссис Норрис следовала за ними, не отставая.
— Кыш, пшла! — попытался на бегу пнуть ее Рейн, но запнулся и чуть не упал.
Они бежали, потеряв счет ответвлениям коридоров, мигающим факелам, проносившимся мимо, на лету, как в холодный душ, врезались в изумленных привидений, каким-то чудом успевали вскакивать на лестницы, менявшие направление. Лили уже то и дело спотыкалась, у Рейна сквозь сжатые зубы вырывался со свистом воздух, у Алекса открывалось и никак не могло открыться второе дыхание. А Миссис Норрис все бежала за ними, мяукая и словно насмешливо помахивая хвостом. Наконец, сами не понимая, на каком этаже, в какой части замка, они свернули в очередной темный коридор. К несчастью, он оказался тупиком, в нем была только ниша со статуей лохматой колдуньи, державшей в руках огромную жабу.
— Ну все, попались! — выдохнул Рейн.
— Как бы сейчас пригодилась папина карта! — простонала Лили, стягивая мантию-невидимку, — я убью Джима и Руса! Это ведь они маме настучали!
Противное мяуканье кошки и шаркающие шаги Филча становились все ближе. К ним присоединился Пивз, по своему обыкновению издевавшийся над завхозом. Лили, тяжело дыша, прислонилась к статуе, и в тот же миг пол под их ногами задрожал. А потом каменная плита повернулась вокруг своей оси, открыв зияющую чернотой пустоту. Лили с громким испуганным вскриком словно провалилась, увлекая за собой Алекса, за которого успела судорожно схватиться. Алекс, в свою очередь, потащил за собой Рейна, хотевшего помочь друзьям. С шумом и воплями они покатились вниз по извилистому узкому туннелю, в котором пахло тухлятиной, и царила кромешная темнота. Стены проносились перед глазами, после очередных поворотов желудок то подскакивал к горлу, то падал куда-то в живот, и было страшно — куда приведет этот туннель? С какой высоты они упадут?!
Внезапно Алекс почувствовал себя в воздухе — туннель закончился! С громким криком друзья вылетели в отверстие и дружно приземлились на ужасно твердый каменный пол. Кажется, высота, на их счастье, была не смертельной. Вокруг было темно, лишь жутковато белели их лица и руки.
— Лили, встань с меня! — приглушенно прохрипел Рейн, — как ты оказалась наверху, если упала вперед нас?
— Просто я легче.
— Ну да, легче! Еще немного, и я был бы раздавлен в лепешку.
— Рейни, знаешь, за этот вечер ты побил все рекорды дяди Перси по занудству.
Рейн хотел было что-то ответить, но в это мгновение вспыхнул яркий свет, и друзья вскрикнули и зажмурились от внезапной боли и рези в глазах. Когда Алекс попытался хоть одним глазком взглянуть, куда они попали, его усилия увенчались успехом. Яркий свет оказался огнем единственного факела в руках у домового эльфа, за которым стоял еще десяток, все в одинаковых полотенцах с гербом Хогвартса.
— Слава Мерлину, мы попали на кухню, — облегченно протянул Рейн и поднялся на ноги, отряхиваясь.
— Да-да, — закивали эльфы, помогая подняться Алексу и Лили, — но почему школьники гуляют так поздно по Хогвартсу? Нельзя! Мастер Филч будет ругаться.
— Да мы от него и убегали, — отмахнулась Лили, с любопытством озираясь вокруг, — подумаешь, сейчас он поносится по замку, потом успокоится, и мы вернемся обратно в свою Гостиную.
— Ох, мисс Поттер так похожа на мистера Поттера! Так же не обращает внимания на правила, — покачал ушастой головой один из эльфов.
— Правда? Папа тоже куда-то бегал по ночам? Как интересно!
— Они с мистером Уизли все время делали то, что запрещают школьные правила — ходили по коридорам, бродили по Запретному Лесу, были там, где не следует быть.
Рейн усмехнулся.
— Надо же, никогда бы не подумал. Надо порасспросить папу.
Эльфиха в аккуратном передничке принесла на подносе три чашки и тарелочку с печеньем.
— Выпейте молока. Перед сном детям надо пить молоко.
— Не люблю молоко, — поморщился Алекс, — можно яблочного сока или просто воды?
Лили и Рейн присели на крохотные стулья у круглого стола (домовики умильно окружили их полукругом) и с удовольствием принялись уплетать печенюшки, запивая молоком. А Алекс, подошедший к огромному, еще тлевшему угольками камину, вздрогнул и едва не вскрикнул от неожиданности. Из темного угла свернули яркие зеленые глаза, а потом на свет вальяжно выбрался огромный кот. Сперва мальчик с ужасом подумал, что это Миссис Норрис, но приглядевшись, понял, что ошибся. Это была вовсе не облезлая, тощая, всегда голодная Миссис Норрис, а очень сытый, толстый, довольный жизнью кошак с хвостом, похожим на ершик для чистки бутылок.
— Кис-кис, — неуверенно позвал его мальчик.
Лили захихикала с набитым ртом:
— Так он тебе на кис-кис и отозвался. Это же не кот.
— То есть как это? — не понял Алекс, приглядываясь к животному.
Ну ведь кот. Рыжая пушистая шерсть, четыре лапы, хвост, морда — все как обычно. Хотя вот морда какая-то странная, приплюснутая, словно его прихлопнули дверью. А вообще… «Да он же на Гарфилда похож!» — изумился мальчик, припомнив наглого котяру из магловских мультфильмов и комиксов, — «точно, один в один!».
— Это книзль, — снисходительно пояснил Рейн, — от кота он отличается так же, ну как профессор Флинт, допустим, от горного тролля.
Алекс сделал попытку приманить книзля, предлагая молоко и печенье, но тот сидел, посверкивая своими глазищами, и словно свысока усмехался.
— Он живет в Лесу, — сказал один из эльфов, опасливо обходя книзля, — сюда приходит кушать. Иногда, не часто.
— Ого, смотрите, на нем ошейник!
Лили осторожно приблизилась и очень аккуратно коснулась рукой головы книзля, почесала за ушами. Тот снисходительно принимал ее поглаживания.
Тонкая кожаная полоска охватывала упитанную шею, а на ней тускло блеснула медная бляшка, не замеченная в густой шерсти. Книзль, по-прежнему не отрывая сверкающих глаз от Алекса, небрежно стряхнул руку Лили и приблизился к мальчику. Он приглядывался и принюхивался к нему, будто стараясь вспомнить, где же видел. Алекс неуверенно протянул к нему руку и испуганно отшатнулся, потому что книзль вдруг прыгнул. Но не на него, а на каминную полку. Прохаживаясь по ней взад и вперед, он заурчал громко и басовито, точно внутри него включился моторчик, и все так же смотрел только на Алекса. Он словно приглашал подойти поближе. Алекс подошел, а книзль пододвинул к нему лапой какую-то вещицу. Алекс присмотрелся. Красивая статуэтка, безделушка для каминных полок, изображающая птицу с расправленными крыльями. Маленькая фигурка была сделана очень искусно, ее перышки красиво отливали серебром. Мальчик дотронулся до нее и тут же ошеломленно отдернул руку, потому что птичка вдруг словно ожила, тихо засвиристела, несколько раз хлопнула крыльями, подпрыгнула в воздухе, со звоном упала обратно на полку и превратилась в… предмет, очень необычный для этого места, для этой обстановки и среди этих существ! Цифровой диктофон, очень маленький и компактный, со многими функциями и компьютерной обработкой записанных файлов.
Вопрос на сто миллионов фунтов стерлингов — что делает магловский диктофон в магическом замке?
А еще на полке таинственно сверкнул синими искорками светлый кружочек, который мальчик сперва не заметил. Это оказалось серебряное кольцо, украшенное стилизованной вытянутой мордой волка, глазами которого были драгоценные камни.
— Откуда это здесь? — Алекс дотронулся до кольца, а потом, осмелев, взял его в руки и повертел, рассматривая.
Ничего особенного. Кольцо как кольцо. Большое для него, красивое и необычное, ничего не скажешь. Но домовиха в переднике вытаращила глаза.
— Вы видите?! Вы трогаете?!!
— Ну да, а что? Это опасно? — мальчик осторожно положил кольцо обратно на полку.
Домовиха сжалась в комочек и замотала головой:
— Плохая, ох, плохая вещь! Они здесь давно, мы не трогаем, боимся! ОНО не подпускает нас близко! ОНО, — ее дрожащий палец указывал на кольцо, — делает так, что мы не можем трогать, не можем говорить о нем. Его никто не видел, кроме нас. Вы первый!
Все остальные дружно и испуганно закивали, подтверждая ее слова.
— Одиннадцать зим назад, — продолжала домовиха, — это принес и оставил здесь эльф-домовик. Свободная! Она была ранена, без сил, говорила что-то непонятное и очень спешила! А мы ничего не поняли. Вот это так и лежит уже одиннадцать зим и не пускает нас к себе. Сильная магия, чужая! У нас нет сил против нее!
Странное заявление, но, наверное, правда. На полке был такой толстый слой пыли, как будто ее не вытирали лет десять или больше. Интересно, а книзль-то не испугался!
Кольцо, которое не позволяло домовикам приблизиться, конечно, вещь интересная, только гораздо больше его заинтересовал диктофон.
Алекс покрутил диктофон в руках, нажал несколько кнопочек. Прибор еще работал, пошла запись. Домовики настороженно наблюдали за его действиями. Но мальчик не успел прислушаться, о чем идет речь, как Лили и Рейн, любопытно подошедшие поближе, вдруг вытаращили глаза и попятились. Он недоуменно оглянулся и чуть не упал прямо в камин. В проеме двери кухни стояла профессор Люпин с сурово поджатыми губами, в своей неизменной строгой черной мантии, а за ее спиной маячил с мерзкой и торжествующей ухмылкой Филч!
— Малфой, Уизли, Поттер! — четко выговаривая слова, процедила их декан, — Что. Вы. Здесь. Делаете. В. Такое. Время? Я вас спрашиваю!!!!!
Домовики испуганно пискнули, Лили и Рейн непроизвольно втянули головы в плечи, а Алекс виновато взглянул на друзей — это ведь из-за него они попали в такую передрягу!
— Это все я виноват! Они тут не при чем!
— Молчать, Малфой! Как ни прискорбно, тридцать очков с Гриффиндора. Марш за мной. Завтра с утра всем к директору.
Ноздри носа профессора Люпин трепетали от гнева, а зелено-карие глаза метали молнии и грозили ужасной расправой. Ребята, понурившись, поплелись за профессором, домовики помахали им вслед, а книзль хрипло мяукнул, словно ободряя.
Филч всю дорогу предлагал разные варианты наказаний за проступок, включая порку плетьми, подвешивание за большие пальцы ног и оставление без ужина на целый месяц, но профессор Люпин сухо поблагодарила его за бдительность и отпустила. Она сама довела ребят до их Гостиной, еще раз очень грозно напомнила, что завтра, точнее, уже сегодня их ждет директор МакГонагалл, и проследила, чтобы они прошли за портрет Полной Дамы, которая при виде их унылой делегации поспешно спрятала початую коробку с ромовыми котелками.
Алекс спиной чувствовал тяжелый буравящий взгляд декана. Пробираясь через проем, он вдруг представил, как говорит ей, что знает об их родстве. Нарисованная картина оптимизма не внушала, он даже поежился. Профессор Люпин не признавала его родственником, она была чужим человеком, строгим преподавателем, невзлюбившим его с первого взгляда. Что изменилось в последние часы, даже если ему стало известно, что она и его отец были кузенами? Ничего.
— Да ладно, — Лили была оптимистична, — не будет ничего! Она же уже сняла с нас очки.
— Не уверен, — покачал головой Рейн, — по-моему, она была настроена очень серьезно.
Алекс виновато пробормотал, поднимаясь по лестнице к своей спальне:
— Я же говорил, не стоило вам ходить со мной.
— Слушай, прекрати, а? Ну пошли мы вместе, и к директору тоже пойдем вместе. Не съест же нас МакГонагалл, поругает только, назначит наказания. Зато ты хоть что-то узнал о своих родителях, правда?
«Да уж, представляю, каким будет мое наказание. Люпин точно будет добиваться, чтобы меня с позором выгнали из школы. А о родителях ничего нового в той книге и не было. Все было зря…»
А наутро Алекс проснулся от того, что Лили с разбегу плюхнулась на его кровать. Вид у нее был несчастный.
— Вставайте, нас и в самом деле вызывают к МакГонагалл, — вздохнула она, складывая на коленях мантию-невидимку, видимо, возвращенную домовиками.
— Ух ты, а что вы натворили? — на локте приподнялся Крис.
— Ровным счетом ничего! — отрезал Рейн, — Лили, выйди, пожалуйста, нам нужно одеться.
Пока они шли к директорской горгулье, Лили все недоуменно повторяла:
— Почему тетя Нимфадора так рассердилась? Подумаешь, побродили ночью по замку! Да наверняка она, когда училась в школе, тоже нарушала кучу правил.
— Мы были НОЧЬЮ в ЗАПРЕТНОЙ СЕКЦИИ под МАНТИЕЙ-НЕВИДИМКОЙ и смотрели ЗАПРЕЩЕННЫЕ КНИГИ! — хором напомнили ей Алекс и Рейн.
— Ну и что? Не в Запретном же Лесу. К тому же о Запретной Секции она не знает.
— Лили, ты потеряла чувство реальности? Филч ей наверняка обо всем доложил. Да ты посчитай, сколько правил мы нарушили.
— Мальчики, вы оба такие занудные! В вас нет ни грамма тяги к приключениям. К старости вы будете шамкающими беззубыми стариками, которые все время ноют и причитают. Что я вообще с вами делаю?
Алекс и Рейн переглянулись и засмеялись. Лили всегда удавалось поднять им настроение. Даже сейчас, когда обычно невозмутимый Рейн выглядел взволнованным, а Алекс так вообще чувствовал себя желе на тарелке.
Тот же пароль, горгулья вознесла их наверх. Они робко постучались и открыли дверь. К их удивлению, в кабинете не было Люпин, только директор МакГонагалл и…
— Папа! — взвизгнула Лили, бросаясь к черноволосому мужчине, — как ты здесь оказался?
— Потому что меня вызвали! — строго сказал мистер Поттер, однако крепко обнял дочь.
— Мистер Поттер, — МакГонагалл наклонила голову, и ее глаза лукаво сверкнули за стеклами очков, — я оставлю вас. Думаю, вы сможете разобраться с детьми и внушить им, что нельзя нарушать правила нашей школы, разработанные серьезными и уважаемыми магами задолго до их, да и до нашего с вами рождения.
— Конечно, профессор МакГонагалл, — ответил мистер Поттер, и они заговорщически переглянулись.
— Итак, Лили, Рейн, Алекс, — отец Лили прошелся по кабинету, заложив руки за спину и искоса поглядывая на портреты директоров и директрис Хогвартса, — в чем дело? Почему с раннего утра мне сообщают на работу, что моя дочь, мой племянник и мой опекаемый нарушают целый свод школьных правил, ведут себя просто безобразно, непринужденно разгуливая по ночам по огромному замку, в котором немало опасных мест?
— Пап, понимаешь, мы хотели…
Рейн дернул Лили сзади за косу, а когда девочка возмущенно оглянулась, Алекс сделал страшные глаза.
— Мы просто хотели… проверить мантию-невидимку!
— Мантию-невидимку? Лили, ты привезла ее сюда из дома?!
— Да, папочка.
— Мистер Поттер, это я попросил Лили! Я же никогда не видел таких мантий!
— Мы вместе попросили! Нам захотелось…э-э-э… приключений!
— Рейни, это была моя идея!
— А еще мне захотелось посмотреть кухню и узнать, как еда попадает в Большой зал!
— И поболтать с домовиками, и еще…
Мистер Поттер со странным выражением лица слушал сбивчивые объяснения трех ребят, которые явно выгораживали друг друга.
— Все понятно. В вас вдруг взыграли неумеренное любопытство и жажда приключений, а тут под руку удачно подвернулась мантия-невидимка, которую Лили без разрешения стащила у меня, и вот получаем результат — вызов в школу.
— Примерно так, — попыталась улыбнуться его дочь, — а ты не будешь сильно ругаться?
— Не буду. Но вы должны твердо уяснить — если будет еще один такой вызов, и мне опять придется объясняться с очень сердитой профессор Люпин, наказания на все лето вам обеспечены. Всем троим.
— И наверное, не имеет смысла напоминать, что вы с дядей Роном тоже вели себя не совсем хорошо?
— Не имеет. Алекс, Рейн, — мистер Поттер очень внимательно посмотрел на двух мальчиков, — у меня к вам большая просьба. Пожалуйста, приглядывайте за Лили, не давайте пускаться в…кхм… несколько сомнительные и опасные авантюры. Некоторые черты ее характера заставляют меня беспокоиться. Порой она ведет себя как неразумный ребенок.
— Хорошо, мистер Поттер, — кивнул Алекс.
Отец Лили кивнул в ответ и вдруг, совершенно неожиданно, взъерошил мальчику волосы и улыбнулся.
— А ты заметно подрос, Алекс, скоро догонишь Рейна. Ладно, идите, вы, наверное, еще не поели. Если Джинни узнает, что я говорил с вами до завтрака, ее хватит удар, и она сама примчится сюда проследить, чтобы вы приняли положенное количество калорий.
Лили обрела голос только в коридоре.
— Что?! Я веду себя как ребенок?! Ничего себе! И вы еще будете за мной присматривать!!! Только попробуйте!
— Но ведь это именно в твою светлую голову пришла идея забраться в Запретную Секцию, — ехидно прищурился Рейн, — кстати, ты опять потеряла ленту.
— Да я… ах ты… ой! — Лили, как всегда шедшая лицом к мальчикам и спиной вперед, врезалась в Сэма Вуда с огромной стопкой книг.
— Ох, прости, Сэмми! Сейчас мы тебе поможем.
Ребята бросились подбирать книги. Алекс с удивлением увидел учебники для третьего курса.
— Сэм, ты кому это взял?
— Как кому? Себе, конечно. В трансфигурации за третий курс есть очень интересное заклятье, я его столько искал.
— Но вы же его пройдете в следующем году.
— Ну и что? А мне хочется попробовать сейчас. Вдруг получится?
Сэм подмигнул Алексу и снова нагрузился стопкой.
— Ладно, пока. А чего это вас на завтраке не было? Лили, ты потеряла ленту, — он восхищенно уставился на девочку.
Лили тряхнула головой, откидывая волосы назад, отчего те взметнулись блестящей черной волной, и задорно улыбнулась.
— Нас вызывали к директору, а сейчас мы как раз идем на завтрак. Пока, Сэмми.
— Алекс, футбол сегодня не отменяется? — вдогонку им крикнул второкурсник.
— Конечно, нет.
— Тогда встретимся!
— Только когтевранцы могут пойти в библиотеку в воскресенье утром и набрать там кучу заумных книжек. Интересно, почему Сэмми попал в Когтевран? Ведь его мама и папа были в Гриффиндоре, — задумчиво протянула Лили, оглянувшись вслед когтевранцу.
Обрадованный тем, что кузина забыла про свое возмущение, Рейн охотно подхватил тему:
— Но это же не обязательное условие. Почему бы Сэму и не учиться в Когтевране? Он же жутко умный, сама видела учебники, там даже нумерология была. И многие наши однокурсники учатся совсем не на тех факультетах, на которых учились их родители.
— Кто, например? Мы с тобой и Алекс? — Лили захихикала.
— Почему мы? Шляпа как раз отправила нас именно на родительские факультеты. Вот, например, у Эриуса мама училась в Когтевране, папа — в Пуффендуе, а он сам попал в Слизерин. У Дафны мама была в Когтевране, она — гриффиндорка. У Аиды родители были в Пуффендуе, она — в Когтевране. Таких случаев много. В детях сочетаются гены обоих родителей, и иногда получается совершенно неожиданный результат.
— Мерлин, Рейни, откуда ты это знаешь?
— Потому что я не хлопаю ушами, в отличие от тебя, и читаю серьезные книги, а не девчоночьи журналы, — Рейн изобразил, с каким вниманием Лили читает свои журналы.
Алекс засмеялся, за ним не выдержала и прыснула Лили, а Рейн улыбнулся. Они вбежали в Большой Зал, в котором уже почти не было народа, и принялись за запоздалый завтрак, болтая о том, что говорили Крис, Джулиус и Невилл, узнав, что их с утра пораньше вызвали к МакГонагалл, о последнем квиддичном соревновании, когда Гриффиндор позорно продул Слизерину со счетом 350:50 и потерял шанс выиграть Кубок Школы в этом году, и о предстоящих экзаменах.
* * *
— Они бессовестно врали.
Минерва МакГонагалл налила чашку чая из подлетевшего чайника и протянула ее Гарри Поттеру. Молочник сам подплыл с другого края стола, а за ним приковыляла сахарница.
— Даже не сомневаюсь. Не думаю, что они хотели просто прогуляться по замку, — по строгому лицу директора скользнула неуловимая улыбка.
— Я тоже. Вспоминая свои школьные годы, с большой уверенностью могу утверждать, что не просто так. А зная свою непослушную дочь, вообще стопроцентно уверен, что у них была какая-то цель.
Минерва уже открыто усмехнулась, а Гарри откашлялся, отпил глоток чая и, побарабанив пальцами по столу, нерешительно протянул:
— Профессор МакГонагалл, у меня к вам намечается деликатный разговор.
Минерва понимающе кивнула.
— И я даже догадываюсь, о чем. Вернее, о ком.
— Да, об Алексе, — Гарри снова прочистил горло, — что вы о нем думаете?
Минерва молчала минут пять, размышляя и подбирая слова. Гарри уже было подумал, что она не поняла или не расслышала вопроса. Но профессор МакГонагалл наконец начала говорить, и странное было у нее лицо — одновременно напряженное и задумчивое.
— Он хороший мальчик. Это первое и самое главное. У него доброе и чуткое сердце. Если хочешь знать мое отношение к нему, то могу сказать одно — я рада, что он учится на Гриффиндоре, и полагаю, придет время, когда мы будем гордиться еще одним славным гриффиндорцем.
Гарри был удивлен, но не настолько, чтобы прерывать профессора.
— Да, и от своих слов не откажусь. Ты знаешь, что произошло вчера на уроке Нимфадоры?
— Нет, Тонкс мне ничего не говорила, слишком была увлечена криками о нашем с Роном разгильдяйстве и неправильном воспитании детей, — Гарри пожал плечами, — как будто сама не была ребенком и не училась в Хогвартсе.
Минерва кратко рассказала ему о происшествии.
— Но как это возможно, профессор? Я ни с чем подобным не сталкивался! Без маховика, только палочка и заклятье?
— Да, как ни удивительно. Но, как я уже сказала Нимфадоре, подобное в стенах Хогвартса хоть и крайне редко, но случается при совпадении очень многих условий и обстоятельств. Я посоветовала мальчику сменить палочку, но ты же знаешь, это крайне деликатное и нелегкое дело. К тому же не маг выбирает палочку, а она его, — Минерва вздохнула, — этот случай совершенно выбил Нимфадору из колеи, растравив старые раны, и совсем не прибавил дружелюбия по отношению к Алексу. Мне очень печально наблюдать за этим, особенно если учесть, что она все-таки его родственница. И она слышать об этом не желает. Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы ты не отталкивал Алекса.
На лице Гарри появилось немного смущенное и растерянное выражение. Он помолчал и тихо сказал:
— Тонкс так изменилась. Я, наверное, скоро забуду, какой она была раньше. Помните, профессор? Веселая, жизнерадостная, неуклюжая. Перебила кучу чашек и окон, разнесла в щепы груду мебели. Как стенала миссис Уизли, когда Тонкс умудрилась разбить весь волшебный столовый сервиз, подаренный им с Ремусом на свадьбу! А ведь все специально было зачаровано от разбивания. Я всегда задавался двумя вопросами — как же она училась в Аврорате и как умудрялась летать на метле и не врезаться во все попадающиеся препятствия? Ну там деревья, дома, трубы…
Минерва тепло улыбнулась и кивнула.
— Помню. Аластор ее очень ценил, считал, что аврор она превосходный, а пара-тройка разнесенных в пух и прах помещений — это пустяки. А как великолепно и оригинально она меняла внешность! Но сейчас Нимфадора редко использует свои способности, сознательно гасит их и уже давно. Думаю, ни к чему хорошему это не приведет.
Воцарившуюся тишину нарушил знакомый звучный голос:
— Сердце Нимфадоры переполнено болью и горечью, но не желает излить их и открыться новой любви.
Минерва вздрогнула и обернулась к портрету профессора Дамблдора. Он кивал головой и бросал из-под очков ясные взгляды.
— Увы, это так.
— Альбус, — заметно волнуясь, спросила Минерва, — а вы, что вы думаете об Александре?
— Сыне Драко Малфоя и Гермионы Грейнджер? Что же может сказать старый мертвый портрет о живом мальчике, который слишком верен друзьям, чтобы признаться во лжи?
— Альбус…
Гарри вдруг подумал, что портрет Дамблдора висит и у него в кабинете, и также, как и МакГонагалл, ему не приходило в голову спросить его мнения. И с резким стыдом ему подумалось, как мы быстро забываем тех, кого с нами нет, как бы ни велики и ни дороги они были. Они выпадают из нашей жизни, а мы идем дальше, и с этим ничего нельзя поделать.
— О, нет, я не осуждаю. Я просто констатирую.
— И все же, профессор Дамблдор.
Портрет улыбнулся.
— У него доброе и чуткое сердце, и это верно, Минерва. И еще в его сердечке живет любовь.
— Любовь? К кому? — Гарри с оттенком досады отметил, что Дамблдор, даже будучи портретом, сохранил манеру речи, которая иногда просто-таки бесит.
— Любовь к жизни. К искусству магии. К Хогвартсу. К своим друзьям. К тебе, Гарри. И к родителям, которых никогда не видел.
— Ко мне?! — Гарри не сумел скрыть своего изумления.
— Да, почему ты удивляешься? Ты был первым взрослым волшебником, который встретился ему в магическом мире. Ты стал его опекуном, принял в своем доме, усадил за свой стол. Для него это очень много значит. Любовь к тебе, которую он даже не осознает, мешается с благодарностью, но отнюдь не слепит глаза. А любовь к родителям — это нечто особое, ты знаешь это лучше меня. И сдается мне, она далеко поведет мальчика, будет ему путеводной звездой в бушующем море жизни.
Гарри сделал непроизвольное движение, но портрет продолжил:
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но любовь — это самое поразительное и таинственное чувство на земле! Если человек любит кого-то, если в его сердце горит крохотный огонек теплоты, привязанности, нежности, значит, еще не все потеряно.
— Даже если это самый отъявленный негодяй? Пожиратель Смерти Волдеморта?
Дамблдор кивнул, серьезно и глубоко.
— Даже если это Пожиратель Смерти. А ведь они не были собирательным воплощением зла, концентрированной ненавистью ко всем инакомыслящим. Не забывай, они такие же люди, у которых были семьи, были родные и близкие, друзья и приятели. Они были нужны им. Это очень важно, Гарри, — знать, что ты кому-то нужен, со всеми своими недостатками, причудами, сложным характером и своеобразным взглядом на жизнь. Я догадываюсь, кого именно ты имеешь в виду. В сердце Северуса Снейпа жила огромная любовь, которая освещала всю его жизнь и, к сожалению, определила сделанный им выбор. Но кто может поручиться, что свет этой любви не спас его во тьме смерти?
Гарри невольно поморщился. Объяснить все происходящее на свете лишь силой любви было в духе Дамблдора, но сам он считал, что не все так просто. Разве можно оправдать предательство и подлость любовью? Кого бы ни любил Северус Снейп и что бы ни совершал ради своей любви, но его дела оставили глубокий, протравленный злобой и ненавистью след во многих судьбах. И это невозможно было простить.
Он встретился взглядом с профессором МакГонагалл. И вдруг почудилось, холодком пробежало по спине от внезапной вспышки-ощущения, что из карих глаз Минервы на него смотрела другая кареглазая женщина. Вернее, девушка. Смотрела умоляюще и с надеждой.
Смейся, король, пока радость жива,
Пока клятв шальных не остыли слова,
И кубок любви молодого вина
Торопись осушить, пей до дна, допьяна!
Мчись вперед, пока крылья сильны и легки,
Замков твоих пока стены крепки,
И звезды небес, высоки, далеки,
Сверкают, как тайных надежд маяки.
Ты знаешь и ложь, и холодный обман,
И предательства липкий болотный туман,
И болит на душе от полученных ран.
Но жив ты, и вновь не прервется игра,
Пускай не понять, кто в ней друг, а кто — враг,
И вьется по ветру полуночный стяг,
Уходят друзья, растворяясь во мрак,
Но ждет королева, и звезды горят!
Горит-отгорает закатная даль,
Не грусти, королева, забудь про печаль.
Роз увядших и дней улетевших не жаль,
Унесет все ненужное нежный мистраль.
Хоть наряды твои из шелков и парчи,
И сапфиры в короне как звезды в ночи,
Но при свете неверном восковой свечи
Твой страх — твоя тень, и кричи-не кричи,
Все одно — ты же знаешь, ты помнишь про боль...
Где-то там далеко сероглазый король —
Твое солнце и счастье, твоя жизнь и любовь,
Вновь играет в войну со своею судьбой.
Так спеши, королева, и щедрой рукой
Раздавай свою милость забывшим покой,
Светоч дружбы дари тем, кто болен тоской,
Только помни: не пир ждет тебя, лютый бой!
(с) Lilofeya
______________________________________________________
За окном истаивает блеклый рассеянный свет декабрьского вечера. Сегодня весь день было пасмурно и сыро, серые тучи медленно ползли по низкому небу и стекали в свинцовые воды моря, по стеклу беспрестанно стучал холодный дождь. Деревья выглядят продрогшими, жалкими, даже могучие столетние дубы и стройные красавцы-клены. Старые яблони и груши шуршат мокрыми листьями и словно просятся в тепло и уют маленького дома на холме на морском берегу.
Драко останавливается в дверях кабинета и невольно улыбается.
Его солнце в ненастье. Гермиона. На голове птичье гнездо из пышных волос, небрежно сколотых одной длинной деревянной шпилькой. Из одежды — только его любимая рубашка, конечно же, большая и потому сползшая с одного плеча. Она качается на стуле, опасно наклоняясь далеко назад и не замечая этого, потому что все внимание занято какой-то бумагой. Ноги в пушистых тапочках притопывают по паркету, отталкиваясь. Камин едва тлеет, стол завален исчерканными свитками, гримуарами. Молочно белеет осколками разбитый магический шар, среди осколков серебристо поблескивают очередные магловские штуковины, в которых он ни черта не смыслит, а волшебная палочка Гермионы раздраженно пускает золотистые искры.
Ясно, значит, опять увлеклась штудиями пыльных талмудов, занимающих почетные места в книжных шкафах. И не приведи Мерлин, если Драко переставит местами, скажем, «Загадки Времени и Пространства» Паремиуса Темпорари и «Социально-политическое устройство тролльей общины в аспекте современных этнокультурных исследований» Вздрызга О’Гири… А бесценный Живоглот дрыхнет на стопке бесценных талмудов, видимо, снятых с полки и не поместившихся на столе, и ничего ему за это не будет. Несправедливо!
— Чем это вы занимаетесь, миссис Малфой? А ужин готов? — грозным тоном вопрошает Драко.
— ? Ай!
Стул опрокидывается, бумаги вспархивают в воздух вспугнутыми птицами, Живоглот недовольно приоткрывает один глаз.
— Напугал! — негодует Гермиона, поднимаясь из-под стола, — не смей больше так делать!
Драко смеется и целует жену, стягивает перчатки, скидывает мантию.
— Очень уж был велик соблазн. Все-все, больше не буду.
Гермиона прижимается к нему, делает глубокий вдох.
— От тебя пахнет морозом и хвоей, так славно... и так странно, когда здесь целый день дождь.
— Да, в Лондоне снегопад, и всюду колокольчики, еловые венки, омела, красные ленты и магловское столпотворение. Скоро маглы начнут готовиться к Рождеству с лета.
— Рождество — самый чудесный праздник и не говори, что в детстве ты его не ждал!
— Нет, я всегда с нетерпением ждал своего дня рождения, потому что был точно уверен в том, что подарки мне подарят родители и родственники, а не какой-то подозрительный старик, разъезжающий по воздуху на санях с упряжкой оленей и проникающий в дома по ночам. Понимаешь, мой скептичный ум никак не мог взять в толк: как летают олени? Вот метла — это понятно, драконы, фестралы и гиппогрифы — тоже. Но почему олени? И почему Рождественский Дед не может приходить и дарить подарки утром, или днем, или вечером? Почему ночью?
Гермиона стонет от смеха.
— Ты невыносим!
— Но ты же меня как-то выносишь.
Гермиона сдувает с раскрасневшегося лица мешающую прядь, и Драко снова хочется ее поцеловать.
— Как у тебя дела с рудниками?
— Не напоминай, моя волшебная палочка дрожит от нетерпения, желая превратить этого треклятого гоблина во что-нибудь мелкое, безобидное и не столь вонючее!
Они ползают по полу, собирая разлетевшиеся листы. Странно, а ведь это не пергамент, магловская бумага.
— Что это?
Гермиона с торжествующим видом помахивает листами, скрепленными вместе и украшенными фиолетовыми печатями и подписью-завитушкой.
— Помнишь, я говорила, что американские маги заинтересовались моими заклятьями по зачарованию магловской техники? Так вот, это — компетентное заключение об их оригинальности, это — патент международного уровня, а это — соглашение между мной и американцами на продолжение работы по дальнейшему усовершенствованию.
— А это не опасно? Стоит перестраховаться. Лорд может обратить внимание… — Драко усаживается на стул и внимательно просматривает документы, бесцеремонно подвинув стопку книг на полу, с которых, не удержавшись, скатывается Живоглот, хрипло муркнувший и одаривший его возмущенным взглядом.
— На что? — перебивает мужа Гермиона и хитро щурится, — мистер Малфой, сдается мне, вы несколько недооцениваете свою супругу, «одну из умнейших и талантливейших колдуний нашего времени». Так, кажется, выразился Лорд, давая интервью Скитер для ее дурацкой книги? Конечно же, я приложила немало усилий, чтобы авторство этих, несомненно, важных, опасных, и я бы даже сказала, имеющих огромное футурологическое значение, заклятий никоим образом не могло быть приписано миссис Драко Малфой. При переговорах с американцами, которые осуществляются исключительно с помощью буревестников дальних полетов, я выступаю под именем мисс Джеанны К. Лоулинг в качестве адвоката настоящего изобретателя, некоего мистера Вендела Уилкинса, проживающего в Австралии. Сумма, причитающаяся по договору и патенту, проценты с применений в дальнейшем будут переводиться на счет в австралийском банке на его же имя, а затем по происшествии некоторого времени я аккуратно и незаметно переведу их на наш счет в Грин-Готтсе или каком-нибудь швейцарском банке. К тому же по соглашению, заклятья будут выпущены минимум лет через пять. И я не думаю, что Лорд на что-то там обратит внимание. Как видишь, все продумано. Глотик, не надо рвать обивку.
Драко хмыкает, приподнимая брови в недоверчивом удивлении.
— Ты думаешь, все получится? Живоглот, брысь, перестань!
— Получится, — Гермиона лучезарно улыбается, — я даже не сомневаюсь! Глотик, ты же подавишься ватой.
— Милая, ну зачем тебе это? Ведь не из-за денег же? — Драко невольно присвистывает, посчитав количество нулей, — хотя, признаю, сумма весьма и весьма внушительная. Живоглот, мерзкая тварь, это моя нога, а не кресло!
— А почему, ты думаешь, она внушительная? — Гермиона становится серьезной, — через несколько лет эти заклятья будут стоить в разы дороже, потому что, на мой взгляд, сочетание магии и магловской техники имеет огромные перспективы. И американцы это прекрасно понимают. Они практичны, расчетливы, неохотно идут на риск. В аппарате президента магического сообщества работает огромный штат прорицателей. Честно говоря, прорицание не было моим любимым предметом в Хогвартсе, но признаю, что уровень мастерства американских пифий и оракулов на порядок выше наших. У них очень высокий процент точности прогнозов. Поэтому американские маги не выбрасывают деньги на ветер, а если вкладываются в какое-нибудь сомнительное с первого взгляда дело, значит, они заранее проконсультировались с экспертным прорицателем, и предприятие почти стопроцентно будет иметь успех. Почитай эти письма. Мистер Колдуотер, глава патентного бюро, просто в восторге и просит и в дальнейшем быть с ними на связи. А почему мне это нужно? Честно говоря, я считаю, что оттого, что магловские технологии войдут в нашу жизнь, мы только выиграем. Ты же не закоснелый консерватор и понимаешь, что волшебный мир слегка заплесневел в своей закрытости. Мы тащимся в будущее, маглы в него летят. И когда-нибудь, через несколько десятков лет, маги и маглы будут открыты друг для друга. Это неизбежно, так почему бы не сделать несколько шагов к этому сейчас? Глотик, ну зачем так делать? Иди ко мне.
— Слышал бы тебя Лорд, — усмехается Драко, — для него маглы — значит, нечто презренное, ничтожное и отвратительное. Живоглот, делаю последнее предупреждение, иначе совершишь полет в окно.
Гермиона задумчиво прохаживается по комнате с Живоглотом на руках. В наглых зеленых глазах книзля откровенное торжество и почти человеческая усмешка.
— Лорд упорно цепляется за обломанную ветвь чистокровной семьи своей матери и не хочет признать, что Он — полумагл. Он давно отрекся от мира маглов, и этот мир в свою очередь отверг Его. Он, мне кажется, живое олицетворение средневекового волшебства — упрямого, традиционного, косного, не впускающего ни малейшей свежей струи. Маглы и маги — на Его взгляд, это две разные расы, два пути эволюции. Но это в корне неверно. Слабость Лорда в том, что он фатально недооценивает маглов. Все время муссируются слухи, что Он собирается подчинить магловскую Великобританию. Но, Драко, ты же понимаешь, это невозможно! Просто невозможно! У волшебников палочки, смертельные заклятья, дементоры, вампиры, оборотни, великаны, в конце концов, но у маглов есть такое оружие, которое просто сотрет все это в прах. Никто не успеет и опомниться, как все будет кончено. Поверь, уж я-то знаю. Мир маглов был жесток и опасен еще в те времена, когда Том Реддл только поступил в Хогвартс, а сегодня он стал еще опаснее. Знаешь, если мы не наладим полноценное сотрудничество с маглами, в скором времени, не их, а нас надо будет спасать от них. Наши войны наносят по ним удары, а войны их мира нас уничтожат. И будет один мир, серый, ядовитый и лишенный чудес. Возможно, сейчас Он начал понимать, что лучше не трогать маглов, этот спящий вулкан, что безопаснее сосредоточиться на мире магическом. Впрочем, не знаю… Да и кто знает, что творится в голове Лорда? Может, там ждут своего воплощения мысли о мировом господстве, а может, Ему просто нужна пара шерстяных носков? — внезапно заканчивает Гермиона.
Драко, запрокинув голову, хохочет и с нежностью целует ее в висок, сдувая каштановую прядь.
— Ты просто чудо! Лорд в думах о паре теплых носков? Не думаю, чтобы кто-то из нас мог такое допустить даже в самых безумных предположениях. Тролль бы тебя побрал, адский книзль, ты у меня точно дождешься! — он отшатывается, держась за поцарапанный подбородок.
Живоглот спасается бегством, но на пороге оглядывается и, удостоверившись, что его не преследуют, удаляется медленно и важно, с торжеством задрав пушистый хвост. Отсмеявшись, Гермиона залечивает царапину Драко и аккуратно складывает бумаги в папку.
— Ты не забыл, что нужно съездить в Дравендейл? Там опять разбушевались привидения, их видели даже маглы.
Драко стонет, хватаясь за голову.
— О-о-о, только не это! Опять стирать память нескольким десяткам идиотов, которые очутились не в том месте, не в то время, и утихомиривать других идиотов, которым, видите ли, стало скучно! Послушай, может, ты съездишь одна? Да и тебя эти летающие и действующие на нервы останки слушаются лучше.
— Драко, это твоя обязанность. Между прочим, эти идиоты — твои предки.
— Знаешь, сколько раз я жалел об этом? При каждой жалобе Инспекции по делам загробного существования. За прошлый год их было пятнадцать!
— Вообще-то семнадцать. Хорошо, я съезжу одна, но ты у меня в долгу.
— Некоторую часть готов выплатить сегодня же ночью, авансом, — расплывается в широкой улыбке Драко, — остальное — по вашем возвращении, миссис Малфой.
— Ну тогда набегут такие проценты, — Гермиона не менее лукаво усмехается, — и ваш долг все равно не будет покрыт, мистер Малфой. Ох, чуть не забыла — завтра мы должны быть в Малфой-Менор, твоя мама затевает предрождественскую уборку. В следующую пятницу — крестины у Боулов, домовики с приглашениями уже действуют на нервы твоему отцу. А через две недели мне нужно в Лондон. Зайду в Грин-Готтс, потом к родителям, так давно у них не была.
Ее лицо вдруг становится озабоченным, и на нем проявляется чувство тревоги, смешанное с виной. Драко осторожно начинает:
— Почему бы тебе…
— Нет! — ответ Гермионы категоричен, от резкого движения ее едва успокоившаяся волшебная палочка падает на пол, снова сердито высекая золотистые искры.
Она медленно поднимает палочку и вертит ее в руках.
— Ты прекрасно знаешь мое мнение. Если я сейчас наложу на них заклятье и где-нибудь спрячу, это обязательно привлечет Его внимание.
— А может быть, нет? — Драко хмурится, — чем дольше ты оттягиваешь, тем больше изводишь себя беспокойством за них.
— Мы сильны своими слабостями, не я это сказала, а кто-то очень умный, — вымученно улыбается Гермиона, — а я всего лишь безответственная эгоистка, рискующая собственными родителями для того, чтобы раз в пару месяцев на пару минут забежать домой, переполошить маму, расстроить папу. А я ведь даже на нашу свадьбу не пригласила их, сказала, что нельзя… Давай не будем об этом, ладно?
Драко молчит. Она права, конечно. Опасно ее родителям оставаться в Лондоне, в любую минуту к ним могут наведаться дементоры, вампиры, инферналы. Зачем? Да хотя бы просто для того, чтобы Гермиона не забывала, на ЧЬЕЙ она стороне. Для Лорда шантаж так же прост и естественен, как темное волшебство. Но не менее опасно, если Гермиона наложит на родителей чары и отправит в другой город, другую страну или даже на другой континент. Лорд в силу своей сверхмнительности и недоверчивости сразу заподозрит неладное и найдет способ добраться до них. Драко понимал, ей трудно было расстаться с родителями, не иметь возможности видеть их хоть изредка, потому что тогда, наверное, исчезнет последняя светлая нить, связывавшая ее с той Гермионой Грейнджер, которая жила на свете до того, как в темном переулке захолустного городишки появились Пожиратели Смерти. Она любила отца и мать и в то же время каждую минуту предавала их, подставляла опасности их жизни…
Плохо. И с каждым днем не становится лучше. И надо как-то с этим справляться. Впрочем, ему легко так думать. Не его Темный Лорд дарит таким пристальным вниманием, доходящим до маниакального. Не его родители — обычные маглы, не способные защитить себя. Не его друзья — вне закона. И не ему пришлось перевернуть свой мир с ног на голову, научиться лицемерить, за каждой улыбкой видеть оскал, в каждых глазах читать фальшь, день за днем надевать тяжелые цепи горечи от собственного бессилия, заковывать тело в стальные латы безысходности, кутаться в железный плащ страха, а лицо неизменно закрывать забралом обмана. Это все пришлось делать Гермионе. Ей, выросшей среди людей, которые верят в торжество справедливости и добра, невыносимо тяжело жить в мире двойной правды и двойной лжи, где нужно улыбаться и прятать истинные мысли и чувства под маской лицемерия и льстивого почитания. Но они сами сделали свой выбор, она пошла за ним по этому пути. Теперь уже не свернуть. Сколько раз он удивлялся силе, таящейся в этой женщине! Она словно нежный цветок, смущающийся от легких поцелуев ветра, но со стальной сердцевиной внутри, которую ничем не сломить! А ему лишь оставалось с затаенным восхищением чувствовать и принимать ее любовь, стараться оберегать ее, дарить ей свою любовь, чтобы у нее были силы идти дальше.
— Я люблю тебя, — шепчет он, — ты просто не представляешь, как сильно я тебя люблю! Люблю твои глаза, и волосы, каждый твой волосок, и твой смех. Люблю тебя целовать и чувствовать тепло твоих рук. Люблю, как ты смешно морщишь нос и чихаешь. Даже твоего ненормального книзля люблю, потому что он твой. И вообще, к дементорам ужин! У нас есть более интересные дела, ведь ты не просто так встречаешь мужа в одной рубашке, верно?
Она запрокидывает голову, принимая его поцелуй, и в влажно поблескивающих глазах ее, кажущихся сейчас совсем темными, почти черными, он видит свет.
И он безумно счастлив от того, что этот свет появляется, только когда она смотрит на него.
* * *
Гермиона вместе с Нарциссой совершает обход Малфой-Менор. Посмотреть, в каких комнатах и залах надо произвести ремонт, в каких — навести чистоту (домовики просто физически не успевают ежедневно убирать весь огромный замок), вывести неизбежно заводящихся волшебных паразитов и вредителей.
— Конечно, это можно поручить домовикам. Бернард каждый год ворчит, что я занимаюсь не своим делом, — объясняет свекровь, все еще непривычная в простом темном платье, с волосами, собранными в тугой пучок на затылке, ловко орудующая волшебной палочкой в тяжелых портьерах, чтобы найти докси, сама передвигающая кресла и столы в поисках гнезд брауни, деловито выстукивающая шкафы для проверки на боггартов.
— Но если все время сидеть на диванах с чопорным видом, сложенными руками и, ни на йоту не отступая от этикета, беседовать о природе и погоде, позеленеешь от скуки. А ведь можно узнать много интересного о замке! Лет пятнадцать назад я наткнулась на галерею, на стенах которой висели картины, меняющие сюжеты. Помню, когда я вошла, на них было изображено море, слышались крики чаек, отчетливо пахло солью и йодом, даже дул бриз, мне растрепало прическу. А потом почему-то появились портреты каких-то ужасно толстых и важных магов, посчитавших своим долгом прочитать мне лекцию о законах перекрестной и параллельной трансгрессии. Я сбежала на пятой минуте. Кстати, смотри-ка, в этих комнатах опять завелись шотландские гремлины. Видишь норы в углах наверху? И в прошлом году были, откуда берутся, ума не приложу. Мерлин, Фиона! Что ты тут делаешь?
— Продолжаю стенать и оплакивать свое загробное существование, — невозмутимо ответствует фамильное привидение, выплывая из кедрового гардероба с украшенными перламутром дверцами.
Нарцисса вздыхает и продолжает:
— Обычно на Малфой-Менор уходит не меньше недели, на Дравендейл — не больше дня. Там слишком много привидений, поэтому паразиты появляются редко, они почему-то не любят нежить.
— Нежить! — вопит Фиона, в театрально-наигранном гневе летая по комнате, — осмелюсь напомнить, одна из нежитей находится здесь и все слышит! Нельзя ли быть немного потактичней? Я не хотела стать привидением, меня заставили!
— Прекрати, Фиа, — фыркает Нарцисса, взмахом палочки уничтожая нечто многоногое и омерзительно склизкое, — все знают: Остаться или Уйти — добрая воля каждого. Итак, Гермиона, когда-нибудь на тебя ляжет эта обязанность, поэтому сейчас смотри и запоминай. Не буду учить, как справляться с боггартами и прочими, ты это умеешь лучше меня. Но ты должна хорошо знать и главное, понимать Малфой-Менор, ведь это единственный замок в своем роде. Когда бродишь по нему днями, невольно начинаешь задумываться о многом, как будто это он нашептывает тебе свои мысли.
Фиона продолжает бурчать себе под нос, а Нарцисса, привычно не обращая внимания, идет дальше. Залы, комнаты, гостиные, галереи, лестницы, башни… как же все-таки велик замок!
— Оружейная, — Нарцисса с натугой тянет скрипучую дверь, Гермиона помогает ей, — всегда поражалась количеством хранящегося здесь оружия. И ведь оно совершенно бесполезно в наши дни!
— Дань традиции, — поясняет Фиона, высовываясь из шкафа со стеклянными дверцами, за которыми тускло поблескивают хищно изогнутые восточные сабли, — но раньше это было актуально. Все благородные маги обязаны были владеть холодным оружием. По семейным преданиям, одним из лучших дуэлянтов своего времени был Альдус Малфой, который так превосходно владел шпагой, что во время дождя на него не падала ни одна капля. Он повздорил с Элвином Слизерином, праправнуком небезызвестного Салазара, и вызвал его на поединок. Но то ли Слизерин струсил, то ли Альдус невовремя скончался, однако та историческая дуэль так и не состоялась. Впрочем, говорят, что Слизерин владел шпагой хуже, чем домовик, и поэтому поспешил объявить, что дуэли на волшебных палочках куда благороднее, чем грубое магловское топтанье с заточенными железяками. Кстати, любимая шпага Альдуса имела даже собственное имя — «Леди Неотразимость», и висит теперь во-о-о-он на той стене, да-да, та, что с золоченой рукояткой, или, как это называется, гардой. О, а на моей памяти, Фергус Малфой, брат моего мужа Филиппа, дрался на рапирах с Галахадом Дамблдором из-за зеленоглазой красавицы Фенеллы Певерелл. Они дрались прямо на каменных плитах, что устилают двор Дравендейла, был такой чудесный и благородный поединок, а закончилось все трагедией — Фенелла предпочла им какого-то заезжего мага, а два незадачливых кавалера с горя устроили примирение во всех дублинских пабах и утонули в бочке со старым добрым огденским. А вот когда…
— Она знает великое множество подобных историй, — шепчет Нарцисса, — и может рассказывать часами. Если мы будем стоять и слушать, то не закончим и к Пасхе.
За шкафами с оружием свили свои гнезда из пыли брауни, щерящие острые зубки, и им приходится потрудиться.
— Вот так! — удовлетворенно кивает Нарцисса, когда последний брауни, шустро карабкавшийся по каменной стене, лопается, как мыльный пузырь, и пыль гнезда всасывается в ее палочку.
Фиона, не перестававшая бормотать, брезгливо отлетает подальше.
— А теперь дальше. В Зал Воспоминаний заглянем попозже, не люблю туда заходить. А вот сюда, пожалуй, надо.
Гермиона невольно ахает.
Пустой гулкий зал, почти такой же огромный, как Церемониальный. Высокие окна, зауженные сверху, зеркала между ними, застекленный купол потолка наверху. Свет проникает через бесчисленные окна, преломляется в зеркалах, своей формой и рамами похожих на те же окна, создавая иллюзию бесконечного простора, льется с прозрачного купола, дробится на блестящих отшлифованных плитах мраморного пола. Они с Нарциссой отражаются в зеркалах десятки, сотни раз в потоках света, окружающего, обволакивающего их подобно роскошной мантии, золотящего волосы, чудесным образом делающего лица каким-то возвышенными, тонкими, одухотворенными. По крайней мере, когда Гермиона взглядывает в ближайшее зеркало, то долго не может отвести глаза, настолько прекрасным и чужим кажется собственное отражение.
Ровно посредине зала, в сердцевине каменного цветка, образованного прихотливым подбором мраморных оттенков, под столпом света с потолка стоят старинные клавикорды. Такие Гермиона видела только в магловском кино. Крышка открыта, обнажая ряд клавиш, среди которых белые тронуты заметной желтизной. На инструменте небрежно раскиданы ноты, точно ждущие, чтобы их пролистала чья-то рука.
— Здесь я еще не была.
Нарцисса кивает, обводя зал взглядом.
— Здесь редко кто бывает. Это зал Аметисты.
— Аметистовый?
— Нет, Аметисты. Так звали одну из сестер Амариллиуса Малфоя. Его портрет в галерее находится в дальнем углу, потому что у него был страшно брюзгливый характер. А Аметиста…
— Нет, позволь, я расскажу! — нетерпеливо вклинивается Фиона, — это моя обязанность, как семейного привидения, повествовать о родовых тайнах!
Нарцисса пожимает плечами, и Фиона важно плывет вдоль зеркал и окон, кокетливо обмахиваясь своим призрачным веером.
— Алайна и Ариадна, дочери Уилфрида Малфоя и сестры Амариллиуса Малфоя, были настоящими чистокровными леди-волшебницами — щебетали по-французски, обожали балы, наряды, ненавидели какого-то корсиканца по прозвищу Lе petite caporal (кстати, до сих пор ломаю голову, кто бы мог это быть), не любили грязнокровок и слишком умные книги, кроме готических романов. А их третья сестра, Аметиста, была в высшей степени странной девочкой. Она, в отличие от сестер, имела глупость родиться дурнушкой, и притом очень долго все были уверены, что она сквиб. Но это, к счастью, не оправдалось. В восемь лет Аметиста доказала, что она колдунья — рассердившись от насмешек сестер, наколдовала ураган, который едва не снес весь замок. Помню, как дрожали стены от порывов ветра. Поверьте, даже мне было страшно! После этого родные успокоились. А странность Аметисты была вот в чем — она так мало разговаривала, что порой родные даже забывали, как звучит ее голос, и с детства днями напролет играла на клавикордах в этом зале, отделанном так именно по ее просьбе. Дни и ночи, закаты и рассветы, весны и осени эта девочка проводила здесь, и я слышала музыку, вырывавшуюся из-под ее маленьких белых ручек. Музыка была ее голосом, ее душой, переполняла ее, как драгоценное вино. Зимой здесь нередко бывало так холодно, что из ее рта шел пар, но она все играла и играла, не чувствуя ни объятий холода, ни бега времени. В семнадцать лет она была так же худа и некрасива, как и в одиннадцать, и светские кумушки нередко с фальшивым сочувствием кудахтали, что ей суждено остаться старой девой. Но Аметисте было все равно, что говорят о ней, она и за стены-то Малфой-Менора выходила редко. Семья привыкла к тому, что из этого зала почти все время слышатся звуки музыки, и поэтому, когда однажды клавикорды замолкли и молчали почти день, забили тревогу. Зал был пуст, Аметисты в замке не было, хотя его обыскали с чердака до подземелий самым тщательнейшим образом. Решили, что она сбежала из дома и в конце концов все равно объявится, но до смерти Уилфрида, до смерти Амариллиуса, Алайны и Ариадны, да и после тоже, никто не появился, не тронул вновь клавиши клавикордов.
— Что же с ней случилось? — тихо спрашивает Гермиона, завороженная этим залом и историей Фионы, — ты ведь знаешь, правда?
Призрак останавливается напротив зеркала, но не отражается в нем.
— Знаю. Только я одна и знаю. Я говорила им, и хотя мне эти напыщенные глупцы не поверили, все начали бояться этого места. Молчунья Аметиста, я любила ее и не могла себе позволить ложь. Однажды ночью в полнолуние, когда зал был полон лунного света, такого густого, такого плотного, что, казалось, его можно было зачерпнуть горстью, когда луна сияла с высоты, блистала в каждом зеркале, ткала серебристо-синие нити своего неведомого и опасного волшебства, Аметиста вдруг прервала игру. Она встала, подошла к зеркалу и очень долго вглядывалась в глубь бесконечного коридора, в эту таинственную анфиладу отражений. А потом… потом она тихо рассмеялась и сказала (это были ее первые слова после без малого трех месяцев молчания): «Наконец-то!». И не успела я отозваться, как девочка шагнула в зеркало и растворилась в нем. Как будто и не было ее вовсе. В зеркалах по-прежнему сияла луна. Я видела это так четко, так ясно, как вижу сейчас вас. Когда я рассказала, что случилось, семья испугалась. Хотя старый Уилфрид продолжал твердить, что все это чушь, и когда-нибудь его младшая дочь вернется, но он запретил остальным бывать здесь, а после него запретил Амариллиус, после — его сын. Потом история забылась, но страх все равно остался. Аметиста ушла в Зазеркалье, и никто ее больше никогда не видел на этой земле. Очень редко только я одна замечаю странные тени в глубине зеркал, но это всего лишь тени.
Гермиона чувствует дрожь во всем теле и невольно стискивает сильнее палочку в руке.
— Возможно, она — Потерянная Душа, а возможно — одна из Дочерей Вечности…
— Кто это? — одними губами спрашивает Гермиона, — никогда не слышала.
Внезапно появляется домовик, заставив вздрогнуть от неожиданности и ее, и Нарциссу.
— Прошу простить. Госпожу ждет сестра, госпожа Беллатриса.
— Белла? — хмурится Нарцисса. Сестра в последнее время редко бывает в Малфой-Менор, а если появляется — едва ли не из камина начинает укорять за недостаточное почтение к Лорду, невнимание к Его идеям, за то, что Нарцисса манипулирует мужем и сыном, не позволяя им в полной мере служить Господину. После ее визитов у Нарциссы остается тягостное и неприятное чувство того, что она говорила не с Беллой, а с неким существом, похожим на нее лишь внешне, полностью зависимым от Лорда, живущим и дышащим только Лордом.
— И еще. Молодой господин сильно кричал, ругался с кузеном Юбером. Они почти нацелили палочки друг на друга.
Гермиона невольно вскрикивает.
— Нет-нет, молодой господин ничего не сделал, — частит домовик, — теперь все хорошо. Кузен Юбер удалился очень злой.
— Не беспокойся, я сейчас выясню, что у них произошло, — Нарцисса со вздохом потирает лоб, — уверена, ничего серьезного. Драко и Юбер никогда не ладили. Наверное, Драко надоел затянувшийся вояж Юбера, и он в не очень вежливых выражениях предложил ему возвращаться домой. Мой сын, к сожалению, иногда бывает резок и нетерпелив. Где Белла и Драко?
— Бернард проводил госпожу Беллатрису в библиотеку, а молодой господин в своих комнатах.
— Гермиона, здесь все чисто, я просто хотела показать тебе этот зал. Ты пойдешь дальше или подождешь меня?
— Пойду, я буду в этом крыле, если вы недолго.
— Надеюсь.
Фиона парит где-то под потолком, почти незаметная при свете.
— Фиа, идем? Как думаешь, что там было у Драко с Юбером?
— Идем, cara mia, — послушно прилетает призрак, явно польщенный тем, что Гермиона уделяет ей внимание, — Юбер гадкий злобный слизняк, и Драко еще в детстве устраивал ему выволочки. Ничего страшного не произошло бы, даже если они устроили магическую дуэль. Этот трусоватый французишка вначале притворился бы, что что-то не так с его палочкой, а потом, высокомерно задрав нос, предложил ничью. Бедняжка Линда, ни ее сын, ни ее внук не унаследовали ее характера. Я всегда говорила, что ее нрав тверд, как драконья чешуя, а язык острее, чем когти грифона.
Гермиона уже спокойно смеется.
— Мне тоже не нравится Юбер. У него глаза вечно подернуты пеленой презрения. Давай не будем больше об этом слизняке. Так что же такое «Потерянная Душа» и «Дочь Вечности»?
— О них не говорят вслух. Лучше почитай Бидля, — таинственно советует призрак.
— Я читала.
— О, нет, не сказки этого старого вруна, а легенды, записанные им, когда он путешествовал по всей Британии. Да-да, почитай, а пока ни слова, тссс!
Гермиона усмехается, выходя из зеркального зала. Фиона иногда любит напустить вид, как будто ей известны все тайны мироздания.
Зал Воспоминаний также пуст и чист. Она уже давно знает, как следует управляться с зачарованным кристаллом, и как опасны бывают собственные воспоминания, засасывающие в свой иллюзорный, но как будто бы реальный мир. Фиона летает по залу, огибая кристалл, висящий под потолком.
— Слава пресвятой Сибиале, Драко уже не заходит сюда. Ты умница, cara, что сумела вернуть его.
Гермиона на всякий случай заглядывает в углы.
— Он вернулся сам. Фиа, Нарцисса каждый год устраивает подобные уборки?
— Да, обычно вообще-то перед Пасхой, перед Рождеством реже.
— Почему же тогда она не звала меня раньше?
— Не знаю. Может быть, потому что раньше ей это не составляло труда, а теперь она быстро устает, и волшебство дается ей все хуже?
— Она больна?
— Не знаю, cara, вроде бы, нет, но мне кажется, она как-то странно исхудала в последнее время. О, то есть я не имею виду, что она перестала есть, села на диету или что-то в этом роде. Просто она как будто тает, понемногу, медленно, почти незаметно. Я не смогу тебе объяснить так, как вижу это сама, у привидений несколько иное зрение.
Гермиона обеспокоенно постукивает палочкой по руке.
— Что же с ней происходит? Мистер Малфой разве ничего не замечает?
— Наш Люциус днями пропадает в Министерстве, работая в честь и на славу своего Господина, — фыркает призрак, — он так занят, что домовики носят ему обед прямо в Министерство. Поражаюсь его преданности этой змееподобной личности.
— И все-таки…
— Нарцисса никогда не жалуется и ничего не просит, а если ты спросишь ее о здоровье, неизменно услышишь: «Прекрасно, благодарю вас, не стоит беспокоиться». Это воспитание настоящей леди. Впрочем, она и уродилась такой, тут уж ничего не поделаешь.
Гермиона молчит, выходя из зала, идет по коридору медленными шагами в сопровождении Фионы.
— Они такие… особые, — наконец произносит она.
— Кто?
— Мистер Малфой. Миссис Малфой. Драко. Все те, кто носит и носил фамилию Малфой. Они похожи на свой замок — такие же неприступные и величественные, надменные и гордые. В голову даже мысли не приходит о том, что они могут быть в чем-то уязвимы. Они скрывают в себе столько тайн, что каждый раз диву даешься, открывая что-то новое. Они не впускают чужих в свой круг, им глубоко безразличны те, кто их не интересует. Они самодостаточны. Но это только кажется, потому что они заставляют всех так думать. Раньше, еще учась в Хогвартсе и сталкиваясь с Драко, я даже представить не могла, что он может быть таким, каким я знаю его сейчас. Я посчитала бы, что мне бессовестно лгут, если узнала, что Нарцисса Малфой сама занимается уборкой своего замка. И уж точно я бы расхохоталась, услышав, что Люциус Малфой, Пожиратель Смерти, искренне любит свою семью и никогда даже не кривится, когда миссис Малфой выносит ему свое очередное кулинарное творение.
Фиона улыбается немного грустно и понимающе.
— Малфой — это не только фамилия, это род, имеющий более, чем тысячелетнюю историю, которая накладывает на него свои обязательства. Это положение в обществе, это образ жизни, это древняя родовая магия. Cara mia, ты тоже Малфой, не забывай об этом.
— Да, — задумчиво отвечает Гермиона, — я тоже…
— К госпоже пришли, — на этот раз перед ней появляется домовичок со смешно встопорщенными ушками, — госпожа Миллисента. Очень просила принять.
— Миллисента? — удивленно переспрашивает Гермиона, — ты не ошибся, Пинки?
Миллисента Буллстроуд, вернее, Нотт, просит принять?! Что случилось?! Да они с ней едва ли парой десятков слов обменялись за все время знакомства.
— Нет, госпожа. Пинки хорошо знает госпожу Миллисенту.
Действительно, в маленькой приемной гостиной с дивана тяжело поднимается Миллисента Нотт. Немного помедлив, она здоровается.
— У тебя какое-то дело ко мне? — холодно спрашивает Гермиона, вдруг про себя вспомнив, что она тоже Малфой.
— Да, — молодая женщина нерешительно садится обратно, — я… не могли бы мы встретиться где-нибудь в другом месте, не в Малфой-Меноре? Это очень важно.
— Зачем?
— Это важно, — повторяет Миллисента, отводя взгляд, — клянусь, если бы могла, я бы все рассказала сейчас.
Гермиона удивленно поднимает брови.
Странная просьба. Странный просящий тон. Интригует и в то же время настораживает.
— Нет, ничего такого, — словно прочитав ее мысли, говорит Миллисента, — просто мне… нам нужно поговорить кое о чем.
— Я должна тебе поверить?
— Клянусь моим ребенком, это просто одна встреча. Для тебя не будет ничего опасного, неприятного или дурного. Да и что я могу сделать тебе? — в голосе Миллисенты уже почти умоляющие нотки, — только поговорить.
Когда-нибудь доверчивость выйдет ей боком.
— Хорошо. Где?
Облегченный выдох.
— Завтра, если ты согласна. В центральном парке города Лохернхед.
— Это где? — изумляется Гермиона, — а нельзя где-нибудь в знакомом месте?
— В Шотландии. Маленький город, там нет магов. Боюсь, в знакомом месте не получится.
Все страньше и страньше, как выражалась самая знаменитая девочка Англии. Что хочет Миллисента? Ей не по себе, и она явно что-то скрывает. Ладно, все узнаем при встрече. Драко говорить об этом, наверное, не нужно. Зачем зря его беспокоить? Он и так в последнее время слишком много нервничает из-за своего рудника, на котором орудует мошенник-гоблин. А теперь возвращаемся к уборке, Нарцисса все еще занята с Беллатрисой, дел непочатый край.
И еще — нужно обязательно узнать, что происходит со свекровью. Если Фиона заметила что-то неладное, значит, и в самом деле что-то с ней не так…
* * *
— Мам, мама! Я видел фею! Настоящую! Правда-правда! Почему «Не может быть»? Она была там! Сидела на веточке, и у нее были крылышки! Как у бабочки, и они сверкали! Фея была очень красивая и совсем маленькая. Нет же, ма, я не вру! Почему ты мне не веришь?
В голосе ребенка, мальчика в смешной шапочке с козырьком, звенит обида. А его мать сидит на скамейке, погруженная в глянцевый женский журнал, и равнодушно-отстраненно отвечает, что «врать нельзя, Роджер, у тебя всегда глупые фантазии, будь добр, не носись, как сумасшедший, покорми лучше голубей, зачем я покупала булку, тратила лишние пенсы?»
Гермиона, уже полчаса прогуливающаяся по дорожкам старого парка и невольно наблюдающая за ними, морщится. Ну и мамочка! Почему она так слепа и глуха к своему сыну? Он хотел поделиться с ней чудом, а она грубо отвергла его щедрость. Через несколько лет она, может быть, вспомнит об этом дне, когда вынет из почтового ящика письмо, адресованное ее одиннадцатилетнему сыну. Письмо, написанное изумрудными чернилами на желтоватом пергаменте, в котором будут удивительные вещи. Ведь мальчик, несомненно, маленький колдун. Он, конечно, еще не знает, но такие создания, как феи, безошибочно чувствуют невидимую ауру волшебства, окружающую мага, и тянутся к нему. Помнится, и у нее в детстве в кукольном домике жил крохотный огонек, маленькая фейка, которую она звала Динь, потому что обожала книжку о Питере Пэне. Родители долгое время считали ее маленькую подружку безобидным плодом воображения.
Под ногами изредка шуршат сухие листья. Зима на удивление малоснежная и теплая для Шотландии. Деревья в раздумье, то ли окончательно сбросить листву, то ли подождать. Гермиона поднимает кленовый лист, доверчиво прижавшийся к ботинку. Желто-красный, с просвечивающимися тонкими жилочками, он пахнет дымом осенних костров, сентябрьской свежестью и горьковатым дыханием увядания.
В Малфой-Менор есть целый зал, засыпанный этими последними слезами осени, обнаруженный ею, как еще одно чудо, во время уборки. В центре его фонтан — статуя девушки. Босоногая, тонкая, густые волосы разметались по плечам, лицо открытое и милое, и сама она почти как живая. Из ладоней, сложенных лодочкой, струится вода. Она словно предлагает утолить жажду, протягивая ладони уставшему путнику.
Вместо окон в этом зале были арочные проемы, выходящие в осенний сад. Пронзительно синело небо в просвете между ветвями деревьев, и на его фоне полыхали яростным шафранным и багровым пламенем листья. Ветер заметал их в зал, ронял в фонтан, темная прозрачная вода которого неустанно пела свою песню. Самое странное — она искала снаружи арки зала, но так и не нашла, хотя прошла все вдоль и поперек. А выйдя в сад изнутри, долго бродила по толстому ковру листвы, слушая шуршащую тишину, пронизанную тихой светлой грустью, и наблюдая тени падающих листьев. Выхода из него не было.
Странно было сидеть на каменной скамье у фонтана, погрузив пальцы в воду, провожать взглядом обреченные вечно опадать звезды листьев. В гулкой пустоте зала фонтан не просто журчал, он словно что-то рассказывал, грустил и радовался вместе с ней. Извечный древний голос воды в золотом свете ранней осени. Наверняка, это было любимым местом Алекс Малфой, — вспомнила она тогда рыженькую девушку с печальными глазами. Может, и фонтан появился здесь не случайно. Если присмотреться внимательней, статуя чем-то похожа на ту, чей портрет висит в семейной галерее.
Желтые листья. Они напоминают ей и об Азалинде, дочери Алекс, умершей три года назад, в сине-желтую осень после их свадьбы. Листья также шуршали под ногами и цеплялись за мантию, когда она шла с Драко к родовому склепу, прятавшемуся в глубине сада. Старая леди оставила завещание, согласно которому желала быть похороненной именно здесь, рядом с родителями и братом. Никто не осмелился прекословить ей даже после смерти, настолько сильна была ее воля.
Из раздумий Гермиону вырывает оклик. Навстречу спешит Миллисента и… Одисса Эйвери?
А этой что нужно?
— Здравствуй. Спасибо, что пришла, — Миллисента переводит дух.
Гермиона приподнимает брови.
— Так все-таки в чем дело?
Одисса отчаянно шепчет подруге, стискивая зубы:
— Ты с ума сошла, Милли? Я никогда не пойду на это! Я не смогу!
— Это единственный выход. Она сможет помочь, — Миллисента опускается на деревянную скамью, придерживая большой живот.
Она на последнем месяце беременности, и заметно, что ей тяжело. Осунувшаяся, какая-то неимоверно усталая и изможденная, на лице проступают пигментные пятна, глаза ввалились. Она медленно, с нажимом повторяет:
— Это единственный выход в сложившейся ситуации, поверь мне. Тебе надо было обратиться к ней раньше.
— Ни за что! Я не приму помощь от этой выскочки! — Одисса пытается смерить Гермиону презрительным взглядом, но ей это плохо удается. Сама понимая это, девушка вздергивает подбородок и резко отворачивается.
Гермиона в душе ругает себя, что согласилась на встречу. Что хорошего могли сказать ей Миллисента и Одисса? Они ненавидят ее, всегда ненавидели и будут ненавидеть. И что еще за помощь? Помнится, Миллисента говорила, что им надо только поговорить.
— Вы позвали меня, чтобы оскорблять? Как ни странно, мне не доставляет это удовольствия.
— Подожди, Гермиона! — голос Миллисенты вновь умоляющий, — нам… нам нужна твоя помощь. Если ты не поможешь, мы, то есть, я хочу сказать, не мы, а Одисса окажется в большой беде.
Гермиона хмурится, окидывая взглядом по-прежнему стоящую к ней спиной Одиссу. Это что-то новенькое — Одиссе Эйвери требуется помощь Гермионы Малфой? Что хочет от нее эта надменная аристократка?
— Что случилось? Не уверена, что смогу вам помочь, пока не узнаю в чем дело.
— Понимаешь, дело в том, что… так получилось, что… — Миллисента спотыкается на каждом слове, — такая ситуация, я даже не знаю…
— Я беременна! — неожиданно выкрикивает Одисса, женщина на скамейке испуганно вздрагивает, а мальчик удивленно оглядывается на них, — бе-ре-ме-нна! Что, не ожидала?
— Мои поздравления. Когда свадьба и кто счастливый будущий супруг и отец, если не секрет?
Гермиона недоумевает. Какое отношение имеет она к беременности Одиссы?
— В том-то и дело… — Миллисента теребит платок, не замечая, что безжалостно рвет на клочки тонкую ткань, и почему-то не решается взглянуть на Гермиону, — она… отец этого ребенка… о, Мерлин, Одисса!
Гермиона решительно не понимает причину волнения Миллисенты и Одиссы. Что из того, что Одисса беременна? При ее внешности, богатстве и положении семьи выйти замуж за отца ребенка не проблема. Наверняка, это кто-то из ее обычного окружения, напыщенные чистокровные, конечно же, маги, хвастливые, наглые и богатые. Иных Одисса Эйвери не удостаивает даже взглядом.
— Отец моего ребенка — Феб Ривенволд! — Одисса с вызовом вскидывает голову, но в ее глазах Гермиона видит такое отчаяние, что ее словно толкает назад.
Феб Ривенволд был казнен месяц назад, тринадцать «Круциатусов» и «Авада Кедавра» из палочки самого Лорда — за подозрение в связи с Сопротивлением, шпионаж и сокрытие важных сведений. Его отец умер от разрыва сердца через день после казни сына. Мать Феба была маглорожденной, но он в отличие от большинства никогда не скрывал этого позорного факта своей биографии. Феб вообще отличался от всей аристократической клики. Хотя по отцу он и принадлежал к одному из древнейших волшебных родов, но нередко сам высмеивал наличие длинного ряда предков и кичливость этим своих сверстников. Он был старше Гермионы на шесть лет, и по Хогвартсу она его не помнила. Но после ее появления в замке Малфоев он был одним из немногих, кто никогда не воротил нос от маглокровки. Среднего роста, с темно-русыми волосами и внимательными глазами, улыбчивый, он чем-то напоминал ей Гарри. Узнав о том, что он казнен, Гермиона был потрясена, Драко лишь молча сжимал ее ладони и целовал пальцы, словно прося прощения за то, что принес ей эту горькую весть.
Как же Феб Ривенволд, умный, добрый, приветливый Феб, стал отцом ребенка стервозной и неприятной во всех отношениях Одиссы Эйвери?
Гермиона недоверчиво окидывает взглядом фигуру девушки. Как будто и на самом деле она слегка пополнела. А может, это из-за просторной мантии, скрадывающей очертания тела? В отличие от подурневшей Миллисенты, Одисса в последнее время, напротив, еще больше похорошела — нежная кожа словно светится изнутри, движения стали плавными и одновременно грациозными. Но сейчас голубые глаза девушки сверкают лихорадочным блеском, а на лице явственно видны следы долгих слез.
Гермиона припоминает последние месяцы и недели жизни Феба. Но к сожалению, она не помнит, видела ли его рядом с Одиссой. Все-таки они были не очень близки. Но если это правда, Одиссе не позавидуешь. Семья Ривенволдов признана отступниками и предателями, их имущество конфисковано в казну Темного Лорда. А Эметриус Эйвери просто-напросто собственными руками уничтожит дочь, если узнает о том, что она беременна от Феба.
Что же теперь делать этой красивой надменной девушке, которая отчаянно кусает губы, чтобы не расплакаться и окончательно не унизиться перед той, которую она всегда презирала? Последний отчаянный шаг?
Миллисента все бормочет:
— Она не хочет избавляться от ребенка… хотя сейчас это, наверное, было бы тоже выходом…
— Что ты несешь, Милли? — яростно взрывается Одисса, — как ТЫ можешь предлагать мне такое? Ни за что! Я не убью ребенка Феба, моего Феба…— лицо девушки, ожесточенное, холодное, вдруг смягчается, а слезы, так долго сдерживаемые, наконец прорывают плотину.
Женщина, то и дело оглядываясь на них, подзывает сына и поспешно уходит. Гермиона отрешенно смотрит ей вслед. Неужели Одисса и в самом деле любила Феба? Любила так, что теперь готова на все, лишь бы сохранить его дитя? Как странно и сложно… впрочем, как и многое в этом мире.
— Я помогу тебе. Только не одна.
— Никто не должен знать об этом!
— Если ты хочешь выжить и сохранить ребенка, то должна довериться мне.
Одисса впивается взглядом в Гермиону, словно пытается что-то увидеть и понять, и медленно кивает головой.
— Хорошо.
— Тогда нужно действовать осторожнее, нас не должны видеть вместе. У меня появился план, пока немного туманный, но я над ним поработаю. Встретимся в пятницу у Боулов.
* * *
«О, Мерлин и Моргана, ненавижу всех в этом зале!!! Всех, слышите?! Особенно эту тупую уродину Франческу Джагсон, которая не перестает трещать и гнусно сплетничать вот уже полтора часа! И как она не устает? Заткнуть бы ее ярко накрашенный рот, зажать нос и с удовольствием наблюдать, как она начнет задыхаться от нехватки воздуха…»
Пэнси держалась бы подальше от этой сплетницы, но, к огромному сожалению, это самый укромный и тихий уголок зала, куда не достигает людская суета и многоголосие. И диван здесь удобный, а перед ним развесистая пальма в кадке, можно немного отдохнуть и расслабиться. Но Франческа трещит без умолку и, слава Мерлину, обращается в основном к Миллисенте Нотт и Одиссе Эйвери. Если Пэнси здесь была одна, самое меньшее, нагрубила бы ей.
— Жена Джеффри МакНейра, маленькая Вивьен, тяжело больна, почти при смерти. Она такая хрупкая и болезненная, бедняжка, не выдержала родов. Ребенок-то здоров, а вот она тает, как свеча. Джеффри убит горем, а его папаше все нипочем. Говорит, что самое главное в своей жизни она сделала — родила ему внука. Какая бесчувственность! Не удивлюсь, если Вивьен, не дай Мерлин, умрет, Уолден МакНейр заставит Джеффри жениться во второй раз, даже не выдержав срок траура. Джеффри такой тюфяк!
«Не такой уж он тюфяк, как ты думаешь, просто предпочитает не привлекать внимания. Сумел же настоять на своем, когда его хотели обручить с тобой»
— А вы получили приглашение от Крэббов? Не правда ли, милое? Сиреневый шелковистый пергамент, золотое тиснение, изящный слог и аромат фиалок! Великолепно, просто изумительно! Не сомневаюсь ни минуты, это придумала сама Артемиза, наша очаровательная крошка Артемиза, я ее обожаю! Не могу представить ее в доме этих ужасных Крэббов. Они так грубы и совершенно лишены чувства прекрасного. Надеюсь, Винсент после свадьбы обоснуется отдельно от родителей, ведь Розье дают за Артемизой очень даже неплохое приданое, хотя в их семье майорат.
«Лезть в чужую жизнь и осуждать — не самое достойное занятие для леди. Впрочем, ты ее и не являешься»
— Саймон Руквуд сделал предложение Офелии Флинт, и что вы думаете? Она отказала! Эта гордячка сказала: «Нет, спасибо, но меня не прельщает перспектива остаться молодой вдовой», представляете?
«Представляю и отдаю должное смелости этой девчонки. Она явно выразилась с намеком на прискорбное уменьшение жизненного срока Пожирателей Смерти. Ведь на них в первую очередь охотятся бывшие Авроры. Сколько их уже погибло? В основном, молодые, зеленые, чересчур нетерпеливые и несдержанные. Хорошо, что Элфрид не рвется в Пожиратели. Впрочем, нужен ли он Лорду? Офелия Флинт… Не припомню даже лицо этой гордячки. Старше она меня или младше? Маркус старше, это я точно помню. Кстати, почему она гордячка? Только потому, что посмела отказать Саймону? Да последняя гоблиниха сделала бы то же самое, проведи она с Саймоном в одной комнате более получаса. От его эгоизма и откровенного самолюбования можно свихнуться».
Пэнси невольно усмехается. Саймон, помнится, и за ней пытался приударить, где-то с месяц таскался по пятам по всем вечеринкам. Она почти готова была наслать на него «Аваду», лишь бы больше не слышать нудный тягучий голос и и не видеть тусклые глаза, над которыми нависала ужасно густая челка, отчего казалось, что у Саймона нет лба. А потом появился Элфрид…
Элфрид, Элфрид… могла ли она думать тогда, в девятнадцать лет, видя блеск его серых глаз из-под кружева фаты, ощущая на безымянном пальце тяжесть кольца, почти гордясь тем, что отныне ее будут называть миссис Делэйни, что спустя всего три года однажды в запале ссоры крикнет, что каждую ночь, ложась с ним в постель, представляет на его месте другого? И она никогда не забудет, какой смертельной бледностью покрылось его узкое надменное лицо, как дрогнули губы то ли в вопросе, то в проклятье, и как после этого он опустился на кровать и сжал голову руками. Она стояла и не знала, что ей делать. Отзвуки ссоры звенели в воздухе, медленно таяли, оставляя грязный тяжелый осадок в душе. Она уже почти жалела о своих словах, дрожала от волнения, нервного напряжения и холода в тонком шелковом пеньюаре, босые ноги леденил пол. А Элфрид молчал, и как в дешевых романах, которые она всегда терпеть не могла, за окном вдруг сверкнула ослепительно яркая вспышка, раздался грохот грома, и струи дождя начали сильно хлестать наискось по стеклу. Она нерешительно подошла к кровати, и муж внезапно схватил ее за руки и повалил ее, подавляя своим худощавым, но тяжелым телом. Он целовал ее жадно и жестоко, наматывал на руку ее длинные волосы так, что ее голова запрокидывалась назад, так крепко сжимал в объятьях, что она едва могла дышать, доводил почти до исступления, лаская, и словно пытался безмолвно дать опровержение ее словам. Он не проронил ни слова и наутро ушел из ее спальни, а когда вернулся вечером, от него чуть не за милю пахло дорогим огневиски, и снова была сумасшедшая ночь. Через несколько дней они начали разговаривать, но так и не упоминали о той злополучной ссоре. Если до нее Элфрид хоть и был холодноват и сдержан, но все же Пэнси всегда ощущала его внимание, то после он словно отстранился. У него были свои интересы, свои заботы, он, хоть и не был Пожирателем Смерти, частенько бывал у Лорда, предоставляя жене распоряжаться своим временем, как ей вздумается. Их связывали только ночи, наполненные какой-то безумной животной страстью, без нежности и любви, словно те искорки привязанности, ощущения взаимной нужности, понимания друг друга, погасли под холодной ночной грозой. А днем он нередко обращался с ней с такой небрежностью, точно она была посторонним человеком в его доме.
Пэнси осознавала свою вину, даже пыталась поговорить об этом с матерью и сестрой, но мать пришла в ужас и отказалась обсуждать столь интимные вопросы с собственной дочерью, а Памела была измучена Лукасом и могла только искренне сочувствовать и бессильно разводить руками. Близких же подруг у Пэнси никогда не было, рядом с ней с детства всегда был только тот, кто стал тайной причиной их ссоры с Элфридом…
— Я точно знаю, эта гордячка влюблена в собственного кузена, которого старая Сесилия Флинт отправила в Шармбатон, а потом он остался там преподавать. Вы же знаете, тогда у Флинтов еще не было нынешнего положения в обществе. Фабиус Флинт, он приезжал на позапрошлое Рождество, выглядел таким милым и галантным, как настоящий француз! Ах, у него такие голубые глаза, такие яркие, и темные волосы! Неудивительно, что Офелия без ума от него. Жаль, что сейчас не одобряются родственные браки…
«Никого и ничего тебе не жаль, дура. Ты просто не знаешь, что это за чувство, не поймешь, что такое настоящая жалость и сострадание. Лучше бы убралась поскорее, не отравляла воздух ядом своих сплетен. Бедная Памела, за что ей такое наказание?»
Всего лишь крестины, милое семейное мероприятие, а Иоланта Боул, свекровь Памелы, превратила его в светский прием с приглашением чуть ли не сотни гостей. Мерлин, здесь побывал и сам Лорд! Она бы не смогла допустить, чтобы Он находился рядом с ее ребенком в первые дни жизни. От одной мысли мороз по коже. Нет, когда будут крестить ее малыша, она ни за что не допустит, чтобы на крестинах был еще кто-то, кроме членов семьи, она настоит на своем, если надо, устроит грандиозный скандал, откажется вообще крестить, если будут присутствовать посторонние.
У Памелы нет характера Пэнси, она слишком мягкая и безропотно-уступчивая, никогда не умела добиваться чего-то и требовать. И в мужья ей досталось развратное и бездушное чудовище. Когда Пэнси видит Лукаса Боула, ей до безумия хочется превратить его в червяка и растоптать. Пусть он хоть трижды Пожиратель Смерти, пусть говорят, что он обожает издеваться над маглами, но при виде его грубой самоуверенной физиономии палочка так и прыгает в руку. Он уже с утра накачался огневиски, бренди, скотчем, дементор знает чем еще, и сейчас почти в невменяемом состоянии. Как же, крестины очередного Боула, сына, наследника рода! До чего же эти мужчины ограничены и глупы. Им нужны только мальчики, только сыновья, чтобы растить из них свое подобие, свое отражение, хвастаться их успехами, словно это их достижение. Пусть же у нее родится девочка, маленькая девочка с серыми глазами, нежная и хрупкая. Она не хочет мальчика, не хочет, чтобы Элфрид с гордостью говорил всем, что у него сын, что он… О, Мерлин, надо успокоиться. Их семейный колдомедик советовал ей не нервничать, это вредит ребенку.
Видимо, Одиссе тоже действует на нервы непрерывный поток речи Франчески. Она нетерпеливо встряхивает золотыми волосами, расправляет складки платья, беспокойно бегает глазами по залу. Такое ощущение, что она кого-то ждет. Но когда на горизонте появляется кто-нибудь из ее многочисленных поклонников, она раздраженным жестом, даже не размыкая губ, отсылает прочь. Миллисента же терпеливо поддакивает на каждое восклицание Франчески, что-то неторопливо вяжет («Она умеет вязать? Неожиданное открытие») и изредка обменивается быстрыми взглядами с Одиссой.
— О, а вы читали последний «Magic life»? Номер посвящен Малфоям, куча глянцевых колдо-фотографий, интервью с мистером и миссис Малфой старшими и шик, шик, шик! Мерлин мой, какие великолепные у Нарциссы бриллианты! А изумрудное колье на этой их грязнокровке, — едва уловимо кривятся губы, и легкая брезгливая гримаска на лице («ну вы же понимаете…»), — наверняка стоит целое состояние! А их ирландский замок! Конечно, Малфой-Менор прекрасен, но там ТАКАЯ роскошь! Камины, облицованные редчайшим белым малахитом, позолоченные люстры и канделябры, мебель красного и эбенового дерева, персидские ковры и шелковые портьеры во всех комнатах! Мейсенский фарфор и самые настоящие зачарованные венецианские зеркала! Я не верила своим глазам, когда смотрела на колдо-фотографии и читала статью. Вы когда-нибудь бывали в Дравендейле? Я теперь просто мечтаю пройтись по нему!
«Мечтай, только это тебе и остается. Ты не способна разглядеть за баснословным богатством благородство, изысканность вкуса, врожденный аристократизм. Все перед тобой затмевают галлеоны и бриллианты, поэтому ты никогда не будешь принята в Дравендейле, там принимают избранных. Это же что-то вроде их святилища, именно в нем венчались все предки Малфоев Мерлин знает сколько столетий подряд. Я и сама-то была в Дравендейле только пару раз. Что же было? Ах, да, совершеннолетие Драко и ритуал передачи родового перстня. Там чудесно, на самом деле. И родовой алтарь на высоком берегу, с которого открывается морская даль, и острые башенки с лазурными шпилями, придающие замку сходство с драгоценной королевской короной. Высокие окна так странно отражают небесную синеву. Их призраки так трогательны, когда собираются вместе с живыми на родовые церемонии. А теперь по роскошным комнатам Дравендейла на правах хозяйки ходит «эта их грязнокровка».
— Смотрите-ка, Блейз! Он в последнее время редко появляется у нас. О, вы бы слышали, что позавчера говорили у Дерриков! Нипочем не догадаетесь! Конечно, я не очень-то верю Элинор Яксли и Алвилде Малсибер, они такие выдумщицы, но вы же знаете, много чего шепчутся о чересчур нежной дружбе Забини и молодой миссис Малфой.
Франческе, похоже, все равно, что ее уже почти не слушают, торопится вывалить очередную порцию грязных слухов и домыслов. От ее высокого громкого голоса уже звенит в ушах, и Пэнси начинает казаться, что этот голос уже прочно засел в голове, и даже когда она вернется домой, она не сможет избавиться от него.
— Так вот говорят, что Блейз и она — любовники с самого первого дня, как она появилась в Малфой-Менор! Да-да, представляете? И знаете почему? Да потому, что она заколдовала его какими-то жуткими языческими любовными чарами и обпоила любовным зельем, в состав которого входит еще трепещущее сердце вейлы. И не только его, но и Драко, и поэтому Драко на ней женился. Ну мы же все помним, что Блейз и Драко всегда говорили о подобных ей, а потом вдруг такое. И она продолжает опаивать их до сих пор! А еще, помните, Драко говорил, что она под заклятьем Забвения, а потом на клятве Лорду объявляли, что она якобы все вспомнила, но сознательно отрекается от всех своих прежних убеждений? Ничего подобного!
— Естественно, — резко бросает Одисса, — никогда не верила в эту чушь! После «Обливиэйта» никто никогда ничего не вспоминал, это одно из Необратимых заклятий. Если речь не идет о каком-то другом заклятье Забвения.
— Нет, дело в том, что вообще не было никакого заклятья! Говорят, что Гермиона Грейнджер, то есть Малфой, незаконнорожденная дочь Лорда! Ее появление в Малфой-Менор было подстроено ею и Лордом. И поэтому Он так настойчиво вводил ее в наше общество, понимаете?! А она всегда хотела быть поближе к чистокровным магам, обхаживала Поттера и Уизли, а потом когда Лорд открыл ей, что она — Его дочь, она их бросила, поняв, что поставила не на тех, и решила воспользоваться подвернувшимся шансом войти в высшие круги магической знати! Еще бы ей не быть такой умной, раз она дочь самого Лорда.
О, Мерлин и Моргана, какое нелепое предположение, чудовищный бред!!! Грейнджер — дочь Лорда! У этих светских сплетниц вообще есть чувство меры в их с первого взгляда невинной болтовне?! Нет, она больше не вынесет ни минуты эту лишенную всякого смысла чушь!
Пэнси в упор смотрит на Франческу.
— Фрэнни, раз она дочь Лорда, то почему ты называешь ее грязнокровкой? Не боишься Его гнева?
— О… но… я… я ничего такого не имела в виду! Я просто… Лорд не объявлял официально… и все… все так говорят...
— Придержи свой язычок, Фрэн, иначе рискуешь оказаться в немилости у Него.
Пэнси презрительно фыркает и отворачивается от побледневшей Фрачески, грубо прерывая ее жалкие оправдания, и нарочито громко осведомляется у Миллисенты:
— А что это у тебя, Милли?
Миллисента вздрагивает и поднимает глаза.
— Что? Ах, это. Это пинетки.
— Что?
— Для ребенка.
— Зачем? Их же можно купить в магазине. А у тебя, кажется, они получаются неодинакового размера. Видишь, тот, что готов, меньше, чем неготовый? И еще… он розовый, а вяжешь ты голубой. Это же просто глупо.
Миллисента пожимает плечами и кидает предостерегающий взгляд на Одиссу, уже нахмурившуюся.
— Ну и пусть. Мне нравится вязание, и я знаю, что моему малышу, когда он родится, эти разноцветные пинеточки тоже понравятся. А тебе не мешало бы помнить, что не все на этом свете покупается в магазинах.
— Мерлин, Пэнси, конечно же, для своего ребеночка все хочется сделать своими руками, все-все, до мельчайшего стежочка. Неужели тебе это не доводилось испытывать? — вклинивается на изумление быстро вернувшая себе прежний настрой Франческа, и Пэнси взрывается.
— По-моему, мы все-таки живем в двадцать первом веке, а не восемнадцатом. А вам вздумалось поучить меня жизни? Позвольте заметить, что мы давно закончили Хогвартс, а вы — далеко не достопамятная МакГонагалл. А тебе, бесценная моя Фрэнни, тоже не знакомо подобное чувство, разве у тебя есть дети? Что-то не припомню. Знаешь, что я тебе скажу? Умерь свой гонор, смой всю краску с лица и не используй заклятья Очарования, мужчины все-таки не столь примитивны, как тебе кажется. В противном случае так и останешься старой девой и проведешь остаток жизни в компании кошек.
Пэнси вскакивает с дивана и быстрыми шагами уходит в зал, внутри кипя от возмущения. Мерлин и Моргана, это уж слишком! «Не все покупается в магазинах!». Изрекает прописные истины с таким видом, словно Пэнси — дурочка, только вчера спустившаяся с шотландских гор!
А вслед ей ползет пестрой змеей шепоток:
— Вы знаете, почему она бесится, когда речь заходит о Малфоях? Она ведь хотела выйти за Драко, все ждала, когда он сделает ей предложение, потому что считала, что лучшее нее ему не найти. И сейчас еще надеется. Я сама видела, как она не сводит с него глаз и заигрывает при каждом удобном случае. Мерлин, это просто неприлично в ее положении! Бедняга Элфрид, каково ему с ней?
Отойдя немного, Пэнси с трудом разжимает кулачки, ногти впились в потные ладони. Прикрывает глаза и про себя начинает медленно и размеренно, в такт своим шагам, глубоко дыша, считать до десяти. Испытанное средство, многажды примененное при разговорах с мужем, потому что его совершенно не трогают женские слезы или истерики. Он может прислушаться, только если она совершенно спокойна и холодна.
О, Мерлин, почему нельзя хотя бы на минутку приоткрыть окна? Как жарко натоплены камины, невыносимая духота! Она чувствует, как взмок лоб, и по спине бежит струйка пота. Надо было взять веер, а она вместо этого накинула кашемировый палантин. В ее укромном уголке было попрохладнее, но опять вернуться к этим трем чересчур умным любительницам вязания, увольте! Лучше уж, за неимением выбора, трансфигурировать палантин в веер.
Глубокое дыхание, мерные шаги. Она изо всех сил старается вести себя «прилично» — вежливые и ничего не значащие улыбки, легкая светская болтовня, обо всем и ни о чем, только не сплетни. Хватит с нее сплетен на это вечер. Когда же закончится все это театральное глупое действо? Когда можно будет уйти? Нет, она обязана поддержать Пэм. Сестра хоть и сидит в удобном кресле с ребенком на руках, но выглядит совершенно больной и ослабевшей.
Пэнси берет с подноса услужливого домовика бокал ледяного белого вина и с наслаждением отпивает почти половину. Плевать, что нельзя, но она сойдет с ума, если проведет еще немного времени в этом аду без глотка чего-нибудь освежающего. Она оглядывается в поисках мужа. О, Элфрид на пару с Юбером Малфуа уже успел организовать партию в покер? Отлично, просто отлично, они теперь до полуночи не оторвутся от игорного стола, не обращая внимания ни на что! Как можно играть в азартные игры в день крестин?! Это же просто возмутительное попрание приличий, как он мог? И неужели он не видит, как ей тяжело и плохо, что он нужен ей? Неужели, когда она будет рожать, он будет также равнодушно играть в карты? А ведь когда она сказала о своей беременности, она ясно видела, какой радостью сверкнули его глаза, как он хотел обнять ее, но в следующий же миг его лицо стало обычно-холодным. Он стал еще равнодушнее, безумные ночи прекратились, он теперь спал в своей спальне, боялся причинить вред ребенку, и только одно новшество появилось в их отношениях — он все-таки следил за ее здоровьем, запрещал нервничать, переутомляться, старался оградить от ненужных волнений. Оставалось довольствоваться этим.
«Моргана милосердная, я тоже имею право хоть раз плюнуть на приличия и уйти! Прости, Пэм, но я больше не могу. Невыносимо сидеть, стоять, двигаться, ощущая, как со всех сторон тебя укутывает душная и бездвижная атмосфера чужого дома. Я, кажется, скоро лопну от переполняющих и раздирающих чувств — непрерывный монотонный гул голосов, противный тонкий скрип паркетных половиц под ногами, удушающие запахи еды, спиртного, чужого пота, чужих духов, вонь от домовиков, и над всем этим витают приторные тяжелые ароматы индийской сирени, от ароматических свечей Иоланты. Неужели у меня все-таки будет мальчик? Говорят, их магия проявляется по-особому, едва ли не конфликтует с магией матери, поэтому нередко женщины-волшебницы в период беременности становятся особенно чувствительными. Помнится, и Пэм что-то такое рассказывала»
Она подходит к сестре и осторожно подкладывает ей под поясницу мягкую подушку, помогает поудобнее устроить на руке ребенка. Памела благодарит и устало прикрывает глаза.
— Тебе надо прилечь в своей комнате, надо отдохнуть.
— Да, мне в самом деле немного не по себе, эти роды слишком меня измотали, Уилл отчаянно не хотел появляться на свет, — мягко улыбается сестра, целуя головку малыша, — но скоро мы поднимемся к себе, Иоланта разрешила. Ты не видела Эдвину? Моя девочка, кажется, приревновала к братцу.
— Эдвина сейчас со своей нянькой. Минут сорок назад я поймала ее, когда она собиралась попробовать готовящийся черепаховый суп на кухне. А Иоланта — стерва, сволочь и беспутная шлюха без капли стыда! — шипит Пэнси, — она заставляет тебя торчать здесь, а сама не может ни приглядеть за внучкой, ни заставить сыночка поменьше пить! Лукасу уже мерещились зеленые пикси, отплясывающие канкан на лысине Уолдена МакНейра.
Памела не может сдержать легкого смешка.
— Это должно быть забавно. Но, милая моя сестричка, ты, как всегда, чересчур зло отзываешься о людях. Иоланта не так уж стервозна и не так уж беспутна. Просто в ней кипит жизнь.
— Кипит, — соглашается Пэнси и ядовито прибавляет, — и она идеал всех стерв мира. Удивляюсь, как это Лорд не припадает к ее руке, умоляя стать Пожирательницей. Наверное, только потому, что она давным-давно служит вышестоящей инстанции. Как думаешь, пособнице дьявола положены адские муки после смерти или она и в аду сумеет обуздать всех демонов?
— Пэнси! — шокированно восклицает Памела, а Пэнси раздраженно фыркает. Она всего лишь высказала свое мнение. И если даже свекровь Памелы стоит за ее спиной, она не откажется от своих слов. Но Иоланта Боул на другом конце комнаты, разговаривает с МакНейром, так близко к нему склонившись, что пышная грудь едва не вываливается из низкого выреза платья. А ведь в этом платье она и в церкви была!
Пэнси закатывает глаза и безмолвно вопрошает у сестры: «Ты видишь?»
— Пэнси, — голос сестры беспомощен, — ты ведь останешься до конца? Ты мне потом поможешь? От Лукаса толку мало, Иоланта… она, видимо, будет немного занята.
— Конечно, Пэм, ты же знаешь, я всегда с тобой.
Пэнси подавляет невольный вздох. Придется сдержать слово. Интересно, где сейчас мама? А вот и она, болтает с Люсиндой и Долорес Амбридж, неодобрительно поглядывает на Иоланту и, конечно же, даже и не помыслит о том, чтобы дать немного отдохнуть Памеле. Дорогая мама умеет удивительно легко уклоняться от неприятных неудобств, даже если это касается помощи собственным дочерям. Пэнси подходит к мужу и нервно барабанит пальцами по кожаной обивке стула.
— Элфрид.
— Да, любимая?
Она ненавидит, когда он обращается к ней так при всех. Насквозь фальшивое слово оскверняет слух.
— Мне нездоровится, хочу прилечь. Может, ты проводишь меня до гостевых комнат?
Элфрид поднимает голову, и в его глазах нет даже намека на беспокойство.
— Неужели, драгоценная моя, ты боишься заблудиться в доме своей сестры?
Пэнси вспыхивает от негодования. Он перешел все границы! О, как же она устала! Устала от этой его холодности, от постоянных молчаливых укоров, невысказываемых обвинений и подозрений. Почему бы ему не спросить открыто? Почему бы ему не взорваться от ярости и гнева, расставить наконец все точки над i? Ведь с самого начала в их отношениях все было ясно, они никогда не говорили о любви, Элфрид вообще считал любовь романтическими бреднями. Их брак строился на крепких взаимовыгодных условиях — она искала спокойствие, стабильность и соблюдение традиций, ему была нужна жена из знатного, чистокровного и богатого рода. Они понимали друг друга и никогда не обманывались насчет своих истинных чувств. Чего же теперь он хочет от нее? Или подозревает, что она ему изменила? Нет, она носит его ребенка, зачатого в браке, совершенно законного, и она имеет право на свою защиту!
Сегодня они вернутся домой, и снова ее будет ждать пустота и тишина большого поместья, гулкие комнаты с высокими потолками, под которыми гуляют сквозняки и эхо, огромная неуютная кровать, в которой она теряется, одиночество, серые неслышные тени домовиков, боящихся даже поднять глаза на хозяина и хозяйку, беспрестанно кланяющихся… И ей хочется в тоске и злой отчаянности встряхнуть Элфрида за плечи, закричать на него, заплакать, сделать что угодно, лишь бы он больше не смотрел на нее с таким спокойным равнодушным выражением.
Краем глаза она замечает очередных гостей с подарками у кресла Памелы. Да когда же иссякнет этот нескончаемый поток?!
А потом все мысли просто испаряются из головы, меркнет злость на мужа, и хочется трансгрессировать куда глаза глядят, потому что очередные гости — это молодые Малфои.
Драко.
И его грязнокровка.
Пэнси больно прикусывает губу и нечаянно задевает рукой поставленный на игорный стол полупустой бокал. Вино заливает лакированную поверхность, капает на ее шелковое платье, но она этого не видит, полностью поглощенная только тем, чтобы сохранить на лице бесстрастие, не замечая, что муж смотрит на нее с полускрытым разочарованием.
Бесчисленное множество раз Пэнси и Драко встречались на приемах, обедали, ужинали, поддерживали видимость светских разговоров, но каждый раз ей нужно было напрягаться, чтобы без усилий сохранять улыбку, беззаботно смеяться шуткам Драко и успешно делать вид, что она просто безумно счастлива и довольна своей жизнью. Ей каждый раз нужно было напоминать себе, что она замужем, а Драко женат, чтобы не схватить его за рукав, как она это делала в Хогвартсе, не пробежаться пальцами по его щеке, не напомнить об их общих маленьких и глупых тайнах, шутках, известных только им одним, фразах, понятных только им. Она каждый раз повторяла себе, что время «Драко и Пэнси» прошло и теперь они просто даже из светских приличий не могут сохранять прежние непринужденные отношения.
«Это неприлично!» — любимые слова ее матери.
«Неприлично!» — вдруг взрываться хохотом посреди чинного обеда от весьма ехидной и двусмысленной фразы, нашептанной в ухо.
«Неприлично!» — если тебя, замужнюю, встретят в каком-нибудь ресторане с мужчиной, пусть этот мужчина — твой школьный друг.
Теперь на Драко даже смотреть было «Неприлично!». Кто бы знал, как она бесилась от этого слова и в то же время понимала, что злится из-за бессилия. В девятнадцать лет она была такой гордой, решила, что не будет бороться за любовь, потому что ниже ее достоинства соперничать с грязнокровкой. В девятнадцать лет она была просто дурой…
Она сердито стряхивает капли вина с подола, палочкой выводит оставшиеся пятна и снова взглядывает в ту сторону, где эта грязнокровка что-то дарит Памеле, что-то говорит, а сестра кивает и вежливо улыбается. Если она была на ее месте, не выдержала бы и швырнула подарок этой дряни в лицо! А потом мило бы объяснила этот (о, какой безобразный и неприличный!) поступок своим положением.
Пэнси не выдерживает и направляется к Малфоям, остро чувствуя свою беременность с опухшими лодыжками, тусклым лицом. Наверное, она похожа на беременного гиппогрифа, такая же неуклюжая и несуразная. И еще более уродливая рядом с этой грязнокровкой, гибкой, стройной, в дорогом атласном платье, выгодно подчеркивающем ее фигуру. Естественно, она-то не беременна, она не носит мешковину, лишь по недоразумению называющуюся платьем для беременных!
— Пэнси, привет! — от улыбки Драко знакомо перехватывает горло. Он берет ее руки в свои («пожалуйста, подержи подольше!»), осторожно целует в щеку («его туалетная вода такая прохладная и свежая… А от Элфрида всегда пахнет чем-то тошнотворно хвойным»).
— Как ты? Все растешь?
Пэнси растягивает губы в ответной улыбке.
— Скоро забуду, что когда-то без труда проходила в дверные проемы.
Драко усмехается, и она снова глупеет, как четырнадцатилетняя девчонка на пикнике, которую в первый раз поцеловали. А на лице его грязнокровки нетерпение и скука, словно ей докучает надоедливая муха. Она оглядывается по сторонам и что-то шепчет Драко.
— Конечно, милая, иди, мы тут немного поболтаем с Пэнси.
Легкая усмешка, внимательный взгляд карих глаз. Пэнси кажется, что Гермиона все знает про нее, читает ее мысли без всякой леггилименции, понимает, что скрывается за каждым ее словом или жестом. И смеется про себя, безмолвно посылая ей: «Ты его не получишь, он мой. Он всегда был моим, его руки обнимают меня, а не тебя, его губы целуют мои губы, а не твои. Я ношу его фамилию, а не ты, я рожу ему сына, а не ты. Тебе остается только смотреть и завидовать»
Нет, не Франческу Джагсон она ненавидит больше всех, а эту мерзкую дрянь. Может быть, Грейнджер и в самом деле в родстве с Лордом?
А Драко улыбается ей так нежно, и в его глазах почти позабытое выражение мальчишеского озорства.
— Ну, по сравнению с Миллисентой ты грациозна, как лань. Кстати, давно хотел спросить, вы что, все сговорились?
— В каком смысле? И кто — все?
— Памела, ты, Миллисента, Вивьен МакНейр, еще эта… — Драко щелкает пальцами, пытаясь вспомнить, и оглядывает зал, — такая высокая девица с носом на поллица.
— Медея Деррик, — отзывается Пэнси, проследив за его взглядом, — ее муж недавно начал работать в Министерстве. Разве ты его не знаешь, «верный соратник Лорда Волдеморта» по утверждению Риты Скитер?
— Я нечасто бываю в Министерстве, — пожимает плечами Драко, — а Лорд, появляясь в Малфой-Менор, не имеет привычки рассказывать о новых сотрудниках «верным соратникам», уж поверь.
— Кстати, сегодня Франческа Джагсон утверждала и почти клялась, что твоя… жена — тайная дочь самого Лорда, можешь себе представить?
Драко так заразительно хохочет, что она не выдерживает и присоединяется, заставляя людей коситься на них.
— В самом деле? Какая честь, я зять Лорда, и даже не подозревал об этом! Надо потом рассказать Гермионе. Кстати, а где твой благоверный? Не вызовет на дуэль, видя, как ты тут кокетничаешь со мной?
— Тебе не о чем беспокоиться, Элфрид целиком и полностью поглощен своим любимым занятием. Он не обратит внимания, даже если мы с тобой устроим грехопадение прямо посреди зала, лишь бы не на карточном столе.
В ее голосе звучит нечаянно прокравшаяся обида, и Драко кидает взгляд туда, где несколько человек держат в руках карты. Лицо его невольно вытягивается.
— Сегодня же крестины, а не очередной светский прием!
Пэнси вздыхает.
— И к тому же я вижу там своего кузена. Что здесь делает Юбер?
— Под видом поздравлений моей сестре в очередной раз облапошивает моего мужа в покер. Терпеть не могу Юбера и это взаимно.
Серые глаза Драко темнеют.
— Мы с ним немного… повздорили. Я велел ему убираться во Францию, но он, очевидно, задался целью посетить все игорные дома Лондона. В Лютном его уже знают в лицо все карточные шулера. Когда была жива бабушка Линда, она могла держать его в руках, но после ее смерти он катится по наклонной. Дядя Роже жаловался отцу, что Юбер проигрывает огромные суммы и не желает заняться каким-то делом.
Драко еще что-то говорит, а Пэнси почти не слышит, погружаясь в серебристый туман отрешенности.
«Если бы можно было так стоять вечно, обмениваясь подколками, смотреть в твои смеющиеся глаза, вдыхать аромат твоей туалетной воды, единственный, от которого меня не тошнит… И чтобы вокруг не было никого, совсем никого… Как было бы чудесно, если бы сейчас легко и по праву я могла взять тебя за руку. Шепнуть, что люблю тебя. Пожаловаться, что устала. Попросить, чтобы мы вернулись домой. И как была бы мягка наша постель, и светел дом, и огонь в камине горел бы ярко и весело. Каким бы нетерпеливым и радостным было наше ожидание того чуда, которое сейчас растет под моим сердцем. Я была бы самой счастливой женщиной на Земле, если это вдруг оказалось правдой. Словно это был страшный и тяжелый сон, а потом я проснулась рядом с тобой, и этот сон бесследно растворился от твоей улыбки и тепла твоих рук…»
Перед глазами проносится ряд горящих свечей. Кружатся в безумном танце яркие мазки платьев. Белые пятна лиц сливаются в одно. Стены то надвигаются, смыкаясь над ней, то отпрыгивают далеко назад. И снова свечи. Глаза Драко, в них удивление и беспокойство. Индийская сирень, густой, почти видимый аромат от пышных бело-лиловых соцветий. Нет, это опять свечи, свечи Иоланты. И темнота, милостиво распахнувшая свои прохладные безгласные объятья.
* * *
В зале невыносимо душно, к горлу то и дело подкатывает неприятный ком тошноты. Надо идти, раз обещала. Гермиона оглядывается на мужа. Драко с Пэнси, оба смеются. Она подавляет невольный укол ревности.
Где же Одисса Эйвери? А, вот и она, на диване за пальмой, рядом Миллисента и Франческа Джагсон, которая по своему обыкновению болтает без умолку. У Одиссы на лице даже отсюда заметны нетерпение и злость. Перехватив ее осторожный взгляд, она едва заметно кивает. Блейз, внимательно следящий за ними с другого конца зала, наклоняет голову и усмехается краешком губ.
Отлично. Так, кто под этим подносом?
— Как тебя зовут?
Домовик удивленно хлопает круглыми глазами.
— Мэтти, госпожа, — он ловко приседает в полупоклоне, стараясь, чтобы поднос не накренился, и хрустальные бокалы не соскользнули на пол.
— Мэтти, пожалуйста, покажи мне, как пройти в библиотеку.
— Да, госпожа.
Гермиона выскальзывает как можно незаметней, прячась за спинами, идет за домовиком. Хорошо, что можно обратиться к Блейзу. В этой ситуации только он сможет помочь и только у него хватит смелости сделать то, что она задумала. Драко в это опасно втягивать, он, конечно, сделает все, о чем она попросит, но это слишком опасно. Слишком он близок Лорду.
Вот и библиотека. Боулов явно не отличает страсть к чтению. Полутемное, узкое, слишком вытянутое помещение, полки расставлены хаотично и неудобно. Книг мало, и всюду толстые слои пыли. Камин грязный, видимо, им давно здесь не пользовались.
Она как можно ласковее улыбается домовику.
— Спасибо, Мэтти. Я хочу немного отдохнуть и почитать, принеси мне стакан воды, пожалуйста.
От разожженного камина неуютная комната становится светлее и теплее. Через пару минут домовик приносит воду, а за ним в двери входит Блейз. Увидев Гермиону, он салютует бокалом огневиски.
— Ты сегодня напоминаешь мне МакГонагалл — так же холодна и неприступна и в таком же неоднозначно зеленом цвете.
Гермиона не откликается на его шутливый тон.
— Блейз, ты обдумал то, что я тебе рассказала? Поможешь?
— Во имя Салазара, небеса поменялись местом с землей! Тебе нужна моя помощь! Не могу поверить!
— Пожалуйста, не ёрничай. Одисса в отчаянии.
Блейз подбирается, словно тигр перед прыжком, и становится серьезным.
— Гермиона, ты представляешь, насколько это опасно? В первую очередь, для тебя? Если узнают, что ты помогала ей…
— Это опасно для всех нас, но я не могу ее оставить.
— Поразительно, — он берет в руки ладошку Гермионы и слегка поглаживает, — вы с ней не ладите, насколько я помню? И все равно ты готова ей помочь?
— Дело не в том, в каких мы с ней отношениях, — Гермионе неудобно от этого слишком интимного жеста Блейза, и она чуть резче, чем следовало, выдергивает руку, — она обратилась ко мне в безвыходной ситуации, и я обязана ей помочь.
— Ты никому не обязана, il miа preziosa, и у меня есть глубокие подозрения, что Одисса просто пользуется твоей добротой.
— Блейз! Так ты поможешь? Если нет, то, пожалуйста, забудь обо всем, что я сказала.
Блейз с минуту внимательно смотрит в карие глаза, чувствуя тонкий, свежий и легкий аромат ее духов, от него кружится голова, и хочется сделать что-то необычное, сумасшедшее. Например, упасть на колени перед этой бесконечно милой и чужой женщиной, зарыться лицом в ее ладони, прохладные и дарующие исцеление, шептать ей о своей любви и вдыхать, вдыхать чистый и жизнедарующий аромат ее духов… Он усмехается с изрядной долей горькой иронии.
— Ты прекрасно знаешь, что для тебя я готов сделать что угодно, даже прогуляться голым по Церемониальному залу Малфой-Менора во время очередного сборища нашего серпентария. Ведь мы друзья, верно?
Гермиона сияет в ответ улыбкой.
— Конечно! Но ведь я не требую от тебя такого подвига, как прогулка нагишом по залу. Хотя… после нее, ты, наверняка, имел бы бешеный успех у наших дам.
— А что, сейчас я этим успехом не пользуюсь? — делает оскорбленное лицо Блейз, — по-моему, ты за своим Малфоем совершенно не замечаешь моего ангельского облика, благородной осанки и рыцарского характера.
— Ох, прости, я и забыла, что ты у нас штатный соблазнитель младых невинных дев! — парирует Гермиона.
Через минуту появляется Одисса, за ней, переваливаясь тяжелыми шагами, ступает Миллисента. Блейз сразу хмурится, а Одисса стремительно бледнеет и со злостью сверкает глазами.
— Ты все ему рассказала?!
Гермиона говорит, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно и уверенно:
— Я доверяю Блейзу, и он согласился тебе помочь. Сегодня он возвращается в Италию, ты отправишься с ним, а я со своей стороны обещаю, что замету все магические следы. Никто не сможет тебя найти, если ты сама этого не захочешь.
Блейз прислоняется к полке и равнодушно посматривает на темнеющее небо за полукругом арочных окон.
— Он… я… — Одисса сжимает руки так, что бледнеют пальцы, — Блейз ненавидит меня!
— Слишком много чести, дорогая, — насмешливо откликается Блейз, не отрывая взгляда от бледной луны, медленно крадущейся по кончикам голых ветвей старого вяза, — но я дал слово Гермионе и сдержу его. Хотя риск велик. Никто не может сказать, что будет, когда узнает Лорд.
— Какое Лорду дело до меня?! — вспыхивает Одисса, — до моих проблем? Что Он может сказать? Да и что мне до Него и до всех, если Ф…
Она осекается на полуслове и резко отворачивается.
— Одисса, пожалуйста! — Миллисента умоляюще смотрит на подругу, — это единственный выход. Если они говорят правду, ты будешь спасена, и твой ребенок тоже.
Одисса мечется между полок, едва не натыкаясь на них, ломая руки и кусая губы. Гермиона терпеливо ждет. Одисса не глупа и поймет, что то, что она предлагает, и в самом деле реальный и вполне надежный шанс. Вдруг девушка резко останавливается и с расширившимися глазами прижимает руку к животу, а потом медленно поворачивается к ним и со смутной блуждающей улыбкой на лице шепчет:
— Хорошо, я на все согласна. На все.
Блейз выпрямляется и деловито кидает Миллисенте:
— Тебе лучше уйти. Чем меньше ты узнаешь, тем безопаснее. И еще — проследи, чтобы сюда не заглянули, хотя я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь подозревал, что в доме Боулов имеется библиотека.
Миллисента послушно кивает и обнимает Одиссу.
— Ох, когда же мы с тобой увидимся в следующий раз? Дай о себе знать, когда все уляжется, ладно?
— Обещаю, Милли. Что бы я без тебя делала? — в глазах Одиссы поблескивают слезы, — пожалуйста, шепни потом маме и Одесу, что со мной все в порядке.
— Непременно. Прощай и береги себя! — Миллисента напоследок пытается ободряюще улыбнуться подруге и закрывает за собой тяжелые двери.
— Готова? — спрашивает Блейз и запирает двери заклятьем, — когда вы шли сюда, вас никто не видел?
— Нет, там поднялась суматоха. В кои-то веки Пэнси сделала доброе дело — отвлекла внимание, упав в обморок. Все засуетились, заахали, Франческа принялась рыдать, Мерлин знает, что себе навообразив. Домашним я сказала, что прямо отсюда отправлюсь к кузине в Эдинбург и пробуду у нее по меньшей мере месяц. Араминте же я написала, что… впрочем, неважно. Она ничего не знает, но не будет бить тревогу.
— Значит, мы все сделаем сегодня
— Как? Прямо сейчас? Здесь? — растерянно спрашивает Одисса.
— А зачем медлить?
— О, я даже… я подумать не могла, что сегодня…
— А о чем ты думала? Ты сказала своим, что едешь в Эдинбург. Ты попрощалась с Миллисентой. Ты твердишь, что готова ко всему. Что еще нужно? — в голосе Блейза раздражение, — в конце концов рискуем мы с Гермионой, а вы, мисс, еще изволите колебаться и капризничать.
Одисса сверкает глазами и решительно сжимает кулачки.
— Я сказала, что готова, и не отступлюсь!
— Прекрасно, и я все захватила с собой. Итак, за дело, — Гермиона садится на корточки, с досадой подбирая тяжелый длинный шлейф платья (ну что за идиотская мода!), и вытряхивает из носового платка на пол пригоршню земли, — пожалуйста, помолчите, ладно?
Она аккуратно собирает земляной комочек пирамидкой, шепчет над ним заклятье, чертя палочкой круги в воздухе. Потом зачерпывает в ладони воды из принесенного домовиком стакана и тонкой струйкой льет ее на землю, месит и снова лепит пирамиду. Палочка в ее руке описывает волны, недовольно сыплет искрами. Из другого платка она осторожно вынимает несколько желтых кленовых и дубовых листьев, аккуратно вминает в податливую землю.
— Мне нужен твой волос, — отрывисто бросает Гермиона, продолжая описывать палочкой аккуратные восьмерки в воздухе, — и твоя вещь, что-то, давно тебе принадлежащее. И еще хотя бы нитку с платья.
Одисса, закусив и без того уже окровавленную губу, выдергивает золотистый волосок, распарывает подол и вытягивает длинную нитку, а потом растерянно оглядывает себя.
— Что-то давно принадлежащее… я не знаю. Может, носовой платок?
— Нет, не то. На вещи должен остаться отпечаток твоей волшебной силы.
— Тогда… тогда это… — девушка медленно снимает с пальца тонкое серебряное кольцо с зеленым камешком, — подарок моей бабушки. Я ношу его с четырнадцати лет. Правда, оно… оно не волшебное, самое обычное, и камень всего лишь нефрит… А что с ним будет?
— Одисса, решай, что тебе дороже.
Девушка колеблется всего лишь миг, а потом резко бросает кольцо прямо на оранжевый лист, прилепившийся к одной из граней пирамиды.
— Хорошо, — одобрительно кивает Гермиона и снова шепчет заклятье себе под нос, медленно поднимаясь с колен.
Палочка в ее руке теперь делает спиралевидные движения и пускает красные искры. Одна из них попадает прямо на кольцо, оно, вспыхнув, плавится, и серебро течет по желтым листьям. Вдруг из палочки вырывается яркий белый луч и скручивает воздух в маленький смерч вокруг земляной пирамидки. Вихрь нещадно треплет страницы книг, вздымает клубы пыли, больно бьет в лицо. Падает и разбивается лампа на столике, опасно раскачивается на потолке древняя свечная люстра на толстой цепи. Волосы Одиссы выбиваются из прически, летят по ветру, она отворачивается, Блейз невольно прикрывает глаза ладонью. Только Гермиона не обращает внимания, все бормочет и не опускает палочку. Смерч становится темнее и выше, почти с нее ростом, и перед изумленными Одиссой и Блейзом из него сгущается человеческая фигура. Вначале какая-то неопределенная и туманная, но с каждой секундой становящаяся все плотней и материальней. Через пять минут ветер утихомиривается, расшвыряв напоследок по всей комнате книги, а перед Одиссой стоит ее двойник, ее абсолютно точная копия! Глаза такого же цвета и разреза, тонкие темные брови, правая чуть выше и чуть круче изломана, такой же нос с нервными ноздрями и чувственные припухлые губы, тот же нежный бархат кожи, волосы такого же редкого оттенка чистого золота, а на безымянном пальце правой руки ее кольцо! А платье! Даже подол распорот, как у нее!
— Магия Сотворения Жизни! — почти с благоговением выдыхает Одисса, — ты ею владеешь?! Мерлин, этого не умеет даже Темный Лорд!
Гермиона опускает палочку и довольно оглядывает вторую Одиссу.
— Даже лучше, чем я ожидала. Это всего лишь голем, существо из самой обычной грязи. Нужно чуточку терпения и сосредоточенности, а также покопаться в старых книгах. В средневековье популяция големов и гомункулов лишь немногим уступала популяции домовиков. Маги любили с их помощью дурачить маглов, а также выполнять нехитрые домашние работы. А насчет разумного… хм, не приписывай эту честь мне. Ты сама должна вдохнуть в нее что-то, похожее на разум. Так, пройдись.
Девушка послушно делает несколько шагов, двойник повторяет.
— Скажи что-нибудь.
— Что? Я даже не знаю…
— Этого достаточно.
— Что? Я даже не знаю, — голос двойника до дрожи похож на одиссин.
— А теперь самое важное. Возьми ее за руку.
Девушка осторожно притрагивается к руке двойника, холодной, как лед, и невольно вздрогнув, отдергивает.
— Я… я не могу! Она такая жуткая!
— Сможешь, — безжалостно говорит Гермиона и нетерпеливо взмахивает палочкой, — ну же, быстрей.
Одисса пересиливает себя и берет двойника за руку. Холод обжигает кожу, а на красивом лице, как две капли воды похожем на ее собственное, нет ни малейшего проблеска живого человеческого чувства. Она словно восковая статуя, такая же мертвая и пустая.
Блейз невольно передергивает плечами, не отрывая завороженного взгляда от двух совершенно одинаковых, совершенно нереально похожих лиц, сейчас застывших друг против друга. Даже близнецы не бывают так похожи друг на друга. Зеркало. Отражение. Отсветы огня в камине играют на золотых волосах, освещают лица, стекают по складкам платьев. Из темных углов тянутся длинные острые тени, жалко и беззащитно белеют страницами раскиданные книги. И кажется, что в комнате на всех людей и предметы легла печать потустороннего.
— Постарайся, насколько это в твоих силах, пробудить в ней нечто, похожее на человеческое сознание. Представь, что это ты, самая настоящая, что твой разум, душа как бы находятся в двух телах одновременно. Я понимаю, это трудно. Но от твоих усилий зависит твоя жизнь, — тихо произносит Гермиона.
Одисса старается. Очень старается. Нет, на самом деле жутковатое ощущение. Она закрывает глаза, пытается через соединенные руки передать этой бездушной кукле частичку себя. Какая она, Одисса Эйвери? Взбалмошная и капризная, избалованная и своенравная, «черствая эгоистка», как в минуту бешенства кидает брат, окруженная толпой поклонников, которых, если честно, ни во что не ставит. Ей просто нравится играть с ними, подпускать на минимально допустимое расстояние и коварно отталкивать, дарить своим вниманием одних и убивать равнодушным взглядом других. Да, она такая, она сама все знает. И Феб это знал. И все равно улыбался ей. Одно его имя наполняет душу солнцем и тьмой, горем и счастьем, радостью и болью. Как же она его любила, сама не подозревая об этом! А он любил ее? Или же так и не смог забыть ту угрюмую чернявую девчонку, которая сбежала со своим отцом от Темного Лорда и примкнула к Сопротивлению?
Он не сказал ей эти три слова, он просто улыбался в ответ на ее истерики, выходки и меняющееся, словно осенняя погода, настроение. Он просто улыбался. О, Мерлин, как же не хватает ей его улыбки, его теплых рук и спокойного голоса! Как же это вытерпеть, как жить дальше?! Пусть у их ребенка будет такая же улыбка, как у Феба, пожалуйста! Пусть он будет похож на него!
Погруженная в свои мысли, Одисса даже не обращает внимания на то, как теплеет ладонь в ее ладони, как дрожат ресницы у двойника и чуть заметно приподнимается грудь, как от дыхания.
— Отлично, — Гермиона убирает свою палочку.
Одисса вздрагивает и почти со страхом смотрит на саму себя, теперь улыбающуюся ее обычной светской улыбкой — холодно, ослепительно, всем и каждому.
— Это просто невероятно!
Гермиона пожимает плечами.
— Ничего особенного. Гораздо труднее будет вам незаметно скрыться из страны.
— Гермиона, потом нужно будет убрать все следы Летучего Пороха, — напоминает Блейз.
— Знаю, не беспокойся.
— Итак, мисс Эйвери, вначале мы направимся в Эльфинстоун, потом еще в пару-тройку мест, чтобы замести следы, на всякий случай. А потом в Италию. Я доставлю тебя на свою виллу под Ниццей. Я купил ее буквально на днях, о ней никто не знает. Вилла небольшая, в укромном месте, защищена заклятьями Ненаходимости; она станет твоим прибежищем на такой срок, на какой ты пожелаешь.
Одисса кивает. Гермиона кидает горсть изумрудного порошка в камин.
— Не волнуйся, никто ничего не заподозрит. И ты, и я хорошо поработали. Голем будет вести себя точно также, как ты, и разрушится ровно через тридцать дней. А к тому времени будет уже поздно тебя искать.
Прежде чем войти в пламя, Одисса с заметным сарказмом, словно про себя, произносит:
— Смешно… Из грязи и нескольких опавших листьев получилась Одисса Эйвери. И никто не заметит подмены. Значит, это моя суть?
Блейз крепко хватает ее за руку и, прощально махнув Гермионе, исчезает в зеленом вихре. А Гермиона, оставшись, еще долго шепчет заклятья, наводя порядок в разгромленной комнате, тщательно стирая все следы пребывания здесь Одиссы и Блейза, их ухода и самого маскирующего колдовства. Лже-Одисса за ее спиной что-то возмущенно говорит, но она даже не прислушивается. Наконец она устало откидывает прядь волос со взмокшего лба. Все, что обещала, и все, что было в ее силах, она сделала. Теперь никто не узнает, куда пропала дочь Эметриуса Эйвери, и кто стоит за ее исчезновением. И можно лишь надеяться, что Одисса найдет покой и надежное убежище на тихой вилле под Ниццей и вырастит своего малыша таким же, каким был его отец.
Она отпирает двери и сразу видит Миллисенту, неуклюже спешащую навстречу.
— Ну что, получилось? Там все в порядке, в суматохе с Пэнси никто не обратил внимания.
Гермиона молча отходит в сторону.
— Одисса!
— Ну что, Милли, пойдем? Больше ни минуты не могу выдержать рядом с этой выскочкой.
Миллисента в потрясении оглядывается на Гермиону. Та пожимает плечами. Кажется, получилось так хорошо, что переплюнуло оригинал.
— Все, что я могу сказать — на самом деле она далеко отсюда. И не спрашивай больше ни о чем, веди себя как обычно.
Когда она возвращается в зал, Драко перехватывает ее за талию и целует в ушко.
— Ну и где ты пропадала? Опять обсуждала с Забини способы применения каких-нибудь чар? Я уже начал ревновать.
— Тебе совершенно незачем ревновать меня к Блейзу, мы с ним друзья.
— Друзья, как же! — хмыкает Драко, — да он смотрит на тебя, как кот на сметану.
— Прекрати сейчас же! Говорят, тут Пэнси свалилась прямо тебе в объятья, так что это я имеют полное право устроить грандиозный скандал с битьем бесценных антикварных ваз и фамильными проклятьями, — шутливо грозится Гермиона, однако вспоминает то чувство неловкости и странного стыда, которые она иногда испытывает в присутствии Блейза.
В серых глазах мужа подмигивает улыбка.
— Ты не знаешь, но все более-менее ценные вазы были перебиты еще моей бабкой, когда она приревновала деда к одной страшно обольстительной и не отягощенной правилами морали и приличий вейле. Так что остались лишь дешевые подделки, но об этом посторонние, конечно, не знают. А от фамильных проклятий я разве что расчихаюсь.
Они вместе с другими гостями идут на лестнице, ведущей в каминный холл. Фальшивая Одисса идет под руку с одним из наиболее пылких своих поклонников. Теодор Нотт осторожно ведет Миллисенту, кивает Драко, а Миллисента лишь молча смотрит на Гермиону. И та видит в темных глазах молодой женщины благодарность.
«Спасибо за то, что не оттолкнула! Спасибо, что поняла и помогла!»
И Гермиона, наверное, впервые в жизни искренне и ободряюще улыбается Миллисенте.
* * *
Драко сидит в Кабинете за столом, заваленным свитками и огромными конторскими книгами, и мучительно пытается вникнуть в хитросплетения бухгалтерии, которую ведет гоблин-управляющий на одном из серебряных рудников их семьи в Беркшире. Подсчеты не сходятся, добыча и выход серебра отличаются от его цифр, и очевидно, что бухгалтерия проклятого гоблина двойная, если не тройная. То же творится и на золотом руднике. Эти твари совсем распустились без отцовской руки. Они боялись Люциуса, а он, Драко, для них пока еще сосунок, мало смыслящий в рудничных делах.
Он массирует шею. Левый висок колет, словно в него вонзилось с десяток маленьких, но острых игл. Нудно. Надоело. Но надо, никуда не денешься. Теперь все дела по семейному бизнесу на нем, потому что отец занят в этом чертовом Правительстве с утра до ночи. Еще хорошо, что и его не запрягли, с Лорда сталось бы.
Он снова углубляется в стройные ряды цифр, которые пестрят и издевательски пляшут перед глазами. Раз за разом проводит расчеты, кажется, зацепляется за одну очень хитрую ниточку, и уже мелькает догадка, где намудрил гоблин, чтобы положить в свой карман хозяйское серебро, как в камине громко шуршит, и Грег, появившийся только до плеч, оглушительно чихает.
— Тьфу, троллье дерьмо, домовики давно трубы не чистили, что ли? Драко, ты здесь?
— Угу, — рассеянно откликается он, — что хотел? Вызова не было вроде.
— Не было. Хотел предупредить, мы с Винсом идем на встречу с одним человечком.
Драко поднимает голову.
— С каким еще человечком? Зачем?
Грег двигает плечами, отчего из трубы сыплется зола, и он опять чихает.
— Да там с Поттером связано. Этот, как его, старикашка Криг клянется и божится, что знает, где он прячется. Ты же знаешь, пару раз в месяц обязательно бывает что-нибудь в этом роде. Конечно, туфта, бред и маразм, потому что Поттера хрен поймаешь просто так, его, наверняка, охраняют, как королеву, но Лорд требует, чтобы все проверялось.
Драко невольно усмехается про себя. Грег, сам не зная, на сто процентов прав. Грюм после одного случая и выволочки от Гермионы в лепешку разбивался, лишь бы драгоценная надежда магического мира, не приведи Мерлин, не поранилась. И «надежда» вроде как и не догадывалась, что пасут его свои же не хуже, чем дементоры узников Азкабана.
— Ладно, валяйте. Может, в этот раз на самом деле Поттера поймаете.
— Держи карман шире, — ухмыляется Грег, — да и вообще, оно нам надо? Пусть другие отличаются. Вон Маркус лютует, на прошлой неделе с десяток якобы авроров дементорам на ужин доставил, слышал? А нам и без Поттера хватает. У меня тут Ги влюбился, ночами сочиняет стихи и терзается страшными муками, потому что его девчонка сказала, что он слишком красив для нее и будет изменять, а она не хочет, чтобы он разбил ей сердце. Совсем парню голову задурила. Хочу подобрать приличный магловский колледж, чтобы учеба отвлекла его от амурных дел, от которых недолго и дядюшкой Грегори стать. Кстати, ты не можешь чего-нибудь посоветовать? Вроде, говорят, Оксфорд ничего.
— Нашел у кого спрашивать, — хмыкает Драко, — по маглам я полный профан. Но если хочешь, могу спросить у Гермионы.
— Спроси, а? — Грег явно радуется, — тогда с меня должок.
— А где Винс?
— Воркует с Артемизой, как обычно. У них на сегодня назначено типа репетиции венчания. Тетя Фанни не простит, если он опоздает, собственноручно снимет голову. Причем не только с него, но и с меня, потому что я буду виноват, что задержал нашего жениха. В общем, если что, мы в Лютном.
Грег смеется и, махнув на прощание рукой, исчезает в зеленом вихре. А Драко возвращается к серебру и нечистому на руки управляющему с невыговариваемым гоблиновским именем. Опять мелькают цифры, но найденная было зацепка-подтасовка безнадежно растворилась в черно-белых рядах. Он ругается сквозь зубы и начинает расчеты снова.
Но только что-то тревожит и отрывает внимание от стройных колонок цифр. Он не может снова сосредоточиться и ошибается в простом сложении. В словах Грега проскользнула какая-то странная, неявная, смутная тень. Что-то он сказал несуразное или недопустимое.
Бред какой-то. Совершенно обычный разговор. Грег не раз его предупреждал о том, куда они отправляются. И не раз они вместе проверяли такие бредни.
Драко проходится по кабинету, наливает себе немного огневиски. Останавливается у окна, глядя на скульптуру в саду, искусно расположенную у старого дуба и изображавшую дриаду с горностаем. Помнится, приехав на зимние каникулы на четвертом курсе, он безуспешно пытался разбить этого горностая, потому что зверек кое о чем ему напоминал. Какие только заклятья не пробовал, даже банально применял грубую физическую силу, но ничего не получилось, скульптор тоже был магом и зачаровал свое, с позволения сказать, творение от разрушения, отломился только кончик хвоста. И горностай по-прежнему скалился в хитрой гримасе. Кого-то он ему напоминает. Нет, не Драко-четверокурсника. Какого-то человека со сморщенным маленьким лицом…
Вчера или позавчера… отец рассказывал про некоего Крига… который умер прямо на ковре в приемной Лорда, придя просить о работе в Министерстве. Лорд как раз вышел в это время, узнал этого Крига, бывшего двойного лазутчика, и милостиво соизволил предложить место в каком-то отделе… Тот отдал концы, едва Лорд договорил.
Мама сказала, что сильная нечаянная радость убивает, так же, как и неистовый гнев. Она всегда все может объяснить.
Это совпадение? Другой Криг? Или тот же самый? Фамилия, в принципе, не распространенная, но и не редкая.
Голова совсем разболелась. В висок теперь вонзаются не маленькие иглы, а раскаленный прут, мешающий мысли, как зелье в котле. Думается обо всем, но только не о делах.
«Дементоры подери, да этот гоблин наложил на отчет какие-то заклятья, что ли?! Поеду на рудник, заколдую мерзавца, пусть только посмеет на глаза показаться!»
Вот бы сейчас к Гермионе… лечь головой на ее колени… погрузиться в блаженное чувство тепла и покоя, которое всегда ее окружает… а она будет массировать больное место своими удивительно нежными и мягкими пальцами… изгонять боль, усталость, тревоги… давать новые силы… любимая… такая нестерпимо любимая, что вселенная кажется тесной и маленькой для того, чтобы крикнуть об этом…
Но Гермиона сейчас в их ирландском замке, вернется только к вечеру.
Он вертит в руках бронзовое пресс-папье. Змея и лев. Когда-то ему казалось, что змея под лапами льва кусает его, и их поединок закончится ничьей, гибелью обоих. А теперь почему-то отчетливо видится, что она растоптана, и не хватит сил на последний рывок.
Из виска боль перетекла на затылок, постепенно тяжелеющий и немеющий. Голова стала чугунной, и он чувствует нестерпимое желание запустить пресс-папье в стену, словно это помогло бы ему избавиться от боли. Он и в самом деле размахивается. Перед глазами мелькает видение, как разлетается на куски бронза, змея и лев наконец разделяются, на камне стены остаются щербины-отметины… Но пресс-папье аккуратно возвращается на стол. Нервы ни к черту.
Если есть сомнения, надо их разрешить. Только и всего.
Он стремительно выходит из комнаты, на ходу застегивая ворот мантии, и через десять минут уже трансгрессирует в Лютный переулок. Тут есть одна обменная контора, в которой он намерен разузнать кое-что о неклейменом серебре со своих рудников и о личностях, которые его сбывают. Ну и заодно увидеть Грега и Винса, убедиться, что с ними ничего не стряслось, и они безбожно чертыхаются, возвращаясь с пустой встречи с этим Кригом.
Но в Лютном их нет. Он заглянул во все пабы, лавки и конторы, даже в заведение мадам Зои, впрочем, мало надеясь, что обнаружит там друзей. И раньше они редко здесь бывали, а теперь вообще не появлялись, как подтвердила сама мадам Зои, профессионально обольстительно улыбаясь Драко. Ее улыбка напомнила змеиный оскал Лорда, и ему стало не по себе.
Выйдя на улицу, он сталкивается с Джеффри МакНейром и Кларенсом Розье, немного отстраненно удивившись встрече с этими двумя именно здесь. Насколько он знает, жена МакНейра после родов тяжело болеет, он проводит у ее постели дни и ночи, а о Розье всегда ходили довольно пикантные слухи. На вопрос, не видели ли они Грега и Винса, Кларенс кивает:
— Где-то полчаса назад они прошли туда, — взмах по направлению вдоль улицы.
В этом месте Лютный выползает на самую окраину Лондона, грязную, зловонную и преступную. Полуразваливающиеся дома — бордели и притоны, по кривым закоулкам шляются подозрительные личности, не вынимающие рук из карманов и кидающие взгляды исподлобья. За крайними домами начинается пустырь с редкими клочками жесткой травы и вонючими ручьями, излюбленное место кровавых выяснений отношений тех самых подозрительных личностей.
Драко шагает в ту сторону, сжимая у пояса палочку, и не в силах объяснить, зачем он, как последний идиот, прется туда. Он почти дошел до конца улицы. И с каждым пройденным метром ему хочется ускорить шаг. Такое ощущение, что там, за обшарпанным домом с подслеповатыми окнами, наполовину заколоченными, за косым забором, на этом пустыре что-то происходит. Странные отрывистые возгласы, звуки бьющегося стекла, приглушенный грохот, топот ног. Вдруг валится на бок мусорный бак, невесть с чего притулившийся у забора, и его содержимое вспыхивает колдовским синим пламенем.
Драко срывается в бег. Умом он понимает, что может быть опасно, что там могут просто-напросто кипеть разборки местных банд. Лютный всегда славился своими ворами, грабителями, медвежатниками, скупщиками краденого, черными колдунами и ведьмами, практикующими Темные Искусства наимерзейшими способами, и прочим отребьем. Он попадет в редкостное дерьмо, если появится между двумя воюющими группировками, вооруженными не только волшебными палочками, но и весьма изощренными магическими артефактами, основным назначением которых является только прихлопнуть как можно большее количество людей.
Но все это мелькает на краю сознания и исчезает в огне тревожного нетерпения. Палочка наизготове, Драко почти у хлипкого забора. Две доски торчат выбитыми зубами, и он уже видит людей. До них метров пятьдесят. Четверо прижали к глухой стене выходившего торцом на пустырь дома двух. Нет, одного, потому что второй ничком лежит на чахлой бурой траве, припорошенной снегом, и по его позе, неестественной, какой-то смешно-нелепой для живого человека, понятно, что он уже не встанет.
Стоявший что-то хрипит и палит заклятьем в одного из них, с легкостью уклонившегося и пустившего ответное. Стоявший падает на колени. Нападавший громко говорит:
— Все. Сдавайся, Крэбб, иначе кончишь, как Гойл, а мы не хотим лишней крови.
Тяжелая боль в голове густеет, перекрывает какие-то нервные узлы, и Драко не может просто нагнуться и проскользнуть в дыру. Тело онемело, стало неповоротливым, и волшебная палочка кажется обычным куском дерева.
— Черта с два, Корнер, а то я не знаю, зачем вам нужен, — Винсент сплевывает, и Драко ясно видит, что на губах его кровь.
Майкл Корнер спокойно отвечает:
— Не знаешь. У нас, в отличие от вас, нет дементоров, мы не применяем Непростительные заклятья. Просто задаем вопросы, чтобы получить нужную информацию.
— Да, Грегу вы задали просто адски сложные вопросы.
Палочка в руке Корнера, направленная в грудь Крэббу, слегка вздрагивает.
— Гойл сам виноват, нечего было кидаться, как на бешеных оборотней.
В Драко темной кровью закипает слепая, бездумная, отчаянная ярость. Добежать, разметать этих подонков, дать шанс Винсу, трансгрессировать вместе с ним. А еще забрать Грега.
Трое — его бывшие однокурсники. Он их всех знает. Корнер из них самый сильный противник, хладнокровный и расчетливый. С ним будет сложно. Финч-Флетчли и Бут дураки, но с ними все же придется повозиться. А четвертый какой-то молокосос, даже палочку держит криво, его нетрудно будет убрать.
Он не помнит о том, что этих людей он не видел после шестого курса Хогвартса, когда все они были еще мальчишками, что эти трое были бывшими аврорами, нет, они и есть авроры, что они все прошли жестокую школу выживания и до сих пор проходят. Они отнюдь не глупы и если осмелились появиться в Лютном, то чувствуют свою силу.
«Держись, Винс. Не делай резких движений, заговаривай этим сволочам зубы, говори, что угодно, торгуйся, только не нападай. Никаких заклятий. Сейчас. Я сейчас»
Он с усилием стряхивает с себя оцепенение, отодвигает еще одну доску, чтобы пролезть бесшумно. Но тут происходит непредвиденное. Винсент не выдерживает и выкрикивает какое-то заклятье, полыхнувшее уже знакомым синим пламенем. И тут же в него летят три луча. Крэбб, так и не поднявшийся с колен, медленно заваливается набок, лицом в подтаявший снег, и больше не двигается.
Драко втягивает в себя воздух и не может выдохнуть. Боль в голове взрывается на все тело, наполнив его ледяным и одновременно опалившим все внутренности чувством. Сердце в груди то бьется быстро и часто, то почти останавливается.
Только что на его глазах умерли его друзья. Два лучших друга. С самого детства бывшие рядом. Этого не может быть. Это ему снится?
Они просто ушли на дурацкую проверку дурацкой дезинформации Они должны вернуться. Их ждут. У Винса репетиция свадьбы, его ждет Артемиза. А у Грега встреча с младшим братом. Они, наверное, наплевали на этого Крига и давно отправились по своим делам.
Тогда кто эти, лежащие сейчас у грязно-серой стены? Кого небрежно обыскивает Майкл Корнер, презрительно кривя губы и что-то говоря своим подельникам?
Надо проверить.
Драко уже готов шагнуть в дыру забора, но его с силой перехватывают и тащат назад.
— Малфой, ты что, охренел? — зло шепчет в ухо чей-то голос, и руку с занесенной палочкой больно скручивает назад. Он рвется вперед, но держат крепко, прижав руки к туловищу.
— Джеф, он еще сопротивляется!
Он вырывается молча, с совершенно безумными белыми глазами, не понимающий ничего, кроме того, что ему надо достать этого Корнера, сжать его горло и душить, душить до тех пор, пока не вылезут из орбит его глаза, пока он не сдохнет, не подавится собственным языком.
— Стой, Драко! Туда нельзя, там боевые авроры! Они нас в порошок сотрут!
Плевать! Они убили Грега и Винса! Они должны поплатиться! Он сам убьет их!
— Мерлинова задница, Джеф, держи его крепче! Оглушить, что ли? Сейчас эти услышат, точно костей не соберем.
Майкл Корнер и Терри Бут подозрительно косятся в сторону забора, но Розье успевает набросить на всех Маскировочные чары, и острые взгляды авроров скользят мимо.
— Эти недоразвитые дебилы остались такими же тупыми, как и в Хогвартсе, — Корнер напоследок пинает тело Гойла, — говорил же я, что ни хрена они не знают, да и кто им что-то будет говорить? Важные птицы — это точно не Крэббы и Гойлы. Ладно, уходим, парни. Место опасное, тут иногда дементоры бывают. Колин, не забудь палочки этих придурков, пригодятся.
Они трансгрессируют, и только тогда МакНейр и Розье отпускают Драко. Он отталкивает обоих, рванувшись вперед, туда, где лежат на бурой траве, растущей у серой стены, на мокром снегу, два тела.
— Свихнулся, — качает головой Розье, опускаясь на корточки, потому что дрожат от напряжения ноги, — вовремя успели. Однако же, как обнаглели авроры. Вне закона, а разгуливают около Лютного, как у себя дома. Не повезло Винсенту и Грегори. Дементор побери, бедная моя сестренка!
— Это его друзья, — Джеффри решительно шагает за Малфоем, — пойдем поможем.
Прошли экзамены, которыми первокурсников пугали бывалые второкурсники, и которые оказались совсем не такими сложными. По крайней мере, Алекс и Рейн отличились самыми высокими результатами на курсе. Лили была где-то в середине, но ничуть по этому поводу не огорчилась, весело обозвав друзей «занудными ботаниками». Она позаимствовала слово «ботаник» у Алекса, и оно ей ужасно нравилось.
Назревал вопрос — куда должен был отправиться Алекс? Честно говоря, он и сам не знал. После того, как мистер Поттер чуть ли не силой заставил Бигсли отпустить его в Хогвартс, вряд ли те примут его обратно. Или примут? Ведь мистер Поттер забирал его на зимние каникулы.
Лили безаппеляционно заявила, что Алекс поедет к ним, так как ее отец — его официальный магический опекун, и вообще, что делать ему в доме маглов, которые понятия не имеют о том, в какой руке держать волшебную палочку, а на Рождество даже его не поздравили?! Рейн пригласил к себе, но от этого приглашения Алекс вежливо и твердо отказался. Мистер Уизли сошел бы с ума, увидев его на пороге своего дома. Ну, или в камине. Сути это не меняло.
Наверное, все-таки за ним приедет мистер Бигсли.
Мальчик невесело размышлял, что братья Бигсли, наверняка, уже заждались его, чтобы почесать кулаки. Он было понадеялся, что можно немножко поколдовать (самую чуточку, чтобы эти уроды просто испугались и обходили его стороной), но после последнего экзамена семикурсников профессор Люпин собрала свой факультет в Зале Ораторов и грозным голосом предупредила о том, что всем несовершеннолетним волшебникам, особенно из магловских семей, строго запрещается колдовать на каникулах. Министерство регистрирует случаи применения магии школьниками, и после третьего предупреждения можно вылететь из Хогвартса навсегда. Она задержала свой взгляд на приунывшем Алексе и подчеркнула:
— Без права восстановления. Вам понятно, Малфой?
— Чего уж тут непонятного? — сквозь зубы пробормотал Алекс, — она спит и видит, как отчисляет меня из Хогвартса, вычеркивает из школьных списков и вышвыривает на перрон прямо под колеса Хогвартс-Экспресса.
— Не преувеличивай, — прошептал Рейн, — не такая уж она кровожадная.
Алекс только безнадежно покачал головой, уверенный в своей правоте.
Вечером следующего дня все вещи были уложены, и семикурсники четырех факультетов по полной отрывались на своем Выпускном балу, заставляя преподавателей морщиться от созерцания чересчур смелых фасонов мантий и вздрагивать от громогласных ритмов моднейшей в этом сезоне группы «Четыре чародея», отличавшейся общей помятостью внешнего вида и сомнительностью текстов песен. Гриффиндорцы пятикурсники и шестикурсники благодушно уступили младшим Гостиную, вернее, почти в полном составе улизнули в Хогсмид, несмотря на ливший с утра дождь. Четвертый курс, таинственно шушукаясь и перемигиваясь, ближе к вечеру тоже убыл из Гостиной в неизвестном направлении. Так что оставшиеся младшекурсники жарили чесночные колбаски и миндальный зефир в огромном камине, болтали, смеялись и веселились от души.
Алекс, Лили, Рейн и Невилл устроились у самого камина, довольно жмурились от волн тепла, потому что было довольно сыро, и вспоминали прошедшие экзамены. За спиной Алекса, как всегда неслышная и незаметная, притулилась Дафна Лейнстрендж. Невилл не мог прийти в себя от последнего экзамена у профессора Флинта, на котором ему по доставшемуся заданию следовало сварить зелье от бородавок. Что-то, как обычно, он напутал, потом прибавил огня вместо того, чтобы убавить, зелье, конечно же, поспешило взорваться прямо у него под носом, и в результате у Невилла на ногах и руках появились перепонки, и на позеленевшей шее отросли шикарные жабры. Он едва не задохнулся, разучившись нормально дышать, запаниковал. И хотя профессор Флинт немедленно его расколдовал, Невилл еще минут пять только пучил глаза и с ужасом квакал.
— Нев, ты у нас теперь почти анимаг! Тебе обязательно надо зарегистрироваться в Министерстве, они будут в восторге, — с лукавым восхищением воскликнула Лили, — папа говорил, что в последние годы анимагов появляется очень мало. Только я в первый раз слышу про анимага-лягушку. Лягушка — это разрешенное животное для перевоплощения?
За хохотом, шумом и гамом не сразу расслышали, что в окно стучат. Только когда стук превратился в дробный грохот, а витражное стекло едва не разлетелось на кусочки, Рейн торопливо впустил своего капризного, гордого, а теперь еще и ужасно злого и мокрого филина Скайрагада, за которым грациозно влетела большая белая сова. Лили вскочила.
— Хедвига! Что, от папы письмо?
Сова утвердительно ухнула и сама протянула лапку, в то время как Рейн пытался как можно аккуратней высвободить из когтей оскорбленного долгим невниманием филина небольшой сложенный прямоугольник. Лили быстро отвязала большую посылку и яркий сверток со свитком пергамента и нежно почесала Хедвиге клюв. Та довольно заухала и прикрыла янтарные глаза. Когда же Рейн наконец выдрал письмо от Скайрагада, оно представляло собой лишь жалкие обрывки и клочки.
— Вот глупый филин! Дождешься, что я найду способ и все-таки тебя расколдую.
— Он что, заколдован? — удивился Алекс, протягивая Скайрагаду зефир.
— Да. Когда мне было четыре, и мама научила меня читать и писать, папа подарил своего Сычика, чтобы я сам мог отправлять ему письма. Сычик был меньше папиного кулака. Я думал-думал и надумал, что ему, наверное, обидно быть таким маленьким, и его каждый большой филин или сова могут обидеть, и однажды взял мамину палочку и наколдовал ЭТО, — Рейн раздраженно ткнул в Скайрагада, который высокомерно отвернулся и зажмурил глаза, — до сих пор не понимаю, как мне это удалось. Правда, в детстве я все время превращал серебряные ложки бабушки Аполлин в белых мышей, когда не хотел есть желе. Папа шутил, что в Хогвартсе я переплюну профессора МакГонагалл по трансфигурации. Так вот, Сычику очень понравился его новый вид, он возгордился, задрал клюв, и его характер испортился просто до отвращения! Теперь, понимаете ли, с ним надо обращаться как с принцем крови, он даже перестал откликаться на свое имя. Папе было смешно, и он решил оставить Сычика большим. Но мы чуть головы не сломали, пока подбирали новое имя. Мама вычитала из какой-то исторической хроники имя Скайрагад, и только оно понравилось нашему совиному высочеству.
Тем временем Скайрагад склевал еще две зефирины, нервно ухнул и соизволил вальяжно вылететь в распахнутое окно вслед за Хедвигой. Лили кинула посылку Алексу и принялась читать письмо.
— Папа поздравляет нас с хорошим окончанием учебы, хмф, ну это как сказать… это неважно… а это интересно, потом маму расспрошу… О, Алекс, папа пишет, что он известил твоих магловских опекунов о том, что заберет тебя из Хогвартса. Ха, ты все-таки поедешь к нам! Так, а это что? Ух ты! Алекс, как здорово! Я обожаю папулю! Супер!
Лили завизжала от восторга, сорвалась с места и едва не наступила на Невилла, уронившего от неожиданности колбаску прямо в огонь.
— Смотри, читай! Это же… это же просто я не знаю, как классно!
Алекс пробежал глазами по строчке, в которую тыкала Лили:
«Он может считать мой дом своим»
Это и в самом деле было здорово! Еще бы — два с лишним месяца в доме Поттеров, а не Бигсли! Внутри его все забурлило от горячей радости. Он ведь уже настроился на лето с Бигсли, а тут такая новость! Он был потрясен, ошеломлен, одна мысль о том, что Ричард, Роберт, тетя Корделия и мистер Бигсли лишились его общества, заставляла его сердце петь от радости. Он уже не мог представить, как бы он провел все лето в доме, в котором не было и намека на волшебство, с людьми, для которых слово «магия» означало глупое телешоу! Ему казалось, что волшебная палочка стала едва ли не продолжением его руки, а колдовать было таким же естественным как дышать, есть, спать. Фраза мистера Поттера была нежданной и очень великодушной, но он не мог понять восторг Лили. Не добившись от нее ничего внятного, едва не оглохнув от радостных воплей, он обратился с вопросом к Рейну.
— Это означает, что дядя Гарри фактически принял тебя в число членов своей семьи. В волшебном мире это многое значит, потому что наши дома надежно защищены, и нельзя просто прийти и постучаться в двери. Даже через каминную сеть не так-то просто переправиться, если ты чужой человек, пусть даже знакомый, понимаешь? При трансгрессии та же проблема, потому что многие наносят на дом чары Ненаходимости, заклятья Приглашения, используют всякие амулеты и артефакты вроде твоего Ключа. Вот так. А ты теперь сможешь сам войти в их дом, без предупреждения, хоть по камину, хоть на метле, хоть трансгрессировав, но это, конечно, потом, когда мы сдадим официальный министерский экзамен.
Выпачканный сажей Невилл, который невесть зачем пытался выцепить из огня уже обуглившуюся колбаску, добавил:
— Да-да, Алекс, есть куча всяких разных заклятий Приглашения — родственные, дружеские, семейные, по работе, очень много. В войну все так делали, а сейчас не торопятся снять. Правда, из-за этого бывает страшная путаница и неразбериха. Моя прабабушка, например, часто не пускает маминых сослуживцев, грозится, что замкнет камин, и они застрянут на полпути. Она совсем старенькая и очень подозрительная.
Рейн улыбнулся одними глазами и кивнул на Лили:
— Знаешь, иногда мне хочется попросить папу наложить на нее чары Обычного Приглашения, а не Родственного, особенно когда она начинает вести себя, как трехлетний младенец. А еще эта несносная девчонка имеет привычку заявляться в воскресенье в семь утра, напевать под ухо невыносимо противную песенку об овечке Долли и брызгать холодной водой в лицо, угрожая вылить целое ведро, если не встанешь. Она называет это «просто побаловаться». Так что я тебе не завидую.
Лили, услышав слова кузена, обиженно треснула его по голове книгой, которую, не глядя, выхватила у Дафны Лейнстрендж. Сидевший на корточках перед каминной решеткой Рейн потерял равновесие и упал, задев тяжелую кочергу. Дафна охнула и бросилась к нему:
— Тебе больно?
Рейн шипел сквозь зубы, прикладывая к рассеченной скуле предложенный Дафной платок, Лили виновато извинялась, а Алекс не мог сдержать глупую широкую улыбку.
Присмиревшая Лили дочитала письмо, в котором еще была приписка от миссис Поттер — с предупреждением, чтобы они не опоздали на поезд и не забыли какие-нибудь вещи, и вопросом Алексу — в какой цвет покрасить потолок в его комнате, светло-бежевый или кремовый. А проказливые близнецы прислали поздравительный фейерверк, который взорвался, едва Лили потянула за бечевку, обвивавшую маленький сверток в разноцветной подарочной упаковке. Она спалила себе брови и чуть не лопнула от злости при виде расхохотавшегося Рейна, яростно пообещав, что она этим двоим покажет, вот не поленится, покопается в папиной библиотеке и найдет какое-нибудь жуткое и желательно неснимаемое заклятье, и потом они будут мериться длиной свежеотросших рогов и ушей, на крайний случай всегда есть Летучемышиный сглаз.
Веселый вечер был немного омрачен походом в Больничное крыло, но мадам Помфри за минуту вылечила ссадину Рейна, за пять минут вырастила Лили новые брови, минут десять мерила температуру Алексу и волшебной палочкой обстукала все его тело, потому что у него подозрительно блестели глаза, и пылало лицо. Наконец она отпустила ребят, ворча, что неплохо было бы оставить их на ночь, но они побыстрей сбежали и помчались в свою Гостиную, сопровождаемые Сэром Николасом, который считал своим долгом и прямой обязанностью присматривать за всеми гриффиндорцами. По дороге между Рейном и Лили был восстановлен мир, а Алекс просто летел на крыльях. Ему было удивительно легко. Подумать только, целое лето в доме Поттеров! Он все время повторял про себя эти несколько слов и не мог до конца поверить, что это правда. Целых два месяца он будет делать все то, о чем мечтала Лили еще в мае!
Но вот и последнее утро, вот они всей комнатой судорожно ищут хамелеона Невилла, чтобы водворить его в переносной аквариум, вот профессор Хагрид уносит чемоданы, улыбаясь в густую бороду и желая Лили не лопнуть от воздушного мороженого, Рейну — не позабыть за лето английский «среди лягушатников», а Алексу — не продуться до последнего кната близнецам в волшебные карты. «Уж в чем-чем, а в этом-то они разбираются. Меня не раз обыгрывали, шалопаи эдакие».
Он пообещал как следует присматривать за Угольком, и Алекс передал для щенка коробку его любимого собачьего печенья, специально купленного через мистера Поттера и доставленного Хедвигой накануне.
На маленькой станции, в ожидании Хогвартс-Экспресса, ребята сидели на скамейке и весело болтали, и вдруг Лили удивленно показала на что-то за спинами мальчиков.
— Ой, смотрите, книзль. Это же тот, который был на кухне у домовиков, да?
Книзль сидел рядом с их чемоданами и уже знакомо таращился огромными зелеными глазищами на Алекса, иногда переводя взгляд на Скайрагада в клетке. Мальчик осторожно позвал его, и тот, немного подумав, подошел поближе, однако словно предупреждая, что слишком уж нежничать с ним нельзя, выпустил из мягких подушечек острые когти и вальяжно потянулся.
— Может быть, возьмем его с собой? — нерешительно спросил Алекс, осторожно почесывая за ухом довольно заурчавшего книзля.
Лили скептически пожала плечами.
— Не получится. Понимаешь, книзли живут очень долго, но почему-то всегда сами выбирают одного хозяина. У этого ошейник, значит, когда-то у него уже был хозяин, второго не будет. Он может позволять себя гладить, но никогда не пойдет за тобой.
Рейн согласно кивнул и усмехнулся.
— Бесполезно. Он, наверное, почти одичал. А у тебя вообще-то уже есть домашнее животное, так сказать. К нашему окончанию Хогвартса он будет таким огромным, что придется строить для него отдельный дом.
Алекс вздохнул. Здорово было бы иметь рядом с собой такого Гарфилда… но ничего не поделаешь, к тому же у него и вправду уже есть Уголек, самый смешной и добродушный на свете адский пес.
Когда ребята погрузились в вагон и нашли свободное купе, Алекс выглянул из окна и увидел книзля, спокойно сидящего на перроне прямо напротив, среди суматохи, царящей перед отъездом. Он как будто почувствовал, где Алекс.
— Пока, до сентября, мы еще увидимся! — тихо прошептал мальчик, стесняясь самого себя.
Книзль словно услышал. Он неторопливо встал, повернулся и ушел, помахивая пушистым хвостом.
Проводил.
Всю дорогу их купе трещало по швам и почти лопалось от заглядывавших и периодически остающихся в нем школьников. Нервно ухал Скайрагад, клетку которого все время задевали. Сэм, Гай и Рейн спорили до хрипоты о квиддиче и требовали от Алекса рассудить, какая все-таки команда лучше, когтевранская или гриффиндорская, что было бы, если вратарь гриффиндорцев не свалился с метлы и поймал тот решающий квоффл перед снитчем, и почему у Слизерина в новом составе в этом году такие хорошие игроки (это со знанием дела отметил второкурсник Сэм). Слизеринцы Тони и Сирил довольно ухмылялись и советовали брать у них уроки полета на метлах. Невилл оживленно расспрашивал Алекса об Угольке. Мэттью на его руках, с важным видом прислушивавшийся к разговору, то и дело менял цвет. Проходившие мимо пуффендуйки Эмми и Фелис от хамелеончика пришли в восторг. Мэттью от такого внимания разомлел и вообще пошел полосами под цвет британского флага. Тихая Дафна Лейнстрендж сидела в самом уголке, почти не видная из-за спины Рейна, и, кажется, была счастлива только от того, что находится вместе со всеми ними. Лили летала по всему вагону, на несколько минут появлялась в своем купе и тут же ввязывалась в квиддичный спор. Ее никак не могла поймать Аида МакМиллан, которая то и дело заглядывала к ним и кидала кокетливые взгляды из-под длинных ресниц на полностью игнорировавшего ее Рейна.
Весь вагон шумел и веселился, только одно купе молчало. Дэвид Деррик и Уильям Боул как всегда толкались, что-то не поделив, а Сатин Малфуа и Эдвард Делэйни угрюмо смотрели в окно и старательно делали вид, что не замечают, как отделились от однокурсников.
На вокзале уже собралась гомонящая и размахивающая руками толпа встречающих. Гай с нарочито равнодушным видом дал обнять себя тете, но его губы сами расползались в радостную улыбку. Энтони и Сирила встречали робеющие родители, оглядывавшиеся и перешептывавшиеся с долей опаски и смущения. Алекса, Лили и Рейна встречали мистер Поттер, мистер Уизли и близнецы, которые приветственно завопили на весь перрон, изрядно напугав чью-то престарелую бабушку в на редкость уродливой шляпе с полуоблезлым и изрядно побитым молью чучелом грифа. Мистер Уизли по своему обыкновению едва взглянул на Алекса.
— Привет, па, а где мама? — спросил Рейн.
Мистер Уизли хмыкнул.
— Собирает чемоданы и щебечет по Сети с тетей Флер, составляя маршрут нашего будущего путешествия, на которое мне еще надо выкроить время. Она же вчера послала тебе Скайрагада с письмом. Разве этот паршивец не доставил?
— Возникли проблемы при получении, — туманно объяснил Рейн, заговорщически переглядываясь с Алексом, — а бабушка Аполлин показывалась?
— С утра уже два раза, негодует на неудобство английских каминов и все торопит. Так что сейчас мы заедем к бабушке и дедушке Уизли, а потом вы с мамой в Париж. Я к вам позже присоединюсь.
— Понятно. Ну, до встречи? — Рейн протянул руку, и мальчики обменялись рукопожатиями, — буду заглядывать к вам по МКС.
— ?
— По Международной Каминной Сети. Извини, все время забываю, что ты у нас из маглов, — Рейн усмехнулся, — эй, Поттеры, пока.
Лили и близнецы сумбурно попрощались, и Уизли уехали.
Мистер Поттер взъерошил волосы Алекса и весело спросил:
— Ну что, наконец-то свобода?
Как и осенью, почти все проходившие мимо волшебники считали своим долгом пожать руку мистеру Поттеру или хотя бы просто кивнуть в знак приветствия. Когда он отвернулся, чтобы поздороваться с миссис Лонгботтом и той самой бабушкой в шляпе с грифом, Алексу хитро подмигнул Джим.
— Смотри, что у нас.
Мальчик вытянул вперед левую руку. Алекс осторожно присмотрелся, стараясь не дотрагиваться.
— Это… жук какой-то?
— Сам ты жук, — обиделся Сириус, отбирая у брата огромное, почти на всю ладонь черное насекомое, заинтересованно шевелившее длиннющими усами, — это же самый настоящий дрессированный огнедышащий таракан! Дядя Фред подарил, а ему дядя Хагрид привез. Молли почему-то этот малыш не понравился, странно, да?
— Дрессированный? Огнедышащий?!
Таракан грозно приподнялся на задние лапки, и Алекс явственно услышал, как щелкнули его жвала.
— Ага. Только он с Мадагаскара, поэтому наших команд не понимает. Будем его переучивать, а потом гулять с ним на поводке. Ай, он на меня огнем пыхнул!
Алекс недоверчиво усмехнулся, но на всякий случай отодвинулся подальше от чересчур агрессивного насекомого, а Сириус вдохновенно продолжил:
— А еще им девчонок пугать можно. Представляешь, командуем «фас», и адская машина, принявшая вид обычного таракана, бросается на объект и…
— И тебя отвозят в отделение для душевнобольных Мунго — как маньяка с тараканом! — подхватил Джеймс и захохотал, — а еще ты, Рус, будешь выглядеть как последний тупой тролль с тараканом на поводке, ха-ха-ха!
— Сам дурак, — ласково отозвался брат, усаживая активно сопротивлявшегося таракана в коробку из-под завтраков и воровато оглядываясь на Лили, болтавшую с девочками-когтевранками, — э, только никому ни слова, понял? Ни мама, ни девчонки еще его не видели, будет сюрпри-и-и-из!
Алекс едва сдержал смех. Близнецы, как всегда, в своем стиле — неподражаемом и чреватом наказаниями.
— Пока, Даф.
Дафна застенчиво улыбнулась.
— Пока, Алекс, до осени. Спасибо тебе за занятия. Если не ты, я бы не смогла хорошо сдать экзамены.
Алекс смутился.
— Да ладно, не так уж я и помогал.
— Пока, Алекс. До встречи, Алекс, — Тони и Сирил помахали и ушли с родителями через барьер-вход.
— Ты же у Поттеров будешь? — Гай нетерпеливо отмахнулся от тети Мораг, — сейчас-сейчас, уже иду. Так у Поттеров?
— Да.
— Тогда приходи к нам, в футбол погоняем!
— Ладно.
Второкурсник Джон Картрайт степенно пожал руки Алексу и Гаю.
— Пока, ребята, встретимся в сентябре.
— Гарри! Стой, Гарри, подожди! — громкий возглас заставил мистера Поттера чертыхнуться. К ним спешил маг с прилизанными волосами, в строгой министерской мантии, прижимавший к груди пухлую кожаную папку, а за спиной его, скрипя колесиками, сам катился большой чемодан. За чемоданом с недовольным видом шла Аида МакМиллан.
— Дементор побери, принесла же нелегкая Эрни, и здесь нашел. Идите пока к машине, я подойду.
Мимо них пробежали девочки-пуффендуйки. Эмми задорно улыбнулась и крикнула:
— Пока, Алекс, до осени!
Улыбка у нее была очень хорошей, словно солнышко осветило лицо. А Фелис кивнула и помахала рукой. Алекс с невольной завистью проследил, как девочки бросились навстречу двум женщинам, одной невысокой, полноватой, и другой — стройной, золотоволосой, яркой. Эмми бросилась в ее объятья.
— Мамочка! Ты все-таки успела!
Золотоволосая женщина закружила дочку, радостно смеясь и успевая ее целовать. Потом они взволнованно, перебивая друг друга, заговорили.
А в стороне, рядом с тумбой для объявлений, стояли мистер Юбер Малфуа и с ним еще двое — худощавый мужчина, тонкие губы которого были изогнуты в неприятной кривой усмешке, и хрупкая черноволосая женщина. Ее можно было назвать красивой, если бы не надменно вздернутый подбородок и жесткий взгляд. К этим троим подошли Делэйни и Сатин. Малфуа что-то негромко сказал дочери, и та опустила голову. Отблеск оживления, радости, промелькнувший на ее лице, потемнел и потух.
Алекс ощутил, как по спине пробежали холодные мурашки. Он еще жалел, что отказал этому человек в опекунстве, что не назвал его дядей?! Ну уж нет! Как хорошо, что сейчас он едет в дом Поттеров, а не Малфуа! Нет, на самом деле классно!
Женщина обняла Эдварда, поцеловала и пригладила его волосы. И без объяснений было понятно, что это его мать. Алекс невольно вздохнул. Было так странно — стоять здесь, среди веселых школьников, счастливых родителей, видеть, как каждую секунду кого-то обнимают, целуют, и чувствовать, что ты бесконечно далек от этого перрона, вокзала, от этих людей. Он с усилием отогнал невеселые мысли и отвернулся, не заметив, как мать Эдварда резко выпрямилась, вскользь поймав его взгляд. Он уже направлялся к машине мистера Поттера, краем уха прислушиваясь к препирательствам близнецов насчет будущей принадлежности таракана, когда ощутил легкое прикосновение к плечу. Подняв голову, мальчик с удивлением обнаружил рядом с собой миссис Делэйни. И у нее было такое выражение… Глаза были огромными и в них туманились слезы, резкие черты лица как будто разгладились, стали мягче и нежнее. Она смотрела на него, не отрываясь, неверяще, изумленно, так, словно увидела перед собой кого-то, кого и не ожидала встретить… Кого-то из далекого, но не забытого прошлого…
— Драко… ты сын Драко Малфоя… — прошептала она еле слышно дрожащими губами, и Алекс немного растерянно и смущенно кивнул.
— Значит, правда… Я не верила до последнего, хотя… Но ведь никто, никто не… — ее голос прерывался, она не отрывала от него горящих глаз, — ты похож на него, как же ты похож…, о, Мерлин! — Она прикоснулась холодными тонкими пальцами к его щеке, словно забыв, где находится и что делает.
— Пэнси? — голос мистера Поттера был мерзлым, как лед, и острым, как нож, им можно было резать бумагу.
Алексу тут же захотелось втянуть голову в плечи и мышкой прошмыгнуть в машину.
— Что тебе надо от Александра?
— Нич-чего… ничего, — женщина справилась с собой и, выпрямившись, высоко вскинула голову, даже не глядя на мистера Поттера.
— Дети, живо в машину, нам пора!
Алекс поспешно нырнул вслед за Лили и близнецами в машину, наблюдая в заднем стекле, как застыла женщина, и как недоуменно дернул ее за руку подошедший Эдвард. Мистер Поттер хмурился, точно был раздосадован или даже разозлен встречей с миссис Делэйни.
А дома их встретила гневная миссис Поттер, и первыми ее словами были:
— Как вы могли?!
Оказалось, что она имела в виду их ночную хогвартскую прогулку и теперь намеревалась как следует пропесочить за «более, чем хулиганскую выходку», а заодно и за весеннюю ночную вылазку, «сколько бы вас там не выгораживал Хагрид!». Досталось и Лили, и Алексу. Смиренно опустившие головы друзья услышали немало «ласковых» слов о том, что они совершенно бессовестные и бессердечные дети, что она чуть с ума не сошла, когда узнала, они могли погибнуть, уж она-то знает, какие опасные места есть до сих пор в замке и тем более в Запретном Лесу! И на месте МакГонагалл она бы заставила их вычистить все туалеты, чтобы впредь неповадно было.
Лили заикнулась было о том, что они и так получили от нее вопилку и едва не оглохли, но миссис Поттер так сверкнула карими глазами, что вылетевшие молнии прожгли обивку кожаного кресла, а Лили прикусила себе кончик языка. Мистер Поттер виновато развел за ее спиной руками, показывая всем видом, что он ни при чем, не говорил ничего, а близнецы восхищенно подмигивали и показывали большие пальцы. Наконец миссис Поттер выдохлась и, не выдержав, расцеловала дочь и так крепко обняла Алекса, что у него потемнело в глазах. Почему-то защипало в носу, и предметы как-то подозрительно расплылись. Он уткнулся в теплое плечо, и чья-то жесткая рука на миг стиснула сердце и отпустила, оставив после себя металлический привкус во рту и ощущение царапнувшей кошачьей лапки в груди.
С влажно поблескивающими глазами миссис Поттер отпустила его и уже другим тоном приказала:
— Ну ладно, бегом в свои комнаты переодеваться. У нас ужин стынет.
Полина, прятавшаяся во время бури, подбежала к Алексу и схватилась за его рюкзак, помогая нести.
— Привет! А я тебя ждала! Ты теперь будешь жить у нас?
— Привет, Лин, — улыбнулся он круглолицей девчушке, — да, все каникулы. Я тебе еще надоем.
— Ты мне никогда не надоешь!
Нервотрепка и напряжение экзаменов были позади, а впереди были каникулы. На дворе медленно сгущался замечательный вечер с первыми робкими звездами на темнеющем небе и зеленоватыми огоньками светлячков в траве, приветственно шелестели листвой деревья в саду. Легкий ветерок играл с занавесками в распахнутых окнах столовой, тянуло чем-то вкусным из дверей кухни, где звенела тарелками и чашками Винки. Слаженно вопили близнецы, удирая от Лили, обнаружившей в кармане своей вязаной кофты огромного наглого таракана и преисполнившейся твердой решимости незамедлительно наподдать братьям за все хорошее сразу. Миссис Поттер что-то со смехом рассказывала мистеру Поттеру, портрет профессора Дамблдора кивнул ему, домовик Добби привычно проигнорировал на лестнице, что-то пробурчав себе под нос, а малышка Лин тихо сияла сиреневыми глазами и угощала своими любимыми абрикосовыми карамельками. Его комната по-прежнему была уютной и светлой, он расставил свои вещи, и теплое щекочущее ощущение обволокло его с макушки до пяток — точно он вернулся домой — не в холодный чужой дом Бигсли, где он жил семь лет, а туда, где его всегда ждут, и он сможет найти поддержку и помощь.
Дни мчались, словно заклятья из палочки, наполненные всякой всячиной. Мистер Поттер подолгу разговаривал с ним, расспрашивал о занятиях, любимых уроках, как ему понравилось быть волшебником, об Угольке, и учил некоторым хитростям полетов на метле, чтобы не так сильно укачивало. Миссис Поттер, и раньше заботливая, теперь просто не уставала впихивать в него по две порции блюд за завтраком, обедом и ужином, повторяя, что для подрастающего организма нужно как можно больше полезной и здоровой еды. Готовили они с Винки просто изумительно, поэтому Алекс безропотно ел все. Он смеялся, болтал с Лин и Лили, втягивался в шумные огнеопасные развлечения Джима и Руса, но все-таки в укромном уголке его души по-прежнему прятались колючие мысли о том, что он так и не сумел узнать ничего хорошего о своих родителях. Он понимал, что сделал все, что было в его силах. Чтобы получить больше сведений, наверное, надо было обращаться в Министерство Магии. Или к мистеру Поттеру и мистеру Уизли. Об этом, конечно, не было и речи. Да и что бы они сказали? То же, что он подслушал от миссис Поттер.
Его мама и папа… Они были живы одиннадцать лет назад, дышали, смеялись, спорили, грустили, сердились, колдовали… наверное, они все это делали, он не знал, он ведь совсем их не знал.
Что они любили? Какое время года? Кофе или чай? Закаты или рассветы? Какие книги читали? О чем думали? И как получилось так, что они погибли, а он остался у бабушки с дедушкой?
Они были молоды и полны планов на будущее. И они навсегда останутся молодыми. Их ровесники будут стареть, их спины согнутся, лица покроются морщинами, а им всегда будет столько же лет, сколько было в минуту смерти.
А еще его родители были, получается, темными волшебниками, раз стояли на стороне черного мага Волдеморта… Они даже убивали людей… Ведь была профессор Люпин, в гибели мужа и дочки которой прямо обвиняли его родителей. Как мог его отец убить семью своей кузины? Как страшно... И в это совсем не хотелось верить, и в то же время мертвенно холодило осознание того, что ЭТО — все-таки правда. Уж слишком много доказательств и фактов, и весь магический мир единодушно твердит одно и то же... Да только то, как от него шарахаются в Хогвартсе, как кривятся, услышав его двойную фамилию, говорит о многом.
Неужели они, его мама и папа, были плохими? Детский наивный вопрос. И самый правильный. Как еще можно сформулировать то, что сейчас творится в его голове? Чему он мучительно пытается ответ? И как определить, ЧТО — плохое, а ЧТО — хорошее?
Когда он думал об этом, начинала болеть голова, и в груди становилось тесно и больно. Как же невыносимо знать о том, что когда-то и у него все было, как у всех, как у Лили и Рейна! Он родился, и его поцеловала мама. Она кормила его, заботилась, пела колыбельные, и он видел ее родное лицо. Тот новорожденный Алекс был со своими родителями только три месяца жизни, а почти двенадцатилетний Алекс корчился от раздиравших его вопросов и непонимания. В доме Бигсли этого не было, там надо было тупо жить из одного дня в другой, беспрекословно слушаться тетю Корделию, стараться как можно реже попадаться на глаза мистеру Бигсли и, стиснув зубы, терпеть выходки Ричарда и Роберта. В том доме он был просто Алексом Грейнджером, бедным сиротой, которого воспитывали дальние родственники, и будущее которого было связано со школой, колледжем (впрочем, маловероятно, что Бигсли оплатили бы его обучение), унылой, тягучей, трудной жизнью. Там все было так просто и даже ни о чем не думалось, мысли были какими-то мелкими и серыми, точно мыши. За семь лет, проведенных у Бигсли, он примирился с тем, что у него нет семьи. То, что у него могло бы быть, как у всех ребят в его школе, на его улице, почему-то не приходило в голову.
А сейчас… В нем словно взрывались фейерверки. Так много нового, чудесного и странного, волшебного и страшного, захватывающего и опасного… Знание, оказывается, не всегда полезно. Может быть, поэтому говорят, что неведение спасает от многих бед?
Вконец измученный, он старался гнать все мысли и вопросы, связанные с родителями, чувствовал какое-то тяжелое и виноватое облегчение, когда это удавалось, и целый день он не вспоминал о них, но при этом ночами долго лежал без сна, широко раскрытыми глазами следя за игрой теней и света от уличного фонаря или за движущимся узором ветвей старого бука, в которых путалась желтая, как глаз филина, луна. На душе было пусто и одиноко, словно в заброшенном доме, и острые мысли-иголки царапали ее, причиняя ставшую почти привычной боль.
Но когда он наконец засыпал, после самых горьких и тяжелых сомнений ему снилось море, хотя и никогда в жизни он его не видел, кроме как в телевизоре и на фотографиях. Бигсли не брали его с собой, когда ездили на морские курорты, мотивируя это тем, что морской воздух ему вреден, и оставляли у брата мистера Бигсли, семья которого жила на большой ферме под Челтнемом. Впрочем, хоть Алекс на ферме и был чем-то вроде мальчика на побегушках и бесплатного работника, но его редко ругали и разрешали читать допоздна. Море снилось ему всегда, сколько он себя помнил — когда они жили в Суонси, после дней, наполненных школьными обидами, издевками Ричарда и Роберта, придирками тети Корделии, в угрюмые ненастные ночи, когда он сквозь сон слышал, как дождь барабанит по крыше, и ветер сильно и страшно шумит в темном небе, гоня черные, набухшие влажностью тучи, завывает, ударяясь об стены дома, гремит полуоторванным куском черепицы, которую мистер Бигсли так и не удосужился приладить до самого отъезда в Литтл Уингинг. В его тесной комнатушке на чердаке было сыро и холодно, из-под двери нещадно дуло, но туда приходило море, разливая свою ласковую лазурь, свою бескрайнюю даль с серебристо-туманной дымкой далекого горизонта под бездонным небом, на котором мерцали золотистые звезды. Море мерно шумело и рокотало, накатывая на берег, и его теплые волны щекотали босые ноги. Море окатывало его с ног до головы, но ему не было страшно. Он смеялся, слизывая с губ соленые капли, и знал, что море не причинит зла. Он бродил по кромке прибоя, собирая раковины и камешки, и отчего-то очень хотелось поднять голову и посмотреть на что-то, что было на берегу, чуть выше. Но раковины были яркими и причудливо красивыми, море ткало перед ним чудесные пенные рисунки, с неба в море медленно падали звезды, но не гасли, а продолжали светить из-под воды, каждая волна выкатывала новый камушек. Было спокойно и хорошо, и он просто шел и шел вперед.
Утром он просыпался почти счастливым, вспоминая сны, в которых было море.
* * *
— Отвратительно! Мерзко! Ужасно! Кошмарно! И не спорь со мной, глупое стекло, а то взорву!
Красная от злости Лили уже полчаса вертелась перед зеркалом и подвергала жесточайшей критике свою внешность. Алекс уткнулся в книжку о волшебных животных и местах их обитания и отмалчивался. Лин робко пыталась утешить сестру, зеркало уже охрипло, вознося дифирамбы, но Лили не слушала ни ту, ни другое.
— Я выгляжу, как… как кукла! Как манекен в магазине! Как… Сатин Малфуа!
В ответ на эти полные глубокой душевной боли слова Алекс заметил:
— То есть ты такая же идиотка, задирающая нос и важничающая, словно каждый день здороваешься за руку с самой королевой?
— Нет, конечно! — возмущенно вскрикнула Лили, — я просто выгляжу глупо и расфуфыренно, как она! Мне все это абсолютно не идет, разве не видите?!
На непредвзятый и абсолютно объективный взгляд Алекса, Лили выглядела старше, строже, симпатичнее, и при этом совсем не походила на Сатин Малфуа. Этого представить даже было невозможно, потому что девочки отличались друг от друга, как огонь и вода.
Причина расстройства Лили заключалась в том, что сегодня в их доме должен был быть очень торжественный званый ужин, на который были приглашены важные шишки из Министерства и сам Министр Магии, а еще какие-то высокопоставленные чиновники-иностранцы. Поэтому миссис Поттер уже за неделю до предстоящего пришла в нервозно-возбужденное состояние и выходить из него не собиралась. Домовики сбились с ног, надраивая дом до блеска. Добби перечистил столовое серебро так, что мистер Поттер принял огромный серебряный поднос за зеркало и попытался повесить его на стену, а потом плюнул и прилепил Клеющим заклятьем. Добби пришел в ужас и полчаса отдирал поднос, потому что на нем планировалось вынести какое-то блюдо. Винки гонялась за каждой пылинкой с таким злобным видом, точно та была ее личным врагом. Комнату Джеймса и Сириуса, несмотря на протесты и бурное негодование, проветрили, вымыли, вычистили, безжалостно конфисковали все подозрительные предметы, хоть отдаленно напоминавшие петарды, бомбочки, бенгальские свечи, фейерверки и прочее, под истошный визг Винки нечаянно растоптали огнедышащего таракана, который улизнул из своей коробки, и миссис Поттер пригрозила страшными карами, если близнецы выкинут в этот день что-нибудь хулиганское. Поэтому расстроенные братья удалялись в дальний угол сада скорбеть о безвинно убиенном таракане и, видимо, строить планы мести за него. Миссис Поттер ежеминутно проверяла, накрахмалены ли белоснежные скатерти, блестят ли столовые приборы, а увидев где-нибудь беспорядок, хваталась за волшебную палочку, и тогда все в панике выбегали из дома или прятались, потому что от расстройства ее хозяйственные заклятья начинали действовать каким-то странным образом. То в гостиной крупными хлопьями шел снег прямо из потолка, то диваны начинали брыкаться и бить ножками, словно кони, а щипцы для углей скакали за каждым и старались ущипнуть за нос, то из камина падали розовые лягушки и прыгали по всему дому, то ковры норовили вылететь в окна или двери, и тогда из Министерства прилетала взъерошенная сова с официальным уведомлением о том, что ковры-самолеты еще не получили разрешения на употребление в качестве летательных средств, и поэтому во избежание штрафных санкций рекомендуется немедленно их расколдовать.
Мистер Поттер был не в пример спокойнее и только повторял, что все будет хорошо.
Сегодня с утра Винки и миссис Поттер хлопотали на кухне, и оттуда распространялись одуряюще вкусные запахи, от которых урчало в животе даже после плотного завтрака. Потом миссис Поттер, поручив Винки заняться последним этапом десерта, принялась за детей. Лин с туго заплетенными косичками и в новом платьице уже тихо сидела в кресле и рассматривала сестру. Лили тоже заставили надеть длинное шелковое платье и узкие лакированные туфли. Кроме того, мать распустила ее черные блестящие волосы и немного завила, так что Лили выглядела… как девочка. Поскольку дома она обычно ходила в джинсах, футболке и кроссовках, хогвартскую форму, в которой была юбка, не любила, а волосы всегда заплетала в косы, чтобы не мешались, то ее раздражение было таким, что Алекс не очень-то решался что-нибудь сказать по этому поводу.
Джеймса и Сириуса силком приволокли из сада, они, видимо, назло умудрились перепачкаться с ног до головы и выглядели безумно грязными и довольными. Миссис Поттер едва не задохнулась от гнева и потащила их в ванную, несмотря на возмущение и отчаянное сопротивление.
— Алекс! Ты где? — некоторое время спустя донесся сверху ее голос, и Алекс едва не выронил книжку от неожиданности. Пришла его очередь?!
Когда он робко вошел в свою комнату, миссис Поттер энергично перетряхивала его одежду.
— Мерлин, это просто кошмар! Да как можно было покупать такое ребенку?! Это даже нищим отдать стыдно! А эта куртка? Ведь ее явно кто-то уже надевал до тебя! У меня руки чешутся поговорить с твоей так называемой тетей. Надо подобрать тебе что-нибудь приличное у мадам Малкин. Ммм… пожалуй, это… и… и это?
В сторону отлетели темные брюки и синяя рубашка. Алекс благоразумно промолчал о том, что все его рубашки, брюки, свитера, джинсы и куртки уже кто-то надевал, потому что они были из сэконд-хэнда.
— Все выкинуть. Завтра мы идем по магазинам и срочно покупаем тебе одежду. Это никуда не годится, к тому же за год ты изрядно подрос. Можно оставить разве что эти джинсы. Или тоже выбросить?
Она с сомнением встряхнула несчастные штаны, из карманов которых что-то вылетело и упало на пол с мягким стуком и легким звоном, и бросила их к отобранной одежде, а все остальное с решительным видом слевитировала в корзину для грязного белья. Она заставила Алекса показать уши и руки, велела еще раз почистить зубы, а потом на пороге появилась Винки с безумным видом и простонала, что в доме нет марципанов, а без марципанов десерт обречен на позорное отправление в мусорное ведро. Миссис Уизли охнула и убежала, крикнув Алексу, чтобы он срочно одевался, причесался и присмотрел за Джимом и Русом, которые подозрительно притихли в своей комнате.
Разыскивая выпавшее из кармана, Алекс полез под кровать и с величайшим изумлением обнаружил там диктофон и странное кольцо, которые он видел на каминной полке у домовиков в хогвартской кухне во время приснопамятной ночной вылазки. Мальчик с обжигающим щеки стыдом разглядывал предметы. Как они очутились у него? Непонятно. Ладно, диктофон он мог нечаянно, забывшись, запихнуть в карман, а кольцо? Ведь точно помнилось, что положил его обратно на каминную полку. Вот ужас-то, он ведь словно украл эти вещи!
Он поискал глазами какое-нибудь укромное местечко, куда можно было их спрятать , потому что если вернется миссис Поттер, то обязательно спросит, что это такое. Придется объяснять, а он не думал, что эти объяснения ей понравятся. Недолго думая, Алекс сунул диктофон и кольцо в стопку чистых школьных мантий в шкаф. Сюда миссис Поттер еще долго не заглянет, а потом он разберется что к чему и вернет все на место.
Когда он заглянул к близнецам, те, одетые необычно торжественно, в темные костюмы с бабочками (черная — у Сириуса, белая — у Джеймса) с угнетенным видом сидели на подоконниках и от нечего делать соревновались, кто дальше плюнет из окна.
— Она и до тебя добралась? — вздохнул Джим и с отвращением взлохматил тщательно причесанные рыжие волосы (через секунду они снова легли аккуратным пробором).
— Подумаешь, Министр Магии. Да разве папа не видит его в Министерстве каждый день? — унылый Сириус плюнул в свою очередь.
Со двора донесся гневный крик Добби, в пятый раз переставлявшего вазоны с цветами на террасе, и мальчики слетели с подоконника. Алекс посочувствовал братьям и снова спустился вниз. Когда он шел через столовую, стараясь не дышать, чтобы ненароком не замутить блеск хрустальных подсвечников и серебряных приборов, в камине что-то зашелестело и зашуршало, а потом в нем появилась чья-то голова.
— Мерлин, что это за странная слизь? О, она еще и розовая?
— Здравствуйте, миссис Уизли, — вежливо поздоровался Алекс с бабушкой Лили.
Та немного нервно кашлянула и, отводя взгляд на что-то несомненно интересное в кирпичной кладке каминной стены, суховато сказала:
— Здравствуй, мальчик.
— Алекс.
— Что?
— Меня зовут Алекс.
— Да-да, Алекс, будь добр, позови Джинни.
— Мама! — миссис Поттер всплеснула руками, в которых была зажата волшебная палочка, и только что срезанные и поставленные в вазу розы покрылись инеем, — о, мама, как не вовремя!
Миссис Уизли начала что-то шептать, и Алекс тактично ушел в гостиную.
— Папулечка, ну можно, ну пожалуйста, я буду в джинсах? Мне жмут эти дурацкие туфли, а платье скользкое и неудобное! — Лили едва не плакала, но мистер Поттер виновато покачал головой.
— Нельзя, мама в нас обоих запустит своим знаменитым Летучемышиным сглазом. Потерпи, малышка, это всего лишь на один вечер. Во имя подтяжек Мерлина, да как цепляются эти несчастные запонки?!
Алекс опустился на диван, Лили плюхнулась рядом, обиженная и несчастная, со скрещенными на груди руками.
— Ну почему, вот почему вся эта дребедень? Кто вообще придумал это?
Мистер Поттер вздохнул и оставил в покое рукав рубашки, кинув на столик терзаемую запонку.
— Это очень важный ужин. Ты знаешь, что в следующем году мировой чемпионат по квиддичу принимает Италия. Наши итальянские коллеги попросили нас поделиться опытом по обеспечению безопасности на матче и проблемам, связанным с укрытием от маглов. Это огромное доверие и огромная ответственность. Министерство согласилось, потому что мы должны наладить международное сотрудничество и улучшать отношения с магическими сообществами других стран, которые смотрят на нас после событий, связанных с Волдемортом, несколько предвзято. Они полагают, что у нас уже давно складывалась нездоровая магическая обстановка, которая несла угрозу мировой магии и которая не исчезла и сейчас. Считают, что наши знания по борьбе с Пожирателями Смерти и их хозяином слишком опасны, и мы, соответственно, тоже. Это мнение правительств многих стран и Италии в том числе. К тому же, у нас с итальянцами, еще до того, как Волдеморт захватил власть, получилась одна очень неприятная оплошность, в результате которой погибли невинные маги. То, что они теперь обратились к нам, просто невероятно. Но они еще колеблются и сомневаются, считают, что поторопились. И мы должны переломить такое отношение к себе, показать, что мы абсолютно открыты и честны, ничего не замышляем, что на нас можно положиться, с нами можно работать и обмениваться опытом. Вы понимаете? Мы очень многого добились, но сомнение и недоверие не переломлены, хотя шаг навстречу нам все равно сделан, и поэтому мистер Орфио ди Лацца, глава Отдела Протетторов, и мистер Тивалиус Анжетти, директор итальянского квиддичного комитета, сегодня ужинают у нас.
Мистер Поттер говорил с ними совершенно серьезно, как со взрослыми, и Алекс кивнул. Званый ужин в доме Самого Главного Аврора Великобритании, где будут и его дети — что еще нужно, чтобы убедить настороженных итальянцев? Как говорил, довольно улыбаясь, еще мистер Бигсли: «Главное — правильно выбранная стратегия и ненавязчивая политика». Правда, его слова относились к продаже поддержанных машин.
Лили насупилась, но промолчала, видимо, смиряясь с необходимостью платья.
— Гарри! Ты еще не готов?! — в звенящем, непривычно высоком голосе миссис Поттер было неподдельное страдание и признаки нарастающей паники.
— Я… э-э-э… не могу… запонки, и галстук еще… тут… не завязывается, — мистер Поттер схватился за галстук, висевший на шее, и продемонстрировал его жене с таким видом, точно это была гадюка.
Миссис Поттер аккуратно и ловко надела запонки и молниеносно завязала галстук сложным узлом. Потом она одернула платье Лили, причесала Алекса, передвинула кресло, стоявшее по ее мнению, не перпендикулярно к этажерке и не параллельно к столу, причесала мистера Поттера, взмахом палочки переставила безделушки на каминной полке строго в алфавитном порядке, едва не причесала Винки, перевязала другим узлом галстук мистера Поттера, чуть его не задушив, и мистер Поттер взмолился:
— Милая, может, ты успокоишься?
В это время камин выстрелил зеленое облачко Летучего Пороха, и появились трое Уизли.
— Габи! — с явной радостью выпалил мистер Поттер, — только ты убедишь Джинни, что не надо так волноваться!
Миссис Уизли в голубом платье под цвет ее глаз, с серебристыми волосами, уложенными в гладкую прическу, выглядела еще более красивой, чем Алекс ее помнил. Он невольно смутился и отвел взгляд, а она пропела:
— Джинни, я уве’гена, у тебя все идет великолепно.
Миссис Поттер нервно стиснула в руках волшебную палочку.
— Надеюсь. Мерлин, чувствую себя так, словно проглотила одну из тех лягушек, которые вчера чуть не забили камин! Габи, помоги мне, пожалуйста, выбрать цветы. Как думаешь, вестминстерские розы не слишком вульгарны?
Рейн тихо фыркнул и переглянулся с Лили. Спустились близнецы, и мальчики тайком от взрослых начали играть в плюй-камни. Однако уже через пару минут их засекла миссис Поттер и безжалостно конфисковала камешки. На этот случай у Сириуса в рукаве были припрятаны волшебные исчезающие карты. Но тут их нечаянно выдала маленькая Лин, и миссис Уизли, укоризненно покачав головой, превратила все карты в бабочки, упорхнувшие в раскрытое окно. Мальчики только удрученно проводили их взглядами.
Скоро начали прибывать гости. Престарелый мистер Элмер Джоркинс, начальник Департамента магического правопорядка, чуть не выпал из камина, его едва успел подхватить мистер Уизли. Тетя Гая Мораг МакДугал и мистер Энтони Голдстейн, начальник Департамента по магическим правонарушениям, отец их однокурсника когтевранца Феликса, почти одновременно трансгрессировали на заднем дворе. А вот темнокожий маг с серебряной сережкой в левом ухе появился на лужайке перед домом совершенно незаметно. И еще на метлах прилетели Вуды. Сэм залихватски улыбнулся ребятам, чинно сидевшим в ряд на диване и отчаянно скучавшим.
— Привет! Вы чего такие кислые?
— Сэмми! — оживилась Лили, — а ты как у нас? Сегодня у нас одни крутые шишки, фу!
— А ты забыла, что мой папа тоже крутая шишка? Он же теперь начальник Департамента магического спорта, и мистер Поттер сказал, что он обязательно должен быть у вас сегодня, какие-то суперважные дела. А мы с мамой так, довесок, — рассмеялся Сэм, в его темно-серых глазах искрилось очевидное восхищение, когда он разглядывал Лили.
В гостиной стоял приглушенный гул от голосов взрослых, в котором нервным звоном выделялся голос миссис Поттер. Впрочем, все восторгались элегантностью обстановки, изысканностью сервировки, прекрасным подбором меню, и миссис Поттер понемногу успокаивалась. Мальчики шушукались в углу, гадая, смогут ли они под шумок удрать после ужина к реке, протекавшей за садом в миле от дома, или придется торчать в доме и слушать скучный треп взрослых о своих делах. Алекс и Джим склонялись к тому, что все равно никто не обратит внимания, лишь бы тихо и прилично отсидеть ужин. Рейн в этом сомневался, а Сириус с жаром рассказывал, что, хотя у Министра Магии Карадока Дирборна нет рук, но по слухам, у него на лбу есть третий глаз, и он этим глазом видит все вокруг на десять миль. Правда, какое отношение глаз Министра имел к тому, что они собирались на реку, никто не понимал, и поэтому Сириуса не особо слушали. Только Алекс удивился.
— Нет рук? Как же он тогда колдует? Как держит палочку?
Сириус пожал плечами.
— Не знаю. А зачем ему колдовать? Он же Министр, за него и так все сделают.
Лили вцепилась в Сэма, расписывающего свою новую суперскоростную метлу, и с огнем в глазах вслух жалела о том, что на день рождения имела глупость попросить у родителей не метлу, а всего-навсего двадцать пять новых плакатов своей любимой команды «Пушки Педдл» и полный набор «Девичьих грез» из «Вредилок».
— И зачем? — разочарованно восклицала она, — да мне дядя Фред их сам бы подарил в любой день, только скажи.
Наконец прибыли долгожданные главные гости — Министр Магии Карадок Дирборн со своей женой, профессором Афиной Дирборн (Сэм, Лили, Рейн и Алекс тут же присмирели), и итальянцами. Алекс со стыдливым и жгучим любопытством исподтишка разглядывал Министра, у которого и в самом деле не было рук. Рукава красивого, расшитого золотой нитью темно-лилового камзола были аккуратно заткнуты за пояс. Лицо было благородным и немного суровым, прозрачно-голубые глаза смотрели из-под густых темных бровей прямо и открыто, голос был негромкий, но глубокий и внушительный. Он совсем не производил впечатления беспомощного калеки, от него исходило какое-то странное и притягательное ощущение уверенности и надежности. Профессор Дирборн помогала мужу очень деликатно и незаметно, так что Алекс вскоре и не замечал, что у Министра нет рук. А вот итальянцы словно были из какого-то телевизионного сериала. Один из них был толстеньким коротышкой с блестящей лысиной в окружении реденьких кучерявых волос. Он тут же обцеловал руку миссис Поттер, миссис Уизли и Мораг (под недовольные взгляды мистера Поттера и мистера Уизли) и эмоционально зажестикулировал, восторгаясь на ломаном английском языке всем подряд и сразу — убранством гостиной и столовой, красотой фарфорового чайного сервиза, количеством детей, запонками мистера Поттера, серьгой мистера Бруствера, слуховым аппаратом мистера Джоркинса и ловкостью Добби, сумевшего в немыслимом прыжке подхватить хрустальную вазу с несчастными розами, которую итальянец задел, проходя мимо стола.
— О, bellissima! О, мне много говорили об изяществе и утонченности англичанок, и теперь я собственными глазами вижу, что это все правда! Восхитительная, изумительная, о, синьора Уизли, вы словно сошли с полотна Леонардо! Та же улыбка, тот же взгляд, я потрясен! Ammirevole! О, какие милые, чудные детки! Неужели все ваши, синьор и синьора Поттер? О, моему сыну столько же лет, как вашей очаровательной дочурке. Sorprendente! Ваш дом просто прекрасен! О, синьор, originariamente, у вас отменное чувство вкуса, эта серьга — последнее веяние моды, не так ли? У нас в Италии вся молодежь проколола уши, причем независимо от того, юноша это или девушка. Все-таки влияние маглов тлетворно, не находите?
Слова сыпались из него, как плюй-камни из горсти. У мистера Уизли было такое лицо, словно он сдерживается из последних сил, мистер Голдстейн, мистер Вуд и Мораг украдкой обменивались насмешливыми взглядами, а Сириус и Джим тут же принялись развлекаться под сдавленное хихиканье остальных ребят, подсчитывая количество «О» в его речи.
Второй итальянец, словно в насмешку, был полной противоположностью. Худой, высокий, молчаливый, с шапкой темных волос и глубоко посаженными цепкими глазами непонятного цвета, он прошел в столовую, уселся в кресло и не проронил ни слова. За него и за себя болтал первый.
Алекс с любопытством рассматривал гостей. Интересно, который из них возглавляет отдел итальянских авроров, а кто — директор квиддичного комитета? Он поделился этим вопросом с остальными, и мальчики, поразмыслив, единодушно пришли к соглашению о том, что Главный Итальянский Аврор — молчаливый, потому что у него «взгляд такой, что у меня мурашки по спине прошагали в четыре в ряд!», как заметил Сириус, и вообще, все поведение выдает в нем человека, привыкшего бороться с темным колдовством. Но Лили заявила, что они все слепые и не замечают очевидного: Главный Аврор — коротышка.
— Но почему? — взвился Сириус, — он даже на волшебника-то не похож, магл маглом! Если бы я его на улице встретил, так и сказал бы, что он всего-навсего простец, который ни разу в жизни на метле не летал.
Сэм тоже скептично приподнял бровь.
— По-моему, как-то и вправду он не похож на волшебника и тем более — на аврора.
— О, Мерлин! — закатила глаза Лили в наигранном раздражении, — вы что, не видите? Он же притворяется!
Мальчики дружно вытаращили глаза и еще раз оглядели с ног до головы коротышку, который, путая английские и итальянские слова, витиевато извинялся перед профессором Дирборн, потому что едва не облил ее мантию, слевитировав стакан с водой.
— Точно! — уверенно заключила Лили, — понимаете, он просто делает вид, что такой неловкий и неуклюжий, а на самом деле за всеми исподтишка наблюдает — кто как себя ведет, кто что скажет.
— Ну это ты загнула, — с сомнением сказал Джим, — сейчас-то ему зачем наблюдать? Мы же не черные колдуны.
— Он же аврор, ну то есть как их там по-итальянски называют. Это профессиональное, наверное, и вообще откуда я знаю? — пожала плечами Лили, — просто если присмотреться хорошенько, понятно, что он притворяется.
Рейн внимательно осмотрел молчаливого.
— Ну тогда этот — директор квиддичного комитета? Мне кажется, он не отличит квоффл от бладжера. А профессиональная черта авроров — по-твоему, притворство?
Лили рассердилась.
— Мерлин, нет, конечно! Просто я хотела сказать, что, как аврор, он привык встречать всяких подозрительных волшебников и черных колдунов, поэтому держится настороже, так, чтобы ввести всех в заблуждение. На всякий случай, мало ли что. Может, он и не хочет, но так получается. И вообще, что за дурацкий спор! Папу же можно расспросить.
Лили отошла и пошепталась с отцом, вернулась с видом собственного превосходства и щелкнула всех по носам.
— Что я говорила? Все правильно. Мистер Орфио ди Лацца — вот этот вот коротышка. Кто не верит, сами спросите. Эх, вы, слепые флоббер-червяки, ничего-то у себя под носом не видите.
— Сама глупая троллиха! — прошипел оскорбленный до глубины души Сириус и, вероятно, в этот момент произошло бы непоправимое, судя по зверскому лицу Лили, но тут миссис Поттер очень торжественно позвала к столу, и брат с сестрой вынуждены были отложить выяснение отношений до лучших времен.
Ужин, как и предрекали близнецы, проходил нудно и долго. Ребята, вынужденные сидеть прямо, вести себя тихо, стараться не чавкать и правильно пользоваться всеми лежавшими перед ними столовыми приборами, чувствовали себя стесненно. Близнецы же неподдельно страдали. Джим то и дело дергал шеей, оттягивая непривычную бабочку, а Сириус вертелся, словно стул под ним кусался. Только Рейн единственный из них держался с самым невозмутимым видом, как будто каждый день обедал с министрами и иностранцами, и Алекс вспомнил свое первое впечатление при встрече с ним, когда они стояли первого сентября на перроне вокзала — юный лорд, собравшийся на светский прием, равнодушный, с холодными надменными глазами. Алекс невольно улыбнулся — теперь-то он отлично знал, что это не так. Словно услышав его мысли, Рейн незаметно состроил гримасу и подмигнул, кивнув на Сэма, в растерянности уставившегося на три разнокалиберные вилки перед собой.
Ребята с восхищением наблюдали за мистером ди Лацца, который обладал уникальным умением поглощать еду и разговаривать одновременно едва ли не со всеми сидевшими за столом. Высказывая свое мнение по поводу каких-то ограничений на колдовство в местах скопления маглов, он энергично размахивал вилкой и протыкал воздух столовым ножом, так что поддетый кусок отбивной со всего размаху шлепнулся на тарелку, и кусочки овощей разлетелись вокруг, живописно украсив лица его соседей. Алекс искусал губу, чтобы не рассмеяться вслух, глядя на мистера Уизли, брезгливо стиравшего со щеки остаток тертого шпината, и мистера Джоркинса, который ничего не заметил и восседал с изящным украшением из моркови и пастернака на лбу. Лили пряталась за спиной Сэма, приглушенно хихикая, а бессовестные близнецы прыскали в открытую, старательно не обращая внимания на огромные глаза матери. Потом мистер ди Лацца долго рассказывал о каком-то мировом квиддичном чемпионате шестидесятых годов двадцатого века, продолжавшемся почти три месяца, почему-то при этом обращаясь только к Мораг, сидевшей напротив на другом конце стола, нечаянно вытер свою лысину салфеткой, на которую перед этим сам же пролил грибной соус, и едва не задавил бедную Винки, выносившую вишневый пудинг. У мистера Голдстейна подрагивали уголки губ от громогласных извинений итальянца, профессор Дирборн тактично покашливала, Министр и миссис Уизли аристократично сдержанно улыбались.
После десерта миссис Поттер разрешила ребятам выйти в сад, видимо, справедливо полагая, что не стоит долго испытывать терпение близнецов требованием чинного поведения. Сириус и Джеймс тут же с наслаждением содрали бабочки и утопили их в ручье, взлохматили волосы и испустили боевой клич диких гоблинов, от которого дрозды, свившие гнезда в кустах терновника, долго не могли прийти в себя и с криками кружили над деревьями.
Они все-таки удрали на реку, все вместе, даже взяли с собой Лин, и отлично провели время, бродя по мелководью и пугая лягушек взрывами хохота, когда Сириус передразнивал мистера ди Лацца. У Джима отыскалась еще одна колода исчезающих карт, они удобно устроились под развесистой ивой и почти до первых звезд оглашали берег криками проигравших и довольным смехом выигравших. Громче всех кричала, конечно же, Лили, которой отчаянно не везло, и она обвиняла в подтасовке Сириуса, возмущенно отклонявшего все обвинения. Лин сбегала домой и вернулась с корзинкой, полной шоколадных лягушек, лакричных метел, перечных чертиков и сахарных перьев. Энергичные близнецы успевали не только играть в карты, собирать головастиков и соревноваться, кто больше засунет в рот лакричных метел, но и повздорили с Генри МакКлаггеном, бродившим неподалеку и с надеждой поглядывавшим на их компанию. Дело от ссоры перешло почти к драке, когда прибежал его братец Герберт, и окончательно перешло в драку, когда Герберт обозвал Джеймса Потным Потти. Гнев братьев Поттеров был беспощаден и скоропалителен, так что МакКлаггенам пришлось туговато, пока не вмешались Сэм и Алекс, оттащившие близнецов, и Рейн, властным беспрекословным тоном приказавший «малявкам, не доросшим до Хогвартса, идти пить теплое молочко на ночь, а то придется применять превентивные меры и требовать сатисфакцию за оскорбление». Ни Генри, ни Герберт понятия не имели о том, что такое «сатисфакция» и «превентивные меры», а перед Рейном они заметно робели. Поэтому враг хоть и не был повержен, но был полностью деморализован и позорно отступил. Лили еще долго хихикала вслед им, изумляясь скорости, с какой они рванули.
Они вернулись домой, когда с реки стало заметно тянуть сыростью, и маленькая Лин едва плелась, держась за руку Алекса и засыпая на ходу. Гости уже разошлись, оставались только Уизли и Вуды. Миссис Поттер всплеснула руками, увидев Сириуса с полуоторванным воротом некогда белой, а теперь пятнистой рубашки, Джеймса с чумазой физиономией и длинной царапиной на лбу и Лили в испачканном травой и тиной платье.
— Горе вы мое! Позор на мою голову! Джим, Рус, марш в свою комнату, принять душ немедленно! Лили, как тебе не стыдно! Ты же девочка, ты должна быть аккуратной! Посмотри на Рейна и Алекса! Лин, иди к маме, устала, солнышко?
Лили наморщила нос и украдкой показала друзьям язык, а близнецы с гоготом унеслись к себе, по пути перепрыгнув через Добби, который нес из столовой поднос с грязной посудой. Мистер Вуд покачал головой, с улыбкой глядя им вслед:
— Ну и сорванцы же у тебя растут, Гарри! Помяни мое слово, Хогвартсу придется туго, когда они поступят. Предупреди МакГонагалл, чтобы она застраховала замок от внезапного разрушения, туалетного потопа, бешенства всех рыцарских доспехов или чего-то в этом роде.
— Они вполне могут затмить неувядающую славу Фреда и Джорджа, — хохотнул мистер Уизли, — мне уже заранее жаль Филча, бедному старикану недолго осталось наслаждаться тишиной Хогвартса, которая не нарушается грохотом невинных шуток Джима и Руса.
Взрослые дружно рассмеялись, потом Вуды попрощались и улетели, а Уизли ушли через камин.
— Ну и как все прошло? — поинтересовалась Лили у отца, — Мистер «О-извините-о-простите-о-я-прошу-прощения» был доволен, да, пап? Ну ведь все же было отлично.
Мистер Поттер усмехнулся и устало помассировал затылок.
— Будем надеяться. Пока есть кое-какие успехи, но говорить об этом еще рано. И еще одна новость — через неделю будет дружеский матч между сборными Англии и Италии, мы все приглашены. Так что, малышка, готовь свою любимую квиддичную шляпу и не забудь начистить самую громкую свистульку.
— Дуделку, па, а не свистульку! Уррраааа! Джим, Рус, мы идем на квиддич! — завопила Лили и помчалась наверх, непонятно как умудряясь перескакивать через три ступеньки в своем платье.
— А ты, Алекс, рад? — мистер Поттер улыбнулся и принял от матери сонную Лин, обхватившую ручонками его за шею.
— Да, конечно, — ответил мальчик, хотя особого восторга эта новость у него не вызвала. Квиддичем он по-прежнему не очень интересовался. Вот если бы это был самый настоящий, вживую, футбольный матч между его любимой командой «Манчестер Юнайтед» и итальянской «Рома»! Вот тогда бы он, наверное, часы считал. А впрочем и на настоящем квиддичном матче побывать тоже интересно.
— Ну ладно, все, спать. Спокойной ночи, Алекс, не забудь почистить зубы перед сном. И завтра мы пойдем в Косую Аллею, ты помнишь? — донесся из столовой голос миссис Поттер.
— Не забуду, помню, спокойной ночи.
Алекс открыл дверь в комнату Лин перед мистером Поттером и побрел к себе, ощущая тягучую, но приятную усталость во всем теле. Он уснул крепко и сразу, едва его голова коснулась прохладной подушки, успев только подумать о том, что во сне он снова увидит море, и это просто чудесно.
* * *
Ранним утром следующего дня он проснулся от шепота и ощущения чьего-то взгляда. В доме было тихо. Все еще спали, даже домовики, обычно встающие раньше всех. А шепот все не прекращался.
Алекс соскользнул с кровати и подошел к окну. Видимо, было еще очень рано, то время, когда тьма трусливо уползает от рвущегося торжествующего дня, но еще стелется по земле темный шлейф ее вуали. Призрачный жемчужно-белесый свет дрожал вокруг, и было непонятно, то ли это утро, то ли вечер. Шепот оказался голосом утреннего дождя. Это дождь шуршал в темнеющих кустах дрока и остролиста, переговаривался с ручьем, журчавшим в глубине сада, осторожно трогал нежные бледные анемоны и желтые примулы, еще не раскрывшие лепестков, застенчиво стучал в стекло. Мальчик распахнул окно, и в комнату потоком заструилась утренняя свежесть, ворвался тонкий, но сильный запах мокрых листьев и влажной земли. Заволакивавшие небо тучи потихоньку рвались, просветы в них становились все больше и шире. И в одном из них, в светлеющем зеленовато-сером кусочке неба сияла большая звезда. Она была голубоватая, ее свет колол щеки холодными льдинками. Звезда зачаровывала, на нее хотелось смотреть, не отрывая взгляда. Наверное, это ее взгляд разбудил Алекса. Он медленно вдохнул прохладный дождевой воздух, и острое ощущение какого-то нежданного чуда быстро и больно сжало грудь, наполнило его целиком. Волосы на голове шевельнулись, по телу пробежали мурашки. Необычным было утро — звезда и дождь. И необычным был этот утренний свет, какой-то нереальный, таинственный, неземной, словно он попал в Зазеркалье. И приснившийся сон странным образом переплелся с утром. Во сне огромные звезды, похожие на ту, что сияла сейчас в утреннем небе, падали в море и нежно звенели, а само море пело тысячами голосов, взмывающими и падающими вниз, становившимися сильнее и глубже. В этой песне была мольба о чем-то, была радость, перевитая щемящей хрустальной грустью. Во сне Алекс силился понять, но не мог разобрать слов. Слова были шелестом морских волн, накатывающих на берег, вздохами морского бриза и криками морских птиц.
Алексу вдруг показалось, что он еще спит, и все это ему опять снится. Но было холодно и свежо, босые ноги совсем заледенели. Мальчик сел на подоконник, обхватив руками колени и подтянув их к подбородку. Он смотрел на звезду, а звезда смотрела на него и, как море в его сне, что-то пыталась сказать своим языком — запахом промокшего насквозь сада, ночным дождем, робким голосом первой птицы. Что говорил про звезды кентавр в ночь его блуждания по Запретному Лесу? «Они говорят иногда так громко, что только глухие сердца их не слышат». Мало слышать, еще бы суметь понять, что говорят звезды, чего они хотят от него…
Тоска, тревожная и знакомая, которую он безжалостно гнал в веселом гостеприимном доме Поттеров, воровски пробралась в сны, дрожала в голубом взгляде звезды и снова по-хозяйски устраивалась в нем.
Зачем все это? И почему?
И словно это только и ждало, толкнуло в грудь.
«Малфой-Менор», — слова выплыли из глубин памяти двумя большими рыбинами.
«Малфой-Менор», — прошелестел уходящий дождь, напоследок тронув листву.
«Малфой-Менор», — громко и резко пропел дрозд,
Малфой-Менор.
Воздух вокруг колыхнулся, в ушах зазвенело, а звезда на небе вдруг на мгновение ярко вспыхнула. Или ему это показалось? Но тоска в душе испуганно встрепенулась, проколотая лучиком звезды, разгоравшимся все сильнее и сильнее. Им овладела странная непоколебимая уверенность, что именно там, в старом замке, в котором закончилась вторая магическая война, в котором когда-то жила его семья, он найдет ответ на все свои вопросы. Малфой-Менор ждет его, чтобы что-то сказать.
Шепот дождя становился тише и глуше. По саду поползли струи тумана, понемногу поднимавшиеся выше, затапливающие сад серыми волнами. Ему вдруг невыносимо захотелось выйти в утро, ощутить на коже влажное прикосновение тумана, чтобы немного остудить огонь, запылавший внутри. Он соскользнул с подоконника и, тихо открыв дверь, вышел в коридор.
* * *
Джинни, зевая и кутаясь в халат, спустилась вниз и споткнулась об клубок Удлинителей Ушей, брошенных прямо на лестнице вперемешку с обертками от перечных чертиков и шоколадных лягушек. Вот паршивцы, и когда успели намусорить?
Она вздохнула и заколола волосы узлом на затылке. С утра пораньше — и уже уборка, а вчерашнее вино, старое, выдержанное, ароматно-терпкое (Шеваль Блан сорок седьмого, раритет!), все-таки давало о себе знать. Бодрящего чаю и побыстрей!
Погода за окном навевала уныние, а ведь вчера был изумительный звездный вечер, не предвещавший никакого дождя. Она не любила, когда день начинался таким серым угрюмым утром. Джинни оглядела гостиную, отделенную от холла всего лишь широким арочным проемом, и вздрогнула. Остатки сна смыло ледяной водой неожиданности.
Входная дверь была открыта нараспашку, рваные белесые клочья тумана ползли в дом, а в проеме темнела тонкая угловатая фигурка, задравшая голову и вглядывавшаяся в небо. Алекс!
Она быстрыми шагами подошла к мальчику. Он был босиком, в одной пижаме, посиневший от холода, темные волосы были влажными от тумана, маленький, худенький, встрепанный, словно выпавший из гнезда птенец. И ее сердце облилось волной невольного сострадания и жалости, как это не раз бывало связано с Алексом. Она невольно отметила, каким безучастным было его обычно бледное лицо, казавшееся в смутном и зыбком свете еще бледнее.
— Ты простудишься! Почему так рано встал?
Алекс даже не удивился ее появлению. Он промолчал и взглянул на нее серыми глазами, которые на пороге между светом и сумраком казались необычайно глубокими и темными, и Джинни едва не вскрикнула. Этот взгляд, прямой и умный, совсем не детский, был так похож на взгляд его матери!
Она неожиданно и безотчетно, повинуясь каким-то внутренним инстинктам, мягко поцеловала мальчика в лоб и осторожно обняла, ощутив тонкие мальчишеские косточки и холод окоченевших рук. Алекс медлил всего лишь мгновение, а потом ответно прижался к ней, дрожа всем телом.
— Чшшшш, тише, тише, — она тихо баюкала его, как еще одного своего сына, — все будет хорошо. Все будет очень хорошо, обещаю.
Она не знала, почему его утешала, почему обещала, но в душе была уверена, что все делает правильно. Ее голос звучал мягко и твердо, наполнял уверенностью, а в ее руках был теплый покой и обещание того, что все будет так, как она сказала.
И Алекс поверил.
* * *
Когда спустился сонный взлохмаченный Гарри, мальчик уже посапывал на диване, укутанный двумя толстыми пледами, а Джинни сидела с огромной чашкой горячего чая за столом и задумчиво выписывала пальцем узоры на столешнице.
— Привет.
Гарри уткнулся носом в уютную ямку на теплой шее жены, с наслаждением вдыхая родной цветочный аромат, окружавший ее всегда и всюду. Джинни ласково взъерошила его черные волосы и привычно остро ощутила, как задрожало все ее существо от любви к этому мужчине, от бесконечной и нестерпимой нежности, которая делала тело легким, колола кончики пальцев и рассыпала в воздухе искры, то и дело проскакивавшие между ней и мужем. Она готова была идти за ним на край света, броситься в адское пекло или сделать что-нибудь сумасшедшее, лишь бы чувствовать тепло его объятий и задыхаться от света его глаз, в которых сияла любовь. Эта любовь была самым важным и главным в ее жизни, и она ощущала это каждую минуту.
— Даже домовики видят утренние сны, а моя королева Джиневра сидит с таким видом, как будто озабочена проблемами глобального потепления и вопросами урегулирования очередного конфликта с великанами. Спасибо за вчерашний ужин, любимая. Все было на высшем уровне, итальянцы были в восторге от твоего пудинга. Они не попросили рецепта?
Джинни усмехнулась и налила мужу свежеприготовленного кофе.
— Нет, хотя я могла и не понять этого мистера Орфио ди Лацца с его ужасным английским, бурными эмоциями и жестами.
— Угу, — кивнул Гарри, с шумом отхлебывая горячий кофе, — забавный человечек. И не скажешь, что он аврор, правда? Многие, думаю, обманываются его внешним видом. Кстати, не забудь, через неделю мы идем на дружеский матч Англия — Италия. Дети в жутком восторге.
— Да, кроме Лин и Алекса, им это не придется по вкусу, — тихо заметила Джинни, — Лин не любит шумные многолюдные сборища, а мальчик, по-моему, так и не увлекся квиддичем, несмотря на все старания Лили.
— В этом он похож на нее, — Гарри немного натянуто улыбнулся и помолчал.
Джинни тихонько кивнула. Гермиона Грейнджер никогда не любила квиддич.
— Знаешь, я много думал, — Гарри обнял жену за талию и хитро усмехнулся, — Лин не похожа ни на меня, ни на тебя, ни на других детей. Может, ее подменили в Мунго?
— Гарри!!! — Джинни гневно полыхнула взглядом на мужа, и тот поднял руки, в зеленых глазах игриво подмигивали золотые чертики.
— Да шучу, шучу! Просто совершенно непонятно, как у нас с тобой могла родиться такая… такая…
— Какая — такая?!
— Такая… неувлеченная квиддичем дочь.
Джинни невольно фыркнула, не сдержала смеха. Насчет квиддича была истинная правда. В их доме царил культ этой игры. Стены в комнате Лили и мальчиков пестрели плакатами квиддичных команд, споры и драки разгорались из-за них же, покупалось неисчислимое количество сувениров, значков, фигурок игроков, шляп и шарфов, дуделок, карточек и прочего, имеющего мало-мальское отношение к квиддичу. Да и они с Гарри тоже старались выбраться на финалы Британской Лиги и мировые чемпионаты.
— Вчера заглядывала мама, — припомнила Джинни.
— И?
— Беспокоилась за Арти.
— А что за него беспокоиться? — удивился Гарри и зевнул, — он отлично выдержал все традиционные экзамены Аврората, осталось только практическое испытание. Обычно ребята всем отделом придумывают что-нибудь эдакое. В прошлом году группу Терри запихнули в образцовое болото, кишащее валлийскими гриндилоу, и дали задание каждому на рожки привязать бантик. На бедняг было жалко смотреть, это я о гриндилоу говорю. Кажется, именно после этого они все тихо вымерли от пережитого ужаса в виде будущих авроров. Потом к нам приходил разбираться Комитет по охране магической природы, шуму было… А в позапрошлом году, помнится, Колин нанял болгарских вейл, и еще там были замешаны мерроу. Тоже был… кхм… скандал. А за Артура я даже не беспокоюсь, он сможет выбраться хоть из лап гриндилоу, хоть из ручек вейл. Честное слово, я горжусь своим крестником.
Джинни нахмурилась. Что-то еще было в памяти, о чем она хотела спросить мужа. Ах, да…
— А Алексу ты сказал?
Гарри смущенно взлохматил волосы и привычным жестом потер переносицу, водружая на нос очки. Он оттягивал это уже неделю, клял себя за нерешительность, отговаривался важными делами и предстоящим ужином, убеждал, что ничего такого он не совершает, но не мог. Едва мальчик попадался ему на глаза, и Гарри открывал рот, как сразу же все слова куда-то испарялись.
— Н-н-н-нет…
— Ох, милый, нельзя же так! Он может подумать, что мы его бросаем, что недовольны им, — в голосе Джинни было беспокойство.
— Я согласен с тобой абсолютно и полностью, — Гарри тяжело вздохнул, — мне тоже не по себе, но таков закон. Несовершеннолетний маг, у которого нет родителей, и есть родственники маглы, должен проводить в их доме определенное количество дней в году.
Джинни, отвернувшись, сердито загремела посудой в буфете.
— Этот дурацкий закон — перестраховка, не понимаю, чего вы все так боитесь. И почему мальчику обязательно нужно поддерживать отношения с этими ужасными маглами? Я едва выдерживаю в доме Дурслей полчаса, потому что Дадли обычно заметно трусит и поэтому лебезит так, что становится противно, Гортензия глупа, как пробка от бутылки сливочного пива, их сынок невероятно, чудовищно невоспитан, да от них просто стошнит кого угодно! Если родные Алекса такие же, как…
— Ты прекрасно знаешь, после каких событий был введен этот закон, — мягко оборвал ее Гарри, — и я не могу его нарушить, хотя, наверное, понимаю мальчика, как никто другой. Я понимаю, что ему не захочется возвращаться в дом этих людей после всего, что он узнал, испытал, после набитого чудесами Хогвартса, после нашего дома, в котором, как мне кажется, ему очень нравится. Но прости меня, я не могу переступить через закон, за поддержку которого выступал сам, разумность и нужность которого доказывал всему Министерству. И еще… Алексу, именно Алексу нельзя рвать все связи с маглами, нужно хотя бы раз в год встречаться с этими Бигсли, какими бы они ни были, потому что в конечном итоге это пойдет на пользу только ему.
Джинни прерывисто вздохнула и ошеломленным и немного испуганным взглядом посмотрела на мужа, словно не веря услышанному.
— Ты… боишься, что Алекс… что вдруг он… когда-нибудь… ты не уверен в нем? И потому не отказался и от опекунства?
Гарри молчал почти минуту, и Джинни затаила дыхание, боялась сказать что-нибудь еще, неосторожно разбить эту нависшую, ощутимую, давящую тишину, прорезавшую пространство острым ножом и отдалившую их друг от друга. Ей вдруг показалось, что слова вылетят и повиснут в загустевшем воздухе между ними, и тогда произойдет что-то дурное. Она резко встряхнула головой, отгоняя нелепые мысли.
— Нет-нет, я уверен в нем. Но не уверен в себе. Не уверен в Роне. Не уверен в нас.
— Что? Я не понимаю, — Джинни беспомощно развела руками и ощутила, как какое-то странное чувство легко взлетело вверх с ее плеч, воздух снова стал нормальным, и можно было вздохнуть полной грудью.
— Понимаешь, я не уверен в том, сможем ли мы правильно воспитать его. А ведь мы несем огромную ответственность за него, за его душу, за его видение мира. Рон не может принять Алекса, не знаю, сможет ли когда-нибудь. Все в мальчике напоминает ему о прошлом, бередит старые раны, поэтому он злится и не может сдержать себя. А я… мне жаль этого ребенка. Его, как когда-то и меня, грубым рывком вырвали из обычного привычного мира и окунули в магию, в то, что раньше он считал сказками и глупыми легендами о Мерлине. И едва он успел осознать свою причастность к миру волшебных палочек и кипящих котлов, едва сумел ощутить свою волшебную силу, как тут же наткнулся на отчуждение этого мира, на враждебность и страх, так или иначе, высказываемые по отношению к нему. Мы были неправы с самого начала, ты помнишь? Каждое наше неосторожное слово, невысказанная, но понятная мысль, невольно вырвавшиеся эмоции, черт, я теперь за все это боюсь! Но я виню себя за несдержанность и в то же время осознаю, что это получились непреднамеренно, и у нас есть шанс все исправить. Мы должны попытаться не допустить новых ошибок. И еще мы должны помочь Алексу преодолеть отчуждение.
Гарри задумчиво смотрел на моросящую сырость за окном, и блеклые лучи утреннего солнца, наконец пробившиеся сквозь кромку серых облаков, странно осветили его лицо, сделав черты резче и в то же время почему-то моложе. Джинни вдруг показалось, что перед ней снова юный семнадцатилетний Гарри, принимающий тяжелое, но верное решение. Она подошла к нему и крепко обняла, стараясь поддержать, как и тогда, влить свою силу. Он обнял ее в ответ и продолжил:
— Именно мы и никто иной. Все получилось так, а не иначе, мы стали опекунами этого мальчика, значит мы добровольно взвалили на себя эту ношу и должны вырастить из него хорошего человека...
«Непохожего на его родит… нет, на его отца» — додумала Джинни и прижалась к мужу, слыша, как мерно бьется его сердце.
— Сильного, справедливого, честного. Честного, прежде всего, перед самим собой. Человека, который сможет осознать и принять ошибки прошлого и не побоится идти в будущее с открытой душой. Но сможем ли мы?
— Сможем, — прошептала Джинни, — я знаю, что так и будет. И верю в тебя и в нас, хотя ты и сомневаешься. Наши дети мудрее нас, и если вдруг мы споткнемся на пути, если косность и предубеждения окажутся сильнее нас, они ему помогут.
Гарри поцеловал ее в мягкие губы, принимая ее уверенность, прижал к себе и вдохнул аромат ее волос. Джинни всегда умела найти нужные слова. И она почти всегда оказывалась права. Он надеялся, так будет и на этот раз.
А Джинни думала, что сегодня было странное утро. Она пыталась заронить семена надежды в сердца двух человек. Одного взрослого, сильного, но сомневающегося мужчины, а второго — маленького одинокого мальчика. И этот мужчина, и этот мальчик были в чем-то, очень глубинном, удивительно похожи.
* * *
— Спорим, итальянцы выиграют? Ставлю десять сиклей и моего Тоби против твоей волшебной палочки.
— Ага, с чего это вдруг? Во-первых, наши реально круче, они в прошлый раз в полуфинал чемпионата мира вышли, а итальянцы даже в четверть не попали. Во-вторых, в твоей копилке и трех сиклей не наберется, а Тоби давно уже сдох, пушистиков все-таки надо кормить. А в-третьих — спорить на свою палочку? Ты меня за дурочку держишь? Трижды ха, Сириус Поттер, спорить я с тобой не буду, даже не надейся.
Лили показала разочарованному брату язык и демонстративно удалилась к себе в комнату. Сириус пристал со спором сперва к Алексу, а потом к Джеймсу, но те тоже отмахнулись, потому что пытались сыграть в волшебные шахматы без черного ферзя и белого слона (те благополучно были утеряны). Давным-давно не выбиравшиеся на белый свет фигуры кисло зевали, вяло толпились и топтались кучками, а мальчики азартно решали, может ли ладья заменить ферзя, и принимать ли поражение, если трусливый король сдается прежде, чем его выпихнут на доску. Лин настойчиво подталкивала черного короля, а тот упирался и прятал корону под мантию.
Гарри из-за газеты наблюдал за детьми, сдерживая усмешки. Он любил такие вечера. Покой, тихое тепло дома, привычное и уютное ворчание домовиков, любимая Джинни, звонкие голоса детей, их веселые лица. Пусть за сыновьями нужен был глаз да глаз, чтобы они не взорвали дом, старшая дочь бессовестно вертела им как хотела, а младшая имела привычку исчезать, а потом, после полудня безумных поисков, нервных криков и сотни капель Успокоительного зелья, находиться где-нибудь на чердаке, в кухонном шкафу или под вывороченными бурей подгнившими корнями старого дуба — это была его семья, его родные человечки, его дети. Они были такие разные, совсем не похожие друг на друга (по крайней мере, мальчики отличались от девочек!), и в то же время удивительно повторяющие черты Джинни и его.
Лили. Его первое дитя. Он, наверное, не осмелился бы признаться даже самому себе, но она занимала в его сердце особое место и была особенной. Появившаяся на свет в последний, самый страшный и темный год войны, она, словно звездочка, осветила его жизнь, стала неким символом надежды и веры в будущее. Она наполнила его совершенно новым, неизведанным чувством отцовской гордости и нежности, заботы и огромной ответственности. Он вдруг стал взрослее и старше, взглянул на мир по-новому. Он теперь в полной мере понимал своих родителей, самоотверженно сражавшихся с Волдемортом, свою мать, безоглядно отдавшую свою жизнь ради него. Потому что сам теперь защищал, но не всю магическую Англию, не огромное множество незнакомых магов, а свою любимую Джинни и свою крохотную дочурку. Это было остро и близко, так близко, что каждый удар сердца бил по нервам, переплавлял страх за них в силу и решительность. Первый осмысленный взгляд Лили, ее милая смешная улыбка, крепко сжатые маленькие кулачки, ее плач, с самых первых дней требовательный, первое слово, первые шаги, первые шалости — все это крепко сидело в нем. Он готов был сразиться с любым, кто мог погасить улыбку его дочери.
Джим и Рус. Джеймс Ремус Поттер и Сириус Альбус Поттер. Все друзья, родные и знакомые различали их с трудом и в один голос твердили, что они похожи, как две капли воды, как два пера феникса, и как два волшебных бездонных мешочка набиты проделками и хулиганством. «А здесь гены Уизли виноваты, я не при чем!» — обычно шутливо отнекивался он. Но это продлится недолго. Пока они еще проказливые дети, беззаботные и непосредственные, а потом вырастут в разных людей. Например, все прекрасно знают, что балагур и весельчак Фред Уизли основал магазин волшебных вредилок, придумав неисчислимое множество всевозможных гадостей, отравляющих жизнь нормальным взрослым людям, и останавливаться на этом не собирается — расширяет сеть своих магазинов и искренне считает, что это дело его жизни. А кто из непосвященных догадается, что немногословный замкнутый Джордж Уизли, занимающийся скучнейшим делом на свете — разведением флоббер-червей для австралийских магов-фермеров — тоже один из известных Умников Уизли, почти легенд Хогвартса, которым стараются подражать нынешние школяры? Они с братом даже утратили внешнее сходство. Джорджу сильно досталось при событиях одиннадцатилетней давности — лицо пересекает уродливый шрам, стянувший кожу, некогда спаленные заклятьем волосы потускнели и поредели, сухожилия на левой ноге повреждены, и он заметно хромает. А Фред умудрился выбраться из всех передряг целым и невредимым, пылает рыжей шевелюрой и с возрастом разве что немного погрузнел, но так и остался прежним Фредом, отточившим свое чувство юмора почти до игольной остроты. Он обожает жену и дочку, имеет кучу приятелей, любит вкусно поесть и повеселиться как следует, а Джордж ведет почти затворническое существование, лишь изредка выбираясь в Англию, и досадливо морщится, когда мать начинает над ним причитать и хлопотать. Судьбы братьев-близнецов Уизли разбежались по разным дорогам. Как разведет жизнь братьев-близнецов Поттеров?
Им с Джинни видно, что сыновья отличаются друг от друга. Джеймс чуть серьезнее, чуть собраннее, чуть спокойнее, чуть внимательнее к окружающим. Всего лишь чуть. Но это много будет значить в будущем. Сириус чуть буйнее в своих шалостях, чуть бесшабашнее по духу, чуть развязнее в поведении. Именно он иногда доводит сестер до слез, дразня и обзываясь. А Джеймс словно знает, когда надо остановиться. И извиняется за обоих, если такое случается, тоже он.
Гарри казалось, что сыновья непостижимым образом унаследовали какие-то черты характера тех, в честь кого их назвали. Конечно, в случае с Джеймсом это вполне объяснимо, но Сириус? Как мог передать свой характер его крестный, маг из знатной чистокровной семьи, чья молодость навсегда осталась заточенной в стенах Азкабана, а жизнь была растоптана под ногами Волдеморта? Крестный, почти до последнего видевший в крестнике лишь зеркальное отражение погибшего друга, движимый неутолимой жаждой мести и убитый заклятьем, вылетевшим из палочки собственной кузины, еще когда сам Гарри был подростком? Впрочем, ведь и Сириус приходился ему дальним родственником. И нередко, помимо воли, Гарри видел в своем сыне, Сириусе Поттере, Сириуса Блэка. Взгляд, жест, брошенная с особой интонацией реплика. И становилось немного не по себе. Гарри по-своему любил крестного, был благодарен ему, и это не забывалось и сейчас, но видеть в сыне неудержимого в своих порывах Сириуса Блэка…
Полина. Маленькая, задумчивая и серьезная Лин, как сияют ее удивительные сиреневые глаза, и светится круглое личико от редкой гостьи-улыбки! Хоть неулыбчивая, но ласковая, она до сих пор любит забираться к нему на колени, обнимает за шею и молча, ничего не говоря, утыкается носом в плечо. Что творится в ее головке? Она — единственная из детей, кто проявляет хоть какой-то интерес к миру маглов. Лили и мальчиков ничего магловское не трогает, разве что какие-нибудь шуточные безделки вроде мини-шокера или что-нибудь из магазина приколов. А Лин нравится рассматривать неподвижные фотографии самолетов, она расспрашивает, как они летают и не падают; магловские книги с неподвижными картинками; метро; самое обычное магловское кафе; дети-маглы, ее ровесники.
Джинни была строга с детьми, а он, помня собственное безрадостное детство, безбожно их баловал, потому что чувствовал всепоглощающее счастье, перехлестывавшее через край всего его существа, когда в доме смеялись дети. Когда он видел, что в их чистых глазах нет страха и потерянности. Когда понимал, что его сыновьям и дочерям не придется пережить то, что пришлось пережить ему. Что они не будут выгрызать у жизни крохотные кусочки нечаянной радости. Что они не будут прятаться и скрываться, каждый миг ожидая, что из-за угла прилетит смертельное заклятье. Его дети жили в свободном мире, не омраченном тенью Волдеморта, и он знал, что если понадобится — умрет, но сохранит этот мир.
А еще в этом мире, в его доме живет Алекс Грейнджер Малфой, и ему надо наконец сказать, что две недели, минимальный срок, который с боем удалось выторговать у Департамента социального обеспечения магического сообщества, ему придется провести в доме его магловских опекунов Бигсли.
Мальчишки наконец пришли к согласию, ухитрились-таки расставить фигурки без недостающих и начали партию. Лин наблюдала за ними, лежа на полу и подперев щечки кулачками. Джим дергал себя за отросшую рыжую челку, лезшую на глаза, вскакивал и снова садился, Рус тараторил без умолку, а Алекс молча и обстоятельно обдумывал каждый ход. Гарри подметил в мальчике эту особенность — он словно сдерживал себя, сдерживал в улыбке, движениях, проявлениях чувств, и в то же время ему было неловко от собственной холодности на фоне весьма эмоциональных и нетерпеливых Лили, Джима и Руса. Но он не был холоден или равнодушен по природе, где-то глубоко в нем горело пламя, до поры, до времени старательно скрываемое, а может быть просто бессознательно подавляемое.
Гарри решительно сложил газету. Хватить оттягивать.
— Алекс, я хочу с тобой поговорить.
Мальчик поднял голову.
— Да?
Черт, как же он все-таки похож на своего отца, даже жутко становится от такого сходства. Если не цвет волос, можно было бы поклясться, что перед ним снова двенадцатилетний Драко Малфой.
Хотя… нет. У Малфоя никогда не было такого внимательного взгляда и привычки чуть наклонять голову, слушая. Это — ее. Гарри не раз ловил себя на том, что приглядывается к Алексу и выделяет в нем каждую черточку, мельчайшее проявление характера, пытаясь то ли угадать знакомое, то ли утвердиться в мысли, что мальчик унаследовал только лучшее, что было в Драко Малфое (было ли?) и Гермионе Грейнджер. Как странно переплелись в этом ребенке гены его родителей, и как тяжело не видеть в нем ее…
— Выйдем-ка прогуляемся, а вы подождите нас здесь, — сказал Гарри.
Джим и Рус удивленно взглянули на отца, а темные бровки Лин нахмурились.
— А вы скоро вернетесь? — протянула она, — папочка, в саду темно уже.
— Скоро, солнышко, просто нам с Алексом нужно поговорить.
Гарри с мальчиком спустились по широкой террасе и медленно пошли по дорожке, вымощенной узорчатым кирпичом. Алекс шел молча, приноравливаясь к его шагам.
— Как вы сходили в Косую Аллею? — спросил Гарри, стремясь все сказать и в то же время оттянуть этот неприятный момент.
— Хорошо, — отозвался мальчик, и по чуть-чуть изменившемуся голосу можно было понять, что он улыбнулся, — миссис Поттер опустошила половину магазина мадам Малкин, накупила кучу одежды. У меня за все одиннадцать лет столько не было, кажется. Только…
— Что?
— Эти парадные мантии, — смущенно протянул Алекс, — их что, обязательно нужно надевать? Они такие… такие девчоночьи…
Гарри засмеялся, припоминая собственные чувства при виде чего-то бутылочно-зеленого в руках миссис Уизли.
— Боюсь, что да. Правда, в Хогвартсе обычно они требуются к курсу четвертому, да и то не всегда. Полагаю, Джинни немного увлеклась в своем энтузиазме.
Алекс тихонько вздохнул. Они шли все дальше, благо сад был огромный и полудикий. В теплом воздухе витали усилившиеся к ночи ароматы цветов, пахло нагретой за день корой ореховых деревьев, терпкой зеленой листвой, мятой и розмарином, нежно и мелодично пели цикады. Алекс уже немного удивлялся, почему его опекун захотел поговорить именно в саду. И словно услышав, мистер Поттер откашлялся и сказал:
— Алекс, мне нужно кое-что тебе сказать. Но перед этим… ты помнишь, что я написал тебе в последнем письме в Хогвартс?
— Да, конечно, я… я так и не сказал вам… спасибо, мистер Поттер! Мне Рейн объяснил, но я даже и не ожидал. Я был так рад!
Гарри чувствовал смущение и волнение Алекса. Нет, этого точно не было в Драко Малфое.
— То, что я тогда написал, остается в силе. Мой дом — твой дом, Алекс. Но есть одно «но».
Алекс напрягся и весь подобрался, словно готовясь услышать что-то страшное. «В его жизни было мало радости», вдруг вспомнил Гарри слова Анджелины, когда она рассказывала про успехи Алекса в Хогвартсе, его неподдельный интерес на уроках трансфигурации, восторг в глазах от получающихся заклятий. Да, жизнь в доме таких людей, как Бигсли, безусловно, особо веселой не назовешь.
— По закону о совместном опекунстве, ты должен провести у своих магловских опекунов несколько дней каникул.
Алекс вздрогнул, и Гарри почти осязаемо ощутил его участившееся дыхание.
— Сколько дней?
— Две недели. Это минимум.
Гарри остановился, и мальчик тоже. В сгущающихся сумерках трудно было разобрать, что выразилось на лице Алекса, однако в серых глазах мелькнуло и пропало что-то, больше похожее на облегчение, чем на разочарование.
— Всего две недели? И потом я вернусь к вам?
Неужели он боялся, что его не пустят обратно?
— Конечно. Если сам захочешь. Я не могу принуждать тебя силой жить в моем доме и терпеть опасное соседство Джеймса и Сириуса. Но предупреждаю, если ты предпочтешь остаться у Бигсли, мне придется обосноваться по соседству у Дурслей, потому что Джинни и Лили вряд ли пустят меня без тебя.
А вот теперь было отчетливо видно, как в душе мальчика перемешались неуверенность и доверие, досада и радость. Ему, наверное, не очень хотелось провести у Бигсли две недели, но облегчение от того, что потом он вернется, затмило все чувства.
— Ну вот, это все, что я хотел сказать, — развел руками Гарри, — ты как? Готов ко встрече с Бигсли?
Алекс помолчал, ощущая прикосновение теплого ветра, словно чьи-то легкие и ласковые ладони погладили его по лицу. Цикады пели так же нежно, а сквозь листья кленов, мимо которых они сейчас проходили, просвечивали звезды. Мгновенное сильнейшее отвращение к Бигсли, нежелание возвращаться в их дом, какой-то дурацкий необъяснимый страх, заставивший сердце забиться в сумасшедшем темпе, понемногу улеглись, уступая место тихому покою. Он глубоко вздохнул, успокаиваясь, и взглянул на мистера Поттера.
— Да. Это ведь неизбежно? — и сам удивился книжности выскочившего слова.
Надо же — «неизбежно»! Ему вдруг захотелось спрятаться куда-нибудь в темный уголок и молча, в одиночестве, заново прокрутить в голове эту неожиданную новость.
— Неизбежно, — подтвердил мистер Поттер, — ничего не поделаешь. Но ты не бойся и держи оборону, две недели пройдут быстро. Прости, что не сказал тебе сразу в начале каникул, не хотелось огорчать.
— Ничего, — Алекс пожал плечами и усмехнулся, — ведь никогда не бывает так, чтобы все время было хорошо. А я не видел Бигсли уже больше десяти месяцев, так что все правильно.
Гарри невольно захотелось поежиться, столько неосознанной горечи прозвучало в мальчишеском голосе. Он положил руку на плечо Алекса в жесте ободрения.
— Всего две недели.
Это для него — «всего», а как они пройдут для Алекса? Какой вред ему нанесут? Или он станет сильнее? Если он будет и дальше общаться с Бигсли, вот так, едва ли не по принуждению, не утвердится ли в мысли о том, что маглы несносны и только мешают? Или он придет к осознанию того, что нет разницы, магл ты или маг, если ты просто живешь так, как считаешь нужным, и радуешься жизни каждый день, пусть и на свой лад?
А может быть права была Джинни, требуя, чтобы он добился в Министерстве единоличного опекунства? С его связями и именем сделать это было проще простого. Если бы можно было одним махом разрубить этот гордиев узел вопросов и сомнений… Но Гарри по опыту знал, что подобное удается очень редко, гораздо чаще приходится изо всех сил барахтаться в неразберихе и неизвестности, в собственных ошибках и чужих промахах, только надеясь, что когда-нибудь все станет на свои места.
— Па, Алекс, вы где?
Ну что прикажете делать с этими детьми, которым было велено ждать их дома? Без сомнений, весь запас послушания на этот месяц они исчерпали вчера вечером!
В Книге Жизни много страниц —
Вьются рунами времена,
И картины из множества лиц
Оплетают Судьбы письмена.
Песни нежности, слезы тоски,
Лед вражды и жаркая месть,
Серый пепел ушедшей любви —
Это все на страницах есть.
И обман, и подлость, и страх,
Ненависть, злобу ночи черней —
Все запишет чья-то рука,
Станут листы тяжелей.
Трусость — самый страшный порок,
Но предательство — не страшней ль?
И воздастся жестокий урок
Всем забывчивым на Земле.
(c) Lilofeya
_______________________________________________
Ее рука опять падает в пустоту. Кажется, это уже стало привычкой — чуткое забытье-дремота, тревога, тенью прокрадывающаяся в зыбкие картины снов, полумашинальное проверяющее прикосновение ладони и резкое пробуждение. Драко опять нет. Постель с его стороны холодна и почти не примята. Когда мозг полностью осознает это, кровь начинает гулко стучать в висках, и она не может сделать вдоха. И тогда она вскакивает, второпях накидывает халат и, путаясь в поясе, никак не желающем поддаваться непослушным пальцам, спускается вниз, по ступеням лестницы, сочувственно поскрипывающей под ногами. Хотя, нет — вначале взгляд в одно из окон их спальни, выходящее на море, которое не заслоняют деревья. Узкий просвет на песчаный берег, светлый в ночи. Пляшущая неверная дорожка от серебряной луны на волнах. И знакомый силуэт. Только тогда она наконец делает вдох и выдох. В груди дрожит, и покалывают крохотные, но острые шипы.
Вниз, вниз, вниз босыми ступнями по холодным ступеням. Руки скользят по гладкости перил, нащупывают выпуклую твердую и тоже холодную ручку двери. Пахнет йодом и солью, тем особым морским запахом, к которому она давно привыкла. Прохладная трава упруго прогибается под ступнями, шуршат мелкие камни, осторожным зверьком, крадущимся в ночи, шелестит песок, глубоко и вольно дышит море, наползая на берег и оставляя узорчатые клочья пены. Она старается ступать как можно тише, хотя знает, что Драко ее все равно не услышит. Он погружен в себя и почти ничего не замечает вокруг, словно спит с открытыми глазами. Светлые волосы, небрежно убранные со лба, мерцают в потоке лунного света, бледное лицо спокойно и бесстрастно. Только это обман, под белым холодом тлеет опасное черное пламя, которого она боится больше всего на свете.
Она покусывает губы, восстанавливает сбившееся дыхание. Ночная прохлада вкрадчивой змеей обвивает ноги. Она медленно и неловко опускается на песок рядом с Драко, с виноватой осторожностью трется щекой об теплую, пропахшую морем рубашку, с замиранием сердца (не в первый раз, но все же!) ожидая первых его слов. Он не слышит ее шагов, но всегда откликается на прикосновение.
— Ты здесь.
Его голос хриплый, сорванный, как будто он кричал полночи в сумрачную, туманную, дрожащую звездными бликами морскую даль, пытаясь перекричать шум прибоя.
— Да, — шепчет она, прижимаясь ближе. — Всегда.
Он с шумом втягивает в себя воздух, и она слышит стук его сердца. Мерный и четкий ритм. И странным образом этот ритм окончательно успокаивает ее. И уже уверенно, плавным движением она тянется к мужу, обхватывает ладонями лицо, вглядываясь в глаза. Серый их цвет кажется неестественно темным, почти черным, в глубине зрачков безмолвно, приглушенно, задавленно и от этого еще более жутко корчится боль.
Она невесомо касается губами лба, век, скул, проводит вздрагивающими руками по влажным волосам, полная сострадания и готовности разделить с ним боль. Она, словно море, полна любви, материнской и всеженской, заботливой, чуткой и оберегающей.
И боль тонет в этом море, захлебывается нежностью.
Его руки обнимают ее со знакомой требовательной силой, а бриз ерошит волосы и подталкивает в спину, запах водорослей и йода становится резким, почти неприятным, прибой громче набрасывается на песчаный берег, подкатывая холодные волны к их ногам, словно гонит. Море напоминает о том, что у них есть дом, терпеливо ждущий и зовущий теплым светом свечи на окне.
— Пойдем?
Он кивает, поднимая ее с песка, и целует в волосы. Она знает — бесполезно говорить, что все будет хорошо, что надо жить дальше, что ушедшие живут в нашей памяти. Они оба знают, что все это ложь. В минуты слабости это лишь дурманное утешение, после которого наступит жестокое отрезвление-понимание, что ничего нельзя изменить, нельзя обратить время вспять, нельзя заставить дорогу изменить свой виток и пройти еще раз по тем местам, что уже забыли звук твоих шагов, нельзя сделать так, чтобы все было только по-твоему, даже если ты почти всемогущий маг.
Если бы она могла, если бы только это было в ее силах, если бы у нее был хроноворот, который когда-то дала ей МакГонагалл, она, не колеблясь, даже рискуя собственной жизнью, вернула бы тот день и все сделала для того, чтобы Грегори и Винсент остались живы. Она бы кинулась к Грюму, к аврорам и возможно даже… но эту мысль она ни разу не додумывала до конца. Мысль дрожала внутри одинокой струной, пугая одним своим появлением, и одновременно бессильно провисала в пустоте ее страха. Этот отнимающий свет в глазах, ознобный стылый страх поселился в ней с того промозглого декабрьского вечера через несколько дней после Рождества, когда она, вернувшись из ирландского замка, не могла найти Драко, хотя точно знала, что он был в Малфой-Менор, занимался отчетами по рудникам. Об этом свидетельствовали разбросанные в беспорядке счета и конторские книги на письменном столе в кабинете. Люциус и Нарцисса отправились во Францию на крестины новорожденной дочери Юбера Малфуа. Лорд уже третий месяц изъявлял свою милость Лейнстренджам на радость Беллатрисе. У Фионы был очередной депрессивный период пребывания в астрале. Домовики ничего не знали о местонахождении молодого хозяина, да и не в обычае Драко было оповещать их о том, куда он идет. Огромный замок был одинок, угрюм и мрачен. Она проходила по длинным коридорам, поднималась и опускалась по бесконечным лестницам, заглядывала в полные великолепия комнаты, провожаемая пустыми взглядами из-под рыцарских забрал. Сама себе казалась призраком и невольно вспоминала свои первые дни в замке. Стало неуютно, она вновь почувствовала себя чужой, нежеланной гостьей, которую никто не знает и чье присутствие неуместно.
Она малодушно сбежала в их маленький дом, но почему-то там, среди милых и простых, совсем не роскошных вещей, знакомых книг, среди уюта, наведенного своими же руками, под теплое урчание Живоглота и добродушный рокот моря, ей стало еще более тягостно и мучительно. Не было Драко, и не было покоя. Даже застывший в своей давящей тишине Малфой-Менор стал казаться предпочтительнее. И в конце концов, уставшая, измотанная непонятными обрывками каких-то предчувствий, она вернулась в Малфой-Менор, пришла в Кабинет, стараясь не замечать ничего, кроме каменных плит у себя под ногами, и свернулась клубочком в обитом кожей кресле Драко. Смотрела на огонек единственной свечи, которую принесли домовики, трогала бронзовое пресс-папье, небрежно поставленное на самый край стола, и сонные, немного путаные мысли бежали в голове неспешной вязью.
Лев и змея, сплетенные воедино в борьбе. Символы двух факультетов Хогвартса. Наверняка, одна из любимых вещиц Люциуса, в его стиле. Как он, должно быть, ненавидит ее, маглорожденную, осквернившую их чистый род! До прямых оскорблений он, естественно, не опускается ни в семье, ни тем более на людях, в обществе. Возможно, немалую роль в этом играет слово Темного Лорда. Однако гнев и ненависть к грязнокровной девчонке, посмевшей войти в семью, никуда не скроешь, и она читает их при каждой встрече на его надменном гордом лице. В его голосе всегда лед презрения и шипение сквозь зубы. Можно перечесть на пальцах одной руки, когда он обращался напрямую к ней, и это всегда происходило на каких-то официальных приемах, под прицелами фотокамер и Прытких Перьев настырных репортеров, когда сверкали ничего не значащие светские улыбки и громко выражались фальшивые чувства. При этом от него исходил такой холод, что можно было только удивляться, почему не вырывается паром дыхание и не коченеют руки. И в то же время — как теплела его улыбка и как наполнялись любовью глаза, когда он смотрел на жену и сына! Она всегда поражалась разительно менявшимся лицам этого человека: жестокого Пожирателя Смерти и верного любящего мужа, безжалостного хозяина и заботливого отца. У него было много обличий, но в любом из них он всегда оставался собой. С возрастом Драко становится все больше похож на Люциуса, пугающе похож…
Она задремала в кресле и проснулась от мелодичной музыки напольных часов, пробивших два часа пополуночи, онемелого в неудобной позе тела и холодного потока воздуха от распахнувшихся настежь створок дверей, которые резко толкнул Драко. Он вошел, на ходу расстегивая серебряную застежку мантии, совершенно не удивившись ей, точно ожидал, что она окажется здесь. И у него было совершенно неподвижное лицо и скучный голос, когда он сказал:
— Винс и Грег убиты.
Она невольно вскрикнула, а он безучастным тоном рассказал о стычке с аврорами, о том, что он не смог прийти друзьям на помощь, что принести тела родным ему помогли Кларенс Розье и Джеффри МакНейр. Он словно рассказывал о незначительном инциденте, произошедшем к тому же с посторонним человеком, не с ним.
— Я сочувствую, — прошептала она, обнимая мужа и с жалостью глядя в любимые глаза.
А его ответный взгляд был каким-то недоуменным и растерянным. Тогда она впервые почувствовала острую сталь уколовшего страха.
«Не смог прийти к ним на помощь»… А если бы смог? Что было бы тогда? Кто-то другой, Розье или МакНейр, сказал бы ей, что ее муж убит, и выразил свое соболезнование?!
Драко никогда не участвовал в таких делах, которые Лорд называл «забавными» — убийства и издевательства над маглами, обыски в домах магов, пытки полукровок, конвоирование пойманных авроров или обвиняемых в нарушении режима в Азкабан, — во многом благодаря отцу. Люциус, с его изворотливостью и умением повернуть почти любую ситуацию в свою пользу, сумел доказать Лорду, что управляя родовым наследством и ведя все дела по семейному бизнесу, приумножая и без того немалое состояние Малфоев (которое, конечно же, всегда к услугам Господина), Драко принесет куда больше пользы, нежели истязая грязных маглов или обшаривая чужие дома. Тем более, что сам Люциус всегда готов ко всем приказам Господина, а его работа в Министерстве, увы, не позволяет надлежащим образом вести семейный бизнес. Лорд поверил. Или сделал вид, что поверил. Поэтому присутствие Драко на сходках Пожирателей Смерти, конечно же, было обязательным, но его опыт в качестве одного из них был ничтожно мал. При этом во всех разрешенных газетах отец и сын Малфои назывались одними из самых приближенных в близком кругу Лорда Волдеморта.
И она адекватно оценивала волшебные умения Драко. Да, он был Пожирателем Смерти, владел некоторыми темномагическими заклятьями и как никто другой, умел хитрить, лгать, обманывать, скрывать, держать маску равнодушия и холодности. Но он почти не владел боевыми заклятьями. Он не сумел бы отреагировать так, как учат авроров — палить невербальными, едва почуяв тень смертельной опасности, на подозрительный шорох, промелькнувшую тень. Если бы на том пустыре Драко встал лицом к лицу с аврорами, в схватке с Корнером и Бутом или даже с одним из них он бы проиграл, остался лежать на заснеженной траве, как его друзья. Гермиона слишком хорошо знала приемы и методы боевых авроров, еще по Аврорату помнила способности Корнера и Бута, а теперь они еще были закалены войной, постоянной опасностью, жизнью на грани смерти. И никто, кроме Грозного Глаза, не знал о них, а Грюм, сколь ни ценны сведения, поставляемые Драко, не сделает ничего, чтобы позаботиться о его безопасности, потому что иначе кнат цена их столь долго и тщательно скрываемой тайне, слишком многое поставлено на карту. В этой его жестокости таилось их же будущее, поэтому она понимала его. Но вот так, до почти остановившегося сердца, испугалась впервые.
Она всегда боялась за Гарри и Рона, и почему-то никогда — за Драко. Он уходил в ночь на заранее обговоренные встречи с Грюмом, искусно подбрасывал зачарованные свитки, магловские диктофоны и видеокамеры, на которые были наложены комбинированные тройные заклятья — трансфигурации, магической блокады и саморазрушения, для слежки в поместья и дома Пожирателей Смерти, а потом незаметно считывал с них разговоры. И всегда она, хоть и тревожилась, но была уверена в том, что он все сможет, все ему по силам, раз он столько лет ведет двойную игру с изяществом прирожденного игрока, знающего и просчитывающего на несколько шагов вперед свои действия. И вот точно впервые осознала, что однажды Драко может не вернуться домой…
Он прекрасно держал себя в руках, был выдержан на похоронах, принимал и выражал соболезнования, помогал семьям погибших друзей. Не давал ни единого повода упрекнуть себя. Со стороны могло показаться, что все в порядке, все постепенно приходит в норму, и траур скорби скоро неизбежно сменится прежним размеренным течением жизни. Но только она знала, что это отнюдь не так. Много было ночей, похожих на сегодняшнюю, когда она находила Драко на берегу, продрогшего, с мокрыми волосами и бледным лицом, на котором резко выделялись скулы. Она грела своим дыханием его холодные руки, и ей казалось, что под кожей бушует дикое пламя безумия. Но боль в его глазах всегда оставалась ясной и осознанной, не замутненной и не подчинившей себе его рассудок. Теперь в ней всегда сидела стальная игла страха, зародившегося в ту ночь, и если она не чувствовала присутствие Драко, этот страх разрастался, ощетинивался целой гроздью игл, коловших беспомощно вздрагивающее и замирающее сердце.
Да, если могла, она бы отдала все ради того, чтобы не было того дня. Чтобы Грегори Гойл по-прежнему неуклюже топтался в их маленькой гостиной, не зная, куда деть руки, и сбивался в разговоре с ней, называя «Грейнджер». Чтобы Винсент Крэбб молча сидел в углу и со смущением, совершенно неподходящим его грубому лицу, выслушивал подначки и беззлобные насмешки Драко над тем, что тетушка Фанни все-таки сумела поймать его в брачные сети. Они не стали ее друзьями, но она приняла их и даже, надеялась, стала понимать, что они вовсе не были теми тупыми жестокими болванами, как когда-то считала.
Она знала, что Гойл опекает своих брата и сестру сквибов. Отвергнутые собственной семьей и безжалостно отправленные в магловский мир, после того как им исполнилось семнадцать, они стали считаться взрослыми, значит, могли и должны были позаботиться о себе сами, а не надеяться на поддержку чистокровного рода, который осквернили своей неспособностью к колдовству. Семья лишь выделила нищенское пособие и постаралась забыть о позоре. Драко рассказывал, что Грегори крупно поссорился с отцом, довел до приступов истерики мать, был проклят дедом, когда решительно заявил, что не бросит младших. И он сдержал слово, втайне от всех помогал им как мог — деньгами, советом, поддержкой. Помогал освоиться среди маглов, научиться жить самостоятельно, по-магловски. Он даже обращался к ней, спрашивал, как лучше устроить их в чужом и странном мире обычных людей. Для Гидеона и Гиацинты Грегори был почти богом, безукоризненным старшим братом, на которого они смотрели с одинаковым обожанием.
Крэбб был влюблен в юную Артемизу Розье, а та, на удивление всем, в него. Они совершенно не подходили друг другу. Застенчивая и пугливая, как птичка, тихая, романтичная Артемиза, которую любили все без исключения. В ее обществе даже известная сплетница Франческа Джагсон поумеряла свой длинный язык. И рядом Винсент Крэбб, широкоплечий, плотный, молчаливый, носящий Черную Метку и, в отличие от Драко, куда чаще отправляющийся на «забавные» дела. Они были разными, как небо и земля, и комично смотрелись вместе, но при одном взгляде на них становилось понятно, что это абсолютно не имеет значения. Эти двое нашли друг друга. Розье не возражали против родства с Крэббами. Была официальная помолвка, Винсент весь светился, надевая фамильное кольцо на тоненькие пальчики своей невесты, смущенно красневшей и опускавшей глаза от всеобщего внимания. До свадьбы оставалось всего лишь пять дней. Пять дней, которые должны были быть наполнены нетерпеливым ожиданием, радостным волнением и предсвадебной суматохой. Вместо этого их будущее разбилось вдребезги, и теперь не было ни Винсента, ни той Артемизы, которая сияла любовью в день помолвки и трогательно прижимала ладони к пылающим щекам. Артемиза исхудала так, что казалась тенью самой себя, а неделю назад Кларенс Розье отвез сестру по ее просьбе к монахиням Ордена Святой Сибиалы. Сожаление, с которым все встретили эту новость, было на редкость искренним, насколько это возможно у светских чистокровных магов.
Палочки авроров убили не только Пожирателей Смерти, они убили надежного старшего брата, любимого и счастливого жениха, преданных друзей...
Когда она думала так, на какое-то мгновение ее охватывала злость на авроров, на Корнера, Бута и Финч-Флетчли, на Грюма и даже на них. А потом она спохватывалась и кусала губы, напоминая себе: ведь давно поняла, что в этой войне, развязанной Темным Лордом, нет и не будет ни проигравших, ни победивших, и невозможно одним росчерком волшебной палочки поделить виноватых и невиновных. Они — всего лишь пешки на Его доске, которым не дано заглянуть дальше своей клетки. И это не приснопамятные шахматы МакГонагалл, в которые когда-то играли они еще детьми, зная, что справедливый профессор зачаровала их по всем правилам, и нужно не отступая идти вперед, пожертвовать, если потребуется, фигурой, чтобы выиграть. Но в партии Лорда Волдеморта были одни пешки, и их жертвы были бессмысленны.
Ее друзей Драко защитил и защищает до сих пор, а своих — нет.
Драко прикасается губами к шее, в том месте, где маленькая ямка. Цепочка поцелуев тянется вниз, тяжесть тела, его запах, родной, любимый… она прерывисто вздыхает, подчиняясь его рукам…
Спальня залита лунным светом, обманчиво ярким, затмевающим звезды, но не умеющим разогнать тьму в углах комнаты. Ее едва слышный голос вплетается в перешептывание листвы и шелест северного ветра, несущего с собой дыхание зимы:
«Ты знаешь, любимый, что я плачу вместе с тобой и радуюсь тоже вместе. И я всегда буду с тобой, что бы ни случилось»
* * *
Драко идет по тихой, замершей в своей провинциальной скуке улице непроходимо магловского городка Эйлсбери. В этом городе нет и намека на волшебство, в нем одинаковые магловские дома и одинаковые, аккуратно подстриженные, прилизанные лужайки перед ними. По его улицам самодовольно порыкивают одинаковые магловские «автомобили», как называет их Гермиона. Здесь даже деревья шелестят ветвями как-то по-магловски и одинаково, по однотонному ритму.
Именно здесь, на тихой окраине, Грег приобрел небольшой уютный дом для брата и сестры. Драко бывал здесь вместе с ним. Гидеон и Гиацинта были очень вежливы, предупредительны, выглядели бодрыми и всем довольными. Гиацинта с удовольствием исполняла роль хозяйки и, казалось, давно не тяготилась осознанием того факта, что она и брат — неполноценные сквибы, которым запрещено возвращаться домой, к своей чистокровной семье. Он успел заметить, что двойняшки словно поменялись ролями. Заводилой в их дуэте всегда был фантазер и хвастун Гидеон, а Гиацинта, более спокойная и уравновешенная, исполняла роль второй скрипки. Теперь же брат почти все время молчал, лишь изредка вставляя в разговор пару фраз, а сестра, напротив, бурлила каким-то лихорадочным возбуждением, громко хохотала, одевалась в вызывающую магловскую одежду, чуть ли не с пеной у рта спорила с Грегом по поводу каждого пустяка, настаивая на своем.
Он был у них на следующий день после гибели Грегори. Полчаса сидел, поддерживая пустой разговор ни о чем, не в силах открыть цель своего визита. Гидеон по своему обыкновению молчал, уткнувшись в устрашающе толстый фолиант, Гиацинта беззаботно болтала о том, что она «наконец определилась с колледжем, весной будет сдавать тесты, и пусть только Грег посмеет сказать, что она провалится, ничего подобного, она готовится, корпит над книжками не хуже Ги, и вообще, Грег, кажется, не верит в нее? Она ему докажет, что… а кстати, где Грег? Он ведь обещался еще вчера прийти, они должны были встретиться с Ги, да, Ги? Ну вот, как всегда, Грег такой бессовестный — наобещает, а потом извиняется, что не смог, опоздал, забыл! А что на этот раз? О, а может, у Грега появилась девушка?»
Он не мог ответить, губы немели от попыток сказать страшную правду — Грег больше не придет. У него не будет девушки. Никогда. Наверное, что-то творилось с его лицом, потому что Гидеон резко спросил, оборвав поток речи сестры:
— Что с Грегом?
И только тогда он, мучительно подбирая слова, словно придумывая и оформляя их в звуки в первый раз, рассказал о гибели Грега. С лица Гиацинты сдернутой вуалью сползало напускное оживление, глаза становились все больше и больше, и почему-то в них было только удивление, огромное безмерное удивление, она словно вслушивалась в то, что он говорил, и не могла ничего понять. А Гидеон нахохлился, обхватил себя руками, точно ему внезапно стало зябко, и начал раскачиваться из стороны в сторону, глядя прямо перед собой.
— …примите мои соболезнования… горькая утрата… я скорблю вместе с вами…
Пустые и ничего не значащие выражения лились сами, не принося никакого утешения. Они и не были для этого предназначены. А Драко с ужасом осознавал, что говорит словами Лорда, интонацией Лорда. Именно это Он говорил Крэббам и Гойлам, когда они с МакНейром и Розье принесли тела.
— Ты видел, как он умер? — ровно спросил Гидеон, продолжая раскачиваться.
— Я… да, все видел, но не успел, авроры…
Он рассказал все, как было, не преуменьшая и не преувеличивая. Ему казалось, что он лепечет жалкие, вызывающие презрение оправдания, но он не мог позволить лжи и недомолвок. Это было недостойно по отношению к Грегу и Винсу.
— Когда похороны?
— Завтра. Думаю, что смогу провести вас, никто не обратит внимания. Можно наложить Маскировочные чары или на крайний случай Дезиллюминационное заклятье…
— Нет.
Гидеон прекратил раскачиваться, встал и подошел к сестре, в глазах которой было все то же выражение удивления. Она даже нахмурилась и склонила голову в попытке вникнуть в смысл слов, черным пеплом летающих по комнате, и от этого ее лицо казалось по-детски обиженным.
— Спасибо за все. Мы не придем, — Гидеон отвернулся, словно давая понять, что разговор закончен, и осторожно обнял сестру за плечи, погладил ее по голове, как маленькую девочку.
Были растерянность и ошеломление. Он видел, что они придавлены страшным известием, ощущают себя бесконечно одинокими, потому что не стало единственного родного человека, не бросившего их на произвол судьбы, и ожидал чего угодно — слез, криков, истерики, обвинений — но только не этого какого-то неестественно сдержанного, безумного в своей холодности выражения горя. Он постоял еще немного, а потом тихо покинул дом, перед уходом оглянувшись. Они стояли, все так же обнявшись — оба прекрасно сложенные, грациозные, красивые, похожие друг на друга, но совсем не похожие ни на старшего брата, ни на остальных членов своей чистокровной волшебной семьи, изгнавшей их. Как будто с самого рождения предназначенные для другой жизни.
Он приходил к ним после похорон и не единожды, сам до конца не понимая цели своих визитов. Гермиона не знала о них. Он не говорил, просто не мог сказать ей, словно это было чем-то постыдным, хотя она наверняка поняла бы его. Но он не говорил. В первые дни и даже спустя несколько недель после смерти Винсента и Грегори казалось, что это происходит не с ним. А то, что было на грязном пустыре, поросшем чахлой травой, произошло в изломанном кривыми зеркалами параллельном мире, населенном чужими людьми со знакомыми лицами. Можно было сколько угодно притворяться перед ними и делать вид, что веришь тому, что они говорят, потому что на самом деле это были всего лишь тени от теней настоящих людей. Все время казалось — вот-вот знакомо стукнет в окно Филберт с запиской с корявым неразборчивым почерком Грега или раздастся за плечом в замершем ожидании комнаты смешок Винсента: «Драко, рад тебя видеть, дружище! Как дела? Все мозги над бумажками сушишь?». Но одно неловкое слово отца, брошенный украдкой взгляд матери, в котором читалось сочувствие, тихое прикосновение Гермионы к плечу — как камни, разбивающие кривые зеркала. И он вырывался в свой, настоящий мир, в котором уже не было его друзей.
Сколько раз он издевался над ними, жестоко высмеивал, бесцеремонно одергивал, но сколько раз его приводила в изумление их верность и умение прощать обиды! Они всегда шли за ним, а он всегда был под их защитой. Однажды, на втором курсе Хогвартса, на рождественских каникулах они гостили у Паркинсонов. В парке поместья рос огромный дуб, и Драко поспорил с Блейзом и Тео, кто заберется выше без колдовства. Грегу и Винсу запретили участвовать из-за их веса, и они молча наблюдали, как карабкаются вверх по обледенелым раскидистым ветвям трое их друзей. Пэнси осмелилась забраться только на самую нижнюю толстую ветку. Драко долго помнилось, какими холодными и твердыми были ветви, как опасно скользили по ним ноги, как шершавая кора царапала руки, и глухо гремели потревоженные сухие листья. Тео сдался первым, Блейз упрямо пытался нагнать, но Драко все равно взобрался выше всех. Он не успел хвастливо прокричать об этом, потому что в один страшный момент нога все-таки соскользнула, оторвалась омела, за которую он ухватился в панике, и правую руку выше локтя полоснула резкая боль. Потом был полет вниз. Но ушибся он не сильно, Грег успел наспех выкрикнуть заклятье Левитации, а толстый слой палой листвы еще больше смягчил паденье. Он вскочил на ноги, в сумятице ничего не почувствовав, и только по лицам друзей понял, что что-то не так. Правая рука запульсировала болью, и взглянув на нее, он едва не потерял сознание. Длинный острый сук прорвал одежду, разодрал кожу, пропорол мышцы и повредил крупный сосуд. Кровь быстро пропитала рукав и закапала на землю. Тео и Блейз только таращились в испуге, тонко вскрикнула Пэнси и сразу же заплакала, а Винсент сорвал свой шарф, туго перевязал его руку, подхватил его и потащил к дому. Они с Грегом доставили его в Малфой-Менор через камин уже почти потерявшего сознание от кровопотери. Отец был в бешенстве, крупно поссорился с Персеем Паркинсоном, обвиняя того в случившемся. Бледная мама только повторяла: «А если бы Грегори не успел с заклятьем? Если бы Винсент не догадался перевязать тебе руку?». Тео и Блейз не приходили, Пэнси не пускал ее отец, а Винс и Грег каждый день навещали его, изнывавшего от постельного режима. И Нарцисса, наблюдая за их дурачествами, с непонятной грустью сказала: «Редко в нашем мире встречается такая преданность другу. Береги ее, сынок». От того дня остался длинный шрам на правой руке и ощущение дружеского плеча, на которое можно опереться, когда ты истекаешь кровью.
Но он по-прежнему не ценил это, принимая все как должное, само собой разумеющееся. Он редко обращал внимание на их настроение, почти не интересовался их мнением, их мечтами и надеждами. Он был Драко Малфой, а они — всего-навсего Крэбб и Гойл. Лишь после их гибели Драко понял, что мир стал холоднее без друзей.
Они снились ему каждую ночь. Лежал ничком на бурой траве, неловко вывернув руку, Грег, и грязный снег не таял на его лице. Снова и снова ругался сквозь зубы Винсент, и его палочка палила заклятьями в четыре смутных фигуры. Хотя Драко точно знал, кто убил их, но у этих фигур во сне не было лиц, не было даже точных очертаний, они менялись, переползали с места на место клочьями тумана. Если приглядеться, то можно было различить лохматую голову Поттера, мелькал долговязый силуэт Уизли, скалился в усмешке Грюм. Фигур становилось все больше, и когда вокруг Грега и Винсента клубилась сплошная стена грязно-серого тумана, Драко слышал:
"Ты должен быть здесь, Драко. Почему тебя нет с нами?"
Голос Винсента, знакомый с детства. В нем не было ни злости, ни ненависти, только растерянное удивление. Словно друг, как обычно, пропустил мимо внимания что-то, сказанное или сделанное Драко, а теперь переспрашивает, не поняв, в чем дело.
Простой вопрос, но Драко не мог ответить на него. Как тогда, наяву, он словно увяз в густом воздухе, так и во сне не мог вымолвить ни слова. Он не хотел их смерти, но она пришла. Он предпочитал не задумываться, как именно его действия отзовутся на тех людях, которых он знал всю свою жизнь, но оказалось, что он подверг их смертельной опасности. Он выторговывал у Грюма условия для своей семьи, но цена становилась непомерно высокой.
Дни неслись в обычной суете, в круговерти повседневных и других дел часто не хватало времени, он переставал ощущать тяжесть потери, но ночью, в его снах царил кривой мир зазеркалья. И казалось выходом не спать. Он причинял боль Гермионе своим невниманием и вспышками раздражения, заставлял ее тревожиться, но без нее точно сошел бы с ума. Сны утрачивали свой жуткий, почти мистический смысл, когда он обнимал ее и ощущал, как щекочут щеку пушистые волосы. Наверное, в прошлой жизни он совершил что-то очень хорошее, раз сейчас она была с ним.
Каждый раз, когда он шел к Гойлам, слова из сна отчетливо звучали в ушах.
«Ты должен быть здесь, Драко». Должен был. Но не был.
Должен был ли он приходить к Гидеону и Гиацинте? Но не приходить он не мог.
Он всегда трансгрессировал за несколько улиц и шел, нет, брел, оттягивая момент встречи, но тем не менее, неуклонно и неотвратимо приближался к знакомой калитке. А потом, словно набравшись смелости и решимости, стремительно шагал за порог, чтобы снова обречь себя и их на получасовое молчание, прерываемое лишь изредка, когда выдавливались обязательные вежливые фразы, устаревшая церемониальная дань приличиям. Эти слова беспомощно бились в комнате и рассыпались в прах от холода, царившего в глазах брата и сестры. Движения Гиацинты становились еще более порывистыми, она то и дело что-нибудь роняла, разбивала, хлопала дверями и шаркала стульями. Гидеон почти не отрывался от своих книг, занимался какими-то расчетами, используя странные магловские приборы. Драко был им не нужен, его присутствие стесняло их, причиняло неудобства. Они даже не расспрашивали о похоронах, не вспоминали о старшем брате, их горе и скорбь никак не проявлялись в эти тянущиеся полчаса, и со стороны могло показаться, что они неблагодарно забыли о Греге. Но странным образом Драко их понимал. Ни к чему громкие тирады и истеричные представления, рассчитанные на окружающих. Горе было слишком глубоко и сокровенно, чтобы выносить его на чужой суд. Поэтому были так резки и неосторожны движения, молчаливость граничила с грубостью, и в окна дома словно не заглядывало солнце, он был погружен в глубокие сумеречные тени.
* * *
Сильный порыв ветра бьет в лицо, швыряет горсть мелкого дождя, напоминая о том, где он находится и зачем. Он снова решительно шагает вперед. Сегодня есть причина появиться в маленьком доме на окраине магловского города.
Он тянет на себя знакомую низкую калитку, выкрашенную белой краской, и вновь останавливается, удивленный звуками, доносящимися из-за пышного куста живой изгороди. Песня. Простая мелодия, незамысловатые слова, мягкое женское контральто.
Я подарю тебе небо,
Небо с пылающим солнцем,
Таким, как моя любовь!
Голос звучит немного приглушенно и прерывисто, как будто его обладательница что-то делает одновременно с пением. И это не звонкий, слегка вибрирующий голос Гиацинты.
Он немного поспешно закрывает за собой щеколду и, движимый мгновенным, почти детским любопытством, заглядывает за куст. Это определенно не Гиацинта. Ему видны выбившиеся из-под пестрого платка пепельные кудри, руки в синих резиновых перчатках, ловко и бережно сажающие во влажную удобренную почву крошечные сизо-зеленые саженцы. Девушка, словно почувствовав его взгляд, поднимает голову и поднимается с колен, держа в руках последний пучок узорчатых листочков. Невысокая, полная, хорошенькая, с добродушным и немного сонным выражением лица.
— Здравствуйте.
У нее милая улыбка, и она магла. Это чувствуется сразу, но почему-то не вызывает отторжения.
— Вы к Ги? Или к Гиацинте?
Она склоняет голову к плечу, и в ее глазах лукавое любопытство. Она юна, доверчива и беспечна. Он стряхивает с себя оцепенение и учтиво здоровается, склонив голову, где-то далеко в глубине души удивляясь своей церемонности.
— К ним обоим. Я их старинный знакомый.
Она хихикает над словом «старинный», которое никак не вяжется с молодым привлекательным джентльменом, безупречно одетым и прекрасно воспитанным. Он добавляет, как будто оправдываясь (и вновь поражаясь себе):
— Я друг их брата.
Хихиканье сразу прекращается, хорошенькое личико хмурится, а в глазах мелькает что-то вроде вины.
— О… Извините, пожалуйста. Я знаю, что Грегори… что его не стало... Я сожалею… Ги сам на себя не похож, я так беспокоюсь за него…
Она говорит что-то еще, мнет в руках несчастный саженец, не замечая, а на него обрушивается водопад вопросов. Кто она? Как хорошо знает Гидеона? Каковы их отношения? Что именно сказали ей Гойлы о смерти старшего брата?
— Боже мой, пожалуйста, проходите! Я так невежливо держу вас здесь. Ги еще в колледже, а Гиацинта ушла на собеседование, обещала вернуться к двум часам. А сейчас уже без четверти, так что вы их дождетесь. Хотите чаю или кофе? Сегодня так сыро и ветрено, хотя обычно в это время уже бывает потеплее.
Она полна заботы и желания загладить свое мимолетное веселье. Он с удовольствием принимает из ее пусть не изящных, но ловких рук чашку горячего чая. В доме все вроде осталось на своих местах. Тот же камин с опустевшей полкой, все безделушки с которой разбила Гиацинта. Кресло Грега у камина. Внушительная стопка книг Ги на столе у окна. Любимая лампа Гиацинты с трижды заклеенным абажуром. На стене несколько японских гравюр, одна из которых повешена криво (ее собирался поправить еще Грег). Но не стало ли немного светлее?
— Что вы сажали? — спрашивает Драко, поблагодарив за чай.
— Аквилегию, ее еще называют водосбором. Конечно, лучше сажать ее осенью семенами, но я будущий биолог и увлекаюсь селекцией гибридных видов, и эти саженцы — мой первый опыт по скрещиванию морозостойких…, — видимо, увидев появившееся на его лице выражение, оживившаяся девушка смущенно прикусывает губу, — простите, пожалуйста, все говорят, что я невыносима, когда говорю о своей работе.
— Моя жена, — Драко невольно улыбается, — моя жена тоже имеет привычку сыпать сложнопроизносимыми терминами и ужасно нетерпима к малейшим проявлениям непонимания.
— Ох, я же не представилась! — спохватывается девушка и забавно всплескивает руками, — меня зовут…
— Эмма!
Голос Гидеона жесткий и колючий. Из-за его спины выглядывает Гиацинта. Отстранив брата, она стряхивает капли с зонта, хмуро и неприветливо кивает Драко.
— Ги! Ты рано сегодня! — радостно восклицает Эмма, и Гидеон обнимает ее одной рукой. В его глазах уже не ставшее привычным подавляемое раздражение, а неприкрытая злость, смешанная с тревогой.
— С тобой все в порядке, Эмма? — спрашивает он, повернувшись к девушке.
— Да, конечно, — смешавшись, отвечает та, — а что должно было случиться? Я была на приеме у доктора, если ты о…
— Нет! — поспешно прерывает ее Гидеон и перебрасывается с сестрой короткими взглядами, — нет, я спросил не об этом.
Значение этих взглядов и тайный смысл сказанного доходит и до Драко. Но он не подает вида, принимая их право на подозрение. Немного помолчав в неуютной тишине, Гидеон с оттенком просьбы, но непреклонным тоном говорит:
— Ты не могла бы ненадолго оставить нас?
Все такая же мрачная Гиацинта швыряет на столик у двери свою сумку и высоким, дрожащим от скрытого напряжения голосом добавляет:
— Нам нужно поговорить с этим человеком, и это очень важно. Ужасно важно!
Эмма растерянно пожимает плечами.
— Конечно.
Осторожно закрыв за собой дверь, она выходит. В окне видно, как она снова склоняется к своим саженцам.
— Драко? — воцарившуюся тишину нарушает Гиацинта, и он чувствует себя до странности нелепо с цветастой чашкой еще горячего, курящегося ароматным дымком чая в руках.
Гойлы снова переглядываются, и Гиацинта едва заметно кивает, уступая брату. Гидеон нервно потирает лоб, словно у него внезапно заболела голова.
— Драко, зачем ты здесь?
Наверное, он ждал этого вопроса, потому что слова вылетают сами.
— Чтобы знать, все ли у вас в порядке. Теперь, когда Грега не стало, вы можете во всем положиться на меня, я позабочусь о вас.
— Мы прекрасно справляемся, у нас все отлично! — нетерпеливо перебивает, выкрикивает Гиацинта и осекается под тяжелым взглядом брата.
— Мы прекрасно справляемся, — неторопливо повторяет Гидеон, его руки скрещены на груди, и он выглядит враждебно, — мы взрослые совершеннолетние люди. Мы четко знаем, чего надо опасаться в этом мире, и чего мы хотим от него. И мы ясно осознаем, что твои визиты вызваны чем угодно, но только не заботой о нас.
Драко охватывает чувство нереальности происходящего, возникает ощущение, что комната с ее обстановкой, тусклым освещением, людьми колышется в туманном небытии сна. Потому что только во сне Гидеон мог дать подобный ответ на вопрос, задаваемый им себе.
— Ты ошибаешься, — начинает он, до конца не веря услышанному, — я с искренним желанием и…
Но его снова перебивает Гиацинта, на этот раз откровенно грубо и цинично:
— Тебе наплевать на нас. И честно говоря, нам наплевать на тебя. Ты допустил, чтобы Грег погиб, и теперь хочешь подлизаться к нам. Ничего не получится, Драко.
— Искреннее желание помочь нам? — подхватывает Гидеон, и губы его кривятся, — как может помочь жалким сквибам-изгнанникам Пожиратель Смерти? Чем хочет помочь каким-то там Гойлам сам Драко Малфой? Абсурдно. Моя сестра права, ты хочешь отмолить свои грехи. Да вот только мы, Драко, не священники, и помогая нам, ты не поможешь себе. Нам не нужна твоя помощь, ни финансовая, ни моральная. Ни-ка-кая, запомни это. Нам помог Грег. Он открыл нам этот мир, научил жить в нем, влил уверенность в своих силах, дал надежду. Он подарил нам будущее. И в этом будущем мы с Гиацинтой будем самыми обыкновенными людьми, теми простецами, которых вы так презираете. Довольно с нас ваших традиций, ваших правил и вашей войны.
— Послушай, Ги, — он пытается найти аргументы, весомые слова, но это почти невозможно под прямыми темными взглядами Гойлов, — я понимаю, но ведь все не так, как ты пытаешься представить. Вы не маглы…
— Мы — сквибы! — взрывается Гиацинта, ее глаза сверкают, лицо горит ярким румянцем, длинные блестящие волосы рассыпались по плечам, — для вас, чистокровных, мы хуже, чем маглы, верно?! Мы ведь посмели родиться без капли волшебства в проклятой крови! Мы виновны в том, что наша мать испытала вопиющее чувство стыда перед отцом, перед чистокровным обществом! И не делай вид, Драко, что ты такой толерантный и терпимый! Мы все знаем, что это не так. Твоя семья — наглядный пример, просто образец для подражания всем вашим чертовым чистокровным ублюдкам. Что, скажешь — не так? Наш брат всегда был о тебе неоправданно высокого мнения, но ты двуличный лживый сукин сын!
— Разве я дал тебе повод вынести такое мнение? — ровным голосом спрашивает Драко, испытывая непреодолимое желание скорчиться и обхватить голову руками, чтобы она не лопнула от потока ненависти, летящего от девушки.
— Не будь ты им, ты был бы сейчас мертв! Как Грегори! Как Винсент! — кричит, почти визжит Гиацинта, уже готовая наброситься на него.
— Ты тоже так считаешь, Ги?
На мертвенно-застывшем, как маска, лице Гидеона Гойла невозможно прочесть ничего, только живут глаза, такие же, как у сестры — сверкающие, обвиняющие, полные гнева и стали.
— Магловское происхождение твоей жены — еще не повод считать тебя маглолюбом и сквибоманом. Уходи, Драко, и не приходи больше. Мы долго терпели и ничего не говорили, но пришло время все расставить по своим местам. Ты — это живое напоминание о нашей прежней жизни, которую мы стараемся забыть. Ты причиняешь нам боль, заставляешь нас чувствовать теми, кем мы не хотим быть. Уходи.
— Грегу… Ему вы бы тоже сказали такое?
— Он был другой. И он был нашим братом. А тебя я не хочу видеть в нашем доме. Если ты придешь как враг, то клянусь, хоть я и не волшебник, но смогу защитить сестру и Эмму от тебя и тебе подобных.
Драко одеревенело идет к двери и почти выходит на улицу, когда вспоминает о причине своего прихода, о жалкой, захлебывающейся слезами причине, готовой пасть на колени, готовой унижаться и пресмыкаться, лишь бы ее просьба не была отвергнута.
«Драко, пожалуйста, я знаю, что Грегори не бросил их. Если ты знаешь, где мои дети, умоляю, помоги! Помоги найти их! Вернуть! Пусть они не простят меня, но пусть будет хоть какая-то возможность хотя бы изредка видеть дочь и сына! Попроси их о встрече! Драко, ты моя последняя надежда!»
— Ваша мать…, — он оборачивается и наталкивается взглядом на алое золото своей чашки на темном лакированном дереве стола. Почему-то этот яркий мазок наплывает на весь мир, делая его хрупким, как фарфор. — Ваша мать просила о встрече.
В наступившей тишине слышен треск садовых ножниц в руках у Эммы, редкий стук капель в оконное стекло и учащенное дыхание Гиацинты. Она выглядит слабой, обмякшей, готовой разрыдаться. По гипсовому лицу Гидеона словно проходит трещина, обнажая его растерянность. На какое-то мгновение Драко кажется, что они — не те суровые обвинители и беспощадные судьи, какими были всего лишь пару минут назад, что они дрогнули, он их ошеломил и поверг в смятение, и возможно даже, что они дадут согласие на встречу. Но этот миг проходит, брат и сестра снова замыкаются, и на их красивых лицах растекается одинаковое презрение, гордое и неотступное.
— Передай этой женщине, — Гидеон усмехается почти демонически, и эта усмешка зеркально отражается на ожесточенном лице его сестры, — в нашей жизни нет места магии и чистокровным волшебникам. У Гиацинты есть я, а у меня — только она и Эмма. Больше у нас никого нет и нам никто не нужен.
— Ей будет больно.
— Мы это знаем, — мурлыкает Гиацинта и кладет руку на плечо брата, — и надеемся, что она будет ощущать эту боль каждую минуту до конца своей никчемной и пустой жизни.
— Не будьте такими жестокими.
Когда-то он не мог понять и осуждал мать Грега, но теперь ему жаль ее. За свою ошибку и слабость она заплатит слишком дорогую цену.
— Мы — порождение вашего чистокровного общества. Это вы сделали нас такими.
Лед сверкает в их глазах, лед на их лицах, лед источает их дыхание. Только лед и никакой надежды.
И словно издевательская насмешка — добрая, немного виноватая улыбка Эммы.
Он останавливается у куста живой изгороди, под которым топорщатся сизо-зеленые кружевные листочки.
— Аквилегия, цветок эльфов.
Гидеон сбегает по низким ступеням крыльца и, не скрываясь, прикрывает Эмму. Гиацинта останавливается в проеме двери. Нестерпимый, невыносимый поток ненависти, почти осязаемый. Чувствует ли его Эмма? Почему он не чувствовал его раньше?
— Цветок эльфов защищает от колдовских чар.
Улыбка девушки становится снисходительной.
— О, эти милые средневековые суеверия, вера в ведьм и колдунов, которые варят зелья, насылают проклятья и летают на шабаши. Разве вы верите в эту чепуху?
У нее немного менторский тон, и она снова наклоняет голову к плечу. Совсем как Гермиона.
— Да. Верьте и вы, Эмма. Не всегда одно оказывается одним.
Магловский город, скучнейший магловский город, обледенелый от февральского ветра, на окраине которого в маленьком доме живут вместе ненависть и любовь, бездушие и забота, жестокость и доброта.
Он идет, уклоняясь от прохожих и выбирая малолюдные переулки. Они так и не спросили, где могила Грега. В своей попытке отгородиться от всего того, что ранее составляло их мир, порвать все нити, они отказались даже от него. Кто знает, может, они и правы. Где сейчас Грег? Есть ли ему дело до того, кто будет приходить на его могилу?
* * *
Почти бессознательно он трансгрессирует на уединенное кладбище в нескольких милях от поместий Крэббов и Гойлов, конечно же, магическое. Здесь очень тихо и спокойно, синеет небо над кронами разросшихся бузиновых кустов, сухая трава скрипит под ногами, обвивает желтыми стеблями, меж каменных надгробий, плит и редких статуй вьются дорожки, посыпанные белым песком. Драко замечает бредущую впереди тонкую фигурку в фиолетовом одеянии и быстрыми шагами догоняет ее. Артемиза Розье, так и не успевшая стать Артемизой Крэбб.
Голубые глаза ее, огромные на исхудалом заострившемся личике, сухи и мертвы, в них нет ни блеска, ни мысли. Лоб до бровей закрыт темно-лиловой накидкой грубого полотна. Она не в мантии, а в уборе монахинь Ордена Святой Сибиалы, и выглядит одновременно совсем юной девочкой, и почти старухой, утратившей волю и вкус к жизни.
— Здравствуй.
Взгляд девушки некоторое время остается таким же рассеянным, а потом она медленно кивает, словно вспомнив, кто он. Она прижимает к груди охапку белоснежных роз. Худые руки почти до локтей выглядывают из широких рукавов, и невольно вспоминается, как совсем недавно на тонких пальцах мерцал рубин старинного обручального кольца Крэббов, как совсем недавно рубиновые отсветы каминного огня пылали на лице Винсента, тихо и осторожно признававшегося в самом сокровенном:
«Не смейся, но она необыкновенная, на самом деле. Ее глаза — как два озера с чистейшей водой, в которых отражается небо. Она умеет так необыкновенно посмотреть, что не остается других желаний, кроме как защитить ее от дождя и холода, от других мужчин, от злых людей. Она улыбается — и у меня в душе светит солнце, она грустна — и я не нахожу себе места. Ты знаешь, что я всегда считал, что любовь и прочая романтическая бредятина — не про меня. Я смеялся про себя, когда ты говорил, что любишь Гр… Гермиону, извини. Но сейчас… сейчас я все понимаю, я вижу, как ты на нее смотришь, по-особенному, как на начало и конец всего, что есть для тебя на свете. Наверное, у меня точно такой же взгляд, когда я смотрю на Артемизу. Я никогда не думал, что это произойдет со мной. И еще я теперь, кажется, схожу с ума от всех тех вещей, которые раньше казались мне верхом несуразности — ревность, страх, нетерпение, я не могу даже подобрать слов для всего».
«Минус десять баллов со Слизерина за отсутствие логики и ограниченный словарный запас», — рассмеялся тогда Грег, окончательно смутив друга и обратив все в шутку.
На похоронах Артемиза не плакала. Полупрозрачная, тонкая, как свеча, с мертвенно-восковым лицом, обрамленным трауром, она словно не понимала, что происходит, с отрешенным видом обрывала листья с колючего стебля белой розы, а по бледным израненным пальцам, на которых все еще красовалось родовое кольцо Крэббов, текла кровь.
Она замечает, что он смотрит на цветы, и медленно, невнятно выговаривая слова, объясняет:
— Это его любимые. Он всегда дарит мне только их.
Он шагает рядом с ней, подлаживаясь к ее неверной шатающейся походке и вдыхая терпкий розовый аромат, волной плывущий за ними. Тропинка выводит их к приметной статуе, ангелу с распростертыми крыльями. По обе стороны от него — две почти одинаковые тяжелые плиты темно-серого и черного мрамора. Глубоко выбитые буквы, выплетающие имена, как будто горят серебристым огнем. И Драко невольно останавливается и сжимает кулаки, не в состоянии обуздать уже знакомое, ослепляющее и отнимающее разум желание покарать убийц. Взглянуть в их умирающие глаза, когда они будут корчиться от боли заклятья. Вспомнить удушливый запах роз. Вспомнить Грега и Винса, лежащих под тяжелыми мраморными плитами. Почтить их память этим моментом. И может быть, избавиться от сна, в котором его спрашивают, почему он не вместе с ними…
Артемиза бережно смахивает с черной плиты палые бузинные листья и травинки, засохшие старые цветы, нападавший сор, и рассыпает свою душистую охапку. Ее руки исцарапаны шипами, многочисленные порезы сочатся кровью, но она не замечает, как и тогда, на похоронах. Она встает на колени, прикладывает ладонь к плите и шевелит губами, словно разговаривает с Винсентом.
— Артемиза…
— Чшшш, — она вскидывает голову и сердито хмурится.
Он послушно замолкает.
— Я не виню тебя.
— Что? — он оторопело смотрит на нее, все такую же сосредоточенную, с глазами, в которые страшно заглянуть, потому что возникает ощущение, что проваливаешься в бездонную яму. Она повторяет, все так же невнятно выговаривая слова и с трудом строя фразы:
— Я не виню тебя. Ни в чем. Я просто хочу знать — за что? За что все это нам? Мне и Винсенту? Кому мы помешали? Зачем его отняли у меня? За что? За что?! — голос падает до обессиленного шепота.
Драко неловко прикасается к ее плечу, желая утешить. Она стряхивает его руку. У нее по-прежнему сухие глаза, но она рыдает, бесслезно и жутко, с такой силой и таким горем, что Драко невольно отступает назад. И становится неуместным и неправильным его присутствие. Он отворачивается и неслышно уходит. Когда он украдкой оглядывается, Артемиза лежит ничком на черной плите, усыпанной белыми цветами, обнимая ее израненными руками. Тяжелый сладкий розовый аромат окутывает все вокруг погребальным саваном, тянется шлейфом, и он почти задыхается от него, судорожно глотает воздух, в котором нет ни малейшей свежей струи, только этот траурный запах скорби и любви, и словно слышит шевеление бескровных сухих губ:
«Зачем тебя отняли у меня?»
Этот шепот преследует его, гонит вперед, свиваясь в хоре с гневными голосами младших Гойлов, плачем матери Грега, надгробной речью Лорда, напыщенной и неискренней.
Кольцо возвращает домой, но и там он не может найти покоя. Неумолчный шум моря, пронзительные крики чаек, тихий скрип яблоневых ветвей на ветру — все звуки вокруг сливаются в этот шепот. Он стискивает руками голову, раздираемую тысячью мыслей. Внутри мрак и холод, и режет по живому: «Почему тебя нет с нами? … Зачем ты здесь? ... Зачем тебя отняли у меня?»
Где она? Где его Гермиона? Нежность карих глаз, прикосновения ладоней, тепло тела — когда все это он сможет увидеть, ощутить, окунуться в ее любовь, как в море, только тогда шепот смолкнет, улетучится приторный сладкий и страшный запах, покроется патиной прошедшего сегодняшний день. Так и будет. Без нее он не справится, он зависим от нее. Он жалок и слаб, он сволочной трус, дрожащий за свою жизнь и не сумевший защитить жизни друзей, способный только валяться на диване, рефлексировать, страдая и недоумевая, почему его прогнали брат и сестра Грегори, и почему в мертвых глазах невесты Винсента он не смог найти прощения…
Хлопает дверь, и тут же, распушив хвост, несется с кухни Живоглот.
— Ты опять что-то натворил, Глотик?
Удивительно, но от одного звучания голоса круг безумных мыслей замедляется.
— Драко?
Беспокойство и тревога. Он опять несет их любимым. Раньше так же дрожал голос мамы, когда она встречала его с изредка, но все-таки выпадавших заданий Лорда. Та же интонация, та же скрытая трепещущая нотка, готовая взвиться вверх или оборваться. Всего лишь его имя, но сколько в него вкладывается!
Почему, ну почему он не может просто улыбнуться и сказать, что все в порядке? Почему он так мучает любимых людей? Он ненавидит себя, но не может иначе. Словно в нем затушили жизненную силу, залили водой бессильной ненависти огонь души, оставив одни черные угли, и теперь просто невозможно жить дальше так, как прежде.
Ко лбу прикасается рука в бархатной перчатке, волосы щекочут лицо, когда она склоняется над ним и целует, окутывая легким, чистым и свежим ароматом духов. И он обхватывает руками ее лицо, продлевая миг поцелуя и миг нахлынувшего счастья, всегда внезапного и ликующего.
— Привет. Где ты была?
— Дамский благотворительный аукцион в пользу приюта Святой Сибиалы, — морщится Гермиона.
Она выпрямляется, отстранившись, и миг счастья острого, переживаемого раз за разом словно в первый раз, сменяется тихой радостью, охватившей все его существо и свежим ветром выдувшей смрадные миазмы горечи, самоуничижения, тоски, боли, вины. Потом они вернутся, ядовитым туманом просочатся обратно в мысли, но это потом…
— Ненавижу эту пустую болтовню. Почему бы просто не помочь деньгами или делом сразу, не устраивая никому не нужные торги? Ведь это всего лишь повод похвастаться друг перед другом драгоценностями, платьями, мантиями и прочей чепухой.
Насколько Драко ее знает, Гермиона анонимно уже, скорее всего, либо перевела на счет приюта крупную сумму, либо скупила половину детского отдела магазина мадам Малкин и весь детский ассортимент «Флориш и Блоттс» и опять же анонимно послала все на адрес приюта. Но вероятнее всего и то, и другое. По-иному она не может.
— Для некоторых в этой чепухе заключается смысл жизни.
Она с иронией усмехается.
— Бриллиантов, которые увешивали сегодня миссис Эйвери, могло бы хватить, чтобы приют года три ни в чем не нуждался, а изумрудов мисс Джагсон — еще полтора. Все это выглядело издевкой над бедными монахинями.
Он пожимает плечами. Подобные аукционы проводятся довольно часто. Правда, он не может сказать, действительно ли все вырученные на них деньги доходят до адресатов. И действительно, это своего рода состязание состояний — собственного, мужа или любовника. Негодование Гермионы всегда заставляет вспомнить особую черту ее характера — помогать делом, а не словами.
Гермиона что-то еще говорит, расхаживая по гостиной, по кухне, отчитывает Живоглота за какую-то провинность, а он, откинувшись на диванные подушки, блаженно плывет по звукам ее голоса. На краю взгляда мелькают дымчатый серо-синий шелк ее платья, пышные волосы (конечно же, она сразу распустила тщательно уложенную прическу), и одно ее присутствие медленно, но неотвратимо наполняет его жизнью, как вода наполняет пустой кувшин, сразу обретший смысл существования и переставший быть мертвой вещью.
Звон посуды и плеск воды на кухне, легкие шаги (кухня, гостиная, лестница, спальня, лестница, кухня), любимый голос (пустяки, какие-то обыденные вещи, на них можно не отвечать, просто слушать), виноватое мурлыканье нашкодившего книзля (что-то разбил, расцарапал паркет, поймал и распотрошил на крыльце очередную птицу, вызывающе нагадил посреди газона или что-то новенькое на этот раз?) — все это перебивает голоса, свивающиеся в шепот в его голове. Прибой просто шумит, как и обычно, чайки ссорятся из-за добычи, а старые яблони всего лишь скрипят ветвями из-за порывов бесцеремонного северного ветра.
— А теперь расскажи, что сегодня случилось? — вопрос Гермионы застает его, расслабившегося, врасплох, и она садится рядом.
Он молча смотрит на жену. Как рассказать? Слова почему-то не идут, и он не может понять, то ли это стыд, то ли все то же чувство вины, то ли ненависть, снова взметнувшаяся из глубин памяти, отнимают голос.
— Не молчи, пожалуйста, — просит Гермиона, ее руки обвиваются вокруг шеи, — только не молчи, не уходи в себя, как в эти дни. Мы через все должны пройти вместе. Ты мне это сам говорил, когда погибли мои родственники, помнишь?
Помнит. И помнит пустоту потери в ее глазах и свое обещание уберечь ее впредь от такого.
Он потирает ладонями лицо и запрокидывает голову назад, раздираемый на части желанием рассказать все и одновременно отмолчаться, как он это делает уже почти два месяца. Она поймет, она всегда все понимает, кажется, что иногда она безо всякого волшебства легко и непринужденно читает его невысказанные мысли. Наверное, кого-то это может напугать — подобная глубокая близость, сверхъестественное восприятие разума и сознания другого человека, почти исключающие возможность что-то утаить. Но только не их. Для них в этом спасение, надежда на то, что в шатком мире, пронизанном темным колдовством Лорда, изуродованном оскалом Черной Метки, отравленном предательством, они все-таки выживут, уцепившись друг за друга, растворяясь друг в друге, сумеют сохранить себя. И это — высшее проявление их любви, доказательство ее цельности, неслучайности, истинности.
Но как рассказать?
Понемногу, слово за словом и фраза за фразой, вытягивая из себя все события и образы, чувства и ощущения, вновь окунаясь в ледяные черные воды сегодняшнего дня, тянущие на самое дно отчаяния, перебарывая волны собственной злости и совершенно неоправданной, не имеющей под собой никаких оснований обиды, изливая свой страх и запоздалое раскаяние. Это неимоверно трудно. Кажется, что морская вода заливает легкие, а слова замораживают глотку, впиваются острыми и горькими кристаллами соли в язык. Но толчок дан, плотина прорвалась, и он не может остановиться, как будто выговариваясь за каждый день этих двух месяцев, когда он тонул в самом себе. Он смотрит в нежные карие глаза, говорит и понимает, что этим он спасает себя. Это следовало сделать два месяца назад — выговориться, сопережить произошедшее вместе с Гермионой, понять и отпустить себя же самого.
— Бедный мой…, — Гермиона прижимается к нему теснее, обнимает и утыкается в плечо. Его словно окутывает теплой силой, согревающей и изгоняющей из нутра мертвенный холод.
— …я чувствовал себя последним подлецом и убийцей. Я словно собственными руками закопал в землю Винсента и Артемизу вместе с ним. А Гиацинта, с какой ненавистью она смотрела на меня! В ее взгляде было все — и обвинение, и ярость, и желание, чтобы я тоже погиб, потому что так было бы честнее и правильнее.
— Понимаю… — тихо отвечает Гермиона, — сочувствую им. И все они по-своему правы. Но я не позволю, чтобы ты казнил себя за то, что случилось, слышишь?!
Она вскакивает с дивана и, сжав кулачки, встает перед ним. На ее лице решимость и уверенность.
— Помнишь наш давний спор — о том, можем ли мы сами творить свою судьбу, или она неизменимо предначертана кем-то свыше?
— Ты была тогда очень убедительна в своем вызове фатальности, — слабо усмехается Драко, — кажется, я поверил, что иногда мы все-таки сами выбираем свои дороги.
— Так и есть. Но выбор пути означает, что мы выбираем и все его трудности. Разве он от начала и до конца может быть легким и чудесным? Да никогда! Дорога проходит над пропастями, ныряет в ущелья, стелется по равнинам, пересекает реки, разветвляется. И мы падаем в эти пропасти, потому что не могли удержаться за свой выбор, пропадаем в этих ущельях, разуверившись и разочаровавшись в нем, тонем в реках, потеряв надежду, снова и снова делаем выбор на перекрестках, боясь попасть в тупик. И теряем тех, чьи дороги бегут рядом с нашими. Это такой закон мироздания. Идя по выбранной дороге, мы теряем так много, но и приобретаем взамен немало, становимся сильнее, мудрее, учимся жизни. Это неизбежно, понимаешь? И ты не можешь быть виноватым в том, что когда-то Грегори и Винсент пошли по ими же выбранному пути.
— Мы шли вместе, — глухо возражает Драко, — все вместе. И я задал им это направление. Значит, несу ответственность за то, что они сошли с дороги по вине этих ублюдков, которые когда-нибудь поплатятся за их убийство.
— Нет! — взволнованно и отчаянно говорит Гермиона, — нет, Драко, месть — самое худшее, что есть на свете! Ты ведь не вернешь этим Грегори и Винсента, а несчастных людей станет больше. У тебя нет права отнимать жизни в отместку!
Виски сдавливает знакомый ледяной обруч ненависти.
— Корнер, Бут, Финч-Флетчли и еще какой-то недомерок. Гермиона, я помню выражение их лиц, каждое их движение, каждое их слово, я помню тот день так отчетливо, в малейших деталях, что и Омут Памяти не нужен. Их было четверо против двоих, и можно было обойтись без «Авады». Они были сильнее и, наверное, готовы к схватке. Финч-Флетчли, Бут, Корнер. Храбрые, отважные рыцари в сверкающих доспехах, уничтожившие чудовищ? Доблестные воины света, поправшие силы тьмы? Добро, победившее зло?
— Ты знаешь, что это не так! Нельзя, невозможно вот так просто провести границу...
— Тогда чем эти четверо заслужили право на жизнь? Своим выбором? Всего лишь встав на сторону Поттера, они получили право убивать? А может быть, им это право дал сам Лорд, развязав войну?
— О боже, Драко, — Гермиона встряхивает его так сильно, что голова мотается из стороны в сторону, — не искажай и не переворачивай все с ног на голову! Никому не дано права распоряжаться чьей-то жизнью, в том числе и Лорду. В тебе говорит чувство вины, перебивая все остальное, не давай ему поглотить себя! Ты не виноват в том, что погибли твои друзья, слышишь?
— Тогда кто виноват? Кто, ответь мне?! Ни я, ни эти ублюдки, ни Лорд, но кто? Гермиона, ты изменила своим убеждениям и предпочитаешь верить, что все это дано нам свыше? Что Грега и Винса не стало, потому что такова была их судьба?
— Нет, я не стала фаталисткой, — подавленно отвечает Гермиона, — только я не смогу ответить тебе, кто виноват. Уже давно мы каждый день проживаем как в последний раз, и у нас просто нет времени, чтобы размышлять и терзаться сомнениями — что было бы, если? Но скажи мне: если дело сложилось иначе, и Пожирателей Смерти в тот раз было больше, чем авроров, и они были сильнее, разве убийств не было бы? Разве такого не случается почти каждую неделю? Сколько авроров не вернулось с подобных встреч? Это ведь две стороны одной монеты.
Она права. Как и всегда. Шаткие весы жизни и смерти, стремящиеся к равновесию. Авроры и Пожиратели. Чаши склоняются то в одну, то в другую сторону, добавляются новые и новые гири. И есть ли толк в том, чтобы выяснять, кто держит в руках эти весы? Лорд? Грюм? Или кто-то другой, невидимый, таящийся в перекрестных тенях прошлого, настоящего и будущего?
— И от смерти Майкла, Джастина и Терри тебе не станет легче. Местью ты убьешь себя. Нас. Я боюсь… — ее шепот немного громче стука сердца, но сердце от него вздрагивает, словно к нему прикоснулись голыми руками, — пожалуйста, обещай мне, что не будешь им мстить.
— Боишься за них или за меня?
Ее взгляд становится беспомощным и горьким.
— Ты же знаешь.
Драко прикрывает глаза, снова чувствуя себя эгоистичной сволочью. Омерзительное, идущее из глубины души, мучительное и одновременно болезненно-сладкое извращение — вновь и вновь убеждаться, что она выбрала его, что она принадлежит ему не только телом, но и сердцем, мыслями, душой.
— Знаю, но от этого не легче.
Ненависть схлынула, оставив только бесконечную усталость.
— Я не буду гоняться за ними, но если…, — он не успевает договорить, потому что левую руку дергает знакомой, пронзительно жгучей и одновременно леденящей болью. И в голове далеким эхом возникает отзвук чужого голоса.
Метка. Зов Лорда, причем Зов особый, предназначенный только для приближенного круга. В последний раз Он вызывал Драко Меткой в ноябре прошлого года, когда Ему срочно нужна была крупная сумма в серебряных слитках для каких-то финансовых операций с китайскими магами.
— Лорд в Малфой-Менор.
Но Гермиона уже поняла это по его исказившемуся лицу. Он непроизвольно потирает предплечье, подавляя желание содрать рубашку и подставить руку, кажущуюся тяжелой и чужой, под струю холодной воды, словно от этого станет легче. Не станет.
Он отыскивает закатившуюся в угол дивана за подушки волшебную палочку и, выпрямившись, замечает, что Гермиона по-прежнему стоит в почти той же позе, между диваном и низким круглым столом, теребит пуговицу вязаного свитера, лицо одновременно растерянное и сосредоточенное. Она даже голову склонила привычно немного набок, прислушиваясь к чему-то.
— Гермиона?
Она вздрагивает и с отрешенным видом, словно сама удивляясь, тихо говорит:
— Я с тобой.
Драко вскидывает брови. Она бывает в Малфой-Менор на сборищах Пожирателей Смерти только по непосредственному приказу Лорда, завуалированному под просьбу-приглашение. Но приказа пока не было.
— Ты уверена?
— Да.
— Но…
— У меня такое чувство, что я должна там быть, и вместе с тобой, — перебивает его Гермиона, быстро наводя порядок на кухне, — что? Ты против?
— В целом нет, но ты собираешься предстать пред очи Темного Лорда в этом? Он непременно обратит внимание и не преминет отметить твой милый вид, — Драко невольно улыбается, показывая на полосатый оранжево-красный вязаный свитер, потертые джинсы и накинутую в спешке старенькую мантию с полуоторванным капюшоном, которая давно уже используется в качестве рабоче-садовой.
Гермиона трансфигурирует свою домашнюю одежду в дымчато-синее платье, в котором она пришла с аукциона, аккуратно вешает старую мантию на ее крючок у задней двери и закутывается в теплый зимний плащ.
— Чепуха. Ему, по-моему, все равно.
— Тогда тебя не простит тетя Белла, ведь только она может позволить себе экстремистские наряды радикальных цветов и разной степени экстравагантности.
Гермиона рассеянно поправляет ворот его мантии и бормочет:
— Такое чувство, что я должна там быть. Нет, МЫ должны там быть, вместе. Непонятное чувство…Такое импульсивное и резкое…Раньше никогда такого не было, — она открывает дверь, бросая на него опасливый взгляд из-под капюшона плаща.
— Я не собираюсь с палочкой наперевес кинуться в логово Ордена Феникса с именем Лорда на устах, кипя жаждой мести, как ты боишься, — с долей раздражения бросает Драко, запирая дверь заклятьем, — это было бы весьма недальновидно и просто глупо.
— Нет, дело не в этом, — она смотрит, не отрываясь в какую-то точку у него над плечом, и неуверенно поясняет, — когда ты почувствовал Метку, у меня возникло ощущение… острое и больное, такое… безысходное… показалось, что ты уйдешь сейчас и не... Можешь смеяться над моими глупыми бреднями, но я не отпущу тебя одного. Драко, обними меня.
Она выглядит напуганной и потерянной, беспомощной и ранимой, и щемящее чувство огромной нежности перехватывает ему горло. Он обнимает Гермиону как можно бережней, погружается лицом в мягкое облако каштановых волос, которые давным-давно, в прошлой жизни, казались ему вульгарно растрепанными.
— Не буду смеяться. И… прости. За все, что наговорил. За то, что так изводил тебя в эти два месяца.
Она вся дрожит и пылает в возбужденном, почти лихорадочном состоянии, охватившем стремительно, в один миг, зажегшем яркие пятна на щеках. От нее словно исходят жаркие волны нетерпения, беспокойства и тревоги.
— Гермиона, что с тобой? Проклятье! — он шипит сквозь зубы, потому что Метка снова вспыхивает холодным огнем.
— Нам нужно поторопиться?
Гермиона останавливается около большого плоского валуна, у которого они обычно трансгрессируют или телепортируются.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Все в порядке. Ну же, скоро Он начнет сердиться.
— Я предпочел бы, чтобы ты все-таки осталась дома.
Она качает головой. Но Драко встревожен и продолжает уговаривать:
— Послушай, кажется, тебе нездоровится. Останься, выпей теплого молока с медом и ляг пораньше, не жди меня. Уверен, сегодня не будет ничего важного, одни пустые разговоры.
— Нет, и не упрашивай.
Когда у нее появляется такой тон, лучше не спорить. И хотя ему очень не нравится ее намерение, но приходится подчиниться. В конце концов, Лорд будет, как обычно, доволен их совместным присутствием, и останется меньше поводов для ненужных подозрений. Он снова обнимает ее, представляя до мелочей знакомый холл Малфой-Менор, и кольцо-портал плавно переносит их в замок.
* * *
Замок, кишащий оборотнями. Так, по крайней мере, кажется в первую минуту пораженному Драко. Оборотнями шумными, грязными, смердящими псиной и кровью, с отрывистыми грубыми голосами. И чем-то очень довольными оборотнями. Они возбужденно и неприлично жестикулируют, смеются низким лающим смехом, вольготно раскатывающимся по всем углам. Они по-свойски расхаживают по просторному холлу, задрав головы, любуются огромной хрустальной люстрой на тысячу свечей, забавляются, заставляя домовиков приносить им выпивку по вкусу.
Драко стискивает зубы. Оборотни в Малфой-Менор! Помойное отребье, бесправная шваль магического общества, нищий сброд и одновременно одни из опаснейших тварей, созданных самим дьяволом — в замке магов чистокровного рода! Дементор побери, отец сошел с ума и утратил инстинкт самосохранения вкупе с чувством собственного достоинства, предоставив им Право гостя?! До этого Правом обладал только Сивый, естественно, только благодаря учтиво попросившему об услуге Лорду. Теперь же вся стая этих отродий будет отираться в Малфой-Менор и метить углы?!
Гермиона, видимо, заметив бешенство в его глазах, крепко перехватывает за руку, потянувшуюся к волшебной палочке, и оглядывается по сторонам.
— Случилось что-то из ряда вон выходящее, если мы имеем честь лицезреть этих джентльменов. Мне это совсем не нравится.
Их замечают. Кто-то расшаркивается с подчеркнутым подобострастием, кто-то, не скрываясь, кровожадно облизывается, а кто-то нагло щерит клыки в полунасмешке-полуоскале, понимая, что не во власти Драко приказать им убираться. В Малфой-Менор уже давно распоряжаются не Малфои, а Темный Лорд Волдеморт, их хозяин и покровитель.
Едва овладев собой, но демонстративно не снимая руки с рукояти палочки за поясом, Драко прожигает угрожающим взглядом осмелившихся подойти поближе.
— Мистер Малфой, миссис Малфой, однако вы припозднились. Все уже собрались, только вас и не хватает, — к ним протискивается помощник Сивого Кирван Гор, его правый глаз перевязан грязной тряпицей, вместо мантии лохмотья.
От оборотня едко разит потом, не до конца перебивающим густой, тошнотворный запах крови. Гермиона бледнеет, еле сдерживая спазмы в желудке.
— В чем дело? — самым высокомерным тоном осведомляется Драко, чувствуя сдерживающее прикосновение жены, — мы пропустили что-то интересное?
— Интересное, ну можно и так сказать, — Кирван хрипло смеется и подмигивает с заговорщическим видом, — очень даже интересное. Старые знакомые да родичи на огонек заглянули и решили остаться. Погостить чуток, понимаете ли. Вы ведь не будете против? Хотя что там возражать, все свои. Только я этих ваших родственничков сразу бы разодрал, не церемонясь. Но ничего, еще сквитаемся, я еще за свой глаз кое-кого покусаю всласть.
Драко и Гермиона изумленно переглядываются. Что болтает этот кривой оборотень? Кто-то из знакомых, связанных с семьей дальним родством, решил выслужиться, принести Присягу верности Лорду и украсить руку черным черепом? В этом нет ничего удивительного. За годы правления Лорда таких магов было немало. Кто-то спасал свой маленький тесный мирок, кто-то тешил тщеславие и честолюбивые помыслы. Одни полагали, что только так можно быстро подняться по социальной и карьерной лестнице, а другие пользовались возможностью открыто выражать свои взгляды и демонстрировать лояльность Тому, Кто, по их мнению, являлся воплощением чистой магии. Подобные мероприятия, громкие, помпезные, широко освещаемые прессой, на которых Лорд изливает Свое благоволение новообращенным Пожирателям Смерти, обычно проводятся раз пять за год, если не больше, и в них нет ничего необычного или выдающегося.
Словно луна среди ночных разрывов, к ним проскальзывает Нарцисса, и Гор сразу теряет самоуверенность, отступает, растворяется в гомонящей толпе.
— Мама, что происходит? Чем это можно объяснить? — Драко гневно обводит рукой холл, — не могу поверить, что отец дал на это разрешение! Он даже не поставил меня в известность о том, что Малфой-Менор будет оккупирован этими шавками!
— Успокойся, пожалуйста, — тихо отвечает мать, почти не слышная в раскатах лающего хохота, — мы и сами не ожидали, все произошло слишком сумбурно и быстро. Люциус и остальные сейчас с Ним, в Церемониальном зале. А нам нужно поговорить. В Библиотеку, туда ближе.
Когда голоса и запахи оборотней остаются за высокими дверями Библиотеки, а Нарцисса еще и накладывает на них Запирающее заклятье, Гермиона и Драко замечают неладное. Палочка прыгает, и заклятье получается только с третьего раза.
— Миссис Малфой, что с вами? — обеспокоенно спрашивает Гермиона, — вам плохо?
Драко бережно обнимает мать за плечи, заглядывает в глаза. Нарцисса бессильно опускает руку с палочкой. Лицо у нее не просто бледное, а белое, как снег, измученное, дрожащее.
— Ничего особенного, со мной все в порядке. Просто сегодняшнее слегка выбило из колеи.
— Да что случилось, мама? — уже в нетерпении восклицает Драко, — Гор говорил какими-то загадками, теперь ты. Что-то с папой? Ему нужна помощь?
— Нет, Люциус здесь не при чем. Но это имеет отношение ко всем нам. Я не знаю, что делать. Лорд зачем-то вызвал тебя, хотя можно было бы и обойтись. Не понимаю… О, Мерлин!
— Мама! — слегка встряхивает ее за плечи Драко, — ты можешь внятно объяснить, что происходит? Впрочем, не надо, я иду в Церемониальный зал. Надеюсь, хоть там мне все объяснят понятным языком.
— Подожди! — Нарцисса быстро прислоняется спиной к дверям, загораживая ему выход.
— Там… Лорду сегодня доставили одного человека… то есть оборотня… его обвинили в связи с аврорами и шпионстве в пользу Гарри Поттера… Он хорошо его знал, был когда-то близким другом старшего Поттера и преподавателем в Хогвартсе…
Гермиона вздрагивает, Драко наклоняет голову и прищуривается, словно что-то вспоминая.
— Он очень умело скрывался, притворялся, что, как и все оборотни, верен Лорду, а на самом деле… все было иначе… У него была волшебная палочка.
— Оборотень — маг и преподаватель! — сорвавшимся голосом выдыхает Гермиона, догадавшаяся, но все равно в ужасе ждущая имени.
— Да. Ремус Люпин.
Лицо Нарциссы дергается в болезненной гримасе, когда она прерывистым шепотом добавляет:
— Схвачен не только он, но и семья, которую он скрывал. Жена и ребенок. Жена. Нимфадора. Дочь Андромеды, моя племянница и твоя кузина, Драко.
— В их поимке участвовали оборотни? Поэтому Лорд велел впустить их в замок? — Драко хмурится, потирая предплечье.
— Да. Они ждут награды. Нужно… Лорд не пощадит ни Нимфадору, ни ее девочку…
Драко касается холодных безжизненных рук матери и ободряюще сжимает их.
— Вначале нужно выяснить, что Он намерен предпринять в их отношении. А что папа?
— Люциус сразу сказал, что Он их не пощадит. Он был взбешен тем, что Люпин так долго обманывал его, теперь, не колеблясь, убьет их всех, — монотонным голосом отвечает Нарцисса, по-прежнему стоя у дверей.
Несколько минут проходит в тяжелой, обволакивающей мысли тишине. Драко машинально продолжает растирать руку, на которой глухой болью остывает Метка, и раздумывает над словами матери.
Да, эта женщина, аврор и полукровка, — его кузина, и в свое время Лорд не раз напоминал об этом порочащей родственной ветви. Кузина, с которой в первый раз он встретился только в Хогвартсе, когда Аврорат патрулировал школу, опасаясь нападений Темного Лорда. И которая тогда же жестко и доходчиво разъяснила ему, что быть в родстве с его семьей для нее значит по уши сидеть в драконьем дерьме и жрать это дерьмо, и если он еще хоть раз упомянет о том, что приходится ей кузеном, испробует на себе парочку секретных аврорских заклятий. Конечно, никаких родственных чувств после такой отповеди он не мог испытать, впрочем и с самого начала не испытывал, поскольку видел, как она по-дружески болтала с Поттером и явно тепло к тому относилась.
Что он может сделать для ее спасения? Пасть в ноги Лорду, моля о прощении паршивой заблудшей овцы в их чистокровном семействе? Рискуя жизнью, попытаться выкрасть из собственного же замка, доставить Грюму и, спасаясь от погони Лорда, с чувством высокого самопожертвования погибнуть в схватке с разъяренными Пожирателями Смерти и оборотнями? Нет, он пока еще в своем уме. Она «запятнана» такими «грехами», что даже слово в ее защиту станет взмахом палочки, из которой несется проклятье. Отец прав, Лорд не пощадит Люпинов, не остановится даже перед убийством ребенка (не впервой), потому что Его водили за нос, а это Ему очень не нравится. Есть очень слабый и ненадежный шанс, если Он решит использовать их в качестве заложников, будет шантажировать Поттера. Но верны ли слухи, и Поттер действительно так ценит друга своего отца? А Лорд часто действует не так, как от Него ожидают, нередко поддается первому порыву, ослепленный эмоциями или сиюминутным желанием, не обратив внимания на очевидную выгодную ситуацию. В такие минуты кажется, что Он почти человек. К тому же когда-то Он не использовал Гермиону, наилучшую заложницу и предмет шантажа. Стоило тогда только намекнуть Поттеру, и шрамоносный герой, не колеблясь ни минуты, благородно и самоотверженно преподнес бы себя Лорду на золотом блюде. Но выхода нет ни в первом, ни во втором случае.
Драко встряхивает головой, отбрасывая упавшие на лоб волосы, и мягко отстраняет мать.
— Мне нужно идти, Он снова Призывает, вы же понимаете. Вам с Гермионой лучше держаться подальше от Церемониального зала. И будьте осторожны с этими тварями, не показывайтесь лишний раз им на глаза. Сейчас не полнолуние, но поберечься не мешает. Ждите меня или отца.
— Нет! — вырывается у Гермионы, и она быстрым движением оказывается у дверей, — нет, не уходи! Давай вернемся домой, Лорду скажем…что… я придумаю причину, только не уходи!
Драко едва сдерживает досадливый вздох. Она ведь сама решила идти с ним, настояла на своем, хотя он отговаривал.
— Я должен идти. Надо хотя бы разведать обстановку.
— Пожалуйста, останься со мной, я люблю тебя. Что бы ни случилось, пусть все самое ужасное, что можно вообразить, я буду любить тебя. Только тебя и никого больше. Пусть все рухнет, но я всегда люблю тебя. Драко, ты должен помнить об этом! — быстро и бессвязно шепчет Гермиона, целуя его с такой силой, что его даже немного отшатывает назад, но она тянется за ним, цепляется побелевшими пальцами за мантию.
Драко обнимает жену, обескураженный и сбитый с толку. Да что такое с ней? И мать, обычно выдержанная и рассудительная, в каком-то помрачении. Похоже на какой-то гротескный мелодраматический спектакль с участием его любимых людей, которые как будто сами не до конца понимают, отчего себя так ведут.
— Все будет хорошо, клянусь, мы с отцом что-нибудь придумаем, — твердо и уверенно говорит он, отпуская Гермиону и расчаровывая двери, — я ненадолго. Я вернусь, и мы сразу отправимся домой.
После ухода сына Нарцисса опускается в кресло, и на ее неподвижном бледном лице, несколько минут назад молящем и жалком, теперь далекое выражение. Бессилие и опустошение пылью оседают на каменные плиты, инеистыми разводами затягивают оконные стекла, сквозняками витают под сводами замка, за стенами которого надсадно свистит февральский ветер.
Гермиона оцепенело смотрит вслед Драко. Ее трясет в непонятных противоречивых чувствах. Горячая, жгущая волна желания броситься куда-то, немедленно что-то сделать, чтобы спасти Люпина и Тонкс с их дочкой. Что угодно, пусть даже то, что не снилось и в страшных снах — обращение к Лорду, униженная просьба, согласие на все, что Он потребует. Лишь бы только не стоять безмолвным соляным столпом. Но тут же тень накрывает сознание, и удавкой душит визжащий в душе мерзкий страх, требующий не выходить никуда, прятаться за надежными стенами, дождаться, когда все решится само собой. Что она может сделать? Что может сделать Драко? Ничего. Тем троим уже не поможешь, потому что наверняка Он уже все решил, определил их судьбу.
Она наконец находит в себе силы отвернуться от двери. В голове не осталось ни единой мысли, только накатывающие волны чувств в вязком тумане неопределенности и одиночества. Кажется, что она раздвоилась, какая-то ее часть, разумная, собранная и хладнокровная, ушла с Драко, оставив трусливого истеричного двойника.
— Тонкс… Нимфадора, что с ней? — и голос тоже истеричный, резкий.
Нарцисса сидит в кресле идеально прямо, словно на приеме у королевы.
— Ей не причинили особого вреда, и девочке тоже. Не знаю, как это получилось, если Люпин просто изодран в клочья. Вероятно, приказ Лорда. Или Сивый сдержался, понимая, что они ценны живыми.
— О, господи, профессор Люп… Ремус жив?
— Пока да, — тон Нарциссы ровный, спокойный, словно и не она несколько минут назад ломала руки в тихой панике.
Гермиона бессмысленно блуждает взглядом по просторной комнате. Все обыденное, знакомое почти до мелочей. Малый зал Библиотеки, в котором она провела бессчетное количество часов, копаясь в книгах и свитках. Мебель красного дерева строгих классических форм, диваны и кресла обиты бархатом приглушенных тонов, длинные высокие ряды полок ломятся от книг в переплетах из телячьей кожи, рукописные пергаменты ровными стопками желтеют за стеклянными дверцами шкафов, скромно топчется в углу деревянная лесенка, готовая подлететь в любой момент, только позови. Окна закрыты плотными гардинами, защищающими старинные манускрипты от прямых солнечных лучей. Скоро за ними загустеет темнота, уже подтаявший от оттепели снег станет темно-синим, домовики принесут свечи, и их пламя будет дрожать в прохладном воздухе, напитанном пылью. А пока золотисто-розовый свет юного вечера, проникший через неосмотрительно отдернутые гардины на одном окне, играет веселыми бликами на начищенных бронзовых подсвечниках и лампах, медных застежках и уголках книг; зачарованно скользит по округлым бокам большого, медленно крутящегося глобуса у полки с астрономическими трактатами, ныряя в моря, теряясь в пустынях и пробираясь по горам; путается в причудливых узорах пышного восточного ковра и ласковым котенком ложится у ног Нарциссы.
Затягивающее, пронизывающее до костей ощущение дежавю. Такое уже было тысячелетия назад, повторялось много лет и много веков подряд. Так же плыл по комнате золотой луч, так же искрились и звенели пылинки, такой же, как и сейчас, древний Малфой-Менор жил своей неспешной каменной жизнью, слушал закат и грелся теплом разжигаемых каминов. Стояла когда-то здесь, на этом самом месте, другая Гермиона, такая же растерянная, испуганная, разрываемая на несколько частей и не понимающая саму себя. Другая Нарцисса, так же выпрямившись и слегка откинув голову под тяжестью собранных в замысловатую прическу серебристых волос, сидела в кресле с безучастным видом, сцепив тонкие пальцы на коленях и не замечая ничего вокруг. Другой Драко закрыл двери и так же оставил за собой пустоту и тягостное ощущение беды. И другой Люциус так же не мог прийти на помощь, избавить от этой беды, потому что это было не в его силах.
Точно поймали мгновение в ловушку из силков времени и заставляют раз за разом пробегать по одному и тому же пути, вновь и вновь вспыхивать и угасать в слабых человеческих жизнях, слепо плутающих по всем дорогам мира.
«Ты изменила своим убеждениям и предпочитаешь теперь верить, что все это дано нам свыше?»
«Нет. Не хочу, не буду верить!»
— Надо идти туда, — произносит она вслух, как будто звуком своего голоса разрывая липкие паутинные нити силков и выпуская этот миг на волю из стен Малфой-Менор.
И тотчас ей вторит Нарцисса, стремительно и резко вставшая, почти сорвавшаяся с кресла:
— Я иду к ним.
Взгляды скрещиваются, окончательно сметая рваные обрывки и прощально провожая улетевший миг. Нарцисса медленно кивает, понимая и принимая ответ.
Легче решиться, но гораздо труднее взяться за ручку двери, потянуть створку на себя и шагнуть в коридор, который ведет к стае оборотней, чувствуя себя отвратительно беззащитной, пусть в руках судорожно стиснута волшебная палочка. Так или иначе, но придется пройти через холл, потому что потайной ход из Библиотеки ведет сразу на третий этаж, а в Церемониальный зал можно попасть только из холла.
«Ты слишком долго пряталась за спиной Драко!» — укоряет себя Гермиона, и злая досада помогает ей выдержать кровожадные ухмылки, хотя тошнота возвращается с удвоенной силой и скручивает все внутри. А Нарцисса с гордо и надменно вскинутой головой шествует впереди, ее ледяные глаза и презрительно изогнутые губы отпугивают оборотней, которые торопливо расступаются перед тонкой грациозной фигурой.
У дверей с вычурной золоченой лепниной, которые ведут в Церемониальный зал, Нарцисса, помедлив, оборачивается и снова безмолвно задает вопрос. Гермиона едва заметно качает головой в жесте отрицания. И в следующую секунду беспощадно бьет по оголенным нервам свет сотен восковых свечей, плавающих в воздухе над головами темных фигур, меж белых колонн, которые поддерживают арочный потолок. Парящие свечи мгновенно напоминают о Хогвартсе, далеком и в пространстве, и во времени. В первый момент Гермиона почти не различает лиц, которые выглядят одинаковыми из-за верхнего освещения, но потом приходит узнавание. Лейнстренджи, Руквуды, Малсиберы, Нотты, Гойл, Долохов, Петтигрю, МакНейр, Джагсон, Крэбб, Яксли, Кэрроу, Эйвери, Флинт, Паркинсон, Розье, Сивый. Люциус и Драко. Круг самых близких и посвященных. Удивление, промелькнувшее на плоском лице Лорда, сменяется на довольное удовлетворение при виде них обеих. Он церемонно склоняет голову перед Нарциссой и нарочито отечески, в наигранной театральной манере целует Гермиону в лоб. От легкого, почти неощутимого прикосновения Его холодных сухих губ в голове багрово взрывается боль, а приступ сильнейшей тошноты вызывает испарину. Значит, Он опять хотел проникнуть в ее сознание? Гермиона невольно покачивается, но тут же ее под руку поддерживает Драко.
— Что ты тут делаешь? Я же просил! — до ушей еле доходит его шепот, но она растягивает непослушные губы в ослепительной улыбке, адресуя ее Лорду.
— Моя дорогая! Я рад, что вы с Нарциссой заглянули к нам.
— Я не могла не приветствовать Вас, Милорд.
— Извините ли меня за то, что посмел украсть вашего супруга?
— Уверена, этого требовали важные и неотложные дела.
— Не сомневайтесь, весьма важные. И все же я смиренно молю о прощении.
— Это ни к чему, Милорд. Я ни в чем Вас не виню и сама прошу позволения присутствовать здесь, с вами.
— Конечно, как я уже сказал, я буду только рад вашему присутствию. Не причинили ли вам беспокойство слегка бесцеремонные и шумные собратья нашего Фенрира?
— О нет, Милорд. Они были вежливы и вели себя благопристойно.
— Нарцисса, я вижу беспокойство в ваших глазах.
— Милорд, наши гости славятся своей несдержанностью и буйным нравом, и если в мистере Сивом я не сомневаюсь, то не уверена насчет остальных.
— Понимаю и разделяю ваши сомнения. Даже Фенрир опасался, что его друзья могут прийти в чересчур неудержимое… восхищение Малфой-Менором. Обещаю, что это всего лишь на один вечер, потом все встанет на свои места. А сегодня за ними присматривает моя бесценная Нагайна, разве вы ее не заметили?
Лорд продолжает что-то говорить Нарциссе, возобновляется негромкий разговор Пожирателей, прерванный их появлением, а ее заставляет съежиться пристальный взгляд Люциуса. В сумрачно-серых глазах свекра очевидное неодобрение и осуждение. Подозвав Драко, он что-то тихо произносит, кивая на нее и Нарциссу. Драко, вернувшись, сердито говорит вполголоса:
— Поднимись в наши комнаты, так будет безопаснее. И маму уговори. Вам совершенно нечего здесь делать.
Она мотает головой и шепчет в ответ:
— Нет. Я буду с тобой.
— Гермиона, ты меня сегодня удивляешь! — с ноткой отчаяния восклицает Драко и, спохватившись, понижает голос, — Лорд взбудоражен и явно что-то замышляет. Тебе лучше не видеть то, что Он придумает для этого оборотня.
— Я буду с тобой! — сжав зубы, повторяет Гермиона, — и не подумаю уходить.
Словно кто-то засел внутри нее, дьявольски упрямый, упертый, настаивающий на своем при всем абсурде и ужасе ситуации. Люциус смотрит на нее с тем же раздражением, но Нарцисса отвлекает его внимание. Без его пасмурных глаз немного легче, и пусть Драко сердится, но она может надежно опереться об его руку. Она громадным усилием воли преодолевает тошноту, заставляет себя выпрямиться, не упасть, старается выглядеть равнодушной и оглядывается по сторонам. И все-таки чуть не падает, потому что натыкается на полыхающий ненавистью янтарный взгляд хищной птицы на знакомом лице, которое меняется в страшных судорогах, ни на минуту не останавливаясь на одном облике.
Нимфадора Тонкс Люпин. Просто Тонкс. Веселая, неуклюжая, жизнерадостная, бесстрашная Тонкс. Тонкс, не побоявшаяся своей любви к оборотню. Тонкс, яростно кричащая, но не издающая ни звука под заклятьем Онемения. Тонкс, извивающаяся и рвущаяся из ручищ Яксли под прицелом палочки Долохова.
А Беллатриса Лейнстрендж, почему-то не в черной мантии Пожирательницы, а в белом воздушном платье с кружевными рукавами, со своей обычной счастливой и безумной улыбкой на губах, держит за шиворот маленькую, испуганную до смерти босоногую девочку в порванной розовой пижаме, прижимающую к груди потрепанного плюшевого медведя. Ресницы у малышки мокрые, слипшиеся, подбородок дрожит, но она крепится, не плачет, широко распахнутыми глазами смотрит в сторону, куда так рвется ее мать.
И только тогда Гермиона замечает окровавленное тело, лежащее меж двух колонн. Изломанное, неподвижное, безжизненное, покрытое ужасающими рваными ранами. Неужели когда-то это тело было человеком? И человек этот держал в руках волшебную палочку и колдовал? Улыбался доброй мягкой улыбкой? Смущенным жестом трепал волосы и хмыкал на прямой вопрос бесцеремонного студента? Защищал кого-то от жутких тварей в развевающихся балахонах, и за его спиной было надежно?
Все скрыто под темной, почти черной кровью, огромной лужей расплескавшейся на сверкающем мраморном полу, под кусками мяса и лохмотьями кожи, в которые превратился человек, под разбитым искореженным лицом, в котором не осталось ни человеческих, ни животных черт, под раздробленными, белеющими в глубине ран костями.
Неужели когда-то ЭТО было Люпином? Нет, ОНО и есть Люпин.
Перед глазами все плывет и сливается в одну бесцветную муть, тошнота безжалостно перебирает желудок ледяными пальцами, а в висках пульсирует боль. Она сейчас сойдет с ума.
Зачем, зачем она сюда пришла? Почему не послушала Драко, когда он попросил уйти? Чем она может помочь этим несчастным, если даже не в состоянии справиться с собственным ужасом?
— Гермиона, слышишь, Гермиона? — сквозь густой туман, через сотни миль, издалека доносится обеспокоенный голос Драко.
Она поворачивается к нему всем телом, судорожно сжимая его руку, но не уверенная в том, что сейчас удержится на ногах.
— Перестань так улыбаться, ты меня пугаешь! Пожалуйста, поднимись наверх. Я настаиваю и не буду слушать твоих возражений. Сейчас позову домовиков или сам провожу тебя.
Так вот почему так занемели губы. Она забыла стереть с них улыбку, предназначенную Лорду. Она пытается стереть ее сейчас. Не чувствует движения собственных мускулов. Словно заморозили, обезболили сильным наркотиком. В серых глазах мужа беспокойство сменяется тревогой. Она хочет ответить ему или хотя бы кивнуть в знак согласия, но тело не слушается. Сознание понемногу погружается в мутный водоворот.
Белая мраморная колонна. Черная кровь, в которой отражаются огни белых восковых свечей. Ярко-красные куски плоти. Бледное лицо Драко. Угольно-черные мантии Пожирателей Смерти. Белоснежное платье Беллатрисы, дымящееся светом на их фоне. Прищуренные багровые щели глаз Лорда.
Черное, красное, белое. Когда-то и где-то она это видела. Не вспомнить…
Вдруг все вокруг приходят в движение. Шорох мантий, невнятные голоса людей, шелест шагов. Драко вздрагивает, она чувствует это по поддерживающей руке.
Женщина с изуродованным ненавистью лицом все так же безгласно кричит и рвется. Девочка, еще крепче прижавшая к груди плюшевого медведя, болтается, как марионетка, в жестоких руках, воротник пижамы врезается в нежную шейку.
А окровавленный кусок плоти, казавшийся мертвым, неожиданно дергается. И еще раз. И еще раз. Сперва слабое, потом равномерное сокращение мускулов. Странный звук, похожий на стрекотание насекомых, и уже не видны кости. Кожа, висевшая лохмотьями, стягивается почти на глазах. Осыпаются чешуйки засохшей свернувшейся крови. Человек копошится на полу опрокинутым на спину жуком, а затем, словно восстановив память тела и вспомнив, как действуют руки и ноги, переворачивается на живот и неловко встает на четвереньки. Он несколько раз шумно втягивает воздух и вздергивает верхнюю губу, угрожающе оскаливая клыки. Это смотрелось бы внушительно в облике зверя, но нелепо на человеческом лице. Раздаются смешки. У Лорда на тонких губах играет загадочная улыбка.
«Оборотни часто грызутся меж собою в борьбе за власть вожака, за доминирование в иерархии стаи или из-за добычи. Подобные стычки нередко заканчиваются плачевно для ослабленных, больных и старых особей, но все-таки в большинстве случаев проигравшие выживают, сколь ни жестоки были раны, нанесенные собратьями, поскольку оборотни весьма и весьма живучи» — из водоворота сознания всплывают читаные когда-то строчки, и словно наяву звучит чей-то полузабытый голос, полный яда и сарказма. — «Мисс Грейнджер, ваше сочинение по оборотням должно занимать не менее сорока дюймов свитка, не считая дополнительной литературы. Смею заверить, это лично ваша привилегия, дарованная вам за все годы обучения. Остальным — минимум двадцать»
Не так-то просто убить оборотня? И словно любезно давая ответ на этот вопрос, Лорд громко произносит:
— Драко, мальчик мой, покончи с ним. Он больше не нужен нам, хотя было весьма познавательно воочию наблюдать за процессом регенерации оборотней в человеческом теле. Фенрир, неужели это всегда происходит столь стремительно?
— Нет, мой Господин, обычно на это требуется часов двенадцать, и то в лучшем случае, — ухмыляется Сивый, — эта паскуда ставит рекорд, видать, слишком хочет остаться в живых.
— Милорд, позвольте мне прикончить эту тварь. Я буду счастлив сделать это для Вас, — внезапно вмешивается молчавший до этого Люциус, и у Нарциссы рядом с ним застывает лицо.
— О нет, мой чересчур заботливый друг. Это сделает твой сын. Давно я не привлекал Драко к нашим забавным делам, не лишенным вот таких приятных моментов. Боюсь, он теперь слегка не в форме. Ну так как, мальчик? Сможешь? Не дрогнет палочка? Ведь он твой преподаватель и почти родственник по материнской линии, не правда ли?
Драко отпускает ее руку и делает несколько шагов в сторону человека, по-прежнему стоящего на четвереньках, в горле которого клокочет рык. А ей не за кого держаться, ноги подламываются от наконец ставшего ясным предчувствия, того предчувствия, которое сегодня заставило последовать за мужем.
— Моя дорогая Гермиона, а вам не гложет сердечко такое неблагодарное чувство, как жалость? — Лорд уже обращается к ней, почти пронзая насквозь испытующим взглядом багровых глаз.
Она не может вымолвить ни слова, словно на нее, как на Тонкс, наслали заклятье Онемения. Язык прилип к пересохшему нёбу, а губы все так же растянуты в каменную неподвижную улыбку. Ее спасает от ответа Беллатриса, в бешенстве даже выпустившая ребенка из рук:
— Нет, нет! Мой Господин, я протестую! Этот оборотень и эта полукровная мерзавка не имеют отношения к древнему роду Блэков! Мы с Нарциссой отвергли нашу недостойную сестру, покрывшую семью позором, и никогда не признавали ее дрянную девчонку племянницей!
Лорд собирается что-то сказать, но его прерывают.
Звериное, лишенное и проблеска человеческого разума рычание. Детский визг.
— Па-а-апочка-а-а-а-а-а!
Незнакомо низкий, хрипящий голос Драко.
— «Avada Kedavra!»
Хохот Беллатрисы.
— «Everta Statum!»
Вой женщины, наполнивший весь зал своей неистовостью.
— Эн-и-и-и-ид!
Глухой звук упавшего тела. Вскрик Нарциссы.
Она не видит, что произошло, потому что надвинувшиеся спины закрывают обзор. Она видит только Тонкс с росчерками дикого птичьего взгляда, который раз за разом останавливается на ней, а потом возобновляет свое метание.
— Белла, ну что же ты? — укоризненно качает головой Лорд, плавно скользнув между Яксли и Долоховым.
Расступившиеся спины открывают Драко с опущенной палочкой. Человека, распростертого ничком на зеркальном полу, словно он взмолился о пощаде. Белоснежное платье Беллатрисы, корсаж и подол которого испещрены алыми точками. Белоснежный мрамор колонны, расцветший яркими алыми цветами. Маленький розовый комочек у ее подножья. Плюшевый медведь в уже засохшей черной луже.
— Мне показалось, что Драко промахнулся, и эта тварь вот-вот набросится на моего любимого и единственного племянника. А оборотнево отродье просто попало под рикошет, — в голосе Беллатрисы нет и тени раскаяния.
— Ах, Белла, Белла, иногда ты слишком стремительна и непредсказуема.
— Я всего лишь защищаю свою семью и Вас, мой Господин. Разве я виновата в желании оберегать своих близких, упредить грозящую опасность?
— Разумеется, нет. Но на будущее, прошу, вначале дождись моего слова.
— Да, мой Господин. А что делать с этой полукровкой? Я хотела бы сама уничтожить ее, чтобы окончательно смыть грязное пятно с рода Блэков. Вы позволите?
Темный Лорд в раздумье перебирает длинными пальцами по рукояти своей волшебной палочки.
— Думаю, от нее можно выведать кое-какие сведения. Подожди, Белла, я отдам тебе ее, но только после нескольких бесед. Миссис Люпин, вы пока с комфортом обустроитесь в подземельях Малфой-Менор, не возражаете? О, не надо, не надо так на меня смотреть. Это ведь не я убил ваших мужа и дочь.
Беллатриса торжествующе и издевательски смеется, запрокинув назад черноволосую голову. Одобрительно подхватывает несколько Пожирателей. Смех гремит в ушах Гермионы, колотится в виски током крови, разрывающей жилы. Кто-то тянет ее за руку, сильно, настойчиво.
— Идем же, идем! — шепчет чей-то голос, — тебе не стоило сюда приходить, надо было послушаться Драко.
Она не чувствует прикосновения. Смотрит вниз. Как будто она на самой высокой башне замка. Страшно. Каменные плиты, сменившие мраморные, колыхаются под ногами, некоторые из них проваливаются, открывая зияющую черноту. Она ступает очень осторожно и на цыпочках, потому что кружится голова, когда она смотрит с такой высоты. Она боится упасть. Она смутно понимает, что ведет ее не Драко, потому что если бы рядом был Драко, плиты не вели бы себя так коварно. Она хочет вернуться к мужу. Она вырывает руку и поворачивает назад. И тяжелая хлесткая пощечина припечатывает ее к каменной стене, больно ударившей по лопаткам. Она негодующе вскрикивает, прижимает ладонь к щеке. И тут же другая пощечина обжигает другую щеку.
— Что вы делаете?! — голос, казалось, умерший в Церемониальном зале, прорезается визгливым фальцетом.
— Привожу тебя в чувство, — отрывисто отвечает Нарцисса, — Люциус и Драко были правы, когда говорили, что мы ничем не поможем, и наше присутствие все только испортит.
Гермиона словно выныривает из того мутного водоворота, который засасывал ее сознание. Оглядывается вокруг с легким удивлением. Трогает пальцами горящие щеки, ноющие от усталости скулы, покалывающие губы.
— Ты все время улыбалась, — понятливо говорит Нарцисса, — Лорду, судя по всему, это очень понравилось. Он сказал, что давно не видел тебя столь оживленной. Он предположил, что тебе понравилось увиденное зрелище.
Зрелище.
Человек, распростертый ничком на зеркальном полу, словно взмолился о пощаде. Белоснежное платье Беллатрисы, корсаж и подол которого испещрены алыми точками. Белоснежный мрамор колонны, расцветший яркими алыми цветами. Маленький розовый комочек у ее подножья. Плюшевый медведь в уже засохшей черной луже.
Больше никому не нужный плюшевый медведь.
— Они мертвы, — выдавливает Гермиона, тупо глядя на собственные руки.
— Да, они мертвы. Люпин и девочка, внучка моей сестры. Ее тоже звали Андромеда, — в хрустальном голосе Нарциссы глухие слезы и неимоверная, смертельная печаль.
И от всего этого внутри словно что-то обрывается, лопается, взрывается, разбрызгивая осколки. Гермиона оседает, сползает вниз по стене, хватая воздух и тут же прижимая ко рту ладонь, всхлипывая и давясь своими рыданиями, изо всех сил прося неведомо кого, чтобы все оказалось сном. Всего лишь ночным кошмаром, от которого можно очнуться. Из которого можно вырваться в другой, совершенно по-иному устроенный мир, не убивающий своих детей. Почему, ну почему?!!! Она сама хотела, стремилась сюда, поддалась глупым предчувствиям и иррациональному страху. И она знала, ЧТО происходит на сборищах Пожирателей Смерти, особенно, когда ловят авроров, шпионов и предателей. Пусть Лорд никогда не настаивал на том, чтобы она бывала на подобных казнях, но она ЗНАЛА! Черт побери, она замужем за Пожирателем Смерти, который как может оберегает ее от подобных зрелищ, охраняет от багровоглазого монстра, которому она попала в руки. А она сама лезет в капканы и с готовностью хочет захлопнуть двери клеток! Черт бы тебя побрал, Гермиона Грейнджер Малфой!
— Тихо, тихо, девочка… Тебе нельзя, не надо на такое смотреть. Особенно сейчас…
Нарцисса, опустившись рядом на колени, мягко гладит молодую женщину по пушистым волосам, по плечам, шепчет негромко успокаивающие слова и отстраненно думает о том, что ее время подобных слез давно прошло. Да и было ли? Была ли она когда-нибудь такой, как эта чуткая, добросердечная, светлая девочка? Вот и сегодня — вначале поддалась панике, но потом взяла себя в руки, и все, что увидела и почувствовала, мысленно заперла в шкатулку и отставила на самую дальнюю полку, решив открыть ее на досуге. Сейчас она не располагает роскошью поддаться эмоциям, немного попозже…
Но вначале следует отвести невестку в их с Драко комнаты и проследить, чтобы домовики позаботились о ней. А затем заняться своими делами.
— Александр!
Алекс в данный момент погружался в глубины Тихого океана, восхищаясь смелостью капитана Немо, и поэтому зов до него не дошел.
— Александр, немедленно спустись вниз!
Мальчик с трудом вынырнул из книги и прислушался. Его зовет тетя Корделия? Но ведь она сама приказала ему не высовываться из своей комнаты до ужина, если он хочет присутствовать на этом самом ужине.
— Я кому говорю, дрянной мальчишка? Живо!
Вздохнув, он с сожалением захлопнул книгу, поднялся с кровати и обреченно поплелся вниз по лестнице, мысленно прикидывая, что нужно тете.
Два дня назад мистер Поттер доставил его на порог дома Бигсли и ободряюще шепнул, чтобы он не унывал, держался, и что ровно через четырнадцать дней, десятого августа, они приедут за ним. Лили, естественно, вызвавшаяся проводить, сочувственно морщилась и вздыхала, пообещала, что возьмет на себя устройство грандиозного торжества в честь его дня рождения и освобождения из магловского заточения (именно так она и выразилась), а если к нему будет приставать некий свин по имени Вернон Дурсль, то пусть Алекс напомнит о его любимой кузине Лили, которая скоро объявится с ежегодным визитом к милым родственничкам.
Кажется, прошла вечность с той минуты, как Лили и мистер Поттер закрыли за собой выкрашенную мерзкой зеленой краской дверь дома Бигсли. И впереди такая же несносная тягучая вечность…
Тетя Корделия не разжимала губ и разговаривала сквозь зубы. Видимо, полагала, что Алекс совершил неслыханную подлость, вернувшись к ним, и что его придется теперь кормить целых две недели, а социального пособия, по-прежнему получаемого ими, конечно же, не хватит на такое прожорливое существо. Мистер Бигсли все время фыркал, расспрашивая о его школе. Почему-то они считали, что он учится в еще более ужасном заведении, чем школа Святого Брутуса для трудновоспитуемых подростков. Алекс не стал их разубеждать и живо описал методы воспитания, припомнив нудные ностальгические мечты завхоза Филча о розгах, цепях и порке, которые ему приходилось выслушивать во время отработок наказаний профессора Люпин. Мистер Бигсли пришел в совершеннейший восторг и заявил, что это правильное заведение, как раз подходящее для такого злостного хулигана, как Алекс. Он даже решил лично написать благодарственное письмо директору и два вечера подряд, отдуваясь, просидел за чистым листом бумаги. Но столь непривычное занятие, как обдумывание вежливых фраз и облекание мыслей в трехсложные слова его утомило, и письмо так и осталось незавершенным. На той же волне вдохновения Алекс расписал Ричарду и Роберту тактику выживания в одной комнате с двумя настоящими ворами, одним будущим грабителем и потенциальным убийцей (едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, потому что еще в прошлом году вычитал сюжет из какого-то дурацкого детектива). Впечатленные братья оставили его в покое на целый день, и потом их тычки и обзывания доставались намного реже, чем в прошлые годы. Оказывается, можно обойтись и без волшебства.
Вот только Алексу на все это было плевать, он томился и скучал, подбадривая себя лишь мыслью, что, в конце концов, дни все-таки тянутся понемногу, ползут медленными улитками, а потом приедут Поттеры и заберут его отсюда. А там день рожденья и целых две недели каникул до первого сентября! Надо только набраться терпения и подождать.
— Ты меня слышишь, паршивец?!!
— Иду, — без энтузиазма откликнулся он, входя в гостиную, — что вы хот…
Он едва не подавился и закашлялся, потому что слова буквально застряли в горле. В гостиной тети Корделии, на ее диване, обитом скользкой тканью в мелкий цветочек, в окружении подушек с рюшами, сидел собственной персоной мистер Юбер Малфуа! Он держал в руках небольшую черную трость с серебряным набалдашником, и его улыбка была такой же мерзлой, как зимний день, и такой же фальшивой, как неестественно зеленый изумруд в его галстучной булавке. Тетя Корделия выглядела раздраженной (как всегда) и озадаченной (что случалось крайне редко, потому что полагала, что осведомлена обо всем происходящем на свете, и ее мнение об этом единственно верное и непогрешимое).
— Этот джентльмен утверждает, что он твой родственник. Отвечай, это так? И кто тогда этот проходимец, который привез тебя из твоей школы? — визгливый голос тетки взвился вверх, дойдя почти до ультразвука.
— О, мадам, позвольте заметить, что человек, о котором вы говорите, не принадлежит к нашей семье, — в водянисто-серых глазах Малфуа легкими тенями сквозили презрение и брезгливость, — он втерся в доверие опекунскому совету, и управление делами Александра совершенно незаконно перешло в его руки.
— Какими еще делами Александра? Какому опекунскому совету? — подозрительно прищурилась миссис Бигсли, и по ее лицу Алекс ясно видел, что больше всего ей хочется выкинуть Малфуа из дома, и в то же время ее одолевает жадное любопытство.
— Мы — единственные опекуны этого мальчишки!
— Ты не признался тетушке? Ай, как нехорошо, — мистер Малфуа с наигранной укоризной покачал головой, и Алекс облился холодным потом.
Он молчал, просто не понимал, что делать, и что вообще происходит. Откуда Малфуа узнал, что он у Бигсли?
— Мадам, ваш племянник богат, как Крез.
Тетя Корделия недоверчиво поджала и без того уже совсем не видные губы.
— Да-да, не сомневайтесь. Ему принадлежит баснословная сумма в акциях, депозитах, ценных бумагах, золотых и серебряных слитках и драгоценных камнях, его активы составляют… Впрочем, не буду утомлять цифрами и подсчетами, но поверьте мне, они весьма и весьма внушительны. Да что там, ему принадлежат два серебряных и один золотой рудник, а это имеет немаловажное значение для нашей экономики! Что же ты, дружок, молчал о том, кто ты на самом деле? Или боялся, что эти люди посягнут на то, что принадлежит тебе по праву? Благоразумно, о да, очень благоразумно, ты настоящий сын своей семьи, — Малфуа усмехнулся краешком губ и поиграл тростью.
Он все еще сидел на диване, откинувшись на подушки, закинув ногу на ногу, и Алексу почему-то казалось, что он наслаждается всем происходящим, словно театральным представлением.
— Акции? Ценные бумаги? Рудники?! Золото?!!! — миссис Бигсли с размаху упала на стул, скрипнувший всеми ножками. Ее словно стукнули по голове и вытряхнули все мозги.
Что Малфуа нужно? Почему он пришел сюда и сидит с таким видом, словно диван пачкает его безукоризненно выглаженные брюки, а он вынужден это терпеть?
— Чт… что вам нужно? — онемевшие губы наконец-то разлепились.
— Мне нужен ты, Александр, — Малфуа снова улыбнулся, устремив взгляд своих водянистых глаз на него, — да, именно так. Не думаешь же ты, что я пришел сюда ради этих ничтожеств?
Тетя Корделия на удивление быстро справилась с собой и с настойчивостью тяжело груженого грузовика на прямом шоссе наставила на Малфуа указательный палец.
— Мистер-как-вас-там, я требую, что бы вы объяснили, что там связано с этим паршивцем! Какие еще деньги и золото? Нам причитается четверть, нет, половина, нет, три четверти всего! Мы кормили его семь лет и…
Мужчина с отвращением на лице хлопнул тростью по ладони, и миссис Бигсли еще некоторое время продолжала открывать рот в полной тишине, не осознавая, что ее лишили голоса.
— Зачем я вам? — настороженно спросил Алекс.
— О, я просто приглашаю тебя, как племянника, погостить в моем доме, — Малфуа с наигранной беззаботностью пожал плечами, — это не запрещается законом, не правда ли?
— А если я откажусь?
— Отказ не принимается, дружок. Я настаиваю.
Алексу внезапно захотелось убежать из этого дома и ночевать хоть под мостом, лишь бы не видеть Малфуа.
— Мистер Поттер знает, что вы…
— Нет, мистер Поттер ничего не знает и не узнает, я надеюсь, — уже с нескрываемой злостью процедил Малфуа, — повторяю: отказ не принимается. А если ты вдруг вздумаешь упираться, то с этой мерзкой маглой и еще двумя не менее отвратительными маглами, которые сейчас увлеченно потрошат кошку на заднем дворе, внезапно приключится нечто очень плохое. Например, вот это.
Он небрежно взмахнул волшебной палочкой, в которую как-то незаметно превратилась его трость, и тягуче, растягивая слоги, произнес:
— Asfictio.
Лицо тети Корделии, все еще пытавшейся исторгнуть какие-то звуки, внезапно начало багроветь, она схватилась за горло, широко раскрывая рот, словно пыталась набрать в грудь воздуху, но ей это никак не удавалось. Глаза вылезли из орбит, женщина сползла со стула, теряя сознание.
— Прекратите! Сейчас же прекратите! Что вы делаете?! — выкрикнул мальчик, невольно пятясь назад.
Колени противно подгибались от неожиданной выходки Малфуа. Алекс на самом деле испугался. За год обучения в Хогвартсе, штудирования его библиотеки и знакомства с волшебниками он прекрасно понял, что маги с палочкой в руках способны на такое, что не приснится и в ночных кошмарах.
— Не надо! Я пойду с вами!
Малфуа довольно осклабился и с видимой неохотой опустил свою волшебную палочку. Тетя Корделия наконец сделала вдох и зашлась в надрывном захлебывающемся кашле.
— Я рад, что мы так быстро пришли к согласию.
— Мне надо забрать свои вещи, — неприязненно буркнул Алекс, — они наверху.
— Я поднимусь с тобой.
В своей тесной комнате под неотрывно следящим взглядом Малфуа мальчик нарочито медленно, растягивая время, сложил в рюкзак все, что у него было — свитер, две пары джинсов, несколько футболок, чистые и грязные носки, пяток книг (конечно же, не волшебных, обычных, из библиотеки мистера Поттера, но заколдованных по его просьбе миссис Поттер, чтобы бесцеремонные руки братьев Бигсли начали чесаться, едва коснувшись их переплетов).
Когда они спустились, тетя Корделия уже поднялась на ноги, ее лицо было в багровых пятнах, в глазах смешались злоба и испуг, и от этого она почему-то еще больше, чем когда-либо, походила на селедку.
Влажной и липкой ладонью Малфуа ухватил мальчика за запястье. В следующее мгновение Алекс почувствовал, что все тело ужасно сжало и куда-то потянуло, но он успел услышать, как Малфуа над его головой произнес: «Obliviate», и увидеть, как лицо тети Корделии с вытаращенными глазами вмиг, как-то совершенно стремительно, стало абсолютно тупым и равнодушным. А в следующее мгновение его с силой протащили сквозь садовый поливочный шланг и вышвырнули на самые твердые в мире каменные плиты, больно ударившие по пяткам. Рука Малфуа наконец отпустила его, и Алекс, шатаясь, оглядел себя. Ему показалось, что какая-то часть его тела так и осталась в доме Бигсли, возмущенная столь грубым обращением.
Внезапно позади что-то залязгало и загрохотало, и он поспешил оглядеться. Они стояли на самой обычной пустынной улице, засаженной самыми обычными каштанами, солнце трудолюбиво заливало их листву ярким летним золотом, ветер весело просвистел над головой, взъерошив волосы, и в общем, ничего зловещего в этой улице, как почему-то ожидал Алекс, не было. А то, что лязгало, оказалось самыми обыкновенными коваными воротами, распахнувшимися во всю ширь.
— Что вы сделали с тетей Корделией? — громко сказал он, стараясь подавить внезапную тревогу и с некоторой опаской заглядывая за ворота, — и где мы?
— О, с этой мерзкой маглой? Ничего особенного, дружок, просто слегка подкорректировал ее память для ее же блага. А мы находимся у ворот моего дома, — Малфуа сделал приглашающий жест, — вернее, лондонского дома Малфоев. Раньше оно принадлежало твоему деду, потом перешло к твоему отцу, а потом, согласно завещанию, ко мне. Но чувствуй себя, как дома, дружок, мы ведь одна семья.
Алекс невольно передернул плечами — до того приторно вкрадчивым и одновременно пугающим вдруг показался ему тон Малфуа. Они прошли в ворота, вновь с тем же грохотом закрывшиеся за ними, под низко нависшими над головой ветвями деревьев, туго и плотно сплетенными в подобие навеса. Солнечный свет лишь местами пробивался сквозь темные листья, и на каменных плитах, по которым вышагивал Алекс, плыли узорчатые тени. В этом зеленом коридоре они дошли почти до самого дома, двухэтажного особняка с огромной террасой, увитой вьющимися розами и виноградом. Вся лужайка перед ней тоже пламенела розами самых разных оттенков красного — от алых, бордовых, багряных, пурпурных до розовых. Их густой тяжелый аромат колыхался над лужайкой почти видимым облаком, перебивая запахи нагретой листвы и травы, и Алекс невольно задышал ртом, глотая жаркий воздух, он никогда не любил розы.
Дом был большим, величественным и выглядел так, словно сошел с глянцевой обложки какого-нибудь журнала по домоводству. Арочные окна прозрачно темнели в тени окружавших его деревьев, одно окно было раскрыто, и из него невидимыми птицами вылетали звуки музыки, легкие и живые. Алекс и Малфуа вошли в дом. В холле было просторно, сумеречно и прохладно, что показалось чудесным после послеобеденной жары, пахло чем-то пряным, щекочущим нос, поблескивали стеклом циферблата высокие напольные часы в глубине под лестницей, музыка слышалась почему-то приглушеннее, перемешиваясь с торжественно-медленным тиканьем часов.
— Дорогая, мы дома, — громко сказал Малфуа и ударил палочкой в колокольчик на деревянном одноногом столике в углу, отозвавшийся тихим звоном.
— Inflamus.
В двух светильниках на стене в форме витых рожков из матового стекла зажглись рассеянные желтоватые огоньки, мягко отодвинувшие темноту в углы. Музыка смолкла, за одной из четырех дверей, открывающихся в холл, послышался топоток, и перед ними появилось сгорбленное и беспрестанно кланяющееся существо. Только приглядевшись, Алекс в изумлении понял, что это эльф-домовик. Но он так не походил ни на опрятных добродушных домовиков Хогвартса, ни на свободных и довольно-таки своевольных домовиков Поттеров, что можно было просто диву даться. Он был замотан в ужасно грязную, засаленную, всю в разноцветных пятнах тряпку, безвозвратно потерявшую свое первоначальное предназначение. Голова его была забинтована куском такой же грязной ткани, глаза мутные и гноящиеся, руки и ноги в подсыхающих корках от страшных ожогов.
— Что с ним? — пораженно спросил Алекс, на что Малфуа совершенно равнодушно ответил:
— Он наказал сам себя за совершенную провинность.
— А что он сделал?
— Испортил наш обед.
Мужчина прищурился, взглянув на домовика.
— Готова комната для молодого господина?
— Да, хозяин, все, хозяин, готово.
— В самом ли деле ВСЕ готово? — в негромком ровном голосе было всего лишь чуточку напора, но домовик задрожал и повалился на колени.
— Все-все, хозяин, Труди все проверил.
— Исчезни. Но если узнаю, что что-то не так, пеняй на себя.
Алекс невольно посочувствовал домовику — такой страх, смешанный с паническим ужасом, промелькнул на уродливом остроносом личике. Он подумал про себя, что если в его предполагаемой комнате не будет хватать чего-то, пусть даже кровати, он ни за что не скажет Малфуа, иначе бедняге домовику, вероятно, очень сильно не поздоровится.
— Синиз! — Малфуа нахмурил белесые брови, но по лестнице уже шуршало палой листвой платье спускавшейся женщины.
— Да, mon cher? Прости, что задержалась, — грудной бархатный голос с акцентом прозвучал той же музыкой, что лилась из окна, мягко обволакивая слух и невольно заставляя прислушиваться.
В противоположность этому голосу, который должен был бы принадлежать высокой яркой женщине, миссис Малфуа оказалась невысокой и полноватой, с тусклыми волосами непонятного цвета, собранными в гладкий узел на затылке. Ее, в общем-то приятное, но какое-то вялое лицо с глубоко посаженными темными глазами и чересчур большим ртом почему-то напомнило Алексу плохо выпеченную сдобу с изюмом. А за ней медленно шла Сатин с таким видом, словно мать тащила ее на веревке.
— Синиз, Сатин, — Малфуа широко улыбнулся и положил руку на плечо Алекса, — как я вам и обещал, наш Александр. Он захотел погостить у нас некоторое время, а мы будем только рады, не правда ли?
«Захотел?! Ну ничего себе!»
— Конечно же. Александр, дорогой, — женщина тоже улыбнулась, слегка отстраненно и как-то неподвижно, одними губами, — вы с Сатин ведь учитесь на одном курсе? Жаль, что не на одном факультете. Ты очень похож на своего дорогого отца, и он наверняка желал бы, чтобы ты учился в Слизерине. Когда Сатин написала нам, что ты — это ты, сын нашего дорогого Драко, мы так обрадовались, и я сразу сказала Юберу, твоему дорогому дяде, что ты должен побывать у нас, чтобы мы получше узнали друг друга…
Малфуа довольно кивал, Сатин смотрела в пол, на стены, на потолок, только не на него, а миссис Малфуа все говорила и говорила своим красивым голосом, плавно, нараспев, и все слова у нее были круглыми, гладкими и какими-то одинаковыми, как семена дракон-травы, которые однажды с великой осторожностью показывал им профессор Кроткотт, потому что на сто обычных семян приходилось одно, по виду ничем не отличимое, которое взрывалось при малейшем встряхивании. В словах миссис Малфуа, в отличие от семян дракон-травы, не было ни огня, ни особого смысла, не было вообще ничего, и перед глазами невольно встала миссис Поттер с ее громкими возгласами, смехом, порывистыми движениями, с ее красивым подвижным лицом, на котором все можно прочитать без слов, с ее глазами, в которых то сверкает гнев, то светится добрая забота. И внезапной судорогой свело в груди. Когда он увидит миссис Поттер и всех остальных?
— Через час будет чай, а пока Сатин проводит тебя в твою комнату. Надеюсь, тебе у нас понравится, дорогой.
Алекс постарался изобразить на лице выражение, приличествующее благодарному гостю и родственнику, но, кажется, получилось откровенно плохо, со стороны Сатин послышалось едва слышное фырканье. Если они были в Хогвартсе, эта девчонка обязательно сказала бы что-нибудь оскорбительно-обидное, по ее мнению. Что-то вроде: «Салазар Великий, тебя что, покусали лукотрусы-оборотни, переболевшие русалочьим бешенством? Выглядишь так же мерзко и глупо». Но сейчас, в присутствии родителей она, естественно, ничего не могла сказать и, задрав подбородок, молча восшествовала наверх по лестнице. Алекс также молча пошел вслед за ней, трогая прохладные перила и спиной чувствуя колкие взгляды взрослых, оставшихся внизу.
В коридоре, где стены были обиты темно-синей бархатистой тканью, Сатин остановилась у одной двери и криво усмехнулась.
— Вот твоя комната, дорогой кузен. Добро пожаловать.
Презрения в ее голосе, в этих нескольких словах было столько, что хватило бы на десяток человек и одного гоблина.
— Спасибо, дорогая кузина, ты сама доброта и гостеприимство, — не менее ядовито ответил Алекс, — я думаю, мне здесь так понравится, что каждое лето мы с тобой будем проводить вместе.
Если эта надменная идиотка полагает, что без друзей он стушуется, то, как говорит Лили, трижды ха ей. Он толкнул дверь с твердым намерением захлопнуть ее как можно громче перед носом Сатин, но девчонка успела прошипеть:
— Тоже мне остряк нашелся! Возомнил себя Малфоем и думаешь, что…
— Что-о-о? — угрожающе обернулся Алекс.
Но Сатин, словно опомнившись, задрала нос, повернулась на каблуках и величаво удалилась по коридору до чрезвычайности светской походкой.
Алекс пожал плечами. Мило, очень мило. Насмешки и тонны презрения от Сатин, напускная доброта миссис Малфуа и вспышки родственных чувств, чередующиеся с откровенными угрозами, со стороны мистера Малфуа. Хорошо, хоть не настаивает на «дяде Юбере». Но где в этом СМЫСЛ?
Рюкзак отправился на дно шкафа с перламутровыми дверцами, не было ни малейшей охоты разложить вещи по полкам. Он поднял оконную раму и выглянул, стараясь разглядеть соседние дома, но обзор заслоняли деревья. Алекс даже не знал, как они называются, впервые видел такие прямые серебристо-серые стволы, гладкая кора которых казалась блестящей. Тот коридор от ворот до дома сплели своими ветвями, кажется, тоже эти деревья. В жарком неподвижном воздухе их листва густого темно-зеленого оттенка чуть-чуть шелестела. Каждый лист был с его ладонь, немного вытянутый, глянцевый с одной стороны и бархатный с изнанки. Он протянул руку и сорвал один, тут же запачкавший пальцы зеленью. С листа свалился маленький паучок, тут же прытко спустился вниз по его ноге на пол и юркнул куда-то в угол. Мальчик сел на подоконник, вертя в руках лист, и задумался.
Что все-таки нужно Малфуа? Почему он врет, говоря, что Алекс сам захотел прийти в их дом, хотя на самом деле почти выкрал его? И что он имел в виду, когда говорил, что «слегка подкорректировал память» миссис Бигсли? Разве так можно? Вот черт, эта магия когда-нибудь сведет его с ума! Это в обычном мире можно удивляться драконам, волшебным палочкам, Исчезательным леденцам, Вопящим письмам, говорящим портретам и озерным кальмарам, но здесь-то все обыденное, все привычное! А он каждый раз сбивается с толку и не знает, что делать! Может, тетя Корделия теперь заново знакомится с мистером Бигсли и собственными детьми, а те, напуганные, спешат пристроить ее в какой-нибудь психологический реабилитационный центр. А может, она всего лишь не сможет вспомнить девичью фамилию своей матери. Только он этого не знает и будет гадать, мучаясь осознанием своей вины за ее нынешнее состояние. Что ни говори, все-таки она не была виновата в том, что Алекс оказался в ее доме.
Он сердито смял листок, окончательно закрасив ладонь зеленым соком и скатив его в шарик, пульнул вниз.
Итак, будем мыслить логически, но с учетом волшебных реалий.
Первое — совершенно очевидно, что у Малфуа есть своя цель, и для осуществления этой цели нужен Алекс. В то, что дорогие родственнички на самом деле хотели повидаться с ним, не преследуя никакой корысти, не верилось ни на секунду.
Второе — цель достаточно значимая, иначе его бы не притащили сюда шантажом, улучив момент, когда он был у Бигсли. А в том, что его практически похитили, сомнений уже не было. Что, например, мешало Малфуа обратиться к мистеру Поттеру, возрыдать на его плече об утраченных родственных узах и взмолиться о семейном воссоединении? Правда, представить Малфуа рыдающим и молящим было сложно, и Алекс даже немного развеселился. Интересно, какая реакция была бы у мистера Потера? Скорбно-понимающая или изумленно-взбешенная? Скорее, второе.
Третье — как ни грустно признавать, но люди иногда врут, притом врут нагло и беспринципно в самых важных вопросах, думая, что им все позволено, что цель оправдывает средства. Часто при этом они ошибаются, но это уже другая история. Так вот, Малфуа врут. Причем все. Ну разве что Сатин искренна в своей уже укоренившейся вражде, но от нее ничего не зависит, она всего лишь испорченная дрянная девчонка. А ее отец и мать делают вид, что до безумия хотели бы прижать сына своего кузена к груди, да обстоятельства им мешали. Ничего подобного. Им вовсе не хотелось, не хочется и не будет хотеться. Что отсюда следует?
Не будем обольщаться, Алекс сам по себе ничего не значит, он — обуза, бельмо на глазу, раздражающий и мешающий фактор и куча всего такого, что вызывает неприятные эмоции. Так было у Бигсли, то же и у Малфуа. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Математика, его любимая математика, суровая, прямая и честная наука. Сумма… ага! Вот он дурак! Конечно! Он, Алекс, плюс деньги, очень приличная сумма денег, ну еще там золото, драгоценные камни, какие-то рудники… В общем, повторение пройденного. В свете этого злоупотребление миссис Малфуа словом «дорогой» выглядит очень уж двусмысленным.
А вообще получается интересная формула. В ее левой части неизвестный икс, умноженный на сумму Алекса и денег, в правой — решение, результат, его сегодняшнее похищение. Икс вообще-то не такой уж неизвестный, это причина Малфуа. Но противоречивая какая-то причина. Одновременно ясная и непонятная. Конечно же, он хочет добраться до огромного наследства Малфоев, но почему именно так? Чего он добивается такими грубыми приемами? Осенью Алекс дал свой ответ на его предложение. Что, «дядя Юбер» надеется, что он со страху или купившись на его лицемерие, как последний наивный простачок, тут же переменит решение? Сейчас, размечтался! Через неделю за ним приедут Поттеры и, не обнаружив у Бигсли, начнут поиски. Малфуа так или иначе придется признаться. Дольше скрывать его местонахождение уже будет преступлением, сколько бы раз Алекс не приходился ему племянником.
Его стройные и злые размышления прервал давешний обожженный домовик.
— Молодого господина просят спуститься к чаю. В Голубую комнату.
Мальчик кивнул.
— Послушай, тебя зовут Труди?
Домовик затрясся так, что его грязная тряпка сползла с плеча, обнажив тощую впалую грудь, на которой лиловел свежий синяк.
— Д-да, м-м-молодой г-г-господин. М-м-молодой господин чем-то недоволен? Комната ему не нравиться? Чего-то не хватает?
— Нет, нет, все прекрасно! — поспешно сказал Алекс, — я ведь просто хотел узнать, как тебя зовут. Спасибо, Труди, у меня все есть.
Похоже, домовик внезапно утратил дар связной речи, потому что начал шлепать губами и как-то нехорошо булькать, словно выпил залпом десять бутылок Веселящего лимонада.
— Тебе плохо? — участливо наклонился к нему Алекс, — я могу помочь? Позвать кого-нибудь?
Чем болеют домовики, он понятия не имел и немного испугался. Но Труди, булькая и шлепая, яростно замотал головой и все-таки умудрился выдавить:
— Н-ен-е-не н-ндо, гспдн, все-о хршо.
В доказательство он исчез так быстро, что Алекс не успел даже моргнуть. Интересно, что творится в головах домовиков? — размышлял он, спускаясь вниз. Какие-то все-таки они странные…
Голубую комнату он нашел быстро, да и немудрено — в ней были голубыми даже фарфоровые пастушки на каминной полке, и тщательно вычищенный камин изнутри был выложен голубыми плитками, и платье на редкость длинноносой леди, портрет которой висел над ним, было голубым (просто все это бросилось в глаза, едва он раскрыл двустворчатые двери). Что уж там говорить о гардинах, обивке мягкой мебели и прочих мелочах. Окна, по-видимому, выходили на север, поэтому не докучало уже клонившееся к закату солнце, в комнате царили та же приятная прохлада, что и во всем доме, и голубовато-зеленоватый полусвет-полусумрак, словно под водой, отчего лица благородного семейства Малфуа выглядели удивительно похожими на рыбьи морды. Алекс едва сдержал невежливый смешок.
Круглый стол был заставлен изысканным фарфором и всем, что нужно к пятичасовому чаю. Важно похрустывали белоснежные накрахмаленные салфетки, мелодичной струйкой наливался ароматнейший чай, таинственно звенели серебряные ложечки с витой буквой М на ручках, от шоколадных кексов и ванильных булочек шел умопомрачительный аромат, требовавший, чтобы их немедленно уничтожили, засахаренные фрукты просто таяли на языке. Разговоры были очень учтивыми, задававшиеся вопросы смахивали на допрос совсем немного, а получаемые ответы никак не переходили грани дальне-, но все-таки родственной вежливости. Лился нескончаемый чарующий водопад миссис Малфуа, изредка острым блеском вспыхивали водянистые глаза мистера Малфуа, только Сатин надуто игнорировала новоиспеченного братца, аж жалобно взвякивал фарфор ее чашки. Алекс чувствовал себя не то Невиллом на уроке зельеварения, не то Алисой на Безумном Чаепитии, не то капитаном Немо в рубке «Наутилуса», мчавшегося в темной опасной океанской бездне. От всего этого чинного благопристойства непреодолимо хотелось в шумный и взрывоопасный дом Поттеров. Или, на худой конец, обратно на Тисовую улицу, где Бигсли никогда не притворялись, что он им интересен без социального пособия.
Когда миссис Малфуа наконец встала, хлопнула в ладоши, а в комнате появились два домовика и ловко и аккуратно начали убирать со стола, Алекс с облегчением вздохнул. Однако, как оказалось, преждевременно.
— Мне бы хотелось поговорить с тобой, дружок, — растягивая губы в уже привычную вкрадчивую улыбку, обратился к нему Малфуа, — пройдем в кабинет, там нам никто не будет мешать.
Алекс пожал плечами. Стараясь не обращать внимания на недоброе лицо Сатин, он пошел за ее отцом. Кабинет, в отличие от Голубой комнаты, приятно радовал глаз теплым ореховым цветом. Алекс, оглядывавшийся по сторонам, заметил несколько портретов на его стенах. На одном из них в высоком деревянном кресле с подлокотниками сидела с раскрытой книгой в руках сухощавая пожилая леди. У нее была идеально прямая осанка, решительные черты лица и совсем не по-стариковски блестящие светло-серые глаза. Леди встретила его взгляд и слегка прищурилась, словно пытаясь разглядеть получше. На соседнем портрете, сложив руки на круглом животе, негромко похрапывал пожилой джентльмен с пухлыми щеками и лысиной, матово блестевшей в свете свечи, которая горела на столике рядом с ним. Еще два портрета изображали мужчину и женщину, до чрезвычайности чопорных и недовольных. Выражение у них было такое, точно они сжевали по лимону и запили его уксусом, а теперь делают все возможное, чтобы их не стошнило. А вот на большом портрете, висевшем между окон, не было людей, только слегка колыхались тяжелые складки бордового занавеса, и сиротливо белел длинный газовый шарф, небрежно брошенный на кушетку с вычурно выгнутым изголовьем.
«Наверное, куда-то отлучились», — решил Алекс, знавший по Хогвартсу, что нарисованные люди прекрасно могут гулять по всему замку, переходя из одной картины в другую, и даже устраивают шумные пирушки. Полная Дама, по крайней мере, частенько этим грешила.
— Хочешь знать, кто эти люди? — любезно спросил Малфуа и, не дожидаясь ответа, повел рукой в сторону портрета старой леди, кивнувшей по-королевски величественно, — моя бабка, Азалинда Малфой, сестра твоего прадеда Абраксаса. А это мой дед, Октавиус ле Фер де Соланж Малфуа. Он взял фамилию жены (храп пожилого джентльмена приобрел отчетливые недовольные интонации), таково было ее требование в обмен на внушительную сумму, появившуюся на их общем счету. Мои отец и мать, Роже и Лютеция Малфуа (два кислых лица стали еще кислее, словно к лимону и уксусу прибавился знаменитый Отвсегон миссис Поттер — видимо, это должно было означать аристократическое приветствие). А это, — Малфуа понизил голос до шепота, — это, дружок, портрет твоих деда и бабки, Люциуса и Нарциссы Малфоев.
Алекс снова взглянул на темнеющий прямоугольник, в котором ничего не изменилось. Малфуа продолжал со скорбным выражением длинного лица:
— Увы, от них остался только багет. И знаешь, дружок, почему? Давным-давно, почти двенадцать лет назад, одной холодной октябрьской ночью они бросились в Малфой-Менор, в свои портреты, которые были там. И умерли. Вместе с теми, с кого были написаны.
— Как это? — невольно вздрогнув, спросил Алекс.
— Очень просто. Как может умереть зачарованный холст, когда в него попадает заклятье Адского огня? Занимается мгновенно, но горит медленно, черным удушливым пламенем. Горят нарисованные дома, пылают пейзажи, факелами вспыхивают люди, осыпаясь хлопьями пепла. Испытывают ли они боль? Ты можешь сказать «нет», дружок, и не ошибешься. Ведь они всего лишь портреты, всего лишь мазки волшебных красок, сочетание и игра светотени. Но ты можешь сказать «да», и это не будет ошибкой. Рука художника вдохнула в их черты жизнь и движение, они обрели голос, они могли созерцать мир вне их рам и иметь о нем собственное мнение. Кто поклянется, что Люциус и Нарцисса не корчились от ужаса и боли, сгорая в своем замке? — Малфуа полуприкрыл глаза веками, словно содрогаясь своим же словам.
Алекс невольно сглотнул, слишком ярко представив все, о чем говорил Малфуа. А если представить, что это были не портреты, а живые люди… Как-то он совсем не задумывался, КАК ИМЕННО погибли его мама — предательница друзей и его отец — Пожиратель Смерти. КАК ИМЕННО умерли его дед с ледяным прищуром, его молодая бабушка. Их просто не стало. Они просто были мертвы.
— Прости, дружок, не хочу тебя шокировать. Понимаю и разделяю твои чувства, — Малфуа наклонил голову, мазнув взглядом по лицу Алекса, — а позвал я тебя для того, чтобы… чтобы поделиться воспоминаниями о твоей семье. Они важны для меня, и не сомневаюсь, ты бы тоже хотел услышать кое-что о детских годах своего отца.
Острое предчувствие кольнуло в грудь, волной затопило все внутри, оборвав нити настороженности, залило лицо лихорадочным румянцем. Алекс облизал пересохшие губы и напомнил себе, что Малфуа выкрал его от Бигсли, и ему нельзя верить. Но до самых кончиков похолодевших пальцев, до дрожи губ хотелось выслушать все, что будет говорить Малфуа. Что бы там ни было, но ведь он на самом деле видел тех, о ком говорил, и многое, наверное, знал.
Повинуясь взмаху волшебной палочки мужчины, из резного книжного шкафа с матовыми стеклами вылетел небольшой альбом для фотографий и мягко опустился на стол. Малфуа уселся в кресло за столом и жестом пригласил мальчика сесть напротив. Он осторожно раскрыл немного вытертый переплет темно-синего бархата, с медными уголками, и Алекс вдруг вспомнил почти такой же альбом, лежавший на письменном столе его опекуна, рядом с чашей, в которой клубился жидкий серебристый туман, свой полет сквозь него и потрясение, когда он понял, что только что, буквально на расстоянии вытянутой руки, он видел своего папу, ученика Хогвартса, почти ровесника. Вот только тогда о тех, кого он увидел, нельзя было даже обмолвиться. А теперь ему предлагают сами, дают возможность узнать.
Он глубоко вздохнул, унимая жгучее нетерпение. Малфуа вроде бы и не смотрел на него, но в уголках тонких губ промелькнула усмешка. Алекс попытался принять равнодушный вид, но сомневался, что это ему удалось.
Перелистнув несколько страниц, Малфуа ненадолго остановился на развороте, слегка кивнул и пододвинул альбом так, чтобы Алексу было удобно смотреть.
— Крестины твоего отца, — сказал Малфуа, — по традиции, на них не приглашали гостей, только семья.
Как и следовало ожидать, это были колдо-фотографии. На небольшом снимке с левой страницы, на каменной ступеньке широкой лестницы, полукругом уходящей влево вверх, стояли двое. Вернее, трое. И Алекс, помимо своей воли наклонившийся поближе, сразу их узнал. Но в то же время и не узнавал. Ослепительно прекрасная юная женщина с длинными светлыми косами, искусно сплетенными вокруг головы, изящная и грациозная, в простом белом платье, как будто парящая над землей. Она держала на руках ребенка, и все ее внимание было приковано к нему. Нежность, трогательная забота, с которой она смотрела на него, делали ее еще красивее. Она казалась изнеженной, трогательно слабой и беспомощной, слишком красивой, почти неземной, но почему-то думалось, что это обманчивый мираж, и на самом деле она совсем другая.
Молодой мужчина, высокий и стройный, стоял вполоборота, почти не отрывая глаз от женщины и ребенка, слегка полуобняв, поддерживая ее руку, и только изредка взглядывал на Алекса, словно приглашая его полюбоваться вместе. Он улыбался, и эта улыбка чудесным образом меняла его лицо. С правильными чертами, с разлетом темных бровей, контрастировавших со светлыми волосами, холодноватое, горделивое, немного неподвижное, оно вмиг теплело и наполнялось движением, силой и одновременно мягкостью.
Черно-белый снимок был лишен цветов, но их и не надо было — до того живыми и близкими казались люди, вот-вот станет слышен шорох платья женщины, прозвучит ее голос, успокаивающий ребенка (почему-то казалось, что будет он удивительно мелодичным, хрустальным), рассмеется мужчина. Снимок был на самом деле хорош, он как будто светился. Тот, кто снимал, словно подглядел со стороны украдкой за молодой парой, застав их врасплох. Они не позировали, просто были в своем мире, поглощенные друг другом.
А на цветном снимке с правой страницы те же женщина и мужчина стояли почти в тех же позах, но как разительно отличалась эта колдо-фотография от предыдущей! Алекс даже растерялся на несколько мгновений, то и дело переводя взгляд с одной страницы на другую, сравнивая. Здесь улыбка мужчины была усмешкой с оттенком превосходства, на лице отпечаталась та же сила, но холодная, жесткая, безжалостная, ни следа мягкости. Женщина, в роскошной мантии и драгоценностях еще более красивая, изысканная и утонченная, выглядела неприятно высокомерной. Алекс никогда не решился бы подойти к такой леди. Ребенку, мальчику, было около пяти лет, он стоял, насупившись и кривя губы, засунув руки глубоко в карманы своего строгого темного пиджачка.
— Благотворительный обед, один из многих, которые давали Люциус и Нарцисса.
— Они… они такие… другие…, — вырвалось у Алекса, и Малфуа кивнул с понимающим видом.
— Да, ты прав. Люциус и Нарцисса происходили из древних и знатных магических родов. А это, дружок, ко многому обязывает. Нарцисса Блэк и Люциус Малфой, союз достойнейших, лучших представителей семейств. Твой отец был сыном красивейшей женщины и умнейшего мужчины нашего общества, и в его жилах текла, вероятно, самая чистая волшебная кровь в Англии.
Красивейшая женщина… его родная бабушка. Похожая на нежную фею из доброй сказки. И на бездушную Снежную Королеву, сделанную изо льда. Как-то вот это сочеталось в ней абсолютно немыслимым образом.
А умнейший мужчина… его дедушка. Раз он был таким умным, то почему выбрал сторону этого Волдеморта? Это же просто глупо — ведь понятно, что у этого сумасшедшего черного мага (а прочитав почти все имеющиеся в хогвартской библиотеке книги по магическим войнам, Алекс почти не сомневался, что с головой у Волдеморта явно было не все в порядке) не было никаких шансов. А может, Волдеморт угрожал? Шантажировал?
Все могло быть. Только в книгах этого нет.
— …Нарцисса, блистательная светская леди, ею восхищались и стремились быть похожими на нее. Образец для подражания, всегда великолепна и безупречна. А кто мог сравниться с Люциусом по изворотливости и изощренности ума, по богатству и влиянию, которые были у него? Кто из молодых аристократов, беспутно прожигавших свою жизнь в вихре удовольствий, мог похвастать тем, что, как Драко, в семнадцать лет вступил в права наследования и взял в свои руки бразды правления всеми семейными делами? Многие считали, что он слишком молод, и Люциус поступает неразумно, рискуя потерять больше, чем приобрести. Но твой дед воспитал достойного сына, и Драко не только не потерял ни кната, но приумножил состояние. Малфои обладали такой властью и могуществом, которых не так легко добиться в нашем обществе, и это не пустые слова. Признаться, я всегда гордился тем, что принадлежу к семье Малфоев. В этом мы с Драко были единодушны. К тому же наше фамильное сходство, как все отмечали…
Юбер, кажется, почти впал в экстаз. Он даже вскочил с кресла и начал расхаживать по комнате, оживленно жестикулируя. Алекс слушал его с жадным интересом, обуреваемый двояким чувством — с одной стороны, он ведь к этому и стремился. Если ты перерыл половину школьной библиотеки с единственной целью — узнать хоть что-нибудь о собственной семье, то любая информация будет по-настоящему выстраданной и очень ценной. Тем более, если ее сообщает как бы и не чужой человек. А с другой стороны, и это было очень странным и даже страшным, наверное, — Алекс ничего не ощущал, не чувствовал своей сопричастности к тем людям, о которых ему рассказывали. Нет, умом вроде бы понимал, что он — часть этой семьи, но вот внутри молчало. Древний род, в котором на протяжении многих веков были одни волшебники, великолепные роскошные замки (оказывается, кроме печально известного Малфой-Менора был еще замок в Ирландии), какие-то приемы и благотворительные обеды, балы и рауты, куча семейных традиций, фамильные реликвии и драгоценности и даже герб! Разве это могло иметь отношение к нему, Алексу? Да никакого. Еще тогда, ночью в библиотеке Хогвартса мелькнуло в голове: «Сложись все иначе, он, наверное, близко знал бы их, бывал в их замке, даже жил там, поздравлял с Рождеством, получал и сам дарил подарки… Этим чужим людям…». То же было и сейчас. Незнакомые, чужие люди. Даже черты лица папы в детстве показались совсем другими, хотя уже несколько людей сказали, что они похожи как две капли воды… Когда миссис Поттер вспоминала о прошлом, о дружбе его мамы с мистером Поттером и мистером Уизли, о том, как она предала своих друзей, о том, как они ненавидели его отца, было так обидно, больно и горько, что даже в груди болело. Все воспринималось остро и близко. А теперь, когда Юбер Малфуа рассказывает о том, что могло бы быть его жизнью, сложись все иначе, — ничего не трогает и не задевает никакие струны. Да что там «не трогает», он словно слушает занимательные истории, совершенно его не касающиеся.
А Юбер все говорил и говорил. Его голос плавал в воздухе волной приторного розового аромата. Алекс машинально перелистнул еще две-три страницы альбома и наткнулся на взгляд светловолосого юноши. Примерно в том же возрасте, в каком Алекс увидел его на сорванном уроке Люпин, где-то шестнадцать-семнадцать лет. Скрещенные на груди руки, высоко поднятая голова, а вокруг в вольных позах расположились его ровесники. Два высоких широкоплечих парня, грубые ухмыляющиеся лица которых были смутно знакомы (по Омуту Памяти — припомнил Алекс), стояли справа и слева от него. Еще один, уступающий им по комплекции, сидел, оседлав стул, и лицо у него было неприятным, жестоким. Такого очень легко представить, как он обижает слабых и беспомощных, издевается над животными. В отдалении от них, как бы в стороне, прислонился к косяку двери очень красивый темноволосый парень. Полуприкрыв глаза, он вертел в руках свою волшебную палочку. Он словно тоже был знаком Алексу, но как-то смутно и неопределенно. Вроде бы он где-то его видел. Единственная девушка в этой компании стояла рядом с его отцом, очень близко, взглядывая на него снизу вверх как-то по-особому, заговорщически, точно только они вдвоем знали какую-то тайну. Блестящие гладкие волосы до плеч с длинной челкой, из-под которой весело блестят глаза, миниатюрная и изящная, как фарфоровая статуэтка, особенно на фоне тех двоих. Поразительно, но и ее он как будто знал! Точно где-то встречал! Но где? Конечно же, сейчас она взрослая, наверное, изменилась, но все-таки… недавно, совсем недавно он ее видел…
Не выдержав, Алекс спросил у Малфуа, как раз замолчавшего:
— Вы не знаете, кто это?
— Друзья твоего отца. Это мисс Пэнси Паркинсон, ныне миссис Элфрид Делэйни. Винсент Крэбб и Грегори Гойл. Теодор Нотт. Блейз Забини.
Вот все и разъяснилось. Дядя Грега, в честь которого его и назвали. Надо же, значит, они с его отцом дружили? Надо потом Грегу рассказать. А это, видимо, папа Фелисити. Мистер Блейз Забини, попечитель Хогвартса. Конечно, Алекс его видел, когда вызывали к МакГонагалл, а там сидел Малфуа, и еще на недавнем квиддичном матче. И мама Эдварда, с которой они встретились на Кингс-Кросс, и которая так на него смотрела, словно увидела то, на что уже не смела надеяться.
Девочка с нежными чертами лица, еще не ставшими такими резкими и надменными. Мальчишки, будущие Пожиратели Смерти. Они, наверное, тогда не думали о том, что с ними будет. Что всего лишь через несколько лет некоторых уже не будет в живых, а другие переменятся. Что когда-нибудь кто-то будет смотреть на них и жалеть изо всех сил, что все так сложилось. Они тогда были еще совсем… нет, просто они тогда были, и этого было достаточно…
На колдо-фотографии Блейз Забини вдруг оторвался от волшебной палочки и взглянул прямо на Алекса. До того это выглядело «по-настоящему», как будто он услышал его мысли, что Алекс невольно вспомнил квиддичный матч между сборными Италии и Англии, где он во второй раз видел мистера Забини.
* * *
До квиддичного стадиона, уже бурлящего народом, они добрались через портал — смятую пластиковую бутылку из-под минеральной воды, и у Алекса еще долго скручивалось в животе при воспоминании о то ли полете, то ли падении сквозь туманное пространство. Через камины, несмотря на золу и сажу, все-таки было намного удобнее. Они поднялись наверх до своей ложи, похожей скорее на крытую террасу с расставленными мягкими стульями и расположенной почти на одном уровне с тремя большими кольцами. Оказалось, что там их уже поджидали мистер Уизли и Рейн. Мистер Уизли оживленно переговаривался с невысоким, коренастым и немного сутулым мужчиной, лицо которого было на редкость угрюмым и неприветливым. Он говорил, тщательно подбирая слова и очень правильно строя фразы, что выдавало в нем иностранца. При виде него глаза близнецов стали похожи на тарелки, а Лили запыхтела и так дернула сзади за локоть, что Алекс оглянулся.
— Это же Крам! Сам Виктор Крам! — с восторгом прошептала девочка, — а у меня даже блокнота нет, чтобы взять у него автограф!
Видимо, этот Крам был величайшей квиддичной знаменитостью, потому что Сириус, Джеймс, Лили и Рейн только благоговейно переглядывались и, раскрыв рты, внимательнейшим образом слушали их разговор с мистером Уизли, к которому не замедлил присоединиться мистер Поттер. Причем по поведению взрослых было понятно, что все они знают друг друга уже давно и хорошо («А раз так, чего Лили разволновалась?»). Миссис Поттер весело улыбалась и кивала, изредка вставляя словечко. Алекс же все равно не понимал и половины из того, о чем они говорили, маленькой Лин это вовсе было неинтересно, и поэтому они подошли к перилам, ограждавшим ложу, и смотрели на поле, где пока разминались, точнее, разлетались команды Италии и Англии. Внимание привлек один игрок в итальянской форме зелено-белых цветов, с такой скоростью и ловкостью лавировавший между тремя кольцами, что просто дух захватывало.
— Ну, Виктор, так кто сегодня судья? — хитро прищурившись, спросил мистер Поттер, — полагаю, Дефур или Виснич? Они оба известны своей непредвзятостью и неподкупностью, недаром имеют мировую квалификацию, но тебе, конечно, и в подметки не годятся. Я, кстати, так и не понял, почему ты взял самоотвод.
— Видишь ли, — мистер Крам сдвинул густые черные брови, взглянув на поле.
Игрок сделал совершенно сумасшедший кульбит и, разметав в разные стороны парочку англичан, не успевших убраться с его дороги, сломя голову понесся по направлению к их трибуне. Лили, Рейн и близнецы шушукались, рассаживаясь по местам, видимо, не смея громко переговариваться в присутствии знаменитости мирового масштаба. До Алекса доносились только отдельные фразы: «Он был самым молодым игроком…», «Он завершил карьеру два года назад и зря…», «Но еще мог бы играть, как считаешь?», «Он сказал, что надо уступить дорогу молодым», «Ага, и теперь болгары топчутся в самом конце турнирной таблицы»…
— Видишь ли, я считаю, что в данном конкретном случае мое судейство будет субъективным.
Мистер Уизли недоверчиво хмыкнул, а мистер Поттер удивленно воскликнул:
— То есть?
Тут Лин ойкнула, а Алекс отскочил от перил и оттащил девочку назад, потому что безумный игрок был уже на расстоянии вытянутой руки. Бело-зеленая молния со свистом влетела на террасу, грациозно спрыгнула с метлы, подхватив ее одним сильным точным движением, и звонкий голос с красивым певучим акцентом произнес:
— Есть очень важная причина, мистер Поттер.
При ближайшем рассмотрении игрок оказался девушкой и притом просто удивительной девушкой. Она была похожа на свою метлу, которую очень бережно держала в руках — такая же стройная, прекрасная и стремительная. Облегающая квиддичная форма сидела как влитая. Коротко постриженные темные волосы, золотистая кожа, веселые голубые глаза, словно в них отражалось июльское небо. Лили так выразительно выдохнула, и такое у нее стало выражение лица, что стало понятно — у нее появился кумир.
— Меня зовут Бьянка, — девушка крепко пожала руку мистеру Поттеру и мистеру Уизли и приветливо улыбнулась миссис Поттер, — рада с вами познакомиться, Виктор много о вас рассказывал.
— Моя невеста, — кратко бросил Крам, и после секундного замешательства взрослые бросились их поздравлять.
— Пока мы не объявляли об этом официально, но я решил перестраховаться, чтобы не разгорелся скандал по поводу возможного подсуживания, — объяснил он, когда все более или менее успокоились.
— Но ведь этот матч всего лишь дружеский, его результаты не повлияют ни на турнирную сетку, ни на конечный результат по очкам и выход в финал мирового чемпионата, — пожал плечами мистер Уизли.
Бьянка задорно сверкнула глазами.
— Нет на свете строже и справедливее квиддичного судьи, чем мой Виктор. Надеюсь, вам понравится сегодняшняя игра. Мистер Уизли, нынешнему вратарю английской сборной до вас далеко, поэтому, смею заверить, я забью не менее двадцати квоффлов в ваши кольца.
Мистер Уизли польщенно засмеялся.
— О, прошу прощения, я вижу там своего любимого дядюшку.
Все обернулись. Алекс узнал волшебника, стоявшего на лестнице, ведущей к соседней ложе. Красивый статный черноволосый мужчина в строгой черной мантии, несмотря на летнюю жару. Он медленно кивнул всем присутствующим, и так же медленно, словно неохотно, с ним поздоровались мистер Поттер и мистер Уизли. Мистер Блейз Забини взглянул на Алекса, и мальчику показалось, что его просто обожгло и толкнуло в грудь этим взглядом. Глубокий омут тоски, глухой, безнадежной, засасывающей, без единого проблеска света. Он даже сделал полуосознанное движение, чтобы спрятаться за спину мистера Поттера, но переборол себя и остался на месте. Бьянка подошла к мужчине, обняла его одной рукой (в другой у нее по-прежнему была метла) и поцеловала в щеку. Тот что-то сказал ей по-итальянски, девушка усмехнулась и ответила по-английски:
— Конечно, дядя Блейз. Я всегда осторожна, ты же знаешь.
Мистер Забини прошел в свою ложу, Бьянка грациозно вскочила на метлу и так же лихо вылетела к зашумевшим трибунам, а Виктор Крам ушел вниз.
— Я понимаю, что то, что я сейчас скажу — просто ужасно, — тихо и растерянно сказала миссис Поттер, — но она же в дочери ему годится! И, Мерлин, она — племянница Забини!
— Не преувеличивай, — поморщился мистер Уизли, — девочка, конечно, очень молодо выглядит, но ей не меньше двадцати-двадцати двух. Так что в дочери она годится с большой натяжкой.
Мистер Поттер задумчиво посмотрел в сторону соседней ложи и потер переносицу, приподняв очки.
— Не знал, что у Забини есть племянница. Впрочем, это не наше дело.
Потом была игра, на самом деле красивая и яркая, оглушающий рев трибун, вопли Лили и близнецов, и все это время Алекс словно чувствовал взгляд и присутствие мистера Забини. Даже зудело между лопатками от ощущения чужого пристального внимания. До конца игры мистер Забини не показывался из своей ложи, а потом ловец английской команды поймал снитч, и в их ложе разорвался ликующий фейерверк. Лили трещала без умолку, восхищаясь Бьянкой Забини, забившей, почти как и обещала, двадцать один квоффл, мистер Поттер и мистер Уизли громко и увлеченно разбирали тактику обороны английского вратаря, близнецы просто от души вопили, хотя миссис Поттер и пыталась их утихомирить, даже Рейн от переизбытка чувств дудел в дуделку, исторгая такие громогласные звуки, что Алекс на несколько минут был оглушен и дезориентирован общей суматохой. Поэтому он не заметил ухода мистера Забини, а потом, когда они сами спускались по лестнице, соседняя ложа уже была пуста. И Алекс снова почувствовал неловкость и стеснение.
* * *
Малфуа тем временем довольно улыбнулся и снова уселся в кресло, закинув ногу на ногу.
— Да, я ведь говорил, что мы были очень дружны с твоим отцом? Люциус и Нарцисса вместе с Драко частенько гостили у нас в поместье во Франции. Поэтому в детстве и в юности мы немало времени провели вместе. Даже наше первое колдовство, можешь себе представить? произошло на глазах друг у друга. Нам где-то было около пяти лет, и мы умудрились сбежать от родителей и забрели в магловскую деревушку, расположенную невдалеке за холмом. А там нас окружили дети маглы и принялись обзывать и надсмехаться над нами. По их мнению, мы были странно и смешно одеты. Не скрою, это было, возможно, не самое неприятное, что могло случиться с нами, но я, пятилетний ребенок, был напуган. Эти грязные неотесанные маглы вели себя агрессивно и вызывающе. И когда один из наших оскорбителей, высокий крепкий мальчишка в два раза нас старше, сказал, что сейчас сорвет с нас эти девчоночьи наряды, и тогда они все посмотрят, кто мы — мальчишки или девчонки, моему терпению пришел конец. Что-то вокруг меня изменилось, и через секунду я обнаружил, что нахожусь на заднем дворе нашего дома, около лаза в живой изгороди, через который мы с Драко и сбежали. Оказалось, что я трансгрессировал из деревни в поместье! Когда же наши родители, изумленные и встревоженные, трансгрессировали в деревню, оказалось, что Драко не терял времени даром — он заколдовал обидчиков в безобидных кур, и те разбежались. Нашлись маглы — свидетели волшебства, и, конечно же, разразился огромный скандал. Немедля вмешался французский Комитет по урегулированию отношений с маглами. Пришлось расколдовывать детей и стирать память всей деревушке. Говорят, что первое колдовство влияет на будущие магические способности. Не могу сказать в отношении себя, что трансгрессия далась мне легко и непринужденно, но у Драко всегда лучше получались заклятья трансфигурации, превращения одного в другое. Так же, как и тебе, дружок, не правда ли?
Алекс, слушавший в оба уха, вынужден был кивнуть. Ему и в самом деле с самых первых дней в Хогвартсе очень нравилась трансфигурация. По его мнению, она была сутью волшебства, самым ярким его проявлением. И профессор Уизли частенько его хвалила, за экзамен поставила самые высокие баллы на всем курсе.
Однако, погодите-ка, откуда это узнал Малфуа? В первый момент Алекс был в растерянности, а потом мысленно чертыхнулся. Конечно, это стало известно от Сатин, больше от кого? Эта девчонка, что, шпионила за ним?! Каждый его шаг описывала в письмах к папочке? Вот дрянь!!!
Большие часы в холле отбили восемь, их гулкий торжественный бой прокатился по всему первому этажу. Малфуа, словно спохватившись, сказал:
— Вот и все на сегодня, о чем я хотел тебе рассказать. Тебе было интересно?
— Да, конечно.
В дверях показался кланяющийся домовик.
— Ужин, хозяин.
Малфуа встал и, величаво кивнув, прошел в столовую. Алекс поплелся за ним. Миссис Малфуа опять не закрывала рта, Сатин опять окатывала ледяными взглядами, что, впрочем, совсем не лишило его аппетита (а может, она как раз на это надеется — уморить его голодом?), но действовало на нервы. Поэтому он быстро проглотил все, что лежало на тарелке (к сожалению, наверное, совсем не аристократически чавкая), пробормотал «Спасибо» и улизнул в свою комнату.
На самом ли деле первое колдовство как-то связано с тем, что дальше будет получаться лучше всего? То, что можно было назвать своим первым колдовством, он помнил очень смутно и даже сомневался, было ли оно вообще. Может, он все сам себе напридумал или напутал? Когда еще были живы бабушка с дедушкой, и он жил с ними, бабушка заставляла пить молоко, которое он терпеть не мог. Чем больше он капризничал, тем строже она становилась. И однажды, когда он готов был зареветь, но ее настойчивость была неумолимой, молоко в его детской кружке со смешной рожицей превратилось в любимый яблочный сок. Он помнил свое удивление и быстроту, с которой он опустошил кружку. Бабушка ничего не заметила. Или заметила, но промолчала? Но потом такое повторялось несколько раз. Превращение одной жидкости в другую — это заклятье трансфигурации? Надо будет потом спросить Рейна.
Вот другое колдовство, которое он помнил четко, точно было трансфигурацией. Тогда он уже жил у Бигсли. Дик и Боб отняли у него игрушку, одну из немногих, переехавших вместе с ним в вещах — старенький паровозик, у которого не было трубы, и два вагона. Он долго бегал за ними, но отобрать обратно уже не смог. Братья же прямо у него на глазах разломали игрушку и попрыгали на ней, превратив в мятые куски пластмассы, и все хохотали. Он убежал в свою неуютную чердачную комнату и сидел на полу, машинально перебирал старые дверные ручки из кучи хлама, сваленного в одном углу. Глаза пощипывало, и ужасно хотелось, чтобы все снова стало по-прежнему, чтобы пришли бабушка с дедушкой и забрали его от этих чужих людей, которые смотрели на него как врага, чтобы он проснулся в своей теплой светлой детской в своей кроватке, чтобы играл со своим паровозиком, и никто его не отнимал. Он каждое утро будет пить молоко и никогда больше не будет капризничать, и не будет убегать от дедушки на прогулке, и больше в руки не возьмет ножниц, испортивших бабушкино красивое платье. Сквозь щиплющую пелену на глазах он не сразу разглядел что-то яркое на полу. А когда разглядел, то ойкнул. Вместо трех дверных ручек — одной большой, металлической и круглой, двух поменьше, деревянных, похожих на груши, — перед ним на боку лежал его паровозик, совершенно такой же, какой и был. Красный паровоз, человечек-машинист в кабине, синий и зеленый вагоны, так же не хватало трубы, и на крыше зеленого вагончика царапина. Он тогда не задумался, откуда появилась игрушка, просто стал осторожнее и никогда больше не показывал ее Бигсли. Потом, когда он вырос из игрушек, паровозик снова превратился в три дверные ручки. Вот это-то, наверняка, трансфигурация.
Значит, его папе она тоже нравилась? Одно это было интереснее, чем все напыщенные рассказы Малфуа о знатности рода Малфоев, богатстве, балах и о чем-то там еще!
С этими мыслями он заснул. А наутро проснулся как-то резко и сразу, как оказалось, от почти неслышных шагов домовика, протиравшего пыль.
— Г-г-герти разб-б-будила м-м-молодого г-г-господина? Герти п-п-просит п-п-простить! П-п-просит п-п-простить!!! — домовик, вернее домовиха, повалилась навзничь, дрожа и всхлипывая.
Метелка для пыли торчала над ее головой убором американского индейца, и Алекс невольно улыбнулся и зевнул.
— Ничего страшного. А который час? Наверное, уже день?
Домовиха робко подняла голову.
— Н-нет, молодой господин, только четверть одиннадцатого. Молодой господин желает завтрак в комнату? Принести воды умыться? Помочь одеться?
— Меня зовут Алекс, а не молодой господин, зови меня по имени, ладно? — досадливо поморщился мальчик, — помогать не надо, и на завтрак я сам спущусь.
И без того круглые глаза домовихи стали еще круглее, она растерянно замигала и, то и дело кланяясь, спиной вышла в дверь.
— Доброе утро. Как спалось, дружок?
К сожалению, первым кого встретил Алекс внизу, был «дорогой дядя», ради разнообразия выглядевший довольным всем миром и собой в частности. Утро, и без того бывшее не очень добрым, вообще утратило все хорошее. Но мальчик очень вежливо ответил, стараясь, чтобы в голосе не было ни капли недовольства (почему-то показывать чувства перед этим человеком казалось чем-то постыдным):
— Хорошо, спасибо.
— Позавтракай, погуляй по дому и саду. Здесь есть отличная библиотека, которую наши предки начали собирать еще в семнадцатом веке. Конечно, ей не сравниться с той, которая была в Малфой-Менор, но можно отыскать уникальнейшие манускрипты, раритеты и ценные издания. Ты можешь найти очень много интересного по твоей любимой трансфигурации.
Он молча кивнул и прошел в столовую. Завтрак проходил в полном одиночестве, чему он был безумно рад. Уши еще со вчерашнего дня были забиты бархатистым въедливым голосом миссис Малфуа, а увидев Сатин, он мог не сдержаться и как следует наорать на нее за шпионство. Наверное, девчонка это почувствовала, потому что благоразумно не показывалась на глаза.
Малфуа словно испарился. Миссис Малфуа музицировала за огромным блестящим роялем в специально отведенной для этого гостиной, почти пустой и от этого звонко-гулкой. Она еще и пела, и ее чудесный голос взлетал ввысь, расплескивался звонкой рекой, плыл серебряным перезвоном колокольчиков, грустил печальной флейтой. Алекс даже невольно заслушался, хотя не смог разобрать ни одного слова. Он тихонько прикрыл двери и пошел дальше. Еще немного побродил по коридорам, разглядывая волшебные картины. Портретов не было, только унылые пейзажи, на которых шел серый дождь, тускло светило солнце или ветер безжалостно трепал и ломал ветви деревьев. Паркет под ногами чуть поскрипывал, звук собственных шагов сопровождал его, как-то по-особому ритмично вторя звукам рояля и голосу миссис Малфуа.
Сад был не очень большим, его огораживала высоченная стена живой изгороди, очень плотной, топорщившейся колючками, и росли только эти деревья с серебристой корой и странными листьями, шелестевшими сами по себе. И еще всюду розовые кусты. От тяжелого, одурманивающего и даже какого-то липкого аромата цветов кружилась голова. За железными воротами на улице было жарко и пустынно, как и вчера. На другой стороне виднелась похожая кованая ограда, через которую свешивались длинные зеленые плети плюща. Ни одного человека за час, что Алекс проторчал около ворот, изредка без особой надежды и безрезультатно подергивая за выступающие ручки в виде оскаленных волчьих морд.
На заднем дворе обнаружилась красивая беседка, искусно оплетенная ползучим виноградом. В ней вместо стола и стульев были устроены качели со спинкой, обитые мягкой тканью и заваленные маленькими девчоночьими подушками. Алекс легонько толкнул высокую спинку и внезапно подумал, что они бы понравились маленькой Лин. Здорово было бы покачать ее, сильно, так, чтобы упали подушки, чтобы она зажмурила глаза, крепко ухватилась за его руку и засмеялась, прося еще выше и сильнее. Она вообще-то редко смеялась, в отличие от Лили и близнецов.
Ну вот, скажите, пожалуйста, зачем, ЗАЧЕМ он здесь?!! Какого черта?! Чтобы бесцельно слоняться из одной комнаты в другую? Разглядывать фотографии и слушать ностальгические воспоминания «дядюшки» о древних корнях их чистокровной семьи и детских забавах его отца? Нет, конечно, это интересно, даже очень, но все-таки — только ради этого Малфуа притащил его от Бигсли?! Алекс ведь может взбунтоваться и потребовать, чтобы его немедленно отвезли к Поттерам. Вот только не поручится, что Малфуа так просто его послушает. Откуда-то из глубины настороженной души подсказывало, что Малфуа не отпустит его, пока не добьется своей непонятной цели. Что-то уж очень нехорошее было в фальшивых улыбках «дорогого дяди», тщательно обвитое плотной паутиной пустых слов и явного лицемерия.
Злость и ощущение собственного бессилия нахлынули грозовым ливнем, в глазах потемнело, и Алекс даже запрокинул голову вверх, почти уверенный в том, что небо затянули пасмурные дождевые тучи. Но в глубокой ясной синеве, как по морю, неспешно плыли нарядные корабли с белоснежными парусами, раздуваемыми озорным ветром. Когда был торжественный ужин у Поттеров, и они сбежали на реку, по небу летели и отражались в воде такие же облака, легкие и праздничные. В ушах явственно раздался хитрый смешок Сириуса, припрятавшего карты в рукаве, и громкий голос Джеймса, недоумевавшего, каким это образом его козырной трефовый король превратился в ехидную пиковую даму. Перед глазами ярко вспыхнула картина, как Сэм пытался заколдовать какую-то особенно упитанную лягушку, совершенно ошалевшую от такого внимания и прыгавшую почти на олимпийские высоту и длину. А Лили не оценила его усилий, возмущенно обозвала «мучителем» и понесла лягушку обратно на мелководье. Поскользнувшись, едва не упала в тину, но удержалась, запачкав только подол своего красивого шелкового платья. Сперва надулась, а потом сама хохотала громче всех, изображая, как размахивала руками в попытке удержать равновесие. Рейн скептически качал головой, споря с Сэмом о не получившемся заклятии с лягушкой, утверждая, что превратить ее обратно в головастика можно только с помощью зелья, а никак не чарами. Сэм возражал и горячился, но чем жарче разгорался спор, тем спокойней и сдержанней становился Рейн. А потом словно потянуло сыростью с реки, и руку снова согрела ладошка сонной Лин, смешно зевавшей и спотыкавшейся почти на каждом шагу.
Было такое чувство, что это было очень давно, хотя на самом деле всего-то меньше месяца назад. И опять, как и вчера, до дрожи в груди захотелось вернуться к Поттерам.
Надо было как-то отвлечься, а то так, чего доброго, еще можно совсем расклеиться, вспоминая то одно, то другое. В самом деле, Малфуа не в заточении же его держит. Подумаешь, еще неделька или две. Потом-то, чтобы там ни было, он все равно будет вынужден отвезти его обратно.
«В крайнем случае, сбегу!» — внезапным всполохом пришла мысль, сперва ошеломившая своей отчаянной смелостью. Что ни говори, но он никогда не бродил в большом многомиллионном городе совершенно один, не знал где и куда садиться, чтобы добраться хотя бы до Литтл-Уингинга, не говоря уже о Поттерах. Конечно, у него есть Право Приглашения, и он может найти их дом, но только теоретически. Как это делается, естественно, он понятия не имел. Наверное, надо трансгрессировать. Или найти камин с выходом в Сеть Летучего Пороха. Надо выяснить, подключены ли в доме камины к Сети. Если да, то в принципе особых проблем не будет, если же нет, то придется туговато. Вдобавок, у него почти нет денег, так, только мелочь на мелкие расходы.
Потом, подумав, обстоятельно взвесив все «за» и «против», чувствуя, как начинает тошнить от вездесущего розового аромата, лезшего в нос, Алекс решил, что это, конечно, опасный шаг, но если надо, он его сделает. Он даже кивнул сам себе, точно подтверждая серьезность и твердость намерений.
Отвлечься от неприятностей ему всегда помогали книги, поэтому он отыскал библиотеку, о которой еще утром говорил Малфуа, и остался на целый день в этом сумрачном помещении, в котором уютно горели старинные лампы в ажурных плафонах, на темных полках стояли рядком книги в переплетах с золотым тиснением, и очень знакомо пахло старой кожей, старым пергаментом, старой пылью и немного книжной плесенью, но никак не розами. Он даже на обед и чай не вышел, поесть принесли домовики, едва не затоптавшие друг друга, когда он заикнулся о том, что любит яблочный сок. Сок был преподнесен почти моментально, наисвежайший, из пяти сортов яблок на выбор, и еще была принесена огромная ваза самих яблок, краснобоких, душистых. На его «Спасибо» домовики уже привычно таращились и немели.
Таких интересных и углубленных исследований по трансфигурации у мистера Поттера на самом деле не было. Он грыз яблоки и с увлечением рассматривал богатые красочные иллюстрации, читал подробные комментарии о технике взмахов волшебной палочкой, особых положениях кисти руки, интонации и ударении при произнесении заклинаний, специфике и отличиях при трансфигурации неодушевленных предметов и одушевленных существ. Оказывается, превращение воды в сок относится к разделу ликуорной трансфигурации (понять бы еще, что означает слово «ликуорная»).
С головой уйдя в книги, он даже не заметил, как наступил вечер, в высоких окнах медленно начал угасать дневной свет, а из углов комнаты поползли длинные тени. Домовик Труди, робко заглянув в дверь, прошептал:
— Ужин, молодой господин. Хозяин зовет, надо быть.
— Иду, — Алекс с сожалением закрыл тяжелый фолиант в истертом кожаном переплете с довольно таки потрепанными страницами (словно его много раз читали и перечитывали, загибали уголки страниц и даже делали пометки на полях) и потянулся, — ничего себе, уже восемь?
— Да, молодой господин.
— Алекс, меня зовут Алекс, — как можно дружелюбнее улыбнулся мальчик.
Но домовик в страхе затряс головой.
— Нет, нет! Молодого господина нельзя звать по имени! Нельзя! Неправильно! Хозяин будет сердиться!
— А при чем тут он?
— Нельзя, молодой господин, нехорошо, не надо, хозяин или хозяйка узнают, будет плохо, — домовик умоляюще хлопал круглыми глазищами.
Алекс подмигнул:
— А откуда они узнают? Я не скажу. Вы только при них не зовите по имени, идет?
Домовик растерянно кивнул, но в следующий момент опять принялся отнекиваться.
— Ладно, — Алекс поставил книгу на место и вздохнул, — ладно.
С огромным внутренним нехотением и даже сопротивлением он вошел в столовую. Малфуа сидел во главе стола, миссис Малфуа улыбнулась так широко, что у него невольно свело скулы. Сатин поджала губы.
— Александр, дорогой, ждем только тебя.
— Извините, — пробормотал Алекс, усаживаясь напротив Сатин.
— Ах, дорогой, ты был в библиотеке? Я просто восхищаюсь — сидеть за книгами в каникулы! Какое трудолюбие! Наверное, поэтому, дорогой, ты в числе лучших учеников, не правда ли? Сатин, бери пример с твоего дорогого кузена.
— Еще чего! — сквозь зубы проскрежетала Сатин, и ее взгляд чуть не превратил Алекса в дымящуюся головешку.
«А я-то тут при чем?» — едва не подавился он, — «Вот дура!»
После ужина Малфуа остановил Алекса прикосновением. Плечо тут же зазудело и заныло, захотелось сбросить тяжело придавившую руку.
— Нам надо поговорить. В кабинете, не возражаешь?
Алекс мысленно закатил глаза. Какая разница — возражает он или нет? Все равно Малфуа настоит на своем. Что, еще два часа воспоминаний? «Дядюшка» хочет как следует пропитать «племянника» духом Малфоев, почти через каждое слово подчеркивая, к какому ужасно древнему и просто безобразно чистокровному семейству они оба принадлежат? Ну не понимал этого Алекс, вернее, не придавал значения, сколько там волшебников было в его роду. И не поймет, наверное. Ну и что, что все? Какая разница, в конце концов? Вон у Сирила и Тони вообще в семье магов не было, но они все равно учатся в Хогвартсе, колдуют так же, как и он, и уж совсем не последние среди студентов. Если его отец чистокровный маг, то мама-то из семьи самых обыкновенных людей. Разве бабушка и дедушка Грейнджеры были чем-то хуже магов или как-то отличались от них, за исключением того, что не размахивали куском полированного дерева, не бормотали чудные непонятные слова и не носили этих дурацких мантий? Да и Волдеморт с его войной, направленной против маглорожденных, уж совсем не вызывал никаких теплых чувств. А ведь Малфуа, кажется, одобрял его политику. Не говорит ничего напрямую, но с таким придыханием и значением произносит «Темный Лорд!», что просто мороз по коже.
— Да, я вновь кое-что хочу тебе рассказать. И это снова будут всего лишь воспоминания. Чтобы мы были без своего прошлого, дружок? Без прошлого нет настоящего и не будет будущего.
* * *
Юбер постукивал своей волшебной палочкой по ладони, стараясь скрыть раздражение и обуревавшие чувства: «Наслать бы на тебя, недоноска сопливого, «Империус», и все проблемы были бы решены одним взмахом палочки. Я бы уже сегодня праздновал победу. Но нельзя. Скрыть применение одного из трех Абсолютно Запрещенных Заклятий столь же невозможно, как спрятать великана в магловской деревне на полсотни человек. Министерство после войны слишком ретиво наказывает ослушавшихся, Лорд бы их всех побрал!»
* * *
Алекс, слегка скривившись, приготовился слушать. Если это опять рассказы о «проделках его отца», как их называл Малфуа, будет более или менее интересно. Но если он опять примется повторять, как попугай, о величии рода Малфой, о чистой крови, о шикарных замках, беззаконно конфискованных Министерством Магии, то это будет скука смертная. Однако Малфуа, сделав какое-то порывистое движение и повернувшись к нему всем телом, как-то резко и жестко спросил:
— Ты, вероятно, уже осведомлен о дружбе, которая связывала мисс Гермиону Грейнджер, мистера Гарри Поттера и мистера Рональда Уизли?
Алекс растерянно кивнул, слегка удивленный. Он совершенно не ожидал этого вопроса. Вчера Малфуа за все время своих рассказов ни словом не обмолвился о его матери, очень тщательно обходя все моменты, в которые ее можно было бы упомянуть.
— Так знай, что они и твой отец были заклятыми врагами с самой первой минуты своего знакомства. Гарри Поттер ненавидел твоего отца и всегда завидовал ему, а Рональд Уизли был послушной тенью своего друга и поступал всегда так же, как и он. Но после того, как Гермиона Грейнджер стала миссис Драко Малфой, их ненависть стала поистине смертоносной. Видишь ли, друзья твоей матери расценили этот факт ее биографии как предательство и, вероятно, сочли, что за это она заслуживает смерти. Но за что? Что особенного было в поступке мисс Грейнджер?
— Вы прекрасно знаете, почему они так подумали. Потому что мой отец был Пожирателем Смерти! — Алекс с вызовом вздернул подбородок как можно выше. Малфуа не сказал ничего нового, но слышать именно от него, что мистер Поттер и его отец ненавидели друг друга было не очень-то приятно.
— Но почему же тогда твой отец сделал опекуном единственного сына своего врага?
— Значит, у него были причины!
— Причины? Уверен ли ты в этом?
— Я был и в Министерстве Магии, и в адвокатской конторе. Там подтвердили, что все бумаги по опекунству правильные и настоящие. А мистер Поттер сам был удивлен. Кстати, мистер Малфуа, я ведь тоже могу задать вам вопрос. Если вы и мой папа были так близки и дружны, как вы говорили вчера, то почему опекунство не было оформлено на вас? Почему вы даже не знали о том, что был я? От вас скрывали мое рождение? Или вы все-таки не очень ладили с моими родителями? — Алекс злорадно отметил, что Малфуа разозлился. Его длинное худое лицо пошло пятнами, в водянистых глазах проскользнуло самое настоящее бешенство, но мужчина сдержал себя.
— Да, я не знал о твоем рождении, но этому есть объяснение. В апреле 2004 года по… некоторым неблагоприятным обстоятельствам я был вынужден уехать из Франции. Переписка была слишком обрывочной и нерегулярной, чтобы до меня доходили все новости. Я вернулся лишь в декабре и узнал о том, что произошло. Поверь, я был потрясен и, конечно же, сразу бросился в Англию. Но здесь царила неразбериха, Малфой-Менор был уже конфискован, меня в него не впустили. Мало того, меня несколько раз с пристрастием допрашивали в Визенгамоте, водили на очные ставки с задержанными Пожирателями Смерти, и никто даже словом не обмолвился о том, что у погибших Малфоев был сын и внук. И вот тут мы подбираемся к сути вопроса, дружок.
На губах Малфуа заиграла какая-то особо отвратительная, наполовину снисходительная, наполовину торжествующая улыбка, от которой на Алекса, вмиг утратившего весь гонор, пахнуло смертельно холодным дыханием зимы. Захотелось поежиться и обхватить себя за плечи, а еще лучше забиться в угол и заткнуть уши наглухо, закрыть глаза, а потом открыть и с облегчением обнаружить себя у Бигсли в привычной комнатушке без окон, задремавшим над книгой.
— Я прихожу к выводу, что мы имеем дело с подлогом. Сокрытие тебя было сделано нарочно. Тебя специально подбросили как бездомного щенка, как сироту без рода и племени, к магловской родне, а потом так же специально не забрали от этих грязных маглов-опекунов. Далее же, когда стало невозможно скрывать кто ты есть, перед тобой был разыгран спектакль, дружок. Гнусный и лживый спектакль с целью заставить тебя принять сложившуюся ситуацию.
— Зачем это мистеру Поттеру? — упрямо гнул свое Алекс.
— Зачем? Что же, правильный вопрос. И думаю, я смогу ответить на него, не прибегая к помощи ясновидиц. Дело в том, что он хочет держать тебя под контролем.
— Что? Зачем это? — он был обескуражен и даже неверяще усмехнулся, до того нелепым было сказанное. А Малфуа уверенно кивнул.
— Ты слишком особенный, дружок, и это не лесть, а констатация факта. Внук Люциуса Малфоя, сын Драко Малфоя. Ты помнишь, что я тебе говорил вчера? Кем были твой дед и отец? Да, представители одного из древних родов, в жилах которых текла чистейшая волшебная кровь. Но ты читал книги по двум магическим войнам последних лет, не правда ли? Значит, ты знаешь правду. Они были Пожирателями Смерти Великого Темного Лорда, Его верными слугами. Они были с Ним всегда и везде. И Он ценил их, Его милость простиралась над ними.
Воздух в комнате загустел плотными, почти осязаемыми комками, словно желе, и Алекс едва-едва глотал его густоту.
— И конечно же, ты сын Гермионы Грейнджер. А твоя мать была по-настоящему умной и сильной волшебницей. Она была уверенной в себе. И еще она была гордой. И пусть в жилах ее текла магловская кровь, но это делало ее только сильнее. О, дружок, слышал бы ты, как превозносил ее Лорд! Она многим попортила кровь своей гордостью, многие люто завидовали ей из-за особого внимания Лорда, но она всегда держала себя так, словно до ее ушей не достигали нелепые слухи и грязные сплетни. И никто не посмел бы сказать, что миссис Драко Малфой посрамила собой чистокровнейший род Малфоев.
«Я же все это знаю! — твердил про себя Алекс, проталкивая воздух в легкие и выталкивая его обратно, словно разучился дышать, — я знаю. Он не говорит ничего нового»
Но успокоиться не получалось. Сказанное Малфуа, хоть и было давно известно, и можно сказать, что Алекс почти примирился с тем, что на его двойную фамилию люди всегда будут реагировать настороженно, но почему-то сейчас все приобретало какой-то совершенно особый зловещий смысл.
— Поэтому мистер Гарри Поттер так внимателен к тебе, дружок. Он хочет, чтобы ты был под его постоянным присмотром. Он желает убедиться, что ты не пойдешь по стопам матери и отца. Он тебе не доверяет. Он тебя боится. Боится, как потенциальной опасности возрождения былых настроений. Ведь были и остаются униженные Гарри Поттером, загнанные в угол Авроратом, недовольные политикой Министерства. А в тебе могут воплотиться их надежды. Ты можешь стать их стягом, идейным вдохновителем, опорой. И чтобы не допустить даже малейшей возможности этого Гарри Поттер держит тебя в своем доме. И еще. Не хочешь ли узнать, дружок, как именно погибли твои родители и дед с бабкой?
— Ч-что? — едва выдавил оглушенный словами об опекуне Алекс, в голове царили сумбур и растерянность.
— Конечно, я не был там, но слышал кое-что, — Малфуа сделал паузу и немного помолчал, словно собираясь с силами, — говорят, Малфой-Менор полыхал так, словно стены его были из дерева, а не из камня, столь сильны и многочисленны были заклятья и чары, извергавшиеся из палочек авроров и тех, кто противостоял им. Говорят, что многие волшебники попросту сгорели, как картины, в магическом огне боевых заклятий, не успев толком ничего понять. Говорят, что авроры не щадили ни женщин, ни тех, на ком были чары Подчинения. Говорят, что после Последней Битвы Визенгамот осудил на пожизненное заключение около двух сотен волшебников, каждого второго, представшего на его суд, и всех, абсолютно всех, кто носил Черную Метку Пожирателя Смерти. И никогда еще дементоры Азкабана, даже в бытность Темного Лорда правителем Великобритании, не получали столь богатой жертвы.
Малфуа говорил негромко, неторопливо, и по спине Алекса ползли ледяные змеи, заставлявшие ежиться.
— Знаешь ли ты, дружок, что-нибудь об Азкабане? О тюрьме, где стражами уже много столетий являются дементоры? Дементоры, по своей воле служившие Темному Лорду, потому что их истинным хозяином был только Он. Дементоры, которым после первого и второго свержения Лорда, Министерство Магии вновь и вновь предлагало охранять Азкабан. Дементоры, высасывающие из человека радость, питающиеся его счастьем, пожирающие его душу. После их пиршества от человека остается только пустая оболочка, пусть жизнь и теплится в его теле. Заключение в Азкабан — это хуже казни, быстрой и легкой, это медленная, растянутая на долгие годы, изощренная пытка. Некоторые сходят с ума в первые же месяцы, другие — через несколько лет, а наиболее сильные и выносливые продлевают свои мучения так долго, что куда милосердней было бы всего лишь одно заклятье. Всего лишь одно смертельное заклятье. Задумывался ли ты когда-нибудь, что узниками Азкабана могли стать твои родители? Не отвечай, конечно же, это и не приходило тебе в голову. Но если бы твой отец и твоя мать не погибли тогда, все так бы и произошло, поверь мне. Сейчас они были бы пародиями самих себя, безумными и жалкими, утопающими в собственных нечистотах, не узнающими никого, не реагирующими ни на что. Возможно, последним их радостным воспоминанием, которое высосали дементоры, стал бы ты, дружок.
Алекс не хотел слушать монотонный, странным образом убедительный и сильный своей отрешенностью голос Малфуа. Ему хотелось уйти, но он не мог. Руки словно примерзли к спинке стула, за которую он и сам не заметил, как ухватился так сильно, что побелели пальцы, а ноги вросли в сверкающий, до блеска натертый паркет.
— Осознаешь ли ты, Александр Грейнджер Малфой, что в Азкабан твоих родителей с глубоким удовлетворением и самодовольным чувством свершившегося возмездия отправил бы твой нынешний опекун? Да-да, мистер Гарри Поттер. «Тот-самый-Гарри-Поттер», имя которого произносят с восхищением и пафосом. Имя которого превозносят так, словно он — оживший Мерлин. Но это же имя выплевывают, словно грязь, в темных углах Лютного переулка, в залах родовых замков и фамильных поместий, в семьях тех, чьи родные сошли с ума в Азкабане. Это имя проклинают с оглядкой, затаенным страхом, но непреходящей ненавистью. Это Гарри Поттер был во главе авроров, ворвавшихся в Малфой-Менор и разрушивших его почти до основания. Это Гарри Поттер убил Темного Лорда и многих Пожирателей Смерти. Это Гарри Поттер был одним из главных обвинителей на всех судебных процессах по делу Темного Лорда.
— Я знаю. Ну и что? — сипло выдавил Алекс. Молчать дальше просто было невозможно.
— Ты не понимаешь, дружок? — мягко и почти ласково спросил Малфуа, — но это ведь очевидно. Именно мистер Гарри Поттер мог убить твоих родителей. Нет, я даже уверен, что это он убил их.
Алекса заколотило, по-прежнему трудно было дышать. Будь в этот момент в тоне Малфуа, в его глазах, жестах, поведении, во всем нем хоть толика фальши или вранья, он бы это сразу почувствовал, учуял, как волк. Но Малфуа не лгал, он, казалось, говорил совершенно искренне, уверенный в своей правоте. Но то, что он говорил — было просто чудовищно! Алекс изо всех сжимал челюсти, чтобы не закричать в голос и не выкрикнуть в ненавистное длинное лицо: «Заткнитесь! Не смейте ничего больше говорить!».
Слова Малфуа ледяными молотами колотили по макушке, разрывали отравленными крючьями. Комната плыла перед глазами, мягко обволакивая ореховым пространством. Он словно распадался на части и плавал в густом желеобразном воздухе, как в невесомости. Портреты наблюдали за ним с хищным удовлетворением. Но взгляд пожилой леди неожиданно сверкнул сочувствием, и внезапно она громко сказала:
— Довольно, Юбер, отпусти мальчика. Ты утомил не только его, но и меня.
Малфуа, словно не слыша ее, пристально разглядывал Алекса, которому сквозь звон в ушах и туман перед глазами начало казаться, что сейчас он постыдно свалится в обморок, как девчонка.
— Утомил? Не думал, что ты так слаб, — покачал головой мужчина, и Алекс уязвленно выпрямился. Голова была тяжелой, а на языке перекатывался тошнотворный металлический вкус.
— Ничего подобного! — дернул он плечами, с усилием преодолевая муть, — со мной все в порядке. Только я лучше поднимусь к себе. Или вы еще что-нибудь хотите мне сказать?
Малфуа прищурился и взмахнул палочкой. Хрустальный графин с темно-янтарной жидкостью, стоявший на небольшом секретере, накренился к стакану рядом, потом наполненный до середины стакан прилетел к Малфуа.
— На сегодня это все. Ступай, дружок.
Алекс, стараясь ничем не выдать себя, наконец отнял от спинки стула онемевшие пальцы и направился к двери.
— Подумай над тем, что я тебе сказал, хорошенько подумай, — сказал вдогонку Малфуа и прибавил, четко отделяя слова друг от друга и словно вбивая их в него, — мне незачем лгать тебе.
Когда за мальчиком захлопнулась дверь, Юбер удовлетворенно кивнул своему отражению в оконном стекле, за которым сочился духотой вечер.
— Отлично. Семена посеяны, осталось дождаться всходов. Возможно, и не потребуется прибегать к последнему средству.
Он невольно дотронулся до массивного родового перстня, под которым таилась очень тонкая черная полоска еще одного кольца, как будто сплетенного из нескольких волосков. Но серебро перстня было теплым от его руки, а это волосяное кольцо было скользким и неестественно холодным, обхватывая палец вроде бы почти неощутимо, но в то же время словно отсекая его от ладони.
— Ты превзошел самого себя, дорогой внук. Такому красноречию и продуманному подходу мог бы позавидовать и Цицерон.
Юбер незаметно потер палец и нарочито лениво повернул голову в сторону портрета бабки, сделав большой глоток огневиски. Только осуждения давно умершей старухи ему не хватало.
— Ты права. Но не все же мне быть пропащей душой, как изысканно выражаются папенька с маменькой.
— Этого мальчика не проведешь пламенными речами, если за ними не стоит правда, — портрет язвительно усмехнулся.
— Он всего лишь двенадцатилетний мальчишка, — начиная закипать, как обычно в разговоре с Азалиндой, процедил Юбер.
— Он — сын своих родителей, достоинства которых ты так расписывал вчера и сегодня. И к счастью или несчастью, совершенно справедливо. Мальчик многое унаследовал от них.
— Он всего лишь двенадцатилетний мальчишка, самый обычный, — с нажимом повторил Юбер, — думать, что он так же проницателен и умен, как его мать, или столь же хитер и лицемерен, как его отец — значит, совершенно глупо его переоценивать. Впрочем, в уме его матери, сколько бы ее не расхваливал Лорд, я всегда сомневался. На мой взгляд, она была самой обычной грязнокровной сучкой с непомерными амбициями.
— Что же ты тогда мечешь бисер перед свиньями? — старуха фыркнула так ехидно, что Юбер предпочел покинуть комнату, пусть это было похоже на бегство. Дальнейшее препирательство грозило совершенно притупить вкус победы от его успехов.
С помощью Щитовых, Маскирующих и Отталкивающих чар, сконцентрированных в изумруде галстучной булавки, ему удалось добиться того, чтобы магия, применявшаяся в доме маглов, не была зафиксирована в Министерстве. Удалось без лишнего шума притащить мальчишку и почти сразу же преподнести загодя заготовленную и очень тщательно отредактированную чарами Убедительности версию «взгляда с иной стороны», хотя, конечно же, этому сопляку успели вбить в голову то, что было выгодно Поттеру и обеляло авроров. Наверняка, он представлял своего так называемого опекуна в белых крылышках и с нимбом, от доброго укоризненного взгляда которого Темный Лорд немедленно раскаялся и пустил Себе «Аваду» в висок. И все Его Пожиратели тоже самоликвидировались, поняв тщетность своих намерений и притязаний. Ничего, пришла пора потыкать щенка в ту часть правды, о которой он и не подозревает. О, Поттер, наверняка, не лгал, нет-нет, ни капли обмана. Он просто недосказал, умолчал, пропустил. Это исправимо. Правда в выверенной дозе станет катализатором в зелье, ускоряющим его действие и заглушающим вкус лжи. Он надеялся, что зелье даст нужный результат.
Однако, каков! Копия своего отца! Даже не тем, что похож на Драко чертами лица, это, конечно же, сразу бросается в глаза. Нет, похож до дрожи, до скрежета зубов этим его выражением собственного превосходства, этим умением держаться так, словно внутри него стальной прут, этим вызовом в глазах, острым вздернутым подбородком, этими губами, слегка искривленными в насмешливо-пренебрежительной гримасе… Юбер еще с детства, с отрочества и юности помнил эту усмешку Драко, мгновенно заставлявшую его чувствовать себя неизмеримо ниже. Слабее. Беднее. Его семья происходила из чистокровного и древнего, но обнищавшего рода, заложившего за долги последнее поместье. Его дед безропотно принял фамилию жены, продал свою фамильную честь за банковский счет и никогда не пользовался уважением среди французских магов из высшего круга. Его отец был бесхребетным слабаком и полностью находился во власти своей матери. И кузен никогда не уставал напоминать об этом, подчеркивая, что единственными и настоящими Малфоями могут считаться только представители прямой мужской ветви. Малфуа — это не Малфой. Драко никогда не щадил ни малейшей его слабости, насмехался над любым промахом. В четырнадцать лет они даже устроили дуэль, когда Юбер разъярился из-за брошенного вскользь намека Драко на то, что его неспособность к некоторым заклятьям вполне объяснима наличием в генеалогическом древе предков маглов. И Драко опять усмехался с превосходством, легко и непринужденно отражая его заклятья, а потом его палочка как-то внезапно уперлась в кадык, и в серых глазах кузена плясала откровенная издевка. «Проси пощады!» — тянул тягучий голос, все больнее давило горло, и дрогнувший Юбер выхаркивал, вытягивал из себя оскорбительную мольбу. Они перебили тогда половину старинного севрского сервиза Азалинды. Был виноват Драко, но, конечно же, обвинили во всем Юбера, как зачинщика.
Потом Юбер опять унижался, прося денег у кузена, распоряжавшегося всеми семейными счетами. Люциус доверял Драко так, как Роже никогда не доверял ему самому.
Шанс для реванша, чтобы вволю поязвить над кузеном, опозорившим чистоту крови, представился, когда было объявлено о его помолвке с этой грязнокровной выскочкой. Но и тут не удалось ничего сделать, так как этой грязнокровке покровительствовал сам Темный Лорд. Драко же вел себя так, словно удостоился высочайшей чести сделать своей женой самую чистокровную и знатную волшебницу во всем мире. Попытки Юбера как-то побольнее уколоть совершенно его не трогали, тонкие намеки игнорировались и вряд ли вообще замечались, на прямую грубую насмешку Драко ответил знакомым чувством палочки у горла и такой давящей темной угрозой в сузившихся глазах, что Юбер почувствовал противный запах собственного страха. Драко был Пожирателем Смерти, беспощадным и безжалостным, он мог убить по-настоящему — только тогда это дошло до него. И все было уже не так, как в четырнадцать лет. Вместо родственников — лощеного элегантного дяди Люциуса, ненавистного, но знакомого кузена Драко — встали хладнокровные и смертельно опасные маги, заступать дорогу которым было столь же неразумно, как угрожать в Лютном переулке колдуну-некроманту, не имея в руках волшебной палочки. У Малфоев было все то, чего не было у Малфуа — сила, власть, богатство.
Но они сдохли. Да-да, сдохли, развеялись в пепел, стерлись с лица земли. Не помогли ни могущество, ни груды галлеонов. От них остался только этот щенок с фамильными серыми глазами, острым подбородком и знакомой усмешкой. Но он сейчас во власти Юбера и преподнесет ему все то, что когда-то Юбер клянчил у Драко.
Это следовало отметить.
— Синиз! — крикнул он, пинком отшвыривая домовика, имевшего неосторожность попасться ему под ноги, — я сегодня задержусь.
Жена появилась в холле с уже заготовленным плаксивым выражением лица и вознамерилась было запричитать, но Юбер ее привычно не слушал, стремительно шагая в зеленое пламя Летучего Пороха в Каминной комнате.
* * *
«Это становится уже плохой привычкой!» — думал Алекс, сидя на подоконнике в своей комнате.
В самом деле — зимой он сходил с ума от подслушанного разговора миссис Поттер и профессора Уизли, сейчас — так же не может опомниться от слов «дорогого дяди». Тема одна и та же — его родители. Но сейчас помимо этого было еще это гадостное предположение о его опекуне, в котором таилось что-то странное, что-то туманное и неясное, что-то будоражащее, похожее на правду, только очень-очень глубоко, под несколькими слоями лжи, и Алекс никак не мог понять, что же его задело, что встревожило муть сомнения. Наверное, если бы Малфуа сказал, что мистер Поттер гонится за деньгами Малфоев, Алекс сразу и напрочь отверг бы все сказанное «дорогим дядей», утвердившись в окончательном мнении, что врет Малфуа, а не мистер Поттер. Но Малфуа этого не сказал.
Вчера он, видимо, прощупывал почву, так сказать, подготавливался, чтобы сегодня вывалить всю эту мерзость.
Голова раскалывалась от мыслей, молниями пронзавших сознание и раздиравших его на части. Хотелось сделать что-нибудь сию же секунду, да хотя бы встать и пнуть что-нибудь изо всей силы, устроить погром в этой чистенькой прилизанной комнате, броситься немедленно к мистеру Поттеру и вытрясти, выдавить из него признание, клятвенное признание, что к смерти его мамы и папы он лично не имеет никакого отношения.
Боль в руке привела в чувство. Оказывается, он все время колотил кулаком по подоконнику и в итоге разбил костяшки так, что выступила кровь. Соленый ее вкус смешался на языке с так и непрошедшим металлическим, отчего резко и сильно замутило, Алекс даже перегнулся через подоконник. Но волна тошноты так же быстро схлынула, оставив внутри пустоту и бессильную тоску, впору было завыть, как волку на полную луну. И внутри также кровоточило и саднило, боль тяжелыми тягучими каплями стекала по сердцу, растерянному и ничего не понимающему.
Он втянулся обратно внутрь и опустил раму. Перед глазами на стекле маячило какое-то черное пятнышко. Это опять оказался маленький паучок, беззаботно путешествовавший по своим делам.
— Хорошо тебе, — прошептал Алекс, осторожно подставляя палец на его пути, — у тебя были мама-паучиха и папа-паук, они плели себе свою паутину, ловили мух и мошек, и ты так делаешь. Все просто и понятно. Ты просто не знаешь, что может быть иначе.
Паук подумал-подумал, но не стал взбираться на его палец, прытко перебирая ножками, свободолюбиво уполз вбок, а потом забился в щель между рамой и подоконником.
Не было покоя. Магическая прохлада комнаты, еще вчера приятная, теперь казалась стоячей, затхлой и сырой, точно в каком-нибудь столетиями не проветривавшемся подвале. Теплый ночной воздух незваным гостем стоял ровно на границе оконного стекла, не желая вливаться в комнату. За окном все так же мерно и пугающе однообразно шелестела листва, как будто деревья шевелили ветвями, сверяясь по часам. Он никогда не боялся темноты, но тут казалось, что в углах комнаты, уже ставшей знакомой, около шкафа, под двумя креслами, у двери копошатся какие-то странные, слишком черные тени, замирающие при пристальном внимательном вглядывании и оживающие при взгляде искоса, и слышалось что-то вроде шороха сухих паучьих лапок, тихое, легкое, но жуткое в ночной тишине. Кисти на тяжелом балдахине кровати, подобранном высоко наверху, изредка покачивались сами по себе, хотя сквозняка и в помине не было. От всего этого сердце, испуганно поколотившись в груди, проваливалось куда-то в живот и долго не желало возвращаться на свое законное место. Он изо всех сил жалел, что оставил волшебную палочку у Поттеров, не рискнув ее взять к Бигсли, боялся, что Ричард и Роберт, как не раз бывало раньше, бесцеремонно перетряхнут его вещи и сломают все, что можно сломать. Конечно, можно было понадеяться на заклятье миссис Поттер, но палочка — не книга, которую в принципе можно восстановить. А сейчас палочка придала бы ему уверенности в себе, с ней было бы, наверное, не так тоскливо и не так одиноко…
Мысли тяжелыми чугунными шарами перекатывались в голове, давили и сминали остатки спокойствия, перед глазами снова и снова всплывали книжные страницы, в ушах звучали обрывки фраз — все то, что он слышал и узнал о своих родителях. Возвратилось то мучительное состояние, которое было зимой.
Могли ли быть правдой слова Малфуа? Были ли правдой слова мистера Поттера? Кому верить?
А вдруг… ведь все может быть… на самом деле его опекун убил его родителей?! Он лихорадочно вспоминал все, что мистер Поттер говорил год назад, когда они остались в Лондоне после Косого Переулка.
«Твои родители погибли в той войне вместе со многими… Твоя семья погибла»
Мистер Поттер никогда не вспоминает о его родителях. Но почему-то именно по их распоряжению является его опекуном. Мистер Уизли ненавидит Алекса так же, как и ненавидел его папу. Они стояли во главе Сопротивления, они уничтожили самого черного мага Волдеморта и его Пожирателей Смерти, столько книг об этом написано. Его папа и дед были Пожирателями Смерти, они убивали простых людей, об этом тоже написано в книгах. Разве мистер Поттер не мог убить их? Была война, было сражение, летели заклятья. Случайное заклятье. А может, не случайно, а намеренно? Мистер Поттер и мистер Уизли видели тех, против кого были нацелены их волшебные палочки, смотрели им в глаза? Они были убеждены в своей правоте. Но ведь они и в самом деле правы — Волдеморт хотел уничтожить всех маглорожденных волшебников, он убил родителей самого мистера Поттера, об этом как-то упомянула Лили. И мистер Поттер мстил. Он имел право на это. И они с мистером Уизли могли мстить за Гермиону Грейнджер. Или могли мстить Гермионе Грейнджер. И на это они имели право, она ведь предала их. Но что она им сделала? Разве они не могли понять ее? Наверное, она любила папу, раз вышла за него замуж. Но как она могла полюбить Пожирателя Смерти? Она же наверняка знала обо всем, что они творили. И в школе она его терпеть не могла, так кричала на него…
Любовь. Ненависть. Смерть. Месть. Снова ненависть. Убийства. Все переплетено и завязано в такой крепкий узел, который легче разрубить, чем развязать. Как разобраться? За какую нить из этого узла тянуть?
Да, Малфуа может быть прав, конечно, не во всем, а всего лишь частично. Но в какой части своих разглагольствований?
Нет, «дорогому дяде» нельзя доверять, он ведь сразу это понял, и прежде, чем подозревать или обвинять мистера Поттера, нужно поговорить с ним. Но есть ли шанс, что его опекун согласится рассказать всю правду о своих взаимоотношениях с его родителями?
Так и не разобравшись, окончательно запутавшись в своих сомнениях, но твердо решив пока не делать никаких выводов, измотанный Алекс наконец задремал, когда утро заглянуло в комнату первыми робкими лучами солнца.
День расплывался белесым пятном с вонючим ароматом розового масла. Вид «дорогого дяди» начинал внушать отвращение на каком-то неосознанном, инстинктивном уровне. Алекс бродил по дому, как зомби, казалось, что все Малфуа наблюдают за ним со злорадством и издевкой.
Разрывающие голову мучительные мысли и леденящее чувство ожидания чего-то, дрожащее в груди противной склизкой жабой, привели к столкновению с Сатин.
Он наткнулся на нее в маленькой уютной комнате, примыкавшей к Голубой столовой. Девчонка сидела на диване-канапе и расчесывала волосы, перед ней на низком лакированном столике почему-то стояли тарелки с сэндвичами, пирожками с почками и чем-то еще, аппетитно пахнущим. А напротив стояла домовиха, которую Алекс еще не видел. Такая же забитая и оборванная, как Труди и Герти, но поменьше ростом и еще худее, одна кожа да кости. Самое поразительное — домовиха стояла на одной ноге, поджав другую, а на вытянутых руках держала два старинных утюга. Руки заметно дрожали. Она не отрывала голодных глаз от еды, разложенной на тарелках, и по грязному сморщенному личику катились слезы.
— Эй, это еще что такое? — громко и с вызовом спросил Алекс. До жути хотелось что-то сделать, хотя бы поцапаться с Сатин.
Сатин проигнорировала его, только расческа в руках стала двигаться быстрее и нервознее.
— Кажется, я задал вопрос, дорогая кузина?
— Не смей называть меня кузиной! — злобно зашипела девчонка, откинув назад светлые волосы.
— Тогда отвечай. Ну? Почему она здесь так стоит? Что-то сделала не так для вашего высочества? Вода в ванне не той температуры была? Или колыбельную не так спела?
— Заткнись! — сквозь зубы процедила Сатин, — она наказана и поделом! Она сожгла мою любимую шелковую мантию, когда гладила!
— Ну прямо преступление века. И что за наказание?
— Она не ела два дня и еще день не будет, и будет так стоять, — в голосе Сатин не было и тени жалости.
Алекс ужаснулся. Три дня не есть, когда перед твоим носом полно всяких вкусностей, и еще при этом стоять на одной ноге и держать в руках этот тяжеленный антиквариат? И только за то, что нечаянно сожгла мантию, которых у этой дуры, наверняка, полный шкаф? Да эта ненормальная еще к тому же и садистка!
— Немедленно. Отпусти. Ее. — стараясь не сорваться, очень медленно произнес Алекс.
Холодная ярость поднялась изнутри и затопила все мысли. Остались только несчастная, измученная и голодная домовиха и девчонка, вообразившая себе, что может вот так просто наказать кого-то, оставить без еды и еще издеваться по мере своей фантазии. Ну уж нет!
— И не подумаю! — Сатин вскочила с дивана и подступила к нему с бешеным лицом, — ты кто такой, чтобы мне приказывать? Что хочу, то и делаю! А ты не лезь, ясно?
— Немедленно отпусти ее, — повторил Алекс, внезапно успокаиваясь.
Все, что бурлило внутри, вдруг успокоилось. Он знал, что ПРАВ. Что поступает ПРАВИЛЬНО. Что так и надо поступать всегда. И этого никому в нем не перебить, не смутить и не отнять.
— Я сказала — нет! Это моя домовиха, а ты не имеешь никакого права здесь распоряжаться!
— За что ты меня так ненавидишь? — вдруг спросил Алекс с искренним любопытством.
Он на самом деле хотел бы узнать. С самой их первой встречи в Хогвартс-Экспрессе она задрала нос и совершенно не признавала родства. Но ведь он ничего ей не делал, до того он вообще ни разу не видел ее, между ними не было никаких обид. Миндалевидные серые глаза, длинные темные ресницы, в общем-то симпатичное, но слишком капризное и недовольное лицо.
В сузившихся глазах не было ничего, кроме ненависти, такой жгучей слепящей ненависти, что Алексу стало не по себе. Он был выше Сатин и смотрел на нее немного сверху вниз. И вдруг подумалось — насколько же Лили, взбалмошная, упрямая, ленивая, веселая, верная, была лучше этой аристократки из чистокровного волшебного рода, которая могла гордиться только этим и ничем больше! Насколько Лили была ближе и даже роднее, словно сестренка, которой у него никогда не было и не будет. А «эта» никогда не станет ему кем-то, они словно живут в двух разных мирах и даже на разных планетах или вселенных. И вообще Малфуа ему никто, даже хуже, чем чужие.
Сатин что-то визжала, но он ее уже не слушал. Вспыхнувший интерес почти сразу же угас. Что ему за дело, в самом деле, за что эта девчонка его ненавидит? Она — никто, ее ответ, каким бы он ни был, его больше не занимал. Сейчас важно совсем другое. Отвернувшись, он подошел к домовихе и осторожно отнял у нее из занемевших рук утюги, на самом деле ужасно тяжелые. И как только она стояла аж два дня?!
Мокрое заплаканное личико стало испуганным.
— Ничего, — тихо сказал Алекс, с жалостью глядя на неразгибавшиеся посиневшие пальцы, — это пройдет. А пока сядь и поешь, давай я тебе помогу.
— Нельзя, — просипела бедная домовиха, — нельзя, хозяйка не разрешает.
— Не разрешаю! — взвизгнула Сатин, — ты у меня еще получишь!
Алекс немного подумал, припомнил кое-что и спросил:
— Ты — домовик Малфоев? Или Малфуа?
— М-м-алфой… Обет Верности Малфоям, не Малфуа, — робко прошептала домовиха, и ее ответ придал ему уверенности, хотя некоторое сомнение осталось. Все-таки он так до конца и не понял всю процедуру закрепления домовиков за их хозяевами-магами.
— Я — Малфой, я ношу эту фамилию совершенно законно и официально. Кроме меня больше нет Малфоев, а значит, я — твой единственный хозяин, я и только я имею право на тебя. И только я могу разрешить тебе есть, пить и опустить ногу. Правда ведь? Это ведь в полном соответствии с вашим кодексом?
Снова кивок, медленный и нерешительный. Круглые светло-карие глаза опять наполнились слезами. Домовиха плакала беззвучно и как-то очень горько, осев на пол на подломившихся ногах. Она все порывалась целовать ему руки, но он мягко отталкивал ее и уговаривал поесть. Визги за его спиной прекратились, и когда наконец домовиха, захлебываясь, с жадностью начала пить остывший чай из чашки, он обернулся. Глаза Сатин побелели, ноздри раздувались, она почти задыхалась от злобы.
— Ты! Да как ты… что ты делаешь?! Я все папе расскажу!
— Иди, — он равнодушно пожал плечами, — но ни ты, ни твой отец больше ничего ей не сделаете. Если она вправду дала Обет Верности семье Малфой, то она и принадлежит Малфоям. А вы, если не ошибаюсь, Малфуа, женская побочная ветвь рода, и пока есть я, не имеете никаких прав на моих домовиков, ясно?
Сатин, видимо, утратила дар речи.
— Я люблю читать, — пояснил он, правильно поняв выражение ее лица, — и часто бываю в Хогвартской библиотеке, если помнишь. О домовиках можно много найти, да и Рейн мне рассказывал. Ты когда-нибудь думала о том, что причиняешь кому-то боль? Словами или поступками, неважно. Ты представляла себя на его месте? Она ведь не привидение, не кукла, не какая-нибудь вещь. Она живая и тоже, как ты, дышит, думает, кого-то любит. Кстати, а остальные домовики, они тоже принесли Обет Малфоям или как?
Сатин завопила, как резаная:
— Ненавижу! Ненавижу!!! Я тебя ненавижу!!! Чтоб ты сдох! Откуда ты вообще появился?!!! Тебя не должно быть!
Алекс равнодушно усмехнулся. Кажется, многие задают себе этот вопрос, начиная с его опекуна. Огромным усилием Сатин справилась с собой, прекратила истерику и, кинув уничтожающий взгляд на домовиху, с наслаждением кусающую огромный сэндвич с ветчиной, выскочила из комнаты. Домовиха из-под сэндвича с обожанием смотрела на Алекса, и он снова усмехнулся, на этот раз смеясь над собой. Защитник слабых и угнетенных в лице домовиков, это надо же! А главное, его блеф с Обетом оказался правдой и принес хорошие результаты.
* * *
Сатин буквально трясло. Этот паршивый мальчишка, этот гаденыш, который прибавляет к своей фамилии грязную магловскую, да как он посмел! Она даже топнула ногой и сжала кулаки. Вот сейчас и вправду она все расскажет отцу! А потом как следует подумает, чтобы изощренней наказать эту лопоухую тварь, которая ее ослушалась. Он еще спрашивает — за что она его ненавидит? Да вот именно за это! Ведет себя как грязнокровка! Конечно, весь в свою мамочку!
Она еще тогда, в Хогвартс-Экспрессе, все поняла по его лицу. А потом, когда он начал ходить под ручку с Поттер и Уизли, все окончательно стало ясно. Предатель!
Родители были в дальней комнате, летом почти никогда не использовавшейся, потому что ее высокие окна выходили на юг. Они, очевидно, опять спорили или даже хуже — ссорились, потому что у мамы были мокрые глаза, а отец с неудовольствием встретил ее появление.
— Папа! Ты должен велеть этому выскочке, чтобы больше не смел вмешиваться в мои дела!
— Что произошло, cheri?
Сатин дрожащим от негодования голосом рассказала о произошедшем, не замечая, как недовольнее становится лицо отца. Он молчал, но заохала мать, требуя, чтобы «Юбер наконец разобрался с этим le garçon vilain, который смеет обижать leur fille, у него взгляд дикого волка, и эти два дня она чувствует себя совершенно неуютно, у нее разыгралась мигрень, она больше не намерена терпеть его в своем доме».
— «В своем доме!» — воскликнул отец, и мать сразу замолчала, — нет, дорогая моя, с тех пор, как объявился этот le garçon vilain, этот дом уже не наш. Он принадлежит ему со всем содержимым и всеми домовиками, а мы всего лишь бедные родственники, ютящиеся здесь по его милости. Так что, дочь, le garçon vilain вполне в своих правах. И как щенок только догадался, что домовики будут подчиняться ему, потому что он принадлежит к старшей ветви рода?!
— Но Юбер!
— Папа?!
— Да, именно так.
Отец начал расхаживать, дергая плечами и похлопывая волшебной палочкой по ладони, что у него всегда было признаком крайнего раздражения.
— Дом был оставлен мне по завещанию — это так. Однако в той части завещания, которая была зачитана, прозвучала маленькая, но досадная оговорка — «в том случае, если не предъявит свои права прямой наследник». Конечно, если бы тогда не похлопотали мои адвокаты, то этот дом, наряду с замками и поместьем в Уэльсе, тоже был бы конфискован. Мне стоило немалых трудов его отстоять, и кто скажет, что он не принадлежит мне по праву? Однако оговорка остается. Оригинал завещания хранится у старого упрямца Гринграсса, которого ничем не проведешь и не подкупишь.
Сатин потрясенно смотрела на светящиеся теплым медовым светом лакированные дощечки паркета у себя под ногами. Салазар Великий, получается, что папа ничего не может сделать? И что они вообще незаконно живут в этом доме, который она считала родным? Тогда зачем привели в дом этого? Он же теперь почувствует свою силу и выгонит их, а дела их идут совсем скверно, как плакалась мама…
— Но… но что тогда со всем остальным?
— Распоряжение о магическом опекунстве вступило в силу, банковские счета автоматически разморозились, когда объявился мальчишка. Теперь все состояние принадлежит ему, это никак не оспорить, — в голосе отца была бессильная злость, — впрочем, и раньше эти проклятые гоблины не допускали меня до счетов. «Просим прощения, мистер Малфуа, но таково распоряжение вашего кузена, и таковы правила магического майората, как вам известно», дементоры бы их побрали! Теперь же еще и ублюдок Поттер будет начеку, у самого не хватит ума распоряжаться всем, так наймет опытных управляющих. Нет, как я и сказал, остается единственный выход.
Сатин непроизвольно вздрогнула. Что еще за выход? Значит ли это…?
— О, Юбер, что же будет с нами? Разве ты сможешь уговорить его? Он волчонок, самый настоящий волчонок! Он ненавидит нас!
Отец улыбнулся и тут же поджал губы.
— Не сомневаюсь. Так или иначе, но этот le garçon vilain сделает все по-моему. И тогда у нас будет все!
Сатин стало страшно. Голова закружилась от дурных предчувствий, зароившихся от тона и улыбки отца, от ядовитой мысли, что может быть, очень скоро им придется покинуть родной дом, мама опять будет плакать, а отец злиться. Куда же они пойдут? Вернуться во Францию они не смогут, поместье давным-давно продано. А если останутся здесь, то как и где будут жить? Мама говорила, они по уши в долгах, и отцу больше никто не ссуживает даже галлеона. А они оба такие непрактичные. Любят роскошь и совершенно не понимают экономии. Как же папа хочет заставить этого выскочку дать им деньги? Вряд ли что-то получится, уж она-то его за год успела неплохо изучить.
Девочка неслышно вышла из комнаты, забыв, с чем пришла сюда. Если бы Алекс видел ее в этот момент, то мог бы даже пожалеть — она выглядела несчастной, растоптанной и куда более жалкой, чем наказанная домовиха.
* * *
Домовики почти приволокли Алекса на ужин.
— Надо кушать, молодой господин. Господин не завтракал и не обедал, так нельзя.
Он шел, сопротивляясь изо всех сил. Ужин у него теперь ассоциировался с горящим ненавистью взглядом Сатин, фальшивым утомляющим гостеприимством миссис Малфуа и с самим Малфуа, как будто задавшимся целью свести его с ума.
За столом царило гробовое молчание, разительно отличавшееся от вчерашнего болтливого потока. Алекс вяло ковырялся в тарелке, стараясь не смотреть на «родственников». А после ужина Малфуа, поднимаясь, словно небрежно бросил:
— Ну что, дружок, продолжим вчерашний разговор?
Внутри все дрогнуло и мгновенно смерзлось в ледышку. Ноги, будто зачарованные, сами повели за Малфуа в ореховый кабинет.
«Что еще хорошего ты надеешься узнать?» — спрашивал себя Алекс, — «да его вообще не надо слушать! Заткнуть уши и все!»
Но сознание словно отделилось от тела и плыло рядом, совершенно не управляя им.
Малфуа снова уселся в кресло за столом и жестом предложил Алексу сесть на другое кресло напротив. Но мальчик твердо покачал головой и встал у одного окна так, чтобы не видеть пустые портреты (черные прямоугольники в золоченых рамах теперь больно резали глаза зловещим трауром).
— Что вы еще хотите мне сказать? — он старался, чтобы его голос звучал ровно и спокойно, — может, я у вас достаточно погостил? Мистер Поттер, наверное, уже начал беспокоиться.
Водянистые глаза Малфуа сверкнули живым блеском. Он погладил массивное серебряное кольцо на пальце и протянул:
— Дружок, ты не осмыслил того, о чем я рассказал тебе вчера? Хочешь вернуться в дом убийцы своих родителей?
Алекс вздрогнул, так жутко это прозвучало. Как вчера, закружилась голова, в горле появился ком, мешающий дышать, и ледышка внутри царапнула острыми краями. Он глухо ответил:
— Это не доказано. Вы же сами сказали, что только предполагаете.
— Конечно, не доказано, — согласно кивнул Малфуа и прищурился, продолжая поглаживать серебряное кольцо, — это никогда не будет доказано, особенно теперь, когда все узнали о тебе. Но разве от этого правда перестает быть правдой?
Алекс промолчал. Ужасно хотелось упасть на стул, а еще лучше лечь куда-нибудь, хоть на пол, и свернуться в клубочек. Не осталось ни одной мысли, в сознании медленно заклубился серый туман. Необъяснимым образом он лишился уверенности и потерял даже ту маленькую решимость не судить пока ни о чем, которую кое-как вырастил ночью. Словно что-то страшное, черное и злобное сосало из него силы и отнимало воздух в легких.
— Я понимаю тебя, дружок. Ты можешь не доверять мне, не верить тому, что я говорю. Но разве все, что ты узнал не от меня, свидетельствует в пользу Поттера? Он ненавидел твоего отца, он предал дружбу твоей матери. Они стояли по разные стороны баррикад, образно выражаясь. И в один прекрасный день у него появился шанс поквитаться со своими врагами. Разве он мог его упустить?
«Как-то уж слишком много он про меня знает», — промелькнула и исчезла вялая мысль.
— Поттеры никогда не имели дела с Малфоями, так повелось с самого начала. А ты Малфой, настоящий Малфой, и мы с тобой одна семья. Поэтому я протягиваю тебе руку и хочу предложить переоформить опекунство на себя. Конечно, только с твоего согласия. Вдвоем мы будем сильнее, мы сумеем возродить былую мощь рода.
— Вам нужны только деньги, — пробормотал Алекс, сжимая голову и стараясь не упасть, потому что все вокруг покачивалось и плыло куда-то вбок, все быстрее и быстрее.
— Да, не скрою, моя семья попала в тяжелое финансовое положение. Видишь, я честен с тобой. Но деньги — это не главное, главное — это ты, Алекс, мой племянник, сын Драко. Меня волнуешь только ты, хотелось бы получше узнать тебя, но не пускает Поттер. Он оградил тебя стеной, попасть за которую могут только избранные, только те, кого он считает достойными, те, которые не расскажут тебе всей правды.
Лицо Юбера то вытягивалось, то расплывалось вширь, блеск серебряного перстня, который он вертел на пальце, больно колол глаза. Нужно ответить, обязательно надо ответить, во что бы то ни стало.
— Н-н-нет, мой опекун — мистер Поттер.
«Я заболел?» — испугался Алекс, потому что слова давались с трудом, собственный голос слышался словно из-под воды. Он давно уже держался за стену, чтобы не свалиться под портретами, а Малфуа словно и не замечал его состояния.
Мутно белеющее лицо Малфуа исказилось, и Алекс догадался, что «дядю» не устроил ответ. Он раскрыл рот, но звуки как будто не вылетали. Алекс, уже не слушая и почти не обращая внимания ни на что, с трудом переставляя ноги, вышел из кабинета. Ему стало все равно, что еще скажет или сделает Малфуа, потому что было такое ощущение, что именно его присутствие, его слова, его взгляд делали воздух вокруг плотным и враждебным, заставляли мир вокруг крутиться сумасшедшим разноцветным волчком. Ступеньки коварно подставляли ножку, перила скользили под руками, но Алекс кое-как добрался до своей комнаты и ничком рухнул на кровать.
Дышать понемногу становилось легче, таяли внутри холодные пластины льда, все вокруг приобретало прежний вид, останавливалось на своих местах. И мысли постепенно возвращались, прогоняя туман и сумбур. Страшное, черное и злобное отступило, отползло куда-то.
Он немного повернул голову, скользя щекой по гладкому шелку покрывала, согревшемуся от его тепла. По спинке кровати пробежал маленький паучок, свободный, вольный идти куда хочет. А он…
«Сегодня сбегу»
Решение пришло само собой. Дольше оставаться здесь нельзя, это ясно. Юберу опять нужно опекунство, и теперь Алекс подозревал, что он пойдет на очень многое. Он решил добиться своей цели и не остановится ни перед чем. Вот и сейчас, кажется, использует какое-то колдовство, иначе чем можно объяснить это кошмарное и странное болезненное состояние?
Еще днем от домовиков он узнал, что в доме есть специальная Каминная комната, в которой находится камин, подключенный к Сети Летучего Пороха. Сегодня ночью он проберется туда и вернется в дом Поттеров. А потом… Он пока прогнал мысли о том, что будет потом. Он вообще постарался ни о чем не думать, задвинул все далеко и глубоко, потому что сейчас главным было сбежать.
А самым трудным было дождаться, пока все заснут. Малфуа больше его не тревожил, наверное, взбешенный отказом и придумывающий завтрашнюю речь. Но забегали домовики, предлагали то одно, то другое, худенькая домовиха, которую звали Минни, вообще, кажется, его сторожила. Стоило пошевелиться, как она тут же появлялась и восторженно спрашивала, что желает хозяин. Еле убедив ее, что не желает ничего, только спать, и очень просит ее сделать то же самое, он и в самом деле залез под одеяло одетым, перед этим поставив около кровати так и неразобранный рюкзак.
Голова кружиться до конца не перестала, но стало более или менее сносно. В раскрытые окна шелестели деревья, и снова в темноте слышался шорох сухих паучьих лапок. Но теперь ему не было ни страшно, ни жутко, ни одиноко, вообще никак. Единственное, что пульсировало горячим отчаянным желанием — сбежать, уйти незамеченным, оказаться подальше от этого дома. Секунды тянулись годами, минуты ползли, как вечность. В глубокой чернильной тишине часы на первом этаже в холле наконец пробили два часа пополуночи, их звон ясно и четко долетел до его комнаты. Он долго прислушивался, но все было тихо и спокойно. Дом давно спал.
Алекс осторожно соскользнул с кровати, опасаясь назойливой Минни, но она не появилась. Может быть, точно выполняла его просьбу. Щелчок дверной ручки, совершенно неслышный днем, сейчас больно ударил по ушам. Паркет потрескивал, лестница тихо скрипела, и от каждого звука сердце подскакивало к горлу, а потом трусливо падало в живот. В темноте, как обычно, все казалось другим, в доме он и так ориентировался не очень уверенно, еле отыскал эту Каминную комнату, хотя, как объясняли домовики, она находилась напротив библиотеки. Еще один громкий щелчок, и наконец-то он у цели! Небольшая комната была почти пустой, только огромный камин с высокой кованой решеткой и два кресла в центре. Глаза привыкли к темноте, и он все видел очень хорошо. В окна лился звездный свет, и Алекс испытал почти непреодолимое желание подойти и подставить лицо под мягкое мерцание. Вот просто так, на секундочку, словно от этого станет легче.
Рюкзак оттянул плечо, и он поправил лямку, ища взглядом на каминной полке коробку, шкатулку или что-то такое, в чем должен быть Летучий Порох. По крайней мере, так было у Поттеров. Ага, вот какой-то горшочек. И в ней зеленоватый, а сейчас при неярком свете звезд, белесый порошок, немного искрящийся и знакомо пахнущий дымком. Он зачерпнул горсть и перешагнул через высокую решетку. Зажмурился и бросил Порох под ноги, громко и внятно сказав:
— Дом мистера Поттера.
Миг, второй, третий. Ничего. Его никуда не несло, не выкидывало в другой камин. Он удивленно открыл глаза, и в этот момент раздался холодный насмешливый голос:
— Так быстро покидаешь нас, дружок?
В проеме двери с кривой улыбкой на длинном лице стоял Малфуа. Алекс еще раз выкрикнул:
— Дом мистера Поттера!
И все тот же результат. То есть никакого результата.
— Ты забыл разжечь огонь. Всего-навсего. Позволь? Будь любезен, выйди из камина, иначе рискуешь превратиться в жареную утку.
Алекс, неловко сгибая ноги, вылез из камина. Он чувствовал себя полным идиотом и самым тупым волшебником на свете. Да разве волшебник забудет, что сперва надо разжечь камин, потом кинуть Порох и встать в огонь?! Все так просто, и он не раз ведь перемещался таким образом!
— Incendio.
Ярко вспыхнувший магический огонь отразился в зрачках Малфуа, бликами заплясал на его бледном лице. Алекс невольно шагнул в сторону, кидая взгляды исподлобья. Он бы даже рваной фунтовой бумажки не поставил на то, что сейчас Малфуа позволит ему уйти.
— Но даже если бы ты все сделал, как надо, то все равно не сумел бы сбежать к своему Поттеру. Камин Заперт, я это сделал еще вчера, когда ты так невежливо прервал наш разговор.
— Что вам еще надо? — с вызовом крикнул Алекс, и в глазах снова все поплыло, — я же сказал, что моим опекуном останется мистер Поттер!
— Значит, не переменишь своего решения? Подумай, дружок, взвесь все «за» и «против». Ведь ты идешь против своей семьи, против самых близких по крови людей.
Алекс с усилием встал прямо. Рюкзак вдруг стал неподъемным, потянул камнем вниз. Камин медленно отодвигался вбок, звезды стали светящимися пунктирами в зыбкой черноте за окном.
— Нет. Против никого я не иду, потому что вы мне никто.
— Вижу, тебя не переубедить, — медленно и как будто с сожалением протянул Малфуа, — что ж, прости. Видит Мерлин, я хотел решить все не таким путем. Следующие несколько дней ты будешь слегка не в себе, но ничего опасного, клянусь. Просто мы с тобой переоформим опекунство, а мои адвокаты быстро и надежно подчистят все нестыковки. И тогда можешь катиться ко всем дементорам и даже к Поттеру. Commence, G’reieze.
В воздухе что-то тенькнуло, по полу прошуршал легкий сквозняк, и Алекс, не успев ничего понять, упал на колени, потому что со всех сторон его мгновенно обволокло чем-то мягким и липким, черным и страшным, чем-то очень злобным, таким злобным, что в окне печально мигнули и растаяли звезды, а магический огонь в камине испуганно рассыпался искрами и погас. Тьма, окутавшая его, была такой осязаемой, что ее можно было потрогать, нащупать то, из чего она состояла. Но он не мог пошевелиться, руки, ноги, тело словно были вырезаны из тонкой бумаги и всего лишь жалко трепыхались в ответ на его усилия. Он ничего не видел, но ощущал, как тьма кружилась вокруг него, все быстрее и быстрее, он начал задыхаться от слепого ужаса. Он что-то кричал, но тьма сыто проглотила его голос и выплюнула чей-то смешок, напоминающий шорох паучьих лапок и донельзя довольный. Во тьме не было ни времени, ни пространства, ни воздуха, ничего, только тьма, похожая на живое существо, колышущееся, кружащееся, сжимающее его бумажное тело в своих объятьях.
Юбер с отвращением, смешанным со злорадством, наблюдал, как корчится мальчишка. Его глаза были вытаращены, тело безвольным червем билось на полу. А над ним склонилось существо, больше всего похожее на сгорбленную старуху с грязно-серыми патлами волос, свисающими на сморщенное лицо. Только из ладоней этой старухи сочились струи густого черного дыма, напоминающие толстые веревки или нити чудовищной паутины. Они обвивались вокруг мальчишки, просачивались в его ноздри, глаза, рот, впитывались в кожу. Зрелище было омерзительным и отталкивающим, но Юбер смотрел, потому что в руках этой старухи сейчас выплеталось его будущее, его состояние, которое он скоро получит.
— Г’рииз, едва не забыл.
Он вынул из внутреннего кармана жилета небольшую коробочку. Под стеклянной крышкой маслянисто блеснули три жемчужины, совсем крохотные. Глаза старухи из-под патл сверкнули алым.
— Ужаксы! О, мой хозяин! Мой хозяин так умен! Ему нет равных!
— Используй их, — нетерпеливо приказал Юбер, — пусть он запутается в своих снах и перестанет понимать, где сон, а где реальность. Так будет легче.
Жемчужины переливались на грязной ладони старухи, а потом она медленно и с довольной, почти блаженной улыбкой, снова выпустила из ладони паутину и нанизала на нее три черных огонька. Паутинная нить тоже маслянисто заблестела, залоснилась и обвилась вокруг головы мальчишки, зловеще выделяясь на фоне бледной кожи лба и висков. Мальчишка выгнулся дугой и хрипло застонал. Юбер даже немного испугался.
— Не перестарайся, болотное отродье. Смотри у меня!
Старуха только кивнула и по-прежнему слегка шевелила руками, перебирала пальцами с длинными желтыми когтями, выпуская новые и новые нити. Лицо мальчишки становилось все бледнее, но понемногу успокаивалось и разглаживалось. Он перестал биться и выгибаться, лежал на полу, запрокинув назад голову, со вздернутым острым подбородком и раскинутыми руками.
* * *
Он глотал тьму, он дышал ею, потому что иначе было невозможно. Он забыл, кто он, где находится. Он забыл все, потому что в нем была тьма, и он был во тьме. Тьма сжимала его, просачивалась в поры кожи, вливалась в рот и нос. Тьма жадно сосала из него все, что было — силы, радость, любовь, счастье, обиды, горе, тоску… Она сминала маленького бумажного Алекса, а потом разворачивала обратно, и это повторялось еще, и еще, и еще… Крик был шуршанием бумаги под сухими паучьими лапками…
А потом… потом воронку бешено кружащейся тьмы разорвали. И сразу бумажное тело отяжелело, стало плотным и твердым. Кожу закололи тысячи иголок, он даже увидел их тусклый блеск во тьме. А потом… потом, целую вечность спустя, ко лбу и вискам прикоснулось что-то прохладное, нежное, и сразу стало удивительно спокойно. Ужас растаял, сменившись тихим радостным удивлением. Глаза снова стали видеть. Тьмы уже не было, вокруг струился жемчужный сумрак, и в неярком отблеске непонятно откуда льющегося света к нему приближалось чье-то лицо, никогда не виденное вживую, но знакомое, такое милое и родное… Он счастливо улыбнулся в ответ на улыбку и всем своим существом потянулся навстречу…
* * *
Юбер позволил себе отвлечься и немного помечтать о том времени, которое скоро наступит. Завтра, вернее, уже сегодня утром, они отправятся с щенком в контору Гринграсса и сделают все, что нужно для того, чтобы опекуном стал он, Юбер. Все будет делаться с полного и абсолютного согласия щенка. Никто не поймет и не разнюхает, что он находится под чарами, потому что обманные чары «болотной» или «паучьей феи», а именно так называли подобных существ в Бретани, можно обнаружить, только если точно знаешь, с чем имеешь дело. Потом за дело примутся его адвокаты, которым пообещан немалый куш в случае победы. Когда он получит доступ ко всем счетам, немедленно переведет все деньги и золото в швейцарский «Маг-Интер», а потом продаст всю недвижимость, и они уедут из этой чертовой сырой Англии назад домой, во Францию. Он купит, нет, построит новое поместье по своему вкусу, и никто на свете не помешает ему вести образ жизни аристократа чистой крови. Дочь переведется в изысканный и гораздо более престижный Шармбатон (впрочем, можно подумать и о Дурмстранге, где до сих пор придерживаются старых традиций чистой крови), Синиз будет увлечена новым поместьем, нарядами и драгоценностями. О, это будет великолепная жизнь, прекрасная, достойная его семьи!
За радужными мечтами Юбер потерял счет времени, а когда опомнился, старуха нависала над мальчишкой, почти касаясь длинным носом его носа. Их все так же связывали черные нити, ее лицо безобразно подергивалось в блаженстве. Мальчишка же… Едва взглянув на него, Юбер похолодел и вскрикнул:
— Хватит! Достаточно! Слышишь, тварь?!
«Паучья фея» словно не услышала.
— Я, как хозяин, приказываю тебе — остановись немедленно! — загремел он, боясь того, что случится непоправимое, и опасаясь грубо вмешаться и еще больше навредить. Людей, которых очаровывала «паучья фея», нередко находили безумными.
Старуха медленно и нехотя сделала шаг назад, нити, сочившиеся из ее рук, постепенно становились прозрачнее, истончались, а через минуту исчезли. Юбер живо бросился к мальчишке и зарычал от досады и злости.
Она зашла слишком далеко. Он был скорее мертв, чем жив. Ледяная кожа, потерявшая тепло, была твердой и неестественно белой, неподвижное застывшее тело походило скорее на кусок мрамора. Но всего хуже было то, что у мальчишки были широко раскрыты глаза, и они были белесые, точно бельма, радужка выцвела, утратив цвет.
— Что, — Юбер почувствовал, как в висках застучала кровь, и бешенство вгрызлось в мозг со скоростью голодного оборотня, — что ты наделала, болотное отродье?!
— Ххххозяин, хозяин, — существо скулило тонко и жалобно, но в его алых глазах отчетливо промелькнул сытый блеск.
— Ты должна была всего лишь захватить его волю, подчинить его себе, — медленно произнес Юбер, сдерживая нарастающее желание снять с пальца тонкое волосяное кольцо и бросить его в огонь, — нашептывать ему сны, сделать так, чтобы он перестал отличать сон от яви.
— Он был так притягателен, хозяин, так силен и сладок, так зол и испуган, так опечален и растерян, я не смогла удержаться, я не могла оторваться.
— Драконье дерьмо! — Юбер нацелил палочку на старуху, — ты даже понять не можешь, что натворила! Мальчишка потерялся в собственном сознании, он так и умрет, не приходя в себя!
— Хозяин, хозяин, пощади! — старуха скорчилась в грязный темный комок, съежилась, опустила голову, грязно-серые патлы оплели ее с ног до головы, и в следующее мгновение по паркету резво побежал маленький паук.
А Юбер внезапно опустил палочку, осененный мелькнувшей мыслью. Он медленно прошелся по комнате, стараясь не упустить ее, разложить все по полкам и выцепить выгоду, которую она сулила.
«Мальчишка… сдохнет? Если так, то теперь совершенно точно все состояние перейдет ко мне по праву старшинства на всех законных основаниях. Гоблины знали, что когда-нибудь объявится прямой наследник. И эти наглые остроухие сволочи даже не объясняли, почему я не могу наследовать Драко и Люциусу! Однако теперь английский род Малфоев угаснет окончательно и на самом деле, но останется французская ветвь. Более чем уверен, что найдется лазейка, позволяющая обойти магический майорат. Нет, я даже помню это примечание к закону… Все само придет в мои руки. Никто не знает, что щенок в моем доме, а у маглы стерта память. Поттер, конечно же, заподозрит, что к исчезновению мальчишки причастен я, но никаких доказательств у него нет и не может быть… Тело будет найдено в Лондоне. Кто знает, что этот стервец там делал? Возможно, поссорился со своими грязными маглами, применил магию, в результате которой пострадала магла, испугался и сбежал. А в большом городе столько опасностей… Одна проблема — Синиз и Сатин, но им можно преподнести вторую версию о побеге. В конце концов, если они хотят носить фамильные драгоценности Малфоев и жить в подобающей роскоши, то поймут, что лучше всего помалкивать и не задавать лишних вопросов»
— Г’рииз, не бойся, не буду тебя наказывать.
Паук, забившийся в дальний темный угол, снова вырос в сгорбленную старуху.
— Как долго ему осталось?
— Он почти Ушел, хозяин, почти. Совсем мало. Он не увидит закат второго дня.
От его оскала старуха затряслась и захрипела, не в силах выдавить осмысленного звука. Но он уже не обращал на нее никакого внимания. Он победил!
Год за годом и день за днем
Мы идем по дорогам своим,
Любим, верим, смеемся, ждем,
Ненавидим, плачем, грустим.
Ах, дорога трудна, далека!
И невзгоды нас бьют в пути,
А над нами плывут облака,
Солнце, словно птица, летит.
Подойдет дорога к концу,
И закончится книга дней,
Вот тогда-то, лицом к лицу
Встанет Та, что мира древней.
Сможешь взглянуть в Ее глаза?
Сможешь поклясться, что нет вины?
Что никогда никому не сказал
Гневных слов и обид не чинил?
Что дорога твоя была светла,
На руках твоих крови нет?
И в душе твоей было полно тепла,
И добра за тобой лишь остался след?
Сможешь? Сумеешь? Клянешься? Тогда
В пути не забудь — слова, как вода,
Либо из пригоршни утекут,
Либо из сердца выльются вдруг.
(с) Lilofeya
___________________________________________
Хохот гремит по просторной комнате, перекатывается волнами и поднимается до каменных сводов, клочьями огней вырывается сквозь окна и дрожащей пылью оседает в темных неосвещенных углах. Оглушающе громкий, самодовольный и натужный. Хохот забивается в уши, наполняет мозг грязной корпией, и самое нелепое, изо рта вырываются такие же звуки — не радостный смех, а именно хохот, сумасшедший, криводушный, насквозь пропитанный фальшью. Чему они так радуются, все эти люди, и он вместе с ними? Не понять. Он потерял нить разговора, разглядывая свои руки с зажатой в них палочкой. Они кажутся чужими и мертвыми, словно серебряная рука Петтигрю, сейчас тускло поблескивающая в углу, обычном месте этого крысиного человечка.
Пальцы сжимаются и разжимаются, повинуясь его воле, ладонь крепко обхватывает рукоятку палочки, не давая ей выпасть, чувствуется тепло и тяжесть родового перстня. Это его руки. Его.
Хохот стихает, и снова возобновляется разговор Пожирателей Смерти. Голоса неестественно громки и жизнерадостны. Или это только ему так кажется? Во имя Салазара, сколько раз он бывал на подобных сборищах, и сколько раз они проводились в их замке? Не припомнить и не сосчитать. Сколько раз убивали на них людей — маглов, полукровок, грязнокровок, знакомых и незнакомых? Много, слишком много, и тоже не вспомнить. И сколько раз убивал он? Но на этот вопрос он может дать точный ответ — никогда. До сегодняшнего дня.
Было чудовищной и непростительной ошибкой верить, что можно столько лет носить на руке Темную Метку и оставаться Пожирателем Смерти не на деле, а на словах, в газетенках и мнении абсолютного большинства магов, убежденных в его причастности к Избранному Кругу Лорда Волдеморта. Что Лорд простит и забудет то давнее, невыполненное, уже отошедшее в невозвратимое прошлое задание с убийством Дамблдора.
Нельзя было наивно полагаться на одни лишь влияние и возможности отца, пусть тот продолжает защищать сына, давно уже не самонадеянного хвастливого подростка, которому пора самому отвечать за свои действия. Лорд не имеет привычки забывать о Своих отмеченных слугах, рано или поздно удостаивая их чести оправдать говорящие прозвища. Поблажки Он дает редко, лишь нескольким женщинам, которым то ли в силу прихоти, то ли из-за особого благоволения пока позволяет быть всего лишь номинальными носительницами Метки. А все остальные — и те, кто стал Пожирателем осознанно, расчетливо, с полным пониманием того, что это означает, и те, кто опрометчиво, под давлением или по собственной глупости принял Метку — все они проходят через испытание убийством, еще более крепко привязывающим их к Лорду.
Поздно и неуместно каяться, заниматься самобичеванием, пытаться оправдать себя. Все это было, все было после гибели друзей, когда он клялся, что отомстит, скрежетал зубами, желая самой грязной и мучительной смерти их убийцам. И словно его услышали, дали до жути прямолинейный шанс отыграться, взять чужую жизнь взамен потерянных. Был ли он искренен до конца, когда накануне обещал Гермионе не мстить аврорам?
Он не мог бы определенно сказать, что терзало больше, из-за чего внутри колыхалась болотная тьма. Само убийство, оставившее во рту тягучий, рвотный вкус омерзения, трусливого страха и мимолетного, но властного ощущения собственной силы? Или Гермиона с ослепительной и мертвой улыбкой, беспросветным ужасом в глазах?
Но в одном он все-таки убежден до конца — даже если бы Гермионы не было в Церемониальном зале, о приказе Лорда и его блестящем исполнении она бы впервые услышала только от него самого. Только так и не иначе…
— Эй, Драко, ну что, с почином? — в поле зрения возникает широкая кривозубая ухмылка Маркуса Флинта. Теодор Нотт протягивает стакан огневиски.
— С почином, — огневиски прокатывается по горлу пылающим сгустком, обжигает так, словно он проглотил настоящий огонь, который еще больше вспыхивает в желудке. Его сейчас вывернет наизнанку прямо на вестминстерский ковер, который придирчиво выбирала мама.
— Вот честно, не верил в тебя, думал — слабак, палочка хила. А вот смотри-ка, даже не дрогнул! Здорово, правда? Я свой первый раз до сих пор помню! — Маркус хохочет так, что обливается огневиски. — Непередаваемые ощущения! Правда, я предпочитаю маглов, с ними веселее, но и оборотни ничего.
— С грязнокровками-недомагами еще забавнее, — усмехается Тео, — но Марк прав, я тоже не предполагал, что и ты наконец-то отважишься.
Нет, похоже, ковер сегодня не пострадает. Огневиски, вспыхнув, выжигает болотную жижу внутри.
— После разборок с дерьмовыми гоблинами хоть душу отвел. К тому же этот оборотень мне с Хогвартса глаза намозолил, еще тогда хотелось его Авадой, — Драко кривит губы в безупречной пожирательской ухмылке.
— Вот-вот! — лыбится Флинт, — это ты правильно сказал! Правильный настрой, одобряю.
Теодор согласно кивает и дружески хлопает Драко по плечу, но глаза его темны и холодны.
— Как вспомню его всепрощающую морду, так самого воротит. Да и твоя полукровная кузина — та еще мразь аврорская.
Драко опрокидывает еще стакан Огденского, которое странным образом не туманит мозги, а выжигает муть внутри и овладевшее им оцепенение, словно оттачивая своим пламенем все рефлексы, инстинкты и разум.
— Нет, ну как ты его, а? Прямо в прыжке, на лету! — все никак не успокаивается Маркус, — признавайся, тренировался, поди? Даже я так бы не смог. Эх, жаль, что эта тварина не в оборотневой ипостаси подохла, шикарная шкура вышла бы.
— И Фенрир потом показал бы, где пикси зимуют, — парирует Драко, — брось, Марк. Эти блохастые шавки хоть воняют и грызутся меж собой, как звери, но причисляют себя к разумной расе. А Господин к ним слишком снисходителен.
Нотт предупреждающе кивает в сторону группы Пожирателей, откуда доносится рычащий голос Сивого, но Драко только злобно усмехается.
— Я не сказал ничего нового, Тео.
— Да, но…
— Драко, — на плечо ложится отцовская рука, — прошу прощения, джентльмены, Драко зовет Господин.
Естественно. И Драко ждет этого. Ждет с тех самых минут, когда домовики уволокли тела Люпина и его дочери, когда Яксли заткнул рот заклятьем его воющей и бьющейся в судорогах жене и вытолкал ее из зала под конвоем еще двух Пожирателей. Ждал, когда провожал отупелым взглядом уходящих мать и жену и никак не мог оторваться от дымчато-синего пятна платья, облаком плывущего меж белых колонн. Он не видел лица Гермионы, только спину — тонкую, изящную, безупречно прямую. И повторял про себя: «Обернись, пожалуйста, обернись! Хоть на секунду!»
Но она не обернулась. Выскользнула меж двух створок и пропала. С того времени (во сколько все это было? Был ли еще вечер или уже ночь?) только громогласно хохотали неясные лица, мелькали черные мантии, лаялись оборотни, выставляемые из замка. Было постоянное движение, суетливое и непонятное. Он растягивал гримасу ухмылки в ответ на одобрительные похлопывания по плечу и взгляды, полные тщательно скрываемого злорадства. Ликвидировал чары Временного разрешения, морщась от животного смрада, пропитавшего, казалось, весь замок. Выслушивал мать, не понимая ни единого слова из того, что она говорила. Он смотрел в ее тонкое бледное лицо, видел, как шевелились ее губы, согласно кивал, но ничего не воспринимал. Перед глазами были засохшая глянцево-черная лужа и изломанный человек. И пахло дико и тошнотворно — зверем, кровью и ожиданием этого момента, оттянутого, но неизбежного. Мать поняла, наверное, потому что осторожно провела по щеке прохладной ладонью и покачала головой.
На фоне темной обивки его любимого кожаного кресла белеет плоское лицо Лорда. На нем редкое выражение глубокого удовлетворения. Бокал вина в длинных белых пальцах. Вино красное, насыщенного оттенка. Словно кровь.
— Я рад за тебя, мой мальчик.
— Хотя бы изредка следует встряхнуться, отвлечься от скуки цифр и бесконечных деловых контрактов, не правда ли?
— Да, мой Лорд, совершенно согласен с Вами.
— А где твоя супруга, Драко? Надеюсь, с ней все в порядке?
— Благодарю за заботу, мой Лорд, с ней, разумеется, все хорошо. Сейчас пятый час пополуночи, и моя жена в это время обычно уже спит.
— Не будем ее тревожить. А я хотел поговорить вот о чем. Что ты можешь сказать о вампирах, мой мальчик? Да, Люциус, я вижу твое недовольство, но по-прежнему считаю, что помощь сына тебе придется принять.
Они втроем словно отгораживаются от остальных в кабинете. Пожиратели почтительно отступают подальше, чтобы не помешать разговору и одновременно не услышать то, что наверняка не предназначено для множества ушей.
Драко чувствует тревогу отца, прорвавшуюся даже сквозь его невозмутимость.
— Господин, позвольте, я уверен…
Взмахом руки Лорд досадливо останавливает Люциуса и вновь обращается к Драко:
— Итак?
— У нас несколько европейских проектов по поводу поставок редких ингредиентов для зелий. По ним я веду дела с графиней Эльжбетой Батори Надашди, — пожимает плечами Драко. — Могу с достаточной долей уверенности утверждать, что вампиры — отличные деловые партнеры, если соблюдаешь определенные правила общения. Я, конечно же, имею в виду кланы старых вампиров, а не новообращенных с мозгами не больше грецкого ореха, которые ближе летучим мышам, чем разумным существам.
— Графиня восхищена тобой, Драко, — довольно кивает Лорд, — и совершенно не переносит твоего отца.
— Эта четырехсотлетняя кровопийца надеется, что обольстит и обратит моего сына! — взрывается Люциус, в порыве даже осмелившись повысить голос на Темного Лорда. — Я не пущу Драко в ее логово!
— Отец, но я встречался с ней и не раз, — возражает Драко, с недоумением встречая гнев отца. — Графиня умна и понимает, что мы ей не по клыкам.
— Вы встречались на нейтральной территории, далеко от ее родового гнезда и родовых чар, и она была связана Непреложным Обетом! Нынче же все будет по-другому. И для того, чтобы заполучить в свой клан нового сильного вампира, она пойдет на многое. Если она положила глаз на тебя, значит, по ее мнению, ты далеко пойдешь, — горько усмехается Люциус, — поверь, я давно знаю эту хитрую бестию и не зря настаивал на том, чтобы не иметь с ней никаких дел.
— Но она предложила самые выгодные условия. Мы заработали на поставках немало галлеонов.
— Это была заманивающая уловка! Поэтому она обратилась к тебе, а не ко мне. Она понимала, что я сразу ей откажу.
— Отец, извини, но твое предположение о намерениях графини кажется мне слегка натянутым. Зачем ей именно я? В Европе полно куда более подходящих кандидатов для пополнения ее клана.
— Твое смятение, друг мой Люциус, понятно, — вмешивается Лорд, взмахом руки выказывая свое нетерпение, — но я уже решил. Графиня глубоко уязвлена твоим презрительным отношением к вампирам, абсолютным нежеланием сотрудничать с ними и тем тоном, которым ты разговариваешь с ее представителями и лично с ней, поэтому наши переговоры по присоединению старых кланов терпят сокрушительный крах. А у Драко есть к ней подход. Там, где не получается у тебя, получится у Драко, поэтому я отправляю в Трансильванию вас обоих. Твоя изворотливость и любовь к интригам вкупе с его методами обеспечат нам успех. А что касаемо того, чего ты так боишься — я имею влияние на дорогую Элизу, она не осмелится обратить мага, носящего мой Знак.
— Милорд, у моего сына нет опыта в дипломатических играх. И я более чем убежден, что могу справиться с переговорами без участия Драко, — голос Люциуса тверд и настойчив.
Лорд на мгновение прикрывает глаза, словно устав от упорства Своего слуги. На столе стоит нетронутый бокал вина, пурпурно мерцая в свете каминного пламени. В комнате внезапно наступает пронзительная и почти болезненная для ушей тишина. Пожиратели, которые не смеют разойтись без разрешения своего Господина, умолкают и застывают неподвижными статуями. Даже Сивый закрывает пасть на полуслове и изумленно таращится пьяными глазами на Люциуса.
— То есть моего слова тебе недостаточно? Или ты мне не веришь, друг мой? — Темный Лорд говорит почти весело, но у всех присутствующих по спине пробегает струя мертвенного холода.
— Я верю Вам, мой Лорд, но не доверяю Кровавой Графине, — Люциус в должной мере почтителен, но непреклонен, — у меня один сын.
— Я согласен, мой Лорд. Думаю, отец преувеличивает опасность, исходящую от достопочтенной графини. В конце концов, я веду с ней дела и более или менее осведомлен о ее приемах. Я всецело доверяю Вашему слову и сделаю все, что в моих силах, чтобы наше предприятие имело успех.
Люциус вскидывается, но не произносит ни слова, остановленный багровым взглядом Лорда Волдеморта. Лорд сплетает пальцы и довольно улыбается. И как прежде от его голоса, от этой улыбки мороз продирает по коже, хочется очутиться за много миль от собственного замка, от этой комнаты и этого стола, от всего, что хоть как-то напоминает о Нем. Только что сделать с Меткой на руке? Что сделать с памятью, которая обожжена этими годами Его владычества? Что сделать с собственной совестью, отягощенной смертью?
— Превосходно, Драко! Я и не ожидал иного. Полагаю, нескольких часов вам с Люциусом хватит, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к поездке. Порт-ключ уже у твоего отца, поэтому, надеюсь, лишнего промедления не будет. Графиня ждет тебя завтра, вернее, уже сегодня к пяти часам пополудни. Передай ей мои наисердечнейшие приветы.
Драко склоняет голову в знак послушания. Виски колет непонятный тревожный страх отца и неприкрытое удовольствие Лорда, вновь сломавшего волю одного Своего слуги и насладившегося безграничной властью над другим.
Словно получив безмолвный сигнал, Пожиратели Смерти тянутся к выходу. Кто-то направляется к каминам, кто-то — к дверям, чтобы трансгрессировать за пределами замка. Питер Петтигрю, словно крысий хвост, не отстает от Лорда.
Драко стоит на лестнице, наблюдая за последними исчезающими в камине, за отцом, почтительно провожающим Господина, который на этот раз отправился к Ноттам.
Отступившее было оцепенение вновь сковывает разум и тело, наваливается страшная усталость и одиночество. Драко чувствует себя стариком, отжившим свое. Хочется сесть на ступеньку, прислониться лбом к камню стены, впитывая его холод и вечное спокойствие, ощутить замок как раньше, в детстве, когда все было просто, легко и понятно. Когда можно было часами слушать истории от портрета деда, втайне от мамы лакомиться миндальными пирожными перед ужином на кухне у домовиков, весело выбегать навстречу вернувшемуся отцу, предвкушая непременный вечерний разговор обо всем и ни о чем, забраться на чердак, прячась от назойливого учителя по этикету, и затеряться там на целый день, учиться фехтовать со старым сэром Фелициусом, бродить с родителями по магазинам Косого Переулка и потом с благоговением держать в руках первую волшебную палочку. Когда звезды чудились далекими огнями маяков из неведомых миров, а замок с его многочисленными таинственными залами, комнатами, галереями, тайнами — целым отдельным миром. Когда было все, кроме Темного Лорда.
Скоро рассветет, февральские ночи уже не так длинны. В арке окна видны россыпи звезд, их свет кажется тусклым и древним. Рядом тяжело опускается на ступеньку отец.
— Зачем, сын?
Драко с усилием поворачивает занемевшую шею.
— Что?
— Зачем ты согласился? — отец прикрывает глаза ладонью, голос его глухой и безмерно усталый, — Кровавая Графиня на самом деле опасна. Ты ведь и без меня знаешь, что маглы для нее только еда, она пополняет свой клан магами. Я бы смог настоять на том, что твое участие в этой авантюре с вампирами необязательно.
— Сегодня я впервые убил человека, а тебя волнует какая-то старуха вампирша, — криво усмехается Драко.
— Мы оба знаем, что это должно было произойти, и он всего лишь оборотень.
— Мы в родстве с ним.
Люциус искоса остро взглядывает на сына.
— Иногда я забываю, что ты наполовину Блэк.
— Это что-то значит?
— Блэки… раньше для дома Блэк на первом месте непреложно стояли Семья, Род, Клан. Они выдавали своих дочерей только за лучших из лучших и брали в жены девушек из семей, способных принести Блэкам как можно больше богатства, власти, славы. Но чистая кровь очень долго стояла для них не на первом месте. В их генеалогическом древе, конечно же, нет маглов, но немало прославленных и выдающихся магов с сомнительным происхождением. Блэки выбирали себе новых Блэков и стояли насмерть за тех, кто вошел в семью. Так мне рассказывал дед.
Отец замолкает и потирает лицо ладонями, словно изгоняя наваждение.
— А потом?
— Потом… потом постулат чистой крови стал для них основным, как и для всех старых благородных семейств.
— Так что же все-таки важнее? — Драко с напряжением ждет ответа.
Долгое молчание скребется заблудившейся на мраморном полу мышью, потрескивает замерзшим стеклом окна, шуршит полой подобранной мантии.
— Не знаю, сын, — наконец роняет Люциус, — поверь, теперь и не знаю...
Драко поднимается на ноги, преодолевая усталость тела и мысли.
— Иногда ты забываешь, что я уже не ребенок, отец, и ты сам передал мне право Хозяина. Тебя ждет мама, отдохни. Нам предстоит трудный день и нелегкие переговоры.
Коридоры, коридоры, бесконечные коридоры Малфой-Менора. Он бредет по ним, словно в первый раз, словно находится в чужом замке. Только непонятно, то ли он осаждающий враг, то ли обороняющий защитник, призванный издалека и ничего не понимающий. Он оттягивает секунды и минуты, но в то же время изо всех сил стремится в тот единственный коридор на третьем этаже, с рыцарями-копьеносцами у лестничного пролета и глупыми картинами на стенах, где всегда, с самого детства были его комнаты. А еще там была Золотая гостевая, в которой, по прихоти Нарциссы, золотыми были даже защелки для окон. Теперь в том коридоре только ИХ апартаменты, объединившиеся и занимающие, по сути, все крыло, и Золотая гостевая давно носит название будуара молодой хозяйки.
Факелы на стенах прогорели, оставив его в темноте. На конце волшебной палочки слабо зажигается огонек, освещая пространство впереди на несколько шагов.
Он сказал отцу полчаса назад: «Тебя ждет мама». Да, мама всегда ждала отца, неважно откуда — с прогулки в парке, встречи с деловыми партнерами или задания Лорда. Легко, нежно и покойно или с волнением, беспокойством, но терпеливо и безропотно. Она умела ждать и умела встречать, с виду сдержанная, но сияющая глазами и улыбкой. Ее женская любовь точно всегда следовала за отцом, придавая ему уверенности в себе, надежности и силы. А материнская обнимала его самого, заботливо ограждая от всего неприятного и дурного, что, по ее мнению, могло ему грозить.
Ему казалось, что эту способность — ждать, любя, беспокоясь, но не добавляя тревог — Нарцисса подарила Гермионе. Наверное, им больше ничего не оставалось, кроме как находить утешение в ожидании, наполненном надеждой на благополучное возвращение тех, кого они любили.
Гермиона тоже всегда ждет его. В их маленьком доме на берегу моря, под шум волн, скрип старых деревьев и крики чаек. Распахивает дверь, завидев его из окна, и идет навстречу быстрым нетерпеливым шагом, не дожидаясь, пока он войдет в калитку. Или стремительно и легко сбегает с лестницы, на бегу укоряя себя, что пропустила, когда он появился у их камня. Ждет в библиотеке Малфой-Менора, погруженная в толстые книги и пожелтелые рукописи. Ждет, чинно сидя в роскошных пыльных гостиных и выслушивая пустые разговоры светских волшебниц, которые с жадно-завистливым любопытством кинутся обсуждать ее, едва она исчезнет в зеленом пламени, окончив ненужный, но приличествующий по этикету визит. Она ждет, надеется и верит. И он знает и знает еще, что иначе она не может. А он как бы жил, существовал, если бы не знал этого, если бы не было милых любимых глаз, нежных рук, если бы не мог обнять ее и погрузиться лицом в неукротимые каштановые кудри? Если бы она по-прежнему была не ЕГО, а ПОТТЕРА и УИЗЛИ?
Он невольно останавливается, почти сраженный этой мыслью. Переводит дыханье, встряхивает головой, потирая лоб. А если…
… если она не ждет уже? Если исчезла из его жизни, потому что он убил ее улыбку и доверие, предал надежды и веру, потерял преданность и верность? Если она сочла, что смерть этого оборотня — слишком дорогая плата за выбор? Если она трижды прокляла себя за то, что совершила, пришла в ужас от того, что связала свою жизнь с убийцей и пожалела о том, что когда-то сказала старому хрипатому Аврору, что не вернется?
Что тогда?
Он шагает быстрей и быстрей, почти переходит на бег, чтобы поскорее добраться до своих комнат, чтобы убедиться…
Высокие створки дверей почти не скрипят, когда он, стараясь ступать осторожно и неслышно, проходит в их спальню. Прохладный сумрак разбавлен неярким красноватым отблеском от углей прогоревшего камина и зыбким светом февральского утра, пока еще робко заглядывающего в окна.
Он останавливается, едва унимая собственное дыхание, которое кажется громким и зловонным, пропитанным огневиски. Тело нехотя подчиняется мозгу, и оттого шаги неуверенны и оглушительны. Он пока не знает, что скажет Гермионе. Но он видит то единственное, что чуть не убило его, чуть не ввергло в слепое безумие — она здесь! Она не ушла, не исчезла, не растворилась во мраке этой длинной ночи.
Вместо тысячи мыслей, разрывавших на части еще вчера, еще минуту назад, сейчас в голове ни одной связной, одни обрывки, которые всплывают снулыми рыбинами кверху брюхом и тут же тонут в вязкой черной жиже, утробно ворочающейся внутри.
Он оглядывает комнату, не в силах остановить взгляд ни на чем. Пустой угол, в котором копошатся тени. Поблескивают серебряные нити небрежно брошенного на кушетке палантина. Под ногами строгий геометрический узор ковра. Открытая книга на столике рядом с кроватью. Отодвинутый каминный экран. Светлеющее небо за расчерченными квадратами оконных стекол. Все туманно и скользко, все формы расплывчаты, все линии обманны. Отливает фальшивым золотом рама гобелена, тоже растворяющегося в утренней тусклости. Но неожиданно его блуждающий взгляд перехватывает и удерживает другой взгляд — пронзительный, острый, умный. Кандиды Когтевран уже много столетий нет на этой земле, не существует ее волшебных изображений, которые смогли бы что-то сказать, предостеречь, осудить, есть только этот старый, потемневший и выцветший от времени гобелен, созданный безвестным маглом, сумевшим вдохнуть душу в неподвижные черты, сделать мертвые глаза живыми и вопрошающими. Великая волшебница глядит в упор прямо и жестко, требуя немедленного ответа:
«Сможешь ли взглянуть в ее глаза, как мне сейчас? В глаза помнящие, потрясенные увиденным? Сумеешь ли удержать в руках то, чего никогда не был достоин? Найдешь ли в себе силы признать вину, а затем идти дальше, оправдывая ее выбор?»
«Да! ДА, дементор подери!» — беззвучно кричит он в мертвое лицо, и внутри, разбрызгивая зловонную грязь, взрывается всполохами адское пламя.
И в плывущем огненном тумане единственное, что видится отчетливо до рези в глазах — широкая кровать с темно-синим покрывалом, сейчас кажущимся почти черным, на котором спит его жизнь.
Шорох мантии при движении бьет по ушам, и он неловко застывает на месте, боясь разбудить и в то же время отчаянно желая, чтобы она проснулась. Чтобы посмотрела на него затуманенным со сна взглядом, и он смог убедиться, что ужас растаял за ночь, не прокралось отчуждение, она по-прежнему его.
«Слышишь, я уверен в ее любви!» — скалится он, оглядываясь на портрет.
«Любить можно и отталкивая, вопреки, против себя. Любить, мучаясь, сомневаясь, не доверяя, ужасаясь — и убивая этим любовь. Кто может поклясться, что она не отвернется в отвращении, не отшатнется в страхе? Что между вами не встанет оборотень, убитый тобой не в честном поединке, а жестоко и подло?» — бесплотный голос Кандиды звучит в ушах реальнее, чем приглушенный звук его шагов по ковру.
Едва слышен тихий сонный вздох, но от этого звука его качает из стороны в сторону. Он почти падает на колени рядом с кроватью, его трясет, на лбу выступает липкая испарина, тело кажется чужим.
Гермиона спит в одежде, все в том же платье, укрытая толстым пледом, но свернувшаяся в клубок, словно озябнув, с подложенной под голову рукой. Она снова вздыхает и делает движение во сне, освобожденная рука свисает с края подушки. И он прижимается к ней губами, целуя нежное биение пульса под тонкой кожей запястья, беззащитно белеющего в полутьме.
Подрагивает хрупкий миг ожидания, готовый разбиться вдребезги. Отражаются и остаются в бесконечном зеркальном временном коридоре грани застывших секунд, тепло кожи, легкий аромат духов и остывающий в камине пепел, жгущий изнутри огонь и знакомый горчащий вкус предательства. И все разбивается, разрывается, заканчивается и начинается целую вечность спустя, в то мгновение, когда он чувствует на щеке слабые пальцы, едва ощутимое ласкающее движение, когда видит обметанные темными кругами огромные карие глаза на бледном лице. Наверное, только тогда он понимает, что она не спала, не сомкнула веки ни на долю секунды в эту беспредельную ночь.
— Я… я… — слова словно скользят по горлу и не хотят выходить наружу. — Я…
— Мы.
Гермиона приподнимается на кровати, немного наклоняется к нему. Прохладные ладони обхватывают его лицо.
— Мы, — повторяет она, глядя в его глаза прямо, твердо и отчаянно. — Это мы. Понимаешь?! Это только мы! И никто больше, никто…. Только мы… И всегда мы...
Ее губы дрожат, по щеке пробегает мокрая дорожка. И он молча берет ее руки и целует, склоняя голову, словно перед королевой. Он сидит перед ней на коленях, не в силах ни встать, ни сказать больше ни слова, потому что она сказала все, что нужно, что необходимо, что он даже не ожидал услышать. Потому что разделила поровну между ними то страшное, черное, которое тенью следовало за ним с минуты смерти оборотня, и взвалила на свои плечи и его груз вины. Потому что ее любовь оказалась в тысячи раз щедрее и великодушнее, чем он смел надеяться. Потому что теперь те сомнения, которые терзали его, кажутся настолько постыдными, что он ниже склоняет голову и обнимает ее колени, обтянутые платьем. И только острый взгляд Кандиды Когтевран холодом колет затылок, словно напоминание о пережитом.
Морозно-нежное, февральское утро занимается за окном. Розоватый луч скользит по подоконнику, перепрыгивает на портьеры, игриво вспыхивает на серебристых нитях палантина. Для кого-то это утро будет первым, а кому-то уже не суждено увидеть его. Для кого-то оно останется в сердце вечной незаживающей болью, а кто-то поспешит забыть его, словно похмелье после затянувшейся вечеринки. Но этому утру суждено изменить многое и многих.
* * *
По коридорам Малфой-Менора, слепой птицей натыкаясь на каменные стены и пронзая их, летит крик. Крик такой нечеловеческой ненависти, так тесно перевитой с жесточайшей, нестерпимой болью, что домовики жмутся к стенам, словно стараясь слиться с ними, и то и дело допускают оплошности в повседневных делах. Даже у старого Бернарда, вышколенного лучше всех, дрожат руки, и несколько капель чая проливается на белоснежную салфетку. Домовик тут же начинает выкручивать себе уши, но Нарцисса устало останавливает его:
— Довольно, Бернард, довольно.
— Госпожа моя, — домовик кланяется так низко, что касается носом пола, и не перестает наказывать себя, — простите, госпожа моя!
— Иди, Бернард, я сама, — уже жестко говорит Нарцисса, — оставь в покое свои уши, составь меню на завтра, не забудь принести вина из погреба. И получше зачаруй апартаменты госпожи Андромеды. Завтра ко мне придут дамы из благотворительного комитета, негоже, чтобы что-то смущало их.
Гермиона вздрагивает. Спокойствие и невозмутимость свекрови ее потрясают, с одной стороны. А с другой — она не представляет, что им еще остается делать, как не сохранять на лице благообразные холодные мины и пытаться делать вид, что ничего особенного не происходит. Замок превращен в пыточную камеру, причем уже давно. Но никогда еще Лорд так откровенно не показывал, насколько Ему безразлично мнение об этом хозяев замка. По какой-то только Ему ведомой причине, Тонкс сохранили жизнь. Мало того, ее не кинули в подземелья, Лорд распорядился поместить ее под усиленной охраной в комнаты на третьем этаже, которые негласно называются «Апартаментами Андромеды» и находятся в удручающей близости от их с Драко крыла. Зачем? Чтобы после убийства мужа и дочери ее положение в роскоши показалось особенно безнадежным? Это, по меньшей мере, глупо. Вряд ли Тонкс замечает, что окружает ее, что она ест или пьет. Заточи ее в те же подземелья, она также кидалась бы на стены и выла от невыносимой скорби по тем, кого уже никогда не сможет обнять.
С утра Лорд, Яксли и Петтигрю пытали ее. Теперь Лорд удалился по другим делам, но оставил своих приспешников. Что они хотят вызнать? Что стремятся отнять у ее измученного сознания и убитого горем разума? Да, Тонкс, наверняка, входит в Орден Феникса, стоит на острие атак Сопротивления, которые так досаждают Лорду, и знает многое. Но не бессмысленно ли полагать, что она не защищена? Они отнюдь не глупы и сделали выводы еще годы назад, после ее похищения.
Гермионе хочется трансгрессировать. От криков и стонов Тонкс, змеино-ядовитых улыбок Лорда, перепуганных домовиков, огромной пустоты Малфой-Менора. В их дом, в их тишину и безмятежность, пусть только кажущуюся, иллюзорную, но все равно так необходимую сейчас. И Драко нет. Когда же он вернется с этих переговоров из Европы? Как он ей нужен, просто физически необходим! Просто чтобы был рядом, чтобы она его видела, могла в любой момент почувствовать прикосновение его рук, уткнуться лбом в плечо, расплакаться от облегчения…
Как расплакалась, когда он пришел утром на рассвете, пропахший запахом зла и смерти. Когда пытался подобрать слова, и рвущиеся с губ, и не желавшие звучать в горьком воздухе нахлынувшей беды. Когда в его глазах было такое черное отчаяние, что сердце у нее в груди чуть не разорвалось от любви и нестерпимой жалости. Она провела рукой по его волосам в почти материнском жесте и вдруг увидела в блеклом рассветном полусумраке, что они, и так от природы очень светлые, теперь приобрели цвет только что выпавшего первого снега. Ее Драко поседел в неполные двадцать четыре года.
Он сидел у ее ног, обнимая колени, а она не могла остановиться, тихо плакала, оплакивая и тех, кого не увидеть больше, и страшную, мучительную вину, легшую на их с Драко плечи, — наказание Лорда, Его напоминание о том, что их жизнями распоряжается только Он и никто иной.
Как они смогут взглянуть в глаза Тонкс, когда все это закончится? Состоится ли когда-нибудь, через месяцы или годы, их встреча? Как помочь Тонкс сейчас? Будет ли вообще у Тонкс еще одно утро? Нельзя так просто сидеть и ждать, когда Он… когда она умрет, но что же делать?
Ни на один вопрос нет ответа.
Утром на завтраке, который тянулся целую вечность, Лорд многоцветно и многословно рассуждал о побочном действии каких-то заклятий, рассказывал о вампирах и своем знакомстве со знаменитой Кровавой Графиней. И словом ни обмолвился о той, которая в то время корчилась от Непростительных и кричала так, что было слышно даже здесь, в Белой Столовой на первом этаже.
Малфои молчали. На лице Нарциссы лежала тусклая тень, сумрачный Люциус лишь изредка кивал в знак внимания. А Драко то и дело взглядывал на нее, как будто хотел удостовериться, что она тут, сидит рядом за столом. А перед ее глазами вставали ужасающие картины пыток Тонкс, и мутило от густого запаха крови, который, казалось, почти видимым шлейфом тянулся из Апартаментов Андромеды. Длинные белые пальцы Лорда, худые костистые запястья, выглядывающие из широких рукавов мантии, притягивали взгляд, и она не могла не думать о том, сколько магов и маглов приняло смерть из этих рук. И Тонкс будет следующей. В голове был плотный туман, в котором чудовищами из тьмы плавали эти мысли, но надо было сидеть за длинным столом, накрытом белоснежной льняной скатертью, уставленном серебряными приборами, блеск которых резал глаза. Надо было пить чай, намазывать масло на горячую булочку, подавать Лорду сливочник, поднимать брови в удивлении, восклицать «О, вот как?», кивать и улыбаться, в душе молясь о том, чтобы улыбка не казалась масочным оскалом.
Лорд был в хорошем настроении, выходя из-за стола. Он шутил о любимой работе, которая ждет Его, довольно щурился багровыми щелями глаз, и Гермиону, измученную этой каждодневной и ненавистной ролью верноподданной, просто скрутило спазмом отвращения от Его слов, сытой интонации, выражения удовлетворенности на безобразном плоском лице, нарочито медленного и грациозного жеста, которым Он взял свою палочку с отдельного столика. Перед глазами все поплыло куда-то вбок и закружилось, она понимала, что падает, но ничего не могла сделать, руки и ноги казались сделанными из желе. Она едва успела схватиться за спинку стула, вцепилась как за якорь, так, что побелели ногти, и мускулы свело от резкого напряжения. Никто ничего не заметил. Лорд уже выходил в двери, Драко вполголоса переговаривался с родителями. Она постояла немного, унимая бурю внутри и пережидая, пока не скроется высокая черная фигура.
Потом она провожала Драко. Они почти не разговаривали, но понимали друг друга без слов.
«Не бойся, я не дам этим кровососам соблазнить меня», — он попытался улыбнуться, но получилась кривая и неестественная гримаса. Он понял это и просто обнял ее, заключил в теплое кольцо рук, а она уткнулась в его плечо, вдыхая родной запах, который странным образом унимал тошноту, и пыталась успокоиться. Вампиры — не дементоры, они разумны, и Драко уже не раз встречался с ними и даже брал ее с собой на одни переговоры. Но страх ледяным облаком замораживал сердце. Он был нужен ей, она была нужна ему. Именно сейчас, после всего произошедшего. Просто побыть вместе, помолчать или, наоборот, проговорить произошедшее, выговориться. Они всегда черпали силы и находили поддержку друг в друге, а теперь он будет так далеко от нее, с существами, силу и опасность которых нельзя недооценивать. И она будет бродить по замку, касаясь стен кончиками пальцев… и снова ждать, ждать, ждать… как много раз за эти годы… растворяться в ожидании, тонуть в мрачных предчувствиях, задыхаться от набегающих волн страха за его жизнь.
Чувствуя дыхание мужа на щеке, она колебалась — сказать ли ему сейчас те несколько слов, точное подтверждение которым получила всего лишь пару дней назад — и все равно не была до конца уверена. Но тут появился домовик от Люциуса. Время подходило, порт-ключ должен был уже активироваться. И она не сказала.
А теперь корила себя, что не сказала. Ведь это была не только ее тайна, не только ее затаенная неверящая радость и предчувствие нового, неизвестного еще счастья, это все было и его, принадлежало ему по праву.
* * *
Тошнота так и не отпускает. Все вокруг, кажется, приобрело запах, гадкий, выворачивающий внутренности наизнанку. И все поменяло свой вкус, даже у обычной воды ощущается гнилостный привкус.
— Как ты себя чувствуешь? — Нарцисса внимательно смотрит на невестку, — ты очень бледна.
— Все хорошо, — через силу выдавливает Гермиона, — мне просто… просто немного неуютно… Я хочу прогуляться в саду.
Нарцисса понимающе кивает и снова обращается к «Пророку», а потом словно вспоминает что-то:
— У меня к тебе просьба, если не трудно.
— Да, конечно, — откликается Гермиона, уже вставшая из-за стола.
Нарцисса аккуратно складывает газету, разглаживает ее, поднимает на невестку спокойный серый взгляд:
— В Дравендейле разволновались привидения. Как обычно, и в этом нет ничего экстраординарного. Но сэр Теофилус сообщил, что причиной беспокойства послужило «безобразное», как он выразился, «существо, до чрезвычайности напоминающее полтергейста». По его словам, он как-то проник в замок, перебил половину зеркал, без устали задирает домовиков и мешает им заниматься домашними делами, осквернил все вазы и портреты, в том числе и его. Сэр Теофилус был очень взволнован и умолял прибыть как можно скорее, поскольку призрачные дамы уже на грани нервного срыва.
Гермиона, как бы худо ни было, не может сдержать невольной улыбки. Бедный сэр Теофилус.
— Хорошо, я разберусь с этим. Но Лорд выказал желание отобедать в Малфой-Менор завтра и обсудить со мной какой-то алхимический трактат.
— Я объясню Ему твое отсутствие. Думаю, Он не будет возражать против моей компании.
— Вы уверены?
— Да. — Нарцисса внимательно смотрит ей в глаза, — Люциус и Драко должны вернуться дня через три, если все пройдет успешно. И ты можешь остаться в Ирландии подольше, до их приезда. Отдохни, наберись сил. Ты на самом деле выглядишь не очень хорошо. Весна в Ирландии всегда чудесна, а Дравендейл дарит покой и умиротворение. Я это знаю по себе.
— Покой и умиротворение? — переспрашивает Гермиона, и все внутри нее сжимается в ком, — вы полагаете….
— Да, — перебивает свекровь, и ее взгляд становится жестким, — я полагаю. Именно так, ты не ослышалась. Малфой-Менор сейчас — не лучшее место для…
Нарцисса не договаривает, но Гермиона вдруг понимает, что она имеет в виду, что она имела в виду еще в эту страшную ночь, когда выводила ее из зала и приводила в чувство. И весь напор, злость, отчаяние — все, что хотело взорваться в ответ на холодную бесчувственную жестокость Нарциссы — все это одним мигом пропадает, оставив в душе все ту же муторную смесь беспомощности и облегчения.
— Вы же знаете, — после минутного колебания почти шепчет Гермиона, — Он не отпустит…
— Мне Он не откажет, — Нарцисса потирает тонкими пальцами виски, словно у нее внезапно разболелась голова.
Неслышно появляется Бернард, подает ей небольшой лист пергамента с меню, прибирает со стола. А Гермиона не может переступить порог, не может задать вопрос, который вертится на языке. Наконец домовик исчезает, нагруженный посудой, и молодая женщина все-таки решается:
— Я хотела бы узнать… что… что с телами Люпина и его дочери?
Нарцисса медленно отрывает взгляд от меню, и Гермиона готова поклясться, что в ее глазах мелькает смятение.
— Я позаботилась о них, — Нарцисса оставляет пергамент на столе, встает и подходит к окну.
Среди пышного великолепия Белой Столовой, на фоне высокого окна с лепниной, в потоке торжественно льющегося закатного света ее фигура кажется полупрозрачной. Всего лишь сутки назад угасал такой же вечер, такие же золотисто-розовые солнечные лучи красили каменные стены, и они стояли в Библиотеке и не знали, что будет… Это было всего лишь сутки назад, а кажется, прошли столетия и эпохи…
— Они будут похоронены на магическом кладбище неподалеку от Блэк-Холла.
— Он разрешил?!
— Он никогда не интересуется тем, что нам приходится делать после казней. Его отталкивает смерть и все, что с ней связано.
— А как же…
— Беллатриса не знает, конечно же, — в голосе свекрови сквозит усталость, — и не узнает, по крайней мере, от меня.
— Миссис Малфой, я бы хотела побывать… там…
На нее снова накатывает приступ дурноты и темень в глазах при воспоминаниях о человеке, распростертом на зеркальном полу, словно взмолившемся о пощаде, но на самом деле сражавшемся до конца. О белом платье, изукрашенном алым, и мраморной колонне, расцветшей багряными цветами. О плюшевом медвежонке в кровавой луже и маленькой девочке, которой больше не нужны игрушки.
— Не сейчас, — Нарцисса оборачивается и понимающе, но непреклонно качает головой, — только не сейчас.
Гермиона усилием воли берет себя в руки. Свекровь права, как права почти всегда и во всем.
— Что же будет с Тонкс? Чего Он хочет от нее? — негромко говорит Гермиона и непроизвольно вздрагивает, обнимая себя за плечи.
Криков Тонкс не слышно, наверное, ее измученное сознание вновь провалилось в свой полубезумный, осененный потусторонним мир. И кажется, будто эта прозрачная тишина, это золотое сияние солнца, до краев наполняющее просторную комнату, этот почти весенний, ясный, слегка подернутый голубовато-прозрачной дымкой вечер — все это самая огромная ложь на свете и величайшее надругательство над Тонкс и теми, кто давным-давно объявлен вне закона, но умудряется выживать и жить вопреки мрачным теням Его колдовства.
— Она обречена. И обречен тот, кто хоть немного облегчит ее страдания, — вполголоса отвечает Нарцисса.
И Гермиона закусывает губу, понимая, что имеет в виду свекровь. Что бы ни было, но финал известен. Никто не властен над смертью, но Темный Лорд, избегающий встреч с ней, тем не менее щедро дарует ей жертву.
* * *
— Старшая госпожа просит зайти в ее покои, — домовик Пинки низко кланяется.
Гермиона кивает и отпускает его. Она уже оделась по-магловски, собираясь трансгрессировать к деревушке в трех милях от Дравендейла. Каминное путешествие страшит при одной мысли о полете сквозь вращающуюся пеструю воронку с размытыми стенами.
Она идет к комнатам Люциуса и Нарциссы, по коридору, насквозь пропитавшемуся криками, стонами и болью Тонкс. Покалывает в висках, и мысли путаются. Почему-то в этом коридоре, обитом темно-зеленой штофной тканью с узорчатыми разводами, заставленном мягкими креслами и столами на тонких ножках, увешанном старыми, но яркими еще гобеленами и устланном толстыми персидскими коврами, совершенно странная акустика — сказанное даже шепотом гулко разносится по нему, дробится эхом и воспринимается так, словно голос отразился от голых каменных стен в огромной купольной пустоте. В этом ответвлении коридора только Апартаменты Андромеды, до недавнего времени пустые и нежилые, в которых серый прах пыли ложился на предметы и мебель, и никто его не тревожил, кроме изредка прибирающихся домовиков. К сожалению, выход на лестницу, ведущую к крылу старших Малфоев, только из этого коридора.
Стоны Тонкс переходят в тонкий вой, насквозь просверливающий уши. Какое бы ни было действие, но вынужденное бездействие страшнее всего, думает Гермиона, и сердце заливает ледяная тоска.
Сзади догоняет Бернард, спеша выполнить приказ хозяйки о зачаровании Апартаментов. Домовик, сторожащий у высоких двустворчатых дверей, медленно их открывает. Гермиона слышит за спиной легкий скрип, чей-то грубый возглас, вырвавшийся и усилившийся голос Тонкс, и огромным напряжением воли подавляет в себе желание кинуться к ней, поддержать, обнять. Нельзя, просто невозможно. Хотя Лорда сейчас и нет, но при Тонкс находятся либо Яксли, либо МакНейр, неотлучно стерегущие ценную пленницу.
Днем, уже почти опаздывая на назначенное время активации порт-ключа, Драко заклинал ее даже не пытаться освободить Нимфадору. «Это безумие, — повторял он снова и снова, крепко держа ее ладони в своих и глядя прямо в глаза, — ты понимаешь? Ты не спасешь ее, но погибнешь сама. Моя кузина пока нужна Ему, и ей будут сохранять жизнь. Сейчас Он отправился в Уэльс, сказал, что вернется через неделю. Ее не казнят без Него, время еще есть. Я обдумаю все, пока буду в Европе. Может быть, удастся что-то сделать. Пожалуйста, не допускай даже мысли о том, чтобы… ты понимаешь, о чем я. Обходи стороной эти проклятые комнаты и избегай даже разговоров о ней. Ты ведь можешь не сдержаться, и тогда Он… Нет, даже думать не хочу об этом. Ты слышишь меня, Гермиона? Пожалуйста, смотри на меня. Я не уеду, пока ты не поклянешься!»
К ее глубокому изумлению, Люциус тоже сделал легчайший намек, словно предостерегая ее. Перед самым открытием портала, он, натягивая перчатки, со своим обычным презрением в голосе и ледяным видом протянул: «Надеюсь, в наше отсутствие не будут предприняты глупые неосторожные действия, и обойдется без происшествий. Я очень на это надеюсь». Он не смотрел на нее, но она физически чувствовала, что слова обращены к ней.
Сердце плакало от сострадания, безумной жалости к Тонкс, но разумом она понимала — Драко прав. Как бы ни было ужасно, как бы ни было невыносимо больно, но эти несколько лет, которые они провели, в глубочайшей тайне скрывая то, за что Лорд пытал бы до потери рассудка, приучили сдерживать порывы, хитрить, обманывать, и маска лицемерия почти приросла к лицу.
И ей, сжимавшей в бессилии кулаки, вдруг показалось, что она потеряла себя — ту храбрую смелую гриффиндорку, которая без раздумий была готова броситься в бой за справедливость и свет. Которой казалось, что на свете существует только черное и белое, добро и зло, и не уметь различать их или пытаться занять нейтралитет значит автоматически принять сторону зла. О нет, жизнь посмеялась над ее принципами, перевернула все с ног на голову и кривилась в гримасе сарказма, раз за разом подкидывая неразрешимые задачи. Черное и белое — теперь для нее абстрактные понятия, потому что нередко оказывалось так, что в абсолютной тьме вдруг робко белела светлая сторона, или же в безусловно добром и светлом неожиданно обнаруживалась тень.
Она поспешно взбегает по лестнице, почти истерично стучится в двери и, услышав разрешение войти, проскальзывает внутрь, стараясь скрыть на лице следы волнения.
Это личные комнаты Нарциссы, и на всем здесь лежит ее отпечаток. Строгая сдержанность и вместе с тем изящество обстановки, холодноватые тона, тончайший изысканный аромат духов, ни одного портрета (в этом Драко похож на мать), только несколько пейзажей. Нарцисса так естественно вписывается в окружающую ее среду старинного аристократизма, как никогда не впишется сама Гермиона.
Свекровь сидит на диване, склонившись над низким столиком. Подняв голову, она подзывает Гермиону и показывает на кресло.
— Садись, мне нужно отобрать кое-какие из этих книг, чтобы ты внесла их в библиотеку Дравендейла.
Пытаясь отвлечься, Гермиона рассматривает то, что лежит на столе. Мужские золотые часы на цепочке, несколько блокнотов-ежедневников в тисненой коже, колдо-фотография в рамке, снитч, волшебная палочка, связка ключей, внушительная стопка книг, которые быстро перелистывает Нарцисса и некоторые откладывает в сторону, мешочек из вытертого полинявшего бархата, на котором витиеватой гладью вышиты три буквы — РАБ.
«РАБ, РАБ…» — невольно повторяет про себя Гермиона, — «где же это я видела? Или слышала? РАБ, РАБ… РАБ…»
Она берет в руки мешок, теребит завязки, пальцы скользят по немного шершавой серебряной нити, вьющейся по бархатной ткани.
— Что это?
Нарцисса кидает беглый взгляд и возвращается к очередной книге.
— Бездонный Мешочек, детская безделушка.
— А что это за буквы?
— Инициалы моего кузена Регулуса, — рассеянно отвечает свекровь, — его полное имя было Регулус Арктурус Блэк. Регулус обожал ставить монограмму на свои вещи, это была его маленькая слабость.
«РАБ, РАБ… Регулус Арктурус Блэк… Сириус Блэк… Орион Блэк… Сигнус Блэк… Беллатриса Блэк… Андромеда Блэк… Откуда у Блэков эта традиция — звездные имена? Наверняка, есть какая-нибудь древняя легенда вроде тех, которые рассказывает Фиона о Малфоях. Только некому ее рассказать и некому слушать, Блэков больше нет. РАБ… Регулус и Сириус… Одна кровь, одни гены, одно воспитание, только один брат — Аврор, а второй — Пожиратель Смерти…»
Взгляд скользит по вещам, цепляется и отмечает мельчайшие детали и подробности.
Книги самой разной тематики — поэзия и проза, юмористические рассказы, философские притчи, несколько романов, ни одной по магии и колдовству.
Снитч — довольно обшарпанный, поцарапанный, крылья сломаны и торчат в разные стороны.
Колдо-фотография в простой гладкой рамке — двое черноволосых мальчишек, один постарше, выше и крепче, с живым красивым лицом и озорной ухмылкой, обнимающий за худые плечи другого, строго-серьезного, с тонкими нервными чертами лица, странно похожими и непохожими на черты брата.
Волшебная палочка — длинная, с чуть заметным изгибом, с изящной рукояткой из пожелтевшей от времени слоновой кости с затейливой резьбой.
Плоский кругляшок часового медальона. Золото тускло мерцает на свету, а вензель РАБ словно сочится рубиново-алым огнем.
Вдруг внутри все взрывается от внезапной догадки, холодеют кончики пальцев, даже мысли о Тонкс уходят на задний план.
«РАБ… РАБ!»
Стараясь казаться равнодушной, она спрашивает:
— Вы были дружны с Регулусом?
— Да, — помедлив, отвечает Нарцисса, поглаживая истрепанный переплет книги, — в детстве я часто играла с Сириусом и Регулусом, мы были близки по возрасту. Сириус был словно огонь, у него была необузданная фантазия. Он воображал себя то рыцарем, то пиратом, то великим магом, а мы с Регулусом смотрели ему в рот и старались во всем подражать. Однажды Сириус решил построить дом на дереве и стащил волшебную палочку Беллатрисы, но, не зная нужных заклятий, повалил самый старый дуб в нашем саду и нечаянно сломал палочку. Белла была в бешенстве и крикнула, что когда-нибудь его убьет. Его наказали, но это только раззадорило его. Он был неугомонен и неутомим в выдумке разных проказ. Регулус всегда вступался за меня перед ним и потом, уже в Хогвартсе, считал, что обязан быть моим защитником, — грустная улыбка трогает губы свекрови.
— Я помню, как Вальбурга гордилась сыновьями и Сириусом в особенности, хотя все почему-то считали, что она больше любит младшего. Однако она всегда повторяла, что именно Сириус — истинный Блэк. Но Регулус отнюдь не ревновал, он обожал старшего брата, хотел во всем походить на него. Сириус поступил в Хогвартс и отдалился от семьи, от него, потом вовсе ушел из дому, и затем…, — Нарцисса осекается, но продолжает, — Регулус очень тосковал по брату и пытался заменить его перед матерью. Мне иногда казалось, что он стал Пожирателем для того… для того, чтобы место Сириуса в душе было заполнено чем-то другим, и чтобы доказать Вальбурге, что он тоже настоящий Блэк. Ему было всего девятнадцать, когда он… когда его казнили.
— Из-за чего Лорд казнил Регулуса? — спрашивает Гермиона, ее напряженное волнение достигает предела.
Запертый в стенах своего ненавистного дома, крестный Гарри отзывался о младшем брате не иначе как о любимчике властной матери, избалованном слюнтяе, всецело преданном Волдеморту и заветам чистокровных родов. Сириус неизменно кривился, когда речь так или иначе заходила о его детстве и семье, с ухмылкой тыкал в гобелен с родовым древом, на котором красовалась выжженная дыра вместо его имени, и, неестественно громко хохоча в ответ на ее робкий и, как ей казалось, нескромный вопрос — не скучает ли он по семье, объявлял своей семьей родителей Гарри.
— Из-за своей подозрительности и чьего-то навета, — Нарцисса болезненно морщится, — я не думала тогда, что у Регулуса могут быть враги, но кто-то нашептал Лорду, что у Блэка есть… девушка-магла и он поддерживает связь с братом-Аврором. Ничего не могу сказать насчет этой маглы, но Регулус не виделся с Сириусом несколько лет. Вернее, Сириус не желал общения ни с кем из Блэков, кроме дяди Альфарда. Я уверена, донос был лживый, но Лорд поверил, — она замолкает, глядя на колдо-фотографию, и продолжает после недолгого молчания, — Вальбурга не перенесла смерти Регулуса, враждебности и отлучения Сириуса, которое для нее было равносильно смерти. Порвала со всеми связи, заточила себя в доме и тихо угасла.
Гермионе трудно представить, что противная старуха на портрете в прихожей старинного дома на площади Гриммо могла так сильно любить своих сыновей, что жизнь в ней умерла без них. Вальбурга Блэк в ее воображении представала бесчувственной самодурствующей истеричкой, готовой уничтожить всех, кто, по ее мнению, таки или иначе запятнал чистоту крови. Этот образ сложился из рассказов Сириуса и воплей портрета, чернеющих пятен уничтоженных имен на фамильном древе, книг по темной магии и разных зловещих артефактов, ненависти старого Кричера и ужасных голов-чучел домовых эльфов, самой атмосферы мрачного дома, который, казалось, даже скрипом половиц, холодными сквозняками и жутковатым в тиши свистом ветра на чердаке выживал их из себя. Но, выходит, Нарцисса знала другую Вальбургу.
Если в Вальбурге Блэк было то, в чем Гермиона когда-то ей отказывала, если она была любящей матерью, которой старший сын разбил сердце, а младший не смог его исцелить и вовсе унес с собой в могилу последние надежды, то мог ли «избалованный бесхарактерный слюнтяй» быть другим, кем-то иным, не тем, кого привыкли видеть, о ком сложилось определенное мнение? Верна ли ее догадка о таинственном РАБ?
Гермиона уже другим взглядом смотрит на вещи, лежащие на столе. Они теперь не просто часы, книги, снитч — они словно наполняются теплом человека, когда-то бравшего их в руки. Человека, которого, вероятно, совсем не знал собственный брат, не желал знать, заставив себя забыть о серьезном мальчике, хотевшем во всем быть похожим на него.
Свекровь протягивает ей небольшую стопку книг и невесело усмехается:
— Извини, иногда я просто с головой погружаюсь в дни былые и затягиваю в них того бедолагу, которому не посчастливилось оказаться рядом. Наверное, это старость.
— Нет-нет, вы умеете изумительно рассказывать, — протестующе восклицает Гермиона, — мне всегда интересно слушать вас.
— Ты слишком добра, — качает головой Нарцисса, но ее прекрасное лицо освещается нежной улыбкой. Гермиона знает, что она никогда не улыбается так чужим людям, тем, кто не входит в ее узкий доверенный круг. Эта улыбка предназначена только Люциусу, Драко и лично ей.
Потом, словно преодолев минутную слабость и подобравшись изнутри, Нарцисса становится строже:
— Не беспокойся о Лорде. Тебе сейчас нельзя лишний раз беспокоиться и волноваться.
Гермионе удается не залиться краской от проницательности свекрови, но руки выдают смущение — она роняет книги на пол и поспешно собирает их, пряча лицо.
— Ты сказала Драко?
Вопрос застает Гермиону не врасплох, она ждала его, но все же она медлит с ответом, собираясь с мыслями.
— Н-нет еще. Когда он вернется.
Гермиона выходит от свекрови, крепко прижимая к груди книги Регулуса Блэка и спиной чувствуя ее взгляд.
Иногда Нарцисса пугает ее. Она точно угадывает желания и тревоги, предвидит действия без всякого волшебства, но своей пронизывающей работой мысли. Она — диковинное сочетание холодной светскости и живого сердечного участия, внешней сухой невозмутимости и душевного беспокойства. Часто одно только ее присутствие дает возможность спокойно держаться на изматывающих приемах Лорда, не срываться на пустых балах с их сотнями враждебных глаз, бесчисленными грязными интригами и злословными пересудами. Куда бы ни пришла, где бы ни была, Нарцисса приносит с собой покой, сдержанное умиротворение, парой-тройкой фраз гася конфликт, умело и незаметно переводя разговор на безопасную тему, и никому не придет в голову, что ей скучно или ее совершенно не занимает последняя сплетня.
Но Гермиона теперь может видеть по почти незаметным признакам (особый наклон головы, чуть-чуть сдвинутые брови, немного опущенные уголки губ), что очень часто Нарциссе действительно нет дела до тех людей, которые окружают ее на очередном рауте, лебезят и подобострастно угождают, ловят каждое слово, копируют жесты. Она слушает их, но не слышит, давно тяготится всеобщим вниманием и устоявшимся положением королевы высшего магического света, супруги одного из самых влиятельных сподвижников Темного Лорда, больше всего желая укрыться в тихом семейном кругу, отдохнуть, не притворяясь ни перед кем оживленной и фальшиво-радушной, не быть образцом чистокровной леди, не демонстрировать перед Лордом безукоризненное верноподданническое настроение. Однако, желая скинуть эти оковы, она тем не менее все равно остается той, кем является по рождению. Ее слово всегда весомо, ее визит в чей-то дом означает, что она признает хозяев достойными высшего света магической Британии. И все знают, что оскорбить невниманием или слишком явным злобствованием невестку Малфоев, главный недостаток которой — нечистокровное происхождение, по-прежнему занимает одно из первых мест в кулуарной болтовне, значит не только заслужить темное неодобрение Великого Лорда Волдеморта, чреватое многими неприятностями. Это значит смертельно оскорбить Нарциссу Малфой, урожденную Блэк. Та, которая во многом задает тон и настроение светскому магическому обществу, едва ее ушей достигнет недостойный слух о молодой миссис Драко Малфой, тут же отвернется от осмелившихся пустить этот слух. «Ах, этот (эта или эти)?» — ледяным голосом скажет миссис Люциус Малфой на балу и пожмет плечами, как будто речь идет о незнакомых ей волшебниках. И эти несколько слов и пожатие белых мраморных плеч тут же станут известны всем. Немилость Нарциссы Малфой закроет ворота в великолепный Малфой-Менор, напрочь замкнет благосклонные взоры возможных покровителей — волшебниц и магов, приближенных к Лорду, сожжет приглашения в дома влиятельных и знатных семей.
Гермионе до сих пор кажется удивительным, что эта женщина позволила ей войти в свое сердце, что ее забота и опека обнимают искренним теплом, не принуждая к неловкости или напускной ответной любезности.
* * *
Размышления о Нарциссе занимают ее, но все же вновь возвращается страх за Тонкс, перемешанный с неуходящими мыслями о том, кто прятался за инициалами РАБ. Она почти пробегает коридор, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому звуку. Но все тихо, дверь плотно прикрыта, снова дежурит домовик, усердно таращащий круглые глаза и раболепно кланяющийся, и только звуки ее шагов звонко прыгают в воздухе (как это возможно, если идет она по толстому ковру?). Она торопливо спускается в холл, распахивает двери и спешит по мощеной подъездной аллее, вниз по холму, чтобы выйти за пределы поместья для трансгрессии.
Когда черные кованые ворота, от которых идет подъездная аллея к замку, со скрежетом закрываются за ее спиной, она несколько раз глубоко вдыхает прохладный воздух, в котором уже слышится волшебное веяние весны. Пахнет талым снегом, начинающей оттаивать землей, первыми подснежниками, наверняка уже пробившимися сквозь слой рыхлого снега и прелой прошлогодней листвы. Ветер так свеж и легок, что даже немного кружится голова.
Гермиона щурится в голубеющее день ото дня, но сейчас нежно-закатное небо и подставляет лицо угасающим солнечным лучам. Ладонь невольно ложится на живот, и она погружается в мир пока неизведанный, существующий только в ней, зародившийся так недавно и растущий, дарующий ей совершенно неизвестные ощущения и неведомые прежде эмоции. Она стоит так, давая себе что-то вроде передышки перед тем, как снова окунуться в круговорот суетливой, тяжелой и страшной повседневности.
Но всего лишь пару минут спустя книги оттягивают другую руку, солнце скрывается за горизонтом, ветер вдруг резко бьет по щекам и приносит неприятную сырость, и ее сознание нехотя возвращается к воротам Малфой-Менора. Пора в Дравендейл.
Он глотал тьму, он дышал ею, потому что иначе было невозможно. Он забыл, кто он, где находится. Он забыл все, потому что в нем была тьма, и он был во тьме. Тьма сжимала его, просачивалась в поры кожи, вливалась в рот и нос. Тьма жадно сосала из него все, что было. Она сминала маленького бумажного человечка, а потом разворачивала обратно, и это повторялось еще, и еще, и еще. Крик был шуршанием бумаги под сухими паучьими лапками.
А потом… потом воронку бешено кружащейся тьмы разорвали. И сразу бумажное тело отяжелело, стало плотным и твердым. Кожу закололи тысячи иголок, он даже увидел их тусклый блеск во тьме. А потом… потом, целую вечность спустя, ко лбу и вискам прикоснулось что-то прохладное, нежное, и сразу стало удивительно спокойно. Ужас растаял, сменившись тихим радостным удивлением. Глаза снова стали видеть. Тьмы уже не было, вокруг разливался жемчужный сумрак, и в неярком отблеске непонятно откуда струящегося света к нему приближалось чье-то лицо, никогда не виденное вживую, но знакомое, такое милое и родное… Он счастливо улыбнулся в ответ на улыбку и всем своим существом потянулся навстречу, то ли взлетев, то ли провалившись в бездну света.
Свет становился все сильнее, ярче, хлестал потоками, бурлил яростными волнами, взрывался ослепительными кометами и метеорами, но от него становилось так легко и освобожденно, как никогда в жизни, словно выжигалось изнутри все нехорошее, грязное, дурное, что скопилось.
Наконец утихомирившийся свет словно раздробился на части — свернулся в клубок шаловливым огненным котенком, заплясал топотливыми солнечными зайчиками, потек холодной лунной рекой, вспыхнул острым звездным пламенем, пылавшим на морских волнах во тьме, которая теперь была совсем не страшна.
Счастье обволакивало легким облачком, невесомо порхало по телу и щекотало кожу. Было покойно и мягко, и он сидел у камина, бездумно любовался танцем оранжево-желтого огня, угадывал в его извивах разные картинки и даже, если хорошо всмотреться, чьи-то лица. Где-то ворчливо шумело море, ветер приносил его чудесный соленый и водорослевый запах, ласковая рука пробегала по макушке и трепала волосы, на миг отрывая от этой дремотной задумчивости и напоминая о том, что он не одинок. Так он когда-то мечтал…
Мечтал? О чем это он? Нет, это всегда было так, все было наяву. Разве было когда-то по-другому? Ему просто приснился плохой сон, когда он болел. Приснилось, что он был один, совершенно один в вечной холодной зиме, вокруг были только чужие люди, либо совершенно равнодушные, либо недоверчивые, хмурые, чего-то опасающиеся, которым он должен был постоянно что-то доказывать. Но, конечно же, это только сон, глупый сон, который закончился. И он понемногу выздоравливает, приходит в себя, и сон этот больше не вернется, потому что его прогнала ОНА.
ЕЙ не нужны никакие доказательства, ЕЙ не нужно ничего, кроме него, Алекса. ОНА просто любит его, восхищается таким, какой он есть, и гордится. Что бы ни случилось, ОНА всегда будет рядом, ничего не требуя и не прося. Он, словно озябшая птица, греется этой любовью, этим восхищением и гордостью, этой ЕЕ непоколебимой уверенностью в нем. ОНА стала центром всего мира — заботливые руки, правда, холодные, мягкий взгляд, улыбка, полная нежности, голос, тихо выпевающий его имя:
«Алекс, Алекс, Алекс, мой Алекс, мой маленький Алекс»
Он готов сидеть так вечность, лишь бы чувствовать ЕЕ прикосновение, не боясь оглянуться и утонуть в пустоте. Этого страха не было, он был сном, нереальностью, и никогда его не будет. Никогда. Он не один. Он с НЕЙ.
* * *
Юбер кинул взгляд на сервированный на террасе стол и в сердцах грязно выругался сквозь зубы. Стоило отлучиться по делам и пожалуйста — Синиз, уже забыв о его приказе («Сегодня не принимать никого. Ни-ко-го, ясно?»), разливает чай и безмятежно щебечет с Франческой Джагсон. Дементоры вас всех раздери, что делать с этой на редкость пустоголовой женщиной, которую он имеет ни с чем не сравнимое «счастье» называть своей женой?!
Кипя от еле сдерживаемой ярости, он вышел на террасу.
— Сhérie, можно тебя? Прошу прощения, леди, позвольте украсть мою дражайшую супругу на пару минут.
Леди — худая, как трость, выглядящая гораздо старше своих лет Памела Боул, жеманная, известная своим склочным нравом Алвилда Монтегю и старуха Дервент-Уоррингтон, которая уже лет сорок была всеобщей «тетушкой Фанни» и лет десять как выжила из ума — не возражали. Франческа расплылась в слащавой улыбке (Юбер почти явственно услышал дребезжащий звон десятка чар Очарования) и затрещала:
— О, разумеется-разумеется, ничего страшного. Мы подождем, здесь у вас так мило и уютно! Я всегда говорю Синиз, что у нее самый изящный вкус из всех моих знакомых, она так все чудесно обустроила, дом просто не узнать. Между нами говоря, когда всем заправляла Нарцисса, мне здесь никогда не нравилось. Правда, я была в доме всего один раз, дайте припомнить, когда же? Ах да, мы с Пэнси, Миллисентой и Дафной, помните Дафну Грин-Грасс? Она еще вышла замуж за красавчика Адриана Пьюси, и они уехали на континент. Мы совершенно потеряли с ней связь. Говорили, он связался с малолетней француженкой, как там бишь ее? Одили или Одетт, такое типично французское имя. Адриан, конечно, просто негодяй! Он бросил Дафну и потратил все свое состояние, исполняя капризы этой проходимки, походя вскружившей ему голову! А потом там была какая-то темная история, его нашли в канаве с пробитой головой. Вот же достойная смерть для чистокровного волшебника! А Дафна, бедняжка, осталась совершенно разорена, вернулась в Англию и живет едва ли не впроголодь. Она даже вынуждена была наняться в магазин Баркера и торгует теперь подержанными метлами! Вот ужас-то! Ее свекор, старый Аматус, наверняка, в гробу переворачивается от подобного поступка со стороны собственной невестки. Так, о чем это я говорила? Да, мы возвращались после Косого Переулка, ужасно устали, просто ужасно, это так утомительно — ходить по магазинам накануне дня Святого Валентина! Встретили Драко, и он помог нести наши свертки и любезно пригласил выпить чаю, это было так мило с его стороны. Мерлин, столько лет прошло! Но я точно помню, тогда все ждали, что Пэнси и Драко со дня на день объявят о помолвке. Да-да, Памела, дорогая, ни для кого не секрет, что Пэнси в свое время из кожи вон лезла, чтобы стать миссис Драко Малфой. Впрочем, я ее не осуждаю, ни в коем случае. Поэтому-то мы и не удивились, когда Драко пригласил нас на чашку чая в своем лондонском доме, это было так естественно, ведь с нами была Пэнси. Да, тогда я была в доме и могу теперь сравнивать. Нарцисса, разумеется, была безупречной хозяйкой, но, Моргана милосердная, дом был такой… такой…, — Франческа, к безумному облегчению Юбера, замялась в замешательстве, вероятно, припомнив, что Нарцисса Малфой все-таки приходилась ему двоюродной теткой, и только благодаря этому родству он унаследовал этот дом.
Он воспользовался моментом, ухватив терпеливо улыбающуюся Синиз за локоть и почти втащив за собой в холл. Едва за ними захлопнулась дверь, он, уже не сдерживаясь, зашипел:
— Что все это значит? Я же ясно сказал — никого не принимать! Тем более эту засидевшуюся в старых девах сороку, которая на своем общипанном хвосте разнесет невесть что по всей округе!
Улыбка сползла с лица жены, и она беспомощно заморгала, что вывело его из себя еще больше.
— Но, дорогой, как же я могла не впустить их? Камин был Заперт, они трансгрессировали. И ты не объяснял причин, по которым я могла отказать им в приеме.
Юбер сдержал себя только усилием воли, внутри все клокотало от бессильной злости, смешанной со страхом возможного разоблачения. Франческе только попадись крохотный намек, она мигом раздует из него полноценную историю с прологом, ключевыми моментами, кульминацией, развязкой и эпилогом, за день побывает у всех своих многочисленных светских знакомых, приятельниц и родственников, и услужливо поделится умозаключениями с каждым, кто будет иметь терпение ее выслушать.
— Причины? Тебе еще нужны причины? То, что у нас в доме находится щенок моего безвременного погибшего кузена, тогда как его официальными опекунами являются проклятый Поттер и эти дерьмовые маглы, родственники по грязнокровной мамаше — это не причина? То, что я фактически похитил его от них за спиной Поттера, не соизволив испросить его разрешения на родственный визит — не причина, дементор подери?! Я тысячу раз говорил об этом, почему в твоей пустой голове ничего не задерживается дольше, чем на полчаса? Merdè!
Синиз тупо хлопала глазами, наполнившимися слезами, и весь ее вид просто молил о снисхождении: «Я не виновата! Что мне сделать, чтобы ты не кричал и не обвинял меня?».
Юбер глубоко вдохнул и выдохнул, постаравшись успокоиться, потому что иного выхода не было. Что взять с этой дуры? Остается, как обычно, надеяться только на себя. Хорошо, что он вернулся со встречи с адвокатами раньше, чем рассчитывал.
— Надеюсь, ты хоть не упоминала о нем?
— Нет-нет, — глотая слезы, прошептала Синиз, — даже и не думала, поверь мне! И Сатин предупредила, она сейчас в саду с мальчиками, Уиллом и Эдвардом. А он… я боялась, что он все испортит, но, Юбер, он с утра даже не позавтракал. Домовики говорят, что он заперся в комнате, не пускает их…
— Не твоего ума дело. Пусть делает, что хочет, — грубо оборвал ее Юбер и прошелся по холлу, чувствуя почти неконтролируемую потребность сорвать на ком-нибудь свою злость физически. Например, на двух домовиках, пока они не заразились духом непокорности от третьего, вернее, третьей, утром заявившей, что слушаться она будет только своего хозяина и никому другому теперь не обязана подчиняться. При одном воспоминании об этом сводило скулы.
— Приведи себя в порядок, — наконец брезгливо бросил он в заплаканное и уже немного опухшее лицо жены, — выйди и веди себя как обычно. Ни единого слова, даже полслова о щенке! Если ненароком все же зайдет речь, то ты о нем только слышала, никогда не видела и вообще сомневаешься в том, что этот мальчишка — на самом деле сын Драко Малфоя. И я полностью разделяю твое мнение, поскольку прекрасно знаю, что никакого ребенка у Драко и его грязнокровки не было, слава великому Салазару. Ты меня поняла?
Синиз мелко и часто закивала, как-то по-старушечьи, не осмеливаясь даже поднять затравленный взгляд. Его гнева она боялась больше всего на свете, терялась, делала все, чтобы угодить, но от ее всегда неловких и неуместных попыток примирения он обычно свирепел еще больше и проклинал себя за собственный выбор пятнадцатилетней давности. Конечно, ее банковский счет придал ей поистине неотразимую прелесть и очарование, но как он мог столь легкомысленно полагать, что можно провести всю жизнь рядом с этой глупой слезливой куклой, разодетой в кричащие мантии, и не сойти с ума?
Он сломил ее волю, взял в кулак чувства, знал до мельчайших подробностей все нехитрые уловки, мог просчитать ее действия задолго до того, как она их предпринимала. Он полностью контролировал ее, и она даже не пыталась сопротивляться. Она была скучна, пуста и давно не вызывала в нем ничего, кроме раздражения, сдерживаемого, все чаще выплескивающегося наружу. Раздражение, как огонь ветром, разжигалось мыслью, что он повторял судьбу презираемого им деда, женившегося на богатой англичанке только, чтобы спастись от долговой ямы. Юбера также заставили выбрать мешок галлеонов, он вынужден был сделать этот выбор, чтобы элементарно не сдохнуть с голода, поскольку проклятая бабка Азалинда перекрыла семейные счета, обнаружив, что со дня его магического совершеннолетия они опустошаются с астрономической скоростью. Старая карга до самой смерти цепко держала в своих руках все финансовые дела и не доверяла ему ни на йоту. Зато с восхищением и непередаваемой гордостью рассказывала об успехах Драко:
«Я всегда знала, что сын и внук моего брата унаследуют не только его деньги, но и деловую хватку. Драко демонстрирует блестящие способности в ведении семейного бизнеса. Под его управлением эти прохиндеи гоблины выдают даже больше серебра, чем при Эйбе. Настоящий Малфой! Какая жалость, что мой собственный внук годен только на то, чтобы по мере своей убогой фантазии измываться над домовиками, за ночь проигрывать за карточным столом свое годовое содержание, кутить в ресторанах и снимать самых дорогих парижских шлюх, причем не гнушаясь даже маглами. О, ты пытаешься покраснеть от смущения? Полно, милый мой, полно, не трудись, ты уже давно забыл, как это делается».
Юбер удовлетворенно кивнул, наблюдая за подрагивающей спиной жены, вышедшей к гостьям. Старуха пускала слюни, Памела безучастно рассматривала цветущие розовые кусты, рот Франчески не закрывался ни на минуту, а Алвилда жеманно улыбалась, вставляя реплики, похоже, довольно неприятные для Франчески. Обычная светская беседа безукоризненно воспитанных леди, чистокровных волшебниц.
То же удовлетворение, только во сто крат большее, которое можно было назвать подлинным триумфом, он испытывал, когда через несколько минут, заложив руки за спину, стоял над кроватью, на которой лежал сын его кузена. Надо признаться, зрелище производило устрашающее впечатление. Слепые, белесые, словно затянутые бельмами, глаза, мучнисто-белая, ледяная на ощупь кожа, затвердевшие камнем мускулы, совершенно неестественная для живого человека поза — запрокинутая назад голова с торчащим подбородком, раскинутые руки, изогнутое дугой тело так, что можно без труда пересчитать ребра в грудной клетке.
Так выглядели и умирали, оцепенелые, беспомощные в собственном теле, те несчастные, которым довелось взглянуть в глаза василиску. Но нынче василисков осталось слишком мало, охота на них ведется варварская и беспощадная, алчно подстегиваемая запредельными ценами на клыки и шкуру на черном рынке. Теперь громадные пресмыкающиеся благоразумно предпочитают обитать в труднодоступных для волшебников местах. Однако чары «паучьей феи» ничуть не хуже и не слабее василискового взгляда. Когда-то Юбер выиграл ее и ее кольцо в карты у прыщавого отпрыска одной из чистокровных французских семей. Юнец был чересчур самоуверен, хвастлив и глуп, чтобы сообразить, какое сокровище упустил. Но Юбер со скрытым ликующим восторгом все понял сразу. «Паучья фея», в отличие от своего прежнего хозяина, чей отец поймал ее обманом, согласилась подчиняться Юберу сразу. Наверное, мерзким своим нутром почуяла, что новый хозяин не будет держать ее на голодном пайке. И он не разочаровал ее ожиданий, врагов у него всегда хватало.
Раздувшийся, в несколько раз увеличившийся в размерах черный паук сидел на спинке кровати, прямо над головой мальчишки. Впрочем, нет, не мальчишки и даже не подростка. Подростком он был около девяти часов утра, когда Юбер заходил к нему перед уходом. Чары плелись и действовали так, как и должны действовать, подкрепленные действием ужаксов, «морфеевых жемчужин». Щенок спал и видел сны-грезы, до отвращения прекрасные, идеально добрые и светлые, дающие покой и чувство абсолютной безопасности, не выпускающие из своей призрачной паутины. Он был абсолютно счастлив и сам не захотел бы разорвать опасные сонные силки. А тем временем «паучья фея» жадно насыщалась, пила его волшебную силу и высасывала из него жизнь, словно собака, грызущая мозговую кость.
Юбер склонил голову набок и довольно улыбнулся. Да, чары действовали как надо, и сейчас этому паршивцу на вид было не меньше двадцати пяти. И перед ним лежала точная, почти неотличимая копия Драко, каким помнил его Юбер. Те же правильные, но острые черты лица, разлет бровей, изогнутые в вечной насмешке уголки губ, привычное заносчивое выражение. Только волосы, прядями прилипшие ко лбу, почти черные на фоне мертвенно-белой кожи, казались неправильными, как будто кузен зачем-то напялил нелепый парик. Ростом мальчишка, пожалуй, тоже был с Драко, хотя трудно судить по лежащему. Разворот плеч и телосложение, немного угловатое, но гибкое и сильное — все повторялось, было знакомо и вызывало что-то, похожее на зависть и досаду. Проклятый кузен оставил наследника и сам продолжал жить в своем сыне, в то время как у Юбера была всего-навсего дочь, да и все его внебрачные дети были девочками, насколько он знал.
Странно, но в двенадцатилетнем мальчишке сходство с отцом, подмеченное с первой встречи и с первого взгляда, теперь казалось более мягким, не столь режущим глаза, слегка, но все же разбавленным дурной магловской кровью. Хотя тот же характер лязгал холодной острой сталью, еще неосознанной, прячущейся глубоко внутри. А у молодого мужчины, пусть и похожего скорее на мертвеца, чем на живого, это сходство, окончательно оформившись и утратив детскую мягкость и подвижность, приобрело пугающий, в чем-то почти мистический, потусторонний оттенок. Перед ним был Малфой, очередной Малфой, «настоящий и истинный» Малфой, сквозь застывшие, точно вылепленные из свежевыпавшего снега черты которого саркастично усмехался властный и скаредный Абраксас, окатывал равнодушным холодом безжалостный Пожиратель Смерти, правая рука Великого Темного Лорда Люциус, высокомерно щурился и кривил губы Драко.
По спине даже пробежал неприятный холодок. Проклятье, неужели кровь Малфоев действительно настолько сильна, что сын его кузена от матери-грязнокровки унаследовал только цвет волос? Почему-то вдруг показалось, что перед ним на самом деле Драко, а не его малолетний беспомощный отпрыск. И сейчас кузен встанет и, в своей обычной манере растягивая слова, с презрением ухмыльнется:
«Что, Юбер, не хватает духу? Ты годен только на то, чтобы приструнить зарвавшегося домовика. На большее не достанет ни сил, ни характера. Слабый и трусливый слюнтяй, недостойный носить нашу фамилию».
Кровь бросилась в голову и запульсировала в висках от знакомого, но позабытого было чувства унижения.
— Они сдохли, и ты сдохнешь! — процедил Юбер, но собственный голос показался дрожащим и неуверенным.
Он медленно прошелся по комнате, избегая взглядов в сторону кровати с высоко подобранным балдахином. На ум приходили только грязные ругательства, уверенность в своей правоте, в своих силах ломалась и крошилась тающими под солнцем кусками льда.
— Гри’из! — остановившись у окна и раздраженно похлопывая волшебной палочкой по ладони, позвал он.
Едва слышный звон, раздавшийся за спиной, и сквозняк, пролетевший понизу и пошевеливший легкие занавеси, свидетельствовали о том, что «паучья фея» услышала своего хозяина. Когда Юбер обернулся, она уже приняла человеческое обличье. Вместо сгорбленной старухи с уродливым, сморщенным, как печеное яблоко, лицом и грязными седыми патлами, перед ним стояла статная женщина, кутавшаяся в сотканную из паутинно-серого шелка мантию. Ее длинные волосы были черны, как полночь, всего лишь редкими нитями серебрилась седина. Она была красива яркой, будоражащей, манящей, но в то же время и какой-то отталкивающей красотой. От нее невозможно было оторвать взгляд и одновременно внутри что-то отчаянно противилось яркости алых губ, бездонности глаз, белизне и изысканности рук.
Такое разительное преображение «паучьей феи» еще раз доказывало, что чары действуют правильно. Юбер прекрасно знал, что через несколько часов ее красота станет еще совершеннее, почернеют серебристые нити, исчезнут морщинки в уголках глаз и на высоком бледном лбу, посвежеют губы, кожа станет нежнее розового лепестка, заалеет румянцем. Зрелая женщина превратится в юную прелестную девушку, только вступившую в пору расцвета. Чужая выпитая жизнь и украденная волшебная сила подарят «паучьей фее» несколько месяцев собственной жизни.
Женщина сделала несколько шагов, вытянула вперед, любуясь, руки, оглядела себя в высоком зеркале, задвинутом в угол, и восхищенно упала ниц перед Юбером, расплескав по паркету шелковистый поток волос:
— Мой господин! Гри’из давно так не пировала! Благодарю, благодарю, мой господин!
Юбер брезгливо отбросил носком туфли одну прядь.
— Довольна? Как он тебе на вкус? Получше, чем сквалыга Кресвелл из Торнбриджа, отказавшийся ссудить пару тысяч галлеонов и потребовавший незамедлительной уплаты всех моих предыдущих займов?
Женщина подняла красивое лицо, выпрямилась и медленно улыбнулась, показав острые клыки.
— Не идет ни в какое сравнение, мой господин. То была грубая и мало аппетитная пища, годная лишь на то, чтобы утолить голод. А это изысканное лакомство, им следует наслаждаться как можно дольше, перекатывая на языке мельчайшие оттенки вкуса. Мой господин не возражает, если я чуть растяну трапезу?
— Ты и так слишком медлишь, — недовольно сказал Юбер, — насколько я помню, после двенадцатичасовой трапезы твои предыдущие обеды выглядели куда хуже.
— Но, господин они ведь были стары! Они утратили так много чувств, разучились искренне веселиться и горевать, они были пропитаны фальшью, как горьким ядом, были жестки и сухи, как подошва истоптанного башмака. А этот, — «паучья фея» облизнула кроваво-алые губы тонким черным языком, — о, этот так восхитительно юн, полон сил, сладок, чист и невинен! Я упиваюсь каждым мигом его непрожитой жизни, каждым глотком неродившейся любви, каждой каплей спящей нежности. Мой господин, ты и не представляешь, как глубоки и велики его печали и радости!
— Ну, довольно, довольно, — поморщился Юбер, — пируй, не буду тебе мешать.
Он прошел мимо кровати и уже вышел было из комнаты, как отчаянно верещащее существо едва не сбило с ног. Существо, в котором он признал непокорную со вчерашнего дня домовиху Минни, бросилось к кровати и тоненько всхлипнуло.
— Хозяин, хозяин!
Ее хозяин, конечно же, не соизволил откликнуться на зов, поскольку пребывал почти на грани мира живых. Юбер с проклюнувшимися невесть от чего любопытством остановился на пороге, наблюдая за домовихой, тогда как «паучья фея» с отсутствующим выражением и полузакрытыми глазами покачивалась из стороны в сторону посреди комнаты, наверняка, продолжала свой «обед».
— Хозяин, хозяин? Очнитесь, Минни просит очнуться! — надрывалась домовиха, осмелившаяся даже взобраться на кровать и легонько потрясти лежавшего за плечи.
Юбер осклабился в усмешке. Сейчас со щенком можно творить что угодно, хоть резать на куски, он не почувствует ни прикосновений, ни боли.
— Что ты с ним сделал? — завопила домовиха, — почему он такой? Он не должен быть такой! Злое, злое колдовство! Что ты с ним сделал?! Ты принес его ночью, что ты сделал?!!
Она спрыгнула с кровати, сжала кулаки и наступала на него с очевидным намерением применить свою домовичью магию. Юбер скрипнул зубами от злости. Давно ли эта тварь немела и тряслась от страха в его присутствии?! Стоило этому ублюдку появиться в доме, заведенный порядок был нарушен.
«У Малфоев всегда была сильная кровь. К прискорбию, в тебе ее почти нет», — снова всплыли в голове слова его проклятой бабки.
— Пошла вон, иначе прибью на месте! — почти не разжимая губ, прошипел он.
Но домовиха словно забыла, что свои угрозы он всегда приводил в исполнение.
— Что ты сделал с хозяином Минни? Ты колдовал зло! Зло!
Она вылетела за дверь с такой силой, что с отчетливым хрустом ударилась об стену напротив и сползла по ней кучей грязного тряпья. Юбер тщательно вытер руку платком, пожалев, что прикоснулся к вонючей твари, снова запер дверь снаружи заклятьем и изо всей силы пнул скорчившийся у стены комок, с удовольствием услышав глухой стон. Взмахом палочки он отшвырнул ее к лестнице, по которой она с грохотом скатилась вниз и затихла. Появившаяся домовиха Герти с ужасом подняла глаза на спустившегося хозяина и повалилась на колени, дрожа всем телом.
— Убрать, — коротко приказал Юбер, — если сдохла — закопать.
Он прошел в гостиную, окна которой выходили на террасу, и, скрытый приспущенной портьерой, прислушался к разговору волшебниц, пивших чай за круглым столом. Заклятье магической прохлады накрывало дом вместе с террасой, поэтому им было вполне комфортно, хотя Синиз и наколдовала два больших опахала, мерно поднимающихся и опускающихся над головами. Тон задавала, конечно же, Франческа, трещавшая без умолку и перескакивавшая с темы на тему без остановки. Юбер наложил заклятье Длинных ушей, чтобы послушать, о чем болтают женщины, и досадливо поморщился — высокий пронзительный голос Франчески теперь просто вгрызался в уши.
— Мерлин мой, нынче в моду все больше входят эти ужасные магловские джинсы! Куда ни глянь, все ходят в них. Но я лично нипочем не надену это непотребство! Тетя Фанни, вы могли себе представить, что когда-нибудь волшебницы из благородных семей будут расхаживать по Косой аллее в безобразных, просто бесстыдных джинсах, которые так обтягивают ноги, что мужчины не могут отвести глаз? Уму непостижимо, куда смотрят родители этих девиц? Я бы на их месте…
— Фрэн, милая, — негромко, но твердо прервала ее Памела Боул, — ты же знаешь, мода меняется каждый сезон. Сегодня в фаворе эти джинсы и салатовый цвет, а завтра все будут носить длинные платья и рукава с буфами. К тому же молодость всегда склонна к безумствам.
— О, конечно, ты права, дорогая. Что уж тут говорить, как вспомню, какие мантии сама носила в семнадцать лет, так становятся куда понятней вкусы нынешней молодежи. Кстати говоря, у Фортескью, в одной компании с этими девицами в джинсах уж не наша Эдвина ли так тесно прижималась к юнцу явно магловского происхождения? — с оттенком затаенного злорадства сладко поинтересовалась Франческа.
Алвилда радостно подхватила:
— Да-да, то-то мне показалось, что я слышала ее голос. В лицо-то мне не удалось рассмотреть, слишком много их там было, так и мельтешили, но вот голос я узнала. У меня отличный слух, и я готова поклясться, что там точно была Эдвина. Разве она сейчас не на уроке этикета, как ты говорила, Пэм? Тебе следует получше приглядывать за дочерью и уделять больше времени ее воспитанию. Тесное общение с маглорожденными до добра не доведет.
В воцарившейся тишине было слышно только, как прошумел ветер в листве, и звякнула упавшая серебряная ложка. А потом раздался глухой и усталый голос Памелы:
— Увы, это действительно была моя дочь. К сожалению, отвадить ее от этих маглорожденных друзей у меня не получается. Она совсем отбилась от рук, стыдится меня и Уилла, терпеть не может собственную фамилию и приходит в неистовство при одном упоминании об отце. Она ненавидит свою семью, поскольку до конца жизни вынуждена будет доказывать всем и каждому, что все то, за что ее отца заточили в Азкабан, ей противно и мерзко. Она не умеет танцевать, не разбирается в геральдике и этикете, не выносит и намека на принадлежность к чистокровному роду. Окончив Хогвартс, она намерена много путешествовать, овладеть какой-нибудь магловской профессией и выйти замуж за магла.
— О! — в унисон выдохнули Франческа и Алвилда, а Синиз меланхолично произнесла:
— Мои сочувствия, Памела. Это ужасно. Но думаю, когда пройдет этот бунтарский подростковый период, Эдвина все же образумится.
— Да, остается только верить и ждать.
По-старчески дребезжащий голос тетушки Фанни прервал Памелу:
— Как же, как же, молодые люди совершенно несносны в своем упрямстве. Намедни я никак не могла найти юного Винсента, запропастился невесть куда. Вот негодник эдакий, твердит одно и то же: «Не женюсь, мол, ни за что, даже не уговаривайте». Девятнадцать лет уже молодому человеку, а он жениться не хочет, куда это годится? Вот в мои времена, помню, уже в пятнадцать были помолвлены, а то и свадьбы устраивали. Крэббы — славный род, любая девушка из хорошей чистокровной семьи почтет за честь стать миссис Винсент Крэбб, а он заладил чепуху.
Юбер тихо хмыкнул. Старуха окончательно, бесповоротно и маразматично спятила. Вспомнила события и людей Мерлин знает какой давности. Винсента Крэбба уже давно нет в живых, и историю с его женитьбой помнят лишь немногие. А для нее это все еще животрепещуще.
На террасе снова наступило молчание.
— А где Пэнси? — наконец спросила Синиз, — я давно ее не видела, в последний раз мы встречались на ужине у Розье почти две недели назад. Элфрид был так любезен, позволив нам вернуться домой вместе с ними в их экипаже.
— Пэнси в Министерстве, — Памела замялась, но все же продолжила, — она хотела попасть на аудиенцию к Гарри Поттеру.
При этом имени Юбер непроизвольно вздрогнул и придвинулся поближе к окну, ловя каждое слово.
— Зачем? — неподдельно изумилась Франческа, — Мерлин, что случилось?!
— Она хочет попытаться… попытаться добиться освобождения нашей матери.
Похоже, в кои-то веки Франческа Джагсон впала в ступор и лишилась дара речи. Алвилде же удалось выдавить какой-то невнятный звук, нечто среднее между лягушачьим кваканьем и скрипом двери на проржавевших петлях.
— Это возможно? Есть какие-то предпосылки? — даже в мелодично-ровном, безэмоциональном голосе жены Юбер уловил нотки удивления.
— Не знаю. Пэнси надеется.
— Пэнси Паркинсон — сильная девочка, — вдруг прошамкала старуха, — мне всегда нравилась Пэнси. Какая жалость, что она выходит за этого скользкого проныру! Мисс Паркинсон достойна лучшего, чем какой-то там мистер Элфрид Делэйни. Помяните мое слово, она будет несчастна в браке. Я бы уж подобрала ей подходящего мужа, да только ее отец счел, будто он умнее всех на свете. Всегда терпеть не могла Персея, удивительно самоуверенный тип.
— Но, Пэм, дорогая, это невозможно, совершенно невозможно! Неужто твоя сестра сошла с ума?! Во имя милосердной Морганы, зачем же привлекать лишний раз внимание и напоминать о том, что ваша мать в Азкабане? Пэнси совершенно не думает ни о семье, ни о нас, ее друзьях! Что скажет Элфрид, когда узнает? Этот омерзительный Поттер, услышав ее просьбу, может вообразить Мерлин знает что, и снова авроры будут врываться в наши дома с бесконечными обысками! — истерично запричитала Франческа, чересчур быстро пришедшая в себя, и Юбер ощутил непреодолимое желание заткнуть ей рот заклятьем Онемения.
Памелу, пожалевшую о своей откровенности, очевидно, посетило то же желание, потому что она ответила неподобающе грубо:
— Не всем повезло так, как тебе, Фрэнни. Джагсоны почти не запятнали себя перед новой властью. Твой отец и братья когда-то пресмыкались и угодничали перед Ним по мере своих сил, однако не получили Темную Метку, потому что Он видел вас насквозь. Теперь же вы все заискиваете перед Министерством и утверждаете на всех углах, что были всецело на стороне Поттера. Картину портит только троюродный дядюшка Вейланд, но он весьма подходяще погиб в Малфой-Менор, и о столь дальнем родственнике можно и забыть, не правда ли? Что вы и сделали. Можно ли ожидать иного от семьи торговцев подержанными котлами и ростовщиков, выгодно купивших фамильный герб вместе с легендой об аристократическом происхождении? Мы же — я, Пэнси, все те, в ком течет истинно чистая кровь, в отличие от вас и вам подобных, помним о своих близких, томящихся в Азкабане, и не отрекаемся от них.
Ошарашенная столь неприязненным отпором, похожим скорее на открытый вызов, Франческа второй раз за день утратила дар речи, и Юбер был готов даже зааплодировать Памеле Боул, никогда не выходившей за рамки светской чопорной любезности, безупречно-бесцветной, занятой лишь своими детьми.
Старуха Дервент-Уоррингтон, на слова которой до этого никто не обращал внимания, снова забормотала, но на этот раз почти осмысленно и удивительно к месту:
— Благородных семей, чистокровных, родовитых, славных своими традициями, осталось так мало! Где сейчас те, кто гордился своим происхождением, кто соблюдал законы чистой крови, кто по праву мог именоваться высокородным магом? Все они в Азкабане, да-да, как ни прискорбно, и дементоры пьют теперь их души. А их место заняли худородные выскочки, бесчестные проходимцы, жулики и мошенники, лживые похитители имен и фамилий!
— О, дорогая, Фрэн вовсе не хотела никого задеть или обидеть, ни в коем случае! Конечно же, мы все надеемся и уповаем на то, что миссис Паркинсон освободят! — поспешно закудахтала Алвилда, заглушая старуху, и Синиз поддержала ее, протянув с достойной восхищения безмятежностью:
— Дамы, отведайте шербета. Наша домовиха готовит удивительный шербет. Стыдно признаться, я пристрастилась к нему почти как ребенок.
На этом инцидент был исчерпан, беседа с некоторой натугой продолжилась, взяв уклон в сторону новых фасонов мантий, свежеразработанных заклятий улучшения внешности, детских болезней, капризов и успехов и прочей женской чепухи. Юбер почти успокоился. Синиз, хоть и дура, но на этот раз его поняла. За нее можно было не беспокоиться. В дочери же изначально он был уверен куда больше, чем в жене, и не сомневался в том, что она не скажет ничего лишнего своим друзьям, не проболтается даже случайно. В этом отношении она была гораздо умней и сообразительней матери.
Кинув взгляд на часы, он направился в кабинет, чтобы еще раз просмотреть необходимые документы по правам на земельные владения Малфоев, которым вскоре предстояло стать земельными владениями Малфуа, и позволить себе отдаться не лишенным приятности размышлениям о модернизации трех рудников, без твердой хозяйской руки пришедших в полный упадок.
* * *
— Смотри. Ха-ха-ха, смотри, как он кривляется. Вот умора, ха-ха-ха! Нет, Уилл, не вмешивайся, ты все испортишь! Да чтоб тебя великаны сожрали, tarantаllegra, а не tarantullegra! Боул, есть на свете второй такой же тупица, как ты?!
Эдвард Делэйни в сердцах хлопнул ладонью по колену, увидев, как улепетывает что есть духу освобожденный от заклятья домовик. Его кузен Уильям Боул, неправильно произнесший заклинание и упустивший объект мучений, виновато опустил голову и зашаркал ногами.
— Есть. Деррик, — Сатин зевнула.
Сквозь неплотно сомкнутые ресницы она видела солнечную бахрому вокруг фигуры Эдварда, который сидел с ногами на перилах, опоясывавших просторную беседку, увитую плетями ползучего винограда. Правда, с той стороны, где сидел Делэйни, виноград был безжалостно оборван, темно-зеленые листья и стебли с кудрявыми усиками беззащитно вяли на жарком солнце. Сама Сатин полулежала на качелях и лениво обмахивалась веером, время от времени отпивая из изящного хрустального бокала глоток ледяного лимонада. Бокал был зачарован таким образом, что лимонад охлаждался и наполнялся сам по себе, пока на дне оставалась хоть капля.
— Тот еще дебильнее, — зло сплюнул Делэйни, — Великий Салазар, с кем я вынужден общаться?!
— Ну ладно, Эд, не сердись, — заискивающе протянул Боул, опасливо посматривая на палочку в руке черноволосого мальчишки, который был почти на голову его ниже и в два раза тоньше, — сейчас Сатин снова позовет этого ушастика, и мы продолжим. Сатин, позовешь?
— Вообще-то нам не разрешено колдовать на каникулах, — бросила Сатин.
Эдвард и Уилл переглянулись и расхохотались.
— Не разрешено? Нам? Сатин, ты что, перегрелась на солнце?
— Профессор Флинт после экзаменов делал объявление. По-моему, вы тоже при этом были.
— Ну так это для грязнокровок. Если в магловском доме колдуют, то это сразу становится известно. А на наших домах столько сильных чар и заклятий, что наше безобидное колдовство на их фоне абсолютно незаметно, — со снисходительной усмешкой пояснил Эдвард и кинул в рот Мятного червячка из жестяной банки.
— Можно подумать, я об этом не знала! — Сатин досадливо сверкнула на него глазами, — только если сработает заклятье Надзора, сова из Министерства прилетит ко мне домой, а не к тебе! И виноватой в первую очередь окажусь я, а не вы!
— Да ладно тебе, — примиряюще сказал Эдвард, — мне отец говорил, что не так-то это просто — наложить заклятье Надзора на дома волшебников. К тому же, не мы одни ведь колдуем во время каникул. Я собственными ушами слышал, как МакНейр и твой дражайший кузен договаривались встретиться во время каникул, чтобы что-то там погонять, а когтевранский умник Вуд на весь перрон объявлял о том, что летом будет разрабатывать заклятье Обратного превращения. Если все эти полукровки, маглолюбы и грязнокровные бастарды, не скрываясь и наплевав на Министерство, собирались размахивать волшебными палочками направо и налево, то почему нам нельзя?
Сатин промолчала. Упоминание о кузене всколыхнуло что-то тошнотворно гадкое, холодным комком перекатившееся внутри. Папа сегодня утром был слишком доволен, расхаживал по дому, чуть ли не напевая, что совсем не было похоже на его вчерашнее настроение, а потом отправился на встречу со своими адвокатами. Непонятно и тревожно. А этого выскочки так с утра и не видно, даже на завтрак не вышел…
Тем временем Боул опять заканючил:
— Ну, так ты позовешь домовика? Ведь забавное заклятье, а, Сатин?
Девочка хотела было назло проигнорировать его, в конце концов, издеваются-то они над ее домовиком, а она на это разрешения не давала. Но в голосе Уилла были жалобные нотки, и все его некрасивое лицо с крупными чертами выражало умоляющую просьбу. Немного помедлив, она нехотя хлопнула в ладоши. На дорожке в отдалении появился тот же домовик в одной лишь засаленной, покрытой разноцветными пятнами тряпке. Он не осмеливался приблизиться к молодым господам и топтался в нескольких ярдах от беседки. В его желтоватых, как у совы, глазах плескался страх.
— Эй, поближе. И если снова сбежишь, скажу папе, — сказала девочка, наблюдая, как страх в глазах сморщенного уродца моментально сменился ужасом. Отца все домовики боялись панически, почти теряя дар речи в его присутствии.
— Ну вот, Эд, теперь-то я не запутаюсь, — обрадовался Уилл, поднимая палочку, — taran…tallegra, верно?
Эдвард удовлетворенно кивнул.
Домовик затанцевал на вымощенной камнями дорожке, нелепо выкидывая вперед тощие узловатые колени и размахивая худыми руками. Уже через пять минут с него градом катил пот, он задышал тяжело и прерывисто. Через семь минут его движения стали еще более смешными и нелепыми. Эдвард фыркал от смеха, не переставая жевать Мятных червячков, Уилл довольно похохатывал. Они убыстряли темп, заставляли домовика совершать прыжки и обороты, какие-то совершенно немыслимые танцевальные па. А солнце пекло так, словно хотело прожечь землю насквозь. Ни ветерка, ни облачка. Домовик танцевал.
Сатин сделала глоток лимонада, ощутив приятную прохладу хрусталя на губах. Язык защекотали пузырьки, освежая пересохшее горло и утоляя жажду, зачарованный бокал запотел в ладонях, охлаждая напиток.
А домовик танцевал. Он кружился и приседал, быстро перебирал ногами, как в риле, и почти величаво кланялся, словно вымуштрованный самым строгим учителем танцев.
Сатин не хотелось смотреть, но почему-то она не могла оторваться от сумасшедшего в своей дикости и одновременно грациозности танца. Эдварду уже надоело это развлечение, он скучающе поглядывал то на домовика, то на нее. Но Уиллу нравилось, что домовик послушен его воле, и он не опускал палочку. Сорванные плети винограда совсем увяли и теперь лежали под ногами Эдварда, похожие на веревки с грязным тряпьем. Небо выцвело от зноя и казалось почти белым. Вдалеке, на горизонте, сливаясь с ним, дрожало марево большого города с его смогом и испарениями миллионов потных, изнемогающих от жары маглов. Там был Сити.
А здесь танцевал домовик. Под безжалостным солнцем, на нагретых камнях и умерших виноградных листьях, в древесной тишине, в знойном, густом, напоенном запахами послеполуденного сада воздухе, под взглядами трех юных волшебников танцевал домовик. Танцевал из последних сил, задыхаясь и обжигая легкие, чувствуя, как тяжелеет и становится чужим тело, как едкий пот заливает уже почти ничего не видящие глаза. Он шатался, но по-прежнему выкидывал ноги вперед и пытался двигать руками в такт колдовской музыке заклинания, грохочущей в его ушах вместе с кровью. Сатин показалось, что он сейчас рухнет без чувств, но он все танцевал.
Домовик завертелся волчком под громкий хохот Уилла, у Сатин от этого зрелища даже закружилась голова. И вдруг на мгновение, в каком-то странном затмении почудилось, что это она танцует под равнодушным взглядом Эдварда, не отрывая полубезумного взгляда от кончика палочки в руках Уилла. И это в ее глазах мутнеет день, а камни обжигают измученные босые ступни раскаленными углями, и нельзя, невозможно сойти с них и погрузиться в сочную мягкость травы под тенью деревьев.
«Ты когда-нибудь думала о том, что причиняешь кому-то боль? Словами или поступками, неважно. Ты представляла себя на его месте? Она ведь не привидение, не кукла, не какая-нибудь вещь. Она живая и тоже, как ты, дышит, думает, кого-то любит»
Тонко и жалобно взвенел бокал, выскользнувший из руки и брызнувший острыми прозрачными каплями по дощатому полу беседки, захрустели под туфельками осколки, когда Сатин, подскочив к Уиллу, изо всех сил наотмашь ударила мальчика по руке.
— Прекрати! — взвизгнула она, — перестань немедленно, слышишь?!
Застигнутый врасплох Боул выронил палочку, которая с глухим стуком покатилась по камням дорожки. Домовик повалился навзничь, совсем обессиленный. Глаза у него закатились, ноги продолжали судорожно подергиваться, руки скребли дерн, и он был похож на огромного раздавленного жука.
— Finite Incantatem!
Сатин хлопнула в ладоши, и когда перед ней появилась домовиха в переднике, отрывисто приказала:
— Отведи его в дом.
Домовиха едва слышно охнула, осторожно приподняла домовика и, поддерживая, заковыляла с ним прочь. Тот безвольно волочился, лишь изредка перебирая ногами.
— Ты чего, Сатин? — начал было Уилл, но она, поднявшись на цыпочки, влепила ему звонкую пощечину и бешено вскрикнула, совсем не заботясь о том, что могут услышать взрослые на террасе:
— Заткнись! Ты урод! Тупой тролль! Ты мог убить его! Забавное заклятье?! Дурацкое, дурацкое, самое дурацкое на свете заклятье!!!
Боул растерянно захлопал глазами. «Из-за домовика? Из-за какого-то паршивого домовика?!» — отчетливо читалось на его лице. Эдвард из-под упавшей на глаза черной челки наблюдал за ними с отчужденным любопытством, вертя в руках банку с Мятными червячками.
— Но…
— Закрой рот! И не смей больше в моем доме поднимать руку на моего домовика! Ясно? Тебе ясно, дебил?!
Ничего ему не было ясно. Уильям Боул просто не мог взять в толк, почему взбеленилась эта девчонка. Тысячу раз, если не больше, они тренировали на домовиках выученные заклятья, и всегда было неважно — чьи это домовики. Это же просто до-мо-ви-ки, существа, предназначенные для того, чтобы прислуживать волшебникам и исполнять их желания. Если хозяин желает проверить, как действует заклятье Тыквенной головы, Окаменения или Безумного танца, значит, домовик обязан безропотно встать под его палочку. И Сатин, конечно же, это прекрасно знает, сама нередко забавлялась вместе с ними.
Сатин часто дышала, глотая горячий, ставший каким-то жестким и колючим воздух. Дурак Боул и Эдвард тоже хорош! В голове клубился муторный туман из клочков чувств и мыслей, волосы прилипли к вискам от пота, противно подташнивало. Девочка еле справилась с собой и холодно бросила обидевшемуся Уиллу и по-прежнему молчащему Эдварду:
— Я иду в дом. Здесь стало слишком жарко.
Что-то бурчавший себе под нос Уилл подобрал свою волшебную палочку и тяжелыми шагами двинулся по дорожке. Сатин встряхнула волосами, как можно выше вскинула голову и, преодолевая внезапную дурноту, нарочито громко застучала каблучками туфелек вслед за Боулом. В глубине душе она надеялась на то, что Эдвард никак не прокомментирует ее вспышку. Но надежды не сбылись, Делэйни за ее спиной нарушил свое молчание, обманчиво спокойно сказав:
— Знаешь, Сатин, это было, по меньшей мере, странно.
— Что тут странного? — передернула плечами девочка, не замедляя шагов.
Мальчик догнал ее, перехватил за запястье и, больно вывернув, принудил остановиться. Его черные глаза были прищурены, и он не обратил внимания на ее недовольный возглас.
— Твое поведение вызывает у меня удивление, — Эдвард точно копировал интонации своего отца, мистера Элфрида Делэйни, и Сатин захотелось поежиться, — что за каприз взбрел тебе в голову? С чего это ты вдруг начала жалеть домовиков?
— Я вовсе не пожалела его, еще чего! Просто этот Боул перешел все границы. Если бы домовик умер, папа был бы очень недоволен.
Сатин старалась говорить равнодушно, но внутри все дрожало и обмирало, как будто Эдвард уличил ее во лжи или в каком-то ужасном поступке, узнав о котором, все отвернутся от нее.
— Да неужели? Почему же раньше тебя это совсем не волновало? Когда от моего заклятья у домовихи Боулов вместо легких выросли жабры, и она кое-как успела доползти до ближайшей лужи, ты сочла это забавным. Когда ты смешала Веселящие чары и заклятье Быстрого бега, наши домовики полдня носились по саду и непрерывно хохотали, а потом едва не задохнулись от усталости. Ты тогда сказала, что это было ужасно уморительно, и ничуточки не заботилась о том, что они могли умереть. Так что же было сегодня? — он снова больно сжал ее запястье.
Сатин резко выдернула руку и прошипела оскорбленным тоном:
— Я тебя не понимаю, Эдвард Делэйни! Мои домовики — это мои домовики, и только я могу решать, что с ними делать!
— Не могу не согласиться.
Мальчик придвинулся к ней так близко, что Сатин чувствовала запах мяты и могла разглядеть каждый волосок в круто вздернутых бровях. Она выдержала его взгляд, но его вопрос заставил отвести глаза в смущении и замешательстве.
— Сатин, ты знаешь о сговоре?
Солнце давило на голову, зной сгустился вокруг них, упал на плечи тяжелой мантией, дурманящий запах любимых материных роз и смолистой древесной коры облепил густым плотным облаком. Уилл уже скрылся за подстриженными кустами живой изгороди, и мысль о том, что они с Эдвардом одни, никто их не видит и не слышит, почему-то заставила сердце подскочить к горлу. Щеки загорелись, а ладони стали влажными, и девочка украдкой вытерла их об платье.
— Д-да, конечно, мама сказала мне об этом сразу же после разговора с твоими родителями.
— И что ты думаешь?
Если сказать правду, после того, как Сатин две недели назад узнала, что мать с отцом договорились с мистером и миссис Делэйни об их Эдвардом помолвке, в ней смешался коктейль самых разных чувств.
Горький, тягучий, отвратительный вкус стыда. Она прекрасно понимала, что отец просто-напросто совершил выгодную сделку. Они были почти разорены, Делэйни богаты, даже очень богаты. И совершенно непонятно, почему они дали согласие на брак своего сына с нищей Малфуа.
Пряный обжигающий привкус злости. Родители не оставили ей выбора, сами решили, как будет лучше, а ее просто известили об этом! И вообще, помолвки по сговору родителей, заключенные без согласия детей, да еще так рано — это было до безумия старомодно и глупо! О подобных обычаях в чистокровных семействах Сатин слышала только в пустой болтовне светских дам, в их скучных ностальгических воспоминаниях о том, «как было раньше». Она и вообразить не могла, что такое случится с ней.
Сладкий, легкий холодок затаенного восторга. Для нее брак с Делэйни означал надежное обеспеченное будущее, богатое поместье, роскошные наряды, великолепные фамильные драгоценности, которые сейчас украшали миссис Делэйни, возможность не думать о завтрашнем дне — все то, что растерял отец, что приличествовало ей, как чистокровной знатной волшебнице, что казалось особо заманчивым и притягательным сейчас, когда нависла угроза, что этот новоявленный кузен Малфой отберет у ее семьи немногое оставшееся.
Склизкое и кислое послевкусие страха. А вдруг Эдвард тоже сочтет неприемлемым этот сговор и взбунтуется? Если не сейчас, то потом, когда повзрослеет, когда ему понравится какая-нибудь девочка, не Сатин. Его родители, конечно, сразу разорвут помолвку, не будут настаивать на своем и перечить единственному сыну. И им не составит труда найти более выгодную партию.
Ей хотелось разрыдаться, но следовало держать себя в руках и с милой послушной улыбкой кивнуть на вопрос матери: «Конечно, я рада, мамочка!».
Эдвард выжидающе молчал, и она вздохнула, снова вытерев об платье за спиной вспотевшие ладони. Во рту пересохло, на языке ощущался противный вкус тошноты, она с удовольствием выпила бы глоток холодного лимонада. Но зачарованный бокал был разбит, а Эдвард ждал ответа, и взгляд его черных глаз становился все тяжелее и яростней.
— Я рада, — повторила она свой ответ, проговорив про себя еще раз эти два коротких слова. «Я ра-да»
Напряжение, повисшее между ними, ослабло, и она как-то отстраненно удивилась: неужели Эдварду небезразлично ее отношение к происходящему?
— Хорошо. Папа считает, что нужно придерживаться старых традиций, если мы намерены сохранять чистоту крови, и я с ним согласен. Но, Сатин…
Как странно, они с Эдвардом пока одного роста, но почему-то сейчас ей казалось, что он нависает над ней, закрывая солнце.
— Мне очень не нравится, если я чего-то не понимаю, или когда от меня что-либо скрывают. А сегодня твое поведение было непонятным. И ты что-то недоговариваешь. Я думал, что знаю тебя как себя, но кажется, это не так. Мне это не понравилось.
Она набрала в грудь воздуху, но Эдвард словно лишил ее речи своим темным взглядом.
— Запомни, мне это не понравилось, — еще раз произнес он и придвинулся к ней еще ближе, она даже немного попятилась.
Он коснулся ее локона, выбившегося из-за уха, погладил почти нежно и внезапно дернул, намотав на палец. Боль обожгла висок, она даже прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Эдвард, похоже, остался доволен ее покладистостью. Он отпустил прядку и кивнул.
— Здорово, что мы так понимаем друг друга. Ладно, пошли, пока Уилл не слопал все пирожные, это для него раз плюнуть, ты же знаешь.
Эдвард уже, наверное, давно сидел на прохладной террасе, а Сатин все еще медленно брела по выложенной камнями дорожке, под беспощадным солнцем и равнодушными деревьями, с кровью из прокушенной губы, засохшей на подбородке и стянувшей кожу, утихающей болью в виске. Глаза жгло. То ли от яркого солнца, то ли от пота, то ли от чего-то иного.
«А вот он… он никогда так не сделает… он другой...» — крохотной бабочкой порхала одна единственная мысль, и Сатин скорее умерла бы, чем призналась себе, что этот бессвязный «он» — гадкий кузен, дрянной мальчишка, грязнокровный выскочка Александр Грейнджер Малфой.
* * *
— Сэр, к вам посетительница, — секретарша почему-то шептала, аккуратно и опасливо прикрывая за собой дверь, чем немало удивила Гарри. Голос миссис Пикс, как правило, отличался высотой и колоратурой, а в кабинет она врывалась так, словно за ней гналось стадо разъяренных соплохвостов.
— Ну и? Сейчас как раз время приема посетителей по личным вопросам, если не ошибаюсь. Четверг, три часа пополудни.
Гарри с облегчением отодвинул от себя внушительных размеров, переплетенный в кожу талмуд с витиеватым и зубодробительным латинским названием — подшитый свод законов о Запретном волшебстве, датируемый восемнадцатым веком, который, по личной просьбе Министра, должен был проштудировать до завтрашнего утра, дабы выискать небольшое, но очень важное приложение к закону о применении Защитных чар в местах скопления маглов.
— Да, но это.… Это… — волшебница прерывисто вздохнула, словно ей не хватило воздуха, и выпалила, — это миссис Делэйни!
Гарри неверяще хмыкнул, секретарша яростно закивала.
— Да, сэр! Точно! Уж ее-то я узнаю из тысячи! Это она!
— Мы не можем не принять миссис Делэйни, нет никаких оснований для отказа в аудиенции. Проведи ее, Аврора.
— Сэр, может быть… позвать кого-то из отдела? Вашего зама, например. Так, на всякий случай.
Гарри бросил на миссис Пикс самый выразительный взгляд, на который был способен, и бедная секретарша быстро исчезла за дверью, залившись краской от осознания собственной оплошности.
Невысокая и хрупкая черноволосая женщина в дорогой мантии судорожно сжимала в руках сумочку и озиралась по сторонам с таким видом, словно попала в ночлежку для бездомных, а не в огромный, заваленный самыми разнообразными и невообразимыми магическими артефактами, приборами, сигнулами, свитками, инкунабулами, колдо-фотографиями и еще чем-то непонятным для непосвященных кабинет Главного Аврора. Гарри и вошедшая вслед за Пэнси секретарша обменялись взглядами в выжидательной тишине.
— Здравствуй… Я… мне… могу ли я поговорить с тобой? — выдавила наконец Пэнси.
— Поговорить? — Гарри даже забыл ответить на приветствие и изо всех сил постарался не показать своего изумления.
Нынешнего прославленного главу Аврората миссис Делэйни, также небезызвестная благодаря своим родственным связям, не выносила со времен учебы в Хогвартсе. И все же миссис Делэйни, в девичестве мисс Пэнси Паркинсон, здесь, в Аврорате? У него в кабинете? По собственной воле? Хочет поговорить? Помилуйте, должно быть случилось что-то из ряда вон выходящее! Например, восстал Волдеморт, гоблины пожертвовали огромную сумму на благотворительность, сборная России по квиддичу выиграла мировой чемпионат.
Однако, насколько Гарри мог припомнить их давнее, скудное по части общения школьное прошлое, Пэнси не интересовалась квиддичем и тем более настолько, чтобы решить обсудить игру любимых команд именно с ним. О ее достаточно широкой благотворительной деятельности он слышал краем уха, но все же был далек от мысли, что она пришла с предложением вступить в их сплоченные ряды светских филантропов и меценатов. А если бы возвратился из адова пекла Темный Лорд, дочь Пожирателей Смерти просто учтиво пригласила бы его на чашку чая.
— Это очень важно. Пожалуйста…
«Она просит?! Пожалуйста?!!»
Еще немного, и он взорвется от любопытства.
— Ну…. садись. Чай, кофе?
— Воды.
— Миссис Пикс, пожалуйста, принесите минеральной воды.
Секретарша негодующе передернула плечами, но все же принесла бутылку «Перье» и пару стаканов, а потом удалилась по молчаливому приказу шефа, даже подрагивающим пучком волос на затылке выражая решительный протест против подобных посетителей.
Пэнси не взяла стакан и не села. Она прошлась туда и сюда, коснулась корешков книг на полках, дотронулась до одного из Проявителей врагов, наблюдая, как медленно мутнеет блестящая поверхность его экрана. Сумочка по-прежнему была крепко сжата в ее руках.
Из приемной, благодаря неплотно закрытой двери, было слышно перешептывание, приглушенные ругательства с поминанием небезызвестного Мерлина вкупе с предметами его исподнего и неприятные звуки сигнализации от попыток применения магических средств прослушки, с которыми были не согласны наложенные им собственноручно заклятья звукоизоляции. Видимо, его недалекая секретарша решила, что шефу может грозить страшная опасность от женщины, благополучно прошедшей все кордоны министерской проверки посетителей (весьма и весьма тщательной, проверенной и испытанной едва ли не на драконах), и все-таки притащила его заместителя вместе с теми аврорами, которые имели несчастье попасться ей на глаза. Похвальная предосторожность, ничего не скажешь.
Пэнси наконец обернулась, и Гарри с удивлением, ставшим почти привычным, увидел в ее глазах слезы, готовые вот-вот хлынуть. Женских слез он не выносил и всегда терялся в подобных случаях. К счастью, его жена почти никогда не плакала. Он был готов запаниковать, но Пэнси взяла себя в руки и, судорожно сглотнув, присела на краешек кресла для посетителей. Ее осанка была неестественно прямой.
— Быть может, ты все-таки объяснишь причину своего визита? К вам приходили из Департамента магического правопорядка?
— Нет.
— Департамент по магическим правонарушениям?
— Нет.
— Вызвали в Визенгамот?
— Нет!
— Невыразимцы?
— Упаси Мерлин, нет!
Пэнси вскинула недоуменный взгляд.
— Почему они должны были прийти к нам? У Элфрида нелады с законом?
Гарри развел руками.
— Я просто предполагаю, что могло случиться, если ты здесь и в таком состоянии. На мой взгляд, только джентльмены из этих контор могут всерьез и надолго лишить человека покоя. И из Аврората. Но за Аврорат отвечаю я. Итак?
Пэнси все не решалась, мяла носовой платок, кусала губу, а Гарри терпеливо ждал. В глубине души он был обескуражен. Не более, чем год назад, эта женщина бросала ему в лицо презрительное: «Магловский прихвостень!» и величаво, как королева, удалялась по длинному коридору гавайского отеля, на что Джинни за его плечом взрывалась бурным возмущением.
Разительная перемена.
— Я… пришла… просить, — наконец выдавила из себя Пэнси, окончательно растерзав кружево на мелкие клочки.
Гарри ждал.
— Не мог бы… ты… вы… хотела попросить об услуге… об одолжении… может быть, не все так плохо…
Гарри ждал и поражался собственной выдержке. Кто-то, помнится, заявлял, что запасы терпения некоего Поттера исчерпываются, если максимум через пару минут не изложить суть дела. Отнюдь!
— Я пришла просить за мать, — Пэнси словно выталкивала из себя слова, — я навещаю ее в Азкабане… Она… она в ужасном состоянии. Она давно сошла с ума, постоянно заговаривается, даже не узнает меня. Она… наверное… скоро умрет, потому что там нельзя жить. Просто невозможно! Я еще поражаюсь, как долго она смогла… ведь отец умер уже шесть лет назад…
Слезы все-таки хлынули. Гарри подал ей стакан воды, и она приняла его с благодарностью.
— Что ты хочешь от меня?
Женщина нерешительно прижала руку к груди.
— Могу ли я… нельзя ли забрать ее оттуда?
В глазах, обметанных синими кругами, на осунувшемся лице, потерявшем краски, во всех ее движениях была горячая и неистовая мольба.
— Под мою полную ответственность! Она не выдержит больше. И приговор… слишком суров. Она ведь была Пожирательницей только номинально, не делала ничего… такого… в отличие от других.
— Согласно решению заседания Верховного Суда Визенгамота номер четыре тысячи двести двадцать три дробь восемь от одиннадцатого июня две тысячи пятого года, «ВСЕ лица, у которых обнаружена так называемая Черная Метка, ВСЕ лица, причислявшие себя к Пожирателям Смерти и подчинявшиеся черному магу Томасу Нарволо Реддлу, известному под именами Лорд Волдеморт или Темный Лорд, ВСЕ лица, замеченные в умышленном и злокозненном причинении магического, физического, морального, материального или какого-либо иного ущерба магам и маглам, косвенно или напрямую виновные в причинении смерти магам и маглам, подвергаются заключению в Азкабан. Срок заключения — вечность. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит», — сухо процитировал Гарри, в душе чертыхаясь. И чему он так удивлялся?
— Я знаю, но быть может, существует возможность, хоть самая ничтожная? Я писала прошения о помиловании, но совы приносят только казенные отписки с отказом. Она не опасна, она даже не помнит, кто она такая. Я найму лучших сиделок, сама буду присматривать за ней. Клянусь, вы сможете каждый день проверять ее! Пожалуйста, прошу…
Гарри нервно побарабанил пальцами по столу. Формально она права. Луиза Паркинсон не была ни в чем замечена, ни в чем не замешана, людей не убивала, не пытала, не мучила. Но в ее доме нередко появлялся Волдеморт, а она сама имела несчастье носить на руке знак черного черепа. Высокие судьи Визенгамота одиннадцать лет назад были единодушны в своем приговоре, и открытый суд бурно его приветствовал.
— Это не в моих полномочиях. Я всего лишь начальник Аврората, наше дело — ловить преступников, а не судить и наказывать.
— Но у тебя связи… — Пэнси сгорбилась в кресле и уже совсем не напоминала надменную волшебницу, гордящуюся таким сомнительным достоинством, как чистая волшебная кровь в ее жилах, — все знают, что сам Министр Магии прислушивается к твоему мнению, и ты на короткой ноге с большинством начальников Департаментов. И твой тесть — один из чародеев Визенгамота. Может быть, ты сможешь… как-то через них… В конце концов, ты же — Гарри Поттер!
Гарри уже начал раздражаться от очевидной бессмысленности разговора.
— Да, меня зовут Гарри Поттер. И все знают, что я никогда не использую свое служебное положение и личные связи. И тем будет резонанснее, если я начну просить за Пожирательницу Смерти! Я, «тот самый Гарри Поттер»!
Пэнси уткнула лицо в ладони, ее плечи содрогались.
— Ты не отказался от сына Драко Малфоя, — вдруг глухо произнесла она, — он живет в твоем доме, дружит с твоей дочерью. Ходит множество слухов, от самых непристойных до смешного нелепых. Но… я знаю, я догадываюсь, почему ты принял Александра. И надеялась, что ты сможешь понять…
В дверь постучали. Гарри не успел откликнуться, как она распахнулась, и вошла Мораг МакДугал с пухлой папкой в руках, зловеще шипевшей от обилия рдеющих огнем печатей. Аврора из-за ее спины торопливо объявила: «К вам заместитель начальника Департамента магического правопорядка, по срочному делу!», окатила Пэнси недобрым взглядом и сквозь зубы довольно внятно проскрежетала в ее сторону: «Сидят тут всякие, работать мешают!». В свою очередь за Авророй безрезультатно пытались спрятаться четыре аврора, с наполовину плутовскими, наполовину виноватыми выражениями торопливо сворачивавшие Удлинители ушей. Гарри знал, что эти детские игрушки, придуманные не в меру талантливыми братьями его жены, работают иногда куда эффективней заклятий и чар. Он незаметно погрозил кулаком своим ретивым подчиненным, чересчур пекущимся о безопасности шефа, поспешил поплотней прикрыть дверь и на всякий случай наложил еще одно заклятье «Муффлиато».
— Гарри, я насчет пересмотра дела триста двадцать три по категории СБ, подкатегория М. Настаиваю на предумышленном преступлении, отягченном применением магических артефактов, и переквалификации его под твою юрисдикцию. Это может потянуть на нарушение пунктов два пять и четыре восемь закона об агрессивном волшебстве.
Мораг не удостоила взглядом Пэнси, прошествовав мимо, как будто в кабинете никого не было. А та подняла голову и устало взглянула в суровое неулыбчивое лицо.
— Мораг? Ты?
Беловолосая женщина только дернула подбородком, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
— Я говорила с шефом и Тони, они считают также. Это дело не в компетенции наших Департаментов.
Гарри развел руками. Ему было неловко. Наверняка, это опять же Аврора успела сбегать в соседний Департамент и растрезвонила, кто к ним пришел. Он ее уволит со следующего месяца к чертовой матери! Или, на худой конец, наложит заклятье Немоты, перед этим проведя обстоятельную беседу на предмет пунктуального следования должностным обязанностям.
Пэнси сделала еще одну попытку.
— Как поживаешь? Мы давно не виделись.
— Давно, — Мораг резко обернулась, белоснежные волосы хлестнули ее по щеке, — очень давно! А ты как поживаешь, дорогая Пэнси? Что тебя привело к нам? Как твой супруг? Все продолжает настаивать на том, что его, бедняжку, заколдовали, оклеветали и он ни в чем не виноват? А как родители? Им уютно в Азкабане? Ведь там их старые знакомые — дементоры, а в соседних камерах сплошь избранный круг, те, с кем они привыкли поддерживать отношения, не так ли?
Пэнси побледнела так, что лицо казалось бумажной маской, а глаза — черными дырами в ней. Гарри поморщился и решительно прервал Мораг, собиравшуюся еще что-то сказать:
— Ладно, сейчас посмотрим. Пэнси, ничем не могу тебе помочь.
Женщина прерывисто вздохнула и поднялась.
— Наверное, не стоило даже и пытаться… В глубине души я знала, что ничего не получится. Только… — голос ее дрожал, как струна, — только я бы хотела спросить — почему такая несправедливость? Почему мы как изгои? Наши просьбы и прошения заведомо обречены на отказ, на нас косятся так, словно подозревают во всех смертных грехах. Дежурный маг на входе проверял мою палочку в два раза дольше, чем у других. В лифте, едва я вошла, все замолчали, и могу поклясться, я почти слышала их жалкие трусливые мысли. Один из твоих зеленых авроров готов был задержать и сопроводить меня в Азкабан, если бы я имела неосторожность просто держать волшебную палочку в руке. Наверное, это было бы квалифицировано как магическое нападение в стенах Министерства. Почему? Прошло столько лет, виновные получили свое наказание, а как быть тем, кто не замешан в том, что творил Темный Лорд? Тем, кто был лишен права выбора? Тем, кто вынужден был идти за Ним, спасая жизни своих близких?
Пэнси резким движением закатала рукава мантии.
— В Азкабане умер мой отец, и сошла с ума мать. В Азкабане мой зять, а сестра одна растит двоих детей. Но мои руки чисты, и у моего мужа тоже. И все равно для вас мы почти так же запятнаны прошлым, как и Темный Лорд. Когда…
— Несправедливость? Не было выбора? — Мораг с яростно горящими глазами скользнула почти вплотную к Пэнси, — о чем ты говоришь? Если под словом «мы» ты имеешь в виду всю вашу чистокровную шваль, которая поспешила склонить шеи перед змеиноголовым ублюдком, то не может быть никакой речи о несправедливости. ВЫ это заслужили! Это ВЫ подобострастно называли его Лордом! Это ВЫ своим бездействием и покорностью, молчаливым согласием, одобрением исподтишка вложили ему в руки такую власть, о которой он и не мечтал! А ведь никто не отнимал у ВАС свободу! Моя мать осмелилась отказаться от предложения стать Пожирательницей Смерти, ее убили, но она осталась свободной!
Гарри осторожно отвел от Пэнси дрожащую, готовую наброситься Мораг. Мораг была права и имела полное право так говорить, но ему почему-то было неудобно. Пэнси, шатаясь, отступила к двери. На пороге она выпрямилась и, крепко сжимая в руках сумочку, так что пальцы посинели, тихо обронила:
— Темный Лорд не знал, что такое милосердие и прощение. Эти слова были для Него пустым звуком. Не повторяйте Его ошибок.
К чувству неудобства прибавилась досада, даже неловкость. Гарри нахмурился и одернул себя. Черт подери, еще не хватало, чтобы он почувствовал себя виноватым и принялся извиняться перед Пэнси за несдержанность Мораг!
— Что просила у тебя эта двуличная гадина? — с ожесточением процедила Мораг, — похлопотать за родственничков? Ах, Гарри, помоги, во имя нашей совместной учебы в Хогвартсе! Ах, замолви за них словечко, они ведь такие белые и пушистые!
Честно говоря, Гарри иногда побаивался ее, особенно вот в таком состоянии.
— Угадала. Она просила помилования матери.
— Да? Я даже не удивляюсь. Ты посмотри, какие они сейчас смирные, тихие, покладистые. «Мы ничего не делали, это все он виноват! Ах, почему к нам так относятся?». Нет, Гарри, никому из них нельзя верить, и они не заслужили сочувствия.
Она швырнула папку, которую все еще держала в руках, на стол, подняв облако пыли, чихнула и сердито поджала губы:
— Твоя болтливая секретарша когда-нибудь делает здесь влажную уборку? Похоже, хозяйственные заклятья не по ее части.
Гарри улыбнулся и сделал приглашающий жест.
— В прошлом месяце, когда метеомаги намекали на очередное повышение зарплаты, у меня тут порезвилось несколько локальных бурь. Можно сказать, что уборка имела место быть. Садись. Что там с делом Кута? Давай позовем нашего умника Голдстейна и вместе посоображаем.
— Тони с утра не было, подозреваю, что Сюзи наконец потащила его к колдомедикам. Чтоб меня Волдеморт побрал, но мы все работаем на износ, Гарри. Послать бы все, к дьяволу все, — Мораг потерла виски и утомленно опустилась в кресло, которое несколько минут покинула Пэнси, — голова чертовски разболелась. Этот дурак Кут имеет наглость утверждать, что знать не знает, почему мать его жены, миссис Турпин, пустила корни в гостиной собственного дома. Якобы у него есть алиби, он в это время в ее огороде, по ее же просьбе занимался прополкой бородавчатой брюквы и вразумлением обнаглевших садовых гномов. Возмущается обвинениям и строит из себя оскорбленную невинность.
— Но это же не тянет под мою юрисдикцию, хотя задержание и производил Аврорат, — удивился Гарри, — все знают, что Кут терпеть не может свою тещу, и это обоюдно. Они регулярно попадают в Мунго после особенно бурных выяснений отношений. Это можно квалифицировать как обычное семейно-бытовое…
— Я знаю, — перебила его Мораг, прикрывая глаза и откидываясь на спинку кресла, — извини, мне сегодня с утра пришлось лично разобрать двадцать три подобных дела. Джоркинс совсем распустил отдел, практически половина дел уходит на дорасследование или перепроверку, а координировать это приходится мне. Гарри, надо что-то делать.
— Через месяц Джоркинсу исполнится семьдесят, и мы с почестями проводим его на заслуженную пенсию, — успокаивающе произнес Гарри, — ты займешь его место и перетряхнешь весь отдел, СиДи давно дал тебе добро.
— Еще месяц! — Мораг откинула с лица седую прядь, — я не выживу, если мне опять придется успокаивать сумасшедших старух, уверенных, что они видели воскресшего Темного Лорда в собственном камине, или гоняться за подростками, угнавшими чужие метлы. Я сойду с ума! А тут еще эта Паркинсон. Гарри, ты слишком добр, надо гнать их, не допуская дальше приемной.
Гарри покачал головой.
— Тогда чем мы будем отличаться от них?
— Плевать! — сверкнула темными глазами женщина и порывисто встала, странно похорошев, осветившись изнутри горячечным пламенем уверенности в своей правоте, — они причинили так много зла, что не отмоются от него и до Страшного Суда. Они убивали людей, разрушали семьи, они…
Гарри положил руку на ее плечо и ободряюще стиснул.
— Мораг… что, Джеффри стало хуже?
Мораг сникла, лицо вмиг словно постарело на десяток лет.
— Да, — прошептала она и вцепилась в его руку с такой силой, что Гарри невольно поморщился, — он… он перестает узнавать меня и сына. Вчера я переодевала ему мантию, и он так жутко взглянул на меня и отстранился. У него был совершенно бессмысленный взгляд, Гарри! Совершенно! А потом он спросил: «Вы кто? Кто вам дал право входить в мои комнаты?», и я чуть не умерла, выбежала и едва сумела успокоиться, чтобы не увидел Гай. А сегодня он накричал на Гая и сказал, что нельзя пускать в дом незнакомых мальчишек. Мальчик едва не заплакал, он любит отца, так заботится, все каникулы не отходит ни шаг, хотя я пыталась уговорить его хотя бы встретиться с друзьями. И слышать такое… Это невыносимо!
Гарри неуклюже погладил ее по плечу, искренне сочувствуя, но не зная, как помочь. Мораг опекала своего кузена Джеффри МакНейра после того, как авроры нашли того в собственном доме в каком-то туманном состоянии, разговаривающим с портретом недавно умершей жены. Рядом заливался плачем ребенок, их сын. Он почти никого не узнавал, кроме Мораг, обращался в пустоту, разговаривая с Вивьен и каким-то Фебом, жил в своем изолированном мире. Беспомощный и рассеянный, он не мог даже колдовать. Домовики МакНейров рассказали, что молодого хозяина заколдовал его же собственный отец, желая подчинить своей воле, чтобы после смерти госпожи Вивьен женить на какой-то богатой девице. Однако молодой хозяин впал в беспамятство, а потом режим Темного Лорда пал, и старший МакНейр был убит в Малфой-Менор.
На суде Визенгамота Мораг свидетельствовала в пользу Джеффри, и дом и наследство были оставлены маленькому Гаю, опекуншей которого, конечно же, стала Мораг. Когда он был совсем мал, она нередко приносила его в Министерство, опасаясь оставлять с мало что понимавшим отцом, и весь ее отдел возился с голубоглазым вихрастым мальчишкой, живым и шустрым, успевавшим и попробовать на зуб неосторожно оставленные волшебные палочки, и залепить шариком из жеваной бумаги в лоб вызванному для допроса свидетелю, и своим первым же волшебством защитить Мораг от грозившей, по его мнению, опасности. Колин Криви не на шутку растерялся, когда прямо над ним, вознамерившимся поцеловать свою девушку, разразилась узконаправленная гроза, а слабый разряд молнии заставил волосы встать дыбом. Он потом тихо чертыхался, видя широкую ухмылку Гая, но больше не осмеливался проявлять знаки внимания в присутствии малыша. Гарри с удовольствием видел, что Гай МакНейр растет умным и способным мальчиком, и ему очень нравится Аврорат. Глаза Гая загорались восторгом при виде боевых авроров в черных куртках из драконьей кожи с массивными серебряными заклепками, шумных, веселых, уверенных в себе. А уж в Аврорат мальчик входил вслед за тетей с неподдельным благоговением и восхищением, словно в храм. Мораг с усмешкой и скрытой гордостью говорила, что он влюблен во всех авроров сразу и мечтает хоть раз пройтись в кожаной куртке и, небрежно поигрывая палочкой, рявкнуть во всю глотку хриплым голосом, подражая Колину: «Аврорат! Вы задержаны по обвинению в применении Темных искусств!».
«И кажется, мир замер в этот миг, потрясенный. Смолк шум деревьев. Ветер тихо прильнул к земле. Облака застыли на месте. Захлебнулись и замолчали птицы. Земля прервала свой извечный бег. А вереск на пустошах протянул свои ветви к небу, моля за тех, кто бродит во тьме забвения по дорогам страдания, оставив за собой свет и тепло родного очага», — вдруг нараспев продекламировала Мораг и криво усмехнулась, — не обращай внимания.
— Я могу чем-то помочь? — спросил Гарри.
— Нет, ты же знаешь. Все испробовано и не по одному разу.
— Давай проконсультируемся с Падмой. Говорят, она в своей клинике в Дублине просто чудеса творит.
Мораг вздохнула и поднялась.
— Падма — прекрасная целительница, не колдомедик, а именно целительница. Я обращалась к ней полгода назад. У Джеффри наступило улучшение, правда, временное, как она и предупреждала. Ладно, Гарри, прости за нытье, я пойду. Болван Кут на этот раз не отделается безобидным штрафом, так и знай. Может быть, работа на общественных началах в драконьем питомнике научит его вежливому обращению с престарелыми дамами, которые обожают вызывать авроров по первому подозрительному шороху.
— Вряд ли. Угораздило же этого баламута Ричи жениться на дочери самой мнительной и сварливой ведьмы во всей Англии! — пробормотал Гарри и привычным жестом взъерошил волосы. Его собственная теща грешила лишь гиперопекой и желанием как можно чаще собирать по пятницам у себя в «Норе» всех своих детей со всеми их отпрысками.
Мораг скорчила гримасу непонимания, забрала папку с шипящими печатями и направилась к выходу.
— Ты всегда можешь рассчитывать на нас с Джинни.
Женщина кивнула и исчезла еще до того, как едва слышно хлопнула дверь. То ли трансгрессировала, то ли просто быстро прошла через приемную. Сколько Гарри помнил, Мораг всегда была стремительной, как ветер, острой, как лезвие меча Годрика Гриффиндора, и жесткой почти до жестокости. Она отлично ладила с Роном, сходясь во взглядах на черно-белый мир — «либо с нами, либо против нас». А вот Колину с ней приходилось нелегко. Он, хоть и стал аврором совсем мальчишкой, в неполные семнадцать лет, все-таки терпимее, снисходительнее, не столь категоричен и резок. Наверное, поэтому они до сих пор не женаты. А может быть, всему виной гордость Мораг, не терпящая жалости и не позволяющая принимать ничьей помощи, если только дело не касается Джеффри и его лечения. Один Мерлин их разберет, если честно. Но Колина жаль. К невеселому в последнее время виду своего обычно жизнерадостного, легкого на подъем, разговорчивого заместителя Гарри никак не мог привыкнуть. Разговоры по душам не помогали, Колин только вяло отшучивался и уверял, что подхватил вирус «унылого гриппа» на торфяных болотах Фейкнема, куда недавно переехали его отец и мать, «неприятно, но не заразно, клянусь». На обыденных аврорских делах его уныние никак не сказывалось, и Гарри знал, что в любом сложном, щепетильном или зашедшем в тупик случае по своему ведомству может положиться на Колина Криви. Однако же, что из этого следует? Да ничего.
Гарри неохотно вернулся к талмуду. Нудная, но обязательная работа с бумагами (обычно с истошно визжащими при малейшей оплошности печатями и кусающим за пальцы грифом «Совершенно секретно») всегда выбивала из колеи. Он с большей охотой провел бы парочку рейдов или задержаний, чем копался в пыльных завалах полузабытых, но все еще имеющих силу уложений или, в силу должностной обязанности, вникал в хитросплетенные словеса новых законопроектов, проталкиваемых ушлой порослью молодого чиновничества. С этой стороны пост главы Аврората его несколько угнетал.
С трудом продираясь сквозь дебри староанглийского, он тоскливо мечтал о потоке посетителей, сегодня донельзя чахлом. Конечно, по личным вопросам кабинет Главного Аврора в основном осаждали авроры. Аврорат, после событий двенадцатилетней давности возглавляемый ныне Гарри Поттером, внушал в равной степени глубокое уважение и некоторое опасение. Среди выпускников Хогвартса авроры стояли едва ли не на первом месте в списке вожделенных профессий. Но тем труднее было стать аврором, и Гарри лично следил за ежегодным набором юных дарований. Так или иначе, Аврорат не был местом, куда простые маги могли прийти пожаловаться на соседей, распустивших своих книзлей, шишуг и прочую живность, на погоду в кабинете, испорченную завистливым коллегой, или же наглеца, якобы похитившего дочь с самыми гнусными намерениями (было и такое! Правда, потом выяснилось, что дочка той волшебницы сама страстно хотела, чтобы ее похитили). В этом смысле, например, Пенелопа Энтвистл, глава Департамента социального обеспечения магического населения, всегда бурлящего от напора алчущих социальной справедливости посетителей и стонущего от завихрений порчи и проклятий, могла завидовать ему до неосознанного сглаза. Но и ему иногда приходилось принимать в день до полутора десятка волшебников, которым так или иначе необходимо было его личное участие в решении их проблем. Сегодня же он имел честь зреть и внимать лишь Пэнси Паркинсон, вернее, Пэнси Делэйни.
Против воли он снова задумался о ее, не то чтобы неожиданной, но все же достаточно необычной просьбе. Кто бы мог подумать, что Пэнси опустится до столь унизительного поступка — жалкой мольбы о снисхождении? Причем обращенной к Гарри Поттеру, презираемому и ненавидимому их великосветской кликой до глубины души!
Гарри невольно хмыкнул, припоминая неудобство, досаду, неловкость, непонятно с чего вдруг заколовшие внутри при отказе. Не отмахнулся ли он от чего-то мелкого, но, как оказалось впоследствии, важного? Нет, бессмысленность и рассусоливание соплей. Пожирателям Смерти не полагается помилование. А из Азкабана никогда не отпускали осужденных по всей строгости закона преступников, даже их тела принимала в себя каменистая земля острова, на котором находилась тюрьма. Этот порядок не менялся ни при каком Правительстве. И стражами оставались те же дементоры. Этим тварям, наверное, было без разницы, чьими душами питаться — виновных и невинных, своих бывших соратников или их врагов. При одной мысли об этом становилось мерзостно. Когда Дирборн предложил расплодившимся, но безжалостно уничтожаемым дементорам перемирие и возможность вернуться к тому существованию, которое они вели до войны, Гарри возмутился, а Эрни МакМиллан пришел в неистовство. Всю его семью убили дементоры, когда по приказу Волдеморта пришли искать беглого аврора Эрни. Какое может быть перемирие?! Они перебили немало этих исчадий тьмы и намеревались истребить всех. Почти полночи Кларк объяснял, раскладывал все варианты, уговаривал, убеждал. Дементоры размножались от тумана и сырости, эманаций боли, безысходности, тоски, а этого в старой доброй Англии хватало. И пока есть люди с их человеческими чувствами, будут и дементоры. Это неизбежное зло. Так не правильнее ли держать это зло под колпаком? Не давать ему расползтись? Гарри, Эрни, Рон и другие, поразмыслив, вынуждены были согласиться.
По спине невольно пробежали ледяные пальцы, когда он представил Азкабан и его узников. Это плата за их жестокость, бесчеловечность, за горе, которое они принесли слишком многим, за смерть, которую они щедро сеяли. И беспрецедентным будет, если он вдруг вызволит кого-то из застенков страшной тюрьмы лишь потому, что тот сошел с ума и уже не тот человек, которым был прежде. В свое время маги, называвшие себя Пожирателями Смерти, знали, на что идут, и это был их выбор. Мораг права, их настигло справедливое возмездие.
— Департамент регулирования и контроля за магическими существами на втором этаже. Что? Куда? Постой, стой, тебе говорят! Нет, он занят! Занят, я же сказала, сэр Гарри Поттер сейчас очень занят, ему не до тебя!
Гарри оторвался от порядком поднадоевшего талмуда и с интересом прислушался, пытаясь угадать, кого так настойчиво выпроваживала Аврора. Посетитель явно не был аврором или работником Министерства, не имел высокого социального статуса, чинов и регалий и, вероятно, обладал застенчивым характером, не позволяющим осадить секретаршу за столь неучтивое обращение. Впрочем, гадать долго не пришлось, посетитель, вернее, посетительница, буквально вкатилась в кабинет, минуя преграду в виде Авроры, в беспомощной и смешной позе приклеившейся к собственному столу. Секретарша размахивала руками, сердито таращила глаза и кричала, но, увы, совершенно безгласно. Домовичья защитная магия иногда приобретала причудливое выражение.
Гарри не сдержал смеха, тщательно заглушив его кашлем, чтобы Аврора, упаси Мерлин, не подумала, что ее шеф чересчур беспечен. Домовиха, умудрившаяся столь изощренно нейтрализовать помеху, бросилась ему в ноги.
— Эй! — он растерянно наклонился, поднимая ее за костлявые плечики, — эй, что случилось?
Домовиха была чумаза, худа, как скелет, и ее сморщенное лицо украшали свежие кровоподтеки и ссадины. О рабской принадлежности к чьей-то семье, помимо этого, свидетельствовала и ее одежда, состоявшая из рваной разноцветной наволочки, поверх которой была повязана еще одна не менее грязная тряпка, видимо, долженствующая изображать передник.
— Господин сэр Гарри Поттер! Минни умоляет спасти ее хозяина! Минни просит! — запричитала домовиха, опять падая перед ним ниц и норовя поцеловать ботинок, — сейчас же, надо спасти быстро! Хозяин может умереть!
Однако же! Еще ни разу к нему на прием не приходили домовые эльфы, причем просящие о помощи.
Домовиха залилась такими горькими слезами, ломая руки, что Гарри невольно подивился. Судя по неприглядному виду, хозяин ее особо не баловал, наверняка, наказывал за малейшую провинность, но она осмелилась прийти в Министерство Магии, в Аврорат, и просить о помощи не себе, а ему. Слепая верность этих созданий своим зачастую бессердечным и безжалостным хозяевам, их нежелание получить свободу, несмотря на все старания Департамента по магическим существам, до сих пор приводили его в неподдельное изумление.
— Ну-ну, успокойся, — как можно мягче сказал он, снова поставив домовиху на ноги, — конечно, мы сделаем все, что в наших силах. Кстати, может, отпустишь мою секретаршу?
Домовиха всхлипнула, обернулась, вроде бы взмахнула рукой, и в следующее мгновение Аврора обрела свободу и голос, в чем Гарри немедленно раскаялся. Право слово, можно было бы и помедлить с ее освобождением.
— Аврора, будьте добры, принесите воды! — быстро прервал он поток стенаний на бессовестных посетителей, без всякого почтения прорывающихся к занятым магам.
Домовиха, похоже, даже не обратила внимания на возмущение Авроры, потому что рыдала, не переставая. Разбитое лицо стало еще более кошмарным, нос опух и напоминал перезрелую сливу, круглые глаза превратились в щелочки, ее била дрожь.
— Постарайся успокоиться и расскажи, что привело тебя ко мне, — он усадил домовиху в кресло для посетителей, протянул стакан воды и вспомнил Пэнси, тоже плакавшую в этом самом кресле два часа назад. Сегодня его кабинет, фигурально выражаясь, утопал в женских слезах, неважно, лились они из глаз волшебницы или домовихи.
— Хозяин, хозяин Минни умирает! Спасите его, сэр господин Гарри Поттер, спасите! Пожалуйста! Темное колдовство на хозяине! Он стал большой, а он не большой! Так не должно быть! Старый хозяин хотел убить хозяина Минни! Сделал плохое, злое колдовство!
Понять что-либо из сумбурных сбивчивых воплей, перемежающихся рыданиями и сморканиями, было совершенно невозможно. Гарри старался успокоить несчастную, но без особого результата.
— Господин сэр Гарри Поттер должен спасти его! Минни знает, господин сэр Гарри Поттер добр и справедлив, он не откажет! Хозяин, мой бедный хозяин!
Он терпеливо выждал момент между очередным всхлипом и невнятным выкриком и как можно тверже сказал:
— Мы поможем твоему хозяину. Но для начала, скажи, как его зовут.
Домовиха икнула и вцепилась в стакан с водой. Отхлебнув разом почти половину, она прошептала осипшим голосом:
— М-м-алфой.
— Что? — Гарри в замешательстве уставился на дрожащее существо, — Малфуа, ты хочешь сказать — Малфуа?
Домовиха яростно затрясла головой и захрипела:
— Малфой! Малфой! Мой хозяин — Малфой! Не Малфуа!
«Какой еще Малфой? Она рехнулась, что ли?» — мелькнуло у Гарри, но тут же внутри неприятно похолодело от слабой, еще неверящей догадки, — «Алекс?»
— Александр Грейнджер Малфой? — выдохнул он, и домовиха снова закивала так, словно это могло хоть как-то помочь ее хозяину.
В голове пронесся рой догадок и предположений, в одинаковой мере безумных и правдоподобных. Как Алекс, Алекс, которого он сам лично отвез к непроходимо тупым и ограниченным маглам Бигсли, оказался вдруг хозяином этой домовихи, черт подери? Она, несомненно, из дома Юбера Малфуа, но как? КАК мальчик мог попасть в дом своего скользкого родственника без его, Гарри, опекунского согласия?! Не врет ли она? Согласно их клятвам верности, домовики могут утаить часть правды или умолчать о чем-либо, если это может повредить их хозяевам. Но при этом еще никогда не удавалось уличить домовика в очевидной лжи, потому что они, в отличие от людей, просто-напросто не умеют лгать или изворачиваться.
Он готов был уже вытрясти из вжавшейся в кресло икающей домовихи все, что ей известно, но она сама начала рассказывать более или менее внятно.
— Малфуа, мой неправильный хозяин, привел маленького хозяина четыре дня назад, сказал, что гость. Но он держал его в доме насильно, не пускал никуда, Запер камин. А потом ночью, вчера ночью, что-то произошло. Хозяина принесли ночью на руках, он спал. Но на самом деле не спал! Малфуа не пускал Минни в его комнату. А когда Минни сумела туда зайти…, — домовиха взвыла и снова залилась слезами, — хозяин был большой! А он не большой!
— В каком смысле — большой? — рявкнул Гарри, не сдержавшись, — Алекс жив?!
— Он жив, но спит! Он спит и большой!!! И ему плохо, Минни это видит!! Если не помочь, он умрет!!! Злое колдовство!
Гарри заскрипел зубами и медленно, пытаясь не ввергнуть домовиху в совсем уж буйную истерику, начал расспросы:
— Твой хозяин — Александр Грейнджер Малфой?
— Да!
— Он сейчас находится в доме Юбера Малфуа?
— Да!
— Он заколдован?
— Да!
— И ему грозит опасность?
— Да! Да! Да! — выкрикнула домовиха, — он умрет! Надо сейчас же, сейчас же! Сэр господин Гарри Поттер должен помочь как можно скорее! Другой домовик сказал, что сэр господин Гарри Поттер — опекун моего хозяина!
— Ты не лжешь мне?
Домовиха от удивления перестала и икать, и плакать, и уставилась на него опухшими глазами.
— Сэр господин Гарри Поттер?
Гарри выругался сквозь зубы, нашаривая на своем столе волшебную палочку.
— Дом Юбера зачарован?
— Да, но не так, как надо, — встрепенулась домовиха, — Малфуа — не Малфой, не имеет права использовать много защиты. Там только Отведи Взгляд и Пройди Мимо.
— Понятно.
Он немного помедлил, раздумывая. Если следовать логике, вначале надо было бы заглянуть к Бигсли, чтобы убедиться, что Алекса на самом деле у них нет, потом уже бить тревогу, идти к Министру и просить санкцию на обыск в доме подозреваемого. Однако пресловутое шестое чувство аврора, о котором когда-то не раз толковал Грюм, уже горячило сознание багровой пульсацией опасности и того, что можно было бы назвать предчувствием беды. Если домовиха все-таки солгала (непонятно зачем), Алекс мрачно сидит в своей тесной комнатушке у Бигсли, и Юбер ни в чем не виноват, то Гарри без сожаления пройдет головомойку у Министра, который будет справедливо возмущен совершенно недопустимой запальчивостью его действий. Если же в доме Юбера действительно обнаружится его опекаемый, причем удерживаемый против воли, под чарами, то Малфуа весьма не поздоровится, это Гарри мог гарантировать со стопроцентной точностью, не заглядывая в пророческий хрустальный шар.
Вызвать Колина и его четверку было делом одной секунды. Аврора осеклась на полуслове, едва увидела его в проеме распахнувшейся чересчур резко двери. В зеркале, висевшем чуть наискосок, он заметил перекошенное, искаженное странным выражением лицо и мельком удивился: надо же, его собственное.
— Шеф, вызывали? — худощавый русоволосый маг заглянул в приемную.
За ним вошли еще четверо магов, одетые по-магловски. Гарри стянул официозную министерскую мантию и заткнул волшебную палочку за специально прилаженную на поясе петлю, проверяя, легко ли она ложится в руку.
— Готовы?
— Всегда готовы, шеф! — сверкнул зубами его зам, — а что, намечается заварушка?
— Нет, — Гарри нахмурился, — Аврора, будьте любезны, ордер на полный магический обыск.
Секретарша, бестолково суетясь, открыла громоздкий железный сейф за своей спиной, из которого выпорхнул золотистый, переливающийся на свету прямоугольник, похожий на визитную карточку. Он бабочкой затрепыхался в воздухе и через секунду сел на руку Гарри. Гарри безжалостно прижал его к ладони и прикоснулся волшебной палочкой. Прямоугольник полыхнул золотым огнем и пропал, вернее, превратился в тонкие полупрозрачные струйки дыма и, разделившись, почти незаметно для взгляда втянулся в волшебные палочки всех присутствовавших в комнате авроров.
— Ого! Гарри, дело пахнет жареным, если ты без санкции Министра намерен огнем и мечом, так сказать, пройтись по чьим-то задним дворам. Что ищем? — Колин внимательно оглядел кончик своей палочки, слабо мерцавший золотом.
— По заднему двору Юбера Малфуа, — дыхание сорвалось, и голос прозвучал низко, с хрипотцой, странным образом усугубив беспокойство, — а ищем ребенка, мальчика двенадцати лет, бледное лицо, темные волосы, худой. По полученной информации, Малфуа похитил его и силой удерживает в своем доме. Глядеть в оба, обыск полный, разрешение на заклятья тоже.
Светлые брови Колина поползли вверх, но он промолчал, мгновенно посерьезнев и весь подобравшись. Его боевая четверка, сильнейшие и искусные волшебники, прирожденные авроры, испытанные, прошедшие вторую войну, тоже не имели привычки задавать лишних вопросов, но Гарри все-таки пояснил:
— Мальчика зовут Александр Грейнджер Малфой, и я — его официальный опекун, не давал своего согласия на посещение им крысиной дыры Малфуа. Так что, ребята, сами понимаете…
Хью Соммерби, Майлз Блетчи, Грейдон Чамберс и Джон Фоссетт понятливо кивнули, даже не показав виду, что удивлены.
Домовиха путалась под ногами, не переставала плакать и что-то лопотать, когда авроры мчались по коридорам Министерства. Встречные работники вжимались в стены и провожали их испуганными или обеспокоенными взглядами. Если сам глава Аврората отправляется на задержание, значит, дело выходит за рамки обыденного.
Гарри грызла тревога, и он мысленно ругал себя без пощады. Все-таки зря, ох как зря, он не настоял на единоличном опекунстве над мальчиком, пусть в обход всем магическим законам. Малфуа, наверняка, применил колдовство, причем из разряда темных. По своей доброй воле Алекс вряд ли ушел бы с дорогим родственником даже от Бигсли, в этом Гарри почему-то не сомневался. И уверен был в том, что намерения Малфуа отнюдь не невинны и чисты, как снег, и он вовсе не жаждал с умилением прижать к сердцу Алекса. Малфуа что-то позарез нужно от мальчишки, недаром он посещал его еще в Хогвартсе, в первые месяцы учебы Алекса. В ноябре или октябре? Не суть важно. Тогда он добивался переоформления опекунства на себя, решив заручиться согласием Алекса, как сказала МакГонагалл. Самоуверенный гад решил, что мальчик-сирота тут же купится на «дядюшку». Однако напоролся на неожиданный отпор. Потом Гарри не раз видел его, ошивающегося вместе с пронырливыми хитроглазыми личностями в Министерстве. Однако не потрудился сопоставить факты и прийти к выводу о том, что не мог Малфуа, разорившийся, проигравшийся в прах, находящийся на грани полного банкротства, так легко отступиться от неведомо откуда взявшегося несовершеннолетнего родственника, которому, оказывается, было завещано все родовое наследие богатейшей в свое время чистокровной семьи. Тогда еще следовало озаботиться им, а Гарри, как простодушный магл, предпочел не обращать внимания на затаившегося поганца.
Однако почему же не сработало заклятье Защиты маглов или Надзора? Или сработало, но он не обратил внимания на обычную в таких случаях, бегло просматриваемую докладную от Департамента по магическим правонарушениям? Впрочем, не так уж и трудно пропустить скучные ряды строчек, содержащие на редкость однообразные и унылые донесения о том, что в таком-то магловском доме были зафиксированы волшебные действия. Мало ли школяров, выходцев из магловских семей, пытающихся украдкой колдовать на каникулах, потому что невыносимо вести серую магловскую жизнь после бурлящего магией Хогвартса, после того, как осознал, что ты, вроде обычный и такой же, как и прежде, на самом деле настоящий волшебник, которому доступно очень многое.
Он старательно отгонял мысли о том, как отреагирует Джинни, изначально бывшая против пребывания Алекса у магловских опекунов.
День клонился к вечеру, было около половины шестого, когда шестеро мужчин, с виду ничем не примечательных, и крохотный человечек с опухшим заплаканным лицом, завернутый в грязную ткань, бесшумно появились у черных кованых ворот красивого особняка. Вот только что мел по асфальту летний ветерок, играя с одиноким сухим листом, а вот появились они из ниоткуда, словно сгустившись из воздуха. Проезжавшая по улице на велосипеде девочка-подросток в удивлении раскрыла рот и едва не врезалась в каштан, росший слишком близко от бордюра. На дребезжанье велосипедного звонка оглянулся один из мужчин, черноволосый, с напряженным темным лицом. В правой руке он сжимал какую-то детскую деревянную палочку. Девочка заметила рядом с ним забавного ушастого карлика и было хихикнула, но тяжелый взгляд словно втолкнул обратно в рот короткий смешок, которым она едва не подавилась.
— Детка, езжай-ка ты отсюда, — посоветовал другой мужчина, оглядывавший пустынные окрестности.
Он выглядел добродушным простаком, но девочка вдруг почувствовала — вовсе они не были добрыми, милыми или хорошими, эти странные люди, скорее, они были опасными, пусть это казалось невообразимым на мирной и респектабельной лондонской улице. Она так налегла на педали, что ноги заныли от усилий, и унеслась прочь, боясь даже оглянуться.
Гарри проводил глазами любопытную девчонку-маглу и кивнул аврорам, предупреждая о том, что операция началась. Ворота, естественно, были зачарованы, но домовиха говорила, что никаких серьезных заклятий на них нет. Так и было. Ажурные створки послушно распахнулись от простой «Аллохоморы», которая, правда, была подкреплена аврорской магией.
Под ногами густели резные силуэты переплетенных ветвей деревьев, волнами наплывал сладкий цветочный аромат. Особняк, увитый диким виноградом и вьющимися розами, прозрачно темнел оконными стеклами, выглядел вычурно-пышным и претенциозным, и где-то в глубине его находился под неизвестным пока заклятьем двенадцатилетний мальчишка. Домовиха шлепала босыми ногами и шмыгала носом.
— Ты смотри, Малфуа неплохо устроился, хоть и в магловском районе. Вот уж никогда бы не подумал! — негромко заметил Колин.
Хью Соммерби, опередив всех, взбежал на тенистую террасу, приятно прохладную после душного вечера, и грубо замолотил кулаком в массивную дверь из английского дуба.
— Аврорат! Немедленно откройте!
В узком длинном окне рядом с дверью мелькнула тень.
— Фу, Хью, как неучтиво! — с фальшивой укоризной протянул Блетчи, — сейчас время пятичасового чая и горячих булочек с маслом, а ты ломишься, топаешь, орешь, как гадкий тролль. Любезней надо быть, обходительнее, дабы господа не попрятали серебряные ложки в спешке и страхе за свое имущество. Ведь не найдут потом, куда рассовали, а обвинят нас.
Фоссетт и Чамберс заухмылялись. Домовиха нетерпеливо прыгала за спинами авроров и поскуливала побитым щенком. Дверь бесшумно приотворилась, на пороге показалась бледная женщина, мявшая в руках концы тонкой шелковой шали.
— Добрый вечер, я слушаю вас, господа, — голос ее, пусть с испуганными, неуверенными интонациями, был на удивление певучим, мягким, словно прикосновение к коже дорогого бархата, и совершенно ей не подходил.
— Миссис Юбер Малфуа? — холодно осведомился Гарри, вытягивая волшебную палочку.
— Да, с кем имею честь беседовать?
Фыркнул за спиной кто-то из авроров, усмехнулся справа Колин. Не признать Главного Аврора Англии, регулярно появлявшегося на страницах газет волшебного мира с одиннадцатилетнего возраста, мог только слепо-глухо-немой маг, проведший последние сорок лет в полном отшельничестве.
— Меня зовут Гарри Поттер, Аврорат. Миссис Малфуа, настоящим уведомляю вас о поступлении в Аврорат информации о применении Темных искусств вами или магами, пребывающими в вашем доме. Согласно постановлению Министра Дирборна номер восемнадцать ноль девять от пятнадцатого декабря две тысячи четвертого года, Аврорат имеет право и обязан провести полный магический обыск. Вы, со своей стороны, не должны чинить препятствий. В противном случае мы придем с инспекторами Визенгамота, уполномоченными препроводить вас в Азкабан. Ордер на обыск имеется.
Золотая искра, вылетевшая из палочки Гарри, прилепилась к деревянной панели стены и расползлась переливающейся кляксой. Через секунду это был уже прямоугольник, мигавший и испускавший негромкие трели. Это значило, что всякая палочковая и беспалочковая магия хозяев теперь существенно ослаблена, и авроры могут приступать к обыску.
Конечно же, жена Малфуа его узнала, он видел это по ее глазам, затуманенным страхом. После его слов у нее затрясся подбородок, и руки задвигались бессмысленно и неловко, как у куклы-марионетки, почти разрывая шелк.
— О! — выдавила она, — это какая-то ошибка, да, конечно же, ошибка! Уверяю вас, мистер Поттер, в нашем доме не применялось никаких недозволительных чар!
— Где ваш муж?
— Он… его нет… еще утром он отправился по делам к нашим семейным юристам.
— Он здесь! Здесь! — вдруг завизжала домовиха, — он с моим хозяином! Он убивает его!
Авроры ждали его сигнала, чтобы разойтись по дому. А он медлил против воли, ожидая выхода самого Малфуа. Неужели этот урод решил отсидеться за женской спиной?
— Миссис Малфуа, подтверждаете ли вы, что эта домовиха ранее принадлежала вашей семье, а сейчас ее хозяином является Александр Грейнджер Малфой?
На лице, ставшем плоским и желтовато-серым, как лист плохого пергамента, медленно растекся ужас, она отступила назад, вглубь просторного темного холла, с трясущимся подбородком, комкая соскользнувшую с плеч шаль и не в силах вымолвить ни слова. Домовиха запрыгала перед Гарри, указывая на лестницу.
— Там! Там, скорее!
Он взбежал по лестнице, слыша за спиной такие же скорые шаги Колина и еще двоих Авроров. Двое, по-видимому, остались на первом этаже. Лестница вывела в коридор, стены которого были обтянуты темно-синей тканью. Домовиха уже бросалась на одну дверь, ударяясь об нее всем телом и отскакивая, как резиновый, хорошо надутый мяч.
— Чем обязан, господа? — Юбер Малфуа появился с таким видом, словно ему каждый день доводилось приветствовать авроров в собственном доме. Его водянисто-серые глаза напоминали шляпки от гвоздей, волшебная палочка у бедра, наизготове.
— Аврорат, обыск по подозрению в применении Темных искусств.
— На каком основании? — деланно изумился Малфуа, — почему меня не поставили об этом в известность заранее, как полагается по закону? Я буду жаловаться! У меня есть высокопоставленные друзья в Мин…
— Применение Темных искусств! — не сдержавшись и отбросив в сторону ненужные реверансы, загремел Гарри, — за это по закону следует, самое малое, обыск без предупреждения! В Азкабан желаешь, я тебя мигом туда устрою. Черт тебя подери, Малфуа, где Алекс?
— Не имею ни малейшего понятия, о ком ты говоришь, но за оскорбление, Поттер, ответишь, — прошипел мужчина, — я такого не прощаю! Вон из моего дома!
— Не знаешь?
Затрещал ворот мантии, узкое лицо изломала злобная гримаса. Малфуа не успел за стремительным движением аврора, Гарри прижал палочку к дернувшемуся кадыку.
— Ну? Что ты с ним сделал?
Колин и Майлз, не церемонясь, одним слаженным магическим ударом высадили дверь, в которую билась домовиха. Она заскочила в комнату стрелой, выпущенной аз арбалета, юркнув меж аврорами, и горестно вскрикнула.
От Малфуа исходила едва ли не ощутимая, горячая и острая волна ненависти, словно клинки тысяч ощетиненных, раскалившихся в огне сабель. Гарри оттолкнул его к стене, и палочка Чамберса немедленно воткнулась магу в подреберье.
— Шеф, — растерянно позвал Колин, — мы точно ищем мальчика? Это — он?
В груди болезненно сжалось, тревога и ощущение беды стали остервенелыми, почти невыносимыми. Что все-таки натворил ублюдок с Алексом?
Когда он склонился над человеком, лежащим на краю кровати в странном положении, в первое мгновенье показалось, что он сошел с ума. Такого не могло быть. Просто не могло. Не в этой реальности и не в этой жизни.
Во второе — сверкнула мысль, что это обман зрения, результат действия каких-нибудь Обманных, Маскировочных или иных скрывающих настоящий облик заклятий или зелий.
Но Колин не зря был его заместителем, сразу покачал головой в ответ на не прозвучавший вопрос:
— Нет, все чисто, ноуры молчат. Нет на нем ничего.
Рыдала взахлеб домовиха, сидя на полу и прижимаясь лицом к вывернутой ладони.
— Мой хозяин, хозяин!
Гарри медленно, почему-то двигаясь очень осторожно, как по льду, отступил к ногам кровати с высоко подобранным наверху пологом, на которой лежал, уставив слепые белые глаза в потолок и раскинув руки, не двенадцатилетний ребенок, не щуплый мальчишка, только-только перешедший на второй курс Хогвартса, а взрослый мужчина лет тридцати пяти.
Драко Малфой.
* * *
Счастье пронизывало насквозь, оно было соленым на вкус морским ветром, веселым огнем, ЕE ладонью, которую он чувствовал на своей макушке. Вот только почему-то он никак не мог разглядеть ЕЕ лица. Оно словно сияло сквозь туман, окутанное тонкой, скрадывающей черты, вуалью. Нет, он видел свет ЕЕ глаз, видел ЕЕ чудесную улыбку, шевеление ЕЕ губ, когда ОНА называла его по имени, но это было похоже на солнце, временами показывающееся из-за полупрозрачной облачной пелены. Было немного неудобно и досадно, он хотел видеть ЕЕ милое лицо, не скрытое ничем.
Море все так же глухо рокотало где-то вдалеке, и огонь в камине приплясывал на яблоневых дровах, но что-то неуловимо изменялось вокруг. Все реже становились прикосновения ласковых ладоней, все тише звучал голос, пространство света и покоя как будто медленно истаивало. Колкое тревожащее чувство, пришедшее на смену безмятежности, потянуло куда-то, шепнуло о том, что пора идти.
«Куда?» — лениво поинтересовался он.
«Туда», — беззвучно сказали ему, — «туда, где будет хорошо! Туда, где ты никогда не будешь одинок, не будешь скитаться по чужим домам. Туда, где ты поймешь, что все, что было раньше — бред и вздор, и ничего этого на самом деле не было».
«Я и так знаю, что не было» — со смазанным сомнением протянул он, но тут легкая рука легла на его плечо, и захлестнула непоколебимая уверенность — конечно, не было!
Он затылком чувствовал ЕЕ молчаливое согласие, однако в следующее мгновенье по лицу проскользнул прохладный ветерок от ЕЕ движения. Миг — и тонкий силуэт вычертился в открывшемся прямоугольнике двери, пышные волосы, пронизанные светом, рассыпались по плечам. Он прищурился от бьющего в глаза света, а ОНА оглянулась и поманила, приглашая идти за собой.
«Так надо» — понял он, — «и мы пойдем вместе, правда?»
ОНА кивнула, и он поймал ЕЕ улыбку, солнечный блик на морской волне. Он почувствовал себя чудесно легким, почти невесомым, захотелось рассмеяться непонятно чему, подпрыгнуть и полететь, расправив руки крыльями. Он так и сделал, почти не удивившись, кувыркнулся в воздухе и медленно опустился на ноги. ОНА наблюдала за ним с терпеливостью и спокойствием, но снова протянула руку, словно торопя.
Камин прогорел, огонь угас, и дрова превратились в угли. Шум моря отдалился, ветра почти не ощущалось, и вокруг неотвратимо разливалась пустота, неуютная и холодная. Пустота подталкивала его в спину, путалась под ногами, теснила в сторону открытой двери, выгоняла.
Он быстрым движеньем проскользнул к НЕЙ, схватился за протянутую руку, почему-то обжигающе ледяную, и успел услышать ЕЕ звонкий смех, как вдруг…
Я живу в придуманной картине,
В чьем-то странном незабытом сне,
В тускло-сером неподвижном мире,
В мире снега, грусти и теней.
Струй дождя холодное мгновенье,
Капли-слезы на моем лице,
Сумрачных цветов переплетенье
В величавом ледяном венце.
Вновь холодно улыбнутся губы,
И тоска запрячется в глазах,
Воспоют серебряные трубы
Песнь любви в отчаянных сердцах.
Я иду сквозь морок и туманы
Королевой в снеговом плаще,
Мир, как сон, согреет и обманет
Веру тихую в моей больной душе.
(с) Lilofeya
______________________________________________
— Великолепно! Изумительно! Чудесно! Я не сомневался в вашем мастерстве, юная леди! — призрачный рыцарь не жалеет слов. На лице обычно унылого привидения восхищенная улыбка.
Изгнание «мерзопакостного» полтергейста хотя и произошло довольно быстро, но не обошлось без досадных недоразумений, к огорчению леди Бригитты, сокрушавшейся по поводу изящного сервиза мейсенского фарфора, и очевидному удовольствию сэра Теофилуса, восторгавшегося волшебными умениями и беспалочковой магией молодой миссис Малфой.
— Вы мне льстите, сэр Теофилус, — качает головой Гермиона, — и это всего лишь приблудный полтергейст, а не нечто ужасное.
— О, как же он измучил нас, дорогая! — заламывает руки леди Бригитта, — разрисовал углем мой портрет, разбил в Китайском зале ту чудную вазу на ножках, мою любимую, кстати. Эти его постоянные бесстыдные песенки и неблагопристойные звуки, Мерлин! И он обозвал меня старой дохлой кошелкой, меня, леди Бригитту Монмирай де Шелонсо Малфой! Если б вы только знали, как истерзаны мои бедные нервы!
— Положим, он испортил не только ваш портрет, и не только ваши нервы в плачевном состоянии, однако же сэр Арманд, леди Каллидора, леди Гелиана, малышка Адоллина и юный Октавиус не ропщут столь шумно, — с несмелым вызовом замечает сэр Теофилус.
Но его дражайшую супругу это не останавливает, и следующие полчаса Гермиона вынуждена выслушивать бесконечные жалобы призрака. Другие фамильные привидения, кроме леди Бригитты, к счастью, не склонны стенать и ныть, едва завидев на пороге Дравендейла живых потомков. К тому же, леди Каллидора и сэр Арманд, и в посмертии блюдущие законы чистокровных магов, с неодобрением относятся к маглорожденной невестке и обычно не удостаивают ее вниманием. Но с маленькой Адоллиной Гермиона в добрых отношениях, и девочка искренне радуется ее приездам. Адоллине семь лет, она разбилась насмерть при падении с ковра-самолета из тех, что когда-то ненадолго были разрешены для полетов в Англии, и сохраняет присущую детям непоседливость и живость, любит поноситься по замку, с визгом ныряя сквозь живых, отчего некоторых непривычных гостей слегка подташнивает. Адоллина — главная виновница штрафных санкций Комитета по делам загробного существования, потому что егозливое ребячье любопытство до сих пор толкает ее на встречи с маглами, после чего прилетает сова с грозным предупреждением, и приходится слегка подправлять воспоминания свидетелям, а особо впечатлительным и вовсе стирать память об ужасной встрече с девочкой-привидением с размозженной и свернутой набок головой.
Леди Гелиана, маленькая, худенькая, с отрешенным выражением лица, вряд ли вообще понимает, что вокруг нее происходит. Она обычно днями сидит в кресле у камина, раскладывает бесконечные пасьянсы и что-то бормочет себе под нос, иногда прогуливаясь по коридорам замка все с тем же отсутствующим видом. Гермионе кажется, что выжившая из ума старушка, как и хогвартский профессор Бинс, когда-то так и не поняла, что умерла, и по привычке продолжает вести свою обычную жизнь.
Октавиус, прыщавый юный волшебник, погибший на магической дуэли, защищая честь своей возлюбленной, как он сам утверждает, поначалу показался ей заносчивым и неприятным, как Каллидора и Арманд. Но потом она узнала его поближе и поняла, что под напускной напыщенностью скрывается самый обычный робкий и сомневающийся в себе подросток, несмотря на почти две с половиной сотни лет призрачного существования так и не научившийся не смущаться чуть ли до слез при разговоре с женщинами. Октавиус при виде нее обычно начинает заикаться, потом отчаянно краснеет, что выглядит довольно забавно, если учесть, что он, как и всякое привидение, серебристо-серого цвета и полупрозрачен. В конце концов, бедный юноша улепетывает сквозь стену и общается с Гермионой через Адоллину.
Супруги Бригитта и Теофилус всегда забавляют Гермиону, хотя к рыцарю она относится с уважением. Он умен, мягок и незлобив настолько, насколько его жена сварлива, капризна и нудна. Удивительно, что леди Бригитта с ее щепетильным отношением к родовой чести, устоявшимися понятиями о том, кто является настоящим магом, а кто — нет, не присоединилась к лагерю Каллидоры и Арманда, а с придыханием встречает молодую миссис Малфой и готова вывалить ворох сплетен и жалоб, неотвязно следуя за ней по всему замку и не давая ни минуты передышки.
Сейчас все призраки собрались вместе и обсуждают выдворение надоевшего безобразника-полтергейста. Адоллина и Октавиус возбуждены и шумны, Бригитта по десятому разу сетует об осквернении своего портрета, леди Гелиана оторвалась от своего пасьянса и слушает, в удивлении изогнув белесые брови. Даже Каллидора и Арманд выглядят довольными, не преминув, впрочем, указать, что Драко или Люциус растерли бы этого полтергейста в порошок, а не просто выгнали за пределы владений Малфоев.
Гермиона почти не вслушивается в болтовню привидений, занятая письмами к реставраторам картин и гобеленов, витражным мастерам, переплетчикам книг, поставщикам коллекционного фарфора, известным виноделам. Даже при беглом осмотре замка выяснилось, что полтергейст всего за несколько дней успел причинить массу неприятностей, и своими силами не обойтись, как бы ни была Гермиона искусна в магии. Пакостник разнес винный погреб, перебив бутылки с дорогими винами; расколотил почти весь фарфор, хрусталь, зеркала, лишь чудом не тронув старинные витражи — гордость Дравендейла; основательно поглумился над картинами; испачкал нечистотами одни гобелены, а другие порвал или изрезал; изодрал по листам огромное количество книг, выбирая самые старые, раритетные первые издания; выдрал с корнем все растения в зимнем саду, а землю из горшков и теплиц разбросал по всему замку; зачем-то лишил ручек почти все внутренние двери; разгромил хозяйские спальни от пола до потолка. Пух из вспоротых подушек и перин до сих пор летает в воздухе тут и там, стены на самых видных местах «украшены» неприличными рисунками и надписями, причем пока это ничем не отмывается и не отскребывается. Домовики сбиваются с ног, чтобы ликвидировать последствия погрома, то и дело порываясь побиться головами об те же стены в приступе глубочайшей, по их мнению, вины. Только знание того, что молодая хозяйка, которую они безумно обожают и стараются угодить во всем, не выносит вида этих приступов, и удерживает их от массового самонаказания.
Гермиона отрывается от пергамента. Ровные чернильные строчки, выведенные собственной рукой, вызывают головокружение. Безумие, нелепое и страшное в своей реальности безумие — сидеть здесь, в мягком кресле, за золоченым столиком на гнутых ножках, в светлой комнате, писать обыденные письма, подбирая изысканно-витиеватые обороты речи, отпивать из белоснежной фарфоровой чашечки ромашкового чая, приготовленного заботливыми домовиками… и знать, что в эту самую минуту дорогого тебе человека пытает багровоглазое чудовище… знать, что у этого человека скоро отнимут не только волшебную силу, но и разум, душу, сознание, жизнь… знать и быть не в состоянии хоть что-то изменить, броситься на помощь, вырвать из лап монстра! Потому что нельзя! Потому что Драко… Потому что, если шпионы Лорда, кишащие вокруг них, заподозрят что-нибудь, если возникнет хотя бы зыбкая тень от тени подозрения, пусть и ничем не подтвержденного, все пропадет, все их труды окажутся напрасными, а все жертвы, даже те, что были принесены кровью, — ненужными.
Об этом когда-то предупреждал Грюм, на второй и последней их встрече, которую устроил он сам и настоял, чтобы она пришла без Драко, поклявшись, что обеспечит полную безопасность.
«Думаешь, что сможешь? — спрашивал он, хмуря густые седые брови, — ты уверена? Не так-то это просто, девочка, не так просто. Видеть, как человека, друга или даже просто знакомого, пытают на твоих глазах, убивают самым изощренным способом, и не сорваться, не выдать себя, потому что на кон поставлены жизни сотен, тысяч незнакомых людей — немногие это выдержат».
«Драко может, и я смогу» — она воображала себя смелой и отчаянной, а Грюм презрительно фыркал:
«У этого пащенка рыбья кровь, и лицемерие растворено в ней с самого рождения. Да, и не думай, что я изменил о нем свое мнение. Помогая нам, он помогает только себе, потому что понял, в каком дерьме увяз по самые уши. И дементоры меня сожри, если я понимаю, зачем ты залезла туда же».
«Помни, — говорил он, и его морщинистое грубоватое лицо становилось темным и жестоким, — теперь тебя будет окружать ложь, и ты сама станешь ложью, фальшивой фигурой, обманкой. Ты же понимаешь, как отреагируют твои друзья? Я не допущу, чтобы Гарри Поттер отступился и потерпел поражение от змеиноголового маньяка только из-за того, что одна девчонка решила, будто шпионские игры — ее стихия. Когда твои друзья узнают и непременно попытаются вызволить тебя, как это им будет представляться, а это только вопрос времени, то я сделаю все возможное, чтобы эта мысль покинула их головы со скоростью снитча, и не скажу ни одного слова в твою защиту. Ты понимаешь меня? И ты все равно не отступишься от своей затеи?»
Она качала головой, в очередной раз подтверждая — нет, не отступится, и сердце тоскливо сжималось в груди от честных, но безжалостных слов старого аврора. Она понимала и принимала всю их правду. И словно ощущала руку Драко на своем плече.
Она отставляет перо, уже не в силах вымучивать из себя вежливые фразы и многосложные слова. Письма подождут, не к спеху. За окнами уже давно стемнело, домовики зажгли свечи. В их мягком зыбком свете привидения кажутся почти настоящими людьми, внушая ложное чувство не-одиночества, заполненности полупустой комнаты.
— Госпожа, — над столешницей показываются ушки домовика, — эти книги отнести в библиотеку?
— Да, пожалуйста, — она кидает взгляд на стопку книг Регулуса Блэка в руках домовика, — положи их на рабочем столе, я позже разберу и расставлю по полкам.
— А это? — другой домовик протягивает несколько записных книжек.
— Тоже туда же. Хотя нет, постой.
Она просматривает пару книжек. Красивые кожаные переплеты, шелковые закладки, пустые страницы. Видимо, хозяин не успел заполнить их. О чем он вообще писал? О великом Темном Лорде, его кумире? О том, как хочет стать Пожирателем Смерти? О том, что ему нравится убивать и мучить маглов?
Каким все-таки был Регулус Блэк, РАБ?
Она невесело усмехается. Талант Нарциссы как рассказчика приводил к тому, что с людьми, о которых она рассказывала с душевностью и сердечностью, хотелось встретиться самой, посмотреть на этого человека, поговорить с ним. Особенно зная, что свекровь редко рассказывала о ком-то с теплом, идущим от всего сердца. Чаще всего Нарцисса сдержанно излагала сухие факты или отмалчивалась. О Регулусе она говорила с грустной нежностью и сожалением и, как Гермиона подметила, — о Сириусе тоже, хотя не в пример реже.
Гермиона проводит пальцем по вензелю РАБ, оттиснённому на кожаной обложке, и неловко локтем задевает шандал, который, покачнувшись, падает прямо на раскрытые листы другой книжки. Она быстро подхватывает тяжелую бронзу, но тут срывается плохо закрепленная свеча. Домовик кидается на помощь, ловко гасит пламя, но страница успевает немного опалиться и закапаться воском. После того, как неравномерно оплавившаяся свеча заменена на другую, Гермиона собирает книжки, намереваясь положить их на секретере в библиотеке. Может быть, они пригодятся Драко. Последней она закрывает книжку с испорченной страницей и вдруг останавливается на ней взглядом. Коричневое пятно с темным обожженным краем, белесые пятка воска… и буквы! Светло-коричневые буквы хорошо видны на желтоватой плотной бумаге. Она осторожно разглядывает оборванную строчку без начала и конца, выписанную мелким бисерным почерком:
«… надо обязательно понять, как…
Так Регулус все-таки делал записи в своих книжках. Видимо, зачаровывал их от чужих глаз.
Она колеблется. Это неприлично, конечно же, — читать чужие откровения, тем более, явно не предназначавшиеся для постороннего. Но Регулуса нет в живых. И полные тихой грусти нарциссины воспоминания о кузене все еще звучат в памяти, так же, как и злое, желчное шипение Сириуса. И верна ли ее догадка?
Гермиона нерешительно постукивает палочкой по странице, борясь с собственной совестью. Спустя пару минут, все же решившись, произносит заклятье по расчарованию тайных записей. К ее удивлению, ничего не происходит, страница остается такой же — пустая, с темным пятном и бледной строкой, к которой не прибавляются другие. Она пытается снова. И снова неудача. Минут двадцать она пробует все известные и подходящие заклятья, но страницы остаются пустыми. Неужели эти записи были так важны для Регулуса, что он так искусно зачаровал их?
Она разглядывает почти уже незаметные строчки, пытаясь проникнуть в тайну чар. А как вообще появились эти несколько слов? Никаких заклятий не было, просто она уронила шандал, свеча упала, закапала горячим воском страницу и немного опалила ее. А что, если…?
Она откладывает палочку, берет книжку в руки и осторожно прогревает страницу над свечой. Кто бы мог подумать! Регулус Блэк ничего не зачаровывал. Он всего лишь писал в своей книжке самым обычным молоком. Знал ли он, что этот простой и в то же время довольно хитроумный способ тайнописи содержится во всех занимательных детских книгах маглов? Или же… он специально писал так, прекрасно понимая, что маги просто не додумаются греть страницы над пламенем, потому что им придет на ум только применить какое-нибудь заклятье?
Когда вся страница оказывается покрыта рядом строк, она принимается за чтение. И к концу этой страницы, после прочтения этих нескольких фраз, которые много лет назад были выведены рукой Пожирателя Смерти Регулуса Арктуруса Блэка, она с заколотившимся сердцем понимает — ей повезло.
«Он говорил о крестражах, я подслушал их разговор с Беллой. Она не понимает всего ужаса нашего положения, верит ему так слепо и повторяет за ним каждое слово в святой уверенности, что это непогрешимая истина. Она совершенно не понимает, что крестраж — это самое страшное, что можно вообразить, это верный путь в ничто!
Сегодня он опять пытал кого-то. К счастью, этого мага я не знаю, наверное, он из маглорожденных. Самое чудовищное — как я узнал, Белла тоже принимала в этом участие! Зачем ей это? Я не понимаю. Она так изменилась, невыносимо больно видеть ее такой. Его необходимо остановить. Надо обязательно понять, как…»
Гермиона, обжигая пальцы, греет над свечой следующую страницу. Руки дрожат от волнения, она чуть не опаливает край листа.
Господи, это действительно то, что можно назвать подарком капризной Удачи! От Грюма она знала, что последний неизвестный крестраж, вещь Годрика Гриффиндора, так и не найден, нет даже зацепки, где его нужно искать и что он собой представляет. И теперь вот оно, то, что наверняка поможет им в поисках. А если бы она не уронила случайно этот подсвечник? Нет, это действительно самое настоящее слепое везение!
Она греет страницу за страницей, лихорадочно пробегает глазами по строчкам, забывая о времени, привидениях, домовиках, терпеливо ждущих ее указаний, и думая только о том, что сейчас она проникнет в тайну, которая просто бесценна. Через пару часов она обессиленно откидывается в кресле, тем не менее, как можно аккуратнее положив найденное сокровище на стол перед собой. Руки устали от того, что надо было держать книжку на весу, в глаза словно насыпали песка, свечи почти прогорели. Но ей просто хочется кричать от радости. Надо сейчас же послать Грюму Вестника с подробным описанием того, о чем она вычитала. Страницы с молочными строчками закреплены заклинанием, и теперь можно увидеть, что почти все листы исписаны, только несколько пустых в самом конце. Она снова пододвигается к столу, бережно листает, снова перечитывая абзацы и невольно качая головой.
«Сегодня матушка опять вспоминала С., кричала и проклинала. Потом долго плакала тайком, глядя на его портрет в своем медальоне, единственный уцелевший. Иногда мне кажется, что она жалеет, что отреклась от него, и единственный способ унять боль — это вновь обвинять его в том, что он не оправдал ее надежд. Она словно старается убедить себя. Но это плохо ей удается. И все начинается по кругу. Я пытаюсь ее успокоить, но она меня не слушает. Боюсь, она долго не выдержит. Уже сейчас целители Косого переулка буквально наживаются на Успокоительных зельях и сердечных микстурах для нее…»
«Иногда мне хочется вернуться в детство, еще до Хогвартса. Пожевать шоколадных лягушек, поболтать с Н., подразнить Б., побродить с С. по холмам. Просто так. Как когда-то мы бродили целыми днями. Какие-то нелепые мысли в день семнадцатилетия»
«Эта девушка, которая помогла мне сориентироваться на магловской улице… она странная. Чужая. Нет, даже чуждая. Из другого мира. Смешная. Забавно говорит, так тараторит, что половину слов трудно разобрать. И надо честно сознаться — меня к ней тянет. Я хочу с ней встретиться еще раз. Она дала номер те-ле-фо-на. Что это такое? Я, наверное, схожу с ума?»
«Сегодня ровно три года, как С. ушел из дома. Я помню тот день — как он кривил губы, спускаясь с лестницы после разговора с матушкой. Как изо всех сил шваркнул дверью, на косяке до сих пор есть след отколовшейся щепки. Как резко и неприятно пахло Успокаивающими зельями и жженой шерстью от гобелена с фамильным древом. Как гулко отдавались в холле звуки матушкиных рыданий вперемешку с проклятьями…»
«Н. удивила, но я рад за нее и желаю счастья. Даже представить не мог, что у них с Л.М. что-то происходит. Их семьи враждуют уже лет тридцать, А. М. и дядя С. упрямы, как тысяча ослов. Все полагают, что они костьми лягут, но добьются расторжения брака или признания его недействительным. И Д. рвут и мечут, считая, что опозорены побегом невесты из-под венца. Жаба-Дориан, давая интервью газетчикам, только малоосмысленно квакает и пучит глаза. Смешно. Что-то будет?
NB: подумать над свадебным подарком для Н. и Л.».
«Крестраж, крестраж… для меня самое страшное слово на свете. Страшнее Непростительных. Как можно помыслить о том, чтобы расколоть свою душу на куски? Он безумен, не иначе»
«У меня складывается ощущение, что кто-то из нашего окружения шпионит за всеми нами. Просто иногда всплывают на свет такие подробности, которые хранятся с величайшим тщанием. У всех есть скелеты в шкафу, но сейчас чья-то рука безжалостно вытаскивает эти старые кости. Надо быть осторожнее. Не верь никому — вот новое правило»
«Да, это свершилось! Мы с Кричером добыли его! Конечно же, это была реликвия, весьма значимая для него! Медальон Г.Г. с тем самым проклятым камнем, вошедшим в легенды. Я с величайшей осторожностью осмотрел его. Видимо, он сумел заточить осколок души в камне. Дементор подери, даже не верится, что удалось… Кричер совершенно без сил, лежит в своем гнезде, как ворох тряпья, и кажется, почти не дышит. Мне тоже пришлось туго, перед глазами стоят эти жуткие инферналы. Но надо собраться…»
Она хотела узнать, каким был Регулус Блэк, и он встал перед ней со страниц своей записной книжки. Совсем юный мальчик, но уже Пожиратель Смерти.
Сын, искренне заботящийся о матери и ее чувствах.
Младший брат, брошенный и забытый, но сам не забывший старшего.
Озорной мальчишка, по-детски обзывающий своего недруга жабой.
Юноша, робко увлекшийся симпатичной девушкой.
Взрослый человек, осознанно сделавший свой выбор.
Она невольно восхищается им. Ему было всего девятнадцать, он смог выкрасть крестраж из-под носа Волдеморта и сумел противостоять искусному леггилименту. Она вспоминает, что Регулуса казнили по чьему-то доносу — якобы за связь с девушкой-маглой и из-за брата. Знал ли Темный Лорд, что Регулус еще и выкрал один из крестражей? И как намеревался поступить дальше сам Регулус, если бы не этот безвестный доносчик, так подло оборвавший его жизнь волей Темного Лорда?
Вдруг ее охватывает безотчетный ужас, ножом ударивший в подреберье. Разум безжалостно и совершенно независимо от нее выдает факты — Драко тоже было девятнадцать, когда он решился на этот безумный шаг, связываясь с Грюмом. Он тоже Пожиратель Смерти. Он так же связан с ней, пусть не маглой, но маглорожденной. И вокруг них клубится рой шпионов Лорда, готовых доложить о малейшей ошибке, о ничтожнейшей оплошности своему Хозяину.
Она судорожно сглатывает, изо всех сил стараясь отогнать навязчивую мысль о том, что все зеркально повторяется, все возвращается новым витком, воспроизводя почти такую же ситуацию с другим чистокровным магом. Нет, это действительно глупо, глупо и еще раз глупо! У нее уже были подобные приступы паники, когда погибли Грегори Гойл и Винсент Крэбб, и словно впервые оформилось осознание того, что Драко тоже могут убить в какой-нибудь случайной стычке, подстеречь в темных недрах Лютного переулка, на магловской улице. И это сделают те, с кем она когда-то училась вместе, сидела на одних и тех же уроках, колдовала, пила сливочное пиво в баре мадам Розмерты, смеялась над одними и теми же шутками в Гостиной. И она никогда больше не увидит Драко…
Она вскакивает с кресла, не в силах усидеть на месте. Шаги гулко отзываются в полупустой просторной комнате. Не думать, не думать об этом! Она не фаталистка, она не верит в судьбу. Драко Малфой — не Регулус Блэк. У Драко есть она. Вдвоем у них все получится. Они довершат то, что начал Регулус, даже не подозревавший о том, что через столько лет его двоюродный племянник, сын его кузины, которой он желал счастья, вступит на ту же дорогу непокорности и тайного протеста.
Она решительно возвращается к столу. Следующие полчаса уходит на то, что проверить остальные записные книжки. Но оказывается, что записи были только в этой, другие действительно девственно чисты. Она бережно зачаровывает бесценные записи, после недолгого раздумья транфигурировав книжку во флакон духов. Потом быстро пишет письмо Аластору, подробно излагая все сведения о крестраже. Уже привычными отточенными движениями наколдовывает Вестника и, дав ему заглотить послание, посылает в ночь. Может быть, эти сведения хоть на толику, но приблизят долгожданный день. Может быть, это не спасет Нимфадору, но спасет других, и муки совести, боль от бессильной невозможности помочь немного притупятся…
Домовики уговаривают ее поужинать. Но, к их огорчению, она не может проглотить и куска, совершенно нет аппетита. Выпив еще две чашки ромашкового чая, она уходит в их с Драко спальню и обессиленно забирается в кровать. За эти два дня столько всего случилось. Даже не верится, что еще позавчера утром она сидела на зевотно скучном аукционе, лицемерно улыбалась Франческе Джагсон и пыталась развлечься тем, что подсчитывала стоимость всех драгоценностей, увешивавших леди-волшебниц, и вычисляла обратно пропорциональную этим драгоценностям степень их скупости. На ум приходит Регулус. Зачем он поступил так? Какая логика была в его действиях? Зачем он выкрал крестраж, а затем оставил его этой девушке-магле? Разве не понимал, что ставит ее под удар? Или надеялся, что ее все равно не найдут, кому придет в голову, что маг из чистокровного и благородного дома Блэк, Пожиратель Смерти, влюбится в маглу? Он был еще по сути мальчишкой, отдавал ли он полный отчет в своих действиях или действовал по-юношески импульсивно? А может быть, он просто решил, что потом найдет способ спрятать опасный предмет получше? Но ведь кто-то разузнал, что Регулус связался с маглой. Жива ли эта девушка? Столько вопросов и ни одного ответа.
Она смотрит в потолок, держа руки на совсем еще плоском и незаметном животе. Мягко и глубоко вздыхает. Так странно. Так чудесно. И так страшно…
Наутро ее будит министерская сова, с поистине чиновничьим упорством долбящаяся в витражное стекло. Она со стоном плетется к окну, чтобы получить уже традиционное уведомление о том, что нарушен Статут секретности, и что надлежит уплатить штраф и подправить память нескольким маглам, психическое здоровье которых подверглось некоторому ущербу со стороны фамильных привидений. Сова неодобрительно поклевывает пальцы и улетает с очень недовольным видом сквозь густой утренний туман.
— Адоллина!
Девочка-привидение просачивается сквозь стену с самым невинным видом — большие распахнутые глаза, пухлые губки бантиком.
— Ты опять за свое? Ну зачем, милая?
Девочка еще больше надувает губы в наигранной обиде.
— Это не я! Это Октавиус! Он сказал, что ему скучно, и вышел прогуляться и…
Гермиона, не дослушав, еле успевает прикрыть рот и забежать в уборную. Опять тошнота, опять выворачивает наизнанку, хотя она вчера почти ничего не ела. Во рту противный горько-кислый вкус. Адоллина просовывает голову сквозь зеркало и с удивлением наблюдает, как она полощет рот.
— Что с тобой? Ты заболела? — сочувственно осведомляется привидение и тут же с хитринкой улыбается, — или у тебя будет младенчик? Я помню, Нарцисса сидела здесь же на полу и была такого же зеленого цвета. Люциус почему-то подумал, что ее отравили, и чуть не придушил домовиков, которые готовили вечером ужин. А через несколько месяцев родился наш Драко. А я знаю-знаю, как появляются дети! Из живота!
Гермиона обессиленно сползает по стенке вниз, зажав в руках зубную щетку, и не в состоянии даже ответить продолжающей болтать девочке.
Тошнота тянет силы, ноги как ватные, вставать вообще не хочется. Но надо. Гермиона пытается передвигаться как можно осторожнее, потому что такое ощущение, что внутри колышется скользкая медуза, готовая в любой момент покинуть свое убежище. И еще она старается не вдыхать глубоко. Любые запахи просто бьют по обонянию, заставляя испытывать бурю не самых приятных чувств, апофеозом которых выступает все та же тошнота. Завтрак, естественно, даже не предполагается. Через пару часов старая домовиха, с жалостью смотревшая на ее мучения и бледное с прозеленью лицо, приносит в высоком бокале булькающее и дымящееся зелье.
— Пусть госпожа выпьет это, — сочувственно говорит она, — Пэтти приготовила его специально для госпожи, оно не повредит. Госпожа Нарцисса, когда носила молодого хозяина, тоже пила, ей помогало.
Гермиона с сомнением смотрит на исходящую дымком жидкость самого что ни на есть тошнотворного, изжелта-бурого цвета и, решившись, делает глоток. Несмотря на цвет, у зелья приятный медовый привкус с чуть заметным мятным послевкусием. Она прислушивается к себе. По крайней мере, не просится наружу. Под одобрительный взгляд Пэтти она медленно выпивает весь бокал. Внутри понемногу становится хорошо. Нет, тошнота есть, но она ненавязчивая, так, легкая муторность, почти не мешающая, не связывающая бедный желудок в комок.
— Спасибо, Пэтти! Твое зелье просто чудо! — Гермиона благодарно жмет сморщенную ручку старой домовихи, которая испуганно пытается вырвать ее и пятится назад.
Домовики продолжают приводить в порядок разгромленный замок, она помогает им, несмотря на бурные протесты. После легкого обеда, вспомнив о министерском письме, решает отправиться в деревушку, с жителями которой побезобразничали фамильные привидения. Кое-как расспросив Октавиуса, то и дело серебристо мерцавшего от смущения, она с трудом выясняет, что это дело действительно его рук. Ему вздумалось подсмотреть за парнем и девушкой, которые, целуясь и болтая, прогуливались по вересковым пустошам, не доходя до развалин, под которые замаскирован Дравендейл. Подростки его увидели, на их полу-испуганные, полу-восторженные возгласы тут же явилась любопытная Адоллина. Конечно же, увидев два призрака со следами явно насильственной смерти, парочка была, мягко сказать, удивлена.
Еще раз попросив привидений больше так не делать и понимая, что это бесполезно, Гермиона отправляется в деревушку на поиски пострадавших. Долго искать не приходится, на единственной улочке слышен гомон. Оба подростка, явно прогуливающие школу и уж точно избавившиеся от испуга, собрались с ровесниками около местного супермаркета и, игнорируя недовольные взгляды хозяина, с азартом, криками и видеокамерами собираются еще раз отправиться на то место, чтобы заснять призраков, попасть на какое-то шоу и получить порцию славы. Ей ничего не стоит незаметно подойти к толпе, послушать, покивать и легким взмахом палочки и невербальным заклинанием чуточку подправить память. Они теперь так же шумят, но собираются поснимать побережье с высоким каменистым берегом и пещерками, в которых, как говорится в местных легендах, можно отыскать пиратские клады.
Она также незаметно отходит от ребят, с невеселыми мыслями о том, что она против своей воли, но почти в совершенстве овладела меморальными заклятьями, принадлежащими к одному из самых сложных разделов магии и считающимися предельно близкими к Темному волшебству. К сожалению, человеческая память и сознание — слишком хрупкие вещи, слишком непредсказуемыми могут быть чары, обращенные к ним. Она не могла предугадать, как именно подействует сегодняшнее заклятье на этих ребят в будущем. Где-то восемьдесят процентов уверенности, что ничего не случится, и двадцать — что оно может поколебать какие-то тонкие душевные струны, сдвинуть с места не те эмоции и не в то время, что может привести к непредсказуемым результатам. Веками маги грубо и бесцеремонно обращались с памятью маглов, имевших несчастье стать свидетелями волшебства. А последствия применяемых меморальных заклинаний, того же «Обливиэйта», так до конца и не изучены. Теперь же, во времена правления Великого Лорда Волдеморта и вовсе никому нет дела до здоровья и жизней ничтожных маглов.
Поразмыслив, она решает отправиться в Лондондерри, находящийся в двадцати двух милях отсюда. Внезапная прихоть, неожиданное желание кое-что купить. Трансгрессировав в укромный уголок небольшого, обычно не очень людного из-за своей запущенности парка, Гермиона бредет по чернеющим дорожкам, медленно вдыхая и выдыхая прохладный воздух. Сегодня довольно холодно для февраля, но небо по-весеннему голубеет в просветах между ажурным переплетением черных ветвей, где-то над головой озорно тенькает какая-то птаха. И в душе болезненно хрупкий, осторожный покой, так необходимый, чтобы прийти в себя, набраться сил и придумать дьявольски-хитрый и безукоризненный план, чтобы спасти Тонкс. Она обязательно сделает это. Она сможет.
Гермиона сворачивает на тихую извилистую улочку — цель своего спонтанного визита в Лондондерри. На этой улице находится самый обычный магловский магазинчик игрушек, доступный и демократичный по ценам. Она тянет на себя ручку стеклянной двери, под звон колокольчика делает шаг в теплое помещение и…
Потом, много позже, она с четкостью и ясностью, как будто зимний воздух превратился в лупу, вспоминала тот момент, разглядывала со всех сторон, словно запечатленный навечно в хрустальном шаре. Глухой звук шагов по асфальтированной дорожке, пощипывающие от мороза щеки, облачко пара изо рта, блеск гладкого металла магазинной ручки, мелодичный перезвон над головой. И внезапно — огненно-рыжий всплеск волос, яркие карие глаза, до боли знакомое лицо. Говорят: «как ударило молнией». Действительно, их с Джинни в тот момент точно ударило молнией. Стеклянная дверь, закрываясь, мягко ударила сзади, а она не могла и пошевелиться. Чувствовала, как загорелись щеки от тепла помещения, слышала затухающий звон колокольчика и не могла отвести глаз от Джинни. Впитывала, вбирала в себя весь ее образ, от рыжей макушки до шнурков теплых ботинок, так внезапно, яростно и исступленно напомнивший о прошлом. О стороне, которую она НЕ выбрала. О людях, с которыми она НЕ была.
Джинни. Единственная подруга. Почти сестра. Жена ее лучшего друга. И об этом она узнала уже постфактум, спустя несколько месяцев. Просто старый аврор вскользь упомянул в письме и нехотя выдал пару фраз на ее взволнованные и настойчивые расспросы в ответных письмах. А ведь она могла бы… быть той, с кем счастливая Джинни поделилась бы в первую очередь. Наверное, стала бы подружкой невесты. И радовалась бы за нее от всего сердца, видя, как мистер Уизли с обычной своей доброй улыбкой ведет дочь к алтарю...
Она в этот миг обострённым чутьем воспринимала ситуацию — расширившиеся глаза Джинни, в которых удивление сменялось растерянностью, паникой и даже тенью испуга, ее инстинктивно метнувшаяся прикрыть заметно округлившийся живот рука, неосознанный шаг назад и поворот головы, какой-то беспомощный и суетливый, как будто она собиралась позвать на помощь. И в тот же момент помощь пришла — молодой мужчина, так знакомо растрепанно-черноволосый, зеленоглазый, возник рядом с ней и схватил за руку.
Гарри.
Его взгляд, в котором вспыхнуло моментальное узнавание, был устремлен на Гермиону и был так силен, что она почти физически чувствовала, как ее отталкивает назад. Он был полон гнева и предостережения. Задвинутой глубоко внутрь боли и глухого крика. Несказанных слов и неброшенных обвинений. Гарри впивался потемневшими глазами, ломал ее одним своим подергиванием сдерживающихся губ, своим бессознательным жестом, когда немного придвинулся к Джинни боком, словно отодвигая ее за спину. И Гермиона чуть не зарыдала в голос, не осела безвольно там, на грязноватом полу магазина. Как когда-то в саду Паркинсонов.
«Нет, Гарри, никогда! Никогда я не причиню вреда ни тебе, ни Джинни, ни вашему малышу! Неужели ты этого не понимаешь? Как ты можешь этого не видеть? Именно ты?!»
Но он не видел. Упрямо сжав губы и немного набычившись, так же сжимая руку Джинни, он пошел на нее. В торговом зале что-то говорили ему в спину, к ним спешила продавщица, размахивая какой-то игрушкой, но он, не обращая никакого внимания, шел вперед, точно намереваясь наступить на нее, перешагнуть и идти дальше. В эти ничтожные пару-тройку шагов, которые отделяли их друг от друга, в голове Гермионы царила пустота, но в душе остервенело грызлась, плевалась ядом и корчилась невыносимая боль. Она отступила в сторону, борясь с желанием схватить их за руки, обнять, кричать, захлебываясь словами, рассказывать и расспрашивать. Но… нельзя! И Гарри шел на нее с таким лицом, что она понимала — он просто ее не услышит. Не поверит. Не здесь. Не сейчас.
Они уже прошли мимо нее, уже почти толкнули дверь, как ее дернуло вспышкой-воспоминанием о вчерашней находке. И тут же, как будто что-то почувствовав, Джинни посмотрела на нее.
— Блэк! Крестраж был у Блэка! — она надеялась, что Джинни услышала ее. В горле пересохло и першило, шепот вышел сдавленно-хриплым.
Они уже удалялись. Гарри шел такими размашистыми шагами, что Джинни за ним почти волочилась. Гермиона шагнула на порог магазина, придерживая дверь, и губы, словно зачарованные, продолжали шептать: «Блэк. Блэк. Блэк…». Словно в этом коротком слове было какое-то успокоение от боли — давней, знакомой, но по-прежнему острой и нестерпимо горячей. Над головой снова замолкал вспугнутый колокольчиковый звон, что-то бормотала продавщица, а Гермиона, не отрываясь, смотрела в спины удалявшихся друзей. Обтянутую темной курткой, прямую и негнущуюся — Гарри, тонкую, несмотря на беременность — Джинни. Джинни обернулась и чуть не упала, споткнувшись, но Гарри успел покрепче перехватить ее за локоть. И когда она отвернулась, это было так, словно они уходили, размашисто захлопнув двери в ее жизнь. Снова.
Нет, в первый раз, это сделала она сама, в саду Паркинсонов, отступив и отступившись от них. А сейчас — друзья сами ушли, напомнив ей: «Ты сделала свой выбор».
Но она сделала бы его снова. И снова. Раз за разом выбирала бы другой путь. Потому что иначе нельзя. Потому что она может все погубить. Ей — жить так. И это сейчас единственно правильное.
Потом, много позже, когда боль стала не такой выносимо колкой, снова притупилась и обжилась, она осознала, что, как и раньше, они поняли друг друга с полувзгляда. Это внушало надежду и давало чувство уверенности, пусть пока еще шаткое, в том, что когда-нибудь, пусть через много лет, когда все это пройдет и станет даже немного забываться, ее друзья смогут не просто принять и простить, но и понять ее выбор.
А сейчас, когда словно содрали коросту с поджившей раны, и снова засочилась кровь, она еле находит силы, чтобы выйти из магазина, найти безлюдный переулок и трансгрессировать в замок.
Оставшийся день она проводит, свернувшись клубочком в кровати, драгоценными камнями перебирая теплые воспоминания и сжимая зубы, чтобы не разрыдаться, не залить все слезами, изо всех сил пытаясь не думать — как было бы, если…
Домовика Пэтти приносит свой волшебный отвар, и тошнота остается в пределах переносимого, не мучает так муторно и неотступно. Ей не хочется возвращаться в Малфой-Менор и даже не тянет в свой дом на побережье. Там все равно нет Драко, Живоглот вольно пропадает в лесу и на побережье, а одиночество страшит. А здесь болтливые привидения, заботливые домовики. Нарцисса в чем-то права — Дравендейл дарит покой. Пусть даже разнесённый полтергейстом, он все равно мягко баюкает, тихо шепчет сны, навевает удивительную атмосферу мира, уюта, защищенности. Он точно немного приглушает остроту, лед и огонь терзающих мыслей. Малфой-Менор не таков — он жесток и тверд, об его камни разбиваются надежды и жизни, и воздух под его сводами пропитан страхом, лизоблюдством, ненавистью и смертью. Быть может, это влияние Лорда, она ведь не знает иного Малфой-Менора. А Драко рассказывал о замке с теплотой, для него все было по-другому. Для него Малфой-Менор был домом.
К вечеру через камин связывается Нарцисса, просит отыскать и привезти какой-то серебряный сервиз на двенадцать персон. На многозначительный вопрос «Нет ничего нового?» спокойно сообщает, что все так же, тихо и никаких новостей, они ужинают с Беллатрисой, сетует на то, что Люциус с Драко задерживаются. И тут же переходит на подробные разъяснения, в которой из кладовых она видела этот сервиз в последний раз, и как именно он выглядит, и по какой причине вдруг немедленно понадобился. Гермионе внезапно на долю секунды кажется, что за многословием свекровь что-то скрывает. Но голос ее мелодичен и прохладен, как обычно, и в нем нет никакого волнения.
Просьба Нарциссы — как ответ на ее желание не возвращаться пока в Малфой-Менор. С учетом того, что кладовые тоже разгромлены полтергейстом, она еще и долго выполнима. И Гермиона с каким-то странным, аморфным чувством — то ли дрожащего облегчения, то ли трусливого выжидания и бегства от неотвратимого — остается в Дравендейле.
* * *
Нарцисса пристально смотрит на вызванных ею домовиков — старого, уже полуслепого Бёрти и его племянника, немного ленивого, но сообразительного Тодди. Бёрти, несмотря на плохое зрение, с великим тщанием ухаживает за зимним садом. Тодди, можно сказать, творит чудеса на кухне, придумывает восхитительные десерты, чем неизменно удивляет гостей хозяев. Что ж, придется все-таки заменить. Они ничем не лучше других и не хуже, но есть то, что отличает их от всех прочих домовиков Малфой-Менора. Они не приносили Обета верности Малфоям, они — домовики Блэков, перешедшие в приданое Нарциссе и поселившиеся в замке после ее свадьбы с Люциусом. И они напрямую подчиняются только тем, в чьих жилах течет кровь рода Блэк. И самое главное — именно эти домовики когда-то были личными домовиками Андромеды.
Домовики мнутся и смотрят на нее с неприкрытым страхом, не понимая причину своего вызова. Бёрти уже готов выкручивать уши за совершенную оплошность, которой он не помнит. И Нарцисса наконец начинает говорить, слово за словом, фраза за фразой вкладывая им в головы то, что они должны сделать. Повторяет и повторяет одно и то же, заставляет повторять их, пока не добивается того, что оба домовика без запинки проговаривают сказанное ею.
— Госпожа, ничтожный домовик осмеливается спросить — зачем? — робко пищит Тодди и тут же начинает щипать себя за щеки.
Нарцисса некоторое время молчит, набираясь решимости. Потом говорит медленно и с расстановкой:
— В той женщине, которая сейчас находится в Апартаментах Андромеды, течет кровь Блэков, она принадлежит нашему роду. Вы должны спасти ее. Вы обязаны сделать все, что в ваших силах, чтобы ей перестали причинять боль и страдания, то есть вывести ее из замка.
В круглых глазах домовиков сомнение вперемешку со страхом, и Нарцисса едва сдерживает волнение. Да, она лукавит. Нимфадора — наполовину Блэк, но по матери, имя которой, к тому же, было выжжено с гобелена с фамильным древом. У домовиков патриархат, и они признают доминирующим род отца.
— Вы принесли Обет верности семье Блэк. Она — Блэк. Она — дочь госпожи Андромеды Блэк. Той, которая была вашей хозяйкой, — повторяет Нарцисса своим «особым», повелительным тоном и крепче сжимает в руках волшебную палочку.
Если они откажутся, не признают крови Блэков в девочке, придется прибегнуть к заклятьям. А домовики плохо поддаются чарам, и трудно предугадать, как на них подействует «Империус». Они связаны Обетом и всегда беспрекословно исполняют волю хозяев, руководствуясь только их интересами. Она — урожденная Блэк и ее они послушаются, но если не признают Нимфадору «достаточной» Блэк, то могут решить, что все, что она сказала, может нанести вред только ей, Нарциссе, истинной хозяйке, и тогда и пальцем не пошевельнут ради Нимфадоры. Есть опасность, что, согласно Обету, и Беллатриса может приказывать им. Но есть и нюанс — личный хозяин домовика и его прямые наследники всегда в приоритете перед всеми другими, кто носит ту же фамилию, что звучит в Обете, но не признан как хозяин. План Нарциссы хрупок и в то же время основан на незыблемых законах чистокровных волшебных семей.
После недолгого молчания, когда Нарцисса почти решилась наложить заклятье повиновения, Бёрти склоняет голову:
— Да, госпожа. Бёрти и Тодди — домовики Блэков и сделают все, что велит хозяйка, ради блага молодой госпожи.
Нарцисса переводит дыхание от облегчения, разжимая побелевшие пальцы. Слоновая рукоятка оставила след, впечатавшись в ладонь. Слава Мерлину и Моргане, кажется, ее план начинает исполняться.
Она продолжает свои разъяснения, что им следует делать, куда пойти и что говорить:
— Когда Лорд Волдеморт обнаружит, что она сбежала, Он будет допрашивать вас. Допрашивать будет и госпожа Беллатриса. И вы не должны говорить о том, что в этом замешана я. Ни Лорду, ни ей. Вы возьмете вину на себя. Вы расскажете все то, о чем я вам говорила, чтобы они поверили. Рассказав же о моем участии в этом, вы нанесете непоправимый вред мне и молодой госпоже.
Тодди съеживается, и в его круглых глазах она видит ужас. Он отлично понимает, что будет им за побег пленницы, что с ними сделает Темный Лорд, когда узнает. Бёрти, напротив, высоко поднимает ушастую голову и торжественно произносит своим тонким голосом:
— Бёрти и Тодди будут рады отдать жизнь за молодую госпожу Блэк. Это великая честь для нас.
Нарцисса кивает. Да, Лорд и Белла будут зверски пытать их, вымещая всю ярость и злость от сорвавшихся планов. Но ни Ему, ни ей не в силах преступить Обет верности домовиков на крови и добиться правды, которая может стоить жизни их хозяину. Том Реддл, нищий полукровка, с детства не вхожий в мир магической аристократии, даже став Лордом Волдемортом, не смог вникнуть во все перипетии отношений старых магических родов с домовиками. Читать и знать — еще не значит понимать. Белла, возможно, что-то уразумеет и придет в исступление. Но все равно ничего не сможет поделать.
— Тогда смените стражу у Апартаментов и ждите меня.
Она решительно поднимается с дивана и отпускает домовиков. Итак, началось.
* * *
В большой полутемной комнате, освещенной ярко горящим камином и тремя свечами в шандалах, бьются не на жизнь, а на смерть два короля на шахматной доске. Рядом с доской лежат осколки фигурок темного и светлого янтаря, завершивших свой бой. Над ней склонились две женщины — чернокудрая, с азартом в темных глазах, и среброволосая, со спокойным изяществом передвигающая фигурки.
— Шах, милая, — с торжествующей усмешкой цедит Беллатриса, откидываясь назад в кресле и скрещивая руки на груди.
Нарцисса, поразмыслив, ловко выводит своего короля из-под удара и отвечает сестре:
— И тебе.
Беллатриса встряхивает кудрями и одним стремительным броском кидает своего ферзя на прорыв. Нарцисса, пряча улыбку в уголках губ, неспешно берет его офицером, не замеченным Беллой, и не позволяет тому сокрушить несчастного ферзя на мелкие кусочки.
— Шах и мат.
Король на доске переминается, швыряет свою корону на черную клетку и испуганно вжимает голову в плечи. В следующую секунду вмиг разъярившаяся Беллатриса взрывает его вместе с двумя пешками и конем. Нарцисса разводит руками.
— Это всего лишь игра, Белла.
— Мне надоело! — заявляет Беллатриса, кривя губы, — Салазар, до чего же скучно! И всего лишь девятый час. Когда же наконец вернется наш Господин?
Нарцисса пожимает плечами. Иногда сестра начинает вести себя как пресыщенный капризный ребенок, требует неведомо чего, приходит в бешенство от малейшего происшествия, которое ей не по вкусу. Как ей угодить?
— Почитай, — советует она и сама подает пример, взявшись за книгу, отложенную ранее из-за шахматной партии.
Белла, ничего не отвечая, вскакивает, ходит по комнате, бормочет что-то себе под нос. Младшая сестра намеренно не обращает на нее внимания, продолжая скользить взглядом по строчкам.
— Пойду к этой дряни, хоть там поразвлекусь, — жестоким голосом кидает Беллатриса, и Нарцисса едва заметно вздрагивает.
— Милая, прошу, не увлекайся. Лорду может не понравиться, если Он найдет ее в плохом состоянии. Я беспокоюсь за тебя.
Одна лишь Моргана знает, как достаются ей эти несколько слов, сказанных абсолютно выверенным тоном, в меру равнодушным и холодным, в меру сестрински-заботливым.
Беллатриса закатывает глаза и стремительным шагом выходит из комнаты. Нарцисса бессильно роняет книгу, представляя, в каком настроении сейчас сестра и что она будет делать с их племянницей. Через несколько минут она вызывает Тодди.
— Госпожа Беллатриса там?
Домовик кивает, на его лице кровоточит свежая ссадина. Не иначе Белла постаралась.
— Дашь знать, когда она уйдет.
Тодди возвращается с докладом только к половине двенадцатого. Кроме ссадины, у него едва открывается заплывший глаз, и кланяется он с трудом.
— Госпожа Белла утомилась. Она в своей комнате, готовится ко сну.
— Что Яксли?
— Господин Яксли ушел в отведенную ему комнату еще час назад и сейчас крепко спит.
Нарцисса отпускает домовика, напомнив назначенное время — час Быка. Ей бы тоже немного поспать, успокоиться, немного набраться сил, но сон не идет. Страха нет абсолютно, в голове четкое осознание того, что она собирается сделать, и холодный пошаговый расчет предстоящих действий.
Около полчетвертого пополуночи она снова вызывает домовика и он уверяет, что Белла и Яксли крепко спят, а их комнаты дополнительно зачарованы Бёрти. Она глубоко вздыхает и после недолгого промедления накладывает на себя Дезиллюминационные чары. По телу пробегают холодные струйки, и через какой-то миг она совершенно невидима. Слоновая рукоять волшебной палочки немного неудобна, но она лишь крепче сжимает ее. Она неслышно и незримо идет по коридорам вслед за домовиком. Путь от их с Люциусом крыла до Апартаментов Андромеды кажется одновременно коротким и бесконечным. Наконец она видит Бёрти на страже у двустворчатых дверей, с величайшей осторожностью тянет одну створку и проскальзывает внутрь, держа палочку наизготове.
В комнате тихо и темно, она зажигает «Люмос». И увиденное заставляет прижать ладонь ко рту, чтобы заглушить невольный вскрик. И сердце буквально захлебывается жалостью к замученной пленнице, лежащей без сознания ничком на полу. Несколько минут Нарцисса не может взять себя в руки и сдвинуться с места, словно в трансе разглядывая знакомое лицо. Вернее, видимую ей половину — всю в кровоподтеках, опухшую, сизо-лиловую. Неестественно вывернутая левая рука, видимо, сломана в двух местах, пальцы раздроблены. Сквозь грязные обрывки одежды чернеет бесчеловечно истерзанное тело. Босые ступни словно изрезаны ножами.
Нарцисса с трудом втягивает в себя воздух, густо пахнущий кровью и болью. Домовики, молча попереминавшись рядом, зажигают несколько ламп. Наконец она делает шаг к недвижному телу, сжимает дрожащие губы и решительно поднимает палочку. Знакомые пассы и с детства заученные заклятья целительства — останавливающие кровь, заживляющие неглубокие порезы, лечащие ушибы, дезинфицирующие раны, обезболивающие. Когда-то их заставляла учить Андромеда, повторяя, что рано или поздно они могут пригодиться. Вот и пригодились.
После последнего заклятья, поняв, что молодая женщина так и не пришла в сознание, она как можно бережнее переворачивает Нимфадору на спину, очень осторожно протирает ей лицо носовым платком и понимает, что нужно поторопиться. Лицо, излеченное от синяков и кровоподтеков, теперь белеет, нет, затягивается мертвенной холодной белизной, переходящей в синеву. Внутреннее кровотечение! А ее сил не хватит. Все, что она умеет — несколько легких целительских чар. Огромным усилием воли подавив нарастающую панику, Нарцисса приказывает домовикам закутать Нимфадору в теплый плащ, накладывает Дезиллюминационные чары.
Надо на ходу придумать что-то другое. Она полагала, что Нимфадора будет в сознании. Она хотела просто оглушить ее, вывести при помощи домовиков за пределы замка и оставить, отдав палочку. Дальше та сама бы разбиралась, куда пойдет. Но сейчас этот вариант плана совершенно невозможен.
По ее приказу, домовики своими чарами осторожно поднимают пленницу в воздух, и их процессия пускается в путь по коридорам спящего замка. Тянутся бесконечные каменные стены, лестницы, двери, переходы, арки и, уже потеряв счет времени, вымотанная лихорадочными раздумьями Нарцисса наконец видит конечную цель — конюшню. В просторном помещении остался только один фестрал, а когда-то было с полдюжины любимцев Абраксаса Малфоя, державшего их ради удовольствия. Но присутствие Лорда почему-то губительно для этих жутких животных. Фестрал оглядывается на нее, скалится, переступает копытами. По ее приказу он опускается на колени. Нарцисса решительно приказывает домовикам усадить Нимфадору на него и держать ее с двух сторон. Когда домовикам наконец удается усадить невидимую пленницу, самим усесться на фестрала и ухватиться как можно крепче, она излагает дальнейшие действия, снова повторяя по несколько раз. Окончив, она строго спрашивает:
— Итак, вы поняли, что должны делать дальше?
— Да, госпожа, — пищит Бёрти, — доставить молодую госпожу к одной из ближайших магловских больниц. Проследить, чтобы ее обязательно нашли. Вернуться обратно. Снова встать у дверей.
Нарцисса кивает, хлопает фестрала по шее, принуждая подняться. Фестрал с трудом поднимается, расправляет крылья и взмывает в черноту ночи.
Нарцисса возвращается обратно, палочкой убирая следы волшебства и своего присутствия. Покончив с этим, она уходит в свои покои. И первое, что она делает, войдя в свою комнату и тщательно заперев двери — зажигает черные свечи, уже заранее подготовленные и выложенные на полу тройным кругом, аккуратно поджигает смесь трав в жаровне в центре. Сама становится над жаровней и вдыхает ароматный дым, поднявшийся тонкой извилистой струйкой и обвивший ее. И мир начинает изменяться. Цвета обретают ароматы, запахи становятся объемными, а звуки раскрашиваются цветами. Она закрывает глаза и подносит палочку к голове. И начинает искусно переплетать нити свежих и старых воспоминаний, навивает на них запутанное кружево самых скучных и простых мыслей, формирует толстый кокон образов, форм и запахов, туманных, неясных и мимолетных, затягивает патиной обыденности, серости и рутины. Руки немного дрожат, но она добивается того, чтобы все было безупречно.
Никто не знает, даже Люциус, что она владеет подобными чарами — друидскими, старыми, непонятными и неизвестными почти никому, кроме редких оставшихся потомков друидов. Эти чары открыла ей прабабушка, Виолетта Буллстроуд Блэк, которая без всякой леггилименции видела всех насквозь. Она сетовала, что никто из ее дочерей и внучек не несет в душе достаточно силы, чтобы быть достойным друидского дара. «Только в тебе я вижу ее, — говорила старая колдунья, — но и это всего лишь отзвук, отголосок и тень. На тебе все закончится, но быть может, это и к лучшему». Она предупреждала, чтобы Нарцисса была осмотрительна с этими чарами, и Нарцисса была осторожна, лишь изредка совершая друидские обряды — когда оставались только черная пропасть отчаяния и безнадежная ледяная решимость. Это было, когда Люциуса после первого падения Лорда хотели осудить и кинуть в Азкабан. С помощью ее обряда он прошел Визенгамот, и у большинства судей словно были закрыты глаза и заткнуты уши. Он изумлялся своей удачливости, но приписал ее хитроумным адвокатам и щедрым подаркам наиболее влиятельным членам Визенгамота и высокопоставленным чинам в Министерстве, включая самого Министра Магии. Когда Драко обвинили в убийстве Дамблдора, и он исчез со Снейпом, друидские чары защищали его в скитаниях, оберегали от ненужного внимания и отводили неприятности. Но Драко полагал, что выбраться и благополучно вернуться домой ему помог только Снейп, связанный Непреложным Обетом. Она молчала и только согласно кивала. Им незачем было это знать. Друидского дара в ней самой было действительно так мало, что чары откликались на призыв только, когда на самом деле ускользала последняя надежда. И они были не всесильны, помогали только обманывать, скрывать, прятать за своей пеленой. И они не могли спасти мага от черного колдовства, поэтому тогда, несколько лет назад, ей пришлось обратиться к покойной ныне Фетиде Забини, чтобы хоть как-то оградить Драко от Лорда.
Голова начинает кружиться, подташнивает от дыма, ставшего из ароматного чересчур приторным, но она прекращает колдовать только, когда ее удовлетворяет результат. Наконец она отрывает палочку от головы, безжалостно ломает ее и кидает в горящий камин, гасит свечи, очищает жаровню. И только когда свечи и жаровня надежно спрятаны, а обломки палочки догорают в пламени, начадив сожженным драконовым сухожилием, она позволяет себе опуститься на канапе и закрыть глаза. Она чувствует, как ее колотит дрожь, словно сознание только сейчас поняло, что случилось. ЧТО ОНА СДЕЛАЛА. Она обхватывает себя за плечи, стискивает стучащие зубы.
Надо успокоиться. Надо прийти в себя. Она выдержит. Она сильная. Она — Нарцисса Блэк. Она — Нарцисса Малфой.
* * *
Когда перед глазами перестает вертеться мутноватая портальная мгла, Драко едва удерживается на ногах, делает несколько торопливых шагов, стараясь удержать равновесие, и ощущает громадное облегчение. Наконец-то он дома, в Малфой-Меноре, а вокруг знакомое, приятно бодрящее ощущение родовой магии. Рядом появляется отец, в отличие от него полностью сосредоточенный, а потому вышедший из водоворота портала прямо и не шатаясь.
Люциус в недоумении поднимает бровь. Нарцисса осведомлена о дате и времени их возвращения, но почему-то не встречает. Драко обескураженно пожимает плечами в ответ на молчаливый вопрос. Он тоже совершенно не в курсе, почему в холле нет ни матери, ни жены. Возможно, они в столовой. В какой-нибудь гостиной. В своих комнатах.
Отец и сын, снимая на ходу дорожные мантии и стягивая перчатки, идут к мраморной лестнице, намереваясь разойтись по своим комнатам. В этот момент в холл растрепанной черной вороной врывается Беллатриса. На губах вполне обыденная для нее безумная улыбка, палочка танцует в пальцах. Люциус неприязненно оглядывает ее с ног до головы.
— Чем обязан, Беллатриса? — сухо спрашивает он.
Беллатриса вихляющей походкой подходит к зятю и кривит кроваво-красные губы в гримасе фальшивой улыбки.
— Даже не поздороваешься, Люци?
Драко едва заметно качает головой. Отец терпеть не может, когда сокращают его имя, тем более, когда это так фамильярно делает Беллатриса.
— От моего приветствия ничего не изменится. Еще раз повторяю — чем обязан сомнительной радости лицезреть тебя? Насколько мне известно, ты должна была отправиться с Долоховым к великанам.
— Охраняла твою женушку, Лю-ю-у-ци, — еще более развязно ухмыляется Пожирательница Смерти, — а то, знаешь ли, у Господина появились кое-какие подозрения.
— Какие подозрения?! — в один голос вскидываются отец и сын, обмениваясь тревожными взглядами.
Беллатриса, словно не услышав, разворачивается и удаляется прежней вихляющей походкой.
— Беллатриса, я требую объяснений! Где Нарцисса? — в голосе Люциуса ледяной гром, но Беллатриса безбоязненно напевает какую-то песенку и даже не оборачивается.
Драко бросается за сумасшедшей теткой, но останавливается, увидев мать, выходящую из арочного проема. Нарцисса спешит к ним навстречу со своим обычным счастливым светом в глазах, целует, обнимает, расспрашивает, как прошла поездка. На все ее расспросы Люциус отмахивается и нетерпеливо осведомляется:
— Что за чушь несла твоя сестра? Что за подозрения у Лорда? Ты не писала об этом!
Нарцисса тихонько вздыхает и поглаживает мужа по щеке, улыбается сыну.
— Белла все преувеличивает. Но мы не можем обсуждать это здесь. Немного придите в себя с дороги, встретимся за ужином, и я все расскажу.
Люциус порывается настоять на своем, но Нарцисса умеет мягко и незаметно склонить его к принятию именно ее решения. Драко с затаенной усмешкой наблюдает за отцом, понимая — Гермиона запросто проделывает то же самое и с ним. Нарцисса, словно услышав в каком направлении идут мысли сына, кивает ему:
— Гермиона в Дравендейле, дорогой. Там случился неприятный инцидент с полтергейстом, — она морщится, — сэр Теофилус попросил о помощи. Но ничего серьезного, уверяю. Я попросила приглядеть ее за всем и немного отдохнуть от нашей суеты. Все хорошо.
В голосе матери звенят тонкие, полупрозрачные нотки какого-то чувства, Драко не может определить. Легкое беспокойство нарастает, превращаясь в острое желание тут же трансгрессировать в Дравендейл и убедиться, что с женой все в порядке.
— Все хорошо, — с нажимом повторяет Нарцисса и, обращаясь уже к обоим, говорит нарочито строгим голосом, — жду вас к обеду, господа Малфои, и прошу не опаздывать, как у вас принято.
Через час, освежившись и немного отдохнув, но не избавившись от тревоги, Драко спускается к ужину. Отец с матерью уже сидят за круглым столом в Зимней комнате, о чем-то негромко переговариваясь. Драко присоединяется с ним, испытывая невесомое дежавю. Зимой они всегда ужинали в этой столовой — небольшой, уютно обшитой золотисто-медовыми деревянными панелями. Это было и до школы, и потом, когда он учился в Хогвартсе и приезжал домой на рождественские каникулы, традиция была неизменна. Камин весело потрескивал, в окна заглядывали яркие зимние звезды, мать с отцом разговаривали о чем-то обыденном, несерьезном, много смеялись и шутили, вовлекали его в пустячные споры, иногда вовсе начинали соревноваться в шуточных заклятьях, и ужин превращался в игру. Ему тогда казалось, что так будет всегда. Будет всегда так же легко и тепло, мама и папа всегда будут молодыми и всесильными, и никто не посмеет вторгнуться в их мир. Но уже к пятому курсу это убеждение оказалось иллюзией и осыпалось осколками зеркала под ударом безжалостной реальности. В последние годы они семьей редко собирались здесь в зимние месяцы, эта теплая комната оказалась забытой и ненужной. Впрочем, как и многое…
Он усаживается за стол, вопросительно взглядывает на родителей. Нарцисса подбирается и начинает свой рассказ. К его окончанию, к последним тихим словам, отзвучавшим к воздухе, Драко чувствует, как волосы невольно поднимаются дыбом от услышанного. Он видит, что и отец в таком же шоке, не может даже сказать что-нибудь.
Как, почему мама так безмятежна и спокойна?! Уже отгорело, утратило свою остроту? Но это было всего лишь три дня назад. Или это всего лишь реакция на произошедшее? Что же ей пришлось пережить?! А их с отцом не было рядом, как назло. Проклятье! Эти дементоровы гребаные кровососы, затянувшие все мыслимые и немыслимые сроки по контрактам! Пришлось задержаться на семь дней, а не три, как планировалось. Уговаривать, льстить, обнадеживать, заверять в вечной дружбе и Салазар знает в чем еще, лишь бы их поставки не заморозили дальнейшую работу с другими иностранными партнерами. Да и задание Лорда оказалось трудновыполнимым. Вампиры не торопились огласить свое решение, только любезно скалили клыки и тянули витиеватые словеса, за которыми таилось не пойми что. Дьявол бы побрал эту дохлую графиню со всеми ее сгнившими потрохами! Хотя, наверное, ее и дьявол побаивается и потому не спешит завести личное знакомство.
Драко сжимает кулаки, переводя дыхание от охватившего гнева и запоздалого страха за мать. Отец наконец спрашивает совершенно непривычным для него подрагивающим голосом:
— Как она умудрилась сбежать? Это же Малфой-Менор. Отсюда еще никому…
Нарцисса его перебивает слегка раздраженно:
— Ты меня слушал? Ей помогли домовики. Стыдно признать, но девочка оказалась умнее нас всех. Она сумела подчинить себе старого домовика Андромеды. Ты же знаешь, Обет на чистой крови — это не несколько бессмысленных слов и фраз.
Люциус кивает слегка замороженно:
— Ты избегла страшной опасности. Почему ты ничего не писала об этом?
— Дорогой мой, какой опасности? — кротко говорит Нарцисса, поглаживая его по руке, — я ничего не делала, моя совесть чиста. Милорд сам лично проверил мое сознание и мою палочку и убедился в моей невиновности. А не писала вам, потому что не хотела отвлекать от важной миссии Господина.
— А Гермиона? — надтреснутым голосом хрипит Драко, которого в один момент охватывает леденящий ужас от осознания — второй подозреваемой могла стать именно его жена.
— Ее не было в замке, — пожимает плечами мать, — за день до этого она отправилась в Дравендейл. Белла пыталась обвинить ее, Милорд вызывал ее на такую же проверку, но так же и убедился, что она абсолютно не причастна и даже понятия не имеет о происшествии. Это сделали домовики, безусловно. Все указывает на это, и в первую очередь их признание.
Мать продолжает что-то говорить, но Драко уже не слышит. В голове шумит от одной мысли о том, что могло случиться с Гермионой. Дементоры бы сожрали и этих домовиков, и эту чёртову кузину! Какого хрена лысого этому оборотню взбрело в голову вылезать на фенрировское сборище вонючих тварей, на котором его и сцапали? Каким надо быть идиотом, чтобы подвергать опасности свою семью, притащив их туда же? В Хогвартсе Драко проникся к Люпину чем-то похожим на уважение, видя его неизменное спокойствие и профессиональную корректную выдержку на уроках, беспристрастность и справедливость при разборе каждодневных межфакультетских склок. Куда все это сгинуло?
Но ярая, жгучая злость тут же тухнет под ледяной водой внезапного воспоминания — как отлетело тело Люпина от заклятья, вырвавшегося из его палочки.... И это сразу рушит в нем башенные стены озлобления на оборотня и его жену. Да, выбора не было. Наверное, и у этого оборотня тоже его не было, как у всех них в этой проклятой войне. И по сути, Драко даже был милосерден, подарив быструю смерть. Другой Пожиратель Смерти продолжил бы пытку, убив не с первого раза, а вдоволь покуражившись под наигранные улыбки и одобрительные взгляды Лорда.
Не в силах усидеть на месте и проглотить хотя бы кусок, он встает из-за стола, кивает родителям.
— Прошу извинить.
Нарцисса понимающе улыбается.
— Иди, сынок, иди.
Он шагает в зеленое гудящее пламя с единственной мыслью в голове — скоро, буквально через несколько секунд он наконец-то увидит Гермиону.
* * *
— Ведь это ты!
Нарцисса не отрывает глаз от свитка с чередой имен — приглашенных на очередной прием. Длинное белоснежное перо танцующе летает по хрусткому пергаменту, оставляя за собой вязь строчек. Нарцисса всегда аккуратна, дотошна и щепетильна, до мелочей продумывает детали и не упускает ничего, хоть сколько-нибудь значащего — сколько бутылок вина, огневиски, шампанского потребуется, какие холодные закуски должны подойти к выбранным напиткам, как декорировать зал для приема, каким домовикам поручить ответственное дело встречи гостей, где расставить дополнительные кресла и кушетки, дабы подуставшие гости могли отдохнуть пару минут от шума и суеты. Нарцисса всегда кротка, сдержана и вежлива. Вот и сейчас на ворвавшийся вихрь в лице старшей сестры всего лишь чуть приподнимается безукоризненная бровь.
— Беллз? Ты сегодня у нас? Рудольф искал тебя сегодня.
Беллатриса не обращает внимания ни на вопрос, ни на упоминание о муже, ни на мирное домашнее имя. Она прищуривается, нацеливает на младшую сестру указующий перст, и в голосе ее шипят змеи Темного Лорда:
— Сознайся, это все-таки ты!
Теперь движение бровей заметнее, серые глаза с легким недоумением встречают сверкающий огненно-черный взгляд.
— Извини, не пойму, о чем идет речь.
— Не верю, до сих пор в голове не укладывается, что эта мерзавка сумела сбежать из Малфой-Менора! Ты помогла ей! Каким-то образом ты сумела обвести Милорда вокруг пальца, но меня не проведешь!
— Ах, ты об этом.
— Об этой! Об этой поганой грязнокровной дряни, которая одним своим появлением на свет опозорила наш род!
— И ты все-таки полагаешь, что именно я помогла ей уйти из замка, хотя этот вопрос мы уже обсудили и закрыли?
Беллатриса горит негодованием и яростью, а Нарцисса спокойна, даже безмятежна, в мелодичном голосе льется прохладный поток воды, гасящий жалящие искры, словно отскакивающие от сестры.
— Она не могла выбраться сама, это просто невозможно! Всем известно, что Малфой-Менор защищен чарами не хуже Хогвартса.
— Лорд выяснил, что ей помогали домовики. Он собственноручно пытал их и получил признание. Белла, ты сама присутствовала при этом и даже участвовала в экзекуции.
— Эти твари — всего лишь исполнители. Кто-то стоял за ними, — щурит глаза Беллатриса и с вызовом скрещивает руки на груди.
— Я, Люциус или Драко? — уже с оттенком оскорбленного недоверия вскидывает голову Нарцисса и откладывает перо, — Белла, ты прямо обвиняешь кого-то из нас? Позволь напомнить, Люциус с Драко были в Европе, а я была с тобой.
— Пока только подозреваю. И только тебя, милая сестричка. Люциусу это бы и в голову не пришло, к тому же ему наплевать на мерзавку, живую или мертвую. Драко не хватило бы храбрости, он у тебя как был безвольным маменькиным сынком, так им и остался. Остаешься только ты. Ты всегда пыталась связаться с Андромедой и ее отродьем. Ты ничего тогда не рассказала о том, как дрянь к тебе отнеслась. Она тебя не признала, не правда ли? Обвинила во всех грехах, прогнала с порога и проклинала Блэков?
— Прошло слишком много лет, чтобы я держала в памяти все подробности, — пожимает плечами Нарцисса, — но припоминаю, что дочь Андромеды на самом деле не слишком тепло меня приняла. Впрочем, ее можно понять, учитывая все обстоятельства.
— Вот именно, Нарцисса, вот именно! Ты не защитила честь нашей семьи, не проучила девчонку, чтобы дать ей понятие о величии и могуществе Блэков!
— Теперь я не понимаю тебя, Беллатриса. Ты обвиняешь меня лишь на том основании, что когда-то я не превратила вспыльчивого и обиженного на весь мир подростка в лягушку за пару нелицеприятных слов о людях, не протянувших руку помощи ее матери в тяжелую минуту? Обвиняешь меня в нашей общей оплошности — что приставили к ней бывшего домовика Андромеды, и она сумела воспользоваться ситуацией? Я не осталась совершенно бесстрастной во время вашей экзекуции над этим оборотнем, но меня больше волновал мой сын, а не незнакомая женщина, которую я помнила очень смутно. Зов крови силен, и ты знаешь это не хуже меня, Белла, однако дочь Андромеды пошла по своему пути, она была аврором, а значит, врагом моих мужа и сына. Она могла убить их при столкновении, и я благодарю Мерлина, что этого не случилось. Мне жаль, и я не скрываю своих чувств, что ее мужа-оборотня и дочь убили, но больше я сожалею, что это произошло здесь. Слишком много смертей и убийств в Малфой-Меноре, боюсь, он скоро будет переполнен призраками. Да, он защищен сильными чарами, но ты помнишь, что это — особый замок? Не удивлюсь, если он каким-то образом помог Нимфадоре выбраться, потому что ему не слишком нравится происходящее. Как и тебе не понравилось бы, если бы в нашем фамильном поместье едва ли не каждую неделю домовики замывали следы крови на полу или хоронили казненных. Ты ведь трепетно охраняешь Блэк-Холл, не даешь разрешения проводить там все эти ваши сборища, даже несмотря на вполне понятное недовольство Лорда, не правда ли? Когда Ему требуется прибежище, лаборатория, зал, ты всегда распахиваешь двери Лейнстрендж-Парка или, опережая Люциуса, услужливо напоминаешь о Малфой-Меноре, но никогда не Блэк-Холл! Разве я когда-нибудь укоряла тебя за это?
Беллатриса невольно отступает под пронзающим насквозь сталью и льдом взглядом сестры, ошеломленная столь неожиданной вспышкой гнева. Подрагивают огоньки свечей, прячется в углах и под сводами высокого потолка вспугнутая тишина. А Нарцисса продолжает, не замечая, как жалобно хрустнуло под рукой перо:
— Блэк-Холл был моим домом, и я помню об этом. Но теперь мой дом — Малфой-Менор. Как бы ни чудовищно звучало, но я почти привыкла к тому, что в моем доме то и дело кого-то убивают! Став хозяйкой этого замка, я даже не предполагала, что когда-нибудь буду без содрогания велеть домовикам прибраться после очередной пытки или казни. И все же мне бы и в голову не пришло бы то, в чем ты меня обвиняешь! Даже Лорд не усомнился. Сомневаешься ты — моя сестра! Что же, в ответ на необоснованные обвинения могу сказать только одно — докажи. Докажи, что именно я помогла Нимфадоре сбежать, представь все улики и показания свидетелей. Еще раз проверь мою волшебную палочку заклятьем Последних чар, проникни в каждый уголок моей памяти и выверни ее наизнанку. И если на этот раз возникнет хоть тень подозрения, я без малейшего колебания предстану перед судом Лорда, — Нарцисса неожиданно успокаивается, в уголке губ проскальзывает холодная усмешка уверенного в своей правоте человека, — или же ты не доверяешь проверке нашего Господина? Ведь все это Он проделал в твоем присутствии и не нашел ничего.
— Ты чересчур близко принимала к сердцу неудавшуюся жизнь этой предательницы Андромеды! — пытается ощетиниться и вновь занять позицию нападения Беллатриса, сбитая с толку поведением сестры, — никогда не осуждала ее, защищала перед отцом, никогда не понимала — ЧТО именно она натворила, сбежав к какому-то дерьмовому грязнокровке, не имеющему никакого понятия о магии. Ты едва ли не вслух называла ее девчонку племянницей, как это терпел Люциус, не понимаю!
— Ты многого не понимаешь, дорогая сестра, хотя считаешь себя умнее многих, — губы Нарциссы на этот раз изгибаются в обидной гримасе снисхождения, а взгляд смягчается, — в тебе, увы, нет ничего от моей сестры Беллз, от жены Рудольфа Беллы Лейнстрендж. Помнишь вашу свадьбу? Как Рудольф целовал тебе кончики пальцев, а на вас сыпались наколдованные им звезды? Как заслонял тебя от палящего солнца, а потом нес на руках к карете и смеялся? Он любил тебя и любит до сих пор.
— Руди? Любит? — Беллатриса хохочет с истеричным надрывом, картинно запрокидывая назад голову и прижимая к груди руку, — не смеши меня своей наивностью, в наши годы это уже не умиляет. У нас с Руди был брак по расчету — по трезвому сухому расчету, с брачным контрактом, прописывающим все аспекты семейной жизни, раздельными счетами, клятвенной договоренностью пользоваться личной свободой, не выходя за рамки приличий, и по возможности избегать попадания в колонку светских сплетен. Он был всего лишь более или менее подходящей кандидатурой для брака, так же как и я — для него. Не переводи разговор, Нарцисса!
— Ты предала его, — словно не слыша, с искренней жалостью качает головой Нарцисса, — растоптала, поглумилась над его чувствами и, переступив через них, преподнесла себя Лорду. Зачем? Неужели Он дал тебе, чего не мог дать Рудольф?
Белла натягивается, как струна. Она одним рывком наклоняется к сестре так близко, что та может разглядеть даже почти незаметный ободок расширившихся темных зрачков в ее глазах, подернутых туманом безрассудного обожания, неестественного преклонения, почти обожествления.
— Лорд и Руди? Разве их можно сравнивать? Ты даже не понимаешь, о чем говоришь! Как сопоставить, пусть даже на миг, могучий дуб и ничтожного травяного клопа под ним? Гору и пылинку у ее подножья? Звезду и крохотный метеор? Что могут дать клоп, пыль и жалкая искра? У меня не хватает слов и понятий для того, чтобы выразить то, что я чувствую по отношению к Лорду. Он открыл передо мной то, о чем я и не предполагала, научил тому, о чем и не смела мечтать. Он дарит мне высочайшее, восхитительное наслаждение, не прикасаясь даже пальцем, всего лишь взглядом, присутствием, ощущением своей силы.
Нарциссу передергивает от безотчетного отвращения, но Беллатриса не замечает.
— Он — целый мир, мой мир! А Руди… Руди слаб, жалок, сломлен Азкабаном.
— Он попал туда из-за тебя.
— Ошибаешься, из-за себя. Из-за своей слабости. Даже такие безмозглые идиоты, как Крэбб и Гойл, вывернулись. Я уже не говорю о твоем Люциусе, было бы по меньшей мере странно, если он не сумел ускользнуть тогда. А Руди не смог.
— Он ведь до последнего защищал тебя, разве ты забыла?
— Неразумно, нелогично, бессмысленно. Оставшись на свободе, он мог бы помочь Лорду. Либо, если верность нашему браку перевесила его преданность Господину, нанял бы лучших адвокатов, рассыпал в прах все обвинения Визенгамота и вытащил меня из Азкабана!
— Любовь не знает логики, — тихо замечает Нарцисса, отворачиваясь. Ей больно видеть «эту» Беллу, она так и не привыкла к ней, все более отдаляясь за все эти годы. — Ты на самом деле так много не понимаешь и так много потеряла, даже не поняв тяжести потерь.
— И чего же, по-твоему, я не понимаю? Что потеряла? Просвети меня, милая сестричка.
— Ты не смогла понять, что самое важное в нашей жизни — вовсе не ненависть к грязнокровкам и маглам. Что им до тебя и что тебе до них? Но ты лишила себя возможности стать матерью и позволить Руди ощутить радость отцовства. Ты всегда смеялась над моими страхами по поводу Драко, но тебе никогда не почувствовать, что чувствуем мы с Люциусом. Во что превратилась твоя жизнь? Что в ней есть, кроме Лорда и ненависти?
— Довольно, хватит, замолчи, Нарцисса!
Беллатриса сжимает виски, ее колотит дрожь, и голос сестры рассыпается по комнате острыми осколками льда. Эти осколки впиваются в нее, ранят, прокалывают кокон ее защиты, и внезапно вспышкой накрывают давным-давно забытые, абсолютно неуместные чувства пятнадцатилетнего подростка — жгучая обида, желание надерзить совершенно недозволительным образом, подавленность, сомнение, неуверенность. В этот момент Нарцисса, младшая, изнеженная, слабая, слишком утонченная и хрупкая, не блещущая ни особым умом, ни какими-то способностями, кроме своей красоты (а ведь Беллатриса всю жизнь так думала и даже снисходительно презирала ее за это, с гордостью и не без основания полагая именно себя истинной Блэк, в жилах которой бурлит кровь древнего рода и старой чистой магии) кажется старше, мудрее и сильнее. И до головокружения, до дурноты похожа на Андромеду. На ту Андромеду, которая отчитывала пятнадцатилетнюю Беллз, пыталась внушить смешные и претенциозные моралите, надоедала своими нелепыми нотациями о доброте к грязнокровкам и сквибам, о снисхождении к домовикам. На ту Андромеду, которая сидела рядом днями и ночами в дни болезни, прогоняя лихорадку и жар прикосновениями заботливых рук, которая терпеливо выслушивала все скоропалительные глупости и только улыбалась, не обижаясь, которая заменила мать, хотя была старше всего лишь на пять лет. Дочь которой она жаждала убить. Внучку которой без сожаления убила, гордясь своим поступком под одобрительным взглядом своего Господина.
Она много лет вытравливала из себя память о той Андромеде, Азкабан выжег остатки, Лорд заменил ей все, наполнил ее душу тайным глубинным смыслом, единственно верным, как она полагала. Но слова пустоголовой Нарциссы, которая годна только на то, чтобы мраморной статуей украшать гостиную или трястись над сыночком и мужем, ее ничего не значащие для Беллатрисы слова летят ледяными стрелами, пустота внутри схватывается морозом. И жалость Нарциссы причиняет злую, неимоверно лютую боль, что трудно, почти невозможно дышать и привычно вскинуть голову в гордом презрении.
Беллатриса выставляет перед собой ладонь, как будто инстинктивно защищаясь. Пятится, отступает и спиной находит дверь. И убегает прочь от женщины, которую всегда считала всего лишь послушной сестрой, безропотной покорной женой и глупой матерью.
* * *
Нарцисса едва ли не падает в кресло, утомленно закрывает глаза, чувствуя, как кружится вокруг комната, плавно и размеренно, словно гигантская карусель. Столкновение с сестрой отняло все силы, тело кажется каким-то мягким, бескостным, а голова, наоборот, тяжела и горяча. Она цепляется за подлокотники неверными руками в надежде остановить карусель, испытать хотя бы подобие устойчивости в кружащемся мире, но по опыту знает, что, по меньшей мере, полчаса придется провести в этом кресле, преодолевая опустошающую усталость. Как же слаба она стала… Любой всплеск эмоций, чрезмерное физическое усилие порождают подобное состояние. Как долго еще осталось? Один Мерлин знает…
— Госпожа, — издалека доносится знакомый тонкий голос, и она нехотя поднимает тяжелые веки, — Бернард принес подогретого вина с пряностями.
— Поставь на стол. Больше ничего не надо. Вели не беспокоить.
Нарцисса еле заметным кивком отпускает старого домовика. В глубине души она ему благодарна — за ненавязчивую заботу, за почти угадывание желаний. Иногда он лучше нее самой понимает, что ей нужно. Сколько ему лет? Когда она впервые переступила порог замка на правах миссис Люциус Малфой, Бернард уже тогда был стар. С тех пор он, кажется, совсем не изменился. Так же предупредителен, услужлив, ловко управляется со штатом домовиков и умеет сделать так, чтобы все шло гладко и без хозяйского присмотра.
Горячее вино в серебряном кубке греет холодные пальцы, и она неспешно отпивает крохотный глоток. Живой и горячий вкус тонкой пленкой обволакивает нёбо, перекатывается по языку. Она вдыхает пряный аромат и с облегчением откидывается на мягкую спинку.
Кабинет наполнен торжественным тиканьем старинных напольных часов, потрескиванием огня в камине, зыбкими огоньками свечей в подсвечниках, отзвуками слов, неспешно тающими в воздухе. У окна письменный стол с аккуратно разложенными приборами для письма, бронзовым пресс-папье и стопкой пергамента. Нарцисса задумывается — почему она никогда не садится за него, не занимает глубокое, обитое блестящей черной кожей кресло у окна? Если ей необходимо написать письмо, составить списки, сделать какие-то хозяйственные записи, она всегда садится за неудобный узкий секретер в темном углу рядом с книжными шкафами, вот как сейчас. А за стол — никогда. Такое даже не приходило ей в голову. Стол подавляет своей блестящей столешницей, своими массивными ножками в виде змей, вставших на хвосты, своей необъятной ширью. Под стать ему кожаное кресло, похожее на трон, требовательное, вынуждающее держать спину так прямо, что всего лишь через пару минут она начинает устало ныть. Впрочем, весь Кабинет, обставленный мебелью черного дерева, строг, взыскателен и властен, в нем нет места женским слабостям и делам, сколь бы серьезны и важны они ни были. Стол, кресло, кабинет всегда принадлежали мужчинам-хозяевам. Наверное, в этом все дело.
А вот кресло у камина, мягкое и уютное, любимое кресло Люциуса, уже дважды обитое заново, совершенно не вписывается в обстановку. Люциус распорядился, чтобы домовики перенесли его из одной малой гостиной, сам собственноручно придвинул к камину и перетащил поближе небольшой круглый столик. Она даже помнит, когда это было — спустя пять месяцев после рождения Драко, в один из сырых осенних вечеров, зябких и тоскливых. У Драко были колики, и он плакал, не переставая. Она почти отчаялась, готова была вызвать колдомедика из Мунго, но Люциус успокоил сына, усыпил, а потом сидел в этом кресле с ним на руках. На столе пламенели официальными печатями уведомления о предстоящих обысках, кипой лежали счета от адвокатов вперемешку с газетами, захлебывающимися от описаний судов над Пожирателями Смерти, а муж просто сидел в кресле, время от времени шевеля плечами, занемевшими от неподвижной позы, смотрел в огонь и изредка улыбался, глядя на спящего сына, хмурившего во сне светлые бровки. Она робко заглядывала через его плечо, ловила улыбку и неслышно оставляла своих мужчин в тиши комнаты, чем-то глубинным в себе понимая — так надо, так правильно.
Она так ясно помнит события почти четвертьвековой давности, помнит личико Драко, его крохотные пальчики, хватающиеся за ее пальцы, его хныканье… И до чего же странно вдруг становится, когда в памяти встречаются тот беспомощный ребенок и нынешний взрослый мужчина. Наверное, нечто подобное испытывают все родители, однажды обнаружившие, что их ребенок — уже не дитя, а самостоятельный, уверенный в себе маг или независимая волшебница.
Сердце подрагивает от внезапной режущей боли. Андромеде, ее Андромеде не суждено было увидеть, как взрослеет ее дочь, как из ершистого подростка становится взрослой девушкой, молодой женщиной. А Нимфадоре словно досталась отраженная в кривом зеркале жизненная нить матери. Она тоже не увидит свою дочь взрослой, не купит ей первую волшебную палочку, не научит всему тому, что знает сама. Чудовищный оскал безумно несправедливой судьбы. И какая изуверская роль палача досталась Беллатрисе, и как же она упивалась ею…
Нарцисса стискивает в пальцах бокал, прикусывает губу до крови.
Беллатриса, Белла, Беллз... Как же трудно стало выносить ее, терпеть ее насмешки, капризы, крики, претензии, угрозы. Она словно комок сплошных нервов, натянутая струна. Она постоянно придирается к Люциусу и Драко, требует от них чего-то непонятного. Вот и сегодня наговорила им глупостей, едва они вернулись домой. Люциус был в бешенстве.
Безжалостная, жестокая, почти не испытывающая обычных человеческих чувств. Ослепленная Лордом, больная этой одержимостью Им, живущая только Его идеями, Его жизнью и не замечающая, как впустую утекает ее собственная жизнь. Уже столько лет она разбивала себя на куски и собирала из них другого человека. Ущербная. Несчастная. Когда она стала такой? Она ведь еще помнится той, прежней — умеющей любить сестер и отца, гордой, красивой, улыбка которой озаряла лицо и заставляла Рудольфа расправлять плечи и выступать из тени Люциуса. Разве их брак был по расчету? Нарциссе всегда казалось, что Рудольф еще с Хогвартса не мог оторвать глаз от Беллы, изо всех сил пытался сделать так, чтобы она его заметила. Он предлагал ей руку и сердце трижды, и она согласилась только на третий раз. Он на самом деле любил свою своенравную жену, потакал ей во всем. Хотя на сходках Того, Кто называл Себя Лордом Волдемортом, он начал бывать раньше нее, но подтолкнула его принять Знак и надеть маску Пожирателя Смерти именно Белла.
Нарцисса снова отпивает глоток теплого вина. Прикушенная губа саднит, и это даже радует — ощущение боли, доказывающее, что она еще не бесплотный призрак. Понемногу возвращаются силы, и комната не вращается бешеной каруселью. Мягкое тепло огня обволакивает тело, гладит по лицу. Она кидает взгляд на часы. Уже поздно, пора ложиться. Люциус, наверное, давно ждет ее. Но мысли все кружат и кружат вокруг тех событий, что произошли недавно в Малфой-Менор.
Беллатрисе не догадаться. Она может подозревать, но в любом случае Лорд уже убедился — Нарцисса невиновна. Либо они с Беллой, бывшие обе в Малфой-Менор в ночь побега и ничего не услышавшие, виновны в равной степени, как прошипел Он, выведенный из себя беспрестанными криками и проклятьями своей любимой Пожирательницы Смерти.
Нарцисса позволяет себе победно улыбнуться. Эту схватку вела она и выиграла она. Самостоятельно, не прибегая к помощи мужа или сына, не подводя их под удар. Она сумела изящно убрать с поля битвы и невестку, поскольку прекрасно понимала, что подозрения падут на нее. И удача была всецело на ее стороне.
Она не могла допустить, чтобы убили дочь Энди. Да, безумно рисковала, но полагала, что риск того стоил. Она не смогла бы жить дальше, зная, что Нимфадоры больше нет на свете. Это была ее попытка вернуть долг памяти сестре, пусть хотя бы так, спустя столько лет.
Как же удачно она сохранила вещи кузена Регулуса и не сделала ничего с его палочкой! Это очень ей помогло — позволило не пользоваться своей палочкой, чтобы не возникло никаких сомнений при применении чар Последнего заклятья. А Лорд непременно и в первую очередь проверит ее, была уверена она. Так и случилось. Под зловещим багровым взглядом она спокойно протянула свою палочку, прекрасно зная, что последними было множество хозяйственных и самых обычных бытовых заклятий. И также без лишних эмоций она подверглась леггилименции, осознавая, что компрометирующие воспоминания надежно укрыты друидскими чарами. К тому же, Лорд сам не любил подвергать ее леггилименции. По какой-то неведомой причине Он не мог дотошно и аккуратно просматривать ее память или как-то влиять на нее. Возможно, дело было в ничтожных долях вейловской и фейской крови в ее жилах, но были ли они на самом деле, а не в туманных полузабытых семейных преданиях? Как бы то ни было, фактом было то, что после взламывания ее сознания (а иначе и не скажешь) Ему доставляла неприятность ноющая ломота в висках. Потому, когда пару раз дело доходило до нее, Он обходился несколькими секундами. Там вышло и сейчас.
Под фырканье Беллы Он учтиво извинился, заверил в том, что не сомневается в ней, вернул палочку и приказал доставить тех домовиков, которые входили в Апартаменты в ту ночь и позвать Яксли. Уверяя Его в том, что сейчас же все выполнит, она держала лицо — холодное и непроницаемое, прекрасно зная, что Он следит за каждым движением так же, как и Белла. Уже тогда она знала, что переиграла Его, потому что сломанная палочка Регулуса уже давно бесследно сгорела в камине, и Нимфадора была далеко от Малфой-Менора. Знала, что Он будет пытать домовиков, вырвет признание и, вдоволь насладившись их мучениями, криками и болью, убьет. Но она ничуть не жалела. Жизни двух убогих существ за жизнь дочери Андромеды — это ничтожная плата.
* * *
Когда Драко выбирается из камина, стряхивая пепел с рукавов, он едва может узнать Каминный зал Дравендейла. Он присвистывает, озирая комнату, некогда облицованную малахитовыми и яшмовыми панелями. Мд-а-а, вот о каком небольшом происшествии говорила мама. Правда, небольшим его назовешь с натяжкой, полтергейст повеселился на славу. Панели со стен частично содраны, разбиты и теперь кучками лежат на полу, а на голом камне одной стены, прямо напротив камина, ярко-красными буквами выведено похабное слово, тут же подкрепленное весьма натуралистичным рисунком. Что же творится во всем остальном замке?
Драко шагает к выходу из зала. За дверью обнаруживается усердно скребущий стену с очередным непристойным шедевром домовик.
— Хозяин! Хозяин Драко! — громко пищит он, и Драко шикает:
— Тихо, не вопи! Где моя жена?
— Госпожа в библиотеке. Марти сейчас же доложит ей о прибытии молодого хозяина.
Драко едва успевает прикрикнуть:
— Стой! Не надо ей ничего говорить, продолжай дальше заниматься своим делом.
Домовик, уже почти исчезнувший, снова становится видимым, склоняется в поклоне, подметая ушами пол, но Драко его уже не видит. Он спешит дальше, через анфиладу комнат, уже не замечая царящего беспорядка, подгоняемый единственным желанием — поскорее увидеть Гермиону, обнять ее, окунуться лицом в пышное облако волос, вдохнуть ее аромат.
Он тихо тянет на себя высокие двери библиотеки, как можно неслышнее ступает по каменному полу и наконец вот он, центр его притяжения и стремлений — Гермиона, склонившаяся над какой-то книгой за секретером у окна. Сосредоточенная, не замечающая ничего вокруг, как обычно. Пламя свечей обволакивает ее теплым сиянием, мягко озаряет лицо, она вся словно светится, как живой огонек, среди серых стен, темных книжных шкафов, тяжелого темного бархата штор. Драко на миг останавливается, вбирая в себя весь ее милый образ, любуясь им, и ощущает, как сердце сжимается от огромнейшей любви, от нежности, ощущения того, что только рядом с ней он чувствует себя покойно и надежно, чувствует себя настоящим, полным жизни, а не полумертвой марионеткой в руках безумца или разменной фальшивой монетой в лапах хитрого и жестокого лиса.
Словно почувствовав его присутствие, Гермиона поднимает голову, и вмиг ее глаза вспыхивают радостью.
— Драко! — она вскакивает и мчится к нему, в несколько стремительных шагов преодолевая расстояние между ними. Обнимает, утыкается в плечо. И Драко с такой силой в ответ обнимает ее, что она непроизвольно охает.
— Я соскучился! — шепчет он, целуя ее в глаза, висок, жадно добираясь до губ.
По ее дрогнувшим губам он понимает, что она улыбнулась.
— Я тоже. Безумно, — шепчет она, отвечая на его поцелуи, запуская пальцы в пряди волос, прижимаясь всем телом, как будто врастая, вцепляясь.
— Ты будешь так же встречать меня лет через пятьдесят, когда мы оба будем скрючены ревматизмом и побиты старческим маразмом? — спрашивает он с легкой улыбкой, наконец найдя в себе силы оторваться от нее.
— Всегда, — просто отвечает она, поднимая голову, и в ее глазах он видит горькую нежность пополам с затаенной печалью.
Он с тревогой обхватывает ладонями лицо, снова целует мягкие губы.
— Что? Это из-за побега? Мама мне все рассказала.
Гермиона отводит взгляд, потом снова прижимается к нему и приглушенно просит:
— Обними меня.
Он обнимает ее, изо всех сил пытаясь влить в любимую хоть немного силы, выдержки, уверенности. Наверняка, после той новости и вызова Лорда ей было плохо, как всегда. Даже не подвергая ее сознание пыточной леггилименции, Лорд словно специально удостаивает Своей тяжелейшей милости, сравнимой с «Круциатусом» в психологическом плане. Она всегда держится с необычайной стойкостью, никогда не показывает своих истинных чувств, ведет себя безукоризненно по-светски. И это в глазах чистокровных лизоблюдов выглядит как абсолютная бесчувственность и ничем не обоснованное, с их точки зрения, высокомерие. И тогда начинают плестись глупые сплетни и курсировать грязные слухи. Но Драко уже давно плевать на всех, кроме своей семьи.
Он бережно укачивает жену в объятьях, тихо дует в пушистые кудри, точно стараясь отогнать все дурное и злобное. Она щекотно дышит в шею, потом легким поцелуем трогает мочку уха и едва слышно шепчет:
— У нас будет ребенок.
Сперва Драко не понимает. Эти слова словно залетели сюда, под темные, пыльные, шуршащие сквозняками каменные своды из другого мира, зазвенели нежными колокольчиками, разлетелись россыпью светлячковых искорок. Потом он сам отстраняет Гермиону, чтобы видеть ее лицо, крепко держит ее за плечи и переспрашивает:
— Ребенок?
Она улыбается какой-то особой улыбкой — тихой, светлой, затмевающей огонь свечей и даже, наверное, солнце, если бы сейчас был день. Кивает и разводит руками в забавном смущении.
Драко едва не задыхается от… Чего? Счастья — это он точно может сказать. Оглушающего, хрупкого в своей зыбкости, ослепительного в своей неожиданности. От любви — столь же невозможной, сумасшедшей, колко-звездной и жарко-солнечной, как и тогда, в ту ночь, когда он и Гермиона стояли в пентаграмме, и она смотрела на него, даря весь мир и себя. От внезапного окрылившего чувства — словно первый полет на метле, такой же захватывающий, незамутненный ничем восторг.
— У нас будет ребенок! — повторяет он, все еще не до конца веря, — у нас будет ребенок!
Гарри потом не мог вспомнить в подробностях окончание того безумно длинного летнего вечера. В памяти остались только суетливые команды, мельтешение людей, плачущий голосок домовихи, перекошенное лицо Малфуа, вопившего о произволе Аврората, и собственные дрожащие руки. Палочку он сжимал до побелевших пальцев, опасаясь, что она выпадет, и подчиненные увидят его состояние.
«Мы точно ищем мальчика?» — спрашивал Колин. Мальчика — Алекса — в мужчине их возраста на кровати узнать было практически невозможно. Глаза упорно видели только Драко Малфоя, и даже темные волосы не спасали положение. Гарри отводил взгляд, но все равно то и дело притягивало к этому лицу — до жути знакомому, канувшему, казалось бы, в мертвое небытие, но упорно выплывшему, оформившемуся из полузабытых туманов прошлого. «Он очень похож на своего отца» — так он думал, говорил не раз Джинни, но, похоже, до этого дня и не подозревал — насколько внешне Александр Грейнджер Малфой похож на Драко Малфоя.
Гарри сам занимался транспортировкой Алекса, вызвав колдомедиков "Мунго", послав патронуса к Джинни и поручив Колину зачитать Малфуа предварительное обвинение и заключить под стражу. Боялся, что не выдержит, съездит по длинной бледной физиономии, с наслаждением превратит ее в кровавую кашу. Наверняка, Малфуа это почуял своим гнилым нутром, потому что после нескольких выкриков об адвокате заткнулся и с напускным презрением задирал подбородок. Его жена кусала губы, пучила глаза, заламывала руки, но не осмеливалась что-либо сказать в защиту мужа. Когда Малфуа выпал из поля зрения, Гарри тут же забыл о нем.
Колдомедики, слегка ошарашенные его напором, тут же поместили мальчика (Гарри просто заставлял себя называть его мальчиком) в отдельную палату, окутали коконом диагностических и реанимационных заклятий и собрали срочный консилиум. Только тогда он позволил себе немного расслабиться, тяжело сел на неудобный жесткий стул в коридоре отделения реанимационной магии и прислонился затылком к холодной стене, прикрыл глаза. Домовиха, естественно, была тут же, все тихо плакала и плакала, утирая совсем опухшее лицо засаленным кровавым передником. К сожалению, она ничего не знала, что могло бы помочь колдомедикам, только твердила, что это было злое колдовство.
В памяти все стояла картина из дома Малфуа, и становилось не по себе. Колдовство, действительно, было злым, темным и непонятным. Он никогда не слышал о магии, способной превратить двенадцатилетнего ребенка во взрослого мужчину и не оставляющей никаких следов. Обратима ли она? Какой вред нанесла мальчику? Когда-то в Хогвартсе во время Турнира Трех использовалось что-то, отдаленно похожее на подобное заклятье, но это были всего лишь особые чары с кратким сроком действия, абсолютно безопасные и безвредные. К тому же, магические следы оставались от любого колдовства, и усиленные аврорские ноуры могли распознать остаточную эманационную тень от заклятий почти месячной давности, не говоря уже о Чарах последнего заклятья. Но на палочке Малфуа не было ничего подобного, это Колин уже проверил со всей тщательностью. И на самом Алексе не было никаких признаков примененных заклятий. Возможно, какое-то проклятье, но какое?
По коридору, судя по шороху мантий и звуку шагов, мимо проходили редкие посетители и колдомедики, пробегали медсестры, но сил открыть глаза и оторвать затылок от стены не было. От тягучих мыслей отвлекло прикосновение к волосам, и он по легкому цветочному флеру и ощущению тепла в груди определил, что пришла Джинни. Он открыл глаза, поднялся, боясь встречаться взглядом с женой. Она ведь была против, не хотела отпускать Алекса к магловской родне.
— Что? — высоким задыхающимся голосом спросила она, — что случилось? Что с Алексом?
Он прижал ее к себе, вдохнул любимый аромат, словно набираясь сил.
— Он был у Малфуа. Сейчас без сознания. Джин… видимо, на нем какое-то проклятье или очень темные чары. Сейчас там колдомедики, они должны точно сказать. Малфуа молчит, и мы навскидку не смогли определить, что это за магия.
Джинни немного отстранилась и прижала ладонь к губам, в ее глазах мелькнул страх.
— Можно его увидеть?
Он колебался с ответом. Она, конечно, будет в шоке, и он опасался ее реакции.
— Не думаю, что это хорошая идея. Может быть…
Но тут дверь палаты открылась, и в коридор выглянул колдомедик Аберкромби.
— Мистер Поттер, думаю, дело обстоит куда серьезнее, чем мы полагали изначально. Дело в том, что… О, добрый вечер, миссис Поттер.
Джинни издала невнятный звук и крепко сжала его руку. Она неотрывно смотрела в проем открытой двери, в который была видна вся палата, и в ее глазах плескался уже не страх, а самый настоящий ужас.
— Чт… что с ним, Гарри? Что это?!
Он мягко подтолкнул ее в проем, махнув целителю, чтобы тот вошел. Он понимал, зрелище было чудовищным для Джинни, так неожиданно вытянутой из ее теплого домашнего мира, в котором она всего несколько дней назад отпустила двенадцатилетнего худенького мальчишку, напоследок хорошенько накормив и побаловав любимым десертом. Яркие глаза жены становились все больше, и она все крепче вцеплялась в его руку, вонзаясь ногтями так, что Гарри невольно поморщился. Палата была не так уж велика, и для них двоих, консилиума из четырех ведущих колдомедиков госпиталя и домовихи, жмущейся у дверей, места было маловато. Почти все свободное пространство занимал прозрачный кокон, сплетенный мерцающими нитями заклятий, в котором мягко плавало тело мужчины с открытыми глазами, словно прикрытыми бельмами, в странной позе, от которой становилось не по себе, потому что живые не могут так застывать.
— Это он? Это… Алекс? — голос Джинни прервался, и она, отпустив, наконец, его руку, двинулась вперед, мягко прошла внутрь кокона и коснулась вывернутой ладони, бережно погладила по щеке, на ощупь ледяной, как помнилось Гарри.
— Я убью Малфуа, — ровно и спокойно сказала она, повернувшись к мужу, — я просто его прикончу, эту тварь, собственными руками придушу.
Он снова прижал ее к груди, погладил по волосам, ощущая, как она напряжена, как прерывисто дышит от потрясения и ярости. Он понимал — ей куда хуже, чем ему. Она по-настоящему и куда быстрее, чем он, привязалась к мальчику, искренне заботилась и волновалась о нем. Он довольно быстро занял свое, особенное место в ее сердце, пока сам Гарри еще привыкал к роли опекуна сына Драко Малфоя и Гермионы Грейнджер.
Целители тактично помалкивали, пока Аберкромби, самый молодой и нетерпеливый, кашлянув, не прервал тишину:
— Мистер Поттер, миссис Поттер, к сожалению, ничем не можем вас обнадежить. Мы провели все необходимые процедуры по диагностике предположительно Темных чар или заклятий, наложенных на этого человека, но ничего не обнаружили. Никаких следов проклятья, сглаза или порчи также не найдено. По всем параметрам, ему около тридцати пяти-сорока лет, организм предельно истощен, магическая аура просматривается, но весьма слабая, мерцательно-нестабильная, что свидетельствует об угасании магических возможностей. Он находится в глубокой магической коме. Если бы не ваши свидетельства о том, что это ребенок, я был бы готов поклясться, что этот человек именно таков, каким выглядит.
— В коме? — хрипло переспросила Джинни.
— Да, миссис Поттер, — вступил в разговор главный колдомедик Мунго Гелберт Сплин, — мы посовещались с коллегами и пришли к единому мнению о том, что изменения в магической ауре пациента необратимы, а его выход из комы, к сожалению, представляется маловероятным.
— Ну уж нет, — в голосе Джинни была сталь, и она обвела четверку магов в лимонно-желтых мантиях таким взглядом, что даже эти, ко всему привычные волшебники, заслуженные колдомедики и профессора, немного попятились назад, а Аберкромби вообще съежился и стал заметно ниже ростом, — какие, к дементорам, необратимые последствия? Вы испробуете все чары и заклятья, какие есть, и он выйдет из комы, слышите, господа? Если понадобится, я из Малфуа душу вытрясу, но узнаю, как эта сволочь прокляла Алекса!
Гарри знал, что Джинни и в самом деле способна отсюда трансгрессировать в Аврорат, найти Малфуа и вцепиться в него мертвой хваткой. Он успокаивающе положил ладонь на плечо жены.
— Да, мы все сделаем. Я бы хотел попросить вас ни на минуту не оставлять мальчика, следить за его состоянием и в случае ухудшения немедленно извещать меня.
Колдомедики закивали.
— Безусловно, мы примем все меры, мистер Поттер. Консилиумы будут собираться ежедневно, будут приглашены коллеги из других госпиталей. Уверяем вас, будет сделано все, что в наших силах. А сейчас прошу извинить, меня ждет один из наших уважаемых попечителей, — Сплин был учтив, профессионально выдержан и казалось, даже не обратил внимания на эмоциональный взрыв супруги главы Аврората.
Когда Гарри и Джинни покинули больничную палату, ее всю трясло. Гарри усадил жену на стул в коридоре, наколдовал воды и с сочувствием смотрел, как дрожали ее руки, когда она брала стакан. Отпив несколько глотков, она немного пришла в себя и засыпала его вопросами, пытаясь разобраться, как Алекс, оставленный у магловских родственников, вдруг очутился у Малфуа и в таком виде.
— Мерлин, я думала, что мы уже прошли через такие потрясения, — с горечью сказала она, — Гарри, ты думаешь, что Малфуа убил этих, как их, Бигсли? Или просто заколдовал Алекса, чтобы тот пошел с ним?
— Нет, Бигсли сразу же проверили, с ними все в порядке. Только на женщину наложен «Обливиэйт», и она не помнит, как ее подопечного увели из дома. Считает, что он сбежал сам. Юбер Малфуа все-таки трусоват для убийства. Я ведь помню его по допросам, когда он пытался откреститься от Малфоев, с пеной у рта доказывая, как всегда терпеть не мог своих английских родственников и совершенно не разделял их взгляды. Чуть надавишь, и он тут же юлит и готов выложить все, что знает и не знает. Мерзкий тип, двуличный лжец, шулер, мошенник, но не убийца.
Джинни покачала головой, помолчала и почти неслышным шепотом спросила:
— Что же будет с Алексом? Вдруг он так и останется… таким? Как ему дальше жить?
— Не знаю, — Гарри тяжело вздохнул, — правда, не знаю, Джин. Но мы обязательно что-нибудь придумаем.
Из-за угла коридора грациозно выскочила серебристая тигрица — патронус Колина.
— Гарри, все готово. Малфуа предъявлено обвинение в похищении и незаконном удерживании несовершеннолетнего волшебника без согласия опекуна. К сожалению, применение Темных Искусств впаять пока не удалось, на палочке нет ничего особо подозрительного, но есть у меня кое-какие мыслишки. Он сейчас в камере предварительного заключения, говорить отказывается, вызвал адвокатов. Министр уже в курсе, слегка пыхтит, но все же наши действия одобрил. Дальнейшие распоряжения будут?
Тигрица рассыпалась искрами, а Гарри вызвал своего патронуса.
— Пришли двух авроров для охраны. У нас нет сведений, что у Малфуа был сообщник, но стоит перестраховаться. И еще. Придержи информацию о задержании, Колин. Малфуа, наверняка, захочет поднять вой о безвинном страдании, будет настаивать на пресс-конференции с газетчиками. Но Аврорат присваивает делу статус необщественного, никаких комментариев и интервью.
Серебристый олень ускакал, Джинни, отрешенно глядя ему вслед, кивнула.
— Да, точно. Алексу только газетных воплей не хватало.
Через несколько минут в коридоре с хлопком появились два молодых аврора с палочками наизготове, на лицах которых большими буквами читалось служебное рвение. Получив инструкцию на предмет охраны палаты, они тут же просверлили подозрительными взглядами мелькнувшую в отдалении коридора темную фигуру посетителя.
— Пойдем домой, Джин, — Гарри повернулся к жене, приподнял очки и потер переносицу, чувствуя себя вымотанным и старым, куда старше своих тридцати шести, — Алексу тут мы пока ничем не поможем. На кого ты оставила детей?
— Вызвала маму, да и домовики ведь дома, — Джинни поднялась, сделала несколько шагов, опираясь на его руку, оглянулась на дверь палаты, рядом с которой на стульях устроились авроры. На ее лице было тоскливое выражение.
— Как же он там один, Гарри? Он ведь и так всю свою жизнь… один…
Они пытались сохранять обычное настроение, но Лили тем же вечером заподозрила неладное, увидев мрачного отца и молчаливую мать, и наутро следующего дня выпытала все. Но у самих Гарри и Джинни даже в мыслях не было что-либо скрывать от детей, слишком тяжелым было положение. Лили, конечно, добилась разрешения навестить Алекса. Гарри не мог отказать дочери, видя, как она переживает о друге. К ее чести, в палате она держалась стойко, только до крови прикусила губу. Но выйдя в коридор, уткнулась в грудь отца и разрыдалась так, что Гарри снова захотелось превратить морду Малфуа в кровавое месиво. Этот ублюдок поднял руку на ребенка, который был под его опекой, из-за него плакала его дочь. Он ласково гладил дочь по черным косам, позволяя ей выплакаться, и прокручивал все варианты, как выбить из Малфуа показания о том, какие чары или проклятье были на Алексе. Он не сомневался в том, что нужное средство будет найдено. Но следующие три дня не принесли ничего нового. Сменялись авроры, домовиха преданно дежурила в палате, несмотря на попытки медсестер ее выгнать, ее подменяла Джинни, да и сам Гарри заходил и проводил пару часов в день. Поразмыслив, он уведомил совой директора Хогвартса. Она и Хагрид пришли навестить мальчика, долго толковали с Гарри, но ничем не могли помочь, поскольку даже Минерва МакГонагалл ничего не знала о подобного рода проклятьях или чарах. Колдомедики устраивали бесконечные консилиумы, предлагали и пробовали самые различные лечебные заклятья, но Алекс оставался в том же состоянии.
Утром четвертого дня он пришел в Министерство с настроением, мягко говоря, невеселым. Дома после ночного дежурства спала усталая Джинни, личико Лили, ковырявшейся за завтраком в овсянке, было удрученным, и он испытывал смутную вину перед ней за то, что так и не смог помочь ее другу. Состояние Алекса становилось тяжелее, черты лица заострились, кожа ссыхалась и стала напоминать белый пергамент. Поддерживающие заклятья и чары ни на минуту не прекращали действовать, но все было бесполезно. Колдомедики только разводили руками, бормоча заумные термины и признавая свое бессилие. У Аберкромби, официального лечащего колдомедика, под глазами залегли темные круги и впали щеки, он не выходил из палаты мальчика, пробуя различные заклятья.
Гарри попросил секретаршу вызвать своего заместителя, поперекладывал бумажки с места на место, взял себя в руки и добил квартальный отчет, который требовал Министр, отправил его служебкой и уже собирался сам пойти отыскивать аврора Криви, когда Колин с обычной залихватской улыбкой просунул голову в дверь.
— Шеф, вызывал? Ух, какие думы на челе! Не зря наша Аврора уже который день ходит на цыпочках и морально растирает в порошок каждого, кто осмелится кашлянуть вблизи твоего кабинета.
Гарри махнул рукой, приглашая войти.
— Проходи, садись, докладывай. Что с Малфуа?
Первый допрос он провел сам, но потом понял, что при виде Малфуа держать себя в руках ему все труднее, и поручил дело Колину.
Колин, вмиг посерьезнев, оседлал свой любимый стул с истертым продавленным сиденьем, который Аврора никак не могла заменить на новый.
— На допросах нем, как рыба, и лишь презрительно дергает плечами. Но без конца шушукается с адвокатами.
— Ограничить визиты, — раздраженно бросил Гарри, — наверняка, прорабатывает линию защиты, чтобы на суде предстать невинным агнцем, а меня сделать эдаким монстром без сердца, препятствовавшим воссоединению семьи.
— Вполне возможно, — пожал плечами его зам, — правда, чем он собирается им платить, не пойму.
Гарри прошелся по кабинету, ощущая настоятельную потребность что-нибудь разнести, и на всякий случай заложил руки за спину.
— Скорее всего, надеется, что мальчик умрет, и все богатство достанется ему, как последнему в роду. Я проконсультировался с нашими юристами. Говорят, в случае смерти последнего в роду по прямой линии наследство может быть передано побочным ветвям, но по оговоренному пункту в завещаниях. Не сомневаюсь, адвокаты сейчас бешено шерстят Гражданский кодекс и завещания Малфоев. Гоблины и поверенные наложили абсолютное вето на доступ непрямых наследников к счетам до тех пор, пока жив и дееспособен прямой наследник. Но именно до тех пор, пока жив.
Колин покачал головой и присвистнул.
— До чего все сложно у этих богачей. А как сам мальчик? Действительно, все так плохо?
— Хуже некуда. Что с ним неизвестно, поэтому как лечить — тоже непонятно. Колдомедики дают тысячную долю шанса на выход из комы и повторяют, что надежда на чудо есть всегда, — Гарри желчно усмехнулся, — от них это звучит особенно издевательски.
— Гарри, — Колин помолчал, раскачиваясь на жалобно скрипевшем стуле, — есть еще кое-что, ты же знаешь. Непоправимый вред здоровью мальчика нанесен, есть подозрение на использование Темных Искусств, так что мы вполне имеем право на применение Сыворотки правды в процедуре допроса.
— Я уже подал заявку Министру на рассмотрение и лично от себя настоятельно попросил дать разрешение в кратчайший срок.
Глаза Колина округлились, и он снова присвистнул. Похоже, Гарри немало удивил и озадачил своего заместителя, прекрасно знавшего, что Гарри Поттер редко прибегал к своему положению, известности и имени, чтобы воздействовать на органы власти. В каких-то личных делах он всегда предпочитал действовать строго в рамках закона, даже если это означало хлопоты, неизбежную бюрократию, долгие ожидания. А это обращение к Министру от своего имени значило, что в этом деле глава Аврората готов даже преступить через собственные табу и принципы.
Гарри потер руками лицо, пытаясь как-то взбодриться, и снова обратился к своему заместителю:
— Колин, не помнишь, когда брали Малфуа, вел ли себя он как-то странно? Что-то пытался сделать? Может быть, у него при себе была какая-то вещь? Что-то необычное?
Колин нахмурился.
— Мы его, конечно, обыскали и кроме палочки, несвежего носового платка и пустого портмоне ничего не нашли. Могу поклясться, что в камеру ему ничего не передавали. А при задержании он орал о правах, адвокатах, нашем произволе… не думаю, что это как-то выбивается из колеи, так ведет себя половина наших задерживаемых. А, погоди-ка, кое-что припоминаю. Когда Хью и Майлз конвоировали его, то остановились внизу в холле, ждали нас. Они сказали, что он бросил что-то в плафон горевшей масляной лампы, и завоняло так, что глаза слезились. Ты разве не помнишь?
Гарри неопределенно мотнул головой. Неприятный запах действительно был, но он не обратил внимания. А надо было насторожиться и тут же по горячим и вонючим следам припереть Малфуа к стенке.
— Хью, конечно, тут же сунулся проверить, но в раскаленном масле все быстро сгорело. Да и от вони его едва не выворотило. Потом спустились вы, прибыли колдомедики, началась суматоха, а мы с Малфуа отправились прямиком в Аврорат.
Гарри кивнул, чувствуя, что ниточка, которую дал ему Колин, была важна. Что-то было у Малфуа, что могло пролить свет на использованные им чары, что-то материальное, но достаточно хрупкое, способное быстро уничтожиться. Какой-то амулет? Как теперь узнать, что это было? Малфуа не идиот, так и будет молчать. Если Министр даст разрешение на Сыворотку, и адвокаты не смогут опротестовать его, тогда появится шанс докопаться до истоков проклятья и снять его. Но даже если добьются запрета, дьявол с ними, на это было наплевать. Он сам лично вольет в глотку Малфуа Веритасерум и вытянет из ублюдка все, вплоть до цвета его исподнего. Лишь бы Алекс продержался до этого времени…
* * *
— Милочка, куда это вы направились, позвольте спросить?
Голос, раздавшийся непонятно откуда, был сухим, язвительным и старым. Вроде бы совершенно обычный голос, но от его звучания сверкающий прямоугольник двери растаял, как будто его и не было, звонкий смех резко утих, а рука, за которую схватился Алекс, стала жесткой и холодной, как лед. Ответом голосу было шипенье, такое злобное и жуткое, что по спине невольно пробежали мурашки, и захотелось убраться подальше, чтобы не встречаться с тем, кто так шипит.
— Да-да, я обращаюсь именно к вам.
Алекса отпустило так неожиданно, что он едва не упал. Вокруг в одну секунду исчезло все, осталось только ровное серое пространство, в котором не понять, где верх, где — низ, а где — горизонт. Сбитый с толку, Алекс огляделся по сторонам, ища Ее и одновременно пытаясь справиться с нахлынувшей от чувства невесомости тошнотой, и вдруг натолкнулся взглядом на отвратительнейшее существо на свете. В нескольких футах от него огромный жирный паук с черной узорчатой спиной щелкал жвалами, каждая из которых была толщиной едва ли не с руку Алекса, и шипел. Из его грязного серо-желтого брюха сочилось что-то вроде паутинных нитей, извивающихся и ползущих сами по себе в разные стороны. Алекс отскочил, когда одна из нитей попробовала влезть по его ноге, и постарался отдалиться от паука как можно дальше. Не то чтобы он испугался, но пауки размером с упитанную корову не могли оставить равнодушными.
— Не бойся, мой дорогой, — сказал голос, — эта дрянь сейчас исчезнет. Она больше не причинит тебе вреда.
Паук зашипел еще громче, паутинные нити зашевелились быстрее, оплели его чудовищным коконом, кокон задрожал, подернулся туманным маревом, и через секунду перед Алексом стояла Она. Алекс был ошеломлен. Всякое понимание того, что происходит, ускользало сквозь пальцы струйками сыпучего песка.
— Ах, так? — голос стал угрожающим, — ты думаешь, что сильна настолько, чтобы противостоять мне после того, что я сделала? Впрочем, можешь попытаться. По крайней мере, будет забавно, а этого чувства я давно не испытывала.
«Алекс, Алекс, мой Алекс! Иди ко мне, мой маленький! Иди же, умоляю, прошу, будь со мной. Ты мой свет, моя отрада, моя радость! Иди ко мне, Алекс!»
Она звала его с такой любовью и так исступленно, словно наступил последний день мира. Смертельное отчаяние было в голосе и на лице, и мальчик невольно поддался призыву. Он сделал несколько шагов вперед (или вверх?), но голос кашлянул, и в следующий миг вместо тонкой фигурки с протянутыми руками снова вырос жирный гигантский паук. Но голова его осталась женской, с копной непослушных каштановых волос, с Ее милым лицом все с тем же умоляющим выражением. Это было настолько отвратительно, что Алекс вздрогнул и отшатнулся, едва сдержав крик. А голос засмеялся торжествующе.
— Ты ее Увидел, не правда ли?
— Кто вы? — нервно выкрикнул Алекс, стараясь не выпускать паука из поля зрения, — что вообще происходит?
Голос фыркнул.
— Что происходит? Тебя убивают. Пожирают твою жизнь, выпивают твою силу, высасывают душу, со смаком, медленно и не спеша, одурманив лживыми видениями, чтобы ты не сопротивлялся. Вот что происходит. Как тебе это нравится? Не чувствуешь себя аппетитным сэндвичем с сыром и ветчиной?
— Кто?! Кто меня убивает? Как? И зачем?
— Ты очень любознателен, это радует, — усмехнулся голос, — впрочем, увидев эдакое прелестное создание, хочется узнать побольше о том, кто напустил ее на тебя. Но прежде, давай все-таки избавимся от нее. Кыш отсюда, тварь! Ты его не получишь, не стоит даже пытаться.
Паук с женской головой уже не шипел, а визжал, не переставая, нити из его брюха ползли во все стороны, но большинство в сторону Алекса. Однако до мальчика они не доходили, исчезая в сером пространстве, которое словно растворяло их.
— Мне это прискучило! — голос, ставший громовым, зримо всколыхнул серое пространство вокруг, так что Алекс на мгновение потерял всякую ориентацию, не понимая, то ли он стоит, то ли висит вверх ногами.
— Вон!
Пространство как будто разорвалось, треснуло по какому-то шву, образовалась дыра, из которой вырвался смерч, подхвативший и завертевший паука. Паутинные нити рвались, визг становился все тоньше и выше, и последнее, что Алекс увидел в черно-сером круговороте — милое лицо, обезображенное злобой, такой бездушной, слепой и нечеловеческой злобой, с которой он раньше никогда не сталкивался, просто даже не подозревал, что такое можно увидеть и почувствовать.
— Разумеется, она зла, — уже негромко сказал голос, — ее оторвали от обеда, отняли то, что она уже считала своим.
Серый смерч, взвихренный голосом и поглотивший паука, медленно улегся, дыра исчезла, и снова перед ним раскинулось что-то непонятное, лишенное и опоры, и купола, похожее на пустоту, но все же наполненное чем-то. Ногами мальчик чувствовал что-то твердое, но не мог бы сказать, на чем все-таки он стоит.
Вместе с пауком в поднятый серый ураган словно всосали часть его — интерес, удивление, злость, страх, настороженность, все ушло так быстро, что осталось одно опустошение. Память с тихим шелестом рассыпалась на тысячу кусочков, как мозаика, в голове все стало зыбучим, неустойчивым, невнятным, даже собственное имя вдруг показалось чужим. Воля и силы рассеялись по пространству миллионами капель воды.
* * *
— Конечно, Гарри. Сегодня у меня после обеда два плановых снятия остаточных эманаций проклятий и консультативный прием, к пяти я буду у вас.
Гарри не видел лица Падмы Финниган, скрытого за марлевой повязкой, только искрящиеся черные глаза, но знал, что она улыбается, потому что рада его видеть. Она легко согласилась прибыть на очередной консилиум в Мунго и осмотреть Алекса, хотя была занята по горло.
— И куда ты тащишь мою жену? — в поле зрения Гарри, чья голова торчала из камина в кабинете дублинской клиники Падмы, появился хмурый и недовольный Симус. Падма за его спиной комично закатила глаза.
— Привет, дружище, — Гарри откашлялся, — вот, прошу ее проконсультировать по одному очень важному делу.
— Опять! Да что за хрень-то такая? Постоянно ее вызывают на какие-то консультации, бесконечные консилиумы, срочные вызовы. Ничего, что у целителя должно быть личное время, а не работа двадцать четыре часа в сутки? А если с ребенком что-то случится из-за всей этой возни? А если…
Гарри знал, что Симус совершенно прав, и его брюзжание полностью справедливо. Падма была талантливым целителем, специализировалась в основном на редких проклятьях, была известна и очень востребована. В ее клинике запись шла за несколько недель вперед. Сейчас она была уже на большом сроке беременности, но все еще вела практику, чем неимоверно пугала Симуса, который просто трясся над ней и будущим ребенком.
Падма мягко погладила мужа по плечу, и поток стенаний наконец оборвался.
— Ничего страшного, — успокаивающим тоном проворковала она, — со мной и малышом все в порядке, а до срока еще далеко. Знаешь, давай отправимся вместе? Встретишься с друзьями и однокурсниками, можешь даже пива выпить. Переночуем в гостинице и вернемся домой на следующий день. Как тебе?
Гарри незаметно ухмыльнулся. Теперь Симусу крыть нечем.
— Никакой гостиницы, — внес он свою лепту, — остановитесь у нас, Джинни будет только рада.
Симус еще немного побурчал, потом вздохнул и скорчил гримасу, видимо, долженствующую означать согласие.
* * *
Гарри вышел из телефонной будки и двинулся в сторону перекрестка, намереваясь купить таблетки от головной боли в магловской аптеке на углу. Так было куда безопаснее, чем тащиться к штатным колдомедикам и выпрашивать у них болеутоляющие зелья. Могло статься, что после жалоб загремишь на внеочередной хлопотный профосмотр.
— Гарри, стой! — Рон по-мальчишески легко перепрыгнул через металлическое ограждение, отделявшее проезжую часть от пешеходной.
— Эй, что ты тут делаешь? — удивился Гарри, — разве вы не должны упоенно наслаждаться красотами Запретного города Поднебесной?
— Часть моего семейства именно этим как раз и пыталась заняться, но увы, пришлось вернуться куда раньше запланированного, — хмыкнул Рон, — ночью меня срочно вызвал Бруствер, поклялся, что всего лишь на день, а потом этот день компенсируется втройне, но вряд ли. Были отозваны все, кто был в отпуске, даже Кармайкла вытащили из его Мерлином забытой дыры.
Гарри понимающе кивнул.
— Это в связи с…
— Именно, — профессионально бесстрастно и не менее профессионально кратко подтвердил Рон.
— Туго пришлось?
— Да, попотели изрядно, даже времени не было, чтобы заглянуть к тебе, но надеюсь, все обойдется. Кстати, будь готов, Бруствер считает, что в этом деле есть доля вины Аврората.
— Он уже изволил пройтись по этому поводу, — нахмурился Гарри, — и я ему четко и предельно ясно высказал свое мнение. Мы тут ни при чем, это дела внутренней безопасности. Черт побери, откуда в Министерстве взялись личи и инферналы, и кто дал невыразимцам право заниматься некромантией, строжайше запрещенной тысяча девятьсот восьмидесятой поправкой от 2009 года к Уложению волшебства?!
— Ну-ну, не кипятись, — примирительно протянул Рон, — в штате нашего отдела вполне официально числятся мисс Орла Квирк и мистер Титус Чэмберс, имеющие дипломы бакалавра и магистра некромантии соответственно. Поверь, у них полно дел, однако к этому они не имеют никакого отношения. Но как бы то ни было, неразумно и не в интересах нашей общей безопасности обсуждать подобные вопросы на улице, кишащей подозрительными маглами. Может, пропустим по стаканчику в «Метле»?
Рон подмигнул, разом превращаясь из невыразимца Уизли в обыкновенного Рона. Гарри заколебался.
— Я собирался в "Мунго"…
— А, знаю-знаю, — прервал его Рон, закуривая, — Лили держала Рейна в курсе, была в истерике и едва не заразила ею моего сына. Честное слово, никогда не видел его таким подавленным. Я не вникал в подробности, но уяснил, что на мальчишке какое-то проклятье, верно?
— Верно, — вздохнул Гарри, — колдомедики собирают консилиумы, перепробовали все, но без толку. Я уже готов залить Малфуа Веритасерумом, чтобы стервец захлебнулся. Сегодня вызвал Падму из Дублина. Она в положении, Симус меня едва не придушил, оставил в живых только ради старой дружбы. Она обещала трансгрессировать к пяти сразу в «Мунго». Ладно, давай в «Метлу», еще есть время.
Когда они устроились за столиком в «Веселой Метле» и заказали по кружке пива, Рон оглядел темное помещение бара с низким потолком и закопченными стенами и протянул:
— За десять лет так к нему и не привык. Говорят, что «Дырявый Котел» собираются восстанавливать. Если не врут, было бы неплохо.
Гарри хмыкнул.
— Слышал. Держу пари, удивишься, когда узнаешь, кто его выкупил и затеял реставрацию.
Рон отхлебнул принесенного пива, скривился и поднял брови в наигранном ожидании.
— Ну и кто?
— Ханна Эббот.
— МакМиллан, — поправил Рон, ничуть не удивленный.
— Снова Эббот. Они с Эрни развелись буквально на днях.
— Когда-то это должно было произойти, — заметил Рон философски, — как Ханна не убила Эрни до сих пор, не представляю. Он же король всех зануд на свете.
Гарри усмехнулся и тоже принялся за пиво, чересчур горькое и с привкусом плесени. Определенно, в «Дырявом Котле» пиво было на разряд выше.
— И все-таки. Почему Бруствер заварил всю эту кашу именно сейчас? — он поморщился, вспомнив невозмутимое лицо темнокожего волшебника с тяжелыми веками и пухлыми губами, похожее на маску древнего бога. Но при разговоре с Кингсли Бруствером сохранять такое же спокойствие было нелегко.
— Эта каша, как ты ее называешь, тянется уже давно, — пожал плечами Рон, — мы десять лет не можем разобраться с наследием этого плосконосого ублюдка, с тем, что он натворил в Отделе Тайн.
— Но согласись, инферналы — это уже слишком!
Рон вздохнул и покрутил свою кружку с пивом, наблюдая за пузырьками под жиденькой шапкой пены.
— Очевидно, Кингсли решил пойти на крайние меры. К тому же — имей в виду, об этом пока знает только очень узкий круг — среди инферналов опознали много тех, кто значится пропавшим без вести или даже погибшим и точно похороненным. И там не только маглорожденные и полукровки. Есть и чистокровные.
Гарри ошеломленно смотрел на друга.
— Что? Но как? Родственников оповестили?
— Инферналов продолжают находить в самых отдаленных уголках, — Рон отвел взгляд, — еще нет полных списков, никому не сообщали. И по этому вопросу идут дискуссии.
— Какие, на хрен, дискуссии? Это жертвы Волдеморта, Рон!
— Вето Бруствера. И Дирборн его поддержал.
— Твою мать! Мне совершенно не нравится то, что сейчас происходит в Министерстве, — Гарри откинулся на спинку сиденья, — и я все выскажу на ближайшем же Совете.
Рон снова пожал плечами.
— Твое право. Мне это тоже не совсем по вкусу, но с некоторыми доводами Кингсли я согласен. Ладно, здесь тоже не безопасно, давай закруглимся с этой темой. Так что с мальчишкой? — он закурил, и сизое облако окутало рыжую шевелюру.
Гарри немного помолчал, отходя от услышанного. В конце концов, о том, что натворил Волдеморт, придя к власти и дорвавшись до Отдела Тайн, невыразимцы знали куда больше. На заседаниях ежеквартального Совета Безопасности их доклады с подробными отчетами, цифрами и демонстрацией неизменно вызывали у Гарри приступы тошноты и непреходящей злости на уже давно ушедшего в небытие черного мага. Даже жарясь в аду, Волдеморт продолжал отравлять жизнь, продолжал убивать, пытать и причинять страдания тем, кто в самом тайном уголке своей души надеялся на возвращение родных и любимых, тем, кому продолжали сниться кошмары войны, кто так и не отошел и не вернулся к мирной жизни.
Но будет еще время собрать сведения, поразмышлять об этом, обдумать свое выступление на Совете. А сейчас и здесь важен мальчик.
Гарри собрался с мыслями и подробно рассказал обо всем произошедшем, начиная с того приснопамятного вечера, когда к нему в кабинет ворвалась избитая домовиха с воплями о помощи ее хозяину. Рон слушал, не перебивая, только курил свои крепкие магловские сигареты одну за другой. Тихонько нывшая голова от этого обиженно разболелась сильнее, в висках заломило.
— Значит, Малфуа однозначно причастен к этому?
— Даже не сомневаюсь, — Гарри закашлялся и палочкой убрал клубы дыма, — он разорен, полный банкрот, а Алекс — лакомый кусочек с его наследством.
Рон задумчиво помял в руках фильтр очередной сигареты.
— Откуда Малфуа родом? Из Бретани, верно?
— Без понятия, — пожал плечами Гарри, — это что, имеет значение?
— Если не ошибаюсь, его отец был из Нанта. Делакуры из Корнуая, они даже в каком-то родстве, хотя Габи не любит об этом вспоминать. Но, говорят, эта мерзость водилась и в Леоне, и в Доле, и в Сен-Мало.
— Рон, ты о чем? — не выдержал Гарри, — причем тут происхождение этого ублюдка и где они водятся? Кто, кстати, водится?
Рон немного помолчал, все так же теребя сигарету, почти уже развалившуюся и высыпавшую табак.
— Возможно, я могу предположить, что Малфуа сотворил с мальчишкой. Но только предположить.
Гарри, едва веря своим ушам, уставился на друга, на лице которого было отрешенное и холодное выражение.
— Ты знаешь?!
Рок кивнул и, словно взвешивая каждое слово, медленно заговорил:
— Где-то через полгода после того, как мы с Габи переехали в Корнуай, в их семье произошла трагедия. У нее был дядя Септимус, эдакий жизнелюбивый, активный, пышущий здоровьем толстячок. Ему было около пятидесяти, в самом расцвете сил, любил вкусно поесть, обожал азартные игры и охоту, собирался жениться в четвертый раз и хвастал, что доживет до двухсот лет. Вдруг он начал чахнуть, за пару недель исхудал так, что одежда болталась, потом перестал отвечать на письма и наносить визиты. Наконец отец Габи, обеспокоившись, навестил его, причем дом пришлось буквально брать штурмом из-за навешенных заклятий, и обнаружил Септимуса спящего и фактически полумертвого. Он походил на скелет столетнего старика, белый, как смерть, неподвижный, как статуя, ни на что не реагировал. А рядом с ним сидела молодая красавица, которая называла себя его невестой. Свекор почти сразу понял, кто она такая на самом деле, попытался ее уничтожить, но она ускользнула, превратившись в паука. Септимус недолго протянул после этого, слишком много его жизни она сожрала.
— Что за тварь была?
— Болотная или паучья фея. Они родственны дементорам и вампирам, высасывают людские жизни, тем и живут сами. На континенте они еще кое-где остались, а у нас их истребили еще в позапрошлом веке. Наверное, поэтому колдомедики не смогли распознать эти чары. Если они голодны, могут высосать жизнь человека за неделю, он мгновенно состарится и умрет. Если более-менее сыты, то сосут медленно, растягивают удовольствие на месяцы, тогда он погрузится в сонное состояние, все время будет спать, видеть красивые сны, и умрет во сне. Они всегда рядом с жертвой — или в образе невероятно красивой женщины, или в виде паука. Иногда магам удается схватить фею и использовать ее мерзкие способности, в таком случае она подчиняется при помощи кольца, сплетенного из ее волос. Но если кольцо уничтожено, фея тут же обретает свободу, и тогда все пропало.
По спине Гарри прошел мороз. Симптомы были похожи, кроме разве что присутствия красавицы, за которую жена Малфуа точно не могла сойти. Мог быть паук, кто бы обратил внимание на незаметное насекомое, если не знаешь что искать? Он потер переносицу, чувствуя, как все внутри похолодело. «Кольцо, вот что могло сгореть в лампе… проклятый Малфуа, сгною в Азкабане!»
— Не повезло мальчишке, — в невыразительном голосе Рона проскользнула нотка сочувствия, — если он подпал под ее дьявольские чары, то, считай, обречен. Паучья фея почти не оставляет шансов.
Гарри залпом допил пиво, почти не чувствуя вкуса.
— Но должен же быть выход, хоть что-то. Уверен, Падма сталкивалась с таким и знает, как избавиться от этой дряни.
— Возможно, — кивнул Рон, — но на твоем месте я бы не надеялся.
Гарри запустил руку в шевелюру, пытаясь выстроить в уме цепочку действий — в первую очередь передать информацию о паучьей фее Падме и колдомедикам. Еще раз допросить Малфуа с учетом всего того, что рассказал Рон. Выпотрошить министерский архив, наверняка, там есть упоминания об этой пакости.
От сигаретного дыма уже подташнивало, глаза слезились, голова болела неимоверно, но он не мог попросить друга, чтобы тот курил поменьше. Для Рона сигареты были своего рода спасением, когда речь так или иначе касалась Гермионы Грейнджер. Вот и сейчас он сидел с очередной сигаретой в зубах и замкнутым выражением лица.
«Не понимаю, зачем тебе возиться с этим…» — несколько месяцев назад сказал Рон, и эта фраза в полной мере выразила его отношение к Алексу. Гарри с одной стороны понимал его. Когда-то в Роне слишком глубоко была та, чей сын сейчас был под его опекой. Слишком глубокую рану она нанесла. Слишком глубоко ненавидел Рон того человека, чьей женой она стала. И раны были нанесены отравленным кинжалом, не закрывались, продолжали кровоточить и болеть. Иначе не объяснишь, почему спустя столько лет, выжив в кровавой бойне войны, обретя себя и сумев построить собственную жизнь, Рональд Уизли никогда не упоминал имена Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя и не выносил их сына, одно присутствие которого раздражало его неимоверно. Рон не желал видеть то, что было очевидным для них с Джинни.
Гарри снова разогнал палочкой дым, за плотной пеленой которого обнаружилось третье лицо — круглощекое, румяное и пронырливое. Лицо зачастило под стрекотание Прытко Пишущего Пера, зависшего вместе с блокнотом над его левым плечом:
— Мистер Поттер, внештатный репортер «Ежедневного пророка» Лоример Льюэллин, к вашим услугам. Из верных источников нами получены сведения о том, что мальчик, находящийся под вашей опекой, некий Александр Грейнджер Малфой (ах, какие громкие фамилии! Читатели будут в восторге!), так вот, этот мальчик сейчас находится в состоянии магической комы в «Мунго». Как вы объясните это? Это несчастный случай? Или умышленный? Что случилось? Начато ли расследование? Кто стоит за этим?
Гарри чертыхнулся про себя. Ведь поручил же Колину проследить за этим!
— Без комментариев.
— Говорят, он был у своих магловских родственников. Неужели это маглы так изувечили его, что он впал в кому?
— Я сказал — без комментариев! — рявкнул Гарри, вскочив на ноги и нависнув над приземистым репортером, — Аврорат занимается делами по применению Темных Искусств, желаете поближе ознакомиться с принципами нашей работы?
Перо заполошно застрочило так, что только треск пошел и замелькали блокнотные страницы. Лоример Льюэллин отпрыгнул от их стола, явно напуганный, оглянулся в поисках выхода и испарился так быстро, что его Перо заметалось в поисках хозяина и лишь несколько минут спустя улетело к двери. Рон фыркал в свое пиво, еле сдерживая смех.
— Ну, Гарри, ты свиреп, как Грозный Глаз, не меньше. Бедняга чуть в штаны не наделал.
Гарри замысловато выругался, поминая дементоров, дьявола и Волдеморта вкупе с этой приятной компанией.
— В чью задницу они пролезают, когда раскапывают совершенно закрытую информацию?
— Это их работа, что уж тут поделать.
— Как следует побеседовать с пресс-секретарем Министерства на предмет его профпригодности, — процедил Гарри, сдерживая раздражение, спровоцированное, по-видимому, усталостью и напряжением последних дней. Не хватало еще на Рона сорваться, как на этого репортеришку. — Утечка явно оттуда, чтоб МакМиллана мантикора сожрала. Колин должен был с ним переговорить, но Эрни, видимо, хочет выволочки лично от меня.
Рон немного помолчал, крутя между ладоней кружку с пивом и кидая взгляды исподлобья.
— Иногда мне кажется, что у тебя застарелый комплекс героя, и ты стремишься помочь всем, кому надо и не надо.
— Не начинай, — поморщился Гарри, доставая часы.
— Нет уж, послушай. Зачем тебе сдался этот мальчишка? Не Малфуа, так Тонкс передал бы опекунство по праву кровного родства. Но нет, ты взваливаешь на себя эту обузу, затыкаешь рты газетчикам. А ведь заткнул, верно? Иначе они в начале сентября осадили бы Хогвартс, и все газеты пестрили сенсационной новостью, но все было тихо. Потом лично просишь МакГонагалл, чтобы присматривала за ним в школе. Теперь еще и это. И опять ты словно обязан кому-то. Вы с Джинни слишком возитесь с ним, вот что я скажу. Да и дети тоже. Что Лили, что Рейн — все уши прожужжали.
— Прекрати, Рон, — попросил Гарри, чувствуя, как улегшееся было раздражение снова подняло голову, — я никому не обязан, и это не комплекс, как ты выражаешься. Просто…
— Просто с какой-то стати Гарри Поттер возится с отпрыском Драко Малфоя, — криво усмехнулся Рон и вытащил очередную сигарету, не замечая, что во рту уже дымится одна.
— Мы это уже обсуждали и не один раз. Послушай себя со стороны, Рон. Что ты предлагаешь — бросить ребенка? Ре-бен-ка, понимаешь? Черт, я не могу оставить мальчика, кем бы ни были его родители! Он не виноват, что его угораздило родиться в этой семье, в семье, слишком известной в нашем обществе. Вспомни, когда я приехал в Хогвартс, я был в том же положении. Меня все знали, а я никого.
— Насчет известности, Гарри — ты забыл, что это Малфои? Да любого разбуди среди ночи и спроси, кто они такие, от тебя отшатнутся и проклянут еще вдобавок. И не сравнивай себя с этим сопляком. Ты был героем, парнем-который-выжил!
— Ну да, ну да, а еще сумасшедшим, выскочкой, хвастуном, наследником Слизерина, у которого в голове сидел Волдеморт. Да он и в самом деле сидел там. Я знал парсултанг, был ходячим крестражем, сам Дамблдор боялся, что Волдеморт овладеет мной. Ты тогда отказался от меня? Бросился прочь с криками: «Спасайся кто может! Гарри Поттер — враг!»?
— Это совершенно другое.
— Не совсем. По сути, Алексу пришлось труднее, чем мне. Пусть мой погибший отец был аврором, а его — Пожирателем Смерти, но он, как и я, тоже не слышал о Волдеморте и не знал своих родителей. Я могу его понять, наверное, как никто другой. И я понимал тогда, год назад, когда верифицировал бумаги по опекунству, что он всего лишь одиннадцатилетний мальчик по фамилии Малфой.
За столом воцарилось молчание. Рональд нервно курил, Гарри барабанил по столу пальцами, потом снова взглянул на часы и поднялся:
— Извини, я в «Мунго», Падма уже скоро будет. Спасибо за информацию, она должна ей пригодиться.
Друг затушил сигарету, отодвинул свое так и недопитое пиво и поднялся следом.
— Я с тобой.
* * *
Хотелось только одного — чтобы его оставили в покое. Но не тут-то было.
— Надеюсь, ты строишь планы, как выбраться из этого довольно неприятного места, а не медитируешь с блаженным выражением прирожденного идиота, — голос был благодушен, но слегка едок.
Он безразлично пожал плечами. Ему стало почти все равно.
— Ну-ну, значит, я в тебе ошиблась, как ни прискорбно. Великий Мерлин, стоило ли ради этого трусливого и слабого мальчишки идти наперекор почти всем законам мироздания?!
Да, определенно, в этом туманно-сером пространстве было уютно. Здесь царил серый, пухлый, мягкий и абсолютный покой. Больше ничего и не надо было. Он закрыл глаза, веки стали тяжелыми, сонными.
— Тебя даже не интересует, что это было? И кто я? И что все это значит?
Голос мешал, раздражал, отвлекал от покоя. Мальчик неохотно разлепил веки и ответил, только чтобы отвязаться, в надежде, что голос исчезнет:
— Не хочу. Не интересно.
— Александр Грейнджер Малфой! — голос вновь загремел налетевшей грозой, и пространство вокруг ощутимо задрожало, встряхнулось, встряхнуло его и подбросило. В голову впились мириады острых раскаленных иголок, и он закричал от внезапной, дикой, пронизывающей насквозь боли.
Когда боль стала почти невыносимой, в голове вспыхнули ослепительные, наполненные красками, напитанные звуками и запахами картины. Песчаная дорожка, коварно бросившаяся под ноги, и доброе озабоченное лицо бабушки; коричный аромат дедушкиного трубочного табака и большие теплые руки, осторожно подбрасывающие в воздух; дом с белоснежными занавесками на окнах, от которого его, зареванного и ничего не понимающего, тянули какие-то чужие люди; обиды и горечь от вечного чувства одиночества и ненужности; собственное отражение в веселых синих глазах чернокосой девочки, без раздумий протянувшей руку; осознание своей волшебной силы, льющейся через тело и подчиняющейся легким взмахам тонкой деревянной палочки; шумный перрон, алый паровоз в клубах дыма, море черных мантий и остроконечных шляп; сотни белых свечей, плавающих под высокими замковыми сводами, свет которых сверкает на золотых кубках; запах воска, пергамента и старых книг, кажущийся ароматом самого волшебства…
«Твои родители не были маглами… Твои родители погибли в той войне вместе со многими… Твоя семья погибла… Мистер Гарри Поттер ненавидел твоего отца и всегда завидовал ему… Тебя специально подбросили как бездомного щенка, как сироту без рода и племени, к магловской родне, а потом так же специально не забрали от этих грязных маглов-опекунов… Гарри Поттер хочет, чтобы ты был под его постоянным присмотром. Он желает убедиться, что ты не пойдешь по стопам матери и отца. Он тебе не доверяет. Он тебя боится… В Азкабан твоих родителей с глубоким удовлетворением и самодовольным чувством свершившегося возмездия отправил бы твой нынешний опекун, мистер Гарри Поттер… Именно мистер Гарри Поттер мог убить твоих родителей. Нет, это он убил их…»
Затихли шепчущие и кричащие голоса, и все кусочки мозаики легли на свои места.
Алекс. Он — Алекс. Александр Грейнджер Малфой.
— Я умер? — почти в панике воскликнул Алекс, оглядывая себя с ног до головы и пытаясь хоть как-то оценить свое состояние.
— Так-то лучше, — с довольной интонацией сказал голос, — полагаю, теперь ты все-таки захочешь удовлетворить свое любопытство.
— Я все-таки умер или нет?! — на все остальное пока ему было наплевать.
— Покамест нет.
— Что значит — «покамест»?!
— Значит то, что и должно значить — ты еще жив, но если не предпримешь что-нибудь для своего спасения, умрешь. Эта дрянь причинила тебе немало вреда.
Нельзя сказать, чтобы такой ответ успокоил Алекса, но паника все-таки не переросла в позорную девчоночью истерику. Он никак не мог разобраться — где находится, и что, собственно, произошло. Он вспомнил, КАК это было, но вот ЧТО? Больше всего напугало то, что он нечаянно обнаружил — не билось сердце, в груди совершенно необычно было тихо, и кровь не шумела в ушах. А еще он не дышал! Делал вдохи и выдохи, но с тем же успехом мог и не делать, разницы не было. Ощущение было жутким. И как он ни щипал себя, ни кусал внутреннюю сторону щек, ни дергал за волосы, ни бил себя по телу, даже кулаками — физически ничего не ощущалось. Совершенно ничего. Ни боли, ни прикосновений. Та боль, которая едва не разорвала на куски, и после которой он более или менее пришел в себя, была скорее в душе, внутри.
Он зажмурился и сосчитал про себя сперва до десяти, а потом до тридцати. И медленно открыл глаза, надеясь, что что-нибудь да станет понятнее. Серое пространство словно издевательски простиралось перед ним, за ним, над ним и под ним.
— Кхм, — голос, о котором, он успел подзабыть, напомнил о себе, — ты себя хорошо чувствуешь?
— Нет, конечно! — сердито отрезал Алекс, — я непонятно где, непонятно в каком виде и разговариваю непонятно с кем! Варианта два — либо я умер, либо свихнулся. Ни то, ни другое мне совсем не нравится.
— Полагаю, что смогу несколько прояснить ситуацию.
За спиной раздалось легкое покашливание. Алекс медленно обернулся, готовый в любой миг отпрыгнуть, отбежать и вообще удалиться на мало-мальски безопасное расстояние, о гигантском пауке с женской головой и нитями из брюха помнилось слишком хорошо. Но перед ним, непонятно откуда взявшись, в кресле с высокой деревянной резной спинкой сидела пожилая дама, назвать которую старухой или бабушкой язык просто не поворачивался. Истинная леди с гордой королевской осанкой, высоко взбитой и идеально уложенной прической и в элегантной мантии. Ее подбородок был острым, светло-серые глаза живо блестели, а черты сухого узкого лица были строгими и властными.
— Эээ… — протянул Алекс, чувствуя себя растерянным мышонком под холодным гипнотизирующим взглядом змеи, — то есть… вы кто?
Старая леди церемонно склонила голову и улыбнулась краешком губ.
— Азалинда Малфой, к твоим услугам. И меня ты можешь не опасаться, в отличие от той мерзости, что недавно получила по заслугам.
— А…
— Александр Грейнджер Малфой. Я прекрасно знаю, кто ты, почему ты сюда попал, и кто в этом виноват. Отчасти, косвенно, очень отдаленно в этом есть и моя вина.
— Но ведь вы… вы же портрет! — выпалил Алекс, вдруг вспомнив, где он видел эту леди, и кто она такая.
Улыбка снова тронула выцветшие губы.
— Я решила, что лицезреть меня в таком виде тебе будет проще.
— И вы давно… — он прикусил язык, но старая леди продолжила, видимо, не рассердившись:
— Умерла? Увы, да, не могу возразить. Не скажу, что бесплотное существование доставляет мне удовольствие, но определенная выгода в этом есть. Мой дорогой мальчик, ты хочешь узнать, что с тобой приключилось, или мы будем переливать из пустого в порожнее и обсуждать давно известные факты?
— Да, конечно! — Алекс едва сдержался, чтобы в очередной раз не ущипнуть себя или, того хуже, старую леди (а вдруг он все-таки сошел с ума?).
— Мы в межвременье, междумирье, иномирье, пространстве, где властвуют Сон и Смерть, родные братья. Оно имеет множество имен и никак не называется, лишено начала и не имеет конца. Здесь нет ничего, и здесь пролегает множество Путей. Обычно сюда попадают только души умерших, спешащие по своим Тропам, иногда сюда забредают во сне. И очень редко, раскрыв Врата при помощи Темных Искусств, по здешним Дорогам может пройти и живой маг, причем только чистокровный, находящийся под защитой родовой магии. Не спрашивай, что надо делать, колдовство слишком опасное и темное, требующее обязательной жертвы. Не знаю, при каких обстоятельствах, и не знаю, гордиться или сокрушаться, но твой отец сумел это сделать, причем обряд он проводил на собственной крови. Наверное, только поэтому нити связались в узлы, и ты смог задержаться здесь.
— Что?! Как это?!! — Алекс моментально вытянулся в струнку и обратился в слух от жадного любопытства. Как и обычно, упоминание о родителях заставило позабыть обо всем на свете.
Старая леди горько и немного печально усмехнулась.
— Я полагала, что исчерпала всю положенную мне долю стыда еще при жизни, рассчитываясь с очередным кредитором Юбера или объясняясь с родителями обесчещенных им девиц. Однако сейчас, когда мои кости уже давно лежат в фамильном склепе, а дух ни на что существенное не годен, оказывается, что раскаиваться в собственных ошибках приходится по-прежнему, и искупать свою вину следует до конца. Мой внук Юбер поднял руку на ребенка, родственника, родную кровь! Я не могу найти ему оправдания, как бы ни желала.
— Он хочет добраться до денег Малфоев, — нахмурился Алекс.
— Злые намерения, корыстные цели, меркантильный расчет, недальновидность, мотовство, распущенность, готовность обвинить в своих бедах кого угодно, но только не себя — в этом весь Юбер. Он хладнокровно скормил тебя «болотной фее», паучихе, которая за несколько дней своего пиршества оставила бы только иссохший пустой труп. Но она смаковала тебя, как лакомство, и потому сосала медленно.
— Меня сейчас стошнит, — с отвращением скривился Алекс, — а… то, что я видел, это все было на самом деле или…
— Разумеется, это была всего лишь иллюзия, обман чувств и разума. Паучиха проникает в сознание и сны человека, создает обстановку и принимает то обличье, которое внушает наибольшее доверие, и, опутав своей сонной паутиной, высасывает его душу и жизнь. Ты слышал о дементорах? Она приходится им близкой родственницей.
— А мама... я же видел! — Алекс изо всех сил стиснул зубы.
— Твоя мать мертва, — безжалостно отрезала старая леди, — так же мертва, как и я. Нет возврата оттуда, где она сейчас. А вот ты пока жив.
Она вздохнула, по крайней мере, это выглядело как глубокий вздох.
— Ты фактически был на грани, почти Ушел, но когда-то проведенный обряд на чистой крови Малфоев заставил это место в своем роде «признать» тебя. Я немного помогла тебе, прогнав эту мерзость. Юбер — мой внук, и я искупаю его вину. К сожалению, на большее у меня нет ни Права, ни возможности. И еще кое-кто тебе поможет, не позволив ей отнять твое волшебство и жизнь. Ты не один, мой мальчик. Но чтобы выбраться отсюда, тебе все же придется приложить много сил и усердия.
— Подождите, вы говорили о моем папе, он провел какой-то обряд. Зачем? Его тоже хотели убить, как меня? Мистер Малфуа говорил правду о том, что мистер Поттер убил моих родителей? Почему мама и папа не пришли ко мне на помощь, если вы смогли? Пожалуйста, я могу встретиться с ними?!!! Я ведь почти умер, и они… — Алекс буквально заколотило от ослепившей и затмившей все мысли возможности встречи.
— Мой мальчик, даже если бы мне даровали немыслимое, невообразимое Право на нечто подобное, то все равно я трижды подумала бы, — старая леди снова вздохнула, словно сочувствуя, — ты не имеешь понятия о Посмертии, о том, куда уходят души умерших, и Кто призывает их и дает направление Путей. Мне позволили помочь тебе, чтобы исправить чудовищную несправедливость, истоки которой тянутся от меня. Только и всего.
— Только и всего? Только и всего?!!! — приглушенно, обманчиво кротко и мягко протянул Алекс, глядя прямо в светло-серые глаза, прозрачные и непроницаемые.
Внутри со звоном лопались какие-то струнки, трещали и ломались какие-то преграды, медленно росла, набухала и расползалась во все стороны ярость, злая, беспросветная, отчаянная, способная, наверное, погасить и звезды в небе. Пусть он не чувствует собственного тела, пусть почти мертв (!), но дальше терпеть, выслушивать очередное объяснение «того-почему-все-таки-случилось-так-а-не-иначе-и-ты-ничего-не-можешь-изменить», смириться с тем, как снова из-под носа ускользает то, к чему он стремился — нет, он не мог!
Все смешалось, забурлило и взорвалось бешеной вспышкой.
* * *
Когда Гарри и Рон трансгрессировали в Мунго, Падма была уже там. Она как раз шла в палату, переговариваясь с рысившим рядом и ловившим каждое слово Аберкромби. Рон оживленно поприветствовал ее, опасливо обнял, пошутил, на что целительница весело рассмеялась и хлопнула его ладонью по плечу:
— Ты не меняешься, Рональд Уизли, и я жутко рада тебя видеть.
Они остановились в коридоре у дверей палаты. Гарри рассказал о паучьей фее, Рон добавил пару замечаний. Абекромби молча и напряженно внимал, и по выражению его вытянувшегося лица было понятно, что о подобных существах и наводимых ими чарах он ничего не знает. Падма внимательно все выслушала и посерьезнела.
— Я читала об этом в трактате Корнелиуса Агриппы, но никогда не сталкивалась с подобным на практике. Посмотрим.
Они зашли в палату. Целительница вытащила палочку и начала выплетать заклятья под аккомпанемент негромких пояснений колдомедика. Гарри с Роном, чтобы не мешать, отошли к окну. Гарри кинул взгляд на друга. Рональд был откровенно шокирован, он не отрывал глаз от мальчика, а на его лице были написаны раздирающие и весьма противоречивые чувства.
— Дементоры побери, я даже не представлял, что это выглядит так… паршиво.
Гарри присмотрелся к Алексу и нахмурился. В его темных волосах поблескивали нити седины, белое, как снег, заострившееся лицо выглядело еще старше. Гарри вышел из палаты, осторожно обходя Падму и Аберкромби, окликнул домовиху, топчущуюся у дверей:
— Минни, у меня к тебе вопрос.
Домовиха, едва ли не насильно отмытая и переодетая в чистую больничную наволочку, выбежала за ним, хлюпая носом:
— Сэр господин Гарри Поттер, хозяин Минни выздоровеет? Снова станет маленьким?
— Мы делаем все, что в наших силах, Минни, — мягко сказал Гарри, стараясь не сорвать ее в истерику или нескончаемые слезы, — Минни, скажи, пожалуйста, ты видела в доме у Малфуа очень красивую женщину, которая всегда была рядом с Алексом? Или здесь, в палате?
— В доме Малфуа, кроме госпожи Синиз и маленькой госпожи Сатин, не было других женщин. Были гостьи, но они не видели хозяина Минни, и быстро уходили, — подумав, ответила домовиха.
— А пауков? Ты видела пауков, каких-нибудь необычных, странных? Которые были в комнате твоего хозяина? Или, может быть, ползали по нему?
— Пауков… да, Минни видела одного в комнате хозяина, такого большого, с белым узором на спине. Под кроватью. Ох, и в палате тоже видела. Такого же или похожего, тоже с узором. Он сидит в щелочке подоконника, иногда выбирается и сидит на стене у головы хозяина. Это важно, сэр господин Гарри Поттер? Минни убьет паука!
— Нет-нет, Минни, не надо.
Значит, это действительно паучья фея! И сюда она пробралась за мальчиком, которого до сих пор сосет. Что же, по крайней мере, теперь они знают с чем имеют дело.
Гарри уже в который раз помянул дементоров и Волдеморта и снова зашел в палату. Лицо Падмы было сосредоточенным, из ее палочки тянулись мерцающие голубоватые нити, которые опутывали кокон мальчика и пульсировали, кидая отсветы на мертвенно-белое лицо. Абекромби стоял с благоговейным выражением, а Рон внимательно следил за действиями Падмы.
— Это точно она, домовиха подтверждает, — произнес Гарри, почти не разжимая губ, опасаясь того, что находящийся в палате паук услышит. Если это условно разумное существо, обладающее определенной свободой воли, то с него станется все понять и сбежать.
Падма кивнула и опустила палочку.
— И мне более или менее понятна картина чар. Думаю, что…
Гарри шикнул и показал в сторону двери, целительница недоуменно подняла брови, но послушно вышла, за ней вышел и Рон.
— Это действительно паучья фея, — вполголоса сказал Гарри, плотно прикрывая дверь, — паук сейчас в палате.
— Даже если в палате, то она больше не имеет доступа к жертве, — Падма задумчиво потянула выбившуюся из-под медицинской шапочки смоляную прядь, — мои заклятья показали, что из мальчика выкачано очень много магической и жизненной силы. Его просто выпили, как бы ужасно это ни звучало. Но оттока нет уже по крайней мере три дня. Возможно, с тех пор, как вы вывезли его из дома Малфуа, и было уничтожено кольцо этой паучьей феи, она потеряла связь с жертвой. Либо мальчик оказался сильнее, включилась родовая защита. Ведь это сын Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя, как ты говорил?
— Да, — Гарри напряженно пытался понять — есть шанс у Алекса или нет.
— Древний род, старая магия, чистая волшебная кровь отца, усиленная кровью маглорожденной волшебницы-матери. Думаю, не будь он тем, кем является по крови, дело уже давно было бы кончено, — Падма смотрела на них проницательно и понимающе, Рон дернулся, но промолчал. — Что бы там ни говорили про сохранение чистоты крови, но со временем близкородственные связи и накапливающиеся генетические мутации ведут к печальному результату. Конечно, чистая кровь веками сохраняет защитные родовые чары, но итог все равно не утешителен. Без притока свежего генофонда, все чистокровные обречены на вымирание. Итак, как я уже сказала, я составила общую картину чар. Завтра утром будут готовы результаты анализов, будет составлен полный анамнез, и я полагаю, что смогу приступить к снятию чар. Думаю, шанс есть. Мы знаем актанта и сможем поймать паука, я уверена. Ей просто некуда деваться, а сама уйти она не может, не может оторваться, потому что уже слишком много его сил выпила. Но, Гарри, я не могу обещать, что мальчик вернется в свой возраст. И что он проживет столько, сколько должен был прожить, если бы не это.
Гарри прикрыл глаза, услышав то, чего так боялись они с Джинни.
— Мы сможем только снять чары, и он очнется. Я не могу обнадежить большим, прости, — Падма сочувственно коснулась его руки и вернулась в палату.
Они молчали минут пять. Гарри бездумно смотрел в окно напротив, не видя ни перекрестья рамы, ни унылого дождя, моросящего по стеклам. В голове не было ни одной мысли. Он просто не мог подумать о том, как скажет дочери, что ее друг не сможет вернуться к своей прежней жизни, что ему придется жить дальше так… мальчиком в теле взрослого мужчины, с подорванным здоровьем, отобранными годами жизни. Что у него не будет всего того, что будет у нее — взросление, первая любовь, первый поцелуй, окончание Хогвартса, сумасбродство юности, выбор дела по душе... Они с Джинни постараются оградить и защитить его от жестокости мира, но захочет ли он сам провести в уютной теплой клетке те годы, что остались на его долю?
Рон рядом кашлянул.
— Так хочется курить, но наверняка примчатся медсестры и сожрут меня не хуже драконов. Гарри…
Гарри с натугой повернулся к другу, потер отчего-то занемевшую шею.
— Мне… жаль… — глухо выдавил Рон, поймав его взгляд, — поверь, искренне жаль. Если могу чем-то помочь…
— Ты уже помог. Спасибо, — Гарри неуклюже похлопал друга по плечу, в душе лишь тускло порадовавшись тому, что тот больше не кипит ядом и сарказмом в отношении мальчика.
Так странно, что они, лучшие друзья с одиннадцатилетнего возраста, прошедшие вместе войну и смерть, а сейчас взрослые мужчины, которые знали все о жизни друг друга, с появлением этого ребенка вдруг почувствовали совершенно непривычную неловкость, недоговоренность мыслей, зажатость жестов. Словно между ними появилась прозрачная, но все-таки стена. Этот год славно помотал им нервы. После того, как они проводили детей в Хогвартс, еще на перроне Рон разразился долгой, злой и не совсем цензурной речью в адрес тех, кто, по его мнению, не заслужил и толики внимания Гарри Поттера, поражался, почему Гарри и Джинни взвалили на себя бремя опекунства их отпрыска, и с горечью констатировал, что его сестра и лучший друг рехнулись. Джинни неодобрительно поджимала губы, однако сдерживалась и хранила молчание, но сам Гарри, задетый за живое, в ответ наговорил другу, никак не желавшему понять ситуацию, немало неприятных слов. Дальше по обоюдному молчаливому согласию они старались избегать тем, связанных с Александром Грейнджером Малфоем, хотя давалось это весьма и весьма непросто. Их дети писали о нем почти в каждом письме, хорошо хоть, что письма эти были не такими уж частыми. Лили в своей манере брызгала восхищением и кучей восторгов, Рейн писал сдержанно, степенно, но и у него угадывалось безоговорочное принятие и одобрение, а иногда словно прорывалось эхо восторгов кузины. Рон, читая такие письма сына, тут же раздражался и начинал чихвостить проштрафившихся подчиненных, если тем не посчастливилось, и письмо было доставлено в рабочее время в его кабинет. Либо бурчал на Габи, которая стоически выносила мелкие придирки и лишь изредка решительно обрывала потоки его ворчанья. Сам же Гарри вначале чувствовал себя не совсем уютно, прекрасно зная свою дочь и понимая, что эта странная, возникшая почти на пустом месте и словно повторившаяся зеркально другой дружба — навсегда. Лили, его избалованная малышка, отличалась удивительной чуткостью к людям, и если уж она проявляла к кому-то внимание, привязывалась, прикипала душой, то человек был именно таким, который без усилий вольется в дружную, искреннюю и теплую семью Уизли-Поттеров. Фальшь, притворство, ложь она словно чуяла. Она даже в раннем детстве не подходила или не шла на руки к людям, которые ей не понравились с первого взгляда, как бы они ни улыбались и ни сюсюкались с ней. И наоборот вцеплялась в каких-нибудь молчунов или грубиянов, которые от ее звонкого голоска и смеха словно оттаивали. Потом нередко оказывалось, что у улыбавшегося в тридцать два зуба и казавшегося своим в доску парня душонка труслива и гниловата, а угрюмая бывшая слизеринка, доверия к которой не было ни у кого, кроме Лили, весело тянувшей ручонки ей навстречу, — верный и надежный друг, не предавшая в самые страшные моменты войны.
«У нас будет аврорская династия, — шутил он, — моя дочурка — прирожденный аврор». «Я буду играть в квиддич!» — вопила сама Лили. — «Я буду самым крутым загонщиком в мире, папуля!». Кем хотел стать Алекс? Он отличался от его детей — глубоким взглядом, в котором редко мелькала улыбка, сдержанностью, взрослой серьезностью поведения. Гарри надеялся, что все-таки сумел не повторить ошибок своего крестного Сириуса Блэка, смог увидеть в нем не отражение отца, не тень матери, а просто другого человека, мальчика со своим характером, своей душой и своей жизнью. И эта жизнь была очень одинока. Гарри, как никто другой, понимал мальчика, и ему хотелось бы знать, видел ли кто-нибудь в душе одиннадцатилетнего Гарри такое же одиночество? Хагрид, наверное, видел. И видел Рон, видела Гермиона…
Гарри давно уже не чувствовал себя таким беспомощным и не испытывал такое всепоглощающее чувство вины. Не уберег, не защитил…
Когда он вернулся домой вместе с Симусом и Падмой, не стал ничего говорить домашним и Падму попросил пока молчать. Пусть хотя бы эту ночь будет надежда, что все будет хорошо.
Утро пятого дня выдалось промозглым и туманным. Почти осенняя холодная сырость лезла за шиворот и заставляла ёжиться и зябко кутаться в мантии. Когда Гарри с Падмой трансгрессировали в Мунго, было без четверти девять. Падма была сосредоточена и молчалива, а Гарри чувствовал себя так, словно в его руках была тонкая непрочная нить, за один конец которой держался Алекс, и эта нить вот-вот готова была лопнуть, оборваться, повиснуть в пустоте, в которой останется мальчик.
Джинни он все-таки сказал ночью о том, что шансов полностью исцелить Алекса почти нет. А Лили не смог. Его девочка была полна надежды на лучшее и все умоляюще повторяла: «Вы же спасете Алекса, да, тетя Падма? Правда же, все получится?». Падма вопрошающе смотрела на него, но он отводил взгляд. И тогда целительница мягко и обтекаемо формулировала ответ, не обнадеживая, но не говоря «нет». Лили осталась в уверенности, что страшное проклятье будет снято, Алекс, конечно, немного полежит в больнице, но в Хогвартс они вернутся вместе. Она вскочила ни свет, ни заря, готовая отправиться вместе с ними в «Мунго». Но тут вмешалась Джинни и строго настояла на том, чтобы посторонние, не имеющие целительского образования, не мешались в сложнейших процедурах. Когда Гарри с Падмой вышли на крыльцо и отошли подальше к обычному месту трансгресcии, он спиной ощущал укоризненный и вместе с тем полный отчаянной веры взгляд синих глаз дочери. Он не смог заставить себя обернуться — боялся, что она все поймет по его лицу.
В Мунго их уже поджидал Аберкромби, а около приоткрытых дверей палаты, под прицелами орлиных взоров дежурных авроров, переминались еще два колдомедика — консультанты и помощники.
— Она все еще здесь, — понизив голос и почти не размыкая губ, сказал Аберкромби, — опять сидит под подоконником.
Падма понятливо кивнула, переодеваясь в больничную мантию-униформу, протянутую одним из колдомедиков. Другой держал в руках планшет с результатами анализов и историей болезни.
— Как думаете, ее удастся уничтожить или придется ограничиться только снятием ее чар? Мне бы хотелось как следует изучить этот экземпляр, я даже подумываю написать научную работу, посвященную этому редчайшему случаю. Мистер Поттер, ваш опекаемый согласится выступить, так сказать, предметом моего исследования? — в голосе молодого колдомедика были энтузиазм и рвение, вполне понятные и объяснимые, но Гарри передернуло, и он ответил резче, чем намеревался:
— Как опекун, я не дам согласия на подобное. Ребенок не «предмет», после всего случившегося ему будут нужны помощь и поддержка, а не постоянные бесцеремонные осмотры, обследования и сомнительная слава «редкого случая в практике», пусть даже в узких научных кругах. К тому же, есть такое понятие, как врачебная тайна. А как глава Аврората я запрещаю разглашать подробности этого дела, поскольку оно имеет характер сугубо непубличный. Надеюсь, вам все ясно?
Аберкромби стушевался, занервничал и забормотал извинения вперемешку с клятвами, что он будет нем, как могила.
— Доброе утро, мистер Поттер, миссис Финниган, доктор Аберкромби. Смотрю, все в сборе? — разряжая обстановку, прогудел за спиной Гарри знакомый низкий бас главного колдомедика Сплина.
В коридоре становилось тесно. Но насколько тесно, Гарри оценил только, когда повернулся, чтобы ответить на приветствие. Рядом со Сплином, резко контрастируя с его лимонно-желтой мантией и румяной физиономией, угрюмым черным вороном стоял бывший сокурсник Гарри и Падмы Блейз Забини. Гарри натянуто кивнул вслед за Падмой, рассеянно поднявшей взгляд от планшета. С Забини они сталкивались много лет назад, в процессе подготовки к судам по делам Пожирателей Смерти, и то тот проходил только косвенным свидетелем. Его руки, к удивлению многих, были чисты, да и по всем сведениям, Блейз, в отличие от своей матери-Пожирательницы, не дожившей до справедливого возмездия, больше времени проводил в Италии, чем в Англии, почти окончательно переехав на континент и лишь изредка навещая родные пенаты. Про него не ходили никакие слухи, всю свою не слишком бурную деятельность он нарочито выставлял напоказ, и главе Аврората собственно не было никакого дела до Блейза Забини. Но почему Блейз Забини заявился именно сегодня именно сюда?
— Мистер Поттер, прошу минуту вашего внимания. Это касается нашего пациента и вашего опекаемого. Мистер Забини располагает некоторыми сведениями, которые могут быть полезны при снятии чар, — Сплин учтиво склонил голову и сделал приглашающий жест рукой в сторону.
Гарри колебался. Присутствие Забини нервировало. После проклятого Малфуа допускать в круг Алекса чужих не хотелось, так же, как и позволить, чтобы о состоянии мальчика разузнали посторонние и трепали его имя на страницах газет или между собой. Гарри уже склонялся к тому, чтобы отказать Сплину, но Забини глухим голосом произнес:
— Я понимаю, что не имею никакого права, но все же выслушай меня. Речь идет о здоровье Александра. Все только для его блага, клянусь. Если необходимо, я принесу Непреложный обет.
Палма все еще просматривала результаты анализов, тихо переговаривалась с колдомедиками, и, немного помедлив, Гарри нехотя подошел к Сплину и Забини.
— Я полагал, что в вашей больнице соблюдается врачебный этикет, и посторонний человек не может получить сведения о больных без их разрешения или разрешения опекающих лиц, — жестко сказал он Сплину, и благодушное лицо главного колдомедика начало багроветь.
— Мистер Поттер, позвольте… — начал он, но Забини его прервал:
— Это я выпытал у него о состоянии Александра, пользуясь своим положением одного из членов благотворительного фонда и попечительского совета. Поттер, не строй из себя героя всея Британии и не набрасывайся на людей, которые хотят помочь. Мистер Сплин, не могли бы вы оставить нас наедине? Это конфиденциальный разговор, касающийся только нас с мистером Поттером.
Кипящий от негодования колдомедик все же не стал возражать, высокомерно кивнул и отошел к подчиненным.
Если дело не касалось Алекса, Гарри бы не сдержался — такую злость вызвали у него слова Забини. Но он взял себя в руки и лишь хмуро бросил:
— Ну и? С какой стати я должен тебе верить?
— Мне не безразличен этот мальчик. Александр — сын моего друга, мой родственник, пусть родство и отдаленное, — негромко сказал Забини.
— Родственник, значит. Сын друга. То есть столько лет ты благополучно игнорировал его, а теперь он — родственник? Ты вообще знал о его существовании? — Гарри буравил взглядом бывшего слизеринца, пытаясь распознать в его поведении, голосе, взгляде фальшь и лицемерие, и стараясь понять — представляет ли собой этот маг угрозу для Алекса.
— Знал.
Этого ответа Гарри, с одной стороны, ожидал. Этот ответ прекрасно вписывался в непринятие знатными чистокровными чистоплюями сына маглорожденной Гермионы Грейнджер. Но с другой стороны, этот ответ огорошил. Если Забини сейчас искренен в предложении помощи Алексу, то что же помешало ему после смерти Малфоев взять ребенка к себе? Заботиться, раз уж он полагает себя его родственником? Но имени его не было в документах на опекунство…
— Обстоятельства сложились так, что я… после всего, что произошло, я искал мальчика, да. Ты даже не представляешь, как я его искал. Я обращался к самым лучшим следопытным магам, которые перетряхнули Лондон, обыскали всю Англию, Уэльс, Кардифф, Шотландию и Ирландию. Поиски не прекращались почти одиннадцать лет, но я напал, так сказать, на след Александра только после того, как к нему пришло письмо из Хогвартса, и его нашел ты.
Гарри неверяще покачал головой.
— А ведь мы с тобой встречались одиннадцать лет назад, Забини, и не один раз, помнишь? Сколько раз тебя вызывали на допросы, и сколько раз их вел я? И ты даже словом не обмолвился, что есть ребенок, о котором надо позаботиться после смерти всех его ближайших родственников.
Забини криво усмехнулся.
— Я никогда не доверял тебе, Поттер, и сомневаюсь, чтобы ты доверял мне. Разве не вы тогда карали и миловали, основываясь только на том факте, что кого-то когда-то видели в одной комнате с тем, кого называли Темным Лордом?
— Если бы это было так, — сквозь зубы процедил Гарри, — ты бы уже давно сидел в Азкабане. Но ты благополучно улизнул в свою Италию и ведешь, насколько мне известно, весьма сибаритский образ жизни. Хватит слов, Забини. Что случилось тогда? Почему мальчик оказался у родни с материнской стороны?
— Не знаю. Могу предположить, что произошла трагическая случайность. Или это была защитная магия. Или что-то иное. Его мать… — голос Забини стал хриплым, и он откашлялся, — она могла посчитать, что ее сыну безопаснее в мире маглов. Только она могла спрятать его так, чтобы его никто не нашел. Она была великолепной волшебницей. И тебе это известно об этом так же, как мне.
Забини смотрел прямо в глаза, и по его холодному бесстрастному лицу мало что можно было понять. Но Гарри почему-то стало немного совестно за действительно необоснованное агрессивное поведение и очередную вспышку злого раздражения.
— Но…
— Послушай, Поттер, — с нетерпением оборвал его Забини, — время Александра идет уже на часы и минуты. Позволь мне рассказать то, что я знаю, и возможно, проклятье спадет с него, не оставив следов. Я очень надеюсь на это.
— Ты знаешь об этих проклятых чарах? Это паучья фея гребаного Малфуа…
— Да, — снова перебил Забини, — это Темные Искусства и Темные твари, Поттер, а в них мы, слизеринцы, всегда разбираемся куда лучше прочих.
Гарри вновь ощутил приступ злости, но усилием воли подавил его. Сейчас следовало выслушать Забини, задвинув на второй план мысли о том, почему все-таки этот слизеринец не нашел в свое время ребенка, почему явился сейчас, и как он вообще узнал, что Алекс находится здесь.
— Используйте Охранный Рунный Ключ. Он вытягивает…
— Все темное колдовство в себя! — Гарри ощутил огромное желание хлопнуть себя по лбу, ведь знал же об этом, знал! Сам проверял этот Ключ и читал подробный отчет экспертов по магическим артефактам!
— Да. При помощи него можно вытянуть из паука все, что она высосала, и без потерь вернуть все жертве. Александр снова станет двенадцатилетним мальчиком и не лишится своей волшебной силы.
— Так это ты! — пораженно протянул Гарри, поняв только сейчас.
— Да, это был мой подарок. Без всякой задней мысли, клянусь, но я очень рад, что тогда мне в голову пришла эта идея. Этот Ключ очень старый и мощный, принадлежал моей итальянской семье. Одной из его прямых функций была защита от подобных тварей. А сейчас он вдобавок зачарован весьма сильными и искусными волшебниками именно на Александра. Без него дело будет обстоять куда печальнее.
Гарри помолчал, взвешивая в голове сказанное Забини. Могли ли они рискнуть и поверить слизеринцу? Падма сказала, что сможет снять только чары. Колдомедики вообще не уверены в результате и дают лишь один шанс из тысячи, что мальчик просто выйдет из комы. Сейчас дело за Гарри — что он выберет, что сделает, чтобы помочь ребенку, которого ввел в свой дом.
* * *
— Ну конечно, вам все известно и все понятно, но вы больше ничего не можете сделать! Пауки, это дурацкое место, и я вроде как почти умер, а вы пришли и раз — я спасен! Как здорово и чудесно! И теперь я должен благодарно выслушать непонятную чепуху, сказать: «Спасибо, это так мило с вашей стороны» и пойти поискать выход. И где он? Наверху? Мне нужно подпрыгнуть? Или внизу и надо провалиться куда-нибудь в чью-нибудь нору? Конечно, это не составит труда, я гуляю здесь каждый четверг перед завтраком! Мне надоело, слышите, на-до-е-ло! Все считают, что я какой-то особый, какой-то ужасный тип, от которого можно ожидать всего! А я ничего не знаю! Ничего не понимаю! А когда хочу узнать, начинается что-то непонятное! «Это нельзя, об этом тебе еще рано говорить, поймешь потом!». Я хочу сейчас! Я хочу сейчас узнать, что было тогда на самом деле! Почему отец стал Пожирателем Смерти! Почему мама предала своих друзей! Почему моим опекуном был назначен именно мистер Поттер! И кто убил мою семью!
Ярость хлестала вулканной лавой и острыми камнями, бурным потоком воды через плотину и крошевом льда на весенней реке. Алекс готов был разбить, уничтожить, стереть в порошок все, что вызвало его злое возмущение. Даже серое пространство как будто откликнулось согласным дрожанием, пробежавшей рябью, смазанными тенями, поплывшими на границе взгляда, эхом шепота на грани слышимости. Фигура старой Азалинды Малфой стала смутной, нечеткой, только белел овал лица, и сухие кисти рук выделялись на сером фоне.
— Да, мой дорогой, ты любознателен и пытлив. Но ко всему прочему, ты еще вспыльчив, нетерпелив и несдержан, — ее голос был по-прежнему невозмутим, — истинный гриффиндорец. В Слизерине тебе с такими качествами делать было бы нечего. Жаль, что не Когтевран, я сама когда-то окончила именно этот факультет, но в твоем случае пресловутая гриффиндорская безрассудная отвага затмевает все остальное. И откуда это взялось в роду Малфоев, издавна славившемся своей склонностью к интригам, скользкой изворотливостью и хитрой тонкостью ума?
— Вы, наверное, сами знаете, откуда, — буркнул Алекс, которому вдруг стало неловко и стыдно от своей вспышки.
— Знаю, — согласно улыбнулась старая леди, — в тебе сплелось немало занятных качеств, мальчик. Ты и есть особый. Для меня, для всех тех, кто тебя любит, неважно, живы они или мертвы. Но как бы ты ни возмущался и я ни умилялась, большего тебе здесь не узнать. Ни от меня, ни от кого-то другого. Я уже упоминала, что в этом месте властвуют иные законы, законы Сна и Смерти. Не мне судить, справедливы ли они, я подчиняюсь им, не раздумывая, потому что таков правильный порядок вещей. Но скажу одно — задумайся, те ли вопросы ты задаешь? И искренне ли желаешь найти ответы на них? И когда решишь что-то для себя, сумеешь победить свою боль и жить так, как хотели того твои родители.
— «Слушай свое сердце, оно приведет тебя к истине», — прошептал Алекс сдавленно, потому что вдруг показалось, что сердце, молчащее и неподвижное, больно ткнулось в ребра, — так сказал кентавр весной, когда я заблудился в Запретном Лесу.
— Кентавры мудры и часто видят людей насквозь, что делает их циниками и нигилистами, — сказала старая леди слегка отрешенным тоном и словно прислушалась к чему-то, — но верь ему и не забывай моих слов. А теперь мне пора. Найди выход, это в твоих силах. Если будет трудно самому найти Дорогу, ведущую в живой мир, отыщи во снах того, кто ждет тебя, и тогда Дорога послушно ляжет под ноги. То, что было отнято у тебя, вернется. Не бойся ничего. И прощай.
Старая леди растаяла в сером пространстве так быстро и бесследно, что Алекс не успел ничего ни сказать напоследок, ни уточнить, как вообще искать эту Дорогу. Он окинул взглядом серую муть. Она в ответ никак не прореагировала. Ну еще бы!
Слова Азалинды Малфой были, конечно же, полны тумана и недомолвок. Вот интересно, все взрослые, и живые, и мертвые, так любят таинственно о чем-то умалчивать, считая, что детям это знать рано? Как же это иногда бесит! Почему бы не сказать прямо и четко — тебе идти туда, сделать это и будет результат? Как здесь найти эту Дорогу? Все вокруг однотонно-серое, унылое, однообразное. Что это вообще за место? Может быть, он просто лежит без сознания и это все происходит у него в голове? Или все-таки он куда-то переместился? И как найти того, кто ждет? И кто его вообще ждет? Лили, наверное, и Рейн. Надо думать о них? Или что?
Ему захотелось как следует пнуть что-нибудь, чтобы выместить раздражение. В досаде даже вспомнилось одно заковыристое ругательство Рейна, в котором упоминались почему-то Мерлин и волосатые ноги Морганы. И сразу же ниточкой потянулись воспоминания — гостиная в доме Поттеров, душистый летний вечер, заглядывающий в распахнутые высокие окна от пола до потолка, сад, полный звезд, светлячков и теплого мягкого ветра, запах розмарина от чистящего средства, которым домовиха Винки протирала оконные стекла. Лили, как обычно с одной полураспущенной косой без ленты, и ее веселые крики о том, какое грандиозное пиршество они устроят в честь его дня рождения. Поддразнивания Рейна, высовывавшегося головой из камина, тогда как все остальное было в поместье Делакуров где-то в провинции Бордо. Лили в отместку швырнула в него горсть золы, и он едва не задохнулся от чиха и ругался на чем свет стоит по-английски и по-французски так, что некстати вошедшая миссис Поттер возмущенно воскликнула: «Дементор побери, Рональд Уизли, немедленно прекрати сквернословить, здесь дети!». А потом разглядела Рейна, и непонятно было, кто больше смутился — она или он.
Мысль о друзьях снова ворохнула тихое сердце, зажгла в груди ласковое солнце, согрела и обнадежила. Он вдруг с ошеломляющей радостью понял — ведь он самом деле жив! Да, он едва не запутался, его преследовали какие-то пауки и странные, затягивающие своей красотой видения. Море и дом, теплый, родной, как он и мечтал, мама, что все это как будто было… Но разве он не знал, что мамы нет? Что домом теперь он мог считать либо дом Поттеров, либо Бигсли? Это была его жизнь, а все остальное — сон, альтернативная реальность, как говорят маглы, фальшивый мир, не имеющий ничего общего с реальным.
Но это все позади, и он ЖИВ! Просто жив, он сможет проснуться и увидеть Лили и Рейна, пошутить с Джеймсом и Сириусом, поболтать с Лин. Все это будет. Он уверился, что найдет эту чертову Дорогу, расколдуется и разоблачит Юбера Малфуа. Будет только так и не иначе!
Алекс решительно встал. Старая леди сказала, что его папа бывал здесь, и что это место в некотором роде признает его. Значит, так тому и быть. Нужно найти Дорогу. Нужно просто представить, что она здесь есть, вьется едва заметной темно-серой змейкой под ногами, становится все шире и шире, ярче и ярче, плотнее и плотнее. Надо просто разглядеть ее. Он пошел вперед, изо всех сил напрягая воображение, стараясь представить, как под ногами появляется темная ниточка, может быть, всего лишь на немного темнее окружающей серости, но все-таки темнее. И надо помнить о Лили и Рейне, потому что они ждут его. Точно ждут. Он не знал, какое сегодня число, может быть, уже совсем скоро его день рождения, который Лили обещала превратить в суперпраздник и успела составить целый план.
Наверняка, ждет и малышка Полина, ждет игр в прятки, рисунков. Пока он выводит карандашом неуверенные линии, пытаясь изобразить самое простое — собачку, дом, солнце в небе, она так забавно следит за каждым движением, высунув язык и усердно пыхтя. Словно рисует сама и это невероятно трудное дело. Потом восторгается каждым рисунком и аккуратно складывает в красивую папочку. Однажды она дала ему карандаш из магазина дяди, и тут уже Алекс изумлялся. Карандаш был зачарованным и рисовал движущиеся картинки. Они тогда с Лин до вечера разрисовали все чистые листы бумаги и пергамента, найденные в доме и кабинете мистера Поттера.
Одно воспоминание тянуло другое, Алекс едва сдерживался, чтобы не хихикать или смеяться в голос, вспоминая проделки близнецов. Шагая вперед и вперед, он даже не заметил, как под ногами появилась темно-серая лента, а когда заметил, обрадовался так, что захотелось даже запрыгать. Значит, он все правильно понял! Темная лента становилась шире и уже действительно походила на дорогу. Он представлял, как она выведет его… А куда собственно? Сознание тут же ответило на этот вопрос — к дому Поттеров, трехэтажному особняку, выкрашенному в темно-коричневый цвет, с белыми ставнями и флюгером в виде трубочиста, огромным полудиким садом, в котором так здорово прятаться или лазать по деревьям. Дом, в котором у него была собственная комната, обставленная по его желанию. Дом, в котором рады его видеть.
* * *
Гарри отошел от Забини со смешанным чувством. Половина его категорически отказывалась верить и доверять бывшему слизеринцу, настаивала на том, чтобы подозвать авроров и препроводить того в Аврорат. Другая половина рвалась немедленно трансгрессировать домой и, забрав Ключ, вручить его Падме, чтобы она использовала его как можно скорей.
Целительница и колдомедики по-прежнему переговаривались у дверей палаты, вероятно, ждали его. Сплин, все еще сохраняющий багровый оттенок лица, демонстративно сделал приглашающий жест. А сзади остался стоять Забини, и Гарри чувствовал тяжесть и холод его взгляда.
И надо было решать. Сейчас же, сию минуту, потому что у Алекса оставалось мало этих минут.
Отвернувшись от Сплина, он бросил Падме:
— Подожди, пожалуйста. Не начинайте без меня!
Удивленная целительница что-то сказала в спину, но он уже не расслышал, стремительно трансгрессируя к своему дому.
Он напугал Джинни, накрывавшую завтрак детям.
— Что? Не получилось? — она медленно осела на стул.
— Нет-нет, даже еще не начинали, — поспешил он успокоить жену, — появилось одно обстоятельство.
— Что еще?
— Ничего страшного пока, Джин. Мне надо спешить, но клянусь, все расскажу потом. А где Лили? И Симус?
— Симуса с утра пораньше утащил Оливер, у них какие-то совместные проекты. А Лили позвала мама, хотела с ее помощью разобрать старые вещи на чердаке.
Джинни поднялась, и Гарри привлек ее к себе, поцеловал в висок.
— Не волнуйся так. Появилась надежда, что все будет так, как и должно быть.
Она вздохнула, прижалась щекой к его щеке.
— Хотелось бы верить.
По лестнице скатились мальчики, как всегда чуть ли не кубарем. Джинни усадила сыновей за стол и строго-настрого приказала позавтракать без эксцессов. Младшая дочка тоже спешила из своей комнаты.
— Ой, папа, ты не пошел сегодня на работу? — сияя большими глазами, прижалась к нему она, и Гарри подхватил ее на руки.
— Нет, солнышко, папа сейчас уйдет. А сейчас, скажи-ка мне, ты знаешь, где Алекс хранит свой подарок на Рождество? Такой похожий на палочку, с камешками и вырезанными рунами.
Он открыл дверь в комнату Алекса, и Лин уверенно показала в сторону стола.
— Вот тут, папочка. Мне Алекс сто раз его показывал и давал подержать.
Ключ нашелся в одном из выдвижных ящиков письменного стола, все в том же футляре, уже порядком ободранном, среди сломанных перьев, каких-то металлических штуковин явно магловского происхождения, огрызков карандашей, цветных стикеров, конфетных фантиков и вкладышей от шоколадных лягушек. Там же обнаружилась и одна лягушка, с недовольным кваканьем выскочившая из полуразорванной упаковки и ускакавшая в коридор. Гарри невольно усмехнулся — до того обычно мальчишеским был этот беспорядок. И как же Алекс походил на самого Гарри в этом возрасте в своем непонимании истинной ценности волшебных артефактов! Это Ключ стоил баснословных галлеонов, за обладание им многие маги отдали бы все, что угодно, а завладев, хранили в гоблиновских сейфах. А у мальчика, выросшего среди маглов, он валяется в наидоступнейшем месте, среди простых вещей, которые смело можно назвать хламом и мусором.
Он взял футляр, кивнул появившейся в дверях Джинни, которая недоверчиво спросила:
— И это ему поможет?
— Забини клянется, что да.
Глаза жены сердито засверкали, но она сдержалась и улыбнулась дочери, которая по-прежнему жалась к отцу.
— Лин, детка, иди завтракать, а то Джим и Рус прикончат все твои любимые медовые лепешки.
Малышка ойкнула и выбежала из комнаты, а Джинни повернулась к Гарри.
— Забини? А этот хлыщ откуда узнал? Ты ему доверяешь? Он может быть в сговоре с Малфуа!
— Если он был заодно с Малфуа, он не обратился бы ко мне напрямую и не рассказал бы о Ключе, который может помочь мальчику, — рассудительно ответил Гарри, пряча футляр во внутренний карман мантии, — и он знает, что если что-то пойдет не так, я его из-под земли достану и засажу в Азкабан до конца его дней. Нет, Джин, мне показалось, он искренне хотел помочь.
Джинни покачала головой.
— Не знаю, Гарри. Доверять этим… прости Мерлин, господам из высшего общества все равно что сунуться без палочки или знания парсултанга в логово змей.
— Возможно. Но это шанс. Наш и Алекса, — тихо сказал Гарри, — прости, но мне и вправду надо торопиться, колдомедики не будут долго ждать.
* * *
Алекс улыбнулся, еще целеустремленнее зашагал вперед и тут же остановился. Прямо на его Дороге, сидела, скрестив босые ножки, маленькая Лин в смешной пижаме с капюшоном-ушками. Девочка держала что-то в руках и очень внимательно рассматривала этот предмет, а серая муть вокруг нее явственно золотилась. Откуда она тут взялась? Алекс был настороже — прекрасно помнил о пауке с человеческим лицом. Лин подняла голову и тут же вскочила, бросилась к нему, закричала своим тоненьким голоском:
— Ой, Алекс! Ты здесь? А тебя все так будят и будят, и не могут разбудить!
Алекс отступил на несколько шагов. Это могла быть ловушка, паук мог вернуться, приняв образ Лин, принял же он образ мамы.
— Мы теперь пойдем домой, да? — девочка снова приблизилась к нему, ее круглое личико сияло, почти видимо освещая серое пространство вокруг, — я здесь никогда не была раньше. А папа сегодня сказал, что ходил к тебе. Ты его видел?
Алекс стиснул зубы. Что же делать? Как он мог понять, что это на самом деле Лин, а не мерзкий паук? Если она и есть та, о ком говорила старая Азалинда — тот, кто ждет его и поможет найти Дорогу?
— Алекс? — немного обиженно протянула Лин, — ты почему ничего не говоришь? Ой, тебе плохо, да? Ты же болеешь? Мама сильно ругалась на какого-то дядю, и папа ругался, и Лили ругалась очень нехорошими словами, только велела мне взрослым об этом не говорить. Все говорили, что ты болеешь из-за этого дяди. А почему ты тут ходишь, когда все тебя будят?
Алекс наконец решился. Он подошел к девочке и взял ее за руку. И в тот же миг понял, что это самая настоящая Лин. Маленькая ладошка была почти бесплотной и в то же время такой теплой, живой, не то что твердое ледяное прикосновение паучихи. И вдруг в этом сером пустом пространстве запахло так, как пахло только от Лин — абрикосовыми карамельками, медовыми красками и молоком. И от всей ее маленькой фигурки шло по-прежнему мягкое золотистое сияние, как будто она была где-то еще, там, где рассветное солнце целовало ее личико, и его свет прорывался через нее в пустоту безвременья Алекса. Наверное, она спит и видит сон. И ей снится он.
— Лин! — прошептал он, едва не задохнувшись от радости, горячей и шипучей, как пузырьки Веселящего лимонада, — это правда ты!
— Ну конечно, я, — важно закивала девочка, — а если бы была не я, то как бы ты меня узнал? Я по тебе скучала. А тебя все нет и нет. А я тебя наснила, вот. Взяла твой камушек и наснила.
Алекс смотрел на нее и чувствовал, что сейчас разревется, как девчонка. Хорошо, что тут не только сердце не бьется, но и слезы не текут.
— Понимаешь, я немного заблудился. Но теперь все в порядке. Ты меня нашла, и я теперь найду выход отсюда. Я вернусь, правда-правда. Я же сплю, да?
— Ага, все спишь, и спишь, и спишь.
— А вот сегодня проснусь, точно!
— Обещаешь? — насупилась Лин, смешно надув щечки, но не выдержала и тут же заулыбалась.
— Да, обещаю, — Алекс не мог не улыбнуться в ответ, — сто тыщ раз и еще один.
Это была их клятва с Лин, придуманная буквально за день до его отъезда к Бигсли, когда он пообещал ей по возвращении нарисовать магловские машины и самолеты.
Девочка захлопала в ладоши и засмеялась. И в тот же момент начала истаивать. Она посмотрела на свои руки, в одной из которых по-прежнему был зажат какой-то предмет, и окончательно исчезла.
* * *
Проснувшись, Джинни немного полежала. Справа тихо дышал Гарри, и она, повернув голову, посмотрела на мужа. У него усталый вид. Складки у рта и две морщинки на лбу между бровей, обычно появляющиеся, когда он хмурится. Он вчера был совершенно вымотан, разрывался между работой и визитами в госпиталь, поздно вернулся из «Мунго», как и обещал, подробно рассказал о Блейзе Забини, его словах и нежданной помощи, о снятии проклятья при помощи подаренного, как оказалось, им же Ключа, поимке твари, которая едва не убила Алекса. Признался, что, как ребенок, ожидал чуда — моментального эффекта. Но увы, Алекс по-прежнему оставался взрослым, слепо смотрящим в белый потолок палаты в коконе из поддерживающих заклятий. Падма и все колдомедики клялись, что проклятье снято успешно, и процесс исцеления уже начался, но сомнения оставались. Посетителям редко позволяли остаться на ночь в отделении тяжелых проклятий, но для домовихи, которая, по сути, спасла Алекса, сделали исключение по просьбе Гарри. Та преданно дежурила в палате, помогала чем могла медсестрам и очень облегчала уход за мальчиком самим Гарри и Джинни. Именно она уже далеко за полночь принесла радостную весть, внезапно появившись посреди их спальни и заверещав пронзительным голосом:
— Господин сэр Гарри Поттер!
Разбуженный Гарри первым делом схватился за палочку и ударил каким-то аврорским заклятьем, а потом зашарил руками по прикроватному столику, ища очки. Домовиха ловко уклонилась от луча заклятья и снова закричала:
— Господин сэр Гарри Поттер, хозяин Минни снова становится маленьким! Господин сэр Гарри Поттер спас его!
После расспросов, на которые опять домовиха не могла внятно ответить, а лишь рыдала от радости и порывалась целовать руки Гарри, как «спасителю маленького хозяина Минни», Гарри послал Патронуса к Аберкромби, и тот послал своего с полным отчетом. Заметное улучшение стало очевидно в полночь, и уже к трем часам пополуночи можно было с уверенностью утверждать, что проклятье на самом деле снято, и есть довольно большой шанс на то, что Алекс полностью восстановится. «Сейчас он выглядит лет на двадцать пять, — с отчетливо звучащим торжеством докладывал колдомедик, — и с каждой минутой становится все моложе. Мышцы наконец расслабились, глаза закрыты так, как полагается человеку без сознания или спящему, дыхание ровное, пульс немного учащенный, но в пределах нормы. Магическая аура также восстанавливается с поразительной быстротой. Общее состояние оценивается как стабильно тяжелое, но улучшающееся". Когда голос Абекромби замолк, домовиха все так же радостно пища, обливаясь слезами и почти приплясывая, тоже исчезла.
Джинни едва верила своим ушам. Неужели все кончено? Неужели все тревоги позади?!
Гарри возбужденно взъерошил и без того лохматую шевелюру и предложил:
— Давай быстренько навестим его? Хочу сам удостовериться.
— Нас не пустят посреди ночи, — возразила она, но уже натягивала джинсы.
Гарри ухмыльнулся, расправляя ворот свитера.
— Не верю, что ты в это веришь.
Попросив домовиков присмотреть за детьми, они трансгрессировали в «Мунго». В коридоре перед палатой, пока дежурный аврор докладывался Гарри, а дежурный колдомедик махал руками и вызывал Аберкромби, Джинни чувствовала, как вспугнутой птицей в клетке колотится сердце. Хотелось немедленно дернуть ручку на себя и войти. И в то же время было до жути страшно — а если… если все это ошибка? Вдруг все не так, и она войдет и вновь увидит беспомощное в своей неподвижности тело, полузнакомое взрослое лицо, ничего не видящие и не закрывающиеся глаза? Увидит мальчика в теле взрослого мужчины, от которого стремительно ускользает время и утекает жизнь?
Она едва перевела дыхание, незаметно ущипнув себя за запястье. А в это время к ним уже спешил сияющий и бодрый, несмотря на ночь, Аберкромби.
— Миссис Поттер, мистер Поттер, я догадывался, что вы нагрянете! — заявил он и широко улыбнулся, — прошу вас, заходите. Состояние по-прежнему стабильное, а процесс снятия проклятья даже немного ускорился. Думаю, что наш пациент скоро вернется в свой настоящий возраст и, возможно, даже придет в себя, хотя и будет очень слаб и дезориентирован. Это просто великолепно! Никогда еще не видел таких ошеломительных результатов в снятии черномагических чар с помощью артефакта!
Молодой колдомедик продолжал трещать, как сорока, но Джинни его уже не слышала. Их с Гарри, как магнитом, притянуло к больничной койке, на которой лежал (по-настоящему лежал!) Алекс, все еще опутанный сетью поддерживающих чар, разноцветно вспыхивавших в полумраке комнаты. Уже не взрослый мужчина с нитями седины в темных волосах, а юноша, хотя все еще слишком худой и нездорово бледный. Но поза, в которой он лежал, была непринужденной и живой, глаза закрыты, ресницы чуть подрагивали. Он даже немного шевельнулся и тихо вздохнул.
И от этого звука, такого естественного и почти неслышного, у Джинни потекли слезы. Слезы напряжения и облегчения. Слезы печали и радости.
«Я знаю, как он будет выглядеть в двадцать лет и сорок, — подумала она, — и он вырастет на моих глазах. Все его горести и счастливые минуты, обиды и улыбки, достижения и награды, все это я увижу. У него все будет, все еще впереди. И я никому больше не позволю причинить ему зло. Его мать… она была бы, наверное, вне себя от ярости на тех, кто сделал это с ее сыном»
Гарри обнял за плечи, тыльной стороной ладони провел по ее мокрым щекам.
— Ты что, Джин? Не надо. Все хорошо. С Алексом все будет в порядке, а Малфуа больше на пушечный выстрел не подойдет к нему, это я обещаю.
Она прижалась к мужу, уткнулась в колючую шерсть свитера, ощутив родной запах и понемногу успокаиваясь. Аберкромби продолжал болтать что-то ободряющее, отвечая на вопросы Гарри, домовиха Минни, не замеченная вначале, улыбалась и шмыгала носом, сидя на своем стульчике в углу, дымчато-серый камень Рунного Ключа тускло мерцал на небольшом столике возле кровати. Алекс дышал. Спал. И если верить колдомедику, должен был скоро проснуться. «Все хорошо. Все хо-ро-шо!»
Они вернулись домой и заснули почти под утро. И если она более-менее выспалась, то даже по спящему Гарри было понятно, что он устал. Ей захотелось провести, как обычно, пальцем по темным бровям и стереть морщинки. «Бедный мой, милый мой…»
Он улыбнулся во сне от ее легкого нежного поцелуя, и показалось, что лицо немного расслабилось. Джинни тихо встала, стараясь не разбудить мужа, и накинула домашний халат. Сегодня к десяти часам они снова пойдут к Алексу, до этого надо переделать кучу дел.
Когда же все вернется в свою колею? Когда бедный мальчик окончательно придет в себя? Мерлин, каким же мерзавцем и подлецом надо быть, чтобы решиться на такое! Малфуа сволочь, какая же поганая, жестокая сволочь!
От непроизвольного сердитого рывка затрещал пояс халата, и Джинни усмехнулась. Гарри всегда говорит, что она порывиста, как ветер. Он прав, обдумывание шагов и сдерживание эмоций не входит в ее планы.
Скрипнула дверь за спиной. Надо сказать Добби, чтобы смазал петли. Забывает уже третий день. Она вытащила волшебную палочку из кармана халата и поднялась наверх. Первым делом — перестирать груду накопившегося белья.
Лили спала, разметав черные косы среди толстенных книг. Джинни с удивлением прочла названия разбросанных по всей кровати томов: «Как снять родовое проклятье», «Теория и практика основ колдомедицины», «Тысяча и одно целебное зелье. Рецепты, проверенные временем», «Заклятья от порчи и сглаза», «Что делать, если вас заколдовали?».
«Ох, Лили, Лили, что же ты хочешь, девочка моя? Найти в книжках, в скучных книжках, которые ты терпеть не можешь, и редко тебя за ними застанешь, то самое средство, которое не могут отыскать лучшие колдомедики Мунго? Совершить чудо, на которое ты не перестаешь надеяться? До чего же сильна твоя вера… Звездочка моя, моя непримиримая, отважная, храбрая дочка…»
Повинуясь взмаху палочки, книги аккуратной стопкой улетели на прикроватный столик, а Лили тихо вздохнула, видимо, почувствовав на лбу ее руку.
Когда Джинни, левитируя огромную корзину для белья, вошла в комнату близнецов, кто-то из мальчиков сонно забормотал, и тут же невнятным вскриком ему откликнулся брат. Она подняла одеяло Сириуса, осторожно поправила подушку под рыжей головой Джима. Ее беспокойные шумные сыновья, которые, даже став взрослыми, дожив до седых волос, останутся для нее мальчишками. Ее головной болью, радостью, вечной тревогой и счастливым удивлением. Они спят, даже во сне умудряясь выглядеть шалопаями. Они спят… О, Мерлин, а если бы это они спали тем страшным сном, в который недавно был погружен Алекс?! Если бы они смотрели в потолок его слепым выцветшим взглядом? Если бы их руки были так холодны и тверды, как руки Алекса?!
Джинни едва сдержала крик ужаса, прижав ладонь к горлу, стиснув его, точно это помогло бы от проникающих в голову страшных мыслей.
— Мам? — поднял такую же встрепанную, как у отца, голову сонный Джим. Его глаза были закрыты.
— Тихо, тихо, спите, еще рано.
Сын снова зарылся в подушку, так и не открыв глаз.
Голос дрожал, под все еще прижатой к горлу рукой отчаянно билось сердце, словно поднявшееся сюда из груди. Корзина ткнулась в дверь, и только с третьего раза удалось слевитировать ее в коридор. Она едва уговорила себя выйти вслед за ней, не поддаваться глупой безосновательной панике. Слава Мерлину и Моргане, с Джимом и Сириусом все в порядке, они просто спят. Проснутся через пару часов, и начнется их обычный день, наполненный проказами и шалостями. И с Алексом все хорошо. Надо просто повторять это себе раз за разом, чтобы изгнать память о замершем в неестественной позе теле, о повзрослевшем стремительно мальчике, едва не утонувшем в омуте черного заклятья.
Но сердце все еще трепыхалось и покалывало. Она сделала несколько шагов на ватных от пережитой панической атаки ногах по коридору к комнате Лин, но внезапно ее остановила неплотно закрытая дверь в комнату Алекса. Она толкнула ее, и в первый момент ошеломила мысль, что в кровати Алекс. Но это, конечно же, был не мальчик, находящийся сейчас за много миль в Лондоне. Корзина, парившая перед ней, мягко шлепнулась на пол. Всплеск страха, пережитый в комнате сыновей, потихоньку опустился на взбаламученное дно души, продолжая шевелить своими побледневшими щупальцами.
Здесь, в комнате Алекса, на его нерастеленной кровати спала Лин. Волосы отливали темной медью в лучах утреннего солнца, льющихся в незанавешенное окно, личико было нежным и умиротворенным. Маленькая, свернувшаяся калачиком, она казалась очень хрупкой и беззащитной. Завивались прядки на бледных висках, светился прозрачный румянец на щечках, чуть дрожали длинные ресницы. Наверное, ей снился сон.
«Что же ты там видишь, маленькая моя? Зачем пришла сюда?»
Джинни опустилась на колени перед кроватью, чувствуя, как сердце, отчаянно заколотившееся в груди, понемногу успокаивалось. Осторожно укутывая дочь пледом, она вдруг увидела что-то сжатое в ее левом кулачке, наклонилась поближе, бережно отогнула непослушные теплые пальчики. Изогнутый край серебряной оправы и капля густого солнечного света, блеснувшая в ладошке. Ах да, тот самый янтарь, который она сама подарила младшей дочери. Вернее, Лин, тогда еще трехлетняя, впилась в него взглядом, едва увидела красивый камень в шкатулке, и Джинни показалось вполне уместным отдать вещицу ей. Шкатулка принадлежала тете Мюриэль, известной в их семье своим чересчур причудливым нравом и неумеренной любовью к выдержанному Огденскому виски. После ее смерти эта шкатулка с фамильными драгоценностями, как громко именовала ее сама тетя Мюриэль, почему-то досталась именно Джинни. Вероятно, как невесело пошутила она тогда после оглашения завещания и торжественного вручения красивого ларца из резного дерева, в благодарность за то, что терпеливо выслушивала долгие ностальгические воспоминания тетушки о былых временах и ее бесчисленных поклонниках, по каким-то туманным и загадочным причинам всегда бросавших Мюриэль на полпути к свадебному алтарю. Джинни, если честно, не знала, что делать с этими «фамильными драгоценностями», которые были либо бешено дорогими, как бриллиантовая диадема ручной гоблинской работы или тяжелые сапфировые серьги, либо совсем простенькими, как нитка мелкого дешевого жемчуга, тонкий гранатовый браслет со сломанной застежкой или этот янтарь в почерневшей от времени серебряной оправе. Диадему она подарила Габриэль и ничуть об этом не пожалела, потому что белокурая красавица-полувейла смотрелась в ней просто божественно. Серьги изредка надевала сама на официальные мероприятия, на которых ей приходилось бывать с Гарри. А все остальное осталось пылиться в той же самой шкатулке.
Лин вдруг открыла глаза. Ее взгляд был ясным, не затуманенным сном.
— Мамочка, — улыбнулась она.
— Солнышко, ты почему не у себя?
Джинни присела на кровать рядом с дочерью.
— Я хотела увидеть Алекса, а тут лучше его наснить.
— О…
Джинни прикусила губу и погладила пушистые завитки.
— Солнышко, но Алекс сейчас в больнице.
— Ага, — легко согласилась девочка, разглядывая янтарь на своей ладошке.
— Мы сегодня пойдем навестить его. Ты тоже можешь пойти.
— Конечно, мамочка! Алекс сегодня проснется, он обещал!
— Да, милая, — растерянно сказала Джинни и осторожно продолжила, боясь испугать дочь, — но Алекс болеет, ты же помнишь? Он спит немного по-другому, не так, как мы, его трудно разбудить.
Лин кивнула и снова улыбнулась, не отрывая взгляда от янтаря, который странно светился, освещая ее круглое, раскрасневшееся со сна личико. Наверное, в нем как-то по-особому преломились солнечные лучи в том положении, в котором его держала Лин.
— Нет, он проснется, я знаю. И он будет очень огорчен — ведь он проспал свой день рожденья.
Да, пятнадцатое августа уже прошло, подумала Джинни. И ее уже знакомо охватила злость к Малфуа. Если бы не этот ублюдок, неделю назад они забрали бы Алекса от Бигсли и весело отпраздновали его двенадцатый день рожденья. А сейчас, хотя Аберкромби и обещал, что мальчик скоро очнется, но когда это произойдет? Может быть, сегодня, а может, через пару дней или недель.
— Солнышко, иди ко мне, — она обняла дочь, стараясь не расплакаться от нахлынувшего на смену ненависти чувства бессилия, — пожалуйста, не расстраивайся, если Алекс сегодня не проснется.
— Мамочка, ты мне не веришь?
Лин обиженно выпятила нижнюю губку и отстранилась от матери.
— Но он обещал! А Алекс всегда держит слово, я знаю. Я сказала, что соскучилась по нему, и что все его ждут, а он сказал, что чуть не потерялся, но я нашла его, и он теперь точно знает, где выход.
Джинни с изумлением слушала дочь, не зная, что ответить. Несомненно, ей приснился сон, в котором был Алекс, и она верит в реальность этого сна.
— Милая, тебе просто приснилось…
* * *
Алекс понял, что Лин проснулась там, в настоящем мире. Надо и ему просыпаться. Он медленно зажмурился, представляя, как сейчас откроет глаза и увидит не эту серую муть, а… но это неважно. Он просто откроет глаза, увидит солнечный свет. Утренний. Пусть будет утро. По щеке скользнет луч и согреет теплом. Руки будут противно вялыми, так что даже кулак сжать невозможно, но это пройдет через пару минут. Все тело будет расслабленным, мягким со сна, но так захочется вскочить на ноги.
Когда он откроет глаза, то проснется. Вот сейчас, сейчас… еще немножко… уже сквозь тонкую щелку брезжит свет… ой, как светло… да-да, он сейчас встанет… уже встает…
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен,
Я королевою буду, ты королем.
Синий как лен, дили-дили, лаванды цвет,
Я влюблена, дили-дили, и ты в ответ.
Птички поют, дили-дили, пчелки жужжат,
Беды, мой друг, дили-дили, нам не грозят,
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен,
Я влюблена, дили-дили, и ты влюблен.
Синий как лен, дили-дили, лаванды цвет,
Будешь влюблен, дили-дили, и я в ответ,
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен,
Я влюблена, дили-дили и ты влюблен.
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен,
Я королевою буду, ты королем,
Синий как лен, дили-дили, лаванды цвет,
Я влюблена, дили-дили, и ты в ответ.
(с) ЗОЛУШКА (2015) — ЛАВАНДЫ ЦВЕТ
_______________________________________________
— Интересно, он может меня услышать?
Гермиона, устраиваясь поудобнее в гнезде из подушек и одеяла, поднимает удивленный взгляд. Драко, принесший порцию ежевечернего зелья от домовихи Пэтти, передает ей стакан, а сам осторожно опускается на кровать и прижимает ухо к ее животу. Гермиона растроганно улыбается и легонько перебирает белые пряди.
— Малыш? Думаю, нет. По крайней мере, сейчас. Он ведь совсем еще маленький.
— Поверить не могу, что это происходит с нами. Только подумай, мы станем родителями! Как мы его назовем? — Драко сосредоточенно хмурится, как будто ребенка надо наречь именем непременно сейчас.
— Почему ты думаешь, что это будет он? А вдруг это она? — улыбается Гермиона.
— Нет, я уверен, что будет мальчик, сын. Ты же знаешь о легенде и проклятии?
— О каком еще проклятии? — стакан с недопитым зельем едва не выскальзывает из ее ослабевших рук, — ты мне ничего не рассказывал!
Драко успокаивающе гладит ее по локтю, целует в ладонь.
— Не волнуйся, не надо, не стоит того. Это просто глупые россказни. Даже странно, что Фиона ничего не рассказала, она ведь считает себя хранительницей фамильных легенд. Так вот, слушай. Говорят, давным-давно, Мерлин знает, в каких дремучих средних веках, род Малфоев процветал, богател и размножался. Тогда одного из Малфоев полюбила фэйри, и они даже заключили брачный союз.
— Фэйри?
— Да, их еще называли истинными эльфами или феями. Они еще встречались в те времена в доброй старой Англии. К сожалению, или, может быть, к счастью, они покинули нас. А те, кого мы сейчас называем эльфами и феями, на самом деле всего лишь мелкие магические существа или вовсе духи. Так, на чем я остановился? Да, Малфой женился на фэйри. Но представители нашего рода всегда отличались весьма неустойчивыми моральными принципами, как язвит Фиона. Он нарушил супружескую верность, и не спрашивай меня, как можно изменить фэйри, которые по красоте и чарам на голову превосходили человеческих девушек. Она умерла, родив сына, и прокляла Малфоев. Суть проклятия заключалась в том, что она обрекла род на медленное вымирание. С тех пор в роду от поколения к поколению количество детей стало уменьшаться, а у всех потомков той фэйри только светлые волосы. Уже к семнадцатому-восемнадцатому веку большой удачей считалось, если в одной семье было, к примеру, трое детей, из которых один был мальчиком. Но уже к концу девятнадцатого обычно рождался только один сын. У прадеда Эдмунда было двое детей, наверное, исключительно из-за чрезвычайной плодовитости рода Уизли, из которого была его жена. Сейчас же в Англии осталась только одна наша семья, носящая фамилию Малфой, и все наши родственные связи идут только по женским линиям, как с Малфуа, Блэками или Розье.
— Значит, в тебе течет кровь фэйри?
— Так гласит старая и неподтвержденная ничем легенда, которая передавалась из уст в уста, но нет никаких письменных доказательств того, что наша кровь так уникальна. Даже имя этой несчастной не сохранилось в генеалогических таблицах, так что я склонен считать, что все это враки. Кстати, ведь с маминой стороны, по таким же непроверенным слухам, замешаны все те же феи и вдобавок вейлы, гремучая смесь!
— Как странно… Значит, их кровь будет течь и в нашем ребенке, хотя и разбавленная моей магловской кровью.
— Даже если это и правда, за прошедшие столетия от крови фэйри осталась, может быть, капля-другая, не больше. А ты принесешь силу и свежесть в наши вымирающие гены, а то мама давно пугает тем, что все чистокровные роды слишком тесно породнились между собой, мол, еще немного, и мы начнем рождаться с двумя головами или лишним комплектом рук и ног.
— Драко!
— Не бойся, нашему сыну благодаря тебе это не грозит, и вообще он будет самым здоровым, самым красивым и самым умным ребенком на свете, ведь так, малыш?
Драко дурачится, разговаривая с ее животом, а Гермиона вздыхает:
— Мне бы твою уверенность. Главное — чтобы малыш был здоров. И… мне почему-то кажется, он будет похож на тебя.
Драко пожимает плечами и хитро усмехается.
— Ну не знаю, не знаю. Чья кровь перетянет? Моя или твоя?
Внезапно слышится дробный стук в окно. Драко открывает и впускает Зевса, сделавшего круг по комнате и усевшегося на высокую спинку стула. Он отвязывает письмо от его лапы, угощает филина совиным печеньем, и темно-серая птица, благодарно ухнув, так же бесшумно вылетает. Драко пробегает глазами несколько строк, и лицо его заметно мрачнеет.
— Что? — спрашивает Гермиона, обеспокоенная его реакцией, — что-то произошло?
Драко качает головой, кладет письмо на столик у кровати, закрывает на щеколду окно.
— От отца. Передышка закончилась.
* * *
Умирает вечер, и медленно рождается ночь, на небе одна за другой появляются звезды, выплывает луна, словно сияющий корабль в ночном море. В просторной, пышно обставленной комнате, погруженной в рассеянный, мягко-золотистый полусвет от трех больших горящих свечей в высоких напольных канделябрах, у огромного окна до пола Гермиона расчесывает волосы, неторопливо проводя щеткой по непослушным пышным прядям, и любуется затопленным лунным сиянием пейзажем.
Они пробыли с Драко вместе в Ирландии всего десять дней. Болтали с привидениями, следили за восстановлением Дравендейла, гуляли, занимались простыми ежедневными делами, разговаривали, делились своими мыслями, просто молчали вместе. Пока их было двое, но они остро ощущали третьего, который был незримо с ними и заставлял вдруг замирать в тишине и обмениваться взглядами и тихими улыбками.
А потом Лорд через Люциуса «попросил» вернуться в Малфой-Менор, якобы для того, чтобы подробно поговорить с Драко о его поездке в Европу. Они действительно имели продолжительную беседу, но все равно Гермионе трудно избавиться от мысли, что после неожиданного побега Тонкс Его доверие к Малфоям пошатнулось, и вызвал он их в Малфой-Менор, чтобы держать всех Малфоев рядом. Он словно пристально наблюдает за ними, следит за каждым шагом глазами своих шпионов, взвешивает на весах искренности их эмоции, просеивает сквозь мелкое сито мысли. Конечно, это невозможно, поскольку каким бы искусным леггилиментом Лорд ни был, до мага с врожденным даром леггилименции Ему далеко, и поэтому абсолютно незаметно считывать мысли Он не может. Тут же в замке с Ним крутится тройка из обычного круга помощников, мелких подпевал и прихлебателей — Питер Петтигрю, Бастиан Пиритс и Имельда Уилкис. Они тоже все время словно что-то вынюхивают, высматривают, неожиданно встречаются в самых разных частях замка, улыбаются неискренне, расшаркиваются подчеркнуто подобострастно. Пиритс даже попытался под каким-то надуманным предлогом забраться на Совиную башню, но был с позором изгнан Сэром Фелициусом.
Нарцисса не показывает своего недовольства, учтива и любезна, но Гермионе видно, с каким трудом она выносит этих гостей, с какой брезгливой неприязнью кривит уголки губ. Люциус делает вид, что все в порядке, но выражение его лица становится все более похожим на волчий оскал при виде Пиритса или Хвоста.
Угрюмые каменные своды Малфой-Менора, обстановка вокруг, роскошная и давящая, заставляют мысли Гермионы крутиться вокруг побега Тонкс.
Это было громом среди ясного неба. Это было через день после встречи с Гарри и Джинни. Она бродила бледной тенью по Дравендейлу, и на каждой стене словно развертывалась картинка — изумленное лицо Джинни, тяжелый взгляд Гарри, отталкивающий, угрожающий. Память подкидывала самые мелкие детали, не замеченные, но, как оказалось, скрупулезно сохраненные — другая оправа очков, подживающая ссадина над левой бровью, непривычно короткие огненные волосы, распустившаяся петелька на шарфе, пуговица на куртке, немного отличающаяся от остальных. Они снова и снова уходили от нее, отдалялись и исчезали за углом, в дали длинных коридоров, за дверями. Горечь и боль копились внутри, перекрывали грудь, и она не могла вздохнуть нормально. После обеда домовики нашли ее в библиотеке и известили о том, что в Каминном зале ждет Нарцисса. И едва она появилась там, как свекровь совершенно ровным и обыденным тоном передала приказ Лорда — немедленно явиться в Малфой-Менор для допроса по поводу бегства из замка пленницы-аврора. И вот тогда, после молнии-встречи, словно прогремел оглушающий гром среди серых, ободранных до камня стен, а мысли о Гарри и Джинни побледнели и отодвинулись.
Гермиона была поражена так, что только хватала ртом воздух, и едва сумела выдавить, что сейчас же прибудет. Немного успокоившись, она трансгрессировала к воротам Малфой-Менора и медленно пошла по подъездной аллее, стараясь взять себя в руки до конца и ничем не выдать радости, наполнившей сердце.
Тонкс сумела! Смогла скрыться от этого чудовища! Одна только эта новость стоила всех хороших новостей этого года! Она пыталась разобраться, как именно Нимфадора ускользнула, но на ум ничего не приходило. Свекровь не сообщила подробностей, а представить, что измученная пытками пленница сама сбежала из-под охраны из прекрасно защищенного чарами и сильнейшими заклятьями ненаходимого замка, не получалось. В этом побеге крылась тайна. Либо Тонкс кто-то помог, либо Лорд ведет двойную игру, скрывая для чего-то ее смерть.
Но кто помог? Один из тех, кто был в замке — Яксли, Беллатриса или Нарцисса? Это звучало абсурдно, в это невозможно поверить.
Что касается скрываемой смерти Тонкс, то Лорду незачем было это делать, и лучшим подтверждением того, что пленница действительно сбежала, было то, что Лорд хотел допросить ее.
Потом был жесточайший допрос Лорда под аккомпанемент визгливых криков Беллатрисы, что «проклятая грязнокровка устроила все это!». Гермиона держалась изо всех сил, пыталась не терять сознание, пока Лорд что-то говорил и одновременно был в ее голове. Удушающим и мертвящим был страх, что подобные манипуляции причинят вред ребенку. Она сидела в кресле перед Ним, вцепившись в ручки так, что изогнутое дерево скрипело под пальцами. Багровели узкие щели-глаза, словно гипнотизировали и отнимали воздух в груди, голова плыла кругом, тело ощущалось мягким и дряблым. И казалось, что малыш, пока еще совсем беззащитный, совсем крошечный, которого она еще даже не чувствовала, в страхе свернулся клубочком, спрятался под ее сердцем и затих, боясь себя выдать. Но защищающие ее память чары, наложенные Драко, работали, и Он ничего не сумел разузнать. Да и собственно она не знала ничего о побеге. Он откинулся назад в своем кресле, с досадой шикнул на Беллатрису и принялся любезнейшим образом извиняться за доставленное беспокойство и неудобство. Узнал ли Он о беременности, она не поняла, но с подобающей почтительностью поспешила принять извинения, уверила в том, что все в порядке, и покинула комнату с Его высочайшего позволения.
Она вышла на дрожащих ногах и тут же бросилась к свекрови, чтобы узнать все подробности. Но те были скудны до чрезвычайности. «Ей помогли домовики», — пожала плечами Нарцисса, — они во всем сознались». На расспросы свекровь так же хладнокровно отвечала, что она ничего не знает, она спала, как Беллатриса и Яксли, а о побеге узнала лишь наутро. Но Гермионе показалось, что за маской прохладного спокойствия и бесстрастности искрой промелькнул отблеск чувства, похожего на облегчение. Она вспомнила шепот Нарциссы, шелестевший сухими мертвыми листьями в тот вечер, когда поймали Люпина и его семью:
«Дочь Андромеды, моя племянница и твоя кузина, Драко… Лорд не пощадит ни Нимфадору, ни ее девочку…»
В этом шепоте и нескольких словах, не несших в себе ничего особенного, но высказавших все, были чувства, прятавшиеся в душе Нарциссы и лишь в минуту слабости вырвавшиеся наружу.
Из сестер Блэк Беллатриса была воплощением экспрессии и фанатизма, доведенного до безумия, Нарцисса — олицетворением ледяной невозмутимости и выдержки. Какой была Андромеда? Гермионе казалось неприличным и неуместным расспрашивать и проникать без спроса в душу, а сама свекровь нечасто упоминала про нее. Лишь иногда, в спокойные семейные вечера, когда не было никого лишнего, и если приходилось к слову, она вспоминала свое детство, в котором старшая сестра заменила рано умершую мать. Нарцисса не расцвечивала воспоминания всплесками чувств, не таков был ее характер, но в эти редкие минуты из серых ее глаз словно тихо улыбалась одинокая девочка, шаловливая и озорная, вдумчивая и серьезная, боящаяся толпы и изо всех сил цепляющаяся за тепло семейного очага, который старшая сестра сумела сохранить после смерти матери.
Гермионе почему-то казалось, что если бы Андромеда Блэк была жива, ни Нарцисса, ни Беллатриса не были бы такими. Одна была бы более спокойной и сдержанной и может быть не творила все те мерзости, которыми славилась даже среди самых жестоких Пожирателей-мужчин. Другая не держала бы все в себе и позволила кому-нибудь хоть немного помочь, поддержать, и не вскидывала голову в привычном вежливо-отстраненном «Благодарю, но вам совершенно не о чем беспокоиться». Кто знает? Ведь сейчас о том, какими были отношения сестер, можно было судить лишь по тому, что Нарцисса в замке мужа обустроила Апартаменты Андромеды, привезла из Блэк-Холла ее вещи и изредка, в минуты сильного душевного напряжения (как казалось Гермионе), уходила туда и просила не беспокоить ее, словно среди платьев, книг, рисунков сестры находила покой. Беллатриса же никогда даже вскользь или косвенно не упоминала о сестре (впрочем, единственной темой ее разговоров был Лорд), и единственный совместный их портрет, на котором они были изображены еще девочками, безжалостно сожгла, как рассказал Гермионе Драко.
Представить, что Нарцисса помогла дочери Андромеды сбежать, было непросто, но это по размышлении не казалось чем-то совершенно невозможным. Нарцисса просто могла закрыть глаза и не обратить внимания на странные тени и звуки. Не увидеть, как открывались двери, не услышать крадущихся шагов и шепота заклятий. Она предпочла этого не заметить. Следовательно, для нее этого не было. И Гермиона отступилась от свекрови, признав за ней право хранить отрешенное молчание.
Гермиона закручивает длинные пушистые пряди в низкий узел и закалывает шпильками. Потом садится за столик у окна, на котором стоит колдо-фотография — их с Драко свадебная. Они в Дравендейле у родового алтаря. В лицо светит солнце, и они щурятся, ее фату треплет легкий бриз, из прически выбились непослушные локоны, и Драко то и дело наклоняется к ней с широкой улыбкой. Она помнит этот день в мельчайших подробностях. Каким синим и ласковым было море, выплетавшее белые кружева пены далеко внизу у подножия скалы, как празднично голубело небо, отражаясь в высоких окнах Дравендейла, и серебристо мерцали привидения, выстроившиеся с другой стороны алтаря. Церемония проводилась ранним утром, и восходящее солнце и заходящая луна словно были ее свидетелями и участниками. Каждый раз от этого воспоминания ее словно окутывает солнечным сиянием, на губах ощущается солоноватый вкус их первого свадебного поцелуя, и ее рука надежно спрятана в руке Драко.
Рамка двойная, зачарованная, она сама зачаровывала ее. Если три раза постучать волшебной палочкой по левому верхнему углу и коснуться серебряного завитка, то на обороте появится другая колдо-фотография. На ней она и два ее лучших друга стоят на лужайке перед домом старших Уизли. Рон с удивленным и напуганным видом держит на руках малыша Артура, который собирается зареветь. Гарри приобнимает за плечи ее и оживленно что-то говорит в сторону Джинни, от которой в объектив попала лишь прядь рыжих волос, когда она откидывала их с плеч. А она сама не может сдержать улыбку, глядя на Фреда, который снимает их и шутит в своем обычном стиле. Где-то в стороне хохочут Билл, Чарли и мистер Уизли, Флер и миссис Уизли идут из «Норы», а Джордж левитирует за ними огромный поднос с закусками. Это крестины Арти, она в первый раз стала крестной и была невероятно горда и счастлива. Этот день в памяти остается весенне-зеленым, пахнет медовыми и лимонными пирогами миссис Уизли и несет в себе мягкий сердечный уют их семьи и дома, в котором ее когда-то принимали как родную. Это два счастливых дня в темные дни, такие редкие и оттого бесценные, и она не могла удержаться, чтобы не соединить их в одной рамке.
Вдруг распахивается тяжелая дверь, и входит Драко. Во всех янтарных подсвечниках и шандалах ярко вспыхивают свечи.
— Гермиона, ты здесь? — он расстегивает верхние пуговицы на рубашке, словно ему душно, — я думал, ты в нашей спальне.
Она поднимается ему навстречу.
— Зашла за кое-какими вещами и задержалась. Ужин закончился?
Драко почти падает в кресло и устало потирает виски.
— Да. Лорд спрашивал про тебя, но удовлетворился объяснением мигренью и передал пожелания скорейшего выздоровления. Отцу окончательно надоели эти шавки, и воздух буквально трещал от его злости и сдерживаемых Невербальных. И только чудом обошлось без «Авады», мама едва уняла его. Честно говоря, мне тоже потряхивает от этой Имельды. По ней плачет психиатрическое отделение «Мунго».
Гермиона аккуратными и точными движениями массирует его плечи, снимая напряжение, и он облегченно прикрывает глаза.
— Что она сделала?
— Не поверишь, флиртовала и кокетничала со мной, как восемнадцатилетняя девчонка, — презрительно фыркает Драко, — я было подумал, что третий бокал вина был лишним, и мне чудится, что эта дамочка как-то чересчур игриво улыбается и сально подмигивает. Но как оказалось, не почудилось.
— Мне уже начать ревновать? — в ее голосе мерцает смех.
— Салазар Великий, конечно, нет! — его даже передергивает, и руки Гермионы сильнее сжимают вновь напрягшиеся мышцы, — что-то в ней есть такое… непонятное и неприятное, нечеловеческое. Она внушает мне чувство, словно находишься в одной комнате с какой-то огромной говорящей и разумной птицей.
Гермиона молчит несколько минут, продолжая разминать его плечи, и он совершенно размякает и расслабляется.
— Будь предельно осторожен с ней, Драко, — наконец задумчиво говорит она, — Имельда Уилкис — не то, чем кажется, я в этом уверена.
— То есть? — он поднимает голову, чтобы взглянуть в ее лицо, — что тебя навело на эти мысли?
— Когда Лорд приблизил ее к Себе?
Драко потирает лоб, стараясь припомнить.
— Не помню точно. Ее брат Инглберт Уилкис был убит аврорами в 1980 году, если не ошибаюсь. Между ними очень большая разница, она моложе его почти на двадцать лет. Так что тогда она не могла присоединиться к Лорду. Вероятно, она примкнула к Нему не так давно, в девяностых. Когда ты попала в Малфой-Менор, я уверен, что Имельда уже была Пожирательницей. Правда, тогда она побаивалась тетушки Беллы и старалась не попадаться лишний раз ей на глаза. Всюду таскаться за Лордом она стала только в последние год-два, и Беллатриса вроде не устраивает истерик по этому поводу, что, кстати, странно.
— Значит, она изначально чем-то заинтересовала Его, но особо выделять ее Он начал не так давно… — Гермиона напряженно размышляет, — в связи с чем? У нее нет больших талантов, она не так уж искусна в чародействе, она не из богатой семьи, и она не отличается тем, что Он ценит в Беллатрисе и Алекто. Но она чувствует Его силу за собой, понимаешь? Она чем-то ценна для Лорда и знает это. Она слишком уверена в себе, значит, есть какие-то основания.
— Она просто стелется перед ним, лебезит и выполняет малейшие желания, — отмахивается Драко, — по крайней мере, так мне кажется. Но в одном ты права, она чересчур самоуверенна с недавних пор и полагает, что покровительство Лорда открывает перед ней абсолютно все двери. Может быть, она владеет какими-нибудь редкими родовыми чарами?
— Не знаю. Имельда редко заглядывает на дамские благотворительные аукционы и пятичасовые чаепития, даже Франческе не о чем посплетничать про нее, а уж это о многом говорит. Понимаешь, Драко, она вроде бы у всех на виду, но никто про нее почти ничего не знает. Это немного настораживает.
Гермиона обходит кресло, устраивается у него на коленях, согревая теплом.
— Прошу тебя, будь осмотрителен с ней.
— Хорошо, — обещает он, не удержавшись от того, чтобы не погладить по животу (скоро это, наверное, станет привычкой), — буду очень осторожен.
Наутро Гермиона спускается к завтраку, внутренне холодея и подбираясь от необходимости подвергаться тяжкой милости Темного Лорда. Драко греет в ладонях ее ледяные пальцы и тихо спрашивает:
— Как ты себя чувствуешь?
— Не очень хорошо, — вздыхает Гермиона, — немного кружится голова и снова тошнит, даже несмотря на зелье Пэтти.
Драко подхватывает жену на руки и спускается по длинной винтовой лестнице.
— Сумасшедший! — шепчет она, щекоча теплым дыханием ухо, — что подумают твои родители и Лорд?
— Что мы с тобой парочка сумасшедших, безумно влюбленных друг в друга.
— Твоего отца хватит удар.
— Зато мама будет рада, ты же знаешь. Она всегда боялась, что я женюсь на какой-нибудь холодной бессердечной дуре, которой будут нужны только деньги, и которая растопчет мою ранимую трепетную душу.
Гермиона невольно хихикает, обнимая мужа за шею и утыкаясь носом ему в плечо. Когда лестница заканчивается, Драко нехотя осторожно ставит ее на пол. Гермиона поднимает подбородок и выпрямляет спину как можно ровнее, опирается на руку мужа, и они входят в Золотую столовую, в которой всегда завтракает семья, когда Темный Лорд изволит останавливаться в замке. Во главе стола уже восседает Он, по правую и левую руку Люциус и Нарцисса, слева Петтигрю, Уилкис и Пиритс. Драко учтиво склоняет голову.
— Прошу извинить за опоздание.
— Ничего, мой мальчик. С такой женой можно опаздывать и не извиняться, — Темный Лорд с усмешкой на тонких губах не сводит глаз от Гермионы, на бледных щеках которой вспыхивают пятна румянца от сомнительного комплимента.
— Как ваша мигрень, дорогая Гермиона? Жаль, что из-за недомогания вы не смогли украсить своим присутствием наш скромный ужин.
— Уже лучше, благодарю. Простите, Милорд, вчера я действительно плохо себя чувствовала.
Нарцисса бросает испытующий взгляд на осунувшееся лицо невестки с заметными темными кругами под глазами.
— Что ж, вижу, вам до сих пор нездоровится, поэтому не буду настаивать, чтобы вы уделили мне немного внимания. Люциус, Нарцисса, премного благодарен за гостеприимство, — Лорд поднимается, и тут же за ним вскакивает его свита.
Гермиона и Драко едва заметно переводят дух. Он сегодня в хорошем настроении, раз ограничился только одним вопросом. Едва усевшись, они тоже встают, но Лорд картинно машет на них рукой.
— Нет-нет, прошу, завтракайте. Не обращайте на нас внимания.
— Малфой-Менор всегда к Вашим услугам, это большая честь для нас, мой Лорд, — Люциус с Нарциссой почтительно провожают Волдеморта в холл.
— Я знаю, друг мой, знаю. На этот раз мое пребывание в Малфой-Меноре было слегка омрачено этим инцидентом, но надеюсь, что в дальнейшем подобного не произойдет, — Лорд пристально смотрит на Люциуса, и тот опускает взгляд, — если вы понадобитесь, я пришлю Хвоста.
— Конечно, мой Лорд.
Имельда что-то говорит Нарциссе, обшаривая глазами просторный холл, Пиритс суетливо расшаркивается перед Люциусом, Петтигрю скалит зубы в крысиной ухмылке. И наконец гости исчезают в зеленом пламени.
Нарцисса подходит к Люциусу и трогает его за рукав камзола, снимая несуществующую соринку.
— Когда Он будет у нас в следующий раз?
— Он не сказал. Ты же знаешь, Господин волен появляться в замке, когда Ему вздумается.
— Да, конечно, — женщина опускает глаза, — но он бывает у нас слишком… часто, и в Малфой-Меноре толпится слишком много народу. Это утомляет.
Люциус молча ловит ее руку, нежно поглаживает и целует, словно извиняясь за неудобства. За эти годы правления Лорда Волдеморта Малфой-Менор стал Его почти основным неофициальным местопребыванием. Все знают, что кроме Министерства Магии Его можно найти либо в Малфой-Меноре, либо в Лейстрендж-Парке, но очень редко в официальной резиденции в Лондоне. Что может поделать Люциус? Абсолютно ничего. Нарцисса, конечно же, это знает, но он не может осуждать ее за усталость и нежелание принимать в замке всю свиту Лорда, которая часто ведет себя совершенно нахально, своевольно и даже разнузданно. Это и неудивительно, поскольку многие из Его нынешних приспешников не принадлежат к высшей аристократии либо к приличным чистокровным семьям.
Когда они возвращаются в Золотую столовую, он сразу замечает напряженные лица молодых.
— Мы… нам нужно кое-что вам сказать, — быстро говорит Драко и переглядывается с женой.
Лицо Нарциссы освещается таинственной улыбкой, но она молча садится на свое место и непринужденно делает глоток уже остывшего чая. Сам Люциус только приподнимает брови и берет с отдельного столика еще не просмотренный утренний «Пророк», на первой полосе которого Пожиратели Смерти опять конвоируют каких-то отчаянно вопящих недомагов.
— Отец, мама, — Драко прочищает горло, делает неосторожное движение и нечаянно задевает локтем пустую тарелку для тостов, и та падает на каменный пол, разлетаясь мириадами молочно-белых осколков. Драко вытаскивает палочку, но Нарцисса его останавливает.
— Нет, милый, это не веджвудский фарфор, а всего лишь мейсенский, — со смехом говорит она, — пусть будет на счастье.
Появляются домовики и мельтешат под столом, собирая осколки.
— Так что ты хотел сказать? Опять проблемы с призраками Дравендейла? — Люциус уже погружается в новости, — ради Салазара, не порти настроение с утра. Я недавно просматривал штрафные квитанции и сделал вывод, что Комитет по делам загробного существования должен на нас молиться, потому как мы основные его спонсоры.
— У нас будет ребенок.
Голос жены Драко чист и звонок, и слова рассыпаются хрустальными шариками по стеклу. Люциус заторможенно поднимает глаза от газетного листа. Что она сказала? Что? Она может повторить?
— У вас будет внук! — словно услышав его, подтверждает Драко.
— Поздравляю! Я очень рада! — голос Нарциссы звучит прекрасной мелодией, перебором золотых солнечных струн под мягкой лаской ветра.
Люциус так же медленно поворачивает голову к жене. Она даже не удивлена? Она знала?
В голове сумбур, мысли то скачут, то тягуче переливаются. Надо что-то сказать. Вот и Нарцисса смотрит с упреком.
— Мы рады. Да. Это… неожиданно, слегка неожиданно, — он переводит взгляд на сына и его жену.
Напряжение на их лицах сменилось улыбками. Широкой и радостной — у него, спокойной и светлой — у нее. И он видит, что их руки сплетены. Драко держит ее так цепко и крепко, что, наверное, у нее на пальцах останутся белые следы. Он видит, что Драко счастлив, что сын хочет, чтобы и он был счастлив, почувствовал хоть толику его радости. Он пытается так же улыбнуться в ответ. Видимо, получается, потому что улыбка Драко становится еще шире.
— Для меня это тоже стало сюрпризом, папа, — смеется сын, — но когда-нибудь это должно было случиться, правда?
— Я ждала того дня, когда по нашему замку снова будут топотать маленькие ножки, — доносится голос Нарциссы, — помнится, Драко куда только не забирался! Я искала его иногда часами и потом обнаруживала спящим в каком-нибудь шкафу среди пыльных мантий прошлого века или на чердаке среди кучи не менее грязных вещей. Хорошо, что боггарты у нас не заводились. А Сэр Фелициус ловил его, трехлетнего, даже на своей башне. У меня чуть сердце не остановилось тогда!
Они смеются, припоминая еще какие-то забавные подробности из детства Драко, а Люциус молчит, погруженный в себя и старающийся понять — что внутри него всколыхнула эта весть?
Его внук не будет чистокровным колдуном. Да, он будет рожден от матери-волшебницы, но его кровь уже не будет чистой.
Драко прав, рано или поздно это должно было произойти. Они женаты почти четыре года, у них должны были появиться дети. Когда-нибудь невестка объявила бы о своем положении. И что теперь?
Люциус невольно сминает газету, страницу с колдо-фотографией, на которой кричат и бьются в руках Пожирателей имевшие несчастье родиться в магловских семьях. Эта же участь грозила бы его маглорожденной невестке, если бы не милость Темного Лорда, не Его воля, повернувшая судьбу так, что когда-то в Малфой-Меноре появилась и осталась Гермиона Грейнджер.
Люциус никогда не позволял себе задуматься над тем, как и почему его сын, воспитанный им же самим в традициях чистокровных семей, решился жениться на этой грязнокровной девчонке. Ему было достаточно просто принять за основу понимание того, что Драко действительно испытывает сильные чувства к ней, а она к нему, пусть вначале это казалось шокирующим, неприемлемым и подрывающим все его устои. А Нарцисса на удивление сердечно приняла невестку. Она сейчас действительно рада и счастлива. А он? Что все-таки чувствует он, осмысливая тот факт, что в жилах его внука, будущего наследника древнего и знатного рода Малфой, будет течь нечистая магловская кровь его матери?
* * *
— Гермиона, что ты делаешь? Ради Мерлина и Морганы, оставь эту софу в покое! — Драко поспешно сам толкает несчастную софу, ножки которой скрежещут по полу, а потом, спохватившись, левитирует ее к стене.
— Хочу освободить эркер и поставить здесь кресло-качалку, — отмахивается Гермиона, взмахивает палочкой, и к софе присоединяются стулья и небольшой комод, — и вообще здесь надо сделать ремонт. Займусь завтра же.
— Но…
— Пожалуйста, не мешай, ладно? Я хочу удобную и уютную детскую для малыша. А это самая солнечная комната, и этот эркер мне ужасно нравится. Ох... — она зажимает рот руками и опрометью выбегает из комнаты.
Драко хмыкает и потирает затылок, взмахами палочки освобождает еще один угол, слевитировав кресло поближе к дверям. То ли капризы беременных, то ли его рациональная и предусмотрительная жена все рассчитала и решила, что необходимо заняться детской именно сейчас, поскольку потом будет совершенно некогда. Ее токсикоз усилился, утрами она представляет собой жалкое зрелище, более-менее оживая только к вечеру. В перерывах между пробежками в уборную она лежит без сил, но при этом все равно пытается что-то делать. Приготовление обедов и ужинов теперь полностью на ее домовихе, поскольку один только запах готовящейся еды заставляет Гермиону бледнеть и выбегать из кухни. Их домашний целитель доктор Дервент, выслушав и тщательно осмотрев ее, заверил, что беременность протекает в пределах нормы, однако следует поберечься и не напрягать себя слишком сложными, отнимающими много сил заклятьями и чарами.
Гермиона возвращается со страдающим выражением на лице и садится в кресло.
— Никогда не думала, что это так выматывающе, — признается она, прикрывая глаза, — мама говорила, что у нее не было никакой тошноты, и она до самых родов порхала, как птичка. Я на птичку совсем не тяну, скорее на грамамонта.
Драко смеется и осторожно зачаровывает софу и стулья так, чтобы они сами вышли из комнаты. Софа скрипит, кое-как протискиваясь в дверной проем, стулья нетерпеливо топочут ножками вслед за ней.
— Брось, ты совсем не похожа на грамамонта. Если честно, то сейчас на него похожа Пэнси.
— Все еще впереди, — зловещим голосом произносит Гермиона и, не выдержав, смеется вместе с ним.
Она встает и накладывает то же заклятье на комод и кресло, которое, переваливаясь, как утка, выплывает из комнаты. Нет, до грамамонта ей далеко. Сейчас по ней и не скажешь, что она беременна — та же стройная гибкая фигура, быстрые движения. Можно угадать разве что по лицу, бледному, осунувшемуся, с кругами под глазами, но и это можно списать на банальную усталость и недосып.
— Пэнси и вправду стала такой… круглой.
— Не то слово, — фыркает Драко, — я вчера поболтал с ней у МакНейров, пыхтит и клянется, что еще немного и ее можно будет просто закатывать в двери.
— Ох, представляю себя через несколько месяцев…
Драко снова смеется, оглядывая пустую комнату. Она на самом деле лучшая в их маленьком доме. Рядом с их угловой спальней, все окна выходят на юго-восток, и солнце заливает ее янтарно-медовым светом, выкладывает разноцветную мозаику эркерного стекла на полу. Малышу здесь будет хорошо.
Но есть одно «но». Они пока еще не обговаривали, что будет, когда родится ребенок. Родители могут настоять на том, чтобы они вернулись в Малфой-Менор и растили наследника в родовом замке. Об этом же может «попросить» Лорд. И если родителям еще можно мягко отказать, объяснить, почему Драко совсем не хочется, чтобы его сын с детства рос под багровым взглядом Темного Лорда, то Лорду отказать невозможно. И он еще помнит тот далекий разговор, когда на Совиной башне они с Гермионой говорили как раз об этих днях, о том, что они будут делать, когда в их жизни появится третий.
— Как там Джеффри? — прерывает его невеселые мысли Гермиона.
— Держится, но выглядит потерянным и не спускает с рук ребенка, несмотря на все насмешки отца.
Гермиона открывает окно, и порыв свежего морского ветра взъерошивает ее и без того пышные кудри.
— Позавчера у Блишвиков говорили о том, что Уолден МакНейр подыскивает Джеффри новую жену. Еще месяца не прошло после смерти Вивьен, даже срок траура не выдержан!
Драко морщится и подходит к Гермионе, обхватывает ее в кольцо рук, кладет подбородок на плечо.
— Я уверен, что Джеффри не согласится на новый брак. Все считают его тюфяком и рохлей, но у него есть характер.
Гермиона вздыхает и поглаживает его ладони, нежно обнимающие ее живот.
— Знаешь, я тут думала… А почему Джеффри не стал Пожирателем Смерти? Вы все… повторили… стали Пожирателями так же, как и ваши отцы, а он…
— Наверное, потому что МакНейры не особо богаты и родовиты, они не представляют собой ничего особенного, — в голосе Драко звучит горечь, — зачем Лорду ничего не умеющий, бедный, не амбициозный, серый, как мышь, Джеффри, когда есть много других — из богатых семей, у которых много золота, серебра и связей, более знатных и древних родов, обладающих старинными артефактами, ценными книгами и свитками, владеющих тайными чарами? Все на самом деле просто.
— А Розье? — непонимающе спрашивает Гермиона, — они обладают всем тем, что ты перечислил, но, тем не менее, Кларенс не Пожиратель.
— Отец с матерью откупили его. Говорят, они опустошили свой сейф в Грин-Готтсе и преподнесли Лорду все ценные артефакты, амулеты, талисманы, книги и прочее, все, что их предки накапливали веками и передавали из поколения в поколение. Блейза так же откупила Фетида, но как — не знаю. Правда, ходили очень… двусмысленные слухи, она ведь была знаменитой красавицей.
— Помню, — тихо и задумчиво отвечает Гермиона, — она была чарующе прекрасна, и совсем не верилось, что она Пожирательница Смерти. Драко, я никогда не задумывалась над тем, как становились Пожирателями наши ровесники. Я просто полагала, что они сами хотели этого.
Драко безрадостно усмехается.
— Да, кто-то захотел сам. Но кого-то заставили, а кто-то был вынужден. Я точно знаю, что Одес Эйвери и Дилберт Деррик не рвались в наши ряды. И таких не так уж мало.
Гермиона только качает головой, теснее прижимаясь к нему. Глядя в туманную даль слияния неба и моря, помолчав немного, она тихо говорит:
— Драко, я хочу навестить родителей. Мне надо сказать им. Они имеют право знать.
— Это опасно, — не раздумывая, отвечает он, — сейчас всюду шпионы Лорда.
— Неужели ты думаешь, что я подвергну опасности ребенка или родителей? Я смогу оторваться от шпионов, поверь мне.
Она поворачивается к нему, испытующе смотрит прямо в глаза, и он со сжавшей сердце жалостью отмечает усталый вид, тонкую морщинку между бровей. Приподняв ее подбородок, он нежно целует сухие губы, дрогнувшие и раскрывшиеся навстречу.
— Прости, пожалуйста. Я верю, безусловно верю самой умной ученице факультета Гриффиндор за последние сто лет. Но мне тревожно.
— Я понимаю, — она вздыхает и снова прижимается к его груди, обнимает, — но я так давно не видела их. Сама посылала весточку еще в конце прошлого года. Они беспокоятся за меня. И сейчас… так хочется поделиться с мамой…
Поразмыслив немного, он предлагает:
— На этой неделе мне нужно в Лондон по одному делу с конторой Гринграсса. Отправимся вместе, сделаем вид, что прогуливаемся по магазинам. Ты встретишься с родителями, а я прикрою тебя.
— Хорошо! — в карих глазах вспыхивает яркая и чистая радость, — мистер Малфой, я так люблю вас, вы просто не представляете!
— Что ж, миссис Малфой, а не доказать ли вам свою любовь на деле вот прямо сейчас?
Звонкий смех искрится в воздухе, пронизывает дом, вырывается наружу, и старые яблони одобрительно покачивают ветвями и перешептываются со стройными кленами. Живоглот, уставший ждать хозяйку на заднем крыльце, презрительно чихает, пушит хвост и вальяжно уходит в небольшую рощицу.
* * *
Яркое апрельское солнце льет поток золота в высокое окно, расчерчивает ровными светлыми квадратами столешницу полированного черного дерева, плавится медом в чашке горячего чая, приготовленного заботливыми руками Нарциссы. Люциус осторожно берет чашку, делает глоток, наслаждаясь терпким насыщенным вкусом ароматного напитка.
Нарцисса, чай, Кабинет — вот три неизменных составляющих его утра уже много лет. Этот час, с восьми до девяти, всегда принадлежал только им. Чтобы ни случилось накануне, и чтобы ни происходило сегодня, но едва часы отбивали восемь утра, он был в Кабинете за своим столом, ждал, когда осторожно приоткроется створка двери, и покажется Нарцисса с маленьким серебряным подносом, на котором стоят два чайных прибора. Она улыбалась одними глазами, аккуратно ставила поднос на стол и протягивала ему чай. Сама садилась напротив в кресло, которое он всегда пододвигал для нее. Менялись чайные пары, платья Нарциссы, обивка мебели, времена года и погода за окном, но она, он сам и тонкая тишина чаепития всегда оставались неизменны.
После чая эта тишина обычно нарушалась. Они разговаривали об обыденных делах, планах, событиях. Спорили или соглашались друг с другом, не уступали или быстро приходили к единому мнению. Он знал, что любая его высказанная мысль тотчас же будет обдумана Нарциссой, принята или же, наоборот, раскритикована. Никогда не было равнодушия или невнимания с ее стороны, любую его заботу, которой он делился с ней, она принимала так, как будто та была и ее. Но и соглашалась с тем, что существуют только его дела, также как и он предоставлял ей право не вмешивать его в свои и только свои хлопоты.
Иногда они почти не разговаривали. Он просматривал счета, бухгалтерские книги, отчеты управляющих. Она отвечала на письма, делала свои хозяйственные записи, пересев за секретер в углу. Им было достаточно находиться в одной комнате, чувствовать присутствие друг друга, делить утро друг с другом.
Вот и сейчас Нарцисса, уже допив свой чай, сидит в кресле с небольшим свитком в руках, судя по всему, письмом. Солнце освещает ее, играет бликами на волосах, просто уложенных косой вокруг головы, насыщает цветом лазури скромное домашнее платье, отчего ее серые глаза тоже приобретают оттенок синего. Ее ресницы чуть подрагивают от яркого света, на лбу небольшая морщинка меж чуть нахмуренных бровей.
— От Лютеции, — со вздохом произносит она, — у Юбера снова неприятности. Она опять просит некоторую сумму, чтобы расплатиться с его кредиторами.
— Да, Роже писал мне и Драко, — он тоже морщится при мысли от французских кузенов, вечно просящих деньги и полагающих, что богатые английские родичи должны взять их на полное содержание. Куда делось состояние Азалинды, которое она сама основательно приумножила выгодными вложениями и покупкой недвижимости? Ведь прошло всего немногим менее четырех лет с ее смерти. При всем желании и усердии невозможно потратить миллионы галлеонов за такой короткий срок.
— Что сказал Драко?
— А ты как думаешь? — Люциус усмехается.
— Отказал, разумеется, — снова вздыхает Нарцисса, — потому Лютеция пишет мне и употребляет в письме столько милых комплиментов.
Люциус пожимает плечами.
— Они напоминают мне присосавшихся пиявок. Этому надо положить конец. Если поощрять их и дальше, то Юбер окажется полностью на шее Драко и будет не просить, а требовать обеспечивать его семью.
Нарцисса берет следующее письмо с подноса для корреспонденции.
— О, и второе письмо от нее. Видимо, первая сова заплутала и принесла позже… — она разворачивает свиток, пробегает глазами по строчкам и невольно восклицает, — Мерлин мой, какой ужас!
— Что?
— Юбера едва не посадили в долговую яму, и он бежал, теперь она даже не знает где он и что с ним! А к ним в поместье ворвались кредиторы и коллекторы, перевернули все верх дном в поисках Юбера и денег. Она пишет, что Роже очень плох, а у нее на руках невестка с маленькой внучкой. Умоляет немедленно прислать денег либо приехать самим и спасти честь Малфоев, иначе родовое поместье будет отобрано.
Люциус кривит губы в презрительной гримасе.
— Раздели все написанное этой женщиной на сотню и получишь всего лишь в десять раз преувеличенную картину.
— Мне кажется, она пишет правду, — Нарцисса хмурится, перечитывая письмо, — это послание очень отличается от предыдущего. Люциус, надо помочь им. Если все обстоит действительно так, то ведь жена и дочь Юбера ни в чем не виноваты.
— Милая, я более чем уверен, что мой кузен успешно приканчивает последние бутылки в фамильном винном погребе, Лютеции просто не хватило некоей суммы на очередные мантии, а так называемый племянник сейчас кутит в каком-нибудь игорном доме в Монте-Карло, даже не вспоминая о жене и дочери. Все как обычно. Посчитай, сколько раз до этого дня они плакались и клянчили денег? Только с начала этого года уже было около пяти писем. Нет, я не пошлю им ни галлеона, ни сикля, ни кната, Драко тем более.
Нарцисса качает головой и непреклонно поджимает губы.
— Я отошлю им из своих. Мне кажется, на этот раз Лютеции действительно нужна помощь.
Нарцисса поднимается и идет к секретеру. Люциус хмыкает и допивает чай. Малфуа — не Малфой, так всегда говорил отец. Сестру Абраксас любил, уважал и считался с ее мнением, но брак ее в открытую называл мезальянсом и отзывался с презрением о семье ее мужа. Зная Азалинду, действительно, было трудно понять этот выбор. С ее происхождением, умом, красотой и приданым она могла выбрать любого мага в Великобритании и Ирландии. Однако предпочла пусть родовитого и чистокровного, но нищего и бесхарактерного французишку, заставила его принять свою фамилию, переиначенную на французский лад, и поспешила переехать к мужу в Нант. Люциус подозревал, что тут была замешана какая-то история любовного толка, но отец и тетушка никогда даже словом не проговаривались об этом. Она была главой семьи, а не муж, но к сожалению, ее сын и внук не удались, не взяв ничего от ее железного характера и стальной воли. Роже так же вял и слабодушен, как и его отец, Юбер же, видимо, пошел в родню своей матери, славившейся среди французской чистокровной знати непревзойденным умением просаживать грандиозные суммы на скачках, за карточным столом и в кутежах.
Негоже все-таки взваливать их на Нарциссу, надо попозже выяснить, как на самом деле обстоят дела у никчемного кузена и его паршивца-сына.
Нарцисса, склонившись над письмом, рассеянно покусывает кончик пера. Люциус невольно улыбается, наблюдая за ней. Эта ее привычка, которую с давних школьных лет он подметил еще у маленькой Нарциссы Блэк, выполнявшей домашние задания в слизеринской Гостиной, так и осталась у взрослой, аккуратной во всем Нарциссы Малфой.
Солнце пробралось уже в дальний угол и снова вплетает золотые нити в серебристые косы, ластится к тонкой ладони. Люциус не может оторваться, наглядеться на жену. Наверное, вот одна из причин, почему он так любит этот утренний час. Потому что в этот час можно просто смотреть на Нарциссу, милую, уютную, теплую, любоваться ею, не принадлежащей в этот момент никому, кроме него.
Много лет тому назад Абраксас Малфой был в жестокой вражде с Сигнусом Блэком, и Люциус даже помыслить не мог, что когда-то станет мужем Нарциссы Блэк. Однажды отец прямо завел разговор о женитьбе. Назвал имена девушек, потенциальных невест, и все они соответствовали его разборчивому вкусу и высочайшим требованиям. С некоторыми из них Люциус учился в Хогвартсе и неплохо знал. В этом списке не было сестер Блэк, впрочем, Нарцисса тогда была совсем еще юна.
«Обрати внимание на дочь Магнуса Ривенволда Хильду, — рокотал отец своим густым баритоном, — не на старшую, как там бишь ее? Та хороша, но пустовата, а в Хильде есть порода. Также упомяну Сильвану Джагсон, Луизу Розье и Антею Фоули. Все они происходят из семей с безупречным происхождением и крепким финансовым положением, а с их отцами я имею весьма прочные связи. Кроме того, эти девицы воспитаны как настоящие леди, на этом особо настаивает твоя матушка. На мой взгляд, наилучшей партией, кроме Ривенволдов, была бы Фетида Урхарт, но тут мы опоздали, она сговорена. Так что, хорошо подумай, сын, и сделай правильный выбор».
Люциус отмалчивался под личиной почтительного внимания. С Хильдой и Сильваной они были ровесники и учились на одном курсе. Хильда действительно была настоящей леди, в ее жилах текла благородная кровь. Изысканная, утонченная, с безукоризненными манерами, она внушала легкое благоговение. Сильвана, также прекрасно воспитанная, гордая и в отличие от блеклой, словно нарисованной полупрозрачными акварельными красками, Хильды — златоволосая, зеленоглазая, нежная и свежая, как утренний цветок. Луиза Розье была на год старше, отличалась остроумием и легкостью в общении. Антея Фоули была на три года младше, миловидная, с живым и веселым нравом, звонким смехом. Они все были хороши, эти девушки из самых знатных и чистокровных семейств. Только никто из них не был ему нужен, кроме молчаливой среброкосой девочки с бездонно-серыми глазами, которая еще не окончила Хогвартс, и при упоминании фамилии которой отец приходил в бешенство.
Люцуиус тогда не знал, что ждет его в будущем, совершенно не представлял, что делать, если отец все-таки будет настаивать на женитьбе в ближайшем времени. Он чувствовал себя загнанным в лабиринт, у которого огромное количество ходов, но нет выхода. Что, если бы тогда отец действительно поставил бы его перед необходимостью брака на одной из этих девушек? Он бы женился? А Нарцисса, окончив Хогвартс, вышла бы за Дориана Делэйни и сейчас жила где-то в Европе? Какой бы стала его жизнь без нее? Каким бы он был без нее? Был бы тем же самым Люциусом?
Наверное, нет. Она начинает его день, задает ему ритм и вкус. Она творит его ночь, давая силы и возможности. Нарцисса всегда стоит за его плечом, ободряет и поддерживает, и во многом мерило его дел. Она создает его мир таким, какой он есть. Вся его жизнь пошла бы по другому пути, во тьму и лед, если бы не она. У его судьбы глаза Нарциссы.
Вот она сидит, сосредоточенная, опять прикусившая кончик пера, постукивает тонкими пальцами по стопке пергамента. На щеку упала прядка, непокорно выбившаяся из-под шпильки. И ему так хочется убрать прядку за ушко, шепнуть в него пару словечек, от которых оно порозовеет, нежно поцеловать в висок.
Вот в этом суть каждого утра его жизни. В Нарциссе. В том, что она с ним и здесь. И всегда будет.
Странно было представить, что ее место могло быть занято другой женщиной. Другая готовила бы ему чай, прикасалась легкими руками, унимая головную боль, смеялась над его шутками, родила сына… Это могла быть Сильвана Джагсон, умеющая взмахом ресниц распалить непримиримую мужскую вражду и делающая соперниками даже самых близких друзей. Или же Луиза Розье, за умной беседой и острословием прячущая бесчувственность и холод северной зимы. Могла быть Антея Фоули, и она веселой яркой бабочкой порхала бы по мрачным залам Малфой-Менора, готовая день и ночь только лишь развлекаться и устраивать приемы и балы. Или это была бы Хильда Ривенволд, и сейчас они сидели в ажурной прохладе молчания, разделенные незримой стеной, далекие и безучастные друг к другу.
Антея увлеклась искусством, стала художницей и теперь ездила по миру, все такая же смешливая, полная энергии и совершенно свободная. Хильда стала миссис Юджиус Нотт, Сильвану отец выдал замуж за Эметриуса Эйвери, а Луиза стала женой Персея Паркинсона. Странно, что эти женщины, воспитанные, изящные, идеальные леди, безмолвно уступали Нарциссе, безоговорочно признавая ее королевой высшего магического общества. Нарцисса не стремилась к этому, но так получилось. И, наверное, именно это делало ее королевой. Она царила безо всяких усилий, всегда была немного над толпой, выглядела средоточием того, чем хотел бы обладать чистокровный, родовитый и богатый маг. И Люциус не раз с зубовным скрежетом замечал направленные на нее взгляды, полные не только восхищения, но и алчности, страсти и похоти, жажды обладания. И были взгляды тоскливые, измученные тайной любовью и пониманием недостижимости этой женщины. Вернее, был один такой взгляд, и Люциус с глубоким удовлетворением встретил весть о смерти владельца этого взгляда.
Иногда он ловил взгляды женщин на Нарциссу, оценивающие, примеряющие ее положение на себя, завистливые и ревнивые. Таких взглядов было немало, но Нарцисса словно их не замечала. И опять же странно — Сильвана и Хильда, одни из немногих, кто реально мог претендовать на положение Нарциссы (как в прошлом, в качестве его несостоявшихся невест, так и в настоящем — как знатные чистокровные волшебницы, супруги одних из самых высокопоставленных Пожирателей Смерти), всегда смотрели на Нарциссу так, точно она была старше них и имела право вести их за собой и быть примером и образцом для подражания.
«А Хильда теперь плачет, не переставая…»
Люциуса невольно обдает холодом, когда имя несостоявшейся невесты и супруги одного из его приятелей словно тянет за собой эхо слов, звучавших накануне в этой же комнате.
Вчера после ухода Нарциссы, едва он приступил к просмотру новой поправки к Закону о сквибах, из камина вышел, вернее, вывалился Юджиус Нотт. Пьяный Юджиус Нотт, как сразу понял Люциус. Нежданный гость пошатнулся и выпрямился, обвел блуждающим взглядом комнату и, заметив хозяина, растянул губы в ухмылке, видимо, долженствующей означать приветствие.
— Я что, в Малфой-Меноре?
Люциус безмолвно кивнул. Нотт еще раз пьяно ухмыльнулся, прошел к небольшому бару, без церемоний вытащил бутылку огневиски и щедро плеснул в стакан.
— Твое здоровье, друг мой. И всей твоей семьи.
Люциус настороженно молчал, пока Нотт не опустошил едва початую бутылку на треть. Их знакомство со школьной семьи, один круг общения, интересов и служения Лорду сблизили их настолько, что они считались близкими друзьями. Люциус был шафером на его свадьбе, был компаньоном по одному бизнес-проекту. После первого падения Лорда они поддерживали друг друга, Нотты были частыми гостями в Малфой-Меноре. Однако подобного поведения за Юджиусом он не припоминал. Но понимал. И потому молчал, ничего не предпринимая и лишь ожидая его дальнейших действий.
Нотт почти упал в кресло у письменного стола, все еще придвинутое после чаепития, и глухо пробормотал:
— Она плачет. Все время плачет. Ночи и дни напролет.
Люциус ощутил острое желание налить огневиски и себе. Он прекрасно знал, кто плачет и почему. А Юджиус поднял на него глаза, красные и воспаленные, ударил кулаком по ручке кресла и продолжил:
— И эти трусливые предатели украли их!
— Кто? Кого? — не понял Люциус. В голове пронеслись десятки догадок, но слова Юджиуса были слишком туманны.
— Буллстроуды! — выплюнул яростно Нотт, — они сбежали с моей внучкой! Выкрали Миллисенту с ребенком из поместья и скрылись, и только Салазар знает куда! Сволочи! Предатели!
Люциус все-таки налил себе немного огневиски, наколдовав пару кубиков льда. Новость была слишком ошеломляющей для четверти десятого утра.
— Как это произошло? — спросил он, пригубив огневиски и обратив внимание на беспорядок в одежде Нотта. Нотт всегда был щеголем, но сегодня его камзол был в темных пятнах, пыльная мантия порвана на плече.
Юджиус снова ударил кулаком по ручке кресла, опасно скрипнувшей.
— По всей видимости, позавчера после обеда. Домовики сказали, что мать приходила навестить Миллисенту в четыре часа пополудни и ушла незадолго до пятичасового чая. Миллисента не выходила к чаю и ужину, прислала записку, что чувствует себя неважно, и просила не беспокоить ее. Хильда говорила с ней через дверь и не заметила ничего особенного. Мы хватились их вчера утром. Оказалось, что голосом Миллисенты говорила зачарованная кукла, а ее самой и ребенка нет. Вначале даже не заподозрили, иногда она отлучалась к своей семье на пару часов, не предупредив нас. Хильда решила связаться с Буллстроудами, — Нотт плеснул себе огневиски и залпом выпил полстакана, — а их нет. Дом пуст, даже поганых домовиков нет. По горячим следам мои люди потрясли всех их родственников, друзей, знакомых. Ничего! Они опустошили свой счет в Грин-Готтсе. Мариуса Буллстроуда видели в Лютном переулке в лавках, торгующих защитными амулетами и запрещенными зельями. Одного из лавочников я прищучил. Оказывается, Мариус заказал огромную порцию «Феликс Фелицис» и выкупил его буквально на той неделе. Готовил зелье один из лучших зельеваров Лютного. Они готовились к побегу, Люц! Все просчитали, все подготовили, не оставили никаких следов, никаких зацепок. Они просто провалились сквозь землю. Как будто испарились, понимаешь? Они могут быть где угодно, хоть в Австралии, хоть в Бразилии.
— Ты обращался к Господину?
— Нет. — Нотт снова опрокинул стакан огневиски, но складывалось впечатление, что чем больше он пил, тем больше трезвел. По крайней мере, сейчас он не выглядел таким пьяным, как когда вывалился из камина.
— Он мог бы помочь, — осторожно заметил Люциус.
Нотт искоса глянул на него, но быстро отвел взгляд.
— Возможно. Но Господину сейчас не до наших проблем.
Люциус пожал плечами.
— Он всегда внимателен к нашим проблемам.
Нотт вскочил и заметался по комнате. Хотя Кабинет был достаточно просторен, в нем свободно и с комфортом размещался весь Ближний Круг Лорда Волдеморта, но от лихорадочных и суетливых перемещений Нотта казалось, что пространство, не занятое мебелью, сузилось, стало втрое меньше, стены приблизились и стали ниже.
— Крысы бегут, — процедил он сквозь зубы, — понимаешь, Люц? Эти твари словно выжидали, словно почуяли что-то. Сукин сын Мариус всегда вилял хвостом и двоедушничал. Говорил, что никогда в жизни даже не надеялся на то, что породнится с самими Ноттами. Все хлопал по плечу и лицемерно скалился. А сам в это время… Как только этот недоносок Эйвери убил моего Тео… — Нотт осекся на имени сына, сжал кулаки и схватил бутылку огневиски. Трясущимися руками налил себе полный стакан, выпил и уставился в угол немигающим взглядом.
— А Хильда теперь плачет, не переставая, — глухо сказал он через несколько минут, — у нее больше нет сына. И не будет внучки.
— Сочувствую. Передай ей, что мы всегда поддержим ее.
Нотт скривил губы и поднял темный мутный взгляд. Только теперь стало видно, что он все-таки пьян так, что в нем, видимо, сметало все преграды, возведенные характером, воспитанием и жизненным опытом. Он покачнулся, схватившись за спинку кресла.
— Сочувствуешь? Поддержишь?
Он вдруг шагнул к столу и оперся кулаками об столешницу, навис над Люциусом, обдав тяжелым запахом перегара.
— Не притворяйся, что знаешь, что такое сочувствие, Люц. Ты просто не способен на это, потому что заговорен от неудач и потерь. Ты везунчик. У тебя великолепная жена, почтительный и послушный сын и пусть грязнокровная, но вознесшаяся выше многих невестка. Тебя и твою семью Лорд отличает более прочих. Кому и зачем тебе сочувствовать, друг? Такие, как ты, не знают бед и не снизойдут до бед других людей.
Люциус ощутил, как в нем поднялась волна гнева, которую он с трудом подавил. Он постарался как можно спокойнее сказать в нависшее одутловатое лицо с воспаленными глазами и бьющейся жилкой на виске:
— Полагаю, тебе необходимо отдохнуть. Ты слишком вымотан.
Нотт резко выпрямился и отступил к камину. На его лице была та же кривая гримаса злобы. Он швырнул горсть Летучего Пороха в пламя и исчез в зеленом огненном водовороте.
Люциус невольно смотрит на камин, воскресив в памяти вчерашний разговор. Узнав от него о случившемся, Нарцисса днем навестила Ноттов. Вернулась расстроенная, рассказав, что Хильда действительно беспрестанно плачет, Юджиуса нет, а в доме угнетающая атмосфера.
Он невольно поводит плечами. Всего лишь месяц назад был жив Теодор, Миллисента родила дочь, Хильда выглядела счастливой, а Юджиус был доволен жизнью и подшучивал нал Люциусом, намекая о продолжении рода. Но семья Ноттов разрушилась в одно мгновенье. В середине марта Пожиратель Смерти Теодор Нотт был убит другим Пожирателем Смерти Одесом Эйвери. Убийца не отрицал своей вины, наоборот, добровольно сдался на суд Лорда Волдеморта. Господин был весьма недоволен — Теодор был одним из самых Его любимых молодых Пожирателей — и приговорил Одеса к смертной казни. Эметриус Эйвери напрасно молил о снисхождении для единственного сына и просил заменить казнь любым другим наказанием. Юджиус проклинал Эйвери, рвался сам привести приговор в исполнение, но Господин взял дело в Свои руки «во имя справедливости». Эметриус и Сильвана Эйвери должны были смотреть на казнь сына, так им повелел Господин. И они смотрели. Люциусу врезались в память их лица, хотя он не смог бы доподлинно сказать, что они чувствовали в этот момент.
Общественное мнение клеймило Одеса, порицало Эйвери, так упустивших своих детей, и сочувствовало Ноттам. Эметриус и Юджиус входили в Ближний Круг, и после казни Лорд предупредил о недопустимости раскола «из-за этого неприятного инцидента между вашими детьми», как выразился Он. И они подчинились. Все также встречались на приемах в одних и тех же домах, в Министерстве, на встречах Ближнего Круга. Нотт скрипел зубами, но молчал. Эйвери выглядел серой и немой тенью.
Люциус не брался судить ни того, ни другого. Он не знал, как бы вел себя он, если, ни приведи Салазар, подобное случилось с ними.
Точную причину размолвки и убийства никто не знал, хотя курсировали разные слухи. Люциус расспрашивал Драко, поддерживавшего приятельские отношения с Теодором, но сын поначалу хмуро отмалчивался и переводил разговор. Лишь после настойчивых расспросов он нехотя рассказал нелицеприятную правду о случившемся. Одес защищал девушку, которую обесчестил Теодор. Нотт младший вступил в связь с ней во время беременности жены. Она была из бедной, но хорошей чистокровной семьи, ее отец работал мастером на фирме по изготовлению метел, принадлежавшей Ноттам. Она забеременела, но Теодору, конечно, не нужна была огласка, он припугнул ее, угрожая лишить отца работы, и заставил избавиться от ребенка. Она не смогла утаить все от отца, тот был взбешен, ворвался в кабинет к старшему Нотту, угрожал, это слышали многие сотрудники фирмы. Через несколько дней после этого мастера разбил паралич, а его дочь исчезла. Ее тело спустя пару недель нашли в каком-то грязном переулке магловского Лондона. Естественно, Нотты от всего открестились, спустили вину на маглов, но полз шепоток, что Нотта младшего видели недалеко от того самого переулка. Одес, узнавший об этом, пришел к Теодору, вызвал его на дуэль и, не дав опомниться, пустил «Аваду».
Пусть ситуация не была обыденной, но и не выбивалась из ряда многих других похожих случаев. Единственное, что осталось непонятным Люциусу — почему молодого Эйвери так задела судьба этой девчонки, что он пошел на убийство ее обидчика?
«Говорят, он был давно и тайно влюблен в нее, папа, — негромко ответил Драко на его невысказанный, но, видимо, понятный без слов вопрос, — и не смог спустить Тео то, как тот жестоко обошелся с ней».
Люциус лишь покачал головой. Глупая необдуманная связь обошлась немыслимо дорого самому Теодору и его семье, прервала род другой чистокровной семьи. У Эйвери больше не было детей, их дочь бесследно пропала несколько лет назад. Тогда в золотых волосах Сильваны появились первые серебряные нити, и потух блеск в глазах. Сейчас же, после смерти сына она выглядела постаревшей на добрый десяток лет и совершенно равнодушной к происходящему вокруг. Тот, кто видел ее в молодости, нынче и не признал бы прежнюю гордую красавицу, сводившую с ума незадачливых кавалеров.
Пришедших проводить в последний путь Одеса Эйвери, не дожившего до своего двадцатипятилетия, было прискорбно мало, но Малфои были всей семьей. Люциус еще раз подошел к Эйвери с выражением соболезнований. У Эмета было потерянное лицо, и он слабо кивнул. Сильвана, худая, вся в черном, лишь подняла на него угасший пустой взгляд и ничего не ответила. Миссис Онорина Эйвери, мать Эмета, громко всхлипывала, полулежа в кресле. К ней подплыли три дамы, дальние родственницы, окружили плотным кругом, принялись шуршать юбками, подносить к глазам платки, накапывать Успокоительные зелья, остро запахшие ландышем и валерианой. Мужчины отошли к окну, и там, не щурясь глядя на яркое полуденное солнце в безоблачном небе ранней весны, Эметриус Эйвери заговорил, и его тихие слова упали в память Люциуса тяжелыми камнями:
«Мы приносим наших детей в жертву собственному выбору. Когда-нибудь мы все поплатимся за это. Моя расплата уже началась — род Эйвери угаснет, у него нет будущего. Какой будет твоя расплата, Люциус?»
По спине Люциуса снова тянет холодом. Эти слова были похожи на пророческие, но слава Салазару, Эмет не был прорицателем или пророком. Это всего лишь слова. Ни Нотт, ни Эйвери не знают. Никто еще даже не догадывается, что жена Драко носит ребенка. У рода Малфой есть будущее.
И кто знает, кто знает, как отреагируют на эту весть те, чьи сыновья и дочери ушли бездетными? Те, кто, как Эйвери и Нотты, остались без продолжателей фамилий и родов? Те, кому когда-то так или иначе перешли дорогу Люциус или Драко? Кто считает, что Малфои пользуются всеми благами мира и вознесены Лордом Волдемортом на вершину власти совершенно не по заслугам? Подобных магов немало, и многие из них богаты и могущественны, искусно владеют Темными чарами и обладают темномагическими артефактами. Нападут исподтишка, из-за спины, чужими руками, чужой магией. И не на Люциуса или Нарциссу, а на тех, в ком таится продолжение рода Малфой, его жизнь. Сына могут подстеречь после делового обеда, на встрече с бизнес-партнерами, на выходе из Гринготтса, в Лютном или Косом переулке, где-нибудь после сходки Пожирателей Смерти. Его жену могут виртуозно и абсолютно незаметно проклясть до смерти на званом обеде, подлить яда в чай на будничном пятичасовом чаепитии, сглазить ребенка в ее чреве на благотворительном балу. Конечно, они защищены родовыми чарами, амулетами и прочим, но злоба, ненависть, жажда мести могут пойти на крайние меры. И тогда… им с Нарциссой стоять над могилами, выслушивать искренние и фальшивые соболезнования и медленно падать в ад, в который превратится их существование. Даже если потом будут найдены виновные, ничего нельзя будет изменить. А значит… он должен упредить этих пока неизвестных, безымянных и безликих.
Люциус выходит из-за стола, в раздумьях прохаживается по комнате, не замечая взгляда отвлекшейся от письма Нарциссы. Приставить к Драко телохранителей. Сын вначале будет против, будет возмущаться, но подчинится, когда поймет, что это не шутки. К его жене тоже? Салазар знает, как поведет себя эта… девчонка. До сих пор она не вызывала никаких нареканий и беспокойства, вела себя как настоящая чистокровная леди, как бы абсурдно это ни звучало, учитывая ее происхождение. Значит, охрана. Или же…? Внезапно на ум приходит странная, слегка безумная и в то же время совершенно логичная мысль — пусть пока никто и не знает. Полгода, год, два. Сколько необходимо. Пусть внук родится, окрепнет, подрастет, тогда можно будет объявить о наследнике. Малфой-Менор небезопасен, слишком много магов в нем бывает. Дравендейл, конечно, защищеннее, но и там бывают гости. А ведь есть дом в Уэльсе. В нем бывали только Малфои, из посторонних мало кто знает о его наличии, не то что о местонахождении. Даже Беллатриса, семье которой принадлежал когда-то этот дом, никогда не интересовалась и не бывала там. Когда-то он сам накладывал на него каверзные и хитрые чары ненаходимости, зачаровав не только сам дом, но и местность на милю вокруг. Потом кое-что добавил Драко, завязав к тому же заклятья на родовые перстни. Уединение и защита. Следует признать, умом и здравомыслием жена Драко не обделена, так что может понять и примириться с положением. Но возникает одна преграда — Господин. Он всегда отличает ее, справляется о здоровье, любит поговорить с ней о зельях, рунах и чарах. Тогда тут один выход — поделиться с Ним своими опасениями и получить разрешение. Надо продумать линию разговора, подготовить все аргументы так, чтобы Господину не вздумалось поднимать все на смех. Но в любом случае действовать следует осторожно и только вместе с Нарциссой.
Приняв решение, Люциус оборачивается к жене, запечатывающей своей печатью конверт с письмом.
— Цисса, мне нужно обговорить с тобой нечто очень важное.
* * *
— Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен, я королевою буду, ты королем. Синий как лен, дили-дили, лаванды цвет, я влюблена, дили-дили, и ты в ответ, — мурлыкает Гермиона, аккуратно унавоживая землю вокруг пятого розового кустика.
Кусты чахлы и невзрачны, но эти скромные побеги вывела при помощи чар и прорастила она сама, чем очень гордится. Она взглядывает наверх и удовлетворенно кивает. С утра прошел легкий свежий дождик, а сейчас небо заволокли полупрозрачные светлые облачка. Тепло и влажно, идеальная погода.
— Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен, я влюблена, дили-дили, и ты влюблен.
С кончика палочки разноцветными искорками сыплются заклинания роста, укрепления побегов, против паразитов и болезней. Впрочем, пока кусты не обращают внимания на такую чуткость и выглядят довольно уныло. Но она все равно довольна. Если все получилось (а она в этом уверена на 99 целых и 99 сотых процента), то бутоны будут нежно-синими с серебристым отливом лепестков. Редкий оттенок даже у выведенных магически цветов.
Она отряхивает руки, осторожно встает с колен и распрямляется, потирая занывшую поясницу. Критически озирается, но снова довольно кивает сама себе. Место выбрано удачно. От прохладных северных ветров капризные цветы будут укрывать кустарники и яблоневые деревья, от резких порывов морского бриза — живая изгородь. Кроме того, небольшая клумба расположена под окнами гостиной и будет хорошо видна из них. Кусты будут расти быстро, и к рождению малыша уже распустятся первые розы.
— Вот уж не ожидала, cara mia, что ты уподобишься этим клушам из цветочного комитета Нарциссы! — неожиданно раздается знакомый голос, и Гермиона резко оборачивается.
— Фиона? — вырывается у нее удивленный возглас, но от белой калитки к ней направляется только хитро улыбающийся Драко.
— Всего лишь я.
— Я могу поклясться, что слышала голос Фиа, — Гермиона оглядывается по сторонам, но привидения, как и следовало ожидать, не видно. Фиона не может так далеко удалиться от замка, в котором умерла и к которому привязана посмертными чарами.
— Может быть, — таинственно отвечает Драко, в серых глазах играют смешинки.
Гермиона скептически щурится и скрещивает руки на груди.
— Ну и как это понимать, мистер Малфой? Вы научились чревовещать?
— Ну конечно, научился он! У твоего супруга, cara, таких талантов нет и быть не может! — возмущенно отзывается голос Фионы, и она, к изумлению Гермионы, выплывает из-за спины Драко, бледно серебрясь на дневном свету.
— Фиа! Как ты здесь очутилась?
— Он меня сюда приволок, правда, с моего согласия, — ворчит призрак, подплывая поближе к ней, — я рада видеть тебя, девочка.
— Я тоже, Фиа, — улыбается Гермиона, поворачиваясь к мужу, — как же ты смог привести ее сюда?
Драко показывает ей старинный кинжал с темными пятнами на инкрустированной рукояти и потускневшем лезвии длиной почти в полторы ее ладони.
— Это тот самый кинжал, которым ее закололи, и на нем ее кровь, так что если он будет находиться здесь, она сможет наведываться сюда, как бы к месту, куда зовет ее кровь.
— Так можно?
— Теоретически да. И практически, как видишь, тоже. Хотя Фиа жутко мандражировала и визжала, как девчонка, когда мы переносились через портал.
— Я уже отвыкла от этих ваших живых штучек, и ты мог бы покрепче держать кинжал, а то я чувствовала, как выскальзываю из него, — фыркает призрак и плывет к дому, — ну, показывайте ваше гнездышко.
— Я подумал, что тебе будет веселее с ней, — шепчет Драко, наклоняясь поближе к ней, — Фиона будет занимать тебя своей болтовней и перемывать всем косточки, хоть какое-то развлечение.
— Я все слышу! — доносится возмущенный голос привидения, — я не перемываю косточки, а честно и беспристрастно излагаю свое мнение о наших так называемых леди и джентльменах.
Гермиона усмехается, но в душе действительно рада тому, что их уединение будет немного разбавляться визитами пусть болтливого и ворчливого, но привязанного к ней и тепло относящегося призрака.
Это было желание, нет, даже своего рода повеление Люциуса — чтобы она перестала посещать приемы, рауты, балы и прочие светские мероприятия, и не покидала их дом на морском побережье Уэльса. И Нарцисса его полностью в этом поддержала. Свекор не утруждал себя подробными развернутыми разъяснениями, кратко и четко сказав, что ей в ее положении может грозить опасность со стороны недоброжелателей и врагов семьи, и в целях безопасности лучше ограничиться домашней обстановкой.
«Я не настаиваю, вы вольны решать сами как поступать. Но настоятельно, очень настоятельно рекомендую послушать нас с матерью», — взгляд его сумрачных глаз был тяжелым и давящим.
Нарцисса только кивала головой на каждую его фразу, а в конце прибавила, что она всецело одобряет и вообще сама до и после рождения Драко полгода не выходила никуда.
«И Лорд Волдеморт полностью согласен. Он искренне сожалеет, что какое-то время не может беседовать с тобой, но надеется, что все будет хорошо. Сейчас он намеревается опять погостить в Малфой-Меноре», — многозначительно добавила она, и Гермионе вдруг почудился за этими словами еще какой-то смысл.
Она натянуто улыбнулась и согласилась. В конце концов, она была только рада освободиться от этой шумной, отнимающей силы и бесценное время мишурной и пустой светской жизни. Ее совершенно не пугала и не тяготила уединенная замкнутая жизнь в доме на пустынном побережье, им с Драко не было скучно вдвоем. И тем более она была рада хотя бы на время избавиться от слишком опасного внимания Темного Лорда, одна мысль о том, что Лорд знает о ее беременности, заставляла холодеть от почти животного страха. Но она не видела Его после того завтрака в Малфой-Меноре, Он не вызывал ее на «беседы», и страх понемногу блек и таял в череде дней, хлопот и дел.
Через пару недель после того разговора с родителями Драко с возмущением пожаловался, что отец под тем же предлогом опасности со стороны недоброжелателей приставил к нему мага-телохранителя, комплекцией превосходящего его почти вдвое, молчаливого и каменнолицего. Теперь ему во время отлучек по делам с Грюмом придется скрываться не только от шпионов Лорда, но и как можно аккуратнее и незаметнее избавляться от телохранителя.
«Кажется, отца настигли паранойя и мания преследования после известия о том, что он станет дедом, — досадливо прибавил он, — ему везде мерещатся враги, только и ждущие того, чтобы наброситься на нас с тобой».
«Возможно, он в чем-то прав? — осторожно предположила она, — ты же сам утверждал, что нельзя никому доверять, и что у Малфоев действительно много врагов».
«Конечно. Соперники и конкуренты в бизнесе, завистники, мелкие пакостники — их всегда было предостаточно. Но кому в голову придет нападать на нас, когда Лорд защищает нас своим покровительством? Ушибленному на всю голову смертнику без инстинкта самосохранения? За эти годы не было ни одного покушения ни на родителей, ни на меня, ни на тебя, если не считать ту спятившую от любви к Забини дуру, так с чего бы вдруг им быть сейчас?»
Драко кипятился, и она прекрасно его понимала. Он и так рисковал, ведя двойную игру, а теперь был вынужден еще и преодолевать подобные препятствия.
Но она знала, кто на самом деле мог напасть на Драко. Бойцы Сопротивления, бывшие авроры. Кто напал на Грегори Гойла, Винсента Крэбба и многих других Пожирателей Смерти и безжалостно убил тех, которые защищались. Кто считал Драко Малфоя воплощением ненавистного режима Темного Лорда и ценным пленником. Кто ничего не знал о них. А таких было большинство. Нет, это было все Сопротивление, кроме Аластора Грюма. И поэтому, с одной стороны, она тоже досадовала на такую опеку Люциуса, но с другой — прекрасно его понимала и даже, наверное, была согласна. Случись что, у Драко будет шанс скрыться от нападающих, пока внимание отвлечется на телохранителя.
— О, какая милая детская комната! — со второго этажа доносится голос Фионы, и она просовывает голову сквозь потолок, — но где игрушки? Cara, ты забыла об игрушках! И кстати, почему обои такого странного оттенка? Это что, цвет бедра испуганной нимфы? Кроватка хороша, слов нет, но может лучше колыбельку? На чердаке Малфой-Менора хранится чудесная старинная колыбель, в которой спали еще Драко, Люциус, Абраксас и еще пара десятков Малфоев предыдущих поколений.
Гермиона с Драко переглядываются и одинаково прыскают от смеха.
— Мне будет очччень весело! — с чувством произносит Гермиона.
Дни тянутся за днями, уносятся морским бризом, растворяются в дождях, рассеиваются в солнечном свете, нанизываются на нить недель, выплетают ожерелье месяцев. Растет маленький человечек внутри Гермионы, и она все чаще ощущает его легкие нежные прикосновения и сильные толчки крохотных ножек, все чаще замирает, поглаживая живот и погружаясь в себя, прислушиваясь и стараясь уловить его присутствие. Скоро тот, кого она ждет с таким нетерпением, появится на свет.
* * *
— Миссис Малфой, я ведь настаивал на максимальном покое и отдыхе, — мягко укоряет Гермиону доктор Дервент, производя над ней манипуляции волшебной палочкой, — вследствие беременности у вас крайне нестабильная магическая аура, и спонтанные выбросы магии неизбежны. Сейчас вы должны думать только о ребенке и себе. Еще раз повторяю — никакой трансгрессии, никаких порталов, никаких каминов, словом никаких магических перемещений, это слишком опасно.
Гермиона морщится, но виновато молчит. За последние четыре месяца своей беременности она встречалась с доктором Дервентом не менее двух-трех раз в месяц. И не только из-за беспокойства и страха Драко и его желания все держать под контролем. Ей действительно тяжело вынашивать ребенка. Непрекращающийся токсикоз, физическая слабость, слишком часто и беспричинно меняющееся настроение, необычные вкусовые причуды, приводящие Драко в замешательство, выбивающаяся из-под контроля собственная магия. Все вместе и сразу. И еще она часто теряет сознание. На четвертом месяце это случилось при трансгрессии, и лишь чудом ее не расщепило. На пятом месяце она воспользовалась кольцом Драко, но при выходе из портала в глазах потемнело, и она не смогла удержать равновесия, сильно расшибла себе голову, упав на каменные плиты, устилавшие двор Дравендейла. Тогда трансгрессия с порталами были запрещены. Сегодня же она вспомнила о записной книжке Регулуса Блэка, оставшейся в Дравендейле, и отправилась замок через камин, но дорога туда-сюда отняла все невеликие силы, кроме того, спонтанный выброс магии взорвал камин, и опять чудом на ней не оказалось ни царапины.
Драко сердито мерит шагами их спальню. Доктор неспешно укладывает слушательную трубку в саквояж, достает тонко звякающие склянки с зельями.
— Принимайте по стакану Успокаивающего перед сном плюс 13 капель Сдерживающего утром после завтрака. И настоятельно рекомендую вам соблюдать постельный режим не менее трех дней. Вы слышите, миссис Малфой?
— Да-да, уверяю вас, буду мило лежать в постели три дня и изучать все трещины на потолке, — брюзгливо ворчит Гермиона, и толстенький добродушный доктор строго обращается к Драко:
— Мистер Малфой, проследите за этим. Если опять возникнет такая ситуация, не исключаю опасности преждевременных родов. А у вас идет только двадцать восьмая неделя.
По лицу Драко можно прочитать все переполняющие его чувства.
— Конечно, доктор!
— До свидания, миссис Малфой, я навещу вас через месяц. До этого постарайтесь придерживаться всех рекомендаций. Если почувствуете неладное, немедленно вызывайте меня или миссис Уайнскотт.
Дервент откланивается, Драко провожает его до калитки и приметного камня, у которого можно трансгрессировать. Когда он возвращается в дом, Гермиона лежит на кровати с видом мученицы, и ее лицо такое выразительно страдающее, что слова упрека тут же вылетают из головы. Он присаживается рядом с ней на кровать.
— Не говори ничего, — бурчит Гермиона, — я знаю, что виновата.
— Я ничего и не говорю, — слабо улыбается Драко, — я слишком перепугался. Сижу, как примерный муж и семьянин, пью чай и просматриваю «Пророк», как камин внезапно взрывается, и в облаке сажи и зеленого дыма появляешься ты. Прямо как какая-нибудь греческая богиня, честное слово. До сих пор поджилки трясутся.
Гермиона закрывает лицо ладонями, ее плечи трясутся от смеха.
— Зачем ты отправилась в Дравендейл? Неужто соскучилась по привидениям? Тебе не хватает одного словоохотливого призрака?
— Я забрала дневник Регулуса, слишком опасно оставлять его там.
— Почему не попросила меня?
— Ты бы не нашел. Я зачаровала его во флакон духов и еще наложила чары, отталкивающие взгляд. Если не знать, как предмет выглядит, не отыщешь его.
Драко лишь вздыхает.
— Ой! — негромко вскрикивает Гермиона, внезапно обхватывая руками живот.
— Что? Что случилось?!
Она улыбается тихо и светло, и словно не видит и не слышит Драко, а обращена внутрь себя. Она быстро поднимает подол свободной блузы, берет его руку и прижимает к животу.
— Чувствуешь? Он пинается! И так сильно! Ох, вот опять.
Если честно, Драко ничего не чувствует, но держит ладонь прижатой к теплому округлому боку. Гермиона, наклонив голову к плечу, прислушивается к тому, что происходит внутри нее, что делает малыш.
— Ему тоже не нравится перспектива лежать три дня без движения и скучать, — подмигивает она, — он выражает свой протест.
Драко скептически хмыкает.
— Может быть, он, наоборот, радуется, что его сумасшедшая мамочка не будет взрывать камины?
— Нет-нет, взрывать камины ему жутко понравилось! Ох, малыш, моя печень не футбольный мяч.
Драко вдруг чувствует легкий толчок под ладонью, потом еще один, и еще, и расплывается в глупой улыбке.
— Эй, сын, полегче, не надо так пинать мамочку. Александр, слышишь меня?
— Так все-таки Александр? — лукаво прищуривается Гермиона, — не Скорпиус Гипперион? Или же Николас Септимус? Или Эдуардус Дельфинус? Ты наконец со мной согласен относительно странных и редких имен?
Спор не спор, но дискуссия по именам идет у них почти сразу, как она сказала о своей беременности. Удивительно, но Люциус с Нарциссой отстранились, предоставив им полное право дать имя своему ребенку по своему желанию. «Не забывая о традициях», — веско обронил свекор, и весь стол в кабинете был завален свитками с генеалогическими таблицами Малфоев, которые притащила домовиха Крини. «Хорошо, хоть гобелен с родовым древом не заставили содрать со стены», — уныло пошутил Драко, которому и вменено было в обязанность разбирать порядком запыленные свитки. Вначале они даже развлекались, выискивая самые древние и нелепо звучащие имена. Потом несколько недель выбирали и поняли, что их мнения не сходятся. Перебрав почти сотню имен и заработав головную боль от непрерывного чихания, Драко склонялся к имени прапрадеда Астеруса с прибавлением второго имени прадеда Эдмунда. Гермионе казалось, что лучше всего выбрать сразу простое имя, без устаревших и ставших непонятными компонентов. «Но у тебя самой прекрасное редкое имя! Разве тебе не нравилось быть единственной Гермионой в школе?» — недоумевал Драко, на что она возмущалась, что как раз слегка и не нравилось, поскольку мало кто из их сверстников читал Шекспира или был знаком с греческой мифологией, и поначалу ее имя коверкалось не то что в безобидную Миону, а, о ужас, в Герми! Драко, услышав этот вариант, хохотал так, что она едва не обиделась, а потом несколько дней нарочито ласково звал ее только Герми, на что взбунтовавшиеся гормоны, малыш, чувствовавший ее недовольство, и очередной выброс магии отреагировали весьма своеобразно — едва Драко выговаривал это дурацкое сокращенное имя, как сразу же начинал икать и останавливался только после того, как сто раз подряд произносил «Гермиона».
На «Александра» наткнулась она, и он был единственным во всей огромной таблице с многочисленными хитросплетенными ответвлениями. Был еще и женский вариант — Александрина Уизли Малфой, альбом с рисунками которой она забрала из библиотеки Малфой-Менора и бережно поставила в шкаф в своем маленьком кабинете. На вопрос, известно ли каким был тот, первый Александр, Драко только развел руками: «Знаю, что у него была единственная дочь сквиб, и он очень ее любил и не отказался от нее». На взгляд Гермионы, это уже о многом говорило.
— Не согласен, но чего не сделаешь ради любимой жены и опасности провести оставшиеся годы жизни в виде жабы вследствие ее спонтанной магии, — с невинным видом говорит Драко, — имей в виду, я наступаю на горло собственной песне и все еще подумываю насчет Скорпиуса Гиппериона.
— Ну что ж, Александр так Александр. Алек, Алекс... мне очень нравится. И все традиции соблюдены, это имя есть в генеалогии, — Гермиона улыбается, нежно поглаживая живот, — Александр Малфой. Звучит очень по-малфоевски.
* * *
— Драко!
Драко широко улыбается, неспешно продвигаясь навстречу Пэнси, которая нетерпеливо машет ему с другого конца широкой террасы. Наконец добравшись до нее, он учтиво склоняет голову, обнимает по-дружески и целует в щеку.
— Мерлин, я не видела тебя тысячу лет! — молодая женщина впивается в него взглядом, и он, не выдержав, задорно подмигивает.
— Да уж, когда мы виделись в последний раз, ты была… куда шарообразнее.
— Фу, Драко! — возмущенно поджимает она губы, — куда девались твои галантность и манеры?
— А они у меня были? — саркастично спрашивает он, протягивая ей небольшой футляр, обернутый в темно-зеленую шелковую бумагу, — ну, не дуйтесь, мисс Паркинсон. Прошу, примите подарок для маленького Эдварда в честь его крестин.
Пэнси вздрагивает и на миг прикрывает глаза, словно услышала что-то несообразное.
— Миссис Делэйни, — тихо и внезапно горько поправляет она, — уже давно миссис Делэйни.
Драко пожимает плечами, оглядывая террасу и лужайку перед ней. Гостей довольно много, но все они — исключительно родственники близкой и дальней степени и близкие друзья. Пэнси сумела-таки настоять на тихом и не помпезном крещении сына.
— Для меня ты всегда будешь невыносимо вредной и упрямой мисс Паркинсон. А где же сам виновник торжества?
— Уже спит, устал.
Пэнси смотрит на друга так, словно действительно не видела тысячу лет, она берет его за рукав, но тут подходит Элфрид. Элфрид с такой мерзкой ухмылкой в углах губ, что Пэнси стискивает зубы, отдергивает руку и с вызовом вскидывает подбородок. Она знает, что думает муж, увидев их с Драко вместе. Но она знает также, что ни ее, ни Драко не в чем упрекнуть. Только сам Драко ни о чем не догадывается, когда обменивается приветствиями с Элфридом, хлопает ее мужа по плечу и поздравляет. Мужчины отходят к столу со спиртным. Пэнси глядит им вслед, и в глазах ее стонет и корчится лютая тоска. Собравшись, она встряхивает головой и решительно отворачивается.
— Пэнси, какие восхитительные, просто восхитительные устрицы! А шампанское! М-м-м, великолепно! Все просто чудесно! Ах, твой малютка уже уснул сладким ангельским сном?
Пэнси натягивает на лицо улыбку.
— Эдвард с няней. Благодарю за теплые слова и прекрасный подарок, Фрэн. Иначе и быть не могло, мой супруг позаботился, чтобы на крестинах нашего сына все было идеально.
Франческа Джагсон в компании с Алвилдой Монтегю сверкают не менее светскими оскалами.
— У моих кузенов Дерриков, конечно, было не так роскошно, но тем не менее, их почтил присутствием сам Господин.
Алвилде кажется, что она больно жалит, но Пэнси, которая ценой неимоверных усилий добилась того, чтобы крестины прошли в сроки поездки Лорда Волдеморта в Трансильванию, даже смешно отвечать на подобный выпад напыщенной идиотки, только благодаря выгодному браку попавшей в высшее магическое общество.
— Неужели? Это великая честь для них. Их дом осенен теперь благодатью, — она приподнимает бровь, усмехается уголком губ и пристально смотрит прямо в угреватое лицо Алвилды.
Та суетливо бегает глазами, пытается оправить дурно сидящее на рыхлом теле аляпистое платье. Пэнси улыбается еще любезнее, вгоняя Алвилду в состояние смятения. Франческа опустошает пятый бокал шампанского и, картинно показывая острым раздвоенным подбородком в сторону разговаривающего с ее мужем Драко, громко шепчет:
— Дорогая, а почему он сегодня один?
Пэнси хочется расцарапать лицо в кровь этой мерзкой собирательнице сплетен, но она лишь как можно равнодушнее пожимает плечами:
— Не знаю, не спрашивала.
— Вы знаете, что я слышала намедни у Кэрроу? — Франческа интимно приглушает голос, в ее маленьких блестящих глазках такое сладострастное предвкушение очередного вываливания грязи, что Пэнси едва сдерживает себя, чтобы не повернуться и уйти, объяснив свой уход самой нелепой причиной. Алвилда, напротив, вся подбирается и превращается в слух.
— Нет? Так вот, вы же знаете, что уже давно этой малфоевской грязнокровки нигде не видно, она даже на приглашения отвечает отказом. То одно, то другое, то занята, то мигрень. Но говорят, что на самом деле ее поразило безумие! Да-да! По утверждению Имельды Уилкис, а она, между прочим, всюду сопровождает Лорда Волдеморта и недавно несколько недель гостила в Малфой-Меноре, так вот, по ее словам, у грязнокровной женушки Драко случаются приступы безумия, и Малфои прячут ее, чтобы избежать позора. Не иначе, ее настигло проклятье чистокровного рода, наказание за то, что она обольстила и окрутила Драко!
— Салазар Великий! А я слышала у Мальсиберов, что ее прокляли и навели ужасную порчу, отчего она вся покрылась язвами и фурункулами, выглядит просто чудовищно и тщетно пытается вылечиться за границей, — восторженно подхватывает Алвилда, и Пэнси, не выдержав, шипит:
— Мерлин и Моргана, кто осмелится проклясть ее? Она же невестка Малфоев! Да и к Лорду она куда ближе, чем вы себе представляете. Ни у кого духа не хватит, чтобы навести на нее порчу и вызвать Его гнев.
— Значит, она сошла с ума и потому не показывается в обществе, — ничуть не замешкавшись, заявляет Франческа с таким видом, словно изрекает истину в последней инстанции, — проклятье чистокровного рода, я же говорю. Милая Имельда наверняка говорит правду, уж она-то точно знает.
«Франческу исправит только могила», — думает Пэнси, мысленно закатывая глаза.
— Мы можем спросить у самой Имельды, — вслух сладко тянет она, — она троюродная тетушка моего супруга и, конечно же, сегодня у нас. Вон она, кстати, с Драко.
Дамы оборачиваются в сторону столика с закусками, у которого стоят упомянутые, и Пэнси с тайным удовольствием наблюдает, как меняется лицо Франчески — из самодовольного становится откровенно испуганным. Еще бы не испугаться, Имельда Уилкис — высокопоставленная Пожирательница Смерти, ее в последнее время отличает Темный Лорд. Если ее слова или мнение были истолкованы неверно, ей это не понравится, то что тогда будет с несчастной мисс Джагсон, не имеющей ни мужа, ни покровителя-любовника, ни сильных друзей, ни влиятельной семьи?
— Да-да, конечно, — бормочет сплетница и залпом приканчивает шестой бокал шампанского, — она непременно все подтвердит. Я отлучусь ненадолго, дамы, буквально на минуточку.
Алвилда непонимающе смотрит вслед натурально улепетывающей со всех ног Франческе, а Пэнси смеется про себя, сохраняя безразличный вид. А ведь она когда-то предпочитала пропускать мимо ушей, когда Фрэн начинала изливать потоки своих речей, густо приправленных грязными слухами, досужими сплетнями и ничем не подтвержденными собственными умозаключениями, выдавая их за общее мнение, «как все говорят». Все это, не раз переданное из уст в уста, обросшее панцирем лжи и домысла, в конце концов действительно становилось, как бы по умолчанию, «гласом общества». Отбривать эту трещотку Пэнси стала с тех пор, как поняла, насколько она труслива. Но и недооценивать ее не стоило, более того, было даже опасно — трусость шла рука об руку с мстительностью и умением мелко, но остро гадить исподтишка. Поэтому сейчас Пэнси делает себе пометку: найти Франческу до конца ее визита и поговорить в более любезном тоне, заглаживая откровенную насмешку.
И конечно, она не будет допытываться у Имельды относительно правдивости слухов о грязнокровке, тем более, спросить об этом можно напрямую у Драко. Но на Грейнджер ей наплевать, сошла эта дрянь с ума или покрылась волосатыми фурункулами. И Пэнси вновь осторожно обращает свой взор на Драко, со стаканом огневиски в руках разговаривающего с Пожирательницей. Пусть хоть так, хоть изредка и украдкой, урывая быстро летящие минуты, но лишь бы видеть его, быть как будто бы рядом, заглядывать в любимые серые глаза и испытывать щекочущее, наполняющее сердце легкостью и всепоглощающей нежностью счастье…
— Так что насчет моего предложения, Драко?
Драко смотрит на Имельду Уилкис, не зная, как реагировать — расхохотаться в знак того, что оценил скабрезную шутку, или же сделать вид, что ничего не понял, и максимально корректно откланяться? Но следующая фраза Пожирательницы все проясняет и загоняет его в тупик.
— Я вовсе не шучу, — качает она головой и скользит к нему так близко, что преградой между ними только его рука, держащая стакан огневиски, — разве оно не выгодно тебе?
— Вы забываетесь, переходя все границы приличия, — Драко невольно отшатывается, надеясь, что на лице у него не написаны все те чувства, которые он сейчас испытывает — изумление и брезгливость, переходящая в отвращение.
— Малфои никогда не упускают своей выгоды, говорила мне матушка. То, что я предлагаю — чистая выгода для тебя, мой сладкий мальчик, — Имельда не обращает внимания на его слова, облизывает языком губы, очевидно, полагая, что это выглядит маняще и сексуально.
Драко усилием воли пытается сохранить бесстрастное лицо, не давая ей понять, насколько отвратительным, грязным и неприемлемым кажется ему ее предложение. Она предлагает ему свое покровительство (!) в обмен на «любезные услуги» (!!), которые он будет оказывать ей (!!!). Он — ей! Малфой — какой-то ничтожной Уилкис! Как она могла вообще решиться предложить ему такое?! Это что-то между смертельным оскорблением и совершенно циничным и наглым пренебрежением!
Еще одним гигантским усилием воли он сдерживает волну ярости на эту самонадеянную, много о себе возомнившую и явно неадекватную дуру. Делает глубокий вздох, пытаясь успокоиться, и залпом допивает огневиски в своем стакане. Имельда таращится на него черными глазами, неприятно-неподвижными, почти не моргающими. Она старше его на семнадцать лет, и каждый год из этих семнадцати оставил отпечаток на ее одутловатом лице, поплывшем теле. Она некрасива, безвкусно одевается и похожа на толстую серую ворону. Она почти годится ему в матери. И она убеждена, что он согласится?
— Боюсь, вынужден отказаться от столь заманчивого предложения, — наконец совладав с собой, ядовито отвечает он, — не вижу своей выгоды. Моя семья находится под покровительством Господина, и ничье более покровительство мне не нужно. Что же касается физиологической стороны дела, то у меня есть молодая и красивая жена. Полагаю, вопрос решен?
Имельда усмехается, и это очень не нравится Драко. Она ведет себя странно — слишком развязно и бесстыдно, и при этом полностью уверена в себе. Она снова приближается к нему, виляя бедрами и изображая соблазнительницу самого пошлого пошиба, проводит толстыми пальцами, унизанными перстнями, по щеке. Драко передергивает от отвращения, и он перехватывает ее руку.
— Имельда, я выразился достаточно ясно. Давайте забудем о том, что вы сказали, а я услышал.
— Подумай еще, Драко, я даю тебе время. Ты даже не догадываешься, что упускаешь, мои привязанность и благодарность не имеют границ, — женщина проводит рукой по телу в облегающем платье, которое подчеркивает все излишества фигуры, и опять облизывает губы. Драко уже откровенно тошно от нее, и он, скривившись, делает шаг назад.
— Господин доверяет мне, и я многое знаю. Очень многое, мой сладкий, — многозначительно продолжает Имельда.
— То же самое могу сказать о себе и своем отце. Мы тоже облечены высоким доверием и поддержкой нашего Господина. И мой окончательный ответ — нет. Даже если бы вы остались последней женщиной на земле — нет, — уже не сдержав злости, шипит Драко, решительно поворачиваясь и шагая к террасе.
И он не видит, как в гримасе оскорбленного самолюбия искажается лицо Пожирательницы Смерти и она с прорвавшейся ненавистью сквозь зубы цедит ему вслед:
— Это неправильный ответ, сладкий мой, и ты пожалеешь об этом, клянусь!
* * *
— Синий как лен, дили-дили, лаванды цвет, будешь влюблен, дили-дили, и я в ответ.
Гермиона напевает под нос привязавшуюся незатейливую песенку, перебирает высушенные побеги розмарина, аккуратно сортирует их, отдельно насыпает в горшочки сушеные фиолетово-синие цветы. Она подносит ладони к лицу и несколько минут стоит, с наслаждением вдыхая сладковатый камфорный аромат, напоминающий сосновую смолу.
— Cara, что ты делаешь? Тебе не надоело бегать в ванную и знакомить унитаз со своим очередным обедом? — истошно вопит Фиона, внезапно появляясь под стеклянным потолком маленькой оранжереи, примыкающей к дому с юго-западной стороны. Помощница Гермионы домовиха Крини вздрагивает и роняет пустой глиняный горшочек.
— И тебе привет, Фиа, — спокойно отвечает Гермиона, — не волнуйся так. «Морская роса» входит в зелья, которые как раз и спасают от тошноты. Я выведала у старушки Пэтти ее рецепт, и одним из основных ингредиентов в нем является розмарин. А еще мята, мед, имбирь и фенхель в разных пропорциях.
— Госпожа, вот мята, Крини хорошенько просушила ее, — домовиха протягивает туго стянутый увесистый пучок сушеной зелени, сохранивщей и сочность цвета, и тонкий свежий аромат.
— Я не госпожа, Крини, мы же договаривались, — укоризненно качает головой Гермиона, — ты свободный домовик, зови меня просто Гермионой.
Домовиха скукоживается, ее круглые глаза наливаются слезами, нижняя челюсть начинает дрожать.
— Крини… Крини не может, госпожа! Пожалуйста, пусть госпожа не заставляет Крини называть ее так неподобающе! Крини и так плохо от того, что нужно носить эту одежду! — у домовихи почти начинается истерика, и ей явно хочется побиться об острый угол стола.
— Хорошо-хорошо, не буду, — поспешно обещает Гермиона под хихиканье призрака.
— Святая Сибиала, девочка моя, ты неподражаема! Ну кому, кроме тебя, придет в голову освободить домовика? Я так рада за Драко, что он вовремя отбил тебя у Блейза и предложил выйти за него. Хотя… Блейз бы тебя на руках носил и бросил к твоим ногам все блага мира, а не заточил в доме размерами меньше кухни Эльфинстоуна.
— Ну что ты говоришь, Фиа? Никто ни у кого меня не отбивал, и с Блейзом мы просто друзья, — с легким негодованием отзывается Гермиона, накрывая бумажными крышками и перевязывая горшочки, — не понимаю, почему ты время от времени начинаешь сравнивать Блейза и Драко.
Призрак слетает с потолка и останавливается рядом. Рука Гермионы невольно проходит сквозь него, и она вздрагивает от холодящего ощущения. Она наклоняется над столом, тонким слоем раскладывая цветы лаванды. Пряно-горьковатый голубой цвет покрывает всю поверхность, и кажется, что перед ней кусочек неба, упавшего на землю. Лаванда унимает тревоги, оберегает сознание, дарит спокойствие и умиротворение, вспоминает она уроки профессора Спраут и вновь начинает мурлыкать песенку.
— Потому что, la mia ragazza, ты умудрилась покорить сердца обоих моих мальчиков. Я их знаю с детства, знаю, чего оба стоят, — задумчиво произносит Фиона, и ее прозрачные ладони невесомо проводят по голубым цветам, точно пытаясь почувствовать прикосновение тонких лепестков, — и знаю, что, к сожалению, Блейз однолюб, и значит быть ему одиноким до конца жизни. Его боль причиняет боль и мне, пусть я всего лишь никчемный болтливый призрак.
— Прошу, давай не будем об этом, — Гермиона прикусывает губу, отворачивается за новой пригоршней цветов и низко склоняется над столом, рассыпая их.
Несколько минут они молчат. Призрак все так же словно гладит цветы, домовиха и тяжело ступающая Гермиона носят запечатанные горшочки с сухими травами на полки к специальным шкафам. Наконец Фиона встряхивается и снова взлетает под потолок.
— Послушай, cara, ты что, сама сшила твоей домовихе одежду? Эти юбочка и кофточка такие… умилительные.
Гермиона невольно краснеет и едва не ставит очередной горшочек мимо полки.
— Да, а что такого? В Хогвартсе я вязала для домовиков шапки, пыталась освободить их от кухонного рабства и даже основала Гражданскую Ассоциацию Восстановления Независимости Эльфов.
— Гражданскую Ассоциацию… погоди-ка… это что же, получается ГАВНЭ? — у Фионы округляются глаза, и она заливисто хохочет.
— Не ГАВНЭ, а Г.А.В.Н.Э! — уже сердито огрызается Гермиона, отдуваясь, потирая поясницу и усаживаясь на стул, — а что здесь такого? Домовики — самые беззащитные и бесправные члены нашего общества, я хотела хоть как-то помочь им.
— А они этого не оценили и вряд ли вообще поняли суть твоих действий? — отсмеявшись, понимающе кивает Фиона, — но, девочка, как же ты с такими взглядами стала женой нашего Драко и продолжаешь ей оставаться? Уж более бессовестного угнетателя домовичьего племени не сыщешь. В Малфой-Меноре сейчас чертова дюжина домовиков, если не ошибаюсь, в Дравендейле около десятка, еще два или три в лондонском доме. Я даже не различаю в лицо всех их.
Гермиона молчит, поглаживая высокий живот, и вдруг, откуда ни возьмись, вокруг нее начинают порхать маленькие, похожие на цветы бабочки. Она протягивает ладонь, и несколько опускаются на нее, другие путаются в пышных волосах, образовывая живой венок.
— Все меняется, Фиа, — тихо отвечает она, сдувая бабочек и провожая их взглядом, — все меняется. Наверное, так и должно быть, но иногда от этого становится страшно. Кажется, я где-то потеряла частичку себя. Я раньше была другой — защищала домовиков, не верила во всякие сказки и легенды, мечтала работать в Министерстве и потрясти весь магический мир новой, справедливой политикой в отношении домовиков и других волшебных существ. А теперь моих сил не хватает даже настоять на том, чтобы Крини перестала называть меня госпожой. Как глупая девчонка, верю в легенду о проклятии Малфоев и боюсь за моего малыша.
— Ну, при нынешнем Министерстве твои мечты не просто наивны, но и опасны, — хмыкает призрак, — мне и дела нет до того, что нынче творится у вас, живых, но флуктуации определенного рода даже астрал сотрясают, знаешь ли. А что касается легенд, то поверь мне, не все они лживы и глупы, и в каждой кроется зерно правды.
Гермиона поднимается со стула, смотрит на бабочек, которые продолжают виться вокруг нее. Бережно ловит одну и пристально разглядывает, поднося к глазам и почему-то к носу.
— Это лаванда, это ее цветки! — восклицает она, — малыш опять балуется трансфигурацией!
— Весь в отца, — умиляется призрак, — уверена, первым волшебством он превратит какую-нибудь сюсюкающую над ним леди в гусыню. То-то я посмеюсь!
Облачко темно-голубых бабочек клубится над головой Гермионы, становится все гуще и внезапно, словно взорвавшись изнутри, осыпается душистым цветопадом. Она смеется и тихо напевает:
Лаванды цвет, дили-дили, синий как лен,
Я влюблена, дили-дили, и ты влюблен.
Птички поют, дили-дили, пчелки жужжат,
Беды, мой друг, дили-дили, нам не грозят.
Смеясь, она подставляет руки, как под дождь, а в следующий миг сгибается от острой боли в животе и как подкошенная падает на колени. Она хватает воздух, едва переводит дыхание и тут же захлебывается от следующего режущего, невыносимого до темноты в глазах приступа, не вытерпев, стонет и еле выталкивает из пересохшего рта хриплым шепотом:
— Крини… позови Драко… сейчас же!
Вот сейчас, сейчас… еще немножко… уже сквозь тонкую щелку брезжит свет… ой, как ярко… да-да, он сейчас встанет… уже встает…
Алекс с трудом заставил себя поднять слипающиеся веки, и глаза тут же резануло от солнечного света, потоком льющегося в незакрытые окна. Он поморгал, разгоняя остатки серой мути, немного повернул голову вбок, и первым, что он увидел, была миссис Поттер в туманной дымке. Она сидела на стуле у кровати и смотрела на него. Ее лицо было бледным и немного усталым, обычно живые и искрящиеся карие глаза смотрели как-то грустно. Он смотрел на нее, пытаясь сфокусироваться, чувствовал на щеке мягкое тепло солнечного лучика, и радость медленно разливалась по всему телу — онемевшему и тяжелому. Он смог! Старая леди сказала правду! Он нашел дорогу и он жив!
А миссис Поттер, внезапно заметившая его взгляд, охнула, встала, потом опять села, и по ее щекам потекли слезы:
— Алекс, наконец-то очнулся!
Она прижала ладонь к губам, потом улыбнулась и бережно поцеловала его в лоб, шепнув:
— С возвращением!
Потом как-то внезапно в поле зрения появились мистер Поттер, Лили и маленькая Лин, сбоку мелькнули ушки домовика («А домовик-то здесь откуда?» — слабо удивился он), и в палате сразу стало тесно и шумно. Лили радостно тараторила, не давая никому и слова сказать. Мистер Поттер весело хмыкал и безрезультатно пытался ее урезонить, миссис Поттер качала головой и улыбалась, Лин сидела тихо, как мышка, в ногах его кровати и лучилась своими сиреневыми глазами. Потом в маленькой палате возник еще и молодой колдомедик в лимонно-желтом халате и с такими огромными кругами под глазами, что походил на медведя-панду, помахал палочкой над его головой и начал с возбуждением обсуждать с опекуном его состояние, сыпля сложными и непонятными медицинскими терминами. От всего этого Алекс страшно утомился и уснул, проснулся только к вечеру голодным, как волк, и опять миссис Поттер была рядом, с корзиной еды, приготовленной ею самой.
На следующий день он чувствовал себя так, как будто переболел тяжелым гриппом, и вот потихоньку приходит в себя. Он узнал от опекуна все подробности того, что случилось, что с ним сотворил Малфуа (вот жутко было бы увидеть себя взрослым!), какую роль сыграла домовиха Минни в его, без преувеличения, спасении из дома Малфуа. Домовиха, оказывается, неотлучно ухаживала за ним в больнице, а теперь, отмытая и переодетая в чистую больничную наволочку, умильно взирала преданными глазищами.
— А с Бигсли все нормально? — спросил он, когда опекун замолчал.
— Да. На твою тетю было наложено заклятие «Обливиэйт», оно не опасное, так что она даже не поняла, что случилось.
Алекс облегченно выдохнул. Бигсли были противными людьми, и он был бы рад их вообще не видеть. Но они же не были виноваты в том, что у Алекса были родственники с мозгами набекрень, вооруженные смертельно опасными заклятьями и готовые пустить эти заклятья в невинных людей.
— А где сейчас… мистер Малфуа?
— В камере предварительного заключения. Через две недели состоится Визенгамот, то есть суд.
— Что с ним будет?
— Скорее всего, его заключат в Азкабан. Он совершил много противоправных действий, и в первую очередь это применение Темных Искусств против тебя, — непривычно жестким голосом ответил мистер Поттер.
…В Азкабан твоих родителей с глубоким удовлетворением и самодовольным чувством свершившегося возмездия отправил бы твой нынешний опекун… — так нашептывал Малфуа, когда пытался настроить Алекса против мистера Поттера. А теперь все перевернулось, опекун Алекса намеревался отравить в Азкабан самого Юбера. И он мог это сделать на самом деле.
Мистер Поттер расспросил о том, что произошло в доме с Малфуа с того момента, как «дядя» выкрал его от Бигсли. Алекс подробно рассказал обо всем, но умолчал, что Малфуа обвинил мистера Поттера в убийстве его родных. Он почему-то пока никак не хотел касаться этого. Все слова Малфуа горели огнем, выжженные в памяти, но сказать их в лицо мистеру Поттеру он не мог найти в себе решимости. Это должно было подождать.
И еще он словом не обмолвился опекуну о сне (видении?), в котором он встретился со старой леди с портрета, потому что в книгах еще не читал, что умершие родственники могут давать советы таким образом (кроме привидений, конечно), и подозревал, что подобного рода видения совсем не обычны для волшебников. Да и встреча с Лин тоже, честно говоря, была странноватой. Он не сказал ей о том, что видел ее во сне, и сама малышка ничего не говорила. Что это было? Кто знает, вдруг после таких откровений колдомедики начнут проверять его еще и на психическую нормальность?
Алекс пытался уложить в голове произошедшее. Все, что случилось за это время (а ведь прошло всего лишь чуть больше года с его одиннадцатого дня рождения, когда пришло письмо, написанное зелеными чернилами на желтом пергаменте!) — было… всего было слишком. Слишком много неожиданностей, иного и странного, чудесного и страшного, совершенно непохожего на то, что было раньше. Много волшебства и новых знаний, сов и замков, волшебных палочек и фантастических животных, кричащих книг и живых фотографий. Слишком много людей, которым он оказался небезразличен — как в хорошем, так и в весьма неприятном смысле. Всего лишь год назад он не мог даже предположить, что знакомство с чернокосой девочкой, протянувшей ему руку дружбы, и, как он полагал, письмо с розыгрышем приведут к тому, что он узнает о том, что он — не только Грейнджер, но еще и Малфой. Что его фамилия слишком известна в магическом мире, и он не бедный сирота, а сказочно богатый наследник чистокровного семейства волшебников. Что самый известный и прославленный из ныне живущих магов окажется его опекуном и поселит в своем доме. Что один из родственников, которых он когда-то так хотел найти, будет его открыто ненавидеть, а другой захочет убить, чтобы завладеть деньгами. Все это было похоже на плохой сериал из тех, что любила смотреть миссис Бигсли, но, к сожалению, было правдой.
В перерывах между приемом огромного количества целебных зелий, которые он, морщась, выпивал под твердым и заботливым взглядом Минни, и сеансами лечебных заклятий из палочки доктора Абекромби, уже почти не похожего на панду, он все думал и думал. Он понимал, что Малфуа наговаривал то, что было выгодно ему. «Дядя» хотел, чтобы Алекс некоторым образом перешел на его сторону, взглянул на мистера Поттера его глазами, он напирал на то, что Алекс — Малфой. Потому с таким воодушевлением и даже, можно сказать, искренним чувством делился своими воспоминаниями. Он верно рассудил, что Алексу захочется узнать о своем отце, о семье, в которой он бы вырос, о людях, которые были бы рядом с ним с детства. Он был прав.
Алекс злился на Малфуа, безумно злился, но не из-за того, что тот пытался его убить, а из-за того, что приоткрыл перед ним дверь в комнату, так манившую, так много обещавшую, но тут же и захлопнул.
Но с другой стороны, эта комната была давно заперта. Что Алекс хотел в ней найти? Что узнать? Он ведь задавался этими вопросами еще когда ворошил пыльные подшивки газет и закапывался в книги. И теперь все то же, все по кругу. Может, уже хватит искать непонятно что и пытаться оправдать тех, кто больше никогда не вернется, кому уже безразлично все, что о них думают?
Алекс умом понимал, что это так. Но от таких мыслей в груди так и продолжало тянуть, гореть и болеть.
Через три дня его перевели в палату восстановительной магии Отделения порчи и сглаза. Чувствовал он себя относительно неплохо, но быстро уставал, и тогда темнело в глазах, и начинали противно дрожать руки и ноги, словно после длинного кросса. Каждый день его навещали или миссис Поттер, или опекун, с ними приходила Лили и сидела до упора, пока ее буквально не утаскивали родители. Рейн тоже наведывался почти каждый день.
Вот и сегодня друзья болтали, жалели о его пропущенном дне рождения, Лили то и дело вспоминала о празднике, который намеревалась устроить (хотя Алекс и успокаивал ее тем, что для него ничем не отличающийся от других дней день рожденья — вполне привычное дело). Алекс рассказывал о своем пребывании в качестве не то почетного гостя, не то узника в доме Малфуа. Друзья негодовали, Лили на все корки честила Сатин и кровожадно желала Юберу Малфуа, чтобы его закусали крысы и пиявки в Азкабане. В том, что родственник Алекса угодит в Азкабан, она не сомневалась, тогда как более осторожный в суждениях Рейн говорил, что еще неизвестно, что решит Визенгамот.
— Визенгамот не посмеет пойти против папы, а папа поклялся, что сделает все, чтобы этот гад попал в Азкабан, — безапелляционно заявила Лили, — да, Рейни, я подслушала их разговор с тетей Падмой и дядей Роном. И не надо на меня так смотреть, просто дверь была слишком широко открыта, ты бы тоже не смог пройти мимо. А ты что думаешь, Алекс?
Алекс пожал плечами.
— Наверное, так и будет. Мне как-то без разницы, что с ним будет. Но если честно, немного жалко… миссис Малфуа и Сатин.
— Сатин? — в один голос переспросили Рейн и Лили и уставились на него округлившимися глазами.
— Алекс, ты не падал сегодня утром? Не ушиб голову? — встревоженно переглядываясь с Лили, спросил Рейн, — ой, а может быть, это побочные эффекты от лечения?
Алекс вздохнул.
— Ну да, звучит глупо. Сатин дура, конечно, но в чем-то ее можно понять.
— Ее? Понять? — громко фыркнула Лили, — да уж, сразу можно понять, что она — надутая, высокомерная, жестокая, злобная, тупая идиотка. Да она, наверное, даже знала, что ее отец затевает, и радовалась про себя! Алекс, ты чего?
— Я спрашивал у домовиков — у них и вправду совсем нет денег, Малфуа все растратил. Даже дом уже давно не их, — негромко сказал Алекс, — понимаешь, она во многом из-за этого злилась на меня. Что все вдруг стало моим, а у них нет ничего. И мне кажется, что Сатин и миссис Малфуа не знали о делах мистера Малфуа. А после суда непонятно, что с ними будет.
— Думаю, если бы случилось так, что Малфуа достиг цели, и ты умер, они бы были очень рады свалившемуся на них богатству и совсем не жалели тебя, — рассудительно заметил Рейн, — зачем же жалеть их?
Друзья, конечно, были правы, и они не понимали его, но и Алекс не до конца понимал сам себя. Ему было наплевать на Сатин во всех смыслах с того дня, когда он освободил Минни, но какое-то слабое чувство жалости и сочувствия словно невесомо проводило внутри кроличьей лапкой. Или это говорила в нем благодарность старой леди Азалинде Малфой, прабабушке Сатин, которая помогла освободиться ему от страшного паука и указала путь к спасению?
Алекс поспешил перевести разговор, и больше о Сатин они не говорили.
Друзей забрал заглянувший с работы мистер Поттер. Вернулась пропадавшая где-то домовиха Минни, очень довольная и гордая, рассказала, что помогала медсестрам. По всему было видно, что ей нравилось в больнице, нравилось ухаживать за больными, быть нужной, а больше всего она любила малышей, возилась с ними, играла, ловко унимала рев и капризы. Он подумал, что неплохо было бы предложить ей наняться сюда. В самом деле, почему нет? Если Минни чувствует, что может стать сиделкой или даже медсестрой, то это только прекрасно. В Хогвартсе ведь работают домовики, и им, кажется, даже платят зарплату. И еще, если честно, он совсем не знал, что с ней делать, когда выйдет из «Мунго». О возвращении к Малфуа не было и речи, в доме мистера Поттера с лихвой хватало диктата и двух домовиков. И он с тихим содроганием думал о том, что она захочет сопровождать «маленького хозяина» в Хогвартс. Нет-нет, только ее там не хватало — с выглаженными носовыми платками, завтраком в постель и попытками при каждом удобном случае падать в ноги. Так что было бы чудесно, если Минни захотела работать здесь!
С процедур прибежали соседи по палате — два мальчика, оба из наполовину волшебных семей, младше его, ровесники Джима и Руса. У одного было Проклятье Призраков, у другого — какой-то сглаз, из-за которого время от времени он воображал себя лягушкой, начинал прыгать, пытаться ловить комаров языком и плескаться в каждой встречной луже. Впрочем, оба они уже были почти здоровы, дни напролет шумно играли во Взрывающиеся карты и Плюй-камни, обладали завидным аппетитом, и он щедро делился с ними всем, что приносила, вернее, приволакивала миссис Поттер. Вот и сейчас они слопали все восхитительные ежевичные кексы домовихи Винки, принялись болтать о Хогвартсе, в который должны были поступить в следующем году, и Алекса словно по голове ударило. Он бросил взгляд на календарь и запаниковал — до первого сентября оставалось всего лишь четыре дня, а выписывать его и не собирались! Лечащий колдомедик доктор Аберкромби на утреннем обходе только рассеянно хмыкнул и посоветовал набраться терпения. А если его еще долго будут держать здесь? Вот ужас-то! Ведь еще даже не куплены учебники, звёздные карты, ингредиенты для зелий и школьная форма на новый учебный год. Судя по брошенным вскользь репликам, Лили и Рейн набег на Косой переулок уже совершили, а он пролеживает бока здесь! Если лечение затянется, он отстанет от программы, вот будет шпынять его и забрасывать наказаниями профессор Люпин…
Настроение упало. Уже был вечер, серый и прохладный, в окно палаты барабанил дождь, прямо в унисон его унылым мыслям. Он вышел в коридор, решив немного погулять, чтобы отвлечься. Многие пациенты (по крайней мере, не стеснявшиеся своих развесистых рогов, мордочки кошки или длиннющих ушей) тоже прогуливались, сидели в уютных креслах в небольшом холле, играли в волшебные шахматы и трик-трак, делились историями своих волшебных болезней. Алекс брел по длинным, окрашенным в яркие жизнерадостные цвета коридорам и тосковал. Страшно хотелось домой.
Домой?
Он даже остановился, вдруг поняв, что назвал своим домом дом Поттеров. Тогда во сне он решил про себя, что нужно вернуться туда, где его рады видеть, где его ждут друзья. Но это было во сне — не так, как наяву. А сейчас он словно четко и ясно осознал — это и в самом деле его дом. Дом, в котором кормят вкусными обедами и чудесными десертами, а не плюхают перед носом тарелку с переваренной брокколи и дряблой сосиской и требуют поесть как можно быстрее и прибраться в кухне; где спрашивают, какие цвета он любит, чтобы обставить его комнату, а не выселяют пятилетнего ребенка в неуютную продуваемую чердачную клетушку; где на Рождество дарят подарки, а не визгливо кричат, что он обязан по гроб жизни лишь за то, что его не отправили в приют; где опекун, не раздумывая, бросился на помощь, едва появилось подозрение, что Алексу грозит опасность, а не начал лихорадочно подсчитывать, сколько денег причитается ему с наследства.
Алекс остановился в коридорном тупичке у окна и прислонился лбом к стеклу, по которому стекали дождевые струйки. Мысли опять потекли по привычному кругу — Лили и Рейн повезло, они росли, окруженные любовью и заботой, зная, что рядом каждую минуту мама и папа. Почему же он лишен этого?
Самым ярким из пребывания в доме Малфуа, то, что врезалось в память и будоражило сейчас сознание, были рассказы — об обыденных вещах и буднях в семьях чистокровных магов, бабушке и дедушке, первом волшебстве отца, его друзьях. Помнились колдо-фотографии — нежные и светлые, холодные и мрачные, заставляющие удивляться и думать о том, что было когда-то. В них остался кусочек давнего времени, ушедшего безвозвратно. И от этого было и печально, и тоскливо, и как-то не по себе. Словно он тоже оставил частичку себя в том доме.
В колдо-фотографиях и Омуте Памяти мистера Поттера он заглянул в жизнь мамы, в колдо-фотографиях и доме Малфуа — в жизнь папы. Он украдкой и мельком подсмотрел фрагменты картинки и теперь пытался найти отдельные паззлы, а потом безуспешно старался сложить из них целое.
Задумайся, те ли вопросы ты задаешь? И искренне ли желаешь найти ответы на них? И когда решишь что-то для себя, сумеешь победить свою боль и жить так, как хотели того твои родители, — сказала старая леди. Наверное, она была права. Наверное, пора покончить с этим и просто жить, учиться волшебству и хранить в сердце крохотные драгоценные частички памяти о маме с папой.
Алекс вздохнул и встряхнулся. Он вышел из тупичка, соображая, куда забрел. По правую руку уходил коридор Отделения неправильно наложенных заклятий, за которыми были палаты Отделения порчи и сглаза, по левую — находилось Отделение душевнобольных, судя по людям в больничных халатах, бесцельно бродящим с выражениями отрешенности на лицах. Дверь, ведущая в Отделение, была приоткрыта, Алекс с легким любопытством заглянул туда и отшатнулся со вскриком — навстречу ему внезапно выскочила женщина, захлопала в ладоши и захохотала.
— Испугался, испугался!
— Извините, — вежливо сказал Алекс, отступая подальше в коридор. Он не испугался, а скорее опешил от неожиданности.
Женщина выглядела странновато — бордовое платье, торчащее из-под халата, на голове — замысловато уложенная высокая прическа, но в принципе на душевнобольную была не очень похожа. Она посмотрела на него и почти нормальным тоном сказала:
— Мы с тобой раньше не встречались?
Алекс покачал головой, стараясь пятиться как можно незаметней. Вот же черт его дернул заглянуть в эту дверь!
— Удивительно, такое ощущение, что я тебя где-то видела, — женщина, не мигая, смотрела на Алекса, — правда, я стала такая забывчивая. Помню, чтобы было на обед, а что подавали на завтрак — уже не помню. Знаешь, это очень неудобно.
— Ммммм, — промычал Алекс, надеясь, что это сойдет за ответ, на что женщина закивала, подскочила к нему, цепко ухватила за плечо и быстро заговорила:
— Да-да, я так боюсь, что все забуду и даже не вспомню, как он выглядит. А он должен прийти и забрать меня отсюда. Обязательно заберет, я даже не сомневаюсь. Как он меня любит! И я его тоже люблю! Гадкие люди говорят, что он обо мне и думать забыл, но я знаю, что они лгут! Конечно, он помнит обо мне и заберет отсюда, когда будет можно. Я же знаю, что немного приболела, но все будет в порядке. Он придет, заберет меня, и мы поженимся. Мерлин, я так его жду! Видишь, вот это платье — его любимого цвета. Тогда, на том вечере он не отрывал от меня глаз!
С каждой секундой Алексу все больше хотелось исчезнуть. Вот же влип! Конечно, она была сумасшедшей, а он, как дурак, стоял и слушал ее бред. Он надеялся, что она не буйная и скоро угомонится и вернется к себе.
— …а эта тварь его не получит! Грязнокровная паршивка! Она его недостойна!
Ну вот, надежды не сбылись. Женщина начала трясти его за плечо и повышать голос. Изо рта летела слюна, глаза налились кровью.
— …у нас даже имена похожи, мы созданы друг для друга! А эта дрянь возомнила о себе, что может вертеть им как хочет…
Алекс оглядывался, уже собираясь рвануть даже с риском вывихнуть руку, лишь бы подальше от этой сумасшедшей. Но тут за спиной женщины появилась монахиня в темно-лиловом одеянии и мягким голосом произнесла:
— Блайт, милая, пойдем в палату. Ты опять забыла принять свои вечерние зелья. Так нельзя.
К огромному облегчению Алекса, сумасшедшая замолчала, тяжело дыша. Монахиня осторожно отцепила ее руку от его плеча, на котором, наверняка, остались синяки.
— Пойдем. Ты же знаешь, надо вовремя принимать зелья, если ты хочешь выздороветь.
— И тогда он придет и заберет меня отсюда? — хрипло спросила сумасшедшая.
— Возможно.
Монахиня тихо вздохнула и посмотрела на Алекса. Невысокая, худенькая, бледная, она выглядела совсем юной девочкой, только выдавали глаза — огромные, невероятно печальные и старые, словно она прожила на свете много-много лет и знала все обо всем. Алекс невольно потупился, не выдержав ее взгляда.
— Не обижайся на нее и не бойся. Когда она принимает зелья вовремя, совсем не такая агрессивная.
— Да я и не боюсь, — пробормотал он, — я сам виноват, что оказался здесь.
Монахиня кивнула, открывая дверь перед сумасшедшей, которая, выкричавшись, словно смертельно устала и едва плелась. Они ушли, и Алекс тоже убрался поскорее отсюда. Хватит на сегодня прогулок.
* * *
— Еще месяц?! Лежать здесь еще месяц? Зачем? — от возмущения Алекс едва не задохнулся.
— Ты еще слишком слаб, твой организм нуждается в магической поддержке. Колдомедики предписали еще три курса укрепляющих чар и целебных зелий.
— Я совершенно здоров! — Алекса просто раздирала мысль о том, что совсем скоро начнутся занятия, Лили и Рейн поедут в школу, а он останется в больнице и будет уныло пить отвратные зелья и терпеть щекотные чары.
— Всего лишь две недели назад ты лежал здесь без сознания, выглядел старше своего опекуна и был на грани жизни и смерти. Так что ты никак не можешь чувствовать себя совершенно здоровым, — отрезала миссис Поттер, — мы вообще подумываем о том, чтобы ты год посидел на домашнем обучении. В Хогвартсе огромные нагрузки, вечный шум и сутолока, зимой эпидемия простуды, и некому присмотреть, чтобы ты нормально питался и набирался сил.
— Нет! Вы же это не серьезно? — Алекс в ужасе уставился на миссис Поттер, деловито раскладывающую на небольшой тумбочке всю принесенную ею в огромной корзине снедь, — я отстану от Лили и Рейна!
— Не отстанешь. Мы с мистером Поттером будем усердно заниматься с тобой, и переходные экзамены ты сдашь заочно. Директор МакГонагалл не против.
— Миссис Поттер, пожалуйста! — Алекс уже готов был литрами впихивать в себя зелья и оставшиеся три дня круглыми сутками терпеть щекотку от чар, лишь бы первого сентября очутиться на платформе девять и три четверти.
Миссис Поттер присела на стул, вздохнула и взъерошила его волосы.
— Ох, Алекс, Алекс… Мы просто хотим, чтобы ты окончательно выздоровел. Ты даже не представляешь, каково было смотреть на тебя под этими страшными чарами.
Он насупился, но промолчал. Он чувствовал себя совершенно здоровым, зачем еще торчать в этой больнице почти месяц? Его соседей сегодня выписали, никого к нему еще не подселили, и пустые койки наводили уныние. Но что скажешь миссис Поттер, если она вообще вознамерилась запереть его на целый год в четырех стенах дома? Бр-р-р, аж мурашки по спине бегут. Алекс изо всех сил надеялся, что мистер Поттер все-таки не станет поддерживать жену в ее решении.
Словно в ответ на его мысли, дверь палаты распахнулась, и вошел опекун. А за ним, пригнувшись, шагнул на порог совершенно неожиданный посетитель — профессор Хагрид. Борода его была такой же кудлатой, куртка — потрепанной, а в руках — разноцветная картонная коробка.
— Смотри, кто к тебе пришел, — сказал мистер Поттер, а профессор Хагрид пророкотал, осторожно поворачиваясь в палате, вмиг ставшей крошечной:
— Привет, Алекс! Вот, наконец, вырвался тебя попроведать.
— Здравствуйте, профессор Хагрид! — улыбнулся Алекс. Он действительно был рад видеть профессора.
Великан долго умащивался на хлипком табурете, пока мальчик не сбегал в коридор и не притащил еще один. На двух стульях профессору было комфортнее, и он, спохватившись, вручил Алексу коробку. Мальчик взял ее и обнаружил торт с воздушным кремом и кривоватой надписью «С Днем рожденья!».
— Лучше поздно, чем никогда.
— Спасибо! — Алексу было жутко приятно, что вспомнили о его дне рожденья, хоть тот и прошел.
Темные цепкие глаза профессора обежали всю худую угловатую фигуру мальчика, задержались на бледном лице, впалых щеках, темных кругах под глазами.
— Охохо, ты уж тут получше кушай, что ли. Совсем отощал, одни глаза остались.
— Это после тех жутких чар, — вздохнула миссис Поттер, — Алексу надо восстанавливаться. В больнице, конечно, кормят неплохо, но домашняя еда лучше.
Профессор Хагрид закивал и сжал огромный кулак.
— Я б поговорил с этим Малфуа. Это ж надо удумать — на ребенка руку поднял! Со времен Того-Кого-Нельзя… — он сбился под укоризненным взглядом мистера Поттера и поправился, — со времен Волдеморта не припомню, чтобы Темными Чарами ребенка проклинали!
Алекс чувствовал себя в высшей степени неловко. Как всегда, когда в его присутствии речь заходила о нем же. Профессор Хагрид тем временем, выплеснув свой гнев, перевел разговор на другое:
— А у нас в Лесу, говорят, детеныш пятинога завелся. Кентавры вроде его видели. Вот, с ног сбились, засады устраиваем, со Снежинкой и Угольком почти все прочесали. Ума не приложу, как это пятиног мог с острова Дрир сбежать.
— Ты же в июле ездил отдыхать в Шотландию на пару недель? — с невинным видом спросил мистер Поттер, миссис Поттер не то кашлянула, не то засмеялась, на что профессор Хагрид пробурчал что-то невнятное. Алекс начал расспрашивать об Угольке и Снежинке, Хагрид оживленно рассказывал о его питомце, основательно подросшем за лето и сдружившемся с полудиким книзлем, миссис и мистер Поттер тоже заинтересовались, и они засиделись почти на час. Наконец опекун взглянул на часы и встал.
— Пора идти, скоро ужин, время посещений уже почти вышло.
Профессор Хагрид поднялся, заполнив собой полпалаты, миссис Поттер взяла свою неизменную корзину, и Алекс с храбрым отчаянием ринулся в атаку, намеренный прояснить до конца все перипетии своего дальнейшего пребывания в «Мунго».
— Мистер Поттер, а когда все-таки меня выпишут?
Мистер Поттер переглянулся с женой и взъерошил волосы привычным жестом.
— Полагаю, где-то через месяц. Доктор Аберкромби настаивает еще на трех курсах зелий и целебных чар.
— А потом я поеду в Хогвартс?
— Мнэээ… тут такое дело, понимаешь, мы с Джинни говорили с доктором… — осторожно начал опекун, но Алекс его перебил:
— Мистер Поттер, обещаю, я буду принимать все целебные зелья, все чары, все по часам, все-все буду делать, только не оставляйте на домашнее обучение!
— Но ты подвергся воздействию очень темных чар, они сильно истощили твой организм и твою магию. Тебе действительно сейчас лучше побыть в домашних условиях, в щадящем режиме. Это не наша прихоть, а рекомендация колдомедиков, — мягко возразил опекун.
— Я отстану от Лили и Рейна, я уже говорил миссис Поттер. Пожалуйста, мне бы очень не хотелось пропускать год, — сказал Алекс, с досадой отмечая просительный дрожащий голос.
Миссис Поттер нахмурилась, но на лице опекуна было понимающее и вместе с тем сожалеющее выражение.
— Не думаю, что это…
— Гарри, в Хогвартсе есть Поппи, она сможет за ним присмотреть, зелья там, чары по расписанию. Уж в болезнях школяров она разбирается не хуже здешних колдомедиков, — внезапно вступил в разговор профессор Хагрид, — да и я за ним пригляжу, если надо будет. У меня в хижине будет отдыхать. Там чистый воздух, тихо, Уголечек рядом. Уж как на этого щенячьего негодника глянешь, как он с дружком-книзлем своим дурачится, так без смеха нельзя. А где смех — там и чар никаких не надо, так и Поппи говорит, хотя сама-то она этим рецептом редко пользуется.
Сердце Алекса залила волна такой горячей благодарности, что он едва не бросился обнимать профессора. Ведь и правда — в Хогвартсе есть мадам Помфри и Больничное крыло! Если что, можно сразу обратиться к ней, без проблем! Он с надеждой взглянул на мистера и миссис Поттер. Те выглядели настроенными довольно скептически к этой идее, по крайней мере, миссис Поттер, которая с сомнением покачала головой. Но опекун раздумывал, а потом протянул:
— У Алекса не просто болезнь, и выглядит он пока не очень цветуще. Ну хорошо, давай все окончательно решим к выписке. Посмотрим на состояние твоего здоровья, там будет понятно.
Взрослые распрощались и ушли, а Алекс дал себе слово сделать все, что в его силах, но прямо-таки пыхать здоровьем, бодростью и активностью к тому дню, когда за ним наконец закроются двери уже надоевшей палаты Отделения порчи и сглаза.
Три недели протянулись как три года. Алекс исправно пил зелья, с рвением и тщанием принимал сеансы целебной чаротерапии, подолгу гулял в зеленом дворике больницы и отчаянно скучал. Домовиха Минни поначалу развлекала его Взрывающимися картами и волшебными шахматами (в которые играла куда лучше него), но потом начала подолгу исчезать, помогая медсестрам и став, можно сказать, их незаменимым помощником. В детском отделении на нее буквально молились и часто прибегали, зовя на подмогу.
Хорошо, что часто писали друзья, и опекун на второй неделе, после долгих просьб и украдкой от миссис Поттер, принес учебники за второй курс и волшебную палочку. Алекс ощутил незабываемое чувство, когда открыл новенькие книги, пахнущие типографской краской, и прочитал первые параграфы, посвященные новым заклятьям Трансфигурации, Чарам и Зельеварению. Это было здорово!
К исходу третьей недели, ранним утром понедельника в отдельном больничном зале собрали целый консилиум колдомедиков. Его долго осматривали, опрашивали, махали палочками и, выставив в коридор, совещались. Он попытался было подслушать в лучших традициях Лили, но увы, стены были толстыми, двери закрывались плотно, а Удлинителей Ушей у него, конечно, не было. В конце концов, он поплелся в свою палату с невеселыми предчувствиями, что исполнится желание миссис Поттер, пропишут домашнее обучение и не видать ему Хогвартса в этом году, как своих ушей.
Опекун пришел в палату через сорок минут после него.
— Ну что? Как самочувствие? Почему повесил нос? — спросил он, видимо, увидев его приунывшую физиономию.
— А что сказали? — вместо ответа, затаив дыхание и мысленно скрестив пальцы, отозвался Алекс.
Мистер Поттер минуту помолчал, разглядывая его, а потом подмигнул и улыбнулся.
— Собирай вещи, едем домой.
— А… Хогвартс?
— И в Хогвартс поедешь. С условием, что мадам Помфри будет неусыпно следить за твоим здоровьем. И если ей что-то не понравится или вызовет беспокойство, уж не обессудь, заберем немедленно.
Алекс кивнул, едва унимая бешеную радость, застучавшую в груди. Ура! Нет, УРА! Он здоров! Он вернется в Хогвартс!
Собраться было делом пяти минут. И тут он вспомнил о домовихе, которая, как обычно, пропадала в детском отделении.
— А как же Минни?
— Зови ее, она не отстанет от тебя, — пожал плечами мистер Поттер, аккуратно уменьшая учебники, чтобы они поместились во внутренний карман его мантии, — ты не забыл свой Охранный Ключ?
— Нет, он уже в рюкзаке.
Алекс сбегал за домовихой, которая последовала за ним хоть и беспрекословно, но как-то нехотя. Годовалый малыш с осьминожьими щупальцами оглушительно ревел и тянулся вслед ей, и она все время оглядывалась.
— Маленький хозяин выздоровел? Он возвращается домой? — спросила она, остановившись у двери палаты и теребя в ручках край больничной наволочки, ее одеяния.
— Да, а потом он отправится в школу, — подтвердил мистер Поттер, — а ты можешь остаться в моем доме. Винки и Добби не будут тебя обижать.
— Сэр господин Гарри Поттер так великодушен и добр. Минни очень признательна ему и маленькому хозяину.
Алекс заметил, что домовиха мялась, хотела что-то сказать еще, но не решалась. Только личико ее становилось все грустнее, глаза туманились, и руки все дергали и теребили наволочку.
— Ты хочешь остаться здесь? — напрямик спросил он.
— Да, маленький хозяин, — прошептала домовиха, — Минни виновата, но ей нравится помогать медсестрам, нравится ухаживать за маленькими волшебниками. Они такие милые и смешные и любят Минни. Но Минни не должна так говорить, Минни должна быть с хозяином, Минни виновата!
— Нет-нет, ты можешь остаться! Оставайся! — воскликнул Алекс, радуясь, что угадал желание домовихи, — это очень хорошо! Ты можешь устроиться на работу и получать зарплату. Подожди-ка…
Он открыл свой рюкзак, уже застегнутый, покопался и вытащил обыкновенную чистую желтую футболку с цыпленком Твити, которую не успел надеть, да и она уже стала мала.
— Вот, держи. Это я дарю тебе.
Домовиха уставилась на протянутую руку с таким изумлением, словно узрела перед собой не поношенную и слегка выцветшую футболку, а мантию и шляпу самого Мерлина. Алекс краем глаза заметил, как с одобрением кивнул его опекун.
— Это мне? Одежда — мне? — неверяще подняла домовиха круглые глазища, заблестевшие слезами.
— Ну да. Ты будешь свободна и сможешь устроиться на работу в «Мунго», если тебе тут нравится.
— Спасибо, спасибо, спасибо! Минни так благодарна маленькому хозяину! Спасибо!
Следующие десять минут домовиха рыдала, порывалась то целовать руки Алексу, то броситься в ноги мистеру Поттеру, с величайшей бережностью прижимая к груди желтую футболку. Они едва успокоили ее, несколько раз поклялись, что все правда, она свободна и вполне может сама решать, что ей дальше делать. Мистер Поттер сходил к главному колдомедику «Мунго», объяснил ситуацию, и его просьба была тут же удовлетворена. Сам профессор Сплин, большой, важный и похожий на моржа, спустился к ним, когда они стояли у стойки привет-ведьмы, торжественно объявил, что сей достойный домовик принят на работу, и величаво поздравил с первым рабочим днем.
Когда Алекс и мистер Поттер уходили из больницы, Минни уже переоделась в футболку, доходившую ниже колен и вполне гармонировавшую с форменными мантиями колдомедиков и медсестер, и с гордым видом махала им на прощание.
Они шли по улице, и Алекс вдыхал грязноватый, но все равно сладкий воздух, не похожий на больничный.
— Она, видимо, совсем юна, вряд ли ей больше десяти лет, — заметил мистер Поттер.
— Почему вы так решили? — полюбопытствовал Алекс. В возрасте домовиков он абсолютно не разбирался, все виденные домовики казались ему примерно одинаковых лет и внешности. Разве что домовики Малфуа были чудовищно унижены и забиты, а домовики Поттеров, напротив, считали, что хозяева словно малые дети и без их заботы пропадут.
— Домовики живут достаточно долго, но их дети взрослеют быстро. Минни самостоятельна, смела и решительна, но в то же время очень эмоциональна и не сдержанна в чувствах, как и все подростки. К тому же мысль о свободе и сама свобода ей пришлись по вкусу, тогда как для старых или просто взрослых домовиков это просто неприемлемо. Ты молодец, что сейчас дал ей вольную. Уже через несколько лет сама Минни, повзрослев, приняла бы ее не как дар, а как тяжкое наказание.
Алекс невольно задумался. Все своим скудным познаниям об этих волшебных существах (главным образом, об их Обетах чистокровным семьям и условиях освобождения от Обетов) он был обязан Рейну. И ему совсем не приходило в голову поинтересоваться их историей, почему они так себя ведут, почему говорят о себе в третьем лице и так рабски преданы хозяевам. Те же Герти и Труди у Малфуа представляли жалкое зрелище, вызывающее у нормального человека только сострадание. Надо и их освободить. А как? Если они воспримут это, по словам мистера Поттера, как наказание? Надо над этим подумать…
Пока он шел весь в мыслях, мистер Поттер нашел подходящий укромный переулок для трансгрессии. Его неприятно знакомо сдавило, протащило через садовый шланг и выкинуло у клумбы с флоксами, в десяти шагах от крыльца дома Поттеров. Домашние встретили их приветственными фанфарами (близнецы), объятьями и поздравлениями (миссис Поттер), тихой застенчивой улыбкой (Лин) и привычным, уже почти уютным игнорированием (Добби и Винки).
На столе ждал роскошный обед, и Алекс, тарелку которого миссис Поттер все наполняла и наполняла, объелся так, что чувствовал себя шаром и кое-как, отдуваясь, поднялся к себе в комнату. А вечером, после не менее шикарного и обильного ужина, близнецы с разрешения родителей запустили в саду замечательный фейерверк, как они сказали, «в честь освобождения Алекса». В темном небе распускались фантастические разноцветные цветы, проносились над головами драконы, фениксы, единороги и гиппогрифы, вырастали удивительные деревья, по которым прыгали волшебные и пока неизвестные Алексу животные, плыли в звездных облаках парусные корабли и пускал клубы дыма Хогвартс-Экспресс. Потом вокруг запорхали крохотные феи и птицы, и маленькая Лин завороженно наблюдала за волшебными картинами, крепко держа его за руку. Миссис Поттер зорко следила за сыновьями, но в конце была вынуждена признать, что они подготовили все отлично. Искры фейерверка вперемешку со звездами, подмигивавшими с неба, сырой осенний воздух с запахом пороха, тихие умиротворенные голоса миссис Поттер и мистера Поттера, смех и довольные возгласы Джима и Руса, доверчивая ладошка Лин — все это наполнило Алекса таким теплом внутри, что в глазах подозрительно двоилось, и он старался не моргать.
* * *
Он думал, что поедет в Хогвартс следующим утром, но мистер Поттер сказал, что они должны наведаться в контору мистера Гринграсса для одного дела.
— Я хочу нанять управляющего для твоего наследства, и Гринграсс порекомендовал мне одного человека. Ты должен быть в курсе дел и должен познакомиться с ним, — сказал за утренним кофе опекун, — так что сейчас мы отправимся в Лондон, пробежимся по Косому Переулку и заглянем к старому Ольберту. А уж завтра я точно доставлю тебя в Хогвартс. Честное слово, никогда еще не встречал школяра, так рвущегося на учебу.
Миссис Поттер засмеялась.
— Таким школяром был и ты. Помню, Рон в конце августа всегда начинал возмущаться, что каникулы пролетели незаметно, и уже нужно в школу, а ты никогда его в этом не поддерживал. И Ге… — она осеклась на полуслове и поспешно отвернулась к раковине, суетливо помахав палочкой над горой тарелок, которые начали мыться в мыльной воде. Алекс так и не понял, что она хотела сказать.
Мистер Поттер кашлянул и отхлебнул кофе.
— Да, ты права. Мне нравилось в Хогвартсе куда больше, чем под лестницей у Дурслей.
Они прошлись по магазинам Косого Переулка, приобретя все нужное для школы, кроме учебников и комплекта мантий, которые были уже закуплены. Как и в прошлом году, миссис Поттер вернулась с покупками домой, а Алекс вместе с опекуном отправились дальше, на знакомую улицу, в знакомый особнячок с зеленой лужайкой, втиснутый между двух магловских офисных зданий. И тот же Бербидж с невыразительным лицом попросил их подождать, а потом пригласил войти.
— Мой дорогой друг! — мистер Гринграсс, вышедший вслед за своим секретарем, ничуть не изменился со времени их первой встречи, был также объемист, одет в красивый атласный жилет, на носу посверкивали очки, а небольшая аккуратная бородка была такой же белоснежной, делая его похожим на Рождественского деда и капитана круизного лайнера одновременно.
— Здравствуйте, мистер Гринграсс, рад видеть вас в добром здравии, — улыбнулся мистер Поттер и крепко пожал руку старику, — прошу прощения за то, что нагло осмеливаюсь утруждать своими заботами.
— Какие труды, что вы, мой друг! — мистер Гринграсс, кажется, даже немного обиделся, — вы же знаете, я всегда к вашим услугам. А, юный джентльмен. Как же, как же, помню. Ну, как у вас дела?
— Спасибо, хорошо, — ответил Алекс.
— Если все хорошо — то просто чудесно! — добродушно рассмеялся мистер Гринграсс, а потом сделал приглашающий жест, — тогда приступим к делам, которые привели вас ко мне.
В его просторном кабинете, половину которого по-прежнему занимал массивный письменный стол, у окна стоял спиной к ним человек. Услышав шаги и голоса, он обернулся. Сухое лицо с резкими, словно вырезанными из дерева чертами, глубоко посаженные глаза и высокая переносица хищного носа с горбинкой делали его похожим на птицу. На какую именно, Алекс догадался почти сразу — на ворона. Тем более, что и глаза у незнакомого мага тоже были какие-то птичьи — пронзительного янтарного цвета, блестящие черные волосы доходили до плеч, обрамляя узкое лицо, и одет он был тоже во все черное.
Человек кивнул всем сразу, и Алекс заметил еще, что он молод, моложе, по крайней мере, чем его опекун.
— Ну вот, Гарри, я постарался выполнить вашу просьбу как можно лучше. Позвольте представить вас — Корвус Робардс, Гарри Поттер. А это, так сказать, твой непосредственный наниматель, Корвус — мистер Александр Грейнджер Малфой.
Взгляд Корвуса Робардса был острым и пронизывающим, словно он за секунду посчитал все кости Алекса, заглянул в его голову и стремительно сделал инвентаризацию всех наличествующих мыслей. Мужчины обменялись рукопожатиями, а мистер Гринграсс уселся за свой впечатляющий стол и подтолкнул к мальчику яркую коробку.
— Хмф, это уже становится, однако, традицией. Помнится, в прошлый ваш визит внучка оставила свои любимые сладости. Сегодня она уговорила купить магловские конфеты и опять забыла их забрать. Признаться, к сладкому я равнодушен, но пришлось очень даже к месту, не правда ли? Угощайтесь, молодой человек.
Алекс осторожно взял одну конфетку, положил в рот и чуть не зажмурился от удовольствия — нежный молочный шоколад таял на языке, орех в сердцевине конфеты наполнил рот вязким вкусом.
— Мистер Гринграсс, — в голосе опекуна Алекса сквозило облегчение вперемешку с едва заметной ноткой удивления, — вы и представить себе не можете, как я вам благодарен!
— Ну, полно, полно, — усмехнулся старик, — благодарность будет после, когда вы с молодым джентльменом в полной мере оцените усилия и труды мистера Робардса. Ну же, Корвус, доставай свои дипломы, рекомендации и прочее. Гарри, не обращайте внимания на молодость, поверьте, это его единственный недостаток, который со временем пройдет, хе-хе. Мы с Корвусом в некотором родстве, но рекомендую я его отнюдь не по-родственному, а как циничный прожженный юрист, который видит людей насквозь. Он не обманет, не смошенничает, чтобы положить в свой карман лишние галлеоны, а вести дела будет так, что те проблемы, о которых вы мне писали, лет через пять, максимум, семь, будут казаться сном.
Зашуршал пергамент, мистер Поттер один за другим разворачивал свитки с печатями и гербами, и удивление на его лице становилось все отчетливее.
— Поверить не могу, вы учились в магловском и магическом Оксфорде одновременно? И окончили оба заведения с отличием?
Мистер Робардс молча кивнул.
— Практика в норфолкском поместье принца Уильяма? Так-так… ко всему прочему, юридическая практика в Министерстве Магии? И отовсюду великолепнейшие характеристики и блистательные рекомендации. Мистер Робардс, у меня нет слов, но есть вопрос — почему вы не предпочтете карьеру на официальном поприще? Министерство Магии отчаянно нуждается в таких высококвалифицированных специалистах. Вас примут в Департаменте финансов с распростертыми объятьями.
Мистер Гринграсс энергично вскочил из-за своего стола.
— Да-да-да, я твержу ему это с августа, когда он приехал из Норфолка! И его отец уже устал убеждать его! Этот упрямец заявляет, что ему не по нраву выхолощенная канцелярская экономика, и он не желает утопать в министерских дрязгах и склоках, которые неизбежно будут сопровождать рост по карьерной лестнице!
В уголке губ мистера Робардса промелькнула улыбка, он наклонил голову немного набок и от этого, видимо, привычного жеста, стал еще больше похож на ворона.
— И повторю это еще раз. Прошу извинить, мистер Поттер, за столь нелестный отзыв о министерской работе, но у меня на самом деле нет никакого желания посвящать себя Министерству. Я практик, а не теоретик, мои амбиции касаются скорее моего роста как специалиста-профессионала, а не как чиновника. И мне показались гораздо интереснее ваши обстоятельства, с которыми ознакомил меня мистер Гринграсс. Думаю, полученных мною знаний и умений хватит, чтобы стать неплохим управляющим.
У мистера Поттера был очень заинтригованный взгляд, Алекс подумал про себя, что его опекуна почему-то привел в восхищение этот сдержанный, немного суховатый, уверенный в себе человек.
— Впечатлен. Знаете, мало молодых магов, подобных вам, которые предпочтут многообещающей карьере министерского работника должность всего лишь управляющего у несовершеннолетнего наследника состояния.
Мистер Робардс пожал плечами.
— У каждого есть выбор. Причины своего я уже вам объяснил.
У мистера Гринграсса был гордый и довольный вид.
— Да, мой друг, Корвус превосходно образован, упрям, на все имеет собственное мнение и до щепетильности честен, вы уж поверьте мне. Для управляющего — самое то.
— Меня все устраивает, да что там, я просто в восторге! — мистер Поттер широко развел руками, — но решение остается за тем, чье состояние мы будем сохранять, чтобы по вине моего неумелого опекунства от него не остались рожки да ножки. Ну, что скажешь, Алекс?
Алекс едва не подавился очередным орехом в шоколаде, закашлялся и сконфузился (под разговор взрослых он, сам не заметив, опустошил уже полкоробки). На него смотрели все — и мистер Поттер, и мистер Гринграсс, и мистер Робардс взирал своими необычными янтарными глазами. Его лицо, вроде бы и молодое, совсем без морщин и складок, было наполнено каким-то мудрым спокойствием, словно он прожил не одну сотню лет.
— А что, это обязательно? Я сам должен это сделать, а не мистер Поттер? — на всякий случай спросил он.
Мужчины дружно кивнули.
— Да. Такое наследство, как у вас, мой юный друг, требует особого подхода. Чистокровный волшебный род, старое золото, древние чары — так просто к нему не подступишься. Конечно, галлеоны, сикли и драгоценные камни прекрасно хранятся в Грин-Готтсе, но помимо банковских счетов у вас есть еще и рудники, недвижимое имущество, земельные владения. И все это без хозяйской руки пришло в запустение и упадок. Двенадцать лет не прошли бесследно, увы. Надо все это поднимать и восстанавливать. А выбор управляющего, если это необходимость, должен быть сделан самим хозяином состояния, так гласят магические законы.
— Ну, тогда я согласен.
Он еще больше смешался, когда Корвус Робардс пожал ему руку — крепко и серьезно, как взрослому и равному.
— Прекрасно, это стоит отметить! — в руках торжествующего мистера Гринграсса появилась пузатая пыльная бутылка, в которой мерцал янтарный напиток. Из небольшого бюро в углу рядком прилетели бокалы, низкие и тоже пузатенькие.
— Огденское, друзья мои, тридцатилетней выдержки. Эксклюзивный коллекционный сорт!
Алексу огневиски, конечно же, не налили, невыразительный Бербидж принес ему, по просьбе мистера Гринграсса, немного шампанского в тонконогом хрустальном бокале. И он чокнулся со всеми, продолжая чувствовать ту же легкую неловкость.
— Дома Джинни ни слова! — грозно предупредил мистер Поттер, но глаза его смеялись, — если проболтаемся, что ты распивал спиртные напитки, она нас с тобой на месте прибьет.
Неловкость проходила, шампанское щекотало нёбо и язык, Алекс с сожалением положил в рот последнюю конфету из коробки. Мужчины неспешно и со вкусом дегустировали коллекционный сорт огневиски, и мистер Поттер оживленно воскликнул, обращаясь к мистеру Робардсу:
— Кстати, все хотел спросить — вы случайно не приходитесь родственником Гавейну Робардсу, главе Аврората в девяностых годах?
— Это мой дядя.
— Да, знакомая фамилия, — кивнул мистер Поттер, крутя в руках бокал.
— Вам будет знакома и еще одна — Трелони.
— Трелони? Сибилла Трелони?
— Да. И Норна Трелони.
— Норну Трелони, к сожалению, не знаю.
— Это моя бабка по материнской линии. Они с Сибиллой были сестрами.
— Сибилла Трелони вела у нас Прорицания, — мистер Поттер усмехнулся с оттенком грусти, — она была забавна, похожа на наивного ребенка. Жаль, очень жаль, что она погибла в годы войны.
— Убита лично Лордом Волдемортом, так же, как и Норна, — в голосе Корвуса прорезалась металлическая нотка, — они обе были наделены Даром предвидения, но отличным друг от друга. У Сибиллы — очень сильный, но глубоко бессознательный. Она была Пророчицей, прорицала события и при этом впадала в транс, сама не помнила, что увидела. Она очень гордилась, что обладает Даром. У Норны способности были слабее, и она была Провидицей, могла заглядывать в будущее, как мы смотрим в окно. Всю жизнь она скрывала свой дар, потому как считала, что большое знание означает и большие беды. Поэтому с Сибиллой они не ладили еще с юности.
Мистер Поттер задумчиво кивал, почти забыв о своем бокале и опасно накренив его:
— Да, профессор Трелони и ее пророчества… Можно сказать, что я был объектом некоторых из них. Во время войны мы пытались ее охранять, но однажды встреча сорвалась, что-то не получилось, и она пропала. Потом я услышал о ее смерти. К тому времени она вроде бы давно ничего не пророчила, что понадобилось от нее Волдеморту?
— Не знаю, мистер Поттер. Тогда я был подростком, не встречался с Сибиллой и почти не видел Норну. Она занималась темными делами и, по слухам, практиковала кое-что из Темных Искусств, хотя это не было доказано. Отец не любил ее и принимал в доме только ради моей матери. Помню, что в редкие ее визиты она всегда была настороже, да и бывала от силы раз в год, говорила, чтобы не навлечь беды. Впрочем, даже видение будущего не помогло ей уберечься от смерти.
— Странно, — мистер Поттер задумчиво переглянулся с мистером Гринграссом, — столько лет прошло, а некоторые тайны Волдеморта до сих пор не разгаданы. Корвус, разрешите себя так называть?
— Да, конечно.
— Корвус, а у вас тоже есть этот Дар?
— Нет, мистер Поттер, Дар передается только по женской линии и унаследован моей кузиной Кассандрой, внучкой мистера Гринграсса.
— Да, проказница Кэсси, дочурка моей младшей, Астории, — мистер Гринграсс повернул к ним большую колдо-фотографию в красивой рамке цветного стекла, — а вот и она.
Милая девочка с круглыми щеками щурилась от солнца. На правом плече сидела крупная стрекоза, боязливо трепетавшая прозрачными крыльями, но не улетавшая. Неожиданно девочка подмигнула Алексу и заговорщически улыбнулась, отчего ямочки на щеках сделали ее еще симпатичнее.
— В этом году ей пришло письмо из Хогвартса. Не сомневаюсь, баллы для своего факультета она будет зарабатывать на Прорицании, кто бы его ни вел, — мистер Гринграсс довольно покивал, а потом, словно вспомнив что-то, повернулся к опекуну Алекса, — кстати, друг мой, а что это была за история с родственником нашего юного джентльмена, известным своей весьма скверной репутацией? «Пророк» напустил тумана и интриги и замолчал, как воды в рот набрав.
Мистер Поттер скривился, поднес к губам бокал и сделал глоток янтарного напитка.
— Это тайна? Простите, Гарри, я даже не подозревал, конечно же, вы можете не отвечать, — всполошился мистер Гринграсс, но мистер Поттер успокоил его:
— Думаю, что могу полагаться на вас и Корвуса. В конце концов, теперь вы — доверенные люди Алекса.
Опекун кратко рассказал о произошедшем, опустив детали, но и этого хватило. Мистера Гринграсса, казалось, едва не хватил удар, а Корвус нахмурился.
— Мерлин Великий, это невообразимо! Каким человеком нужно быть, чтобы решиться на подобное? — воскликнул мистер Гринграсс и большим глотком опустошил свой бокал.
— Применение Темных Искусств, нелицензированное содержание потенциально опасного магического существа, покушение на убийство несовершеннолетнего мага. Полагаю, сейчас Малфуа в Азкабане? — спросил Корвус, снова по-птичьи наклонив голову.
— Да, после задержания состоялось закрытое заседание Визенгамота, его осудили на три года.
Корвус заинтересовался судебным заседанием, мистер Поттер принялся рассказывать, мистер Гринграсс слушал, качая головой, а Алекс набирался решимости сказать то, что уже пару недель носил в душе. Друзья его не поняли, но иначе он не мог. Наконец, улучив паузу в разговоре, он выпалил, словно очертя голову бросился в воду:
— А что будет с миссис Малфуа и Сатин?
Волшебники замолчали, опекун поднял брови:
— Что ты имеешь в виду?
— Они же разорены, и дом заложен, кажется, то есть он уже не их, — запинаясь и начиная чувствовать себя очень глупо, пробормотал Алекс, — ну то есть, как они будут жить? Домовики тогда мне рассказывали, что счета давно не оплачиваются, а когда миссис Малфуа просит денег, то мистер Малфуа только кричит на нее.
— Не задумывался над этим, — пожал плечами мистер Поттер, — но Синиз Малфуа — взрослая самостоятельная волшебница. Что-нибудь придумает. Собственно говоря, тебя это не должно волновать.
— А все таки можно… Можно им как-то помочь? Выплачивать немного денег, ну чтобы они жили… ну там как-нибудь… — Алекс сбился, кашлянул и сконфуженно уставился вниз. Он смотрел на носки своих кроссовок и очень отчетливо чувствовал взгляды троих взрослых, направленные на него. Изумленный и даже немного шокированный — мистера Гринграсса, сосредоточенный — Корвуса, какой-то очень острый и колкий — мистера Поттера.
— Мой юный друг, вы действительно хотите поддержать материально семью человека, едва не убившего вас? — наконец, отойдя от шока, всплеснул руками мистер Гринграсс.
— Д-да, — выдавил Алекс, сгорая от неловкости. Действительно, его желание и просьба в свете всего случившегося выглядели, мягко говоря, странными. Но он должен был хотя бы попытаться. Ради старой леди.
— Можно назначить им небольшое пособие, — спокойно сказал Корвус, — но желательно вначале избавиться от долгов, иначе оно будет полностью уходить на их покрытие с процентами.
Мистер Поттер молчал, его темные брови были сдвинуты, и Алексу становилось не по себе. Что опекун думает о нем? Неприятно удивлен? Разочарован?
— По моей информации, сумма долгов Юбера Малфуа составляет немногим менее ста тысяч галлеонов. В совокупности с ежемесячным пособием это нанесет довольно значительный ущерб по благосостоянию нашего юного джентльмена, тем более эта ноша взвалится на значительный срок! Воля ваша, друзья мои, но я решительно против, — возмутился мистер Гринграсс.
— Ты действительно хочешь этого? — негромко спросил мистер Поттер, и по спине Алекса побежали мурашки от его тона.
— Да, — Алекс поднял взгляд и прямо посмотрел на черноволосого мужчину, — я не хочу иметь с ними ничего общего, но и не хочу, чтобы… чтобы с ними что-то случилось из-за того, что мистер Малфуа не может о них позаботиться. Домовики сказали, что родня миссис Малфуа во Франции давно не общается с ней, потому что она занимала у них деньги и не смогла вернуть. Им с Сатин сейчас некуда деваться и некуда идти. Только пусть они освободят Герти и Труди, а если домовики захотят остаться, не обижают их.
Опекун откинулся на стуле, посмотрел в окно, помолчал, а потом повернулся к Корвусу:
— Видимо, это станет вашим первым делом на посту управляющего — оплата долгов Малфуа, выкуп залогов за дом, расчет выплат и условий пособия. Ну и домовики.
Корвус кивнул, соглашаясь, мистер Гринграсс досадливо махнул рукой, а Алекс почувствовал, как от сердца отлегло. Ну и пусть на это уйдет куча денег, зато это было как-то… правильно, что ли.
Взрослые еще немного поговорили о делах, потом мистер Поттер договорился с Корвусом о встрече, чтобы передать все документы по имуществу и недвижимости, и они вышли из конторы Гринграсса. Когда за спиной плавно закрылись тяжелые двери, опекун остановился и спросил у Алекса с явно сквозившим любопытством:
— Я надеюсь, твое решение не послужит тебе во вред. И все-таки, можно узнать, почему ты так решил? Боюсь, родственники не оценят в должной мере твоей щедрости и великодушия и не преисполнятся благодарности.
Алекс поморщился.
— Ну и пусть, и не надо мне их благодарности. Просто… жалко. Жалко, что так все получилось.
Опекун невнятно хмыкнул и спустился с лестницы. У самого подножья, уже ступив на тротуар, он обернулся, посмотрел на Алекса и непонятно улыбнулся.
— Ладно. Как бы ни пугал старый Ольберт, но твоего состояния хватит на уплату долгов не только Малфуа, а доброй половины магической Англии. Возвращаемся домой. Завтра тебе рано вставать, а Джинни наверняка уже приготовила ужин из пяти блюд и ждет нас с половником наперевес.
Алекс приободрился. Похоже, опекун не рассердился, а наоборот пришел в веселое расположение духа. Ну и здорово!
* * *
Ранним утром на следующий день они вместе с опекуном отправились в Хогвартс. Но не на Хогвартс-Экспрессе, а уже знакомым путем — через камин в кабинет профессора Люпин. Декан Гриффиндора встретила их за своим столом, погруженная, несмотря на рань, в проверку контрольных работ учеников, небольшой горкой возвышавшихся перед ней. Она подняла голову и взглянула на прибывших. Алекс ощутил знакомое чувство пустоты в желудке, возникавшее, когда она смотрела на него таким холодным пронзительным взглядом.
— Здравствуйте, профессор Люпин, — негромко поздоровался он.
— Доброе утро, Тонкс! — жизнерадостно поприветствовал мистер Поттер, отряхивая форменную черную мантию от золы и одновременно отталкивая от камина зазевавшегося Алекса, позабывшего, что за ними должен прибыть его битком набитый чемодан.
Чемодан с грохотом вылетел из камина, взметнув за собой целое облако золы и сажи, опустившееся на ковер, и взгляд профессора Люпин стал просто ледяным.
— Надеюсь, что доброе, мистер Поттер, — крайне сухо отозвалась она, — мистер Малфой, занятия начнутся через час. Советую не заниматься разглядыванием узоров ковра, а как можно быстрее направить стопы в свою Гостиную и освежить в памяти прошлогодний материал. Вы и так непростительно отстали от своих однокурсников.
Алекс был только рад убраться из кабинета. На иной прием он и не рассчитывал.
— Подожди, а пароль на сегодня? — остановил его опекун.
— Лакрица, — коротко бросила профессор Люпин, и Алекс тут же исчез за дверью.
Гриффиндорцы еще спали, и Гостиная встретила его тишиной. Алекс остановился на пороге, оглядывая просторную комнату. Косые солнечные лучи проникали в башню, красили каменные стены в золото, наполняли густотой цвета бордовые бархатные портьеры. Некоторые портреты тоже спали, некоторые уже бодрствовали, благосклонно кивали и раскланивались, встречая его взгляд. На столах лежали учебники, свитки пергамента и перья, на полу катались и грызлись две Клыкастые фрисби. На одном подоконнике печально попискивал забытый карликовый пушистик. В кресле у камина лежала огромная шляпа в виде льва, который тоже явственно похрапывал. На стенде поверх всех объявлений висела цветная картинка с чьим-то косым портретом, утыканным дротиками. Все было такое знакомое, уже ставшее привычным. Он вздохнул поглубже, словно впитывая в себя аромат волшебства, пронизывавший все вокруг, и засмеялся. Все внутри как будто защекотало, кровь быстрее побежала по жилам.
Вдруг раздался вопль:
— Алекс!
Конечно же, это была Лили, скатившаяся по лестнице из девичьих спален.
— Ну наконец-то! — с чувством сказала она, крепко его обняла и лукаво прищурилась, — а я выиграла спор у Рейни! Он сказал, что я не встану так рано, чтобы встретить тебя.
Алекс снова засмеялся, ощущая, как растет и расцветает в сердце радость. Как же ему не хватало в больнице друзей и Хогвартса! Как же хорошо, что все кончилось!
Когда он поднялся в свою спальню, его соседи как раз вставали. Они весело здоровались, хлопали по плечу, шутливо завидовали его затянувшимся каникулам. Они не знали причин его опоздания, просто были в курсе, что он лежал в «Мунго». Рейн с широченной улыбкой повторил слова Лили:
— Наконец-то!
— Что, было скучно? — усмехнулся Алекс, и друг наигранно закатил глаза:
— Просто невыносимо слушать стенания Лили о том, что никто не дает ей списывать домашние задания и не хочет таскать вкусненькое от домовиков из кухни!
Они расхохотались и принялись одеваться к завтраку. Алекс с удовольствием переоделся в школьную форму, накинул черную мантию, натянул остроконечный колпак, собрал рюкзак с книгами, погладил волшебную палочку. Каждое движение наполняло энергией, каждая вещь словно ластилась к рукам. Он в который раз с затаенным содроганием подумал, что всего этого могло и не быть. Он мог остаться в том смертном сне, тихо угаснуть, так и не приходя в сознание, а его жизнь была бы выпита страшной паучихой. И не было бы глаз миссис Поттер, в которых лучилась радость от того, что он жив. Не было бы чудесного фейерверка близнецов, устроенного в честь его выписки из больницы, и тепла от ручонки маленькой Лин. Не было бы этого утра в сонной Гостиной, пронизанного ощущением волшебства, которое он снова ощутил в своей крови, крепких объятий Лили и улыбки Рейна. И Алекс снова с благодарностью подумал о старой леди Азалинде Малфой и опекуне, благодаря которым это утро все-таки было.
В Большой зал стекались на завтрак четыре факультета, и он махал знакомым, немного удивляясь радости, с которой они приветствовали его. Гай МакНейр и Сэм Вуд подбежали и пожали руки, тут же напомнив о футболе. Тони Кинг и Сирил Тайлер неистово махали в четыре руки со своего дальнего слизеринского стола. Дафна Лейнстрендж, смущаясь, сказала, что очень рада видеть его.
Но и недруги заметили его. Эдвард Делэйни передразнил его жест, что-то сказал своему ближайшему окружению, и все они расхохотались, за исключением Сатин Малфуа. Алекс заметил, что Сатин кинула на него злой взгляд и угрюмо отвернулась. Он философски пожал плечами. Собственно говоря, ему было все равно, что там Сатин о нем думает. Да и Делэйни как-то совсем не занимал мысли. Пусть устраивает цирк и развлекает своих «шкафов», на здоровье.
Едва он позавтракал и вышел из-за стола, вскидывая на плечо рюкзак, как его отыскала мадам Помфри и непреклонным тоном велела приходить в Больничное крыло утром и вечером для приема целебных зелий, а также являться раз в неделю для осмотра. Он кисло пообещал все выполнять.
Первым занятием была трансфигурация, и он уже предвкушал удовольствие от любимого урока. Это не ЗОТИ, на котором профессор Люпин уж точно нашла бы к чему придраться и щедро наградила первыми в этом году наказаниями. Рейн ушел вперед, и он двинулся вслед за другом, оглядываясь на замешкавшуюся Лили, которая что-то искала в сумке. Вдруг он налетел на какую-то школьницу, едва не сбил ее с ног, заставив пискнуть и ухватиться за его рукав.
— Ой, извини! — хором воскликнули оба, и девочка отступила.
Подняв на него взгляд, она улыбнулась, и на щеках появились милые ямочки. Алекс невольно покраснел и еще раз пробормотал извинения.
— Это ты? — неожиданно спросила девочка, — мне показалось, что мы увидимся только зимой. Тебе понравились конфеты?
— Ээээ…какие конфеты? — сбитый с толку Алекс начал лихорадочно припоминать, что за особенные конфеты он мог недавно есть и где он вообще видел эту девочку, по виду первокурсницу, если она вроде как узнала его.
— Которые я оставила для тебя у дедушки в кабинете, — засмеялась она, — магловский шоколад должен был тебе понравиться. Я его тоже люблю.
— У дедушки в кабинете… Ты внучка мистера Гринграсса? Кассандра? — в памяти всплыл вкус орехов в шоколаде, оставленных, по заверению мистера Гринграсса, «его проказницей Кэсси, которая баллы для своего факультета будет зарабатывать на Прорицании, кто бы его ни вел», и колдо-фотография в рамке из цветного стекла.
— Кассандра Робардс, — кивнула девочка, ее карие глаза заискрились, а на щеках снова заиграли ямочки, — а ты Алекс, верно?
— Да, Алекс. Алекс Грейнджер Малфой. Я в Гриффиндоре, а ты? — Алекс почувствовал, как краска заливает не только лицо, но и уши. Ну и тупой вопрос! Понятно же, что она слизеринка, судя по серебристо-зеленому галстуку и эмблеме со змеей на школьной мантии.
Кассандра подняла брови и наверняка решила, что он слегка неадекватен.
— В Слизерине.
— Алекс, у нас урок через пять минут, опаздываем! — раздался за спиной недовольный голос Лили, и она почти волоком потащила его к выходу из Большого Зала, у которого их поджидал уже нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу Рейн. Алекс едва успел махнуть Кассандре, на что она кивнула и отошла к стайке первокурсников, внимательно слушавших профессора Флинта.
— Ну почему ты вечно болтаешь со слизеринцами? Не успеешь отвернуться, а уже кто-то из них крутится рядом! — выговаривала Лили, быстрым шагом несясь вперед, — это вообще кто? Вообще не знаю никого из первокурсников.
Алекс оглянулся и отыскал взглядом девочку, которая выделялась среди своих сокурсников высоким ростом, густыми каштановыми локонами почти до пояса и осанкой.
— Кассандра Робардс, — рассеянно ответил он, шагая за друзьями и размышляя о том, что Кассандра угадала с его вкусом, почему она оставила эти конфеты, и что еще могла Увидеть девочка, наделенная Даром предвидения?
Ворчания Лили и вопросов Рейна он не слышал.
* * *
Алекс медленно брел к замку. Все-таки бегать было еще тяжеловато. Всего лишь пятнадцать минут попинал мяч, а уже противно задрожали ноги и закружилась голова. Он немного посидел на травке, дрожь прошла, но кольца и трибуны на соседнем квиддичном поле все равно немного двоились, а ребята, гонявшие мяч, казались то игрушечными, то вдруг начинали плыть, как будто под водой. Уже пора было идти к мадам Помфри, принять вечернее зелье и постараться не показать, что ему не очень хорошо, иначе она безжалостно запрет в Больничном крыле и наябедничает письмом мистеру Поттеру. А что будет, если об этом узнает миссис Поттер, он старался даже не представлять. Вероятно, примчится на метле со скоростью звука и, не слушая его протестов, тут же заберет из Хогвартса. Ребята остались доигрывать, он им ничего не сказал и незаметно ушел с поля, благо игроков хватало. На специально наколдованной профессором Хагридом скамейке сидели еще пять-семь человек и бурно обсуждали порядок очереди. Дело почти доходило до легкой непринужденной драки.
Алекс пошел мимо квиддичного поля, решив срезать путь. На самой близкой трибуне, практически не видный за перилами, сидел какой-то мальчик и, изо всех сил вытягивая шею, заинтересованно наблюдал за футбольным матчем. «И чего бы ему не подойти к нам? Зачем так корячиться?» — с легким удивлением подумал Алекс, пригляделся, стараясь узнать, кто бы это мог быть, и споткнулся, едва не забыв о своем головокружении. Мальчиком, так увлеченно смотревшим на магловский футбол, оказался… Дэвид Деррик! Один, без неизменного Боула рядом, без Делэйни, за спиной которого всегда возвышался молчаливой гороподобной тушей. Он просто сидел, стараясь, чтобы его не заметили, следил за мячом, который оказывался то в одних импровизированных воротах, то в других, и его губы шевелились, словно он пытался подсказать игрокам, кому лучше пасовать.
Неужто этот слизеринец из свиты Делэйни увлекся футболом? А Делэйни догадывается об интересах своего «шкафа»? Наверняка, нет, это же даже представить невозможно. Вот бы, наверное, он вопил и плевался! Как же, ведь чистокровный маг должен играть только в квиддич и точка.
Алекс неторопливо шел через небольшой задний дворик, представляя реакцию Делэйни и тихо хихикая про себя. Солнце уже садилось, и через двор тянулись длинные синие тени, мазками акварели ложившиеся на каменные плиты и стены. У фонтана в центре двора, чашу которого опять забило листвой, и он едва булькал, стояло несколько ребят. Алекс узнал сокурсников-пуффендуйцев и весело помахал им. Правда, от легкого взмаха его немного повело в сторону, но он успел быстро восстановить равновесие. Ребята посмотрели на него, но никто не ответил на приветствие. Наоборот, они как-то насупились, собрались, сплотились, словно защищаясь. Удивленный и немного обиженный (нормально же общались!) Алекс подошел ближе. Стэн Фоули, Марк Уилкост, Фелис Нотт и Грег Гойл стояли тесным полукругом, смотрели исподлобья, а за их спинами отчетливо слышались чьи-то всхлипывания.
— Привет, ребята, — сказал Алекс, чувствуя легкую тревогу. С пуффендуйцами у него с самого начала не было никаких стычек или недопонимания. Со Стэном и Марком они ладили на почве футбола, с Грегом вообще были, можно сказать, приятелями, их часто ставили в пару на занятиях по Астрономии и Зельеварению. С Фелис он просто никак не сталкивался. Что же так внезапно случилось?
— Привет, — настороженно отозвался Грег, и в его «Привете» ясно читалось желание, чтобы Алекс просто шел мимо.
— Что тут у вас происходит?
Плач стал глуше, словно кто-то зажал рот ладонью, но рыдания все равно рвались наружу.
— Ничего, стоим, разговариваем, — холодно сказал Стэн.
— Эй, ребят, вы чего? Кто там у вас плачет? — Алекс решил не отставать от пуффендуйцев, чтобы сразу же на месте решить все проблемы.
— Не твое дело, — со странным вызовом бросила обычно тихая сдержанная Фелис.
— А может быть, мое? — Алекс уже немного разозлился, — нормально объяснить не можете?
Грег открыл было рот, но его прервал дрожащий девчоночий голос:
— Это точно не твое дело, Грейнджер Малфой! Ты что, пришел поиздеваться?
Из-за спин однокурсников вышла Эмми Эйвери, и у Алекса едва не отвисла челюсть от изумления. На голове девочки красовались витые бараньи рога, причем золоченые, под цвет ее золотистых локонов, а голову, лоб, щеки, шею покрывала белоснежная курчавая шерсть. Кисти рук, видные из-под школьной мантии, были похожи на копытца, так же как и босые ступни (сброшенные туфли лежали на траве у фонтана). Выглядела Эмми, конечно, очень мило, но совсем не по-человечески.
Алекс до того был ошарашен, что сперва и не понял, в чем его обвиняют.
— Что случилось? — выпалил он, — почему ты не идешь к мадам Помфри?
— Ты не знаешь? Разве Поттер не рассказала тебе? Зачем ты вообще пришел сюда? Посмеяться? — тем же дрожащим голосом отозвалась Эмми.
Алекса словно окатило холодной водой.
— Эмми, ты что? Мне бы и в голову не пришло смеяться над тобой! А Лили я не видел после обеда, мы с Рейном были в Библиотеке, писали эссе по Зельям, а потом вот, играли в футбол, — он махнул в сторону поля.
Губы Эмми запрыгали, и она снова расплакалась, прижав копытца-руки к лицу. Слезы текли по белой шерстке, и та темнела.
— Тебе надо в Больничное крыло, — настойчиво повторил Алекс, — почему вы ее не отведете?
Пуффендуйцы угрюмо молчали.
— Эмми попросила дождаться темноты, — наконец ответила Фелис, мягко погладила подругу по плечу и всунула ей в копытца носовой платок, — мы сторожили, чтобы никто ее не увидел.
— Тебя кто-то заколдовал? Или это несчастный случай?
— Нет! Это совсем не несчастный случай! — всхлипнула Эмми, — это заклятье наслала на меня МакМиллан!
— Тебя закляла Аида МакМиллан? Специально? Здесь, в Хогвартсе?! — поразился Алекс, не веря своим ушам.
Эмми еле кивнула, сотрясаясь в рыданиях:
— Я… оннна.. ммне сссказззаала…
— Давай расскажу я, — Фелис жалостливо поморщилась и продолжила, — профессор Кроткотт попросил нас с Эмми помочь пересадить заунывники. Мы пришли после обеда, и еще с нами был Стэн, он думал, что его глизень выбрался из сумки и сбежал рядом с теплицами. Мы все пересадили, потом еще немного задержались, помогали искать глизня. А когда пошли к замку, за третьей теплицей на нас вышли МакМиллан, Квирк, Турпин, Стеббинс и Поттер. Они окружили нас, и МакМиллан сразу же начала цепляться к Эмми.
Алекс поднял брови. Нет, в принципе Лили дружила с Аидой и ее компанией, но он крепко сомневался в том, что она добровольно участвовала в подобном деле.
— Да. Поттер была с ними, — категорично сказала Фелис, — Стэн подтвердит.
Фоули кивнул, и девочка продолжила:
— МакМиллан сказала, что Эмми старается обратить на себя внимание, как будто какая-то звезда, что якобы распускает про их компанию гадкие слухи, что она незаслуженно получила «Превосходно» на письменной контрольной по Чарам, потому что все списала у нее.
— Я не списывала и слухов не распускала! — горько прорыдала Эмми.
— Стэну она велела, чтобы он не лез не в свое дело. И еще… — Фелис помолчала, словно раздумывая, говорить или нет, но решилась, — она сказала, что таких, как мы, надо гнать из Хогвартса.
— Таких, как вы? — недоуменно переспросил Алекс, — это каких?
— Родственников Пожирателей Смерти, «недобитых гаденышей», это ее слова, — тихо произнес Грег. Фоули при этом сердито фыркнул, Фелис опустила глаза, Эмми всхлипнула, и только Марк, который был из магловской семьи, никак не отреагировал.
Алексу показалось, что его обдало ледяным зимним ветром. Это было несправедливо. Это было отвратительно и мерзко. Как МакМиллан смеет судить о том, кто должен или не должен учиться в Хогвартсе? По какому праву она вообще так оскорбляет людей? То, что ее родители были Героями войны, не давало ей никаких привилегий. И Лили была подругой этой противной девчонки, она была с ней!
Алекса так ударило имя Лили, что первым порывом было немедленно броситься в замок и вырвать у нее все подробности случившегося, послушать, что она скажет. Даже голова перестала кружиться, он чувствовал себя каким-то очень острым и твердым.
— Я не виновата, что мои дед и дядя были Пожирателями Смерти! — хрипловатым от долгих слез голосом гневно сказала Эмми, — и Фелис не виновата, что ее папа был Пожирателем. И Грег. Мы ни при чем, это вообще все было до нашего рождения!
— МакМиллан перешла все границы, — глухо добавил Стэн, — это она зазвездилась.
Фелис вздохнула и присела на бортик фонтана, сцепив ладони в замок.
— Она самая популярная девочка на нашем курсе, все ее слушают. Она еще в прошлом году доставала нас — придиралась, обзывала, настраивала всех, а в этом году вообще как с цепи сорвалась.
— Мне она ничего не говорила, — растерянно пробормотал Алекс, — хотя у меня тоже… отец…
— Ой, не смеши, кто будет цепляться к тебе? Уж точно не МакМиллан, — Фелис немного наигранно округлила глаза и всплеснула руками, — максимум, все шепчутся, а в лицо никто ничего не может сказать. Ты же дружишь с Поттер и Уизли, и все знают, кто твой опекун, и в чьем доме ты живешь. Так же, как и МакНейру ничего не сделают, потому что его тетя очень влиятельная и работает в Министерстве.
Алекс не знал даже, что сказать. Это еще он кричал друзьям в прошлом году, что на него якобы косо смотрят, к нему плохо относятся? М-да, вот тебе ситуация с другой стороны. А ведь об этом вскользь обмолвилась еще Дафна, когда он предложил заниматься с ней. Теперь он понимал, почему на его прошлогодние расспросы ребята реагировали так напряженно. На них тоже смотрели и шептались, но вдобавок еще и оскорбляли, обижали, даже унижали. И он этого в упор не видел, зацикленный на себе самом. Но неужели этого не видят преподаватели и директор? Впрочем, все взрослые такие, под носом ни черта не замечают, а потом начинаются крики и упреки.
— А как она наслала заклятье на тебя? — после недолгого молчания спросил Алекс.
— Я даже и не поняла, — призналась Эмми, вытирая платком потемневшую мокрую шерстку на щеках, — она цеплялась и цеплялась, потом сказала, что я тупее овцы, и бросила мне прямо под ноги что-то ужасно вонючее, как будто навозную бомбу. Пошел дым, я сразу зачихала и закашляла, отскочила, толкнула нечаянно Фелис, она упала. Они все засмеялись и убежали, и МакМиллан бросила, что хорошенько проучит меня.
— Кстати, Поттер все-таки ушла незадолго до этого, — вдруг добавил помалкивавший Марк, — я встретил ее одну в дверях, когда шел из замка. Потом, через несколько минут уже столкнулся с МакМиллан и остальными. Они шли и хохотали, как сумасшедшие.
— Когда я откашлялась, начали чесаться щеки и руки, и потом вот — выросли шерсть и рога, — Эмми, не сдержавшись, опять всхлипнула, — это она, точно! И зачем я вернулась в этот Хогвартс? Я просила маму и крестного перевести меня в Шармбатон, а они не послушали, сказали, что я должна учиться в Англии!
Солнце село, сгущались безлунные осенние сумерки, за шиворот лезла прохлада. С поля не доносилось никаких криков, видимо, все уже разошлись.
— Идемте к Помфри, — устало сказал Алекс, чувствуя себя опустошенным от всего услышанного, — Эмми, вставай в середину, мы тебя закроем.
Пуффендуйцы окружили девочку, самого толстого — Грега и самого высокого — Марка поставили впереди, Алекс и Стэн встали по бокам, Фелис замыкала. В целом, Эмми почти не было видно за их спинами, боками и макушками, и они двигались медленно, но не привлекая к себе особого внимания. Правда, над ними несколько раз пролетал Пивз, гнусно хихикал и даже поорал обзывалки своим гнусавым голосом, но потом внимание полтергейста было отвлечено какими-то шестикурсниками, которые, судя по доносящимся крикам завхоза Филча, хотели сотворить что-то непотребное в холле с огромными факультетскими часами, наполненными драгоценными камнями. Полтергейст, кудахтая и потирая руки, умчался к холлу, а они благополучно добрались до Больничного крыла. Там мадам Помфри, естественно, разохалась, немедленно уложила пуффендуйку за отдельную ширму и выгнала всех, кроме Алекса. Ему она вручила ежевечернее зелье в высоком стакане, и он принялся медленно цедить мерзко-сладкий отвар, похожий на вкус на перебродившее клубничное варенье пополам с улиточной слизью.
— Это серьезно? Она скоро выздоровеет? — спросил он у медсестры, хлопотавшей со склянками и флаконами.
— Полагаю, что ей придется некоторое время насладиться отлыниванием от уроков, — сухо ответила мадам Помфри, помахивая волшебной палочкой над некоторыми флаконами, замерцавшими в ответ разными цветами, — вы все выпили, молодой человек? Имейте в виду, если в следующий раз пропустите время приема зелья, я немедленно напишу вашему опекуну о несоблюдении режима.
Алекс поспешно поднес к губам стакан, в котором, увы, оставалось еще чуть меньше половины, и с отвращением через силу сделал очередной вязкий приторный глоток. Мадам Помфри унеслась за ширму, что-то спросила, выслушав ответ Эмми, разразилась сердитой тирадой, потом опять прибежала к своему столу, у которого примостился Алекс.
— И что вам неймется? Неужели нельзя экспериментировать с чарами и заклятьями на уроках, под надзором и с согласия преподавателей? Ведь многие одобряют самостоятельные работы школьников. Но нет же, непременно надо смешать винегрет из заклятий и поколдовать в каком-нибудь укромном уголке, а потом в лучшем случае прийти в Больничное крыло на своих ногах с жалобами на излишнее количество шерсти, совершенно ненужный хвост или непотребную длину зубов. Ох, студенты во все времена одинаковы! — огорченно ворчала медсестра, доставая из шкафчика очередной флакон и рассматривая его этикетку.
Из ее пространных жалоб Алекс понял — Эмми не проговорилась о вине Аиды, притворилась, что сама на себя наслала заклятье.
Еле-еле допив зелье и делая героические попытки удержать его в желудке, он поплелся к ширме, деликатно постучал по деревянной стойке и, услышав ответ, заглянул за нее. Эмми осторожно приподняла голову с рогами.
— Выздоравливай, — пожелал он, стараясь говорить так, чтобы не услышала медсестра, — и не заморачивайся по поводу МакМиллан. Если она будет продолжать в этом же духе, мы все расскажем директору МакГонагалл, и это точно не будет ябедничеством.
— Спасибо. Извини, что… что я так про тебя подумала, — виновато улыбнулась девочка, — Грег говорил, что ты очень честный и справедливый. Но ты ведь дружишь с Поттер и Уизли, а они, МакМиллан, Голдстейн и еще другие… ну они же типа крутые и не…
Алекс поспешно оборвал ее на полуслове, попрощался и улизнул из Больничного крыла, пока мадам Помфри не вздумалось еще чем-нибудь его напичкать.
Когда он шел в гриффиндорскую башню, за окнами давно уже мрачнел хмурый и ураганный вечер. Ветер бился с такой силой, что стены вздрагивали, а витражные окна жалобно звенели и словно прогибались внутрь. Он невольно подумал об Эмми, которая лежала одна в пустом Больничном крыле. Наверное, ей не очень уютно в огромной темной комнате с высоченным потолком и множеством окон, освещаемой одной лампой у стола мадам Помфри. Он вздохнул. Что делать, он не знал. И вообще, его ли то дело?
Если все, что говорили ребята об Аиде, правда, то Стэн прав, она перешла все границы. Так нельзя поступать. Но попробуй-ка скажи что-нибудь МакМиллан!
Он понимал молчание пуффендуйцев. Родители Аиды были Героями Второй войны, ее отец работал в Министерстве, занимал довольно высокий пост и был хорошо знаком с мистером Поттером, более того, был его сокурсником, чем, кстати, иногда любила прихвастнуть Аида. А последний факт биографии, как уже понял Алекс за прошедший год в магическом мире, вызывал у абсолютного большинства магов только положительные эмоции. Имя его опекуна открывало многие двери и служило своего рода универсальным козырным тузом. Он, наверное, только сейчас, в полной мере осознал, насколько у него уникальная ситуация. Будь его опекуном кто-то другой, то, учитывая все обстоятельства, дело не обошлось бы косыми взглядами и перешептываниями, которых, к слову сказать, к концу года он почти и не замечал (ну кроме Делэйни с его подпевалами, но это вообще другая история). Нет, его бы затравили так, что Дик и Боб показались мило подтрунивающими добродушными шутниками. Не зря, ох, не зря Эмми обмолвилась о том, что хотела перевестись в другую школу. Если порасспросить Грега и Фелис, то наверняка, выплывет много нехороших моментов. А ведь еще есть Дафна, Дафна с фамилией, по «звучности» и «известности» не уступающей его, с полным набором родственников в Азкабане, робкая и тихая, которую не защитят ни известные и уважаемые всеми опекуны, ни тети, работающие в Министерстве, ни банальные деньги.
Алексу хотелось рычать и колотить стены кулаком. Ну как так? Как же так все по-дурацки?! Если Делэйни и Малфуа с их устаревшими и тупыми взглядами о чистой крови можно было дать отпор, то как вразумить МакМиллан, подругу Лили, дочь Героев, одну из лучших учениц на их курсе, действительно популярную, красивую и умную, казалось бы, девочку?!
Когда он в самых раздирающих чувствах наконец попал в Гостиную (Полная Дама опять перебрала шоколадных котелков и на совершенно правильный пароль только глупо хихикала), его поджидал Рейн, читавший книгу за их любимым столиком в углу у окна. Алекс подошел к другу и мрачно плюхнулся на стул напротив. От лампы под оранжевым абажуром волосы казались Рейна еще рыжее, отчего он немного походил на пылающий факел. Рейн в своем стиле молча поднял бровь. Алекс только вздохнул.
— Ты же знаешь, что я так и буду сидеть и смотреть? — подмигнул друг, — что случилось? Куда ты так таинственно пропал с нашего судьбоносного матча и где пропадал до сего момента? Между прочим, мы выиграли, семнадцать — пятнадцать, а пенальти забил Картрайт.
Алекс угукнул и поинтересовался:
— А где Лили?
— Ушла к пуффендуйкам. У них там что-то вроде девчачьей пижамной вечеринки, еды натаскали — на весь курс хватит, — усмехнулся Рейн, — кстати, она опять не сделала домашнее задание по Зельям, так что сейчас придет и будет клянчить у тебя.
Алекс неопределенно хмыкнул и уставился в окно, за которым уже вовсю хлестал дождь.
— И снова повторю вопросы, которые остались без ответа — что случилось и где тебя носило?
Алекс помолчал еще пару минут, пялясь в мокрую тьму, ничего там не увидел и все-таки выложил другу все о произошедшем.
— Лили была с ними? — нахмурился Рейн, выслушав до конца.
— Вначале да, потом, видимо, ушла.
— Не нравится мне все это. Я заметил, что Аида с самого первого сентября какая-то дерганая и нервная, но даже и не думал, что она… позволит себе такое. Судя по всему, ее штучка с дымом и заклятьем — это Барашковый Чих из дядиного магазина. Эти игрушки были позапрошлогодней новинкой сезона, шли нарасхват, но их запретили.
— Это опасно? — насторожился Алекс, — что это вообще такое?
— Смесь чар из разряда Жабьих карамелек, Канареечных помадок и Навозных бомб, такая маленькая бомбочка, которая взрывается и накидывает заклятье. Абсолютно безвредное, максимальный срок действия — 12 часов, — заверил Рейн, — тогда к дяде Фреду, как обычно, заявилась Комиссия по Экспериментальным Чарам. Дядя начал показывать, рассказывать, увлекся, предложил самим попробовать. А дама из Комиссии недопоняла, разобиделась, решила, что ее считают глупой, как овца, и запретила их использование. Дядя Фред перестал их выпускать, но у перекупщиков в маленьких лавочках до сих пор можно найти. Так что с Эйвери все будет хорошо, утром она проснется без шерсти и рожек. А если мадам Помфри ее полечила, то, наверное, уже сейчас почти все в порядке.
— Все равно это подло! — не сдержавшись, громко сказал Алекс, на него оглянулись несколько пятикурсников, болтавших у камина, и он понизил голос, — ты же понимаешь, что это нельзя так оставить? Надо что-то делать!
— Что?
— Да хотя бы поговорить с МакМиллан! Эмми у Помфри взяла вину на себя, значит, Аиде ничего не будет. Да она и ведет себя так, потому что знает, что ребята не будут на нее жаловаться. А даже если пожалуются, то никто им не поверит. Преподаватели точно не поверят.
— Ну положим, ты веришь. И я теперь, — успокаивающе протянул Рейн, — но ты не думал, что это все-таки девчоночьи разборки? Сегодня они поссорились, потом помирятся и все дела. А ты поговоришь с Аидой, потом она же начнет дразниться, и все эти пуффендуйки разнесут по четырем факультетам, что тебе безумно нравится Эйвери. Девчонки — они такие, из ничего раздуют что угодно.
— Грег тоже девчонка? — саркастично спросил Алекс.
Рейн вздохнул и взъерошил огненную шевелюру.
— Вот пикси покусай, я не знаю, Алекс. Может, спросим у Лили, что все-таки ее МакМиллан творит? Они, конечно, подружки и все такое, но нам Лили врать не будет, ты же знаешь.
Словно услышав его слова, через портретный проем ввалилась сердитая и растрепанная Лили. Волосы с правой стороны торчали огромными «петушками», а с левой, конечно же, коса распустилась без потерянной ленты, на лбу лиловело пятно, похожее на синяк. Пятикурсники при виде нее захохотали, она угрюмо глянула в их сторону, потом заметила друзей и подошла к ним.
— Ты выдержала сражение с подушечным монстром? — не выдержав, прыснул Рейн, — и победила его в неравном бою? И этот синячище — знак твоей доблестной победы?
— Какой синячище? — не поняла Лили, потом провела по лбу рукой, и лиловое пятно немного стерлось, — а, это. Это черничный джем, я упала.
— Даже не буду спрашивать, что вы там творили, и как ты умудрилась упасть лицом в джем.
— Ну и не спрашивай! — сверкнула глазами девочка и обратилась к Алексу, тут же сделав умильную мордочку, — слушай, я не успела написать эссе о свойствах Лирного корня. Дашь глянуть одним глазочком на свое?
— Я не на твоем варианте, — ответил Алекс, — нам задали Прыгающую поганку.
Лицо Лили стало откровенно несчастным. Она упала на третий стул и сделала вид, что хочет побиться лбом об столешницу.
— Профессор Флинт меня завтра убьет. Я и прошлую домашку сдала сделанной наполовину. Рейни, ну почему ты мне не сказал, что у Алекса другой вариант?
— Потому что ты, во-первых, меня не спрашивала, во-вторых, надо все-таки работать своей головой, делать все вовремя, а не бегать по пуффендуйским вечеринкам, — парировал Рейн.
Лили, лежа головой на столе, сморщила нос.
— Тут ты прав, можно было не ходить, было ужасно скучно.
Рейн взглянул на Алекса поверх нее, словно спрашивая: «Ну и?». Алекс вздохнул и словно бросился с обрыва в холодную воду.
— Лили, ты была сегодня с Аидой МакМиллан, когда она наслала Барашковый Чих на Эмми Эйвери?
Лили подняла голову так быстро, словно ее кольнули.
— Что?
Алекс терпеливо повторил свой вопрос. Девочка покраснела и отвела взгляд.
— Была. Только ничего Аида на Эйвери не насылала, — попыталась оправдаться она.
— Наслала. Эмми сейчас в Больничном крыле.
Глаза Лили расширились.
— Как в Больничном крыле?
— Не веришь, сходи проверь. Лили, — Алекс старался говорить спокойно и сдержанно, — ты знала, что Аида всячески обзывает и оскорбляет Эмми, Грега и Фелис, называет их «недобитыми гаденышами»?
Лили отвернулась и с огромным вниманием уставилась на пятикурсников у камина.
— Лили.
— …
— Лили!
— Слышала несколько раз, — тихо прошептала подруга, по-прежнему не глядя на них, — я ей говорила, что так нельзя.
— И ты продолжаешь дружить с ней? — Рейн поднял бровь.
— А что я должна делать, Рейни? — внезапно вспыхнула Лили, вскочив со стула, — она моя подруга, я ее знаю сто лет, а Эйвери, Гойл и Нотт — мне никто. Конечно, я не позволю ей так поступать и такое говорить про Алекса!
— И чем же я отличаюсь от них? — с горькой иронией развел руками Алекс, — я же тоже, получается, «недобитый гаденыш».
— Ну ты же понимаешь, что это не так, — Лили умоляюще и жалобно смотрела на него, — Алекс, миленький, все не так, как ты думаешь!
— А как, Лили? Мне ты говоришь, что, конечно, я ни в чем не виноват, все в прошлом, надо забыть, а ребята должны получать по полной? Это неправильно, подло и двулично!
— Я… нет, все не так! Не знаю, это звучит как-то ужасно, но на самом деле… Аида не злая, просто у нее проблемы сейчас в семье, ее мама и папа разводятся, поэтому она срывается, — Лили едва не плакала.
Рейн хмыкнул.
— Это не повод вымещать плохое настроение на других.
У Алекса было тяжело на душе. В какой-то мере он и Лили понимал. С Аидой она и вправду дружила очень давно, а Эмми, Фелис и Грега совсем не знала. И в самом деле, как могла дочь Героев второй магической войны, дочь Главного Аврора, одного из самых знаменитых и прославленных магов Великобритании, того-самого-Гарри-Поттера, общаться с детьми, племянниками и внуками Пожирателей Смерти? У него до сих пор не было внятного и четкого объяснения тому, что его — сына предательницы друзей и Пожирателя Смерти — приняли Поттеры и этим по сути оградили от всего того, что сейчас происходило с пуффендуйцами и, наверняка, Дафной.
Его защитили, а ребят защищать было некому.
Лили смотрела вниз, на ее лицо падал свет лампы, смягчая черты, удлиняя опущенные ресницы, темной медью играя на черных блестящих волосах. «Она тоже похожа на своего отца», — вдруг подумалось Алексу, — «как и я. И разве это от нас зависит?». Он вздохнул.
— Знаешь, Лили, я с ними — с Грегом, Эмми и Фелис. Я просто не могу иначе. А ты должна поговорить с Аидой и объяснить ей, что так нельзя. Ребята не виноваты в том, что у них такие родственники. Они имеют полное право учиться в Хогвартсе, как и Аида. Ты ведь сама говорила, что дети не в ответе за родителей.
Рейн, склонив голову, смотрел на него. Лили прикусила губу и бросила быстрый взгляд исподлобья. Он чувствовал, что между ним и друзьями дрожит не очень приятное колючее чувство. Они не то чтобы осуждали его, нет. Они просто не понимали. Так же, как и не понимали раньше, когда он пожалел Сатин и миссис Малфуа. У них был свой четко расчерченный и размеренный мир, свои понятия о том, как надо поступать, кто есть кто. И у них никогда не было такого, чтобы весь мир был против тебя. Чтобы приходилось продираться сквозь неприятие, равнодушие, ненависть, злобу. Кусать губы, сжимать кулаки, но молчать. Убегать и прятаться. Стараться, чтобы не заметили. И хорошо, что этого у них не было.
* * *
Рейн оказался прав — хоть с утра Эмми не было видно, но она пришла к совместным Зельям, последнему уроку, совершенно обычная и без милого украшения в виде золотых рогов. Незаметно улыбнулась Алексу и кивнула. Остальные пуффендуйцы после вчерашнего были настроены миролюбиво, здоровались, что-то спрашивали, угощали шоколадными лягушками и лакричными метлами. Грег сам сел рядом, чтобы быть в паре в самостоятельной работе. После окончания занятий Алекс пошел вместе с ними на обед, слыша за собой несчастные вздохи Лили и чувствуя молчание Рейна. Но друзья все равно шли за ним.
В Большом Зале за когтевранским столом, естественно, обнаружилась МакМиллан со своей компанией. Увидев пуффендуйцев и Эмми, которая прошла мимо, как будто не заметила, они тут же сгрудились в кружок и зашушукались, однако что-либо говорить или делать ничего не стали.
Когда закончился обед, поели опоздавшие, остатки еды и посуда исчезли, он подошел к Грегу, Эмми и Фелис, зная, что они имели привычку выполнять домашние задания именно после обеда в Большом Зале, а не в своей Гостиной:
— Ребята, а можно с вами? У нас на завтра одинаковые уроки, только у нас еще Уход.
Пуффендуйцы, уже разложившие учебники и пергаменты, немного удивились, но подвинулись, освобождая место. Он позвал еще и Дафну Лейнстрендж, которая вспыхнула радостью и воскликнула:
— Я так хотела попросить, чтобы снова немного позаниматься вместе, но боялась, что тебе не до меня!
Рейн и Лили ушли в гриффиндорскую Гостиную. Он и не надеялся, что они останутся, но все равно было как-то не по себе, когда он смотрел на удаляющиеся спины друзей.
Заниматься с пуффендуйцами было довольно забавно. Эмми и Фелис каждое задание делали вслух и вместе, а Грег их слушал, пыхтел и переспрашивал едва ли не через слово. В итоге, вроде за столом было шумно, но совместными усилиями было быстро написано домашнее эссе по Истории магии, повторены основные принципы классификации различных видов мандрагор, выполнен тест по корнуолльским пикси, и отработаны Чары Экскуро. Интересно, что девочки, выросшие в волшебных семьях, очень разборчиво и понятно объясняли Грегу непонятные с его точки зрения моменты. Алекс даже втайне немного позавидовал. Когда он чего-то недопонимал, друзья, конечно, тут же откликались, но Рейн объяснял все дотошно и долго, а Лили, наоборот, кратко и сумбурно.
Грег предложил оригинальный способ проверить, действительно ли они овладели чарами — облить его рубашку Блескучими чернилами Эмми и испытать. Пока девочки спорили и сомневались (причем Фелис жалела тратить чернила, а Эмми жалела рубашку, сомневаясь в том, что они полностью овладели Экскуро), он втихаря стащил пузырек, снял мантию и посадил на рукав ярко-розовое переливающееся пятно, потом подумал и плеснул на него еще и обычных чернил. Пятно приобрело вид загадочно мерцающей галактики.
— По-моему, ты испортил рубашку, — хмыкнул Алекс.
— А вот сейчас увидим, — откликнулся пуффендуец и направил палочку на рукав, — Экскуро!
Пятно пошло бледными разводами, начало медленно выцветать и через минуту окончательно исчезло, не оставив следов на ткани.
— Практика, практика и еще раз практика! — важно поднял волшебную палочку Грег и добавил, — так мой папа всегда говорит.
Девочки захлопали в ладоши и решились на испытание, только вытащили носовые платки, Алекс тоже достал свой. У всех получилось вывести чернильные пятна, кроме Дафны. Девочка прикусила губу и раз за разом пробовала, но у нее ничего не выходило. Пятно меняло цвет, форму и в конце концов даже начало ползать по носовому платку само по себе, увертываясь от палочки, но исчезать упорно не желало.
— Тренируетесь? — раздался над ними голос Рейна, и Алекс поднял удивленный взгляд.
Рейн был с учебниками и пергаментом и с невозмутимым видом уселся за стол рядом с Дафной.
— А что? Мне тоже надо делать домашние задания, — пожал друг плечами на молчаливый вопрос Алекса, — здесь куда светлее, чем в нашей башне. К тому же у портретов сегодня намечается вечеринка в честь двухсотсемидесятипятилетия леди Антонии Крисворфи. Полная Дама с Виолеттой уже вовсю готовятся, шум стоит неимоверный, даже старшекурсники сбежали или разошлись по спальням.
Он скептически взглянул на пятно, которое искусно имитировало черный узор, на Дафну, в глазах которой дрожали слезы, и аккуратно взмахнул своей волшебной палочкой.
— Экскуро!
Пятно исчезло, и без того чистенький платок вообще стал белоснежным и чуть ли не накрахмаленным.
— Ты немного не так держишь палочку, — Рейн осторожно поправил положение руки девочки, — и говоришь не совсем внятно. Надо произносить каждый звук четко и делать ясное ударение на второй слог. Попробуй еще раз.
Дафна осторожно капнула чернилами на платок и повторила заклятье, как ее учил Рейн. И на этот раз все получилось, она просияла и выпрямила спину.
— Спасибо! — она искоса кинула быстрый взгляд на Рейна и зарделась так, что даже кончики ушей покраснели.
— Да не за что, — отозвался тот и уткнулся в учебник по ЗОТИ.
Так Алекс занимался с пуффендуйцами и Дафной. Конечно, не каждый день, но частенько они сидели вместе в Большом зале и отрабатывали чары и заклятья, писали длиннющие эссе по Зельеварению и Истории магии, повторяли пройденный материал. Иногда к ним присоединялся Рейн, их сокурсники пуффендуйцы или даже гриффиндорцы. Наблюдая за ребятами, Алекс думал о том, насколько разными могут быть люди, и как легко составить поверхностное мнение и ошибиться.
Эмми и Фелис были чистокровными волшебницами, также как и Сатин Малфуа. Но они ничуть не важничали, не кичились этим, а очень хорошо общались как между собой, так и с Грегом, мать которого была маглой, а отец — сквибом, с Дафной, дочерью магла и чистокровной колдуньи, с Марком Уилкостом из полностью магловской семьи. За исключением того случая, они никогда не затрагивали тему Пожирателей Смерти, и Алекс их понимал и сам не донимал расспросами.
Расспросил он только Дафну — обижала ли ее Аида МакМиллан насмешками и обзыванием. Но Дафна замкнулась и решительно отрезала, что с Аидой она не общается и ничего плохого про нее сказать не может. Алекс подозревал, что скрытная девочка все держит в себе, уж слишком напряженно-спокойным было ее лицо. Но и дальше лезть в душу было неудобно, и он отстал.
Он не знал, чего он вообще добивается. Честно говоря, их совместные занятия с ребятами ничего не несли в себе. Ну да, они занимаются вместе, все классно, ну а дальше что? Прекратила ли МакМиллан свои преследования? А с чего она прекратит? Испугается его? А кто он? Он же ничем не отличается от них.
Лили ничего не говорила по поводу его провождения времени с ребятами, вела себя как обычно, но он замечал противоречивые чувства, раздирающие ее. Ей жутко хотелось «отвадить» от него всех этих пуффендуйцев и слизеринцев, и иногда она психовала, сердилась, дулась на пустом месте. Но в то же время девочка понимала, что ведет себя неправильно именно она, а не Алекс. Невозмутимый Рейн не принимал ее меняющееся настроение всерьез и только посмеивался, говоря, что Лили надо наконец повзрослеть, а не вести себя, как пятилетняя малышка.
Про Аиду МакМиллан она тоже ничего не говорила, но Алексу казалось, что Лили удалось как-то воздействовать на подругу. По крайней мере, после того случая с Эмми, судя по разговорам девочек, МакМиллан действительно от них отвязалась или, по крайней мере, доставала куда реже, чем раньше. Эмми повеселела, Фелис обрела свое обычное спокойствие, Грег… впрочем, по обычно сонному и медлительному Грегу и раньше ничего было не понять.
* * *
Так потихоньку прошли октябрь и ноябрь, подобрался холодный и снежный декабрь. Хогвартс опять замело, и он стал похож на сахарно-пряничный замок. Алекс аккуратно ходил к мадам Помфри, безропотно принимал зелья и еженедельно подвергался тщательнейшим осмотрам. Хуже ему не становилось, наоборот, сил прибавлялось, в глазах не темнело, перестала кружиться от физического напряжения голова. Правда, медсестре его бледноватый вид все равно не нравился, и она неустанно готовила Укрепляющие и Бодрящие зелья, как ястреб, следила за тем, чтобы он принимал их до самой последней капли, и повторяла, чтобы он поменьше напрягался. Один раз она даже сделала выговор профессору Люпин, которая, как обычно, наградила его наказанием за опоздание (из-за поменявших направление лестниц из Больничного крыла) — уборкой старых лабораторий в сырых подземельях.
Эдвард Делэйни, видимо, уже запамятовавший прошлогоднюю стычку, прилагал все усилия, чтобы Алекс не забыл о его существовании — задирался, пакостил как мог, подставлял, ехидно высмеивал, дразнил. Но Алексу после летнего происшествия, когда он осознал, что был на грани жизни и смерти, стало совсем наплевать на слизеринца. Все его выходки он принимал отстраненно и без особых эмоций. Не трогали даже упоминания о родителях, потому что он понял — Делэйни на самом деле ничего не знает, просто как попугай повторяет за взрослыми, и от этого его попытки побольнее уколоть выглядят детскими или дурацкими, не стоящими внимания. И было такое ощущение, что Сатин Малфуа тоже поняла это. Она обычно отмалчивалась за спиной Эдварда со скучающим видом, а чаще вовсе исчезала, едва только тот начинал очередную свару. Алекса это полностью устраивало. Он взял за привычку выслушивать Делэйни с совершенно индифферентным лицом или же с едва заметной усмешкой в уголке губ, не роняя ни слова, поднимать молчаливо брови, словно говоря «Ну ты и придурок». Слизеринца это неимоверно задевало, он бесился, но поделать-то ничего не мог. Тем более, что при первом же «Эй ты, Грейнджер Малфой» рядом с Алексом частенько материализовывались Тони с Сирилом и криво ухмылялись. Делэйни они терпеть не могли (он их вообще открыто презирал), однажды едва не отлупили по-магловски в темном углу. Эдварда спас, сам того не зная, завхоз Филч, совершавший ежевечерний обход.
Алекс вместе с друзьями часто бегал к профессору Хагриду, играл с Угольком, почти догнавшим свою мамашу Снежинку, но все еще по-щенячьи бестолковым и ласковым. Угли он лопал с таким же аппетитом, а потом поджигал все вокруг, от чего Хагрид приходил в большое расстройство, но все же сердиться долго на щенка не мог.
В общем, жизнь кипела самая обычная.
В один из воскресных вечеров в середине декабря Алекс сидел на широком подоконнике окна Гостиной, любуясь огненным закатом, особенно ярким и красивым на белоснежном фоне, и слушал яростный спор Рейна и Криса Таунсенда о невозможности работы магловских электронных приборов в волшебном замке. Крис страшно тосковал по компьютерным играм и считал, что действующие заклятья, способные заставить работать без помех компьютеры и телевизоры, существуют, но Министерство Магии вместе с Премьер-министром маглов (которую он почему-то называл «чертовой консерваторшей») скрывают и не пускают их в широкое обращение. Рейн надсмехался над его теорией правительственного заговора и указывал, что зачаровать магловскую электронику крайне сложно, максимум — можно наложить чары на короткий срок, постоянно обновлять, следить, чтобы они не исказились. Да и то на это способен редкий волшебник с выдающимися способностями. В общем, хлопот много.
— А как работает магловская техника в доме мистера Поттера? Телевизоры, телефоны? — вклинился в разговор Алекс.
— Наложены жутко сложные многоступенчатые чары, очень нестабильные и тяжелые в использовании. Они были разработаны американцами не так давно, в широкое употребление еще не вошли и вряд ли войдут в ближайшие десять лет, потому что возникли проблемы с патентом и авторскими отчислениями. Американцы как-то подозрительно темнят. Собственно говоря, дядя Гарри имеет разрешение на них, потому что он — дядя Гарри, ну вы понимаете, о чем я.
Крис торжествующе возопил:
— То есть вот так да? О чем я и говорю вам битых полчаса — заклятья есть, но правительство все скрывает!
Рейн закатил глаза:
— Повторяю — они очень нестабильные, сложные и тяжелые в нанесении. Для того, чтобы они более-менее работали, их надо обновлять каждую неделю, и делают это очень искусные маги, куда искуснее даже дяди Гарри. А в Хогвартсе вообще ничего работать абсолютно точно не будет, потому что здесь концентрация магического фона в тысячи раз выше, чем в домах волшебников. Хогвартс — это сама магия в чистом виде! Нет, ну почему никто не читает «Историю Хогвартса»?
— Ну да, эти чары очень ненадежные. Иногда смотришь шоу и бац — все перестало работать. И папа начинает злиться и чертыхаться, — подтвердила подошедшая к ним Лили, выглянула в окно за плечом Алекса и восхитилась, — ой, какая красота! Смотри, правда ведь похоже на феникса?
Вечер медленно растекался по небу, небрежной кистью мешая свет и тьму, но заходящее солнце еще красило легкие перистые облака бордово-алым и золотисто-розовым, и причудливый их рисунок действительно напоминал огромную огненную птицу с короной на голове, могучими распахнутыми в полете крыльями и роскошным хвостом на полнеба. Алекс тоже засмотрелся. И вдруг в голове у него что-то щелкнуло.
Птица…
Телевизор, работающий в доме волшебника…
Каминная безделушка-птичка, превратившаяся в нечто очень необычное для Школы магии и волшебства…
Несовместимость магии и магловской электроники…
Голоса, шедшие из небольшого, серебристого, стопроцентно магловского предмета…
И этот предмет, вылетевший из кармана джинсов уже в его комнате в доме Поттеров…
Алекс соскочил с подоконника и бросил отрывисто:
— Я сейчас.
Он побежал наверх в спальню (хорошо, что соседей пока не было), вытащил из-под кровати свой чемодан, увеличенный заклятьем миссис Поттер, и принялся ворошить стопки чистой одежды — носки, футболки, джинсы, рубашки, комплект мантий.
Вот они! Диктофон и серебряное кольцо, украшенное стилизованной вытянутой мордой волка, глазами которого были драгоценные камни.
Он сам собирал и укладывал свой чемодан, миссис Поттер лишь проверила, ничего ли он не забыл. И он вспомнил, что эти предметы, неведомо как очутившиеся в его кармане, в тот летний нервный день приема важных гостей он машинально положил в стопку мантий, а потом ту же стопку, не разбирая, уложил в чемодан.
Он сунул кольцо в приметный полосатый носок и снова вернул в чемодан. Пока оно его не интересовало. А диктофон аккуратно лег в ладонь — тяжеленький и таинственный. Если электроника не могла работать в Хогвартсе, то как же тогда он работал? Небольшой экран показывал, что в папке была одна запись на десять с лишним минут. Алекс помнил, что он нажимал кнопку «Play», и запись начала проигрываться. А если сейчас? Рука сама тянулась к кнопочке, так заманчиво выступавшей над поверхностью.
Но Алекс одернул себя, зажал диктофон в кулаке и почти кубарем скатился по лестнице к друзьям. Рейн и Крис уже не спорили, Крис отошел к первокурсникам, а Рейн расставлял волшебные шахматы. Лили сидела на подоконнике, заняв его место, и по-прежнему любовалась угасающим закатом. Алекс подошел к друзьям и молча выложил на стол диктофон.
— Это что? — с любопытством спросил Рейн.
— Диктофон. Магловская вещь.
— Откуда он у тебя? И зачем?
Алекс рассказал, что это за предмет, напомнил о прошлогоднем школьном приключении и подчеркнул, что нашел он его на каминной полке в кухне Хогвартса. Рейн потрогал вещицу, осторожно покрутил, осматривая.
— Но как он попал в кухню Хогвартса? Это странно.
— Более чем странно, я бы даже сказал — невообразимо! Вообще сперва он был птичкой, серебряной. Ну знаете, такой штучкой, которую ставят на каминные полки. Даже у нас тут на камине куча всяких таких.
— Но это как раз таки просто безделушки, — заметил Рейн, — они же не зачарованы. А этот диктофон, получается, был зачарован. Я бы даже сказал, замаскирован.
— И он еще работает. Здесь. В Хогвартсе, — с нажимом сказал Алекс, — я тогда успел включить его, но не понял, что за запись.
Друзья переглянулись и пожали плечами.
— Может быть, кто-то из домовиков просто подобрал его на магловской свалке? — предположила Лили, спрыгнув с подоконника.
— Ага, а потом еще и так заколдовали? Да зачем он им? К тому же они сказали, что он лежит там давно, и они его не трогали.
— Я не знаю, Алекс… — протянула Лили, с опаской глядя на диктофон, а Рейн с загоревшимися глазами предложил:
— Давай включим еще раз, послушаем, что на нем записано? Это же уникальный случай — магловская вещь, работающая в Хогвартсе! Здесь точно кроется какая-то тайна!
— А может не надо, а? — засомневалась Лили.
— А где твоя тяга к приключениям? — чуть ли не в один голос ехидно напомнили ей мальчики.
Девочка надулась.
— Дедушка часто рассказывает о всяких страшных случаях, которые происходят, если какие-нибудь дураки пользуются непонятными и подозрительными магловскими предметами.
— Не думаю, что он опасен, я же его уже включал, — возразил Алекс, — в конце концов, это просто диктофон, и в нем просто запись какого-то разговора.
— Ну спасибо, дорогая кузина, за то, что удостоила нас такого высокого звания! — ядовито расшаркался Рейн, — включай, Алекс!
— Нет, стой! Вы что, совсем с ума сошли? — Лили выразительно покрутила пальцем у виска, — забыли, что через пять минут проверка Гостиной тетей Ним… профессором Люпин? Да она как увидит, тут же конфискует этот диктофон, и мы никогда не узнаем, что там было!
— И что ты предлагаешь?
Лили хитро сузила глаза, помолчала и важно бросила:
— Доверьтесь мне. А пока, Алекс, спрячь диктофон.
После деканской проверки Гостиной изнывавший Алекс и взволнованный тайной Рейн впились взглядами в Лили.
— Ну?
Лили все с тем же хитрым видом поманила их за собой. Они вышли из Гостиной и долго блуждали по коридорам, пока не пришли на восьмой этаж. Они остановились в совершенно пустом коридоре, на стенах которого горели редкие факелы и висели пыльные гобелены. Рейн и Алекс переглянулись, оба запыхавшиеся и недоумевающие:
— Это что, шутка? Куда ты нас привела?
Лили шикнула на них, встала у одной стены с чрезвычайно сосредоточенным видом, прошлась три раза туда-сюда, и…. в стене появилась дверь, по виду неотличимая от других хогвартских дверей.
— Ура, получилось! — девочка с восхищением потрогала бронзовую ручку, словно это было величайшим колдовством в ее жизни.
— Может, ты все-таки разъяснишь нам, что происходит? — нахмурился Рейн.
Лили снисходительно усмехнулась и распахнула дверь.
— Заходите, здесь нас никто не найдет.
Ребята вошли в небольшую комнату, обставленную скудно и просто. Голые каменные стены с горящими факелами, как в коридоре, узкое оконце с частым переплетом, круглый стол посредине, вокруг него три деревянных стула со спинками, горящий камин, от которого волнами шло приятное тепло.
— Ну и?
— Всего два слова, Рейни — Выручай-комната.
— Это она?! — едва ли не закричал Рейн, оглядываясь вокруг, — нет, серьезно? Не шутишь?
Лили довольно кивала и выглядела жутко гордой собой.
— Папа не разрешил мне в этом году взять Карту Мародеров, но открыл секрет, как вызвать Выручай-комнату.
— Вот же Мерлиновы подштанники, а мне папа сказал, что раньше четвертого курса он ничего не расскажет про нее, — расстроенно вздохнул Рейн, — а дядя Гарри тебе рассказал. Блин, это несправедливо!
— А что это за комната? — поинтересовался Алекс, впечатленный эмоциональным взрывом обычно невозмутимого Рейна.
— Она появляется только когда тебе очень-очень-очень нужно место, чтобы уединиться. Сюда никто не войдет, пока мы здесь, но и мы не сможем войти, если внутри уже кто-то есть, — пояснила Лили, — честно, я раньше ее не вызывала и немного сомневалась. Ну так что, будем слушать твой диктофон?
Мальчики расселись по стульям, Алекс положил серебристый металлический прямоугольник в середину стола, осторожно надавил маленькую кнопочку «Play», и ребята прислушались.
Вначале минут четыре-пять только шипело, трещало, скрежетало, и у Алекса мелькнула мысль, что запись успела испортиться. Но потом после шипения и треска прорезался слабый невнятный голос. Алекс увеличил громкость.
«Мы осмотрели, но это старое место, там давно никого не было. Эти проклятые авроры успели поменять свое логово»
«Да какого дементора? Сведения были самые верные!»
«Я говорю, что сам все осмотрел! Тебе не хватает моих слов, Нотт?»
«Ладно, верю. А Тео с Марком еще не вернулись?»
«Нет, они на особом задании — ищут старуху»
«Опять? Которую по счету?»
«Пятую или шестую. Те оказались пустышками, Ему все что-то не нравится»
«Речь идет о пророчестве. Я хорошо помню, в какой ярости был Лорд Волдеморт после того, как мы упустили первое. А это надо добыть во что бы то ни стало. Только почему все время должен рисковать мой сын? Почему бы не послать драклова сынка Малфоя, который всегда уклоняется от дел, или….»
Диктофон опять зашипел, забулькал, и запись оборвалась на полуслове. Алекс начал лихорадочно нажимать на все кнопки, но, видимо, диктофон все-таки был неисправен, и каждый раз повторялся один и тот же разговор.
Малфой! Он точно слышал — Малфой! Там упоминалась его фамилия! Что бы это могло значить?!! Он в нетерпении потряс плоский прямоугольник, словно надеясь, что все само собой починится и выдаст кучу сведений.
— Вы слышали, слышали?! Он сказал — Малфой?!
Рейн и Лили выглядели ошеломленными. Лили безотчетно отодвинулась от стола, словно стараясь держаться подальше от диктофона. Рейн коротко кивнул, явно потрясенный услышанным.
— Да. И еще там говорится про Волдеморта. Это не простая магловская штучка, Алекс — здесь разговаривают волшебники и, кажется, Пожиратели Смерти. Никак не могу понять — как этот диктофон записал их разговор и сохранил его? Это просто невозможно!
Лили с круглыми глазами тихо сказала:
— Алекс, надо обязательно показать его папе. Он разберется, а мы все равно ничего не поймем. И это может быть опасно.
Алекс сжал в руках плоский серебристый прямоугольник, едва дыша. В голове взрывались тысячи мыслей, бешено билось сердце, и страшное волнение затмевало все.
Действующий магловский диктофон в волшебном замке, с записью, в которой упоминалась фамилия его семьи. Это значит, что больше десяти лет назад кто-то сумел записать разговор волшебников. С помощью чар, которые даже сейчас считались очень тяжелыми, несовершенными и неустойчивыми. И кто-то зачем-то пронес этот диктофон в Хогвартс. И оставил его на каминной полке в кухне. И никто за эти десять с лишним лет не подошел к этой полке, чтобы увидеть на ней нечто необычное. Это было слишком невероятно. Слишком странно. Слишком запутанно.
Пройти, держа свечу в руках,
По долгому пути.
Её огонь сквозь ночь и страх,
Сквозь тени пронести.
Пройти, не разжимая губ
И не подняв ресниц,
Сквозь славословье медных труб,
Сквозь крики черных птиц.
Пройти по шумным площадям
Сквозь топот, брань и свист.
Пройти по выжженным полям,
Где горький воздух чист.
Не погасив огня, пройти,
Пока ведет тропа,
По невозвратному пути
По имени Судьба.
(с) Алетейя (Aleteya)
* * *
Нарцисса прохаживается по скромной гостиной, освещенной лишь двумя тусклыми лампами. Цок-цок — звонко по дубовому деревянному паркету стучат ее каблучки, ток-ток — глухо по ковру. Люциус, сцепив руки за спиной, стоит у окна, не то погруженный в размышления, не то любующийся полной августовской луной, протянувшей серебряную дорожку по морской глади. В комнате мелким песком в песочных часах пересыпаются ожидание и тревога.
— Все будет хорошо, Цисса, — наконец нарушает тишину Люциус, — Дервент поклялся, что нет никаких причин для беспокойства.
— Да-да, но еще рано, всего лишь тридцать четвертая неделя. Малыш торопится, — Нарцисса уже в который раз повторяет эти слова, нервно стискивает руки, не прекращая своей прогулки-кружения по комнате.
— Так же, как и Драко в свое время, — мягко (и снова, и снова) напоминает Люциус, — успокойся, пожалуйста.
— Слишком тихо.
— Уайнскотт наложила чары Неслышимости.
— Мерлин, Фиона хотя бы могла рассказать, как обстоят дела! Она же здесь!
— Нет, она наверняка в Малфой-Меноре, ты же знаешь, она не любит сцены рождения и смерти.
Супруги невольно смотрят на лестницу, ведущую на второй этаж, в спальню, в которой так спешит появиться на свет их внук.
Весть о начале родов застала их врасплох. Ее принесла домовиха, появившаяся в Малфой-Меноре после обеда, и благо, что Лорда не было в замке. Нарцисса побледнела, как снег, и прошептала, что роды ранние, а Люциус ощутил в тот момент тошнотворное чувство déjà vu, холодной змеей проскользнувшее по хребту. Двадцать четыре года назад такая же домовиха пропищала, что у хозяйки отошли воды, и он, молодой, сильный и искусный маг, вдруг растерялся так, что на помощь пришел домовик Бернард. Именно Бернард вызвал домашнего целителя и акушерку, быстро и четко выполнял их указания, распоряжался домовиками, давая им поручения.
«Хозяин, все будет хорошо! Госпожа молодая и сильная, с ней ничего не случится!» — так Люциуса утешали домовики, а он только сыпал бесполезными проклятьями, пока опаздывали целитель с акушеркой, бестолково пытался помочь жене, поддержать ее. Но Нарцисса справилась сама, а он еще долго помнил тот страх и растерянность, которые душили его удавкой и отнимали воздух в легких.
Наверное, Драко чувствовал себя сейчас так же.
Нарцисса и сейчас быстрее взяла себя в руки. Она споро собралась, поторопила его, и они прибыли в дом на побережье через полчаса после Дервента и акушерки Уайнскотт.
Сын действительно выглядел растерянным и безумно взволнованным.
— Я не знаю, что случилось. Ей с утра немного нездоровилось, но она настояла на том, чтобы я пошел на эти дракловы крестины Делэйни! Фиона сказала, что они просто занимались травами в оранжерее. Все произошло так внезапно, ничего не предвещало…
— Что говорит доктор Дервент? — перебила его Нарцисса.
— Что хотя роды ранние, но все пока идет хорошо. Он заверил, что не должно быть никаких осложнений.
— Прекрасно. Тогда возьми себя в руки и поднимайся к жене, ты нужен ей, — сурово сказала она, и Драко послушно поднялся по лестнице в спальню.
Но едва сын скрылся из поля зрения, Нарцисса начала свою нервическую прогулку по комнате. Они переговаривались вполголоса, и он замечал, как дрожит голос, как лихорадочно она заламывает руки.
— Чего ты боишься? — спросил он, искренне не понимая ее беспокойства, — она здорова и молода, рядом опытные целитель и акушерка.
— Беременность была сложной, и у меня плохие предчувствия, — помолчав, нехотя призналась она, — знаю, что нельзя так думать, но ничего не могу с собой поделать. Нет, это глупости, глупости всё…
День отгорел, понемногу сгущались звездопадные августовские сумерки. Спустился взъерошенный Драко и сказал, что новостей пока нет, и Люциус едва уговорил Нарциссу вернуться в Малфой-Менор и поужинать. Ужин был тихим, им обоим ничего не хотелось, отсутствие вестей казалось едва ли не страшнее всего, что до этого было. Беспокойство жены словно по невидимой нити передавалось и ему. Они попытались провести обычный будничный вечер в своей любимой гостиной, но это им не удалось. Люциус методично пробегал глазами по строкам и перелистывал страницы взятой наугад из Библиотеки книги, но вряд ли смог бы пересказать прочитанное. Нарцисса опустилась на софу перед камином, полулежала, не шевелясь, в одной позе и молча смотрела в пламя. Они даже не замечали течения времени, напоминавшего о себе негромким тиканьем часов на каминной полке и начавшим затухать камином. Когда огонь окончательно погас, и от него остались лишь рдяно багровеющие угли, Нарцисса решительно поднялась:
— Не могу так больше. Отправимся к ним.
В половине двенадцатого полуночи они снова были в маленьком доме на морском берегу, а их такой же бледный и встревоженный сын лишь устало покачал головой на вопросительные взгляды. Нарцисса начала круженье по комнате, словно звуки собственных шагов успокаивали ее, а Люциус встал у окна.
Он смотрит на серебристый шар луны, поднимающийся все выше в юго-восточной части неба, и замечает густые высокие тучи, стремительно летящие с далекого запада. Они озаряются в своей клубящейся глубине, на миг наливаясь пугающим в ночи лилово-мертвенным светом, а через некоторое время слышится глухой раскат. Надвигается ночная гроза, и Люциус опять вспоминает давнюю ночь появления Драко на свет. Тогда тоже была гроза, которая как будто ободряюще откликалась на его рваные, наполненные паникой и страхом мысли, и поднимала громовые кубки, поздравляя с рождением сына. И ему почему-то вдруг кажется, что все будет хорошо. Словно та гроза и та ночь перекликаются с этой ночью, и вспышки молний, сопровождающиеся грохотом грома, — знак того, что так появляются на свет Малфои.
— Какое сегодня число? — вдруг спрашивает Нарцисса.
— Четырнадцатое. Нет, уже пятнадцатое, — поправляется он, кинув взгляд на часы.
— Сегодня годовщина свадьбы, — легкая улыбка трогает губы Нарциссы, — наш внук решил сделать подарок родителям.
Он усмехается в ответ. Наверное, странно знать пол ребенка до его рождения. Этим не может похвастаться ни одна волшебная семья в Англии, кроме Малфоев, на роду которых лежит бремя древнего проклятья фэйри, приведшего к тому, что все другие ветви и побочные линии исчезли во тьме веков, а прямую линию уже давно продолжает только один сын. Его бабку, в силу исключительной плодовитости женщин ее семьи сумевшую выносить и родить двоих здоровых детей, проклятье все равно настигло — она так и не оправилась от родов и умерла совсем молодой вскоре после рождения дочери. Когда Нарцисса забеременела, он тоже знал, что будет мальчик. А ее неожиданная вторая беременность привела его в восторг и ужас одновременно. Увы, слабая надежда на то, что сила проклятья ослабла, умерла с нерожденным ребенком в то утро, когда прибежав на душераздирающие крики маленького Драко, словно потрясшие замок от подземелий до крыши, он нашел жену в луже крови. Он хорошо помнил запредельную боль и печаль в глазах Нарциссы, когда она пришла в себя в «Мунго», первым движением коснулась живота и все поняла, не задавая вопросов. Она отвернулась, тонкие плечи затряслись в рыданиях, а он прижимал ее к себе, целовал волосы и шептал самые нежные, самые любящие слова утешения, очень глубоко в душе пряча страшное и постыдное облегчение — Нарцисса осталась жива.
Так же и сейчас он знает, что у него будет только единственный внук. На свет скоро появится еще один Малфой и будет единственным Малфоем следующего поколения.
Нарушив тишину, скрипит лестница, и на ней показывается Драко. В руках его на фоне темной сорочки светится белоснежный сверток. Нарцисса останавливается и ахает. От ее взмаха палочкой вспыхивают еще три лампы, гостиная озаряется ярким теплым светом.
— Мерлин и Моргана! Малыш!
Драко медленно подходит к ним, держа сверток так, словно это величайшее сокровище мира. На лице его и сумасшедшая радость, и растерянность, и что-то еще, совершенно непонятное.
— Позвольте представить — Александр Малфой, — тихо говорит он, немного поворачивая сверток так, чтобы было видно красное сморщенное личико.
Нарцисса, не скрывая, утирает слезы, осторожно целует малыша, отгибая край одеяльца.
— Какой же маленький! Все хорошо? К ней можно? — взволнованно спрашивает она.
— Да, Гермиона чувствует себя хорошо, можно через некоторое время, — кивает Драко и смотрит на отца, словно удивляясь его отстраненности.
Люциус стоит за спиной Нарциссы, желая и не решаясь взглянуть поближе на того, в ком течет его кровь, кто будет носить его фамилию и продолжит его род, на того, в чьих жестах, взгляде, смехе продолжатся и их с Нарциссой черты.
Нарцисса отступает в сторону, и Драко тоже делает шаг. И очень бережно протягивает отцу свою драгоценную ношу. Люциус принимает легонький, почти невесомый сверток, в белых складках которого сопит и покряхтывает новорожденный младенец. Мальчик. Внук. Наследник.
Нет, Люциус никогда не был сентиментален и чувствителен, но здесь и сейчас, в этой грозовой ночи, когда он смотрит на зевающего и потягивающегося крохотного мальчика (отныне и навсегда его мальчика!), его сердце сжимается так, что на мгновение становится невыносимо больно. Он едва переводит дыхание, вглядываясь в маленькое личико, вновь и вновь вспоминая другую ночь и другого мальчика, который уже давно вырос и стоит сейчас перед ним. Время словно замкнулось в кольцо и ласково сжало его в своих объятьях.
— Добро пожаловать, Александр! — Люциус надеется, что его голос звучит с надлежащей твердостью. И в этот момент опять ахает Нарцисса.
— Посмотри, посмотри же! — она снова аккуратно отгибает край одеяльца и взглядом указывает на нечто, что привлекло ее внимание.
Драко с тем же растерянным видом кивает, а Люциус вначале не понимает. И догадывается только спустя пару минут. В ярком свете ламп ясно виден младенческий пух на голове малыша. Ни русый, ни светлый, ни серебрящийся. Темный. Будущий наследник рода Малфой будет брюнетом или шатеном и одним этим будет отличаться от длинного ряда своих предков. Видимо, именно поэтому так растерян Драко.
Люциус внезапно смеется, потому что молнией сверкает в памяти тоже давний шутливый разговор с Персеем Паркинсоном. Судьба ничего не забывает. И шепчет ли, намекает ли она сейчас о чем-то новом, ином, зародившемся вместе с появлением на свет его внука, в жилах которого магловская кровь его матери смешалась с чистой волшебной кровью древнего рода?
Вниз спускаются целитель и акушерка, и Люциус осторожно передает ребенка Драко.
— Я могу зайти к ней? — нетерпеливо спрашивает Нарцисса, на что доктор Дервент, аккуратно надевая свою шляпу-котелок, отвечает:
— Конечно, миссис Малфой. Смею заверить, роженица чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Полагаю, обойдется без осложнений, хотя беременность не была легкой.
Нарцисса тут же легко взлетает вверх по лестнице. Отец и сын переглядываются, и Драко едва заметно кивает. Он поднимается следом за матерью, оставляя Люциуса наедине с акушеркой и целителем.
Акушерка Уайнскотт, дородная краснощекая ведьма под пятьдесят, теребит ручку своей сумки, дергано и пугливо оглядывается вокруг, пытается улыбнуться. Доктор Дервент поправляет очки и откашливается.
— Мистер Малфой, позвольте поздравить вас с рождением внука.
— Да-да, ребеночек-то крепенький и здоровенький, слава Моргане, хоть и торопыга эдакий. Счастливым будет, ведь в рубашке родился, уж поверьте мне. Так что и мои поздравления примите!
— Премного благодарен за добрые слова, — в учтивом жесте склоняет голову Люциус, — с моей стороны также благодарю за понимание. Далеко не каждый, кто к вам обращается, требует принести Непреложный Обет о неразглашении тайны.
— Конечно, это было слегка, скажем так, неожиданно, но мне приходилось сталкиваться с подобным в моей практике, — соглашается Дервент. Акушерка подхватывает:
— Да всякое бывает, мне еще матушка рассказывала. Я-то уж понимаю, леди ведь такие…
Люциус холодно перебивает ее:
— Доктор Дервент, оплата за ваши услуги была переведена на ваш счет в Грин-Готтсе, не так ли?
— Да, мистер Малфой, ваш сын настоял, чтобы полная сумма авансом… кхм… хотя я не просил, знаете ли, но… мммм… да-да… — целитель тушуется под пронзительным жестким взглядом.
— А ваши услуги, миссис Уайнскотт, были полностью оплачены?
— Не извольте беспокоиться, все до последнего кната.
— Хорошо. А это от меня. Компенсация за некоторые неудобства.
Два туго набитых кожаных мешочка возникают в воздухе и падают прямо в руки целителю и акушерке, от неожиданности едва успевших подхватить их.
— Ну какие такие неудобства, да что вы, право, мистер Малфой? Это уж у нас работа такая, ничего не поделаешь. Испокон веков семья моя этим занималась. И матушка, и бабка, и прабабка — все повитухами были, — угодливо улыбаясь, частит Уайнскотт, прижав мешочек к груди и, видимо, опытной рукой определив по весу, сколько в нем галлеонов.
Целитель поднимает брови, переводя взгляд со своего увесистого мешочка на Люциуса.
— Озвученный мной счет был полностью оплачен мистером Малфоем младшим, о чем мы уже говорили. В него входили ведение беременности, консультации согласно плану и необходимости, предоставление целебных зелий и родовспоможение. Не припоминаю никаких особенных неудобств. Если вы имеете в виду длительность родов и их время, то смею вас заверить, дети имеют привычку появляться на свет в самые неурочные часы.
— Нет, я имею в виду это, — спокойно отвечает Люциус и взмахивает палочкой, — Obliviate. Imperio.
Лица акушерки и целителя принимают одинаковое ошарашенное, отупелое выражение.
— Вернувшись домой, вы забудете о том, что были в этом доме, и вообще о его существовании. Забудете о том, что принимали роды у жены моего сына. Доктор Дервент, вы уничтожите все бумаги и записи, которые касаются ведения ее беременности. Эти деньги заработаны вами честно, неважно, от кого они получены.
Маг и ведьма кивают, словно китайские болванчики. К Дервенту постепенно возвращается более осмысленный взгляд, правда, затуманенный чарами. У Уайнскотт, напротив, выражение становится все более дебильным, отвисает подбородок, в уголке рта появляется слюна.
— Возвращайтесь домой. У вас не было сегодня вызовов. Вы спокойно спали в своих постелях всю ночь.
Целитель решительно подхватывает свой тяжелый саквояж, кладет мешочек в него и вежливо приподнимает шляпу-котелок.
— Прошу прощения за беспокойство. Всего доброго.
Он выходит за дверь, вероятно, чтобы трансгрессировать, а акушерка, слегка пошатываясь, сомнамбулически бредет к горящему камину, кидает пригоршню Летучего Пороха и исчезает в клубах зеленого пламени.
Люциус досадливо морщится. Владением «Обливиэйтом» у него не на высоте, он никогда не любил это заклятье. Возможно, не стоило смешивать с «Империусом», однако он решил перестраховаться. Судя по реакции, сознание у целителя психически устойчивое, и с ним ничего не случится, однако насчет акушерки есть сомнения. Впрочем, что ему до недалекой и туповатой ведьмы? Она выполнила свою работу и больше не нужна.
Наверху в спальне Нарцисса принимает внука от Драко, воркует над малышом, улыбается своей лучистой улыбкой Гермионе, утомленно откинувшейся на высоко взбитых подушках.
— Мы с Люциусом безумно счастливы и поздравляем вас. Признаться, вы нас немного напугали.
— Алекс торопился, — ответно улыбается Гермиона, — видимо, ужасно хотел родиться именно сегодня.
— Да, получился подарок-сюрприз, — Нарцисса покачивает внука на руках, — но вначале все эти господа Малфои спешат и торопятся, а потом начинают опаздывать к ужину и бормотать невнятные извинения. Слышишь, мой дорогой? Бабушка будет следить за твоим воспитанием и не позволит никаких опозданий. Настоящие английские джентльмены всегда пунктуальны. Ох, Мерлин и Моргана, я бабушка!
Гермиона и Драко переглядываются, едва сдерживая непроизвольный смех, но все равно сдавленно фыркают от забавного ошеломленного вида Нарциссы, как будто только сейчас осознавшей свой новый статус.
— Это на самом деле так странно и удивительно… и чудесно…
— Мама, мама, у тебя впереди достаточно времени, чтобы привыкнуть! — не выдержав, тихо хохочет Драко, обнимает и целует мать в волосы, — а если боишься слова «бабушка», всегда можешь договориться с Алексом, чтобы он звал тебя просто Нарциссой.
Гермиона втихомолку посмеивается — настолько необычен и мил вид растерянной и растроганной Нарциссы, неприступно-холодной, равнодушно-блистательной леди Малфой в глазах всего магического общества. Пусть уже привычно видеть свекровь в домашней обстановке, пусть они делят многие семейные тайны и часто понимают друг друга с полуслова, но именно такой — умиленной, нежной, с повлажневшими блестящими глазами, с таким любящим взглядом, устремленным на ребенка — она предстает впервые. В глазах Гермионы тоже немного щиплет, она делает несколько частых вздохов, чтобы не расплакаться, и невольно постанывает, от неосторожного движения напоминает о себе исподтишка уже забытая боль. Нарцисса воспринимает это как знак и возвращает ребенка Драко, напоследок поцеловав его.
— Ох, простите, я слишком засиделась, а тебе надо отдыхать.
— Нет-нет, все хорошо, — протестует Гермиона, но свекровь уже в дверях. Вдруг вспомнив что-то, она возвращается и обводит взглядом сына и невестку.
— Сегодня мы увидели нечто поразительное, хотя, на первый взгляд, это кажется малозначимым.
Гермиона удивленно взглядывает на мужа, но тот склоняет голову в знак согласия.
— Столетия подряд наследники прямой линии всегда имели «волосы фэйри», как это называлось, то есть были светловолосыми. Наш Александр будет первым брюнетом за много-много лет, — не менее серьезно продолжает свекровь.
— Даже не знаю, что сказать, — пораженно откликается Гермиона, — мне кажется, цвет волос, действительно, не такое уж значимое явление. Он обусловлен генетикой. Насколько я знаю, среди бабушек и прабабушек Драко были и брюнетки, и шатенки, и рыжие. Среди моих тоже. Да и от меня он мог унаследовать…
— Ты права, но здесь дело в не этом, — качает головой Нарцисса, — Драко тебе рассказывал о проклятье фэйри?
— Да.
— Ты веришь в него?
— Не знаю.
— Можно верить и не верить, тем более, оно сохранилось только в семейной легенде, а не в летописях. Но увы, оно существует. Первое доказательство — в Британии больше не осталось Малфоев, кроме нашей семьи. Второе — картинная галерея. Ты ведь помнишь портреты?
— Да, конечно.
— Самые ранние из них датируются концом двенадцатого века, и начиная с этого времени, все изображенные мужчины рода Малфой светловолосы. А теперь представь, придет время, когда портрет Александра и его избранницы займет свое место в галерее. Как он будет отличаться от своих предков!
— Это хорошо или плохо?
Гермиона испытывает странные чувства — и изумление, и замешательство, и некое немного неприятное ощущение от обсуждения цвета волос ее сына. Эта тема в самом деле ей кажется не такой уж важной, хотя она помнит, что Драко рассказывал о проклятии.
— Это совершенно иное, — задумчиво отзывается Нарцисса, глядя на внука, — я пока не могу сказать, хорошо это или плохо. Но подобного не случалось так давно, что впору занести это в событие века. Не удивлюсь, если после представления Александра магическому обществу разразится сенсация. О проклятии Малфоев осведомлены многие чистокровные семьи, и для них это будет казаться чем-то из ряда вон выходящим. Но мы подумаем об этом тогда, когда возникнет необходимость. А теперь еще раз примите мои поздравления. Мы с Люциусом оставляем вас, отдыхайте.
Когда за Нарциссой закрывается дверь, Драко бережно укладывает сопящий сверток в подготовленную колыбельку рядом с кроватью и вполголоса говорит:
— Он спит.
— Наверное, тоже устал, — отвечает Гермиона, счастливо улыбаясь.
— Поспи и ты, — он невесомо целует жену в лоб, гладит по волосам, — мама права, тебе надо набираться сил.
— А доктор Дервент и миссис Уайнскотт? — спрашивает она, осторожно укладываясь поудобнее и натягивая на себя одеяло.
— О них уже позаботились. Не волнуйся, все в порядке.
— Драко, неужели на самом деле так важно, будет наш сын темноволосым или светловолосым? — уже сонно шепчет Гермиона.
— Давай будем считать, что это не имеет значения. Какая, к драклам, разница, правда?
— Да…
Драко садится в кресло, массирует шею. Не стоило маме упоминать именно сейчас об этом проклятье. Он в свое время и так порядком взволновал беременную Гермиону. А теперь вновь напомнилось о том, что находится не во власти ныне живущих людей. Он знал, что третьим доказательством существования этого дементорового проклятья было то, что у него так и не родился брат или сестра. И знал, что так же не будет их и у Алекса. Он мог только предполагать, думала ли об этом Гермиона после его рассказа. Но в любом случае, у них есть время, чтобы подумать об этом вместе и принять правду.
В освещенной мягким светом одной свечи спальне тихо и ровно дышит Гермиона, почти неслышно посапывает малыш. Уже вдалеке грохочет гроза, отползая к востоку. Честно признаться, Драко даже не заметил, что за окном комнаты, в которой тяжело дышала от боли родовых схваток его любимая, гремел гром, сверкали молнии и лил ливень. Он узнал об этом только, когда отец заметил, что в ночь его рождения тоже была гроза, и показалось удивительным и символичным, что его сын, его Алекс появился на свет не только в день их с Гермионой свадьбы, но и в такую же грозовую, буревую ночь, как и он.
Он с щемящим чувством смотрит на двух самых дорогих людей — любимую женщину, великую его нежность и силу, и сына, его продолжение, его надежду, его маленького наследника. И понимает с кристальной четкостью — все, что будет теперь и с этого момента, все его действия, мысли, стремления и желания, все это будет соизмеряться только и единственно лишь с ними, с их интересами, с их защитой. Он пожертвует чем угодно и пойдет на что угодно, лишь бы его жена и сын были в безопасности. И внезапно уже знакомый железный страх сковывает сознание — что, если все пойдет не так, и он не сможет быть рядом с этим малышом? Что, если он не сможет спрятать, уберечь, защитить — от всего света, от всех магов и немагов, от… Темного Лорда? Эти мысли не раз пронзали его еще во время беременности Гермионы, когда они проговаривали свои дальнейшие действия. «Все будет хорошо», — убежденно говорила она, словно тушила пламя его сомнений и страха, но это пламя разгоралось вновь и вновь.
Приходила мысль отправить Гермиону во Францию, но родственникам он абсолютно не доверял. У Роже Малфуа не было дня, чтобы он был трезв и вменяем, Лютеция была занята только собой, жена Юбера, имя которой он никак не мог запомнить, была никчемным существом, а сам кузен так и не объявился, пребывая в бегах от кредиторов. Семья даже не знала, где он скрывается. Отправить к ним Гермиону беременной или с ребенком даже с первого взгляда казалось абсурдным. Он вел тайные переговоры о покупке небольшой виллы в укромном месте в провинции Бордо, но переговоры сорвались по вине продавца, и его агенты не успели подобрать что-нибудь подходящее.
Пока Гермиона была беременна, мысли о безопасности, о том, что следовало бы ей уехать, приходили в голову, но едва он заводил разговор, Гермиона всегда в пух и прах разбивала его доводы. Она указывала, что без ее помощи ему придется труднее, тем более сейчас, когда за ним следили шпионы Лорда, безотлучно ходил всюду по пятам телохранитель Люциуса и участились нападения Сопротивления на самых влиятельных и близких к Лорду магов. Так, например, была убита при выходе из лавки в Лютном переулке Алекто Кэрроу, ее брат Амикус впал в ярость и запытал до смерти нескольких задержанных подозрительных прохожих. Исчез при странных обстоятельствах Бастиан Пиритс, хотя про этого пройдоху поговаривали, что он проворовался в Министерстве и сбежал. Был тяжело ранен какими-то аврорскими заклятьями Иниго Мальсибер, а Антонину Долохову едва удалось ускользнуть от сопротивленцев, устроивших ему хитроумную засаду. Был найден разодранным на куски Фенрир Сивый, но так и не выяснили — то ли его подрали сами же оборотни, то ли он вступил с кем-то в схватку и был убит, а уже потом, заметая следы, сымитировали грызню тупых тварей. За каждое подобное происшествие правительство Лорда Волдеморта ужесточало законы и наказания, показательно казнило заподозренных в шпионаже, подрыве магической безопасности и якобы авроров, объявленных вне закона. Драко чувствовал, как нарастает страх в волшебном обществе, но вместе с ним и растет гнев, и сужается незримое кольцо Сопротивления вокруг Пожирателей Смерти. Ему приходилось неимоверно тяжело, становилось все труднее лавировать, скрываясь за маской спокойствия, глядеть в багровые глаза Лорда и встречать прищуренный холодный взгляд Грюма, в котором не было ни капли сочувствия. Да он его и не искал. Гермиона почему-то верила хрипатому аврору, полагая, что тот защитит Драко хотя бы от спланированных покушений. Сам же он был уверен, что Грюм и пальцем не пошевельнет, даже если при нем будет принято решение ликвидировать Драко Малфоя. А от случайных спонтанных нападений тем более не было страховки. Именно так, совершенно ненароком столкнувшись с бывшими аврорами, бывшими сокурсниками, были убиты Грег и Винс. На вырвавшиеся у него полные бессильной злости слова «За что?» Грюм лишь равнодушно процедил:
«Они знали, на что идут, когда принимали Метку»
«Они не знали! — хотелось ему кричать, — они, дементоры вас сожри, не знали! Они просто верили мне и шли за мной! Они хотели жить, а не убивать!»
Конечно, он не кричал в лицо Грюму эти слова, а стиснул челюсти так, что свело скулы. Он знал, на что идет, когда проливал свою кровь на обряде и шагал в пентаграмму в окружении горящих черных свечей.
Гермиона безумно боялась за родителей и наложила на их дом такие мощные и каверзные чары Ненаходимости, что даже аналогичные чары Малфой-Менора были слабее, а совы, носящие их редкую переписку, иногда возвращались, не сумев найти адресатов. И она, конечно, была права, когда говорила, что ее отъезд вызовет подозрение Темного Лорда. Но, с другой стороны, интерес Лорда к ней ослаб настолько, что Он почти не вспоминал о ней. В обществе ходили разные слухи, самые абсурдные из которых он, посмеиваясь, пересказывал Гермионе, и они вместе хохотали так, что малыш в ее животе начинал беспокойно ерзать. Самой безобидной была сплетня о том, что ее настигла какая-то жуткая порча, и она теперь прячется, никому не показываясь. Кто-то считал, что Лорд дал ей какое-то важное задание, и она теперь выполняет его. Однако были слухи, диаметрально противоположные, заверявшие, что зарвавшуюся невестку Малфоев, лишившуюся благосклонности Лорда Волдеморта, сами же Малфои заточили в подземельях замка. По другим, она сошла с ума из-за родового проклятья и умерла, но ее смерть почему-то скрывается. Ходил и слух о том, что она изменила Драко, похитила все драгоценности Малфоев и сбежала с любовником в Аргентину.
«Почему в Аргентину?» — давилась от смеха Гермиона, — «почему не в Малайзию или Конго? И кто мой любовник?»
«Этой чести удостоился вначале Забини, но он, как на грех, уже четыре месяца не появлялся в Англии, и нашлись свидетели, подтвердившие, что он безвылазно сидит в своей разлюбезной Италии, тебя в глаза не видел и даже, по слухам, собирается жениться на какой-то богатой девице. Потом на эту роль был единогласно утвержден Серджиус Руквуд, выпавший из поля зрения кумушек по причине своего очередного полета в изумительный мир алкогольного дурмана. Но огневиски закончился, Серджиус выполз из своей норы и был замечен. Потом под подозрение подпал Кларенс Розье, но тут уж наложились другие пикантные слухи о нем. Кстати, предполагалось, что я непременно должен вызвать на дуэль кого-нибудь из них, а лучше всех троих одновременно»
«Какой бред!» — отсмеявшись, вздыхала Гермиона, — «какой восхитительно-нелепый и ужасающий бред могут придумать люди, всего лишь не видя кого-то несколько месяцев»
«Недостаток информации порождает ложь и часто ложь чудовищную» — пожимал он плечами, — «тем более, если речь идет о столь известной персоне, как ты»
Да, лжи было так много, что правда была практически погребена под ней. И он видел, как тяготилась Гермиона ежедневной, ежеминутной фальшью, которая позолотой сверкала на их жизни. Ей день ото дня все труднее, все невыносимей так жить. Беременность дала ей передышку, но вскоре придется снова возвращаться в мир, где довлеет тяжкое бремя милости Темного Лорда.
Драко прикрывает глаза. Он устал. Он страшно устал играть в эти шпионские игры, которые затеял сам. Он жутко устал от напряжения и нескончаемой тревоги, которыми заполняются его дни. Он безумно устал смотреть в багровые глаза своей смерти и склонять голову перед ней в знак мнимой покорности и обманного смирения.
Но у него сегодня родился сын. Его любимая сейчас слаба и беспомощна. Значит, надо отбросить усталость и обрести свежие силы. Будет новое утро, будет иное завтра. У них впереди много дней, в которые он будет вспоминать прошлое, овеянное ветром ностальгии. Когда-нибудь он расскажет Алексу обо всем, что было с ними в эти годы, о том, как они встретились с его мамой и вместе прошли через войну, о гнетущем страхе и солнечных проблесках радости, о ночи его рождения, когда грохочуще смеялась гроза, и дед взял на его руки и признал наследником рода Малфой. Да, когда-нибудь он расскажет это сыну, потому что такие вещи нужно рассказывать. Все еще впереди.
* * *
Аластор Грюм нервно барабанит пальцами по столешнице письменного стола, сдвигает к краю разбросанные свитки пергамента. Волшебный глаз так же нервно вращается в глазнице, словно хозяин находится не в полной безопасности дома, а где-нибудь на полной людей улице.
Где же этот пащенок? В переданной через абсолютно дикую сову записке было указание времени и места, и старому аврору оно категорически не понравилось. Он терпеть не может встречаться с Малфоем в своем доме, поскольку не доверяет ему даже на ломаный кнат. Этот недоделанный шпион может привести за собой «хвост» или предать в любой момент. Пусть пока все идет гладко, им сопутствует удача, и все доставляемые им сведения бесценны, но Аластор настороже и не собирается давать шанс Пожирателю Смерти. Это принцип его жизни, и он всегда следовал ему безоговорочно.
А еще ему не нравится магия, при помощи которой чаще всего появляется Малфой. Не трансгрессия, не порталы, что-то совершенно иное. Это еще не Темные Чары, но близко к ним. От них воняет мертвечиной и инферналами.
Он в который раз задается вопросом: что нашла в этом белоглазом выродке гнилой семьи такая неординарная девочка, как Гермиона Грейнджер? А ведь нашла, осталась в волчьем логове, вышла за него замуж и всеми силами старается прикрыть его задницу, чтобы не прищучили свои же. Придумала столько заклятий, совершенно, казалось бы, невозможных. Подтолкнула целое направление магии, до сих пор весьма хиленькое и неперспективное. Окончится война, пойдут в разработку и широкое применение ее авторские заклятья по зачарованию магловской техники, и разразится самая настоящая сенсация. Самые дряхлые и косные волшебники будут до смерти шокированы открывающимися возможностями, вот шуму-то будет! Аластор невольно улыбается. Умница девочка, он гордится ею, словно собственной дочерью.
За окном серое и хмарное раннее утро. Влажный туман поглотил все вокруг, сизым одеялом лег на небольшую лужайку перед домом. По лужайке шныряют несколько воронов, то исчезают в тумане, то взвиваются в воздух, то прохаживаются с важным видом, точно волшебники Визенгамота. Он встает, чтобы налить себе чаю на столике у камина, как вдруг в воздухе словно тихо позванивают льдинки, понизу тянет сквозняком, у книжного шкафа начинают кружиться голубые и алые искры. Грюм хватает палочку и нацеливает ее на уже небольшой смерч искр. Волшебным глазом смотрит на два Проявителя врагов на столе. Как всегда, никаких следов, все чисто и спокойно.
Через несколько секунд из искр вырисовывается силуэт, еще через минуту под прицел палочки делает шаг вперед Драко Малфой собственной персоной.
— Как тепло вы меня встречаете. Я тоже рад нашей встрече, — саркастично вскидывает он бровь, и Аластор медленно опускает руку.
— Не надейся на извинения, — цедит он сквозь зубы, — для Пожирателей Смерти и убийц у меня одно единственное теплое приветствие.
Малфой дергается, его взгляд становится злобным.
— Кажется, я еще в предыдущую встречу разложил по полочкам, почему мне пришлось добить этого оборотня.
У Аластора сжимаются кулаки, так и хочется вытрясти дух из этого мерзавца. Гибель Ремуса Люпина и его маленькой дочери до сих пор бередит душу. Жалко Тонкс, похожую на тень привидения, словно помутившуюся рассудком после потери близких.
— Вам следовало бы получше вдалбливать в головы вашим соратникам основы выживания в военных условиях. Наивно было с их стороны считать, что они в полной безопасности среди безмозглых вшивых тварей, служащих Лорду.
— Заткнись, твареныш! — хрипит Аластор, едва сдерживаясь, — не тебе осуждать тех, кто погиб от твоей же руки! Они тебе не снятся по ночам? Как ты смотришь в глаза Гермионе?
— У меня не было выбора! Если бы я отказался, то все пошло бы прахом! — шипит Малфой, видимо, тоже выведенный из себя, — я полагал, что вы умнее и трезво примете это необходимое действие. Ваши, кстати, тоже не церемонятся с Пожирателями, уже двое убиты за прошедший месяц.
Они оба тяжело дышат от гнева и ненависти. Аластор пытается успокоиться. Не время сейчас выяснять отношения и вываливать обвинения на Малфоя. Успеется.
Он садится за стол, по-прежнему крепко сжимая в руке палочку. Чтобы немного отвлечься от мерзкой острой физиономии Малфоя, смотрит в окно, за которым несколько черных воронов гоняют по лужайке взъерошенную серую ворону.
— Хорошо, закроем эту тему. Что нового? Что с великанами?
Малфой делает глубокий вдох, потирает висок.
— С великанами не выгорело. На этот раз все делалось тайно, и как доверенное лицо был послан один Долохов с подарками. Великаны не пожелали его даже выслушать и едва не изжарили. У них идут собственные междоусобные стычки, к тому же выбирают верховного вождя, поэтому на магов им плевать. Два претендента даже пригрозили нам войной, если мы не прекратим соваться к ним.
Грюм едва успевает скрыть облегченный выдох. Слухи о великанах на стороне Лорда ходили давно. О волдемортовских делегациях к ним доносили и Малфой, и брат Хагрида Грохх, но пока эти делегации не имели успеха. Великаны были туповаты, думали долго и традиционно магам не доверяли. Однако смена вождя грозила новой политикой, так что отрадно слышать, что все осталось по-прежнему.
— Он не оставлял надежды на поддержку вампиров, — продолжает Малфой, — но Кровавая Графиня не далее как на той неделе дала решительный отказ. Поскольку в этом деле выступаю послом я, то за ее позицию ручаюсь. Основой отказа стало то, что старые кланы были недовольны тем, что Лорд, даже не успев прийти с ними к окончательной договоренности, установил строгую квоту на размножение в Англии. Они посчитали это оскорблением и притеснением. При этом недавно европейские маги, объединившись, хорошенько потрепали все кланы, в том числе и клан Кровавой Графини. Так что она забилась в свое убежище зализывать раны и в ближайшие пару десятков лет точно не будет вступать ни в какие союзы. Два английских клана слишком малочисленны и слабы, чтобы быть даже пешками. Один из них, Уорнеи, находится под патронатом графини Эльжбеты, поэтому без ее слова они ничего не будут делать, предпочтут залечь в спячку и выпасть из поля зрения.
Аластор уже не скрывает довольной усмешки. Новости хороши. Косвенно и по отдельным разрозненным деталям они ему известны, но Малфой подтвердил все сведения, дав полную картину.
— Оборотни снова разгрызлись между собой и разделились на отдельные стаи. После Сивого такого же сильного вожака пока не находится, ни один из новых не может удержать этот сброд. Большинство разбежалось. Лорд в бешенстве, но поделать ничего не может.
Определенно, сегодня день отличнейших новостей! Аластор едва не потирает руки от удовлетворения. Они уже давно ждали подобных вестей, они шли к ним, приближая каждый день к тому закономерному финалу, который станет концом Волдеморта.
— Несколько чистокровных семей скрылись, но «Пророку» и другим газетам под угрозой заключения в Аказбан запрещено освещать подробности, — продолжает Малфой и вдруг замолкает, шаря взглядом по письменному столу Грюма, — это что, план Малфой-Менора? Что это значит?
Грюм хмурится, сворачивая пергамент, чертыхаясь и ругая себя за оплошность.
— Да. Но ничего он не значит. Просто просматриваю на досуге, — сухо отвечает он,
Малфой смотрит исподлобья и кривит губы.
— Несмотря на годы сотрудничества, я по-прежнему не заслуживаю доверия?
Аластор разражается хриплым смехом. Щенок еще требует доверия? Может, ему и планы наступления на блюдечке преподнести? Что-что, но вот наглости в Малфое всегда хватало, даже когда он заметно трусил и жалко хорохорился.
— Я никому до конца не доверяю, даже себе. А уж ты у меня вообще сидишь в конце списка, куда входит все население Британских островов.
Они оба вздрагивают от неожиданного звучного стука в окно. Серая ворона, видимо, с лету ударилась в стекло и теперь сидит, оглушенная и нахохленная, на подоконнике снаружи. Неподалеку возмущенно каркают вороны, гонявшие ее.
Малфой снова обращает взгляд на свернутый в трубку пергамент. Чары Ненаходимости и Ненаносимости действуют, но сам хозяин имеет право и может начертить план своего замка или нанести его на карту. Об этом знал Аластор и поэтому через Гермиону получил этот подробнейший план.
— Мистер Грюм, я надеюсь, вы помните о наших разговорах и договоренностях? — вкрадчиво спрашивает Малфой, — в случае внезапного…. выступления с вашей стороны, целью которого будет Темный Лорд, моим родителям должны обеспечить безопасность и защиту. Именно это единственное условие я выдвигал в обмен на предоставляемую информацию.
— А что насчет Гермионы? — скалится Грюм, — как же твоя жена, которая не меньше тебя рискует жизнью?
— Я понимаю, вам обязательно нужно меня задеть. Уверю, сейчас Гермиона в полной и абсолютной безопасности, — говорит Малфой, и в его голосе столько презрительного холода, что можно заморозить всю комнату, — в Малфой-Меноре она пока не бывает и не появится там еще, по крайней мере, полгода.
— Это что у вас стряслось? — настораживается Грюм, — с ней все в порядке?
— Да.
— Смотри, не дай Годрик, узнаю, что с девочкой стряслось что-то неладное из-за тебя…
— И что же вы сделаете, мистер Грюм?
— Доберусь до тебя и узнаешь.
— Довольно, — устало выдыхает Малфой, за все это время не сдвинувшийся с места и понемногу бледнеющий, — хватит оскорблений и подозрений. Гермиона действительно в безопасности. Если не верите, напишите ей, она сама все подтвердит. Но я возвращаюсь к тому вопросу — что-то назревает? Вы планируете наступление? В Малфой-Меноре? Когда?
Аластор хмыкает про себя. Да, он вот прямо сейчас все расскажет Пожирателю Смерти, держи карман шире.
— Наступление будет, но не в Малфой-Меноре. Замок не подходит, слишком много на нем чар. Они ведь помешают? Начиная с того, что мы его вообще не найдем.
Малфой нехотя пожимает плечами.
— Да, помешают. Но многие из них я могу ослабить или вовсе снять на правах Хозяина.
Аластор делает вид, что размышляет.
— Если бы мы хотели поймать только Волдеморта, это бы нам пригодилось. Быстрая и стремительная операция. Но обязательно будет стычка. Его псы ведь всегда рядом?
— В Малфой-Меноре Он часто бывает с минимальным окружением, я вам не раз об этом говорил.
— Что ж, это надо обдумать, — щурится Аластор, — а наши договоренности я помню.
— Значит, вы предупредите о… начале?
Старый аврор тянет паузу, стараясь нагнести остановку. Конечно, он не собирается отказаться от своих слов, но Малфоя лишний раз поставить на место не мешает.
— Постараюсь.
Словно спохватившись, он копается в развалах свитков на столе, роется в выдвинутых ящиках стола и достает серебряную галстучную булавку с головкой в виде изящно вырезанной стилизованной волчьей головы.
— Год почти валяется, все забываю. Это твое. Я такие приблуды не жалую.
Малфой с легким удивлением берет протянутую вещицу.
— Да, одна из пары, думал, что потерял. Благодарю. Мне пора. Ах да, — он достает из кармана брюк маленькую табакерку, которая через секунду оборачивается магловским диктофоном, — здесь записан интересный разговор, в котором участвовал и Лорд. Есть пара очень важных моментов, касающихся Отдела Тайн. Ну и не буду повторять, что работать он будет только в ваших руках, так зачаровала Гермиона.
Грюм аккуратно забирает ценный предмет. Благодаря Гермионе ему пришлось научиться пользоваться магловскими электронными штучками, хотя чаще всего, сжалившись, она посылала расшифровки разговоров на длиннющих свитках.
Малфой делает шаг назад. Его мучнисто-белое лицо выделяется на фоне темного дерева книжных полок и разноцветных переплетов. Спустя миг знакомо начинают кружиться ало-голубые искры, его фигура становится прозрачнее, подергивается рябью, и он исчезает в сверкающем водовороте.
Аластор вздыхает с облегчением. Крайне странная и мутная магия. Такое ощущение, что подобное перемещение вытягивает из Малфоя все силы, потому что, появившись довольно бодрым, к концу встреч он обычно выглядит так, что краше в гроб кладут. Старается не шевелиться лишний раз, словно каждое движение то ли причиняет боль, то ли опять-таки отнимает силы. И чем дольше по времени, тем более измочаленным он выглядит. Ну и дементоры с ним.
Самое главное удалось сделать. Булавка у него, он коснулся ее. Теперь, даже если булавка не будет им использоваться, нанесенные на нее чары оставили на нем яркий след, и в каком бы месте ни был Драко Малфой, его можно будет отследить, проследить и даже переместиться к нему. Великолепная работа его ребят! Вот они, будущие создатели заклинаний — Сьюзен Голдстейн, Салли-Энн Вуд и Ричи Кут. У Салли-Энн оказались какие-то родственники в Латинской Америке, благодаря которым она хорошо знакома с древне-ацтекскими и майанскими чарами и очень изобретательно смешивает их с традиционными английскими, придумывая весьма странные, но действующие заклинания. Сьюзен и Ричи берут своей фантазией, трудолюбием и все возрастающей искусностью. Надо будет после войны свести их с Гермионой, вместе они образуют прекрасную компанию по разработке шикарных новых чар и заклятий.
Он рассеянно смотрит на план замка Малфой-Менор, свернутый в трубочку. За окном поднимается солнце, пробивающееся сквозь туман, по-прежнему каркают недовольные вороны, но серая ворона, ускользнувшая от них, изо всех сил машет крыльями, поднимаясь все выше в небо.
* * *
Звезды за облачком спят,
Дрема обходит наш сад,
Сны словно птицы в лесу
Сказки тебе принесут.
Спи, засыпай, мой малыш,
В небе уснула луна,
В доме шуршит тишина,
Спи, засыпай, мой малыш.
Спи, моя радость, усни,
Ждут тебя светлые дни,
Ясные чудные дни,
Спи, мой сыночек, усни.
Гермиона уже полчаса покачивает кроватку, глазки малыша уже закрываются, но он все похныкивает.
— Ну что, мой, хороший, почему не спишь? — шепчет она, — скоро вернется папа, ты хочешь дождаться его?
Она вздыхает и взмахом палочки включает небольшой патефон. Заводится пластинка с любимой музыкой — Эдвард Григ, «Песня Сольвейг». Удивительно, но Алекс быстро засыпает и крепко спит именно под нее. А еще под ее песни, которые она вплетает в красивую, нежную, но немного печальную мелодию. Скажи ей кто-нибудь несколько лет назад, что она будет петь, не поверила бы и хохотала до упаду. У нее никогда не было ни слуха, ни красивого голоса, но материнство открыло в ней такие стороны, о которых она и не подозревала. И теперь Алекс почти каждый вечер слушает разные колыбельные, под которые засыпает, трогательно раскинув ручки с крепко сжатыми кулачками. Драко полушутливо-полусерьезно называет ее «моя волшебная сирена».
Ребенок отнимает у нее почти все время. Он вроде бы и здоров, но беспокойный, часто беспричинно хныкает и плачет. Ночами Драко и Гермиона по очереди дежурят у его колыбельки, даже не перенесли ее из своей спальни в подготовленную детскую. По заверениям Драко, он скоро станет похож на вампира — такой же бледный, тощий и с красными от недосыпа глазами, и графиня Эльжбета с радостью примет его в свой клан, даже не кусая. На что Гермиона отвечает, что в этом она отнюдь ему не уступит и составит достойную пару. Молодые родители, наверное, скоро совсем бы измотали себя, если бы не помощь домовихи Крини.
Ее маленькое солнышко сонно сопит. Гермиона улыбается, накрывая сына легким стеганым одеялом. Господи, как же она раньше жила без этого крохотного человечка, в котором так чудесно воплотилась и продолжилась их с Драко любовь! Каждый раз, когда она смотрит на него, ее сердце сжимается и замирает от огромной нежности, от острого щемящего желания уберечь, защитить, от желания влить в него всю свою силу, всю любовь, чтобы ничто и никто на свете не мог причинить ему боль.
Дверь приоткрывается, и в комнату заглядывает Драко. Гермиона едва сдерживает возглас облегчения и радости.
— Уснул? — драматическим шепотом осведомляется муж.
— Только что. Подожди, сейчас спущусь.
— Крини присмотрит за маленьким хозяином, — тихо пищит появившаяся домовиха и устраивается у колыбели, — пусть госпожа не беспокоится.
На лестнице Гермиона попадает в объятья Драко, чувствуя знакомый прохладный аромат его туалетной воды, его запах, такой родной и любимый, тепло сильных рук.
— Почему так долго?
Драко в ответ целует ее, прижимая к себе так, что трудно дышать. Но она не протестует. После томительного дня ожидания она наконец дождалась и сейчас хочет ощутить, что он здесь, дома, рядом с ней, а не где-то далеко.
— Задержался у отца, разбирались с этими дементоровыми гоблинами. Если не держать их в узде, эти твари, глазом не моргнув, разорят нас в прах. Кстати, наконец прилетела сова от Забини. Я уж думал, что он закутил в своей Генуе или в самом деле женился и наслаждается медовым месяцем. Пишет, что прибудет в эту субботу.
Гермиона разогревает ужин, быстро сервирует стол. Драко устало массирует виски, ощущая биение крови и боль, тяжелеющую и скапливающуюся на затылке.
— Вот и хорошо, значит, можно назначить день крестин. Думаю, он не откажет нам. Скажи, почему все-таки ты согласился на Блейза?
Драко смотрит на желтый круг света, падающий от лампы на стол, и нехотя признается:
— Я с ним не в ладах, ты знаешь. Я его не понимаю, он меня тем более. Но в сложившейся ситуации я могу доверить тебя с сыном только ему. Он теперь не из нашего круга, но даже не это главное. Главное — он сделает все возможное и невозможное, но защитит вас, если что-нибудь случится.
Гермиона вздрагивает, едва не выронив тарелку.
— Если что-нибудь случится? Что происходит? Что-то важное?
Драко молчит.
— Что-то назревает? Драко, я должна знать!
— Когда я был у Грюма, на столе у него видел план Малфой-Менора, весь испещренный пометками, — он тут же сожалеет о сказанном, потому что глаза Гермионы становятся на поллица, и она вскрикивает.
— Что?!
Драко не хочет даже вспоминать о том, как внутри все перевернулось, когда он увидел план своего родового замка, небрежно исчерканный разноцветными кругами, стрелками, линиями, заметками, брошенный в чужом кабинете на грязном столе среди кипы других бумаг. Нет, не возникло желания отступить, но он почему-то отчетливо понял, что скоро все станет не так, как раньше. Все изменится. Отступать поздно, путь выбран, перекрестье ходов в шахматной партии уже разыграно, и карты Судьбы выложены в причудливом узоре пасьянса.
— Что сказал Аластор? Они собираются напасть на Лорда не в Министерстве, а в Малфой-Меноре? Они понимают, что почти невозможно найти замок и тем более прорваться в него?
— Не подтвердил до конца, но и не опроверг. Безусловно, он знает. Но многие родовые чары можно ослабить или вовсе снять. И об этом он тоже знает.
— Он попросил тебя об этом?
— Пока нет.
— Он предупредит нас, когда все начнется?
— Сказал, что помнит о нашей договоренности и постарается.
— Я верю ему, — уже более спокойно говорит Гермиона, — мы будем в безопасности. Но если Сопротивление нападет, неважно, где будет наступление, в Министерстве или замке, или на Косой Аллее, ради всех богов, постарайся скрыться, Драко. Слышишь меня? Просто трансгрессируй оттуда.
— Предлагаешь в открытую праздновать труса? — криво улыбается Драко, но взгляд жены серьезен и полон горячей мольбы.
— Это вопрос жизни и смерти, Драко. Ты же понимаешь, что они тебя не пощадят? Если увидят рядом с Лордом, то в горячке боя тебя тут же убьют. Даже когда все кончится, они могут начать охоту за тобой, не разобравшись. Поклянись, Драко, что не будешь ввязываться в сражение ни на чьей стороне! — Гермиона едва дышит от паники, представив на миг, что может случиться.
Драко мягко целует ее ладошку.
— Мы пока ничего знаем ни о нападении, ни о сроках. В конце концов, сопротивленцы уже привыкли, наверное, жить нелегально, не платить налогов, не получать повесток о нарушении запрета на колдовство при маглах, не слушать трубные воззвания Министерства…
— Клянись! — оборвав его, снова требует Гермиона, не обращая внимания на дурацкую попытку разрядить ситуацию, и глаза ее темнеют от тревоги.
— Хорошо-хорошо, только не волнуйся. Клянусь, что сбегу, едва завидев на горизонте Грюма или кого-то похожего на него с палочкой наперевес во главе аврорского отряда.
Гермиона стискивает его ладонь, чувствуя, как в сумасшедшем ритме бьется сердце.
— Мне совершенно нет дела до того, что кто-то сочтет тебя трусом, и плевать на всех. Я знаю, что ты один из самых храбрых людей, кого я знаю. Ты должен вернуться ко мне и Алексу. Мы не сможем без тебя, я просто не смогу… — она глубоко и тяжело вздыхает, едва сдерживая невольные слезы.
— Я вернусь, обязательно вернусь, — шепчет он, нежно беря ее лицо в ладони и заглядывая в глаза, — все будет хорошо, я обещаю. Что со мной может случиться, когда за моей спиной стоишь ты?
Уже ночью, покормив сына и укачав его в колыбельке, Гермиона смотрит на спящего Драко, и сердце ее снова и снова сжимается от дурных, непонятных, до конца не оформившихся чувств. Он выглядит усталым, черты лица заострились, под глазами залегли тени, заметные даже во сне. Двойная жизнь — на разрыв и до опасной черты, на два фронта необъявленной, но полыхающей войны. Но все идет к финалу. Силы Сопротивления стали больше и мощнее, нападения участились. Простые маги, доведенные до отчаяния политикой Министерства, полностью подконтрольного Лорду, стали выражать свое недовольство, даже не боясь Азкабана. Многие чистокровные семьи и роды, когда-то поддержавшие Его и громко заявлявшие о своей лояльности, теперь предпочитают помалкивать, некоторые из них вовсе сбежали из Британии. Близится взрыв.
Но когда все будет кончено, кем будут она и Драко? Героями или предателями? Победителями или прокаженными? Каким будет их, вернее, ее возвращение к людям, что когда-то исчезли из ее жизни? Как Драко будет смотреть в глаза тем, чьи родные и близкие попадут в Азкабан по его вине? Об этом страшно думать. Словно подходишь к крутому обрыву или подплываешь к водовороту омута. Может быть, послушать мужа и действительно уехать с Алексом, скрыться из Англии, переждать неотвратимо надвигающееся? Но уехать непременно вместе с Драко. Но Драко связан с Лордом, тот его не отпустит. Как же быть?
Чтобы унять грызущие мысли, бегущие по кругу в голове, она тихонько спускается вниз, чарами быстро разогревает чайник и заваривает мятно-ромашкового чаю. Унять бы немного пустое беспокойство и мнительность. После этих слов о карте в кабинете Аластора внутри словно что-то щелкнуло, и включилась кнопка тревоги.
Хорошо, что родители сейчас далеко, читают лекции по приглашению Американской ассоциации дантистов, путешествуют по Штатам и вернутся только к ноябрю. Когда она выбралась к ним в апреле, дом был пуст, на столе лежала записка. И она стояла, перечитывая несколько строк, написанных маминым почерком, и досадовала на то, что их нет, а она не может рассказать о таком важном событии в ее жизни в письме, и с невероятным облегчением понимала, что на ближайшие полгода они в полной безопасности, и это просто замечательно. Какие бы чары она не наложила на их дом, всегда оставалась опасность, что их найдут. Но в огромной заморской Америке их точно не отыщут. Они обменивались редкими письмами, и с каждым письмом она ощущала вину за свое молчание, но оправдывалась тем, что это для их же защиты. Узнав о том, что их единственная дочь беременна, отец с матерью тут же прервут свое путешествие, вернутся в Англию и захотят видеть ее чаще, чтобы заботиться. А это абсолютно невозможно.
Ароматный дымок вьется над чашкой, травяной аромат действительно словно успокаивает, унимая тревоги. За окном кухни тускло мерцают зеленоватые звезды, тихо шумят, словно тоже ободряя, старые яблони. Нет, все будет хорошо, просто надо в это верить. Они с Драко сильные, они смогут через все пройти и потом еще будут вспоминать эти времена, ужасаясь, изумляясь и споря о давнем, прошедшем и полузабытом. Так и будет.
Завтра, вернее, уже сегодня будет новый день. С утра они с Драко пойдут к мистеру Гринграссу, чтобы оформить документы Алекса. В субботу приедет Блейз, и они назначат день крестин.
Все будет хорошо.
* * *
— Эй, кто-нибудь! Да снимите чары, какого дементора? Я же поклялся, что все расскажу! Мы же договорились!
Маг слепо шарит руками по стенам, сочащимся влагой, чертыхается, поминая исподнее Мерлина. Маленькая тесная комната, в которой он заперт, почти пуста, не имеет ни окон, ни дверей, высоко на потолке дыра, и из нее хмурится низкое небо, сея холодный частый дождь. Человек выходит на середину комнаты, нечаянно встает прямо под дыру, поднимает вверх немигающие глаза, и их тут же заливает дождем.
— Дракловы авроры, трусливые шавки! Верните палочку! Вы меня слышите? Хоть бы пожрать принесли, твари!
Ответа нет. Волшебник вновь забивается в угол, где тлеет жаровня и хотя бы не сыро, подтягивает колени к подбородку, чтобы сохранить скудное тепло, прислоняется затылком к стене. Он считал себя умным, считал, что сумел перехитрить самого великого волшебника из ныне живущих, радовался своему везению, пока план по побегу срабатывал без сучки и задоринки. Однако он так глупо попался в аврорскую ловушку, поверив ушлому жулику, торгующему из-под полы запрещенными порталами, который оказался шпионом Сопротивления. И вот уже почти семь суток он кукует тут — неведомо где, под Ослепляющими чарами, без еды и нормального крова. А ведь все складывалось так удачно!
— Мантикору вам всем в задницу, гребаные сопротивленцы! — он выплевывает ругательства уже почти без злости, лишь бы не слушать тишину и не прокручивать в голове события за последнюю неделю. А ведь всего лишь неделю назад он был приближенным Лорда Волдеморта, имел собственное небольшое, но роскошное поместье, некогда конфискованное у семьи Ривенволд, потерявшей доверие Лорда, свой кабинет в Министерстве Магии и ужинал в «Крыле скарабея», самом дорогом и помпезном магическом ресторане, где только чистокровные волшебники могли отведать изысканные блюда египетской и средиземноморской кухни.
Если бы его спросили, что заставило его бежать от такой великолепной жизни, он бы точно сказал — ее великолепие и страх. Мертвое великолепие и мертвенный страх. Он не был глуп и видел, что власть Лорда зиждится на силе магов, которые поверили Ему и пошли за Ним. И видел, как постепенно уходят вера и преданность, как поселяется в их душах осознание, разочарование, опустошение, недовольство, озлобленность. И он видел ненависть и тайный гнев в глазах обычных волшебников, которые росли словно волна цунами где-то далеко в океане.
Костяк Ближнего Круга составляли чистокровные маги из древних, влиятельных и богатых родов, за ними следовали другие — связанные с ними узами родства, бизнеса, дружбы. Было достаточно и совершенных отморозков и выродков, темного сброда и швали, которых тянуло к Лорду, как магнитом. Вращалось эдакое колесо галактики вокруг Темного Лорда, который был черной дырой в ее центре. И в эту дыру падали все — и почтенные родовитые маги, и молодые Пожиратели Смерти, и рядовые, ничем не примечательные волшебники, просто случайные жертвы — из-за действий Того, Кто объявил Себя их Повелителем.
Он достаточно пробыл рядом с Лордом, чтобы понять — это был неправильный выбор, не та сторона, не тот лидер. Повезло, ему нечего было терять — ни родных, ни близких, его семья была пусть и чистокровной, но совсем захудалого рода, и никому не удалось ни шантажировать его потерей богатства, ни пугать или держать под контролем, угрожая жизнями дорогих людей. Он знал таких волшебников — загнанных в угол, живущих в постоянном ужасе, смертельно уставших и утративших последние крохи вкуса к жизни. Он бывал в их домах — и видел блеклые лица, дрожащие руки, пустоту в глазах. Они внушали ему отвращение, и ему до безумия не хотелось стать таким же. Он понемногу создал себе определенный образ маленького человечка, недалекого лизоблюда, глядящего в рот Темному Лорду и, казалось, всецело преданного Ему. Верил даже Лорд, который хоть и не отметил его знаком Черного Черепа, но и никогда не проверял его преданность леггилименцией, довольствуясь лестью и угодничеством и даже приблизив к себе. Хотя, может быть, Ему не было особого дела до ничтожного колдунишки, одного из многих, кто крутился рядом с Ним. Ему важны были другие — обладающие серебром и золотом, древними артефактами, тайнами полузабытых старых заклятий.
Высокородные богачи с презрением относились к таким, как он, выходцам из низов. Смотрели будто сквозь стекло или вовсе не замечали, цедили слова, перекашивая рты, словно делали над собой неимоверное усилие. В поле их зрения он попадал, только когда был в свите Лорда Волдеморта. Он хорошо помнил, как безукоризненно вежливо склоняла точеную головку Нарцисса Малфой, и какое при этом брезгливое презрение леденело в ее глазах, когда она приглашала его к ужину в великолепном Малфой-Меноре. И было бы что презирать! Пусть он был не знатен, и его семья никогда не владела золотыми рудниками и шикарными замками, но кровь его была чиста, происхождение безукоризненно. А в Малфой-Меноре за тем же столом сидела их маглокровная невестка, оскверняя собой древний волшебный род, и ее задранный подбородок ничуть не уступал малфоевским. Вот это задевало его до глубины души! Кто она была? Ничто и никто, грязная кровь, безродная мразь, одна из тех, кого пачками доставляли в Азкабан за нарушение режима. Но нет же, малфоевский избалованный сынок захотел измараться и взял ее себе в жены, и она нашла какой-то способ привлечь внимание Лорда. Сошлось все звезды и знаки, в итоге грязнокровка вошла в самые высшие круги волшебной знати, и никто не мог ей и слова сказать! Шипели, плевались, судачили, но только за спиной, иначе гнев Лорда и неотвратимая месть Малфоев. Пара весьма эмоциональных магов, неосторожные слова которых достигли ушей Лорда, угодила-таки на обед к дементорам. Около десятка волшебников оказались в полной нищете на улице, подчистую разоренные младшим Малфоем, чьи беспринципность, жестокость и беспощадность по отношению к не угодившим ему людям были поистине драконьими. Другие же отделались «всего лишь» немилостью Нарциссы Малфой и кусали локти от упущенных перспектив и закрытых дверей. Эта грязнокровка была смертельно опасна одним лишь своим присутствием. И самое главное — она словно не замечала никого вокруг. Шествовала, высоко вскинув голову, глаза вечно подернуты пеленой ничем не обоснованного надменного пренебрежения. Эдакая королева грязнокровных мразей. Ее многие ненавидели до дрожи, да только ей до этого не было никакого дела.
Он дует на руки и протягивает их над жаровней, зачарованной, негаснущей, но дающей слишком мало тепла для этой дождливой ночи. Да, всего лишь неделю назад все было иначе. Он упал с вершины, причем сам. Потому что чувствовал, что гора скоро рухнет, подтачиваемая снизу.
Он решил бежать из Англии, тщательнейшим образом продумал все, потихоньку перевел за границу все накопления, разработал план побега, но споткнулся на самом важном — порталах. Каминная Сеть прослеживалась вплоть до самого распоследнего камина, порталы изготавливались строго по заявкам, которые неукоснительно регистрировались в Министерстве и утверждались самим Лордом. Но в Лютном Переулке при любой власти всегда торговали запретными зельями, чарами и амулетами. У него были знакомства, которые вывели на лисьеглазого плута, заверившего, что надежный портал с выходом в далекую Португалию будет изготовлен в ближайшие сроки и, естественно, никем не будет зарегистрирован. Но когда он пришел за своим заказом, в темной лавчонке его поджидали. Едва он открыл безбожно скрипящую дверь, как в глаза ударило заклятье, его ослепило и скорчило от дикой боли. Его подхватили под руки и трансгрессировали два человека. Потом тащили, волокли, подпинывали, приглушенно чертыхались, а он орал от боли и страха, сжимавшего в тисках. Кто были эти люди — Пожиратели Смерти, прознавшие о его предательстве и доставляющие в Азкабан к дементорам либо на суд к Лорду Волдеморту? Или обычные грабители? Или его недруги, которых он успел нажить за время, пока был приближен к Лорду?
Ответ пришел, когда его спиной вперед толкнули в эту комнату, и кто-то гулко хохотнул, видимо, осветив лицо:
— Ого, ребята, у вас сегодня богатый улов! Это же одна из приблудных шавок Змеюгана. То-то, думаю, морда лица уж больно знакома. И куда, интересно, он намыливался, заказывая левый портал?
— Точно? Не ошибаешься? — спросил другой голос, более звонкий, — старина Зем заверил, что он кое-что знает, но не такая уж важная шишка.
— Я его недавно видел в «Пророке» на каком-то приеме в Министерстве, и статейка там была такая подробная. Так что все верно, ручаюсь.
— Ну тогда с ним будем разговаривать не мы. Надо послать весточку Гарри.
Едва услышав простое имя «Гарри», он облился ледяным потом и почти забыл про щиплющую боль в глазах. Те, кто схватил его — не недруги, не грабители, не Пожиратели Смерти. Это авроры, опасные бойцы Сопротивления. Об их отношении к Пожирателям Смерти можно было сказать только одно — бой до смертельного исхода, и он неистово возрадовался в душе, что его руки остались чисты от Метки. Он был всего лишь «приблудной шавкой» и «не важной шишкой».
С того злосчастного вечера прошла неделя. Он знал это по фразам, переброшенным между его охранниками. Его держали в этой комнате размерами тридцать шагов на двадцать, кормили раз в сутки весьма скудно, обновляли Ослепляющие чары и в целом обращались вполне терпимо, если не считать нескольких тычков и сильного удара от заклятья, когда на третий день ему показалось, что можно сбежать, но попытка была сорвана. Когда позавчера начали лить дожди, то даже принесли разожженную жаровню. Он не сомневался, что подобное сносное отношение было продиктовано отнюдь не добрыми сердцами и милосердием авроров. Просто ждали Поттера, и до его прибытия пленник должен был оставаться в твердом уме и здравии.
Собственно, он был согласен на все и выкричался об этом почти сразу, как его схватили. Он был готов рассказать все, что знал, и о чем лишь слышал краем уха. Лучше быть живым трусом, чем мертвым дураком, решившим держаться до последнего. Но его охранники (судя по голосам, их было около четырех-пяти, сменявшихся время от времени) лишь потешались и советовали приберечь красноречие до лучшего момента.
Он плотнее закутывается в мантию, потирает замерзшие ладони. Голод сосет изнутри червем, подташнивает, перед незрячими глазами заманчиво рисуется последний его ужин в «Крыле» — белоснежные накрахмаленные скатерти, теплый трепетный огонь свечей, тихая игра зачарованного оркестра, нежнейшие перепелки, начиненные рисом и ананасами, горячий, истекающий соком пирог с говядиной вагъю и трюфелями, французское красное Chateau Ponte-Canet девяносто седьмого, бархатисто мерцающее в хрустальном бокале…
— Бастиан Пиритс.
Собственное имя, произнесенное чужим незнакомым голосом, заставляет его вздрогнуть и попытаться встать. Но удается это не с первого раза, ноги закоченели и онемели.
— Ребята, вы бы хоть дыру заделали, тут же адски холодно, — укоризненно продолжает голос, — мы же не звери, не Пожиратели, в конце концов.
— Вот еще, обойдется, — лениво тянет другой, уже знакомый бас, — этому хрену тут что, апартаменты гостиничные отдельно обустраивать?
— А что у него с глазами?
— Ослепляющие чары, ничего страшного.
— Да ребята же!
— Гарри, ты еще скажи — их в задницы целовать и каждое желание исполнять! — раздраженно ворчит бас, — ни хрена, не сдохнут твари ублюдочные.
— Потому что живучие, как змеи. Потеряют хвост, но останутся в живых и улизнут, — вмешивается третий звонкий голос.
— Это ящерицы так делают, Колин.
— Да какая разница? А этого, Гарри, нам посоветовал здесь держать МакДугал. Сказал, в этих развалинах есть какая-то древняя защитная магия.
— Видимо, он прав. Мы еле вас нашли, десять раз сбивались. Если б Джон не вышел встречать, снова прошли бы мимо.
Он судорожно прислушивается к препирательствам, понимая — вот оно, сейчас будет решаться его судьба, явился Поттер!
— Я все расскажу! — хрипло говорит он, — я готов сотрудничать с вами!
— Finite Incantatem.
Зыбкий свет пары свечных огарков, плавающих в воздухе, бьет по глазам так резко и больно, что он вскрикивает и пытается заслониться ладонью. Боль медленно утихает, возвращая зрение, выжимая едкие слезы, и он моргает и щурится, пытаясь разглядеть сквозь их пелену тех, кто стоит перед ним. Трое молодых мужчин, все одеты по-магловски и выглядят как солдаты.
— Садитесь, мистер Пиритс, — спокойно произносит черноволосый маг, наколдовывая стол и несколько стульев вокруг, и сам садится на один, — давайте поговорим.
— Наша пташка давно хотела петь, да мы ей все клюв затыкали, — разражается знакомым гулким смехом высокий плотный здоровяк, фыркает худой и лопоухий маг, совсем еще юный на вид.
Только тот, кого знает весь магический мир, чье лицо и шрам то и дело мелькают на страницах всех магических газет под кричащими заголовками «Особо опасен», «Разыскивается» и «Вне закона», остается серьезным и собранным.
— Садитесь же. Что вы хотели нам сказать? Почему заказывали портал?
Он медленно опускается на стул, ощущая внутреннюю дрожь. Здоровяк и лопоухий смотрят на него с кривыми усмешками. Они уверены в своей правоте, в своей борьбе, чувствуют свою силу. И тем более ее чувствует Гарри Поттер.
Внезапно в глухой стене проявляется проем, и в комнату шагает еще один молодой маг — рыжий, долговязый и злой, с волос его стекает вода, странное магловское одеяние, короткое, кожаное и черное, все в металлических заклепках, влажно блестит.
— Еще не начали?
— Начинаем. Все проверил?
— Да, чисто. Хью и Грей на стрёме, Майлз отправился раздобыть что-нибудь на ужин.
Рыжий вытирает мокрое лицо, кидает на него исподлобья тяжелый взгляд, потом скрещивает руки на груди и становится за спиной Поттера с каменным выражением. Здоровяк Джон перемещается за спину Бастиана, лопоухий Колин берет стул и садится, оседлав его, чуть в стороне.
— Итак?
Он едва справляется с собой. От этих волшебников исходит такая ощутимая угроза, что по спине ползет ледяная струйка.
— Мне нужны гарантии.
Вновь гулко смеется здоровяк.
— Ишь ты, гарантии ему подавай. А ведь только что вопил и клялся, что все расскажет, покажет и объяснит, лишь бы отпустили.
Взгляд Гарри Поттера становится острым.
— Вы не в том положении, чтобы диктовать условия. Мы не Пожиратели, но и не ангелы.
Он, запинаясь, начинает объяснять.
— Я должен быть уверен, что вы позволите мне скрыться из Англии. Собственно, это я и собирался сделать. Клянусь, я все расскажу, но в обмен на гарантию того, что мне предоставят портал.
Воцаряется молчание, только наверху по-прежнему шуршит дождь. Допрашивающие его словно безмолвно обмениваются мнениями. Он судорожно съеживается, уже начиная клясть себя за вырвавшиеся слова. Об аврорах идет грозная слава, многие Пожиратели боятся их как огня. Правда, никто еще не слышал, чтобы авроры применяли к пленникам Непростительные, но все бывает в первый раз. Страх, ставший уже привычным, обволакивает сердце. Ему ведь много и не надо — домик в тихом укромном месте, возможность свободно колдовать и не бояться чьей-то немилости, пара бокалов хорошего вина за ужином. Он маленький человек, он уже не желает власти, больших денег или покровительства сильных мира сего. Он всего этого вкусил по своей мере и понял, что за все надо платить.
Молчание нарушает Гарри Поттер:
— Хорошо, мы выполним ваше условие, но вы ответите нам на все, абсолютно на все вопросы. Все, что можно проверить, будет проверено, и только после этого вы получите портал.
Помедлив, он кивает. И начинает говорить подгоняемый вопросами или в выжидающей тишине. Захлебываясь словами или мучительно припоминая подробности. Под прицелом неприязненных и насмешливых взглядов, под фырканье, смешки и пренебрежительные реплики. Но ему плевать. От той информации, которой он обладает, сейчас зависит его жизнь.
Сквозь сумятицу мыслей и страха он успевает удивиться тому, как много знают авроры. Они осведомлены о точной численности Пожирателей Смерти, их официальных и негласных должностях в Министерстве, обычном распорядке дня Лорда Волдеморта вплоть до минут, Его передвижениях по стране и поездках за границу. Прекрасно знают о настроениях, царящих среди самых разных волшебников, об отказе старых вампирских кланов присоединиться к Лорду (как они вообще узнали о том, что кровососам поступало такое предложение?), о том, что великаны едва не сожрали очередного посла и пригрозили волшебникам войной, если те не прекратят вмешиваться в их дела. Они знают почти все. И у него понемногу складывается впечатление, что ему попросту нечего сообщить нового. Он отчаянно старается вытащить из памяти все мельчайшие детали и подробности разговоров, более или менее достоверных слухов, курсирующих в Министерстве. Но авроры лишь волчьи скалятся на его откровения.
— Старина Зем был прав, не такая уж важная шишка, — оборвав его на полуслове, разочарованно сплевывает здоровяк.
— Похоже на то. Ничего особенного я не услышал от вас, мистер Пиритс, — задумчиво тянет Поттер, — разве что о том, в каких пропорциях великаны солили и перчили Долохова.
— Я сказал правду и только правду! В моих словах нет ни капли лжи, клянусь!
В горле пересыхает, и он снова чувствует тонкую струйку пота, стекающую по спине. Все внутри дрожит и трясется. Откуда эти дементоровы авроры все знают? Не иначе в окружении Лорда, в самом близком, так называемом Ближнем Кругу, куда ему самому не было доступа, завелся предатель-шпион и снабжает подробнейшей информацией. Его интуиция не подвела, режим Темного Лорда скоро рухнет, если гниль измены забралась так глубоко.
Авроры безмолвствуют, и в их страшном молчании он слышит приговор. Его убьют и бросят тело здесь, в этом каменном мешке. Или наложат какое-нибудь заклятье и оставят посреди бела дня на Косой Аллее, и его тут же поймают Пожиратели Смерти, что гораздо хуже простой смерти от палочек авроров.
Словно опять мысленно переговорив между собой, здоровяк и лопоухий синхронно кивают и выходят в стену, услужливо раскрывшуюся перед ними. Остаются Поттер и рыжий. «Рональд Уизли», внезапно припоминает он имя, также часто мелькающее на страницах газет и в списках идущее сразу же вслед за Поттером.
Рыжий Уизли обходит стол (он невольно вжимает голову в плечи) и тяжело усаживается на стул, на котором до этого сидел лопоухий, и, набычившись, смотрит недобрым взглядом. У этого человека какие-то до оцепенения ледяные, безжалостные глаза. И так и веет злостью и ожесточением. Не очень-то похож он на аврора, такими скорее бывают Пожиратели Смерти.
Пиритсу снова становится не по себе. Он не знает этих мужчин, но помнит, что они совсем еще молоды, вроде им всем чуть за двадцать, он старше их на полтора-два десятка лет. Только в их компании он чувствует себя мальчишкой, по глупости ввязавшимся в смертельно опасные игры взрослых.
— Итак, мистер Пиритс, вы сказали, что часто бывали в замке Малфой-Менор? — наконец прерывает тишину Поттер, откинувшись на спинку стула так, что его лицо попадает в полумрак.
— Д-да, неоднократно, вместе с Лордом Волдемортом, — тут же откликается он, в душе снова просыпается надежда.
— Насколько велик замок?
— Очень велик. По моим прикидкам, его площадь не меньше трех тысяч квадратных метров. Некоторые его части закрыты для посторонних, поэтому, возможно…
— Какие чары его защищают?
— Ненаходимости, конечно же. Кроме этого, множество родовых малфоевских чар, о них я знаю ровным счетом ничего, Малфои не...
— Как часто Лорд бывает в замке?
— Достаточно часто, не реже раза в месяц Он проводит там несколько дней или гостит даже дольше. Он любит там бывать и….
— Кто из Малфоев сопровождает его в поездках?
— Они почти не сопровождают Лорда, очень ре…
— Поручает ли Лорд Малфоям казни авроров?
— Нет, для этого есть палачи. Но не так давно Он вроде бы доверил младшему Малфою казнь оборотня. Я не знаю точно, там был только Ближний Кру…
— Когда именно это было?
Он отвечает, все больше и больше удивляясь резким обрывистым вопросам, ответы на которые они словно уже знают и не дослушивают. У Поттера по-прежнему бесстрастное выражение лица, но взгляд Уизли становится все тяжелее и злее. И тут всплывают в памяти давние газетные заголовки и колдо-фотографии, на которых рядом со школяром Поттером часто мелькала наглая грязнокровная девчонка с торчащей во все стороны гривой. Девчонка, которую нынче знают как миссис Драко Малфой. Из-за которой несколько лет назад было столько шуму, удивления и негодования, когда все считали, что Лорд велел ее похитить из-под носа Поттера только лишь для того, чтобы выманить его и уничтожить, а в итоге пленница встала вровень с самыми знатными и чистокровными.
Он едва скрывает злорадную ухмылку, страх немного притупляется. Так вот почему ушли те двое, оставив Поттера и Уизли наедине с ним. Теперь он знает их слабое место, у него есть козыри.
— Что вы можете сказать о Драко Малфое? — по-прежнему спокойно и ровно спрашивает Поттер, но Уизли ощеривается, и его злоба словно встает диким зверем за его спиной.
Бастиан снова чувствует страх и невольно съеживается. Опасаться нужно не Поттера, он просчитался, приняв его за главную угрозу. Нет, если Бастиану Пиритсу суждено остаться гнить грудой костей в этом каменном мешке, то заклятье вырвется из палочки именно рыжего Уизли.
— Насколько я осведомлен, Лорд доверяет младшему Малфою не меньше, чем его отцу. Он нередко посылал его в Европу для переговоров с вампирами. Единственный раз, когда закрались сомнения в отношении него, как и остальных Малфоев — при побеге вашей аврорши из Малфой-Менора. Тогда Лорд подозревал, что Малфои помогли ей сбежать, поскольку она приходится им родственницей. Но расследование показало, что никто из них в этом не замешан, и Лорд Волдеморт вернул им Свое расположение. В целом Он очень благоволит старшим Малфоям, потому что те не предали Его в свое время. И так же симпатизирует младшим и очень хвалебно отзывается о… миссис Драко Малфой.
Он затаивает дыхание. Наживка заброшена. Он упомянул ту, которая незримо стоит здесь.
Поттер невнятно хмыкает.
— Он о многих хвалебно отзывается, судя по вашим газетенкам. И о многих отзывается нехвалебно, что опять же понятно по спискам узников Азкабана. Итак, мистер Пиритс, отбросим двойные игры и хитроумные уловки. Вы понимаете, что, вернее, кто нас интересует, — мужчина принимает прежнее положение, кладет на стол сцепленные в замок руки, и Бастиан видит, что опять просчитался. Он хотел позлорадствовать, набить себе цену — кто бы им еще из первых рук рассказал о миссис Драко Малфой? Но взгляд Поттера понимающе-насмешливый, он словно видит Бастиана насквозь и читает его сознание.
«Леггилимент?» — прыгает паническая мысль, а Поттер качает головой:
— Нет, не леггилимент, просто вы не так глупы, и мы тоже. Итак, нас интересует вот что — вы были при Лорде, когда Гермиону Грейнджер привели к нему? Или она пришла сама?
Он собирается с мыслями. Надо вспомнить, непременно вспомнить, что тогда было. Дементоры сожри, это было пять или шесть лет назад, он не помнит все в подробностях, да и не было его тогда в Малфой-Меноре.
— Я… нет, не был, но слышал. Все говорили об этом.
— И что же говорили? — вдруг вступает в допрос Уизли, и Бастиан непроизвольно отклоняется от него.
— Ее привели Пожиратели Смерти. Это было в Малфой-Меноре. Говорили, что она сама наложила на себя какое-то темногомагическое заклятье по памяти. Не простой «Обливиэйт», а что-то более сложное. Лорд был очень сердит на тех, что были посланы доставить ее, но вместе с тем очень рад, что она у Него в руках. Он оставил ее в Малфой-Меноре на попечении Драко Малфоя и сказал, что это заклятье обратимо, через два или три месяца все вернется. Так и получилось. Где-то через три месяца она принесла Клятву верности Лорду.
— Вы были там? Видели?
— Был, правда, много не видел. Я в то время не был слишком близок Лорду.
— Вы уверены, что Гермиона Грейнджер наслала на себя заклятье Забвения?
— Нет, я же не держал свечу при этом, — не выдержав, огрызается Бастиан, но тут же поправляется, — я же говорю, об этом много толковали, ее имя было на слуху. Говорили, что на первой встрече с Лордом она вела себя вызывающе и едва не плюнула ему в лицо.
— То есть она приносила Клятву с поврежденной памятью? — глухо задает следующий вопрос рыжий маг, — она не помнила себя?
— Память восстановилась, — отвечает Бастиан с внутренней дрожью, Уизли внушает ему почти ужас, — Лорд объявлял об этом и нахваливал ее волшебные умения. Он повторял, что она сделала правильный выбор, и Он поможет ей раскрыть свой потенциал. Он говорил, что она преподнесла Ему бесценный подарок — свою Клятву и…, — он подпрыгивает на месте, потому что Уизли изо всех врезает кулаком по столу.
— Врешь!
— Рональд! — Поттер вскидывает огненный взгляд на рыжего, — держи себя в руках.
На скулах Уизли играют желваки, лицо до того темное и страшное, что Бастиан вконец отбрасывает все свои намерения позлорадствовать. Лишь бы допросили и отпустили, можно и без портала. Он найдет способ скрыться, только бы остаться в живых.
— Принося так называемую Клятву верности, она не была под Непростительными? Под «Империусом»?
— Насколько знаю, нет.
— Точно?
— Никаких толков не ходило. Лорд говорил, что она пришла к Нему по доброй воле и в здравом уме. Ничем иным, кроме как этими словами, подтвердить не могу.
— Принеся Клятву, Гермиона Грейнджер пользовалась его благосклонностью?
— Пользовалась и пользуется. Он частенько повторяет, что она самая умная и одаренная волшебница в Его окружении, нередко спрашивает у нее совета по растолкованию рун или интересуется ее мнением по поводу применения каких-нибудь чар и заклятий. Знаю, что она переводила Ему старинные рунные трактаты по использованию драконьей крови, бестиарии фэйри или что-то подобное. Он был очень доволен. Вот и сейчас вроде бы она выполняет какое-то Его поручение и так занята, что даже не выходит в свет. Недавно Лорд сказал, что восхищен ею, и передавал поздравления через старших Малфоев.
Уизли вздрагивает, как от удара молнией. Поттер снова откидывается назад на спинку стула.
— Что ж, мы узнали довольно, — негромко произносит он, — вы честно заработали свой портал, мистер Пиритс.
У него пересыхает в горле.
— Это значит… меня отпустят? — хрипло выдавливает он, не веря ушам.
— Да. Мы держим свое слово.
— А моя палочка?
— Ее тоже вернут, не беспокойтесь.
Бешеная радость захлестывает все его существо. Неужто и в самом деле? Он будет свободен и наконец получит возможность убраться подальше от Англии, ставшей слишком опасным местом? К дементорам и Лорда, и авроров, это их война, а не его!
Он вскакивает на ноги и тут же отлетает к стенке, сраженный невербальным Оглушающим заклятьем.
— И как этот трусливый дурак пролез в близкое окружение Волдеморта? — цинично фыркает Рон, опуская палочку, — тот же вроде крайне избирательно подходит к выбору своих лизоблюдов.
Гарри морщится.
— Ну зачем ты так с ним? И не такой уж он дурак, раз решился сбежать и почти сбежал, заметь. Понимает, что рядом с Волдемортом у него нет никаких шансов прожить долгую и счастливую жизнь.
Рональд пожимает плечами.
— Не он первый, не он последний такой хитросделанный. Натворили дел, а потом бегут, как крысы с корабля. Хотя это меня, конечно, только радует. Ладно, нам с тобой пора двигать.
— Дождемся ребят. Пусть отдадут ему палочку и портал и отпустят на все четыре стороны, — Гарри развеивает стол и стулья.
Рон кивает и смотрит на бессознательного Пиритса.
— Да, он был совсем не оригинален — все то же самое, что мы слышали от других. Память не пострадала, «Империуса» не было, — Гарри пытается усмехнуться.
— Значит, это правда, да? — глухо роняет Рон, отворачиваясь от друга, — что с ней случилось за эти три месяца, пока к ней возвращалась память? Что, Гарри? Неужели можно изменить свои убеждения и взгляды за три месяца? Неужели ее ум сделал ставку на иную сторону, решив отбросить нас, ее друзей, как что-то лишнее? Неужели она не понимала, что мы все равно доберемся до этой гребаной змеиноголовой сволочи и разделаемся со всей его сворой?
— Не знаю, Рон. Мы тысячу раз говорили об этом, и у меня нет ни одного ответа. Может быть, мы просто многое не знали о ней?
Помолчав, Гарри задумчиво замечает:
— Значит, в побеге Тонкс едва не обвинили Малфоев. Было бы смешно, если б это оказалось правдой.
— Шутишь? Я даже представить не могу, как кто-то из них помогает Тонкс после того, как ублюдок Малфой убил Ремуса и ее дочь. Да ведь они все были там! Смотрели, как он убивает маленькую девочку и безоружного человека!
— Тогда что было с Тонкс? Она же окончательно пришла в себя только в магловской больнице и не помнит почти ничего, как выбиралась из замка.
— Инстинкт выживания и ничего больше. На грани жизни и смерти еще и не так силы мобилизуются. К тому же, ведь ей помогли домовики-охранники, как она сама говорила. Их же она помнит, как они тащили ее к дверям больницы. Ей просто фантастически повезло, что замок не был забит Пожирателями, и что Волдеморта не было. Все сошлось.
— Наверное.
Стена раскрывается, заглядывает Колин Криви.
— Вы закончили?
— Да, отпускайте его.
— Пошли перекусим, Гарри. А эта пташка никуда не денется.
Рон согласно кивает и решительно шагает в стену, Гарри идет за другом.
* * *
В уютном кафе за столиком сидит молодая женщина, ее белокурые волосы забраны в строгий пучок, а темные глаза близоруко щурятся из-под очков, пробегая по бумагам, разложенным перед ней. Серафина Уайт — агент по продаже недвижимости, продает дома, и в этом кафе у нее назначена встреча с потенциальными клиентами. Как же их зовут? Она достает ежедневник: ах, да, мистер Топпер и мистер Туизли. Встреча назначена на одиннадцать, сейчас уже четверть двенадцатого, мистер Топпер и мистер Туизли не отличаются пунктуальностью. А ведь ее время на вес золота! Она уже начинает сердиться, но к ее столику целенаправленно подходят двое молодых мужчин. Один — черноволосый в очках, второй — высокий, рыжий и веснушчатый.
— Мисс Уайт? — рыжий бесцеремонно выдвигает стул.
— Да, это я. А вы мистер Топпер и мистер Туизли?
— Можно сказать и так, — очкарик тоже устраивается за столом.
«А он ничего, симпатичный, а какие глаза!» — ловит себя на мысли Серафина, прекрасно понимая, что это неприлично — так пялиться на кого-то. Но она не успевает одернуть себя, как замечает обручальное кольцо.
«Такой молодой и уже женат?»
— Итак, господа, дом, предлагаемый нами, находится в престижном районе…
— Извините, Серафина, вас можно так называть? Мы к вам по другому делу, — обрывает ее плавную продуманную речь рыжий.
— По другому делу? Простите, но мы договаривались, вы же сами интересовались покупкой. Если вас смущает цена, могу предложить на выбор другие дома. Конечно, они не столь комфортабельны, как этот, но вполне приличные, а стоимость квадратного метра…
Серафина замечает, что мужчины ее не слушают, завороженно уставившись куда-то в район ее шеи. Она смущенно дотрагивается до нее, ощущая под пальцами знакомую прохладу медальона на тонкой золотой цепочке.
— Серафина, откуда у вас этот медальон?
— Я…мне… он у меня был всегда, с самого рождения. А в чем, собственно, дело?
— Вы никогда не замечали за ним ничего необычного?
— Ну… А что вы подразумеваете под необычным?
— Все, что нельзя объяснить.
Серафина в недоумении: что хотят от нее эти странные люди?
— Я никогда не замечала ничего необычного!
«За исключением того, что он всегда холодный и странно тяжелый, даже несмотря на то, что внутри него камень»
— Подумайте, Серафина. От этого зависит очень многое.
— Послушайте, что вам нужно? Если вас не интересует покупка дома, полагаю, нам лучше разойтись.
Мужчины переглядываются, а Серафина внутри обмирает от неприятного липкого чувства. Неужели она наткнулась на каких-то маньяков? Здесь людно, на улице шумит веселый летний день, но ей становится как-то холодно и страшно.
Мужчины вытаскивают откуда-то тонкие деревянные палочки, и рыжий (она так и не поняла, который из них Топпер, а который Туизли) произносит странные бессмысленные слова (латынь?), и вокруг них воцаряется неестественная, мертвая тишина. Она видит, как шевелятся губы у обедающих людей, как официантка нечаянно роняет пустой поднос, как открываются и закрываются двери, проносятся по-прежнему машины на улице, но не слышит ни звука. Совершенно ничего!
— Вы не оглохли, — успокаивает ее рыжий, — это просто заклятье, чтобы окружающие не услышали наш разговор.
— Что за фокусы? Кто вы такие? — в голосе женщины появляются неприятные визгливые нотки.
— Мы маги, Серафина, и вы, вероятно, тоже, только вот этот медальончик на вашей шее не позволяет почувствовать ваши колдовские качества.
— Что за бред вы несете? Этого не может быть!
— Очень может быть. Вы, наверное, не помните вашего отца?
Резкая смена темы сбивает девушку с толку.
— То есть как это не помню? Они с мамой живут сейчас в Кембридже.
— Настоящего отца, — уточняет черноволосый.
— Откуда вы… — удивленно вскидывается Серафина, но все же нехотя отвечает, — да, не помню. Мой родной отец исчез задолго до моего рождения, бросив мою маму беременной, ей было всего семнадцать.
— Его имя Регулус Арктурус Блэк. Он принадлежал к старинному магическому роду и погиб от рук Волдеморта, черного мага, которому он служил.
Серафина не знает, то ли рассмеяться, то ли вскочить и бежать отсюда, подальше от этих сумасшедших. А черноволосый продолжает:
— В медальоне на вашей шее — один из крестражей Волдеморта, в котором заключен обломок его души. И за ним-то мы пришли. Ваш отец сумел как-то раздобыть и нейтрализовать крестраж, причем заколдовав его так искусно, что он стал еще и неким охранным амулетом, как это ни странно. Несомненно, вы тоже волшебница, только никто не знает об этом, потому что вы надежно спрятаны от волшебного мира.
— Но мама ничего не говорила об этом!
— Ваша мать ничего не знает, даже не подозревает. Она магла.
— Кто?
— Не колдунья. Простой человек.
— Я… — Серафина осекается на полуслове и непроизвольно теребит цепочку.
Мать ей говорила, что это подарок отца. Вообще-то до восьми лет маленькая Серафина и не подозревала, что муж ее мамы вовсе не ее отец. Она случайно подслушала разговор взрослых, из которого уяснила, что у нее был другой, настоящий папа. И что тот папа исчез, когда ее даже еще не было на свете, и мама думает, что его пристрелили какие-нибудь бандиты или он попал в психушку, потому что был каким-то странным. Серафина никому не обмолвилась о подслушанном разговоре, а когда ей исполнилось шестнадцать, мать ей сама все рассказала, отдала этот медальон и прибавила, что эту красивую и необычную вещицу подарил ей, тогда еще семнадцатилетней девчонке, парень, в которого она влюбилась, как сумасшедшая.
«Он казался мне не от мира сего, но невероятно притягательным, я просто с ума сходила от него. Мы редко встречались. Однажды он ушел, а спустя полмесяца я поняла, что беременна. Я ждала его, но он так и не вернулся, не дал о себе знать, я больше никогда его не видела. Да, он был странным. Слава богу, ты у меня не такая!»
— Если…если то, что вы говорите — правда, и мой отец и в самом деле был волшебником, почему он так заколдовал этот медальон?
— Наверное, он боялся за вашу маму, за связь с ним она могла поплатиться жизнью, тогда были очень страшные времена. К тому же, ему надо было надежно спрятать крестраж. А сейчас эти смутные времена вернулись, и Волдеморт снова набрал силу. Поэтому, чтобы победить его, нам так нужен крестраж — ваш медальон.
Серафина разрывается от двойственного чувства. Что-то в ней говорит, что эти люди не лгут, и что медальон им действительно нужен не для забавы. Но все ее существо, слишком привыкшее к миру, лишенному чудес, сопротивляется. Ведь этого не может быть! Это чушь, сказки для детей, глупые выдумки! Молодая женщина нерешительно смотрит то на зеленоглазого, то на рыжего.
— Докажите, что вы волшебники!
Мужчины усмехаются и переглядываются друг с другом.
— Ну вообще-то мы наложили заклятье заглушки. Но, наверное, вам нужно что-нибудь позрелищнее.
Они оглядываются по сторонам, никто не обращает на них внимания, к тому же и сидят они очень удобно, в углу зала. Рыжий опять берет в руки палочку, что-то шепчет, и все столовые приборы на столе начинают кружиться в воздухе. Глаза Серафины расширяются. Она недоверчиво проводит рукой над и под приборами. Ложка тыкается в ладонь, а нож с вилкой устраивают что-то вроде дуэли. Поразительно!
А зеленоглазый чуть взмахивает своей палочкой, и из ее кончика появляется букетик ландышей, с капельками росы на лепестках, едва ощутимо пахнущий весенней лесной свежестью. Серафина изумленно принимает цветы и почти с благоговейным восторгом смотрит на таких обыкновенных на вид мужчин в самой обыкновенной одежде, которые прямо у нее на глазах сотворили чудо.
— Так это правда?!
— Конечно, правда. Иначе мы бы не рассказали всего того, что вы услышали.
— Значит, и я так смогу?
— Да, после определенной учебы.
— Мы можем вам выкупить его у вас, — добавляет рыжий, но молодая женщина качает головой.
Еще колеблясь, она медленно расстегивает замочек цепочки, снимает тяжеленький медальон, сжимает его в руках, словно прощаясь, и протягивает его зеленоглазому. В тот же момент она охает.
— Что случилось? Вам плохо, Серафина? — мужчина обеспокоенно заглядывает ей в лицо.
— Нич…ничего страшного, голова закружилась... и тошнит… ой….
— Это проснулась ваша колдовская сила, Серафина.
Молодая женщина мертвенно бледнеет, на лбу выступают бисеринки пота. Рыжий склоняет голову и хмурится.
— Гарри, боюсь, не все так однозначно. Серафина, с вами когда-нибудь происходило что-то необычное?
— Вы уже спрашивали, — отвечает молодая женщина, глубоко и медленно дыша и побелевшими пальцами крепко цепляясь за край стола, чтобы не упасть, — ничего, правда. Я всегда была самой обычной. И мама не рассказывала ни о каких странностях в отношении меня, хотя пару раз назвала моего настоящего отца странным.
— Судя по вашей реакции, вы сквиб.
Зеленоглазый с недоумением смотрит на друга.
— Почему ты так решил, Рон?
Тот пожимает плечами, не отрывая взгляда от Серафины.
— Сквибы не владеют магией, но нередко очень остро чувствуют ее проявления. Медальон — артефакт и в то же время длительное время был ее зачарованным талисманом. Он, можно сказать, «врос» в ее ауру, во все ее существо, но при этом он инороден и чужд ей. Хотя она привыкла к нему и теперь, лишившись, чувствует себя так, как будто вырезали кусок сердца. Волшебник бы среагировал менее болезненно, потому что магия в нем самом.
— Мне теперь все время будет так плохо? И кто такой сквиб? — еле шевеля губами, спрашивает Серафина. Ей действительно так худо, словно в груди образовалась черная дыра и затягивает теперь в себя весь организм.
— «Отходняк» будет длиться день-два, а потом, если вы и в самом деле сквиб, все вернется в норму. А сквибы — это дети, рожденные от волшебников, но не имеющие волшебной силы.
— А если я волшебница?
— Я сожалею, Серафина, но это маловероятно. Впрочем, конечно, не исключена такая индивидуальная реакция. Тогда вы придете в себя через пару часов.
— А что вы с ним сделаете? — Серафина отпивает немного воды и смотрит на тускло-желтый кругляшок, борясь с желанием выхватить обратно из ладони зеленоглазого и снова повесить себе на грудь. Нелегко расставаться с тем, что было с тобой всю жизнь.
— Уничтожим, это очень опасный предмет. Хотя его история начиналась как история любви. Давным-давно Годрик Гриффиндор, один из великих волшебников-основателей Хогвартса, создал ожерелье для своей невесты. Ожерелье было необычайно красивым, а его главным украшением был зачарованный камень — «Слеза Девы». Он обладал магической силой исцеления, даруя жизненные силы ослабевшим и израненным. Годрик подарил украшение возлюбленной, и волшебница была очень рада подарку, так как была целительницей. Но из-за зависти и коварства людей, желавших заполучить чудесную вещь, она погибла, а Годрик проклял ожерелье. Много лет оно считалось утерянным. Потом откуда-то всплыла «Слеза Девы», искусно вделанная в оправу-медальон, который стал собственностью простых людей, не подозревавших о его природе. Волдеморт отыскал его и сделал своим крестражем, хранителем осколка души. Теперь благодаря вам у нас есть надежда на будущее без темной магии.
— А этот, как вы его называете, он очень плохой? — Серафина сама чувствует, как по-детски это звучит, и прикрывает глаза, сдерживая приступ тошноты.
— Да. И вы совершили правильный поступок, отдав крестраж нам.
Мужчины поднимаются.
— Мы не можем оставить вас в таком состоянии. Вам лучше пойти с нами и немного прийти в себя. Сейчас, когда вы остались без амулета, вас могут найти Пожиратели Смерти Волдеморта. Не бойтесь, зла мы вам не причиним. Кстати, меня зовут Гарри Поттер, а это Рон Уизли, — говорит зеленоглазый, глядя на нее яркими, какими-то на самом деле колдовскими глазами, и прячет медальон во внутренний карман вельветового пиджака.
Рыжий кивает, и тишина разбивается вдребезги от чьего-то громкого смеха, гудка машины, густого баса мужчины, севшего за соседний столик. Серафина слабо кивает, еле соображая от головокружения и тошноты. Назвавшийся Гарри Поттером протягивает руку, и она нерешительно вкладывает свою ладонь в его…
* * *
По узкой лестнице Гарри и Рон, пыхтя, поднимаются на пятый этаж, стараясь ступать как можно осторожнее и тише, входят в маленькую, но очень уютную квартирку. Перезвякиваются многочисленные охранные амулеты, пропуская хозяина.
Нудные холодные дожди внезапно сменились просто невыносимой жарой. Шторы в квартире занавешены, защищая не только от палящего зноя, но и от любопытных соседей. Вокруг вздымаются монстры в десять и пятнадцать этажей. Максимум, что можно увидеть, выглянув в окно, — это блеклые серо-желтые стены и другие занавешенные или прикрытые жалюзи окна, или физиономию соседа.
Рон устало плюхается в кресло, бросив толстую пачку газет и журналов на столик. Он вытягивает длинные ноги и блаженно прикрывает глаза.
— С ума сойти можно! Но все вышло удачно, правда, Гарри? И крестраж раздобыли, и нового человека удачно пристроили, и этих волдемортовских газетенок достали без лишнего шума.
— Чш-ш-ш! Угу, — бурчит Гарри из крохотной кухоньки, хлопая дверцей холодильника, — удачно, даже сам не ожидал. Ну, если пива нет, собственноручно прибью Джастина с Майком. Они в прошлый раз весь «Гиннес» прикончили. А Джинни пиво принципиально не покупает.… Нет, есть, слава Мерлину!
Гарри возвращается в гостиную, кидает Рону ледяную, с запотевшими боками банку пива, и сам открывает другую.
— Слушай, когда ты сменишь эту халупу на что-нибудь более подходящее? — Рон с видимым сожалением отрывается от опустевшей банки, — честное слово, как можно жить здесь с ребенком, не понимаю.
— Здесь безопасно и это главное. Можно подумать, твоя дыра лучше.
— По крайней мере, у нас есть вид из окна.
— Ага. А в ванной протекает кран, соседи слева постоянно выясняют отношения, а соседи сверху врубают тяжелый рок на полную мощь. И как Габи выдерживает? Это тебе надо подумать насчет нового обиталища, Рон.
— Эх, друг мой, надо было ковать железо, пока горячо! Может, и светили бы нам шикарные квартиры по необременительной цене, — хитро подмигивает Рон.
Гарри недоуменно отставляет банку.
— Что? Как это?
— Я о той девушке, как там ее, Серафина? Она ведь на тебя клюнула, не отрицай! Та-а-к смотрела, что мне аж неловко стало. Правда до тех пор, пока не увидела кольцо.
— С ума сошел? Она просто была удивлена. Не каждый день она знакомится с двумя волшебниками, узнает о своем не совсем обычном происхождении и обнаруживает, что безделка на ее шее — артефакт темной магии.
— Хм-хм-хм, удивлена, как же. Скорее тем, что ты утрачен для общества холостяков в столь молодом возрасте. Слушай, почему бы тебе не завести с ней более тесное знакомство? Нет, я даже не предполагаю ничего такого, просто знакомство. Мы с ней наверняка теперь частенько будем встречаться, а ты на правах старого приятеля намекнешь, чтобы она, как это у маглов называется, в качестве опытного риэлтора, помогла подобрать нам какие-нибудь приличные квартиры. Подумай, а?
— Рон, ты сумасшедший, — морщится Гарри, — если об этом узнает Джинни, нам обоим несдобровать.
— Так-так, о чем это я могу узнать? — из спальни показывается Джинни, закручивая волосы в узел, — что там тебе опять предлагает мой беспринципный аморальный брат?
Рон испуганно закрывает рот и машет руками, ничего, мол.
— Ничего такого, что стоило бы внимания, — Гарри целует жену и снова распускает рыжий шелк ее волос.
— И все-таки?
— Пустяки. А почему ты не спрашиваешь, раздобыли ли мы то, за чем отправлялись?
— Суля по вашему довольному виду — да?
— Абсолютно верно, о, гневная сестра моя! Твои брат и супруг показали просто чудеса геройства и храбрости. Больше я, конечно, а Гарри так, в сторонке постоял.
— Рон, прекрати паясничать. — Джинни строго смотрит на брата, — мы с Габи и так с ума сходим каждый раз.
Из спальни доносится громкий обиженный плач. Джинни всплескивает руками, кидается туда, и через несколько минут выносит маленькую Лили, которая еще сонно жмурит глазенки и вовсю зевает, но сердито похныкивает.
— Ну вот, проснулась! А я хотела сбегать в магазин.
— Ты иди, мы присмотрим.
Гарри забирает дочку, а Джинни мигом скалывает волосы заколкой, хватает сумку и бежит к двери.
— Я быстро!
— Джин, маскировка.
— Ой, чуть не забыла. Mascum! — щелчок и вместо красивой рыжей девушки полная женщина средних лет, смуглая и черноволосая, похожая не то на испанку, не то на цыганку. Женщина улыбается улыбкой Джинни и исчезает, захлопнув дверь.
Гарри неловко держит дочурку, которая уже совсем проснулась и теперь разглядывает папу. Лили скоро исполнится полгода, и Гарри до сих пор не может поверить, что он стал отцом, а этот крохотный розовый комочек, который требовательно пищит, которому нужно постоянно менять подгузники, и которого страшно взять на руки, потому что он боится что-нибудь повредить, — это его дочь, его маленькое продолжение. Черты маленького личика больше напоминают Джинни, чем его. Вот и глаза у Лили пока голубые, а не зеленые, или это у всех младенцев так? Хотя, она же растет, может, со временем и станет похожа на него.
Рон заглядывает через плечо, агукает и болтает всякие глупости племяннице, и малышка, словно понимая, улыбается слюнявым ротиком, в котором торчат два зуба. Рону она почему-то улыбается всегда, даже чаще, чем отцу и матери.
— Слушай, Гарри, давно хотел спросить. А у родивших, как и у беременных, капризы входят в обязательную программу?
Гарри усмехается. Полтора месяца назад Рон и Габриэль стали родителями такого же рыжего, как все семейство Уизли, голубоглазого Рейнара Рональда Уизли. Рейнар — слишком серьезное имя для малыша, и родные его пока зовут просто Рейни.
— Что, Габи просит достать луну с неба?
— Ну луну — не луну, но что-то вроде того. Вчера посреди ночи ей захотелось свежей морковки, можешь представить? Причем, не просто свежей, а прямо с грядки. Та, что из магазина, ее не устраивает. В ней, видите ли, не хватает вкуса, она словно резиновая, она навредит малышу.
— И что? — еле сдерживая смех, спрашивает Гарри.
— Купил в ночном супермаркете, поклялся Габи, что надергал прямо с маминой грядки. Ничего, схрумкала с удовольствием. И еще сделала мне замечание — дескать, я не понимаю разницы между домашним и недомашним.
Гарри не выдерживает и смеется. Рон тоже.
— Я не знаю, Рон. Джинни и во время беременности, и после рождения Лили особо не капризничала. Разве что ее все время тянуло на соленое. Поэтому я перетаскал от миссис Уизли все банки с консервированными огурцами. И еще сделал немалую прибыль нашему магазину, когда покупал в нем партиями соленые крекеры.
— Ну это ничего, соленое — это классика. Мы тоже прошли через этот период. А я живу как на вулкане — что ей еще в голову взбредет?
Рон стонет притворно, и Гарри это прекрасно знает. Друг готов пылинки сдувать со своей красавицы-жены, выполнять все, о чем она лишь подумает, только бы ей было хорошо. Миссис Уизли в свою очередь хлопочет над любимой невесткой во всю широту своей материнской души. Джинни даже немного обижалась на нее по этому поводу.
Лили пригрелась в руках отца и снова задремала, Гарри осторожно покачивает дочурку. Рон тянется за газетами. Их находящимся на нелегальном положении, естественно, нельзя выписывать, приходится добывать источники информации, где придется. Эти — вроде за последние несколько недель. Рон перелистывает несколько, что-то бормочет себе под нос.
Гарри, занятый Лили, не обращает внимания. Он относит ее в спальню, укладывает в кроватку и стоит, прислушиваясь к сонному посапыванию. Она такая крохотная, и смешная, и трогательная, и забавная, и в своих маленьких ручках крепко держит его сердце. Страшно даже подумать о том, что она будет расти без него, если вдруг что-нибудь случится… А это может случиться. Все они ходят по лезвию бритвы. Но пока они живут. И можно не занимать голову пустыми размышлениями «А вдруг?», «А если?». Надежда всегда есть.
Он возвращается в гостиную и тут обращает внимание на Рона, на лице которого смесь отвращения, злости и чего-то еще.
— Рон?
Друг вздрагивает, поднимает глаза и швыряет газету на пол.
— Что там?
— Ничего. Как обычно, сволочная свора Волдеморта.
Рон хлопает по карманам, ища сигареты, строжайше запрещенные Джинни в этом доме. Гарри обходит диван и поднимает с пола газету. Что так выбило друга из колеи? Статейки в волдемортовских газетенках обычно однообразные.
Едва он разворачивает смятый лист, как сразу же хочется отшвырнуть газету так же, как сделал это Рон. В разделе светской хроники описание какого-то грандиозного приема в Малфой-Меноре, и на переднем плане с колдо-фотографии улыбаются Гермиона и Малфой. Хотя нет, улыбается только Малфой, обнимающий за талию Гермиону. А у нее какое-то усталое лицо, на губах скорее гримаса, чем улыбка. На второй колдо-фотографии вообще вся семья Малфоев — и старшие, и младшие. Как всегда блистательная Нарцисса что-то говорит невестке, та кивает и явно натянуто улыбается в объектив. А Люциус с Драко такие самодовольные и напыщенные, что Гарри хочется кинуть газету на пол и топтать ее с маниакальным упорством, лишь бы не видеть их ненавистных лиц.
Гарри взглядывает на дату. Да она совсем старая, за февраль. Впрочем, какая разница? Что тогда, что сейчас — Гермиона в стане врага и сама враг. И пусть больно режет по сердцу это осознание, но от правды никуда не скроешься. Пора уже и привыкнуть видеть ее колдо-фотографии и читать о ней как о миссис Малфой в газетах, но до сих пор это так дико, так режет глаза…
— И здесь тоже, — цедит Рон, брезгливо держа за угол листа глянцевый журнал «Magic life».
На развороте целая статья, посвященная молодым мистеру и миссис Малфой. Интервью и опять колдо-фотографии. Гарри с сумасшедшим мазохизмом разглядывает красивые яркие изображения. На них снова и снова Гермиона и Малфой. Молодые. Богатые. В роскошных интерьерах Малфой-Менора. На фоне изысканного великолепия еще одного малфоевского замка в Ирландии. И снова Малфой обнимает ее. Почему он всегда обнимает ее?
— В феврале этот ублюдок убил Ремуса и его дочь, — глухо роняет Рон, — а она улыбается как ни в чем не бывало…
Гарри все смотрит и смотрит на фото, пытаясь изо всех сил понять, как это стало возможным — чтобы ИХ Гермиона стала и оставалась женой этой слизеринской мрази после всего, что тот сотворил? Как стало возможным — чтобы она так надменно улыбалась, словно радуясь и гордясь тем, что носит его фамилию? Как могло такое произойти, что не Рон, а эта сволочная тварь Малфой обнимает ее так по-хозяйски, словно она принадлежит только ему? КАК??
И вдруг на какой-то миг, стремительный и едва уловимый, ему кажется, что и Малфой, и Гермиона совсем не лгут, что Малфой действительно счастлив, когда так нежно (нежно?) смотрит на Гермиону, уже свою жену, что Гермиона улыбается ему совсем не вымученно, и это сияние глаз, которое видно даже на снимке, предназначено только Малфою и никому больше. Ни ему, ни Рону. На них Гермиона никогда так не смотрела. А на Малфоя смотрит. И самое важное — тот знает, и поэтому так обнимает ее. И вдруг безумной шальной мыслью мелькает в голове — а если они на самом деле… Нет, не может этого быть! Никогда! Это только так показалось. Пустое наваждение, обман зрения и чувств. И хватит этого! Текст статьи он даже не будет читать, это уж слишком для разом оголившихся нервов.
— Рон, мы тебе не говорили, — Гарри чувствует в своем голосе непонятную вину перед другом, — мы встретили ее в этом году… зимой, в Ирландии… помнишь, когда были у Симуса?
— И что? — Рон все-таки закуривает, тут же палочкой уничтожая дым.
— Просто, кажется… что она знала про крестраж Серафины и пыталась подсказать нам.
— Да не может такого быть.
— Это со слов Джинни. Она говорит, что Гер… несколько раз повторила слово «Блэк». Аластор высказал догадку про Блэка, и мы принялись копать и выяснили насчет крестража, и это же по другим источникам могла узнать про Регулуса и его девушку она.
— Гарри, это ничего не значит! Знала бы, прислала сову с полным описанием, где этот крестраж находится, — Рон редкими глубокими затяжками докуривает сигарету и тут же принимается за новую, — мало ли что вам послышалось… Ей нельзя верить, она лжива насквозь! Она Малфой!
У Рона это выходит так, словно быть Малфоем автоматически означает быть скопищем всех мыслимых и немыслимых грехов.
Гарри отводит взгляд. Рон очень изменился. Стал жестче, резче, бескомпромисснее. Мир для него окрасился в черно-белый цвет, и никаких оттенков и полутонов. Нередко Гарри замечает, что в друге абсолютно нет жалости по отношению к тем, кто встал на другую сторону. Для него даже те, кто просто бездействует, стали едва не большими врагами, чем Пожиратели Смерти. Рон так и не смог жить с осознанием того, что люди, с которыми ты сегодня стоишь плечом к плечу, завтра могут встать против тебя. А Гарри почему-то это принял не то, чтобы как должное, но возможное, хотя и до конца непонятное в некоторых случаях. Ведь существовал же на свете Питер Петтигрю, гриффиндорец, лучший друг Джеймса Поттера. Но Петтигрю был чужим, бесконечно далеким и изначально ненавистным, а Гермиона не была посторонним человеком, она была одной из них. Они не мыслили своего существования без нее. Ее предательство было подобно тому, словно сердце вдруг остановилось в груди, предало свое тело. И они балансировали тогда на грани жизни и безумия.
Однако… «и это проходит» — как было написано на перстне величайшего мудреца и мага древности. И это прошло, только остались тяжелые, отравленные смертельным ядом воспоминания и мучительные мысли.
Гарри совсем не возражает, когда Рон кидает журнал на кипу газет и поджигает все волшебной палочкой. Магический бездымный огонь жадно пожирает бумагу, с которой продолжают сиять карие глаза их бывшей подруги. Остается лишь легкий серый пепел. Если бы так же легко можно было сжечь воспоминания, которые продолжают рвать душу и сердце на мелкие клочки, оставляя после себя горькое послевкусие бессилия что-либо изменить и тоски по тому, что уже прошло…
* * *
— Как же я рада тебя видеть, Блейз! Бьянка, милая, как ты выросла!
Гермиона встречает их на пороге с широкой улыбкой, обнимает и целует, не сдерживая своей искренней радости. А Блейз не может нормально дышать, потому что от каждого вдоха в груди словно режет ножом. Каждое ее деликатное прикосновение словно обжигает. Он жадно разглядывает ее, отмечая новые черточки, немного пополневшую фигуру. Они не виделись так давно, с начала весны, даже переписка была редкой. Он и не знал о том, что она в положении, хотя в одном из писем она очень осторожно намекала.
Эта весна, бурная и яркая итальянская, сырая и нежная английская, пробудила в нем желание забыть, совсем забыть мягкое сияние карих глаз, озорной смех и солнечное очарование той, которая никогда не будет его. Он не появлялся в английском обществе, неохотно поддерживал переписку, сдерживая себя, неделями не читал письма, прилетавшие с меловых берегов Туманного Альбиона. Он твердо решил оставить в прошлом память, тоску и Англию, начать новую жизнь, может быть, даже осчастливить какую-нибудь восхитительную чистокровную синьорину предложением руки (сердце он намерен был оставить при себе). Он говорил только на итальянском, вращался в кругу только итальянского волшебного общества, пил превосходное итальянское вино и раздавал комплименты налево и направо, как истинный итальянец. Но хватило его только на четыре месяца с небольшим.
В августе он не выдержал и отправился через каминную сеть в Эльфинстоун, убеждая себя в том, что нужно проверить, в каком состоянии замок и не разленились ли домовики. Опять уверяя себя же, что необходимо хотя бы из вежливости нанести визиты знакомым, он посетил несколько домов и услышал в досужей светской болтовне взаимоисключающие новости — якобы невестка Малфоев тяжело больна и не выходит в свет. Нет же, она сошла с ума, ее не выпускают. Нет, что вы, Лорд поручил ей разобраться с какими-то чарами. Нет, все не так, она сбежала с любовником, это скрывается (причем, утверждавшие это поглядывали с подозрением на него же). Услышанное обескуражило и встревожило его настолько, что он нанес визит в Малфой-Менор, отобедал с любезнейшими старшими Малфоями, услышав от них, что Гермионы и Драко, к сожалению, нет в замке, и они к ним не присоединятся. Все его попытки выяснить, где же они, разбились об учтивую улыбку Нарциссы и ее заверения, что он может встретиться с Драко завтра здесь или в его офисе, либо послать ему сову. Он так и поступил. Поймал Малфоя на следующий день в его офисе на Косой Аллее и в лоб потребовал сказать, где Гермиона и что с ней. Тот так же в лоб потребовал принести Непреложный Обет, поскольку он не верит Блейзу. Они сверлили друг друга злыми взглядами, но Блейз сдался первым, слишком громко и отчаянно кричало в нем беспокойство. Непреложный Обет был принесен, и Малфой сказал просто и кратко:
«Она ждет ребенка и не покидает наш дом в Уэльсе. Об этом никто не знает, кроме родителей. Ты можешь навестить ее, ей одиноко и она иногда вспоминает о тебе».
Он был ошеломлен. И, наверное, струсил. Испугался боли, которая разобьет его на сотни кусков, когда он увидит ЕЕ беременной. Да, она была женой Малфоя и уже не один год. Он привык видеть их вместе, эта его привычка острыми шипами впивалась в него уже давно, и он смирился с постоянным чувством горечи. Здесь же было другое, нечто, что переворачивает мир с ног на голову, дарит совершенно иное восприятие и заставляет переосмыслить жизнь — ребенок. Это была новая боль и боль иного рода.
Тогда он просто пробормотал, что непременно как-нибудь навестит, и ушел, оставив Малфоя в недоумении. Тут же вернулся в свое поместье под Генуей, запамятовав о том, что должен был заглянуть к английским кузенам, и прилетала сова от Пэнси с приглашением на крестины их с Элфридом сына. Те августовские дни были жаркими, темными и мерклыми. Он занимался делами, разговаривал с племянницей, навещал родственников, сидел на званых ужинах и развлекался на вечеринках, но в голове все бился какой-то странный печальный колокольный звон, то ли плач по его жизни, то ли предвестие чего-то дурного.
Последнее не замедлило сбыться. В начале сентября прилетела сова от Малфоя и Гермионы, сообщавших о появлении на свет их сына и настоятельно приглашавших навестить их. Он нашел в себе силы отправить поздравление и подарок для новорожденного, но набирался решимости почти две недели, и наконец вместе с Бьянкой (она, сама не зная, была его щитом) они прибыли к Малфою, который и доставил их сюда, к небольшому дому на побережье, укрытому за стеной деревьев и невероятно уютному (но зачем им этот дом, если есть Дравендейл и Малфой-Менор, для Блейза так и осталось загадкой). И Гермиона встретила на пороге, и ее улыбка тут же отпечаталась в зеркале памяти, всколыхнула сердце, сжавшееся и забившееся, как в последний раз, затопила душу дикой радостью и такой же дикой остервенелой болью.
«Мне никогда не избавиться от этого, — думает Блейз, проходя в гостиную вслед за племянницей (такую маленькую по сравнению с пышными гостиными Малфой-Менора и Дравендейла), — это мое проклятье. Нет, прокляты мы с Пэнси. Знать бы, кто судил мне и ей быть связанными с этими двумя? Это слишком жестоко»
Бьянка что-то щебечет на смеси итальянского и английского, без практики она подзабывает второй. Гермиона, смеясь, переспрашивает, а он смотрит на ребенка, спящего на руках Драко. Невыносимо хочется выпить, и не изысканного вина, а самого крепкого огневиски. Надраться так, чтобы наутро трещала голова, и в ней не было ни одной мысли. А потом выпить еще и еще, как можно дольше и глубже утопать в волнах алкогольного дурмана и забытья.
После еще раз принесенных поздравлений, ни к чему не обязывающих расспросов и ответов, легкой болтовни ни о чем, подтрунивания над Бьянкой, на несколько мгновений воцаряется тишина. Блейз чувствует, как подбираются и переглядываются Малфой с Гермионой. Воспользовавшись паузой и молчанием племянницы, увлекшейся огромной книгой с разноцветными движущимися картинками, которую принесла Гермиона, Блейз решительно спрашивает:
— Так в чем все-таки дело? Вы ведь не просто так пригласили меня, верно?
Гермиона и Драко снова перебрасываются взглядами.
— Не просто так. Мы хотели попросить тебя…. если тебе не трудно… оказать нам честь… — трогательно запинаясь, начинает она, — оказать нам честь и стать крестным нашего сына. Мы были бы очень рады!
Блейз едва верит своим ушам. Он с недоверием смотрит на Гермиону, переводит изумленный взгляд на Малфоя.
— Я? Крестным?
— Да, это наше общее с Гермионой решение, — подтверждает тот, — мы действительно будем рады, если ты примешь наше предложение.
— Не думаю, что подхожу для этого. Быть крестным — большая честь и огромная ответственность.
— Разве ты не ответственный? — пытается улыбнуться Гермиона и кивком указывает на Бьянку, погруженную в книгу, — вот доказательство.
Это неожиданно. Это странно. И это снова больно. Неимоверно больно. Он хотел разорвать все связи с Англией, но его привязывают еще одной крепкой нитью. А в любимых карих глазах такая мольба, что слова отказа застревают в горле, и он уступает, зная, что потом пожалеет об этом.
— Что ж, это железный аргумент. Никогда еще меня не убеждали в чем-то так быстро, мои бизнес-партнеры были бы немало удивлены и разочарованы. Я согласен. Когда назначены крестины?
Гермиона вспыхивает улыбкой и порывисто обнимает его. А он словно слепнет и глохнет, способный лишь осторожно прикоснуться, ответно приобнять ее под взглядом Малфоя.
— Я знала, что ты согласишься, спасибо! На тридцатое ноября.
— Просмотрю свой ежедневник, решительно вычеркну все дела на тридцатое и буду полностью в вашем распоряжении, — неловко шутит он.
Гермиона смеется и забирает ребенка у Драко.
— Мы надеемся на тебя. Извините, Алекса надо переодеть, мы скоро вернемся. Драко, налей хотя бы выпить Блейзу.
— Гермиона, а можно мне с вами? — подает голос Бьянка.
— Конечно, пойдем!
Когда Гермиона с сыном и Бьянка скрываются на втором этаже, Блейз, приняв стакан с огневиски от Драко, задает вопрос, который пронзил его мысли темным заклятьем несколько минут назад:
— Почему я?
Малфой поднимает взгляд от своего стакана, медленно делая глоток.
— Почему я — после того, как почти силой заставил тебя рассказать о беременности Гермионы, о которой никто не знает? И о ребенке ведь никто также не знает, не правда ли?
Лицо у Малфоя непроницаемое, он хорошо научился держать себя в руках, повзрослев. Хотя в школьные годы нередко взрывался от брошенной вскользь шутки и заводился от откровенно глупых подначек.
— Гермиона о тебе неоправданно высокого мнения, но я доверяю своей жене.
— Как будто ты меня не знаешь, — сквозь зубы отвечает Блейз, — брось, Драко, не юли. Почему я?
Малфой, не спеша, допивает свой огневиски, аккуратно ставит стакан на низкий столик и смотрит прямо на Блейза.
— Почему ты? Потому что в крестные сыну мы хотели наших друзей. Но у меня не осталось больше друзей. А у Гермионы их нет.
Блейз приподнимает бровь и язвительно замечает:
— Допустим, у Гермионы, действительно, нет друзей, кроме меня. Но ты постоянно окружен компанией приятелей.
— У меня не осталось больше друзей, — глухо повторяет Малфой и снова наливает себе огневиски, — людям, о которых ты говоришь, я не могу доверить своего сына.
Что-то в его голосе есть такое, отчего Блейз молча осушает свой стакан. Их было шестеро, державшихся вместе с самого детства, — пять парней и одна девушка. Троих из них уже нет в живых. Внезапно в голову приходит одна мысль.
— Почему бы вам не уехать?
— Что? — Малфой поднимает голову, — куда уехать?
— В Европу. Подальше отсюда.
— Как ты себе это представляешь?
Блейз сжимает в руках пустой стакан, сдерживая желание разбить его об стену.
— Малфой, не сомневаюсь, мое мнение о тебе отлично тебе известно. Ты всегда был эгоистичным и двуличным, но удивительно удачливым сукиным сыном. И вот что я тебе скажу — твоя удача может кончиться, и не делай вид, что не понимаешь, в чем дело, ты не идиот. Так долго продолжаться не может, что-то назревает. Режим Темного Лорда терпит сокрушительный крах, и многие уже начинают осознавать, в каком дерьме они оказались. Если ты еще до сих пор не прозрел, опомнись! Ты погибнешь, как наши ровесники — как Грегори, Винсент, Феб, Одес. Сколько им было, Малфой? Им никогда не будет больше, у них не будет будущего, не будет семьи, дома, ничего не будет. А ты счастливчик, тебе везет, Драко!
Драко не обращает внимания на грубые слова Забини, но обращение по имени режет слух. Очень редко они называли друг друга по имени, хотя были знакомы, кажется, с пеленок. Но только Забини и только Малфой. Потому что имя — это что-то личное, что-то сокровенное. Называя кого-то по имени и позволяя называть себя, ты показываешь, что доверяешь ему. Доверие… Этого никогда не было в отношениях Драко и Блейза.
Всю свою жизнь почти также как и себе, он доверял лишь Грегу и Винсу. Но его друзей убили. Проклятые авроры проклятые Поттера. Того самого гребаного Поттера, сволочной «надежды свободной магической Англии», ради которого он рискует своей задницей, своей женой и своей жизнью.
Блейз продолжает, яростно сверкая черными глазами, что совсем не похоже на его обычную сдержанную холодность:
— Я никогда тебя не понимал и, наверное, никогда не пойму, но хоть раз выслушай меня без своего долбаного эгоизма. Твои отношения с Лордом — одно дело, но сейчас забудь о собственной заднице и позаботься о тех, кто рядом с тобой. Не можешь скрыться сам, увези из страны жену с сыном. Они — лучшее, что есть в твоей жизни, и ты должен оградить их от того, что может случиться!
— Думаешь, я не пытался? — роняет Драко.
— Плохо пытался! — беспощадно режет Блейз, — хочешь, чтобы Гермиона страдала? Впрочем, нет, она и так будет страдать, но в твоих силах защитить ее от открытой войны. А она будет. И опять будет смерть. И знаешь, Малфой, я не поручусь, что ты останешься в живых. Ты и твой отец натворили слишком много такого, от чего простые маги содрогаются.
Драко кривит губы. Он знает об этом куда больше Забини.
— Что ты предлагаешь?
Блейз вплотную приближается к Драко. Они почти одного роста, Драко даже чуть выше, но кажется, что Забини тяжело нависает над ним, заслоняя свет, отнимая воздух.
— Отправь Гермиону с Александром ко мне в Италию. Не знаю, как — уговори, пригрози, обмани — но вывези из Англии. А в моем поместье они будут в полной безопасности.
Драко выдерживает жгущий черный взгляд и тихо, даже, кажется, равнодушно то ли спрашивает, то ли утверждает:
— А ты ведь любишь ее, Блейз? По настоящему, так, как любят только один-единственный раз в жизни.
Блейз застывает. И между ними, разделенными расстоянием всего лишь в ладонь, воцаряется такое напряжение, что, наверное, одной искры достаточно, чтобы воздух вспыхнул, и все в этой комнате разлетелось на куски. Им по двадцать четыре, взрослые состоявшиеся мужчины, занимающие не последнее положение в своем обществе, считающиеся друзьями детства. И между ними незримо стоит женщина.
— Да, — Блейз не отводит взгляда, — Но она меня не любит. Вернее, любит, но по-своему, как друга. Возможно, я ей в каком-то смысле заменил Поттера и Уизли.
Усмешка выходит вымученной и жалкой. И почему-то Малфой не взрывается, не орет, не бросается на него с кулаками, а молча садится и сцепляет руки.
— Я уговариваю ее каждый день. Прошу, умоляю подумать о себе и сыне. Пару раз даже срывался на крик. Но ты сам знаешь, как она упряма.
— Тогда…
— Поговори с ней ты, Блейз, — поднимает глаза Драко, — может, тебя она послушает.
И Блейзу на миг становится страшно. Потому что в голосе Малфоя звучит такая глухая безнадежность и усталость, что его словно окатывает холодом.
* * *
Девочка наклоняется над колыбелью и трясет погремушкой.
— По-моему, он меня не видит и не слышит, — она обиженно надувает губки и, аккуратно, не без изящества подобрав подол платья, садится на пуфик рядом.
— Он слышит, просто не понимает, что это за звуки, откуда они идут, как на них надо реагировать, — улыбается Гермиона, — а вот твое лицо для него пока еще расплывчатый неясный контур.
— И что, все дети рождаются такими?
— Да.
— И я?
— Конечно, Бьянка. Ты тоже когда-то была вот таким вот смешным маленьким существом.
Бьянка недоверчиво хмыкает, накручивая на палец кудрявую прядь, и украдкой смотрится в зеркало на туалетном столике, которое отражает поразительно красивую девочку. У нее золотисто-нежная кожа, теплый румянец на щеках, небесно-голубые глаза, блестящие смоляные кудри, в которых эффектно смотрится голубая роза с гермиониных кустов. Чертами лица Бьянка очень похожа на Блейза, и незнакомые часто принимают их за отца и дочь.
А еще эта девочка всегда потрясающе честна в разговоре, всегда говорит чрезвычайно неудобную правду. И сейчас, судя по тому, какой задумчивой она стала, опять последует что-то в этом роде.
— Гермиона, ты счастлива?
Гермиона от неожиданности роняет старинную крестильную рубашку, посланную Нарциссой, которую собиралась положить в шкаф.
Бьянка в своем духе. Ну почему и откуда в ее хорошенькую головку приходят такие вопросы? Ей десять лет, девочки в таком возрасте уже начинают кокетничать, интересоваться мальчиками, нарядами, пикниками, да мало ли еще чем?
Гермиона не могла бы сказать, что хорошо знает Бьянку, Блейз редко привозил свою маленькую племянницу в Англию, и еще реже она бывала в Малфой-Меноре. Но даже по их нечастым встречам Гермиона видела, как из забавной непосредственной малышки она растет в серьезную девочку, не по годам умную и проницательную. Ее рассуждения и вопросы иногда заставляли глубоко задуматься над тем, что ранее казалось простым и ясным.
Она наклоняется и поднимает рубашечку, льняную, обшитую старинными кружевами и такую маленькую. Нежно складывает ее и подносит к лицу. В ней будет крещен Алекс и, быть может, когда-то, через много лет, в этой же рубашке будет креститься крохотный сын или дочурка Алекса, их с Драко внук или внучка. Протянется цепочка лет, соединяя прошлое и будущее, и тогда она вспомнит это время, эти косые лучи золотого солнца, запутавшиеся в кудрях Бьянки и зажигающие в них блики, довольное сопение малыша, эту радость, которая живет в ней. И засмеется ликующе, еще раз подтверждая свой давний ответ:
— Да, я счастлива!
Бьянка испытующе вглядывается в ее лицо, положив руки на край колыбели и положив на них подбородок. Словно проверяет, правду ли она сказала.
— А почему ты спрашиваешь?
Девочка вздыхает.
— Не знаю. Может, потому что я очень редко видела счастливых людей? Дедушка Витторио и бабушка Скай тосковали по моему папе, и еще им был нужен наследник рода, а я всего лишь девочка и выйду замуж. А дядя Блейз не хочет жениться, он ссорился с ними, когда они начинали настаивать. Бабушка Фетида всегда была грустной, словно кого-то потеряла и не может найти. Дядя Блейз тоже несчастлив, я вижу. Он такой… знаешь… в себе. Он как будто все время живет в глухом высоком замке, в котором нет окон, дверь заперта, а ключи давно выброшены. А вот ты считаешь себя счастливой, но совсем не похоже на это.
— Солнышко, взрослая жизнь совсем не такая простая, какой ты ее считаешь, — Гермиона присаживается напротив девочки на кровать, — а счастье складывается из множества всего самого разного, словно цветная мозаика. Я очень счастлива, потому что у меня есть Драко и Алекс, понимаешь?
— Не хочу быть взрослой, только одни проблемы.
— От этого никуда не денешься.
— Да, к сожалению. Но одно я знаю точно, — девочка встает, — когда я стану взрослой, я никогда не позволю, чтобы кто-то разбил мое сердце.
Гермиона удивленно наклоняет голову. Странный переход. Что она хочет этим сказать?
— И еще я знаю, — голос Бьянки звенит и подрагивает, — я точно знаю, что если бы ты вышла замуж за дядю Блейза, а не за мистера Малфоя, то ты бы была в тысячу раз счастливее. Ты просто думаешь, что счастлива, убеждаешь себя в этом, но на самом деле все время чего-то боишься. И еще ты все время такая печальная. Я не могу объяснить, только вижу, не глазами, а как будто внутри. Вот бывает так, что кто-то молчит, но на самом деле он хочет смеяться, только сдерживается изо всех сил. А ты наоборот — делаешь вид, что все хорошо, а внутри тебя такой цвет, понимаешь, серый, лиловый, коричневый, все тусклое. А радость и счастье, они другого цвета — они яркие, алые, желтые, розовые. Они — как радуга после дождя на синем небе. Ох, я не умею хорошо это объяснить. Но скажи мне, Гермиона, разве счастье — это страх?
Гермиона успевает перехватить девочку, уже бросившуюся вниз со слезами на глазах, и крепко обнимает, гладя по черным кудрям.
— Ты вырастешь, милая, и станешь прекрасной девушкой, станешь чьим-то солнцем и надеждой. Кто-то будет с замиранием сердца ловить твой взгляд, совершать ради тебя сумасшедшие поступки, и во всем этом будет особенный смысл. Ты поймешь, что не все так просто, и наш безумный чудесный мир — лишь одна из граней бесконечной вселенной. И законы этой вселенной иногда противоречат друг другу. Счастье — это любовь, но любовь приносит не только радость, но и горе, боль, муки, обиды. С этим ничего нельзя поделать. Когда-нибудь ты это поймешь.
Когда Гермиона с малышом и Бьянка спускаются вниз, в маленькой гостиной царит тишина. Плотная, осязаемая, она таится в углах, неслышно вздыхает за спинами двух мужчин, взгляды которых тяжелы и наполнены терпкой горечью и хрупким ледком взаимопонимания.
Блейз замечает выражение лица племянницы и поднимает брови.
— Нет, ничего, дядя, — девочка отводит взгляд, — мы просто разговаривали с Гермионой.
— И о чем же был разговор? Неужели о некоем двенадцатилетнем синьоре Фернандо да Римини, который не далее, как неделю назад, попросил у меня твоей руки и на полном серьезе клялся, что готов сделать все, чтобы получить мое согласие? Ты всплакнула от неслыханной радости и невиданной чести со стороны семьи Римини, cara mia?
Гермиона удивленно ахает, губы Драко трогает невольная улыбка, в черных глазах Блейза подмигивает веселье, но Бьянка не принимает шутки и остается серьезной. Она качает головой:
— Мы говорили о счастье, дядя.
Блейз смотрит на Гермиону, та в ответ молча пожимает плечами: «Не спрашивай»
— Ой, смотрите! — вдруг восклицает Бьянка, — это… снег?!
Все оборачиваются, девочка припадает к окну гостиной, за которым на самом деле вкрадчиво плетется снежная паутина и мутнеет серо-белая, скрадывающая все очертания полумгла. Крупные хлопья медленно кружатся в воздухе, падают на зеленые листья и сочную, не успевшую засохнуть, траву, на растерянные цветы, на изумленные деревья. На стеклах снежинки сразу тают и стекают быстрыми дорожками дождя. Небо тихо плачет холодными слезами, безупречно прекрасными кристаллами.
— Смотри, маленький, твой первый снег, — Гермиона подносит сына к окну. Малыш удивленно раскрывает глазенки, как будто понимает, что природа сегодня решила показать свое чудо. И Блейз с глухо толкнувшимся сердцем отмечает, что глаза ребенка не мутновато-голубые, как обычно у всех младенцев, а серые, именно чистого серого цвета, словно вобравшие в себя это упавшее на землю, стелющееся холодным туманом пасмурное осеннее небо. Точь-в-точь, как у Драко, Люциуса, Нарциссы. Глаза Малфоев. И привычно тоскливо сжимается душа.
— Розы! Что с ними?
Никто не успевает ничего сказать, как девочка стремительно выскакивает из дома, срывает с ближнего куста, растущего почти возле крыльца, один цветок и мчится обратно.
— Что ты делаешь, Бьянка? Простудишься! — сердится Блейз, а взволнованная племянница протягивает ему влажный бутон. Мягкие лепестки дышат снегом и свежестью. И если с внешней стороны они серебристо-голубоватого цвета, то с внутренней — иссиня-черные.
— Они были другими, дядя! Вот!
Цветок в ее волосах, сорванный, когда они подходили к дому, обычный, полностью одноцветный, без траурной половины.
— Наверное, это из-за холода, они замерзли, — удивленно предполагает Гермиона, — а может быть, не хватает ухода. Я в последнее время не уделяла им внимания, только поливала.
Блейз берет у девочки бутон, но не успевает дотронуться, как цветок осыпается, а аромат остается, струясь по всей комнате — свежий и морозный. Все смотрят на голубые и черные лепестки, такие яркие и зловещие. Умершая в тепле роза.
Но это неправильно, розы не умирают в комнате. Был неправильным снег. Было неправильным это странное сочетание цветов — белый снег на живых зеленых листьях. Здесь даже зимы мягкие и бесснежные, а сейчас на дворе стоит ранняя осень, и полчаса назад в безоблачном небе вовсю полыхало яркое солнце, еще не утратившее своей летней силы. И этот нежданный, неправильный снегопад посреди теплого, даже жаркого сентябрьского дня навевает неясные смутные чувства, отчего сердца всех, кто находится в комнате, колотятся быстрее.
Блейза не оставляет только что зародившееся, но становящееся все более сильным чувство тревоги — за эту маленькую семью, в чьем доме он находится. За любимую женщину, выбравшую не его. За ее сына — своего будущего крестника, пока еще такого беспомощного. И за Драко Малфоя — человека, который на протяжении всей его жизни считался другом, но был противником и соперником. И только сейчас Блейз мог пожалеть о том, что их дружба была всего лишь пустыми словами, потому что только сегодня в нем зародилось чувство уважения к этому мужчине, который действительно вырос в его глазах.
В голове Драко бьются слова Блейза о том, что нужно сделать все возможное, чтобы обезопасить жену и сына. Он мучительно размышляет о том, как сделать это, и почему-то преисполняется уверенности, что сумеет. Он привык все делать сам, но если дело касается жизни Гермионы и Алекса, он, не колеблясь, прибегнет к помощи Забини. Собственная безопасность его не волнует.
Гермиона безотчетно прижимает сына к груди. Сердце вдруг сжимается в страхе и тревоге от неизвестности и неопределенности, какой-то подвешенности в пустоте, которая, как ей кажется, воцарилась вокруг них. Дурное, необъяснимое беспокойство туманит ее сознание. Страх непонятно чего, непонятно перед чем. Вдруг бешено колотится сердце, и хочется схватить Драко за руку, бежать и бежать куда-то, не разбирая дороги. Убежать ото всех, лишь бы были с ней рядом сын и муж. Другие люди ей не нужны. Она пересиливает себя, стараясь успокоиться, уговаривая в душе собственный инстинкт, который надрывается от крика, предупреждая об опасности.
Бьянка, прикусив губку, смотрит на лепестки, и ей снова хочется плакать. От того, что все в этом мире идет не так, как надо. Снег идет осенью, этот дурак Фернандо опозорил ее перед всей родней, попросив ее руки, хотя даже троллю ясно, что она никогда за него не выйдет — за этого противного и слишком избалованного сынка неприятных родителей; дедушка смертельно болен, а обещал ей жить вечно; любимый дядя одинок и, наверное, всю жизнь так и будет заниматься своими нескончаемыми делами, подшучивать над ней, и у нее не будет маленьких кузенов и кузин. Почему все так плохо? Почему этот мир так глупо устроен? Как было бы хорошо, если бы Гермиона держала на руках не маленького Малфоя, а маленького Забини! Если бы дядя Блейз был на месте мистера Драко Малфоя! Все было бы иначе и в тысячу раз лучше, Бьянка в этом твердо уверена.
А безвременный осенний снег засыпает землю, целует серебристо-голубые розы, перешептывается со старыми яблоневыми деревьями, заботливо окружившими маленький дом, и не его дело, что похож он на саван…
Проскользнув мимо зло хмурившегося завхоза Филча, ребята вернулись к себе в Гостиную буквально за минуту до отбоя. Голова Алекса кружилась от вопросов и загадок. Рейн был задумчив. Лили тоже помалкивала, но перед тем, как подняться к себе в спальню, схватила Алекса за рукав и повторила, серьезно глядя в глаза:
— Все это на самом деле может быть опасно, понимаешь? Это не книги и газеты, это что-то совсем другое и непонятное.
Алекс неопределенно мотнул головой, Рейн невразумительно хмыкнул, и мальчики пошли к себе. Зеркало в ванной отразило розовые пятна на бледных щеках, потемневшие и лихорадочно сверкавшие глаза, в которых вспыхивали серебряные искры. Ледяная вода остудила пылавшее лицо, и Алекс принялся размышлять более-менее спокойно и сосредоточенно.
В самом деле, находка странная и более чем. Диктофон и кольцо, как сказали домовики, принес тоже домовик, причем свободный. Зачем этот домовик принес эти предметы? Кто их ему дал? Кто записал этот разговор? Для чего? Для кого? Зачем? Почему вместе с диктофоном было кольцо? Может, разгадка в нем? А ведь он даже не рассказал друзьям, посчитал, что это обычная безделушка. Но тут вдруг в памяти всплыло, как домовики с испугом говорили, что именно кольцо «не пускало» их. Как оно может «не пускать»? Значит, оно волшебное, не просто безделка? Но как тогда совместить магловский диктофон и магическое кольцо? Вот же черт!
Когда он вышел из ванной, Рейн предупреждающе поднес палец к губам, указав взглядом на соседей, затеявших бои подушками, и вполголоса сказал:
— Завтра в библиотеке после занятий.
Алекс кивнул. Ему самому хотелось хоть немного уложить все в голове, просто подумать. Уклонившись от подушечных баталий, он задернул полог кровати поплотней, чтобы не слышать воплей, и улегся. Через некоторое время Невилл, Крис и Джулиус угомонились, разошлись по своим кроватям, еще немного поболтали и затихли. Наступила тишина, и Алекс словно слышал жужжание, с которым летали в голове мысли. Все то же — кто? Как? Почему? Зачем? Ни одной зацепки, ни одной дельной догадки. Все уходило в прошлое и было скрыто, а он брел наощупь с завязанными глазами.
Сон навалился тяжелой периной и принес какое-то странное чувство раздвоения. Он понимал, что спит в третьей спальне для мальчиков гриффиндорской башни, в своей кровати с жестковатой подушкой и тяжелым одеялом. Но и он же шел по берегу моря, по самой кромке прибоя, и босые ноги ощущали шершавый и мокрый песок. Над головой вились белые птицы, и уши больно закладывало от их пронзительных криков. Волосы трепал легкий бриз. Море то накатывало на его ноги, то отползало, оставляя рваные клочья пены и скользкие нити водорослей, шумело, рокотало и шептало. Он хмурился, стараясь понять, но язык моря не знал. Шелест морских волн, вздохи морского бриза и голоса морских птиц были ему непонятны, но что-то внутри отзывалось, что-то сжималось в груди. То, что было в нем, текло в его крови, туманное и забытое. Как и всегда, он смотрел или вниз под ноги, или немного влево, в небесную и морскую даль, но никак не мог взглянуть направо, на вершину длинного песчаного холма. Но он чувствовал, что там что-то кроется, нечто, из-за чего он здесь.
Сделав еще один шаг, он невольно зашипел. Под левую ступню попало что-то твердое и немного колючее. Он наклонился и поднял с песка знакомый перстень. Очистил от налипшего песка, протер камни, положил на ладонь. Волчья морда мягко сверкала синими глазами и… словно звала? Куда? Он сжал кулак и вдруг почувствовал — то, что было в нем, глубоко внутри, оно встрепенулось, залило горячей волной нетерпения сердце и рванулось на свободу. С огромным усилием преодолевая себя же, он остановился и повернулся. Море словно настойчиво подтолкнуло в спину, вновь что-то зашептало, ободряя. Перстень в кулаке потянул вперед. Шум прибоя смешался с шелестом листвы. И поднимая голову, он уже почти знал, что увидит. Вершина холма, ряд статных кленов, несколько могучих дубов, виднеющаяся в просвете между ними приоткрытая белая резная калитка с невысоким, белым же забором, узкая, но утоптанная тропинка к ней. За калиткой дом, окруженный деревьями — красивый двухэтажный особняк. Стены, увитые плющом, белые решетчатые ставни, дверь с цветным окошечком наверху, розовые кусты под окнами. Он двинулся к тропинке, начинавшейся чуть выше по склону. Ноги вязли, были тяжелы и неуклюжи, но он делал шаг за шагом, вырывая ступни из мокрого и холодного песка, а перстень словно помогал, тащил вперед и вверх. Когда он ступил на тропинку, стало легче. Он зашагал быстрее, слыша, как торжествующе рокочет море за спиной. Прошел мимо дуба, ласково мазнувшего по макушке тонкой веткой, мимо большого коричневого камня, с которого порскнула ящерка. Калитка была уже близко. Он остановился, переводя дух, протянул руку, чтобы раскрыть ее пошире, и…
— Утро, Алекс! Подъем! Вставай, Алекс, встава-а-а-ай!
…и рука схватила пустоту вместо причудливо вырезанной деревянной щеколды…
Алекс зажмурился, пытаясь вернуться в сон, но разбудивший его Невилл безжалостно содрал одеяло и воскликнул:
— На Зелья проспишь, а сегодня контрольная!
Алекс разжал левый кулак и почти ожидал увидеть синий блеск волчьих глаз. Ладонь была пуста, но все равно чувствовалось прикосновение гладкого серебряного обода и ребристых линий волчьей морды, острые грани камней как будто впивались в кожу. Он несколько раз сжал и разжал ладонь, чтобы избавиться от этого ощущения.
Невилл снова поторопил, Алекс угукнул и послушно поднялся. Но когда он чистил зубы, плескал в лицо водой и одевался, перед глазами ярко и отчетливо стояла белая калитка, темно-зеленые звездочки плюща, увившего стены, белые ставни, розовые кусты, на которых распускались необычные голубые розы. Он точно знал, что это были розы и именно голубые. И чувство из сна — словно он о чем-то забыл — все не отпускало. Но это же было не так? Этого дома он никогда не видел на самом деле и поэтому не мог его забыть…
Занятия он едва высидел. С огромным трудом сумел сосредоточиться на Зельеварении, потому что контрольная была важной, а неправильно приготовленное зелье грозило не только плохой полугодовой оценкой, но и внеплановым походом в Больничное крыло на радость мадам Помфри. Хорошо, что на этот раз в паре с ним был аккуратный Рейн, а не рассеянный Невилл или невнимательная Лили. Историю магии он откровенно пропустил мимо ушей, погруженный в свои размышления, которым нудный монотонный голос профессора Биннса совсем не мешал. Лишь на Уходе он все же понемногу отвлекся, вместе со всеми кормил забавных жеребят-единорогов, чистил им шерстку, расчесывал гривы и слушал лекцию профессора Хагрида. Но к концу урока к загонам прискакал Уголек, тут же принявшийся играть с молодыми единорогами, а за ним пришел вальяжный книзль, сдружившийся с щенком за лето. Он еще больше раздобрел, шубка к зиме стала гуще и пышнее. Тяжело вспрыгнув на столб изгороди и устроившись там рыжим пушистым шаром, он начал буравить Алекса немигающими зелеными глазищами. Припомнилось, что именно этот книзль был на хогвартской кухне, и в голове вновь закружился беспокойный хоровод мыслей.
После обеда по традиции засев за домашние задания с пуффендуйцами и Дафной, он был, мягко говоря, не собран и, отрабатывая трансфигурационные чары, умудрился превратить подопытного жука не в пуговицу, а в нечто среднее между бабочкой, феей и свистком. Получившееся существо, проворно работая разноцветными крылышками, взмыло под потолок, в руки не давалось, билось в стекла и пронзительно свистело. Манящие чары его не брали, и как девочки ни пытались приманить его при помощи пирожных, оно лишь издевательски посвистывало и, по ощущениям, глумливо хихикало. В конце концов, вызвали профессора Уизли и профессора Хагрида. Преподаватели все-таки сумели поймать фее-жуко-свисток, но расчаровать не смогли. Они унесли его, посадив в клетку и сказав, что передадут магам-специалистам — ликвидаторам заклятий. Профессор Уизли напомнила Алексу, что у него очень сильная палочка, и следует быть осторожным и внимательным при волшебстве до того, как он станет в полной мере искусным и опытным магом.
С облегчением избавившись от вырвавшегося из-под контроля домашнего задания, Алекс кое-как набросал эссе по Истории магии и, вконец изведясь от нетерпения, скомканно извинился перед ребятами и полетел в свою башню, к ждавшим друзьям. Оттуда они направились в библиотеку, взяли для отвода глаз у мадам Филч справочники по Травологии и забились в самый дальний угол, полностью скрытый за полками.
— Я все-таки говорю, что надо показать это папе, — выпалила Лили, едва они устроились за столом.
— Давайте сначала попытаемся разобраться сами, — возразил Рейн, — обратиться к дяде Гарри мы всегда успеем. Держу пари, едва мы покажем этот диктофон, его тут же конфискуют и ничего нам не будут говорить. Мол, подрастете и узнаете. Так и останемся с носом и в неведении.
— А если это Темное колдовство? — упорствовала Лили, — вдруг на нем страшные проклятья?
— С каких это пор зачарование магловской техники стало Темным колдовством? Значит, ты занимаешься им каждый раз, когда смотришь свои любимые шоу? — с ехидцей усмехнулся Рейн и взглянул на Алекса, — ну, так какие у тебя мысли? Я считаю, что хотя на диктофоне разговор Пожирателей Смерти, это не значит, что на нем темномагические чары. Более того — этот разговор был записан кем-то вроде шпиона. Среди Сопротивления во время войны было много волшебников из маглов, и они могли придумать новые заклятья и использовать их вот так. Миссис Вуд, мама Сэма, так же придумывала и создавала самые разные заклинания во время войны, а теперь она — главный специалист Комиссии по экспериментальным чарам.
Алекс уставился на друга во все глаза, пораженный его словами. Такая мысль ему даже в голову не приходила. Абсолютно! Столько всего он передумал, а о том, что это мог быть шпионский предмет, даже не догадался.
— А почему тогда вы используете ненадежные заклятья, которые разработаны американцами, если есть свои и лучше? — спросил он первое пришедшее в голову.
— Потому что тот маг, который придумал эти чары, скорее всего погиб и не успел передать кому-нибудь свое открытие, — вздохнула Лили, — в Министерстве каждый год в октябре проходит День памяти. В Атриуме на стенах горят имена и фамилии всех, кто погиб за годы двух войн. Их много, Алекс. Очень много. А ведь еще есть пропавшие без вести, о которых не известно, живы или нет.
После недолгого молчания Алекс спросил:
— А до этого не находили вот таких зачарованных диктофонов или чего-то вроде?
Лили и Рейн переглянулись и одинаково нахмурились.
— Вроде бы нет, — подумав, ответила Лили, — дедушка до Визенгамота работал в Отделе по борьбе с незаконным использованием магловских изобретений и обязательно знал бы об этом. Он до сих пор страшно любит магловские вещи, и диктофон с разговором волшебников точно не прошел бы мимо его внимания.
— Когда появились американские заклятья, была такая шумиха! «Пророк» два месяца только о них и писал как о сенсации. Так что если бы вдруг появилось нечто подобное, обязательно стало бы известно, — подтвердил Рейн, — поэтому мне и кажется, что это шпионская штучка.
У Алекса эта теория никак не желала укладываться в голову. Это было слишком… киношное, что ли.
— Ой, чуть не забыл! — спохватился он, вытащил из нагрудного кармана безрукавки перстень и продемонстрировал друзьям, — вот, это тоже было с ним там. Домовики сказали, что оно «не пускало» их поближе. Уж не знаю, что это значит. А еще…
Он замялся, не зная, рассказывать ли (вдруг и в магическом мире сны — это всего лишь глупые сны?), но все-таки неловко продолжил:
— Он мне приснился сегодня. Так, ничего особенного, как будто я его опять нашел, потом еще как будто бы тянул куда-то. В общем, ерунда, наверное.
Друзья даже не улыбнулись. Лили с сомнением протянула:
— Ну вообще-то иногда бывают вещие сны, но я не знаю…
Рейн, склонив голову, разглядывал вещицу на его раскрытой ладони, а Лили потянулась к ней, движимая девчоночьим любопытством. Но едва ее пальцы коснулись серебряного кружочка, как она вскрикнула и тут же отдернула руку.
— Ай, жжется!
— Ты чего? Я же его держу и нормально, — удивился Алекс и потрогал перстень другой рукой.
Серебро было не холодным, просто немного нагрелось от его тепла, но уж конечно не обжигало. Лили трясла пальцами, дула на них и недоверчиво смотрела исподлобья.
— Нет, жжется. Не сильно, примерно как крапива. Но все равно неприятно.
— Перстень, который жжет тебя, но не Алекса, — пробормотал Рейн, не сводя взгляда с волчьей головы с синими искрами глаз (показалось или нет, что они сами по себе сверкнули?), — перстень, который «не пускает»… перстень, который снится… волк… волк…
Мальчики одновременно выпрямились и посмотрели друг на друга, озаренные одной и той же догадкой.
— Сейчас принесу, — поднялся Рейн и едва ли не бегом бросился вдоль полок.
— Что? Откуда? — удивилась Лили, — знаешь, Алекс, мне все это еще больше не нравится. Мало этого магловского диктофона, так еще и перстень этот подозрительный.
Рейн вернулся так же стремительно и шлепнул перед ними книгу в бордовом кожаном переплете с золотым тиснением.
— Вот.
— Да что вот-то? — рассердилась Лили, — объясните нормально!
— Прочти название, — посоветовал Рейн, садясь на свой стул и осторожно через справочник отодвигая от себя перстень, который Алекс положил на стол.
— «Самый полный гербовник волшебных родов Британской империи и бла-бла-бла», старина и скукота, — фыркнула Лили, — и что?
Рейн закатил глаза, словно жалуясь высокому библиотечному потолку на незавидное счастье иметь в родственниках такую недогадливую кузину, а Алекс открыл оглавление и быстро пролистал до нужной страницы.
— На гербе рода Малфой изображен бегущий серебряный волк с добычей в зубах, — он раскрыл иллюстрацию и показал девочке, — об этом же говорил Малфуа, все рассказывал, какая это древность, что это означает, и всякое такое. Как я мог забыть?
— «Волк в традиционной европейской геральдике считается символом побежденной алчности, злости и прожорливости. Он называется хищным, по-французски — ravissant, если держит добычу, и разъярённым, по-французски — allumé, если его глаза отличены особой от всего тела краской. В противоположность этого волк также может символизировать преданность семье и семейным ценностям, способность постоять за семью, за свой дом», — наизусть процитировал Рейн, к удивлению Алекса, и ухмыльнулся, — бабушка Аполлин заставляла меня заучивать эту муть еще до Хогвартса.
— То есть это значит… получается, что… — Лили с расширенными глазами смотрела то на одного, то на другого, — это как бы перстень Малфоев?!
У Алекса пересохло во рту, и он откашлялся.
— Похоже на то.
— Это и есть он, — уверенно кивнул Рейн, — и это не простая безделушка, он признает только Малфоев, как мы поняли из твоего опыта, зачарован какими-то родовыми чарами, которые отталкивают чужие взгляды или загребущие руки.
Алекс перелистнул страницу, быстро пробегая взглядом по строчкам.
— Тут говорится, что перстни Малфоев старинной гоблинской работы были отлиты в виде волчьих голов, поскольку на родовом гербе волк, и что больше ни у одной волшебной семьи такого нет. Их вообще два, у одного в глаза вставлены сапфиры, у другого — изумруды. Жаль, рисунков или фото нет. И они и вправду зачарованы на то, чтобы не попадать в чужие руки. Все сходится.
— Мерлин и Моргана, если это так, то что он делал в Хогвартсе? Вы понимаете, что это все вообще чудно и необъяснимо?!
Перстень матово поблескивал серебром, темно-синие драгоценные камни в свете ламп казались почти черными, волчья морда чудилась не хищной, а просто оскалившейся в звериной улыбке (а волки вообще улыбаются?). История и тайна лежала на его ладони. Ведь кто-то же носил этот перстень. И где-то был (уцелел ли?) его близнец с изумрудами. Тепло чьих рук они хранили? Мамы или папы? Бабушки или дедушки? Фамильные перстни Малфоев, герб Малфоев, замки Малфоев… Малфой-Менор, ставший прибежищем темного мага и поплатившийся за это гибелью своих хозяев. Побывать бы там…
Алекс сглотнул комок в горле, отодвинул «Гербовник», водрузил перстень на него и запустил пальцы в волосы, ощущая настойчивое желание побиться лбом об стол, как иногда демонстративно делала Лили.
— Ну вот, с этим разобрались. Но теперь я не могу увязать одно с другим, — задумчиво рассуждал Рейн, — понимаете, вот вообще никак! Родовой перстень Малфоев и диктофон, и все это в Хогвартсе. Малфои и магловские изобретения? Нет, это абсурд. Шпионская теория тут совсем не к месту.
Алекс мысленно согласился. Рейн почти слово в слово повторял его размышления.
— И все это принес свободный эльф-домовик, — напомнил он.
— Вот Мерлиновы подтяжки, это еще больше все запутывает!
— А если… если нет никакой тайны? — Лили рассеянно потянула нижнюю губу, — что, если этот домовик просто нашел все эти предметы или даже украл? Оставил на хогвартской кухне, решив, что вернется потом, но так и не вернулся. Домовикам очень трудно выжить без дома, без работы, без их общины. Добби и Винки ведь свободные, но так и не захотели жить сами по себе, вот папа и оставил их у нас с условием, что обязательно будет платить им зарплату.
— А может этот домовик и был шпионом? — предположил Алекс, — Добби был, верно?
— Ну да, он работал у Паркинсонов и передавал всякие мелкие сведения. Но его через год едва не разоблачили, и папа решил, что с него хватит.
— Вот и этот домовик тоже работал на Сопротивление. А если у него был перстень Малфоев… то значит, это был домовик Малфоев.
— Свободный домовик Малфоев, шпионящий на Сопротивление? — скептически поднял бровь Рейн, — извини, но это невозможно по определению. Если это был домовик Малфоев, то перстень у него мог оказаться только по одной причине — его вручил сам хозяин с какой-то целью. Но никто из Малфоев никак не мог освободить домовика и отдать ему такую ценную вещь.
— Добби же освободился.
— Ты сама знаешь, что дядя Гарри сделал очень хитрый ход.
— Добби был домовиком Малфоев? — изумился Алекс.
— Да. Но аристократические семьи больше ни одного домовика не освобождали.
«Моя мама… мама могла бы, наверное, пожалеть домовика. Профессор Хагрид говорил, что у нее было доброе сердце, — внезапно подумал Алекс и эта мысль странно согрела и осветила его, — только вот зачем ей отдавать ему этот чертов перстень? Какой в этом смысл?»
Ребята замолчали. За высоким окном уже давно сгустились зимние сумерки, опять шел снег. Алекс смотрел на мохнатые снежинки, любопытно льнущие к стеклам, и на душе было темно и тоскливо. Он еще раз вздохнул, решительно спрятал перстень обратно в карман и подхватил книги.
— Ладно, над этим надо еще подумать. А сейчас уже пора на ужин.
Лили покачала головой.
— И чего думать? Папа бы во всем сразу разобрался.
— Что за привычка все рассказывать родителям? — поморщился поднявшийся Рейн, и Лили тут же вспыхнула и принялась горячиться. Кузен только с сарказмом фыркал на каждое ее слово.
Под легкую перебранку они выползли из библиотеки, сдали книги, выдержав церберски подозрительные взгляды мадам Филч, и направились на ужин. Почти у входа в Большой Зал их догнала группка шумных первокурсников, слизеринцев и пуффендуйцев, от которых отделилась Кассандра Робардс и улыбнулась, заиграв ямочками на щеках.
— Привет, Алекс! Как дела?
— Х-хорошо, привет, а у тебя? Идете на ужин? — у Алекса запылали кончики ушей.
Ну вот, опять он сморозил глупость! Куда еще они могут идти, если сейчас как раз время ужина, и в широко раскрытых дверях видны накрытые столы? Почему почти каждый раз, когда эта девочка заговаривает с ним, он ведет себя по меньшей мере неадекватно?
— Да, конечно. Обязательно попробуй сегодня пирог с почками, он будет очень вкусным.
Кассандра тряхнула головой, чтобы откинуть назад густые локоны, прошла немного вперед, неожиданно остановилась и обернулась. Алекс едва не натолкнулся на нее, чуть не наступил на ногу, взмахнул руками, нечаянно ударил по плечу и безудержно покраснел и ушами, и щеками. Ну вот, теперь она подумает, что он еще и неуклюжий, как Невилл!
Но девочка ничем не выказала своего недовольства или удивления. Она просто, не отрываясь, смотрела глаза в глаза, а потом медленно и негромко, каким-то особенным, шелестящим голосом сказала:
— У тебя очень красивый дом. На берегу моря. Его окружают яблони, а под окнами цветут голубые розы.
— Э-э-э, что?
— Я Вижу дом. Белую калитку. Яблони. Голубые розы.
— У меня нет никакого дома, ты ошибаешься, — ошеломленно прошептал Алекс севшим голосом. Он не мог поверить своим ушам — она говорила о его сегодняшнем сне! Что это значило? Что за необычное совпадение? Или в волшебном мире так часто бывает?
С двух сторон их огибали спешащие и ворчащие школьники, но девочка словно не замечала толкотни.
— Я Вижу, — повторила она, — он есть.
— А что еще?
— Больше ничего, — слизеринка виновато опустила взгляд, — мне еще многому надо учиться, чтобы правильно и точно Видеть.
Она снова улыбнулась и коснулась его руки, удерживавшей на плече лямку рюкзака. Алекс тут же весь покрылся мурашками.
— Просто когда ты вышел из коридора, у меня перед глазами встал этот дом. Он на самом деле где-то есть, правда. Но где, я не знаю. Извини, если напугала. Дедушка говорит, что мне следует держать себя в руках и не рассказывать сразу же, что я Увидела.
— Ты и вправду видишь будущее каждого человека? — поразился Алекс, даже забыв о том, что ему полагается заикаться, краснеть и спотыкаться.
— Нет, совсем не каждого. Вот так, вдруг и резко яркую картинку — очень редко у кого. И при этом, кроме этой картинки — ничего. Словно в волшебном фонаре, когда из него вытащили свечу.
Разговаривая, они прошли в Зал.
— Наверное, это тяжело, да? Видеть будущее, я имею в виду.
— Скорее интересно, да и я уже привыкла, — девочка пожала плечами и остановилась у слизеринского стола, — тебя зовут друзья.
Он повернул голову. Лили, привстав со скамьи, так рьяно размахивала руками, что сбила черный колпак с пробиравшегося мимо шестикурсника.
— Да, надо идти. Пока, удачи на контрольных!
— Тебе тоже, — искренне пожелала Кассандра, и на ее щеках опять появились милые ямочки.
Она прошла на свободное место, Алекс поплелся к своему столу, изо всех сдерживаясь, чтобы не оглянуться. Лили недовольно поджала губы:
— Опять Робардс! Этих слизеринцев к тебе Манящими чарами тянет, что ли?
— Отстань от него, тебе-то что? Сама ведь вечно пропадаешь со своими когтевранцами, — недовольно выговорил ей Рейн.
Алекс поглощал румяный, сочный, безумно вкусный пирог с почками и думал о том, что к загадке диктофона и перстня прибавился еще и дом, увиденный им во сне и Кассандрой в видении (или как там это называется?), что от всего этого уже пухнет голова, и что Кассандра всегда ходит с распущенными волосами, а если заплетет их в косы, то наверняка они будут толще и длиннее кос Лили.
* * *
Контрольные по всем предметам благополучно сдавались — почти все на «Превосходно» у Рейна и Алекса, «Выше ожидаемого» или «Удовлетворительно» у Лили. Прошли четвертьфинальные матчи по квиддичу, косвенно бывшие причиной невнимательности или сонливости Лили на уроках, что в итоге влияло на оценки. Алекс с друзьями частенько прослушивал диктофон, вертел в руках перстень, стараясь проникнуть в их тайну, но безрезультатно. Они много спорили, рылись в библиотеке, беря самые разные книги, выдвигали самые разные теории, вплоть до совсем уж фантастических, но внятного объяснения так и не было.
Перстень больше в странных снах не являлся и вел себя тихо и мирно, как полагается каждому уважающему себя ювелирному изделию. Да и вообще никаких особых снов не снилось. Алекс попытался проштудировать всякие «Наилучшие и самые подробные Сонники», «Рекомендованные толкования и разъяснения снов от мадам Траум фон Рив», «Символы сновидений в аспекте психоэнергетики лунных затмений и Венеры в третьем доме», но только лишь запутался. Волшебники от снов не отмахивались, как обычные люди, но разобраться, что именно мог бы значить его сон, было делом почти невозможным.
Кассандра Робардс больше не удивляла видениями, полностью занятая своими первыми полугодовыми контрольными. Алекс исподтишка наблюдал за ней и иногда даже решался сказать «привет» первым. Слизеринка всегда радостно улыбалась в ответ, и от ямочек на щеках и лучистых глаз у Алекса немедленно терялись остатки храбрости, он напускал на себя чрезвычайно занятой вид и трусливо нырял куда-нибудь за угол.
Наконец наступило утро Сочельника, все чемоданы и сумки были упакованы. Как обычно, Рей, Лили и Алекс явились в кабинет профессора Люпин и через камин переправились в дом Поттеров, где тут же попали в объятья миссис Поттер и были контужены диким приветственным воплем близнецов, видимо, специально тренировавших для этого глотки. Насладившись фурором и получив нагоняй от матери, мальчишки удрали со шкодливыми ухмылками. Рейна сразу же забрала его мама. Опекуна Алекса не было дома.
— Выездное совещание, но к обеду он должен вернуться, — строго сказала миссис Поттер, заметив, как омрачилось лицо Лили, — так, мисс Поттер, не отходя далеко от темы — будьте добры, свиток с оценками. Только не говори, что он улетел дальше по Каминной Сети, потому что совершенно случайно выпал из твоей сумки.
— Почему только мой? Так нечестно! — возопила Лили, — а Алекса?
— Алекс не пытался при помощи дяди Фреда подделать свои оценки в прошлом году. К тому же его результаты за первый курс были превосходными. В отличие от тебя.
Лили насупилась, завздыхала, принялась копаться в сумке и через несколько минут почти археологических изысканий, честно глядя невинными синими глазами, развела руками:
— Кажется, он остался в Хогвартсе, мамочка. Точно помню, что положила его в свой шкафчик с книгами. Даю слово, после каникул сразу же отправлю с Хедвигой.
— Хорошо. Но если вечером после первого дня занятий я не получу свиток, мы с папой серьезно подумаем о том, чтобы кое-что, присмотренное тобой этим летом, осталось в магазине еще на год.
— Но вы же обещали! — простонала Лили, — обещали, что на мой тринадцатый день рождения подарите метлу! Я не смогу без своей метлы пробоваться в следующем году в факультетскую команду!
— Значит, это повод взяться за ум и перестать щеголять оценками «Отвратительно».
Лили надулась и пробурчала:
— Совершенно невозможно нормально учиться, если половина профессоров помнят тебя еще в пеленках, а твой папа — тот-самый-Гарри-Поттер.
Миссис Поттер безнадежно покачала головой и улыбнулась Алексу.
— Как же хорошо, что ты не берешь пример с этой шалопутки с одним только квиддичем в голове. Профессор Уизли писала о твоих успехах в трансфигурации. Умница! Мы очень гордимся тобой!
Алекс невольно покраснел от удовольствия. Было жутко приятно, что кто-то гордится и радуется его успехам.
Чуть более суровым тоном миссис Поттер продолжила:
— А вот мадам Помфри написала, что ты частенько опаздывал на сеансы лечебных чар и один раз пропустил прием зелий. Так не годится, Алекс. Надеюсь, ты помнишь о нашем уговоре?
Алекс уныло кивнул. Пропустил, да. Это было в начале декабря, перед тем, как выпал снег. Был завершающий сезон матч между Гриффиндором и Слизерином с одной стороны и Когтевраном и Пуффендуем с другой. Игра была шикарной, было много красивых моментов не хуже, чем в профессиональном футболе. Пришел даже поболеть профессор Хагрид с Угольком и Снежинкой. Когда совсем стемнело, он установил огромные негаснущие факелы по четырем углам поля, стало светло, как днем. Они завершили матч дружеской ничьей почти в полночь и потом дружно убегали от завхоза Филча, пробираясь в свои спальни. Кто-то попался и заработал взыскание, но большинство сумело улизнуть.
Сердитое настроение миссис Поттер никогда не было долгим, она смягчилась и велела:
— Ну, идите. Сегодня на десерт к обеду любимый яблочный пирог Алекса и ежевичные кексы с кремом, которые обожает Лили. Кстати, Лили, в твоей комнате ждет специальный набор карточек всех квиддичных команд Австралийской и Европейской Лиг с автографами капитанов, хоть ты его совсем не заслуживаешь.
— Спасибо, мамуля! Ты же знаешь, что я тебя уж-ж-жасно люблю? — Лили благодарно потерлась щекой о щеку матери, тут же забыв об оценках и грозящих карах.
— Слушай, а почему мы на зимние каникулы не приезжаем на Хогвартс-Экспрессе? — пропыхтел Алекс, волоча набитый, по всей видимости, хогвартскими булыжниками чемодан Лили и свой рюкзак по лестнице на третий этаж. Ему изо всех своих крошечных сил помогала маленькая Полина. Сама же Лили брела позади, опять копошась в своей какой-то бездонной сумочке и что-то бормоча под нос.
— Я же взяла его… или нет? Вот пикси драные, Аида должна была мне напомнить! А? Что?
— Почему мы переместились через камин, а не поехали на Хогвартс-Экспрессе? Фух… ой, Лин, осторожнее, очень тяжелая, — Алекс с усилием подтащил чемодан к дверям комнаты.
— А, это из-за папы. Зимой в конце года у них с дядей Роном вечно какие-то срочные отчеты и важные совещания, некогда ездить на вокзал для встречи. Вот он и просит тетю Нимфадору, чтобы она отправляла нас через камин. Спасибо, Алекс, дальше я сама. Нет, Лин, тебе нельзя в мою комнату! Секрет!
Дверь перед их носами захлопнулась. Алекс и малышка переглянулись и засмеялись. Ему опять стало удивительно хорошо на сердце, как всегда бывало в доме Поттеров. За щекой была абрикосовая карамелька, которой угостила Лин; впереди были Рождество и каникулы, и даже неразгаданная и тревожащая тайна, которую он привез из Хогвартса, стала казаться не такой уж мрачной и неразрешимой.
* * *
Нынешнее Рождество получилось моносемейным (были только многочисленные Уизли, как знакомые Алексу, так и еще незнакомые) и куда шумнее, чем в прошлом году. Конечно же, были мистер Фред Уизли и мистер Перси Уизли с семьями. Но еще из Австралии приехал мистер Джордж Уизли, очень худой, молчаливый, угрюмый. Все его лицо пересекал шрам, стянувший кожу, короткие рыжие волосы были побиты сединой, и он заметно прихрамывал на левую ногу. Если бы Алекс не знал, что они с мистером Фредом близнецы, ни за что не догадался бы. Приехал из Китая мистер Билл Уизли, солидный на вид джентльмен, но с серебряной серьгой в ухе и длинными волосами, забранными в хвост. Его жена Флер была удивительно похожа на свою младшую сестру и в то же время совсем другая. «Я же говорила!» — многозначительно прошептала Лили, заметив его взгляд. Он смутился, стушевался и избегал смотреть в сторону красавицы. Их сын, Артур Уизли младший, щеголял новенькой аврорской курткой из драконьей кожи, отрастил рыжую щетину, сделал татуировку в виде феникса на все плечо и по-прежнему снисходительно относился к кузенам, называя всех без разбору малышами. Из Румынии прибыл еще один брат миссис Поттер — мистер Чарли Уизли с семьей. Трое его детей — Доминик и Фабиан, учившиеся на четвертом и первом курсах в школе магии и волшебства Шармбатон, и ровесница близнецов Илеана, были легкими в общении, громкоголосыми, энергичными и готовыми на какие угодно проказы, лишь бы было весело до упада. Джеймс и Сириус были в восторге от кузенов и истратили годовой запас штучек из магазина приколов своего дяди. Впрочем, кузены от них не отставали, с энтузиазмом продемонстрировав, что и в Европе знают толк в Навозных бомбах, Кусачих кружках, Превращательных помадках и Великолепных взрывчатках. Общей атмосферой прониклись даже тихие и не очень шаловливые Молли и Лин, с визгом и смехом носясь по коридорам и комнатам.
В доме Поттеров собрался весь огромный клан Уизли, но, как выяснилось, собираться должны были вообще-то у дедушки с бабушкой. Однако престарелый упырь, обитавший в их доме, внес коррективы в планы — устроил пожар на своем чердаке, и огонь успел побуйствовать. В итоге, крыша стала напоминать решето, а по дому загулял сквозняк. Кроме того, сам мистер Уизли нечаянно повредил свою волшебную палочку и, не заметив этого, каким-то образом ухитрился зачаровать лестницу так, что она стала совершенно неуправляемой и приводила куда угодно, но только не на верхние этажи. Пару раз миссис Уизли угодила в курятник, еще несколько — в погреб и кладовку, а однажды и вовсе без всякой трансгрессии вышла из чулана дядюшки Барни, проживавшего в нескольких сотнях миль от «Норы» в Корнуолле. И все это накануне Рождества! Так что общее торжество решили провести у Поттеров.
Бабушка и дедушка были абсолютно счастливы, многочисленные Уизли веселы и довольны, но к четвертому дню у миссис Поттер заметно дергался глаз, мистер Поттер сбегал на работу с подозрительно радостным лицом, а домовики выглядели такими измочаленными, словно их пропустили через стиральную и сушильную машинки.
В многолюдье, криках, хохоте и беготне про Алекса иногда забывали, но он был этому только рад. Забивался в более-менее спокойный уголок и пытался хоть немного побыть в благодатном одиночестве. Однако, эти минуты отдыха были недолгими, Лили или Рейн тут же выволакивали его, тащили в компанию, и он вновь окунался в круговорот бесконечных подколок и шуток, строительства снежных крепостей и снежных боев, квиддича и состязаний по плюй-камням, смеха и беззаботной суматохи.
Гости разъехались только после не менее развеселого и громкого празднования Нового года, в доме наконец наступила долгожданная тишина. Даже близнецы, кажется, подустали от недельных шалостей двадцать четыре часа в сутки и немного угомонились, довольствуясь ленивыми словесными шуточками. Про взрослых и говорить нечего. У миссис Поттер наконец перестал дергаться глаз и, чувствовалось, что хотя она очень любит своих родных, но подобные затянувшиеся празднества ее все-таки изрядно вымотали. Тем не менее, она не забывала каждый вечер поить Алекса опостылевшими зельями, а каждое утро доставлять в «Мунго» на сеансы надоевших лечебных чар. Мистер Поттер, получив обратно во владение свой кабинет, оккупированный старшими Уизли, блаженствовал там вечерами с книгой и кофе с совершенно умиротворенным видом. А Добби и Винки три дня вообще не показывались. Оказалось, им силком дали выходные и велели отдохнуть как следует.
За эти дни у Алекса вообще не было свободной минутки, чтобы подумать о диктофоне и перстне, однако, когда стало тихо и покойно, мысли снова полезли в голову. В начале второй недели каникул, когда все вроде пришли в себя, по Каминной Сети явился очень таинственный Рейн, и друзья собрались в комнате Алекса, на всякий случай зачаровав дверь от вездесущих ушей Джима и Руса. Можно было бы для надежности выйти наружу, но стояли жуткие холода.
— Знаете, что я узнал, пока вы тут спали и объедались ежевичными кексами и яблочными пирогами? — Рейн обвел друзей торжествующим взглядом.
Алекс и Лили выразили горячее желание приобщиться к знаниям.
— Я все-таки расспросил дедушку Артура, и он вспомнил вот что. После окончания войны в домах Пожирателей Смерти проводились обыски. Находили всякие ужасные зачарованные предметы, заряженные проклятьями амулеты и все такое. Но в доме Антонина Долохова нашли что-то совершенно иное. Те, кто нашел, не успели даже понять в чем дело. Предмет почти сразу взорвался в руках инспектора Визенгамота и выбил ему глаз, представляете? Тогда, конечно, подумали, что на нем какое-нибудь темномагическое заклятье. Но дедушка говорит, что среди проводивших обыск был маглорожденный волшебник. Этот волшебник находился не так далеко от пострадавшего инспектора, и он утверждал, что это была магловская видеокамера! Но больше никаких доказательств не было, инспектор в отчете написал, что это была табакерка, которая сверкнула и взорвалась.
— Значит, все-таки такие вещи находили! — взволнованно воскликнул Алекс.
Рейн кивнул и продолжил:
— Естественно, тому волшебнику не поверили, тем более, что от этой предполагаемой видеокамеры или табакерки не сталось ничего, кроме пыли. Но в своем отчете он все-таки написал о том, что это могло быть. Дедушку и заинтересовал этот отчет, он потом встретился с тем волшебником и поговорил. Тот придерживался своего мнения. Сказал, что успел заметить, как табакерка превратилась в видеокамеру перед тем, как взорваться. Но его отчет не пустили в ход, все замялось и забылось.
Лили вертела в руках какой-то цветной шар и сосредоточенно хмурилась.
— Значит, что мы имеем? Два магловских предмета из тех, что невозможно зачаровать, но тем не менее зачарованных. Один из этих предметов был в доме Пожирателя Смерти, другой — в Хогвартсе, но он туда принесен, и судя по записанному разговору, находился тоже у Пожирателя Смерти…
— Но вряд ли Пожиратели Смерти решили сами записывать себя, — подхватил Алекс ее рассуждения, — может быть, Рейн прав? Но тогда почему перстень? Может быть, и ты права, и его вправду просто украли, и он не имеет отношения к диктофону?
— Зачарованный от чужих родовой перстень? — поднял брови Рейн, — не думаю. И мы не знаем, что случится с вором. Наверняка, очень много неприятных вещей, не просто ожог. Тот, кто его крал, не мог не знать о последствиях.
— И еще свободный домовик, который принес все это, что тоже очень странно, — напомнил Алекс и потер лоб. Понятнее не становилось, тайна продолжала мучить и ускользать от раскрытия. И это он еще про сон не вспоминает, в котором перстень тянул его к какому-то дому.
— Перстень, домовик, диктофон. Домовик, диктофон, перстень, одно и то же снова и снова. Надоело! — Лили энергично прошлась туда-сюда, топнула ногой и обвела друзей взглядом, — вы понимаете, что мы ходим по кругу? Топчемся в тупике? Мы болтаем уже месяц впустую и выдвигаем какие-то теории, но так и не сдвинулись с места.
Рейн промолчал, Алекс вздохнул.
Он понимал, что им не хватает информации, и они перебрали все возможные варианты. Наверное, все-таки надо обращаться к мистеру Поттеру. Показать диктофон, кольцо, все рассказать. Ему казалось, что опекун поймет, не будет отмахиваться. Взрослые имели привычку все переворачивать верх дном и, не разобравшись, запрещать и наказывать. По крайней мере, Бигсли и профессор Люпин были удивительно похожи в этом плане. Опекун был другой, и Алекс изо всех сил надеялся на… что? Просто надеялся.
Да, разговор надвигался, как айсберг, это следовало признать. И разговор предстоял тяжелый. Ведь он еще ни единым словом не обмолвился ни опекуну, ни друзьям о том, что наговаривал ему Малфуа — о причастности мистера Поттера к гибели его семьи. Тогда летом в больнице он просто не чувствовал в себе решимости и силы начать этот ужасный разговор и задать прямой вопрос. А сейчас все стало совсем запутанным, кривым и непонятным. Слова Малфуа до сих пор змеиным шипом стояли в ушах, и помнилось то мерзкое затхлое чувство сомнений и неуверенности.
Лили словно подслушала его мысли:
— Надо показать диктофон папе и точка. Я не хочу больше это мусолить.
Рейн скривился, но промолчал, а она настойчиво продолжала:
— И еще тебе, Алекс, надо расспросить про своих родителей. Я тебе уже давно говорила. Почему ты не спросишь о них или, по крайней мере, о своей маме тех, кто знал ее лучше всех? Да-да, я говорю о папе и дяде Роне. Они ведь были друзьями. Нам они запретили расспрашивать, но тебе вряд ли откажут, Сколько можно ходить вокруг да около?
— А что он мне скажет? — устало спросил Алекс, прислоняясь спиной и затылком к стене, — вы не знаете еще кое-чего.
И он рассказал друзьям о том, как Малфуа пытался убедить в том, что его родителей убил мистер Поттер. Лили пришла в ужас.
— Нет! Конечно же, нет! — закричала она, сжимая кулачки, — я на двести, на тысячу процентов уверена в том, что папа не убивал твоих родителей! Это просто невозможно! Этот урод все врет!
Рейн сдвинул брови.
— В книгах говорится, что дядя Гарри и папа убили Волдеморта, но не твоих родителей.
— Я знаю, я тоже не верю, что... Но во всех книгах написано, что моя семья погибла во время битвы, но как именно — нигде нет ничего, — тяжело выдавил из себя Алекс. Внутри горячим черным облаком колыхалась боль, которая терзала его весь прошлый год и толкала на поиски.
— Я так запутался, узнал так много и так мало. А то, что Малфуа наболтал, запутало все больше. И в газетах, книгах две крайности — либо все плохо, и мои родители убийцы и предатели, омерзительнее которых на свете нет людей. Или сладкие дифирамбы и доскональное обсуждение наряда миссис Малфой на таком-то благотворительном обеде или званом вечере у тех-то, — Алекс болезненно поморщился, — знаете, все, что я узнал — похоже на это.
Он взял со стола разноцветный шар, который туда поставила Лили. Вернее, это был причудливый многоугольник с разноцветными гранями, сделанный как будто из стекла.
— Смотрите, когда смотришь вот так, то видишь только одну грань, например, только лиловый цвет, или только одну букву. Но если покрутить шар, то видно, что у него много сторон, много цветов, много букв, он выпуклый, холодный, гладкий, с острыми углами. Ого, у него на этой стороне еще и чье-то фото? Похоже на Сэма. Или на Гая?
Рейн хитро усмехнулся, а Лили, заметно порозовев, быстро вырвала безделушку у него из рук и снова поставила на стол, закрыв стопкой книг.
— Люди — не шары.
— Да, конечно. Я просто хотел объяснить, почему то, что я узнал о своих родителях, никак не желает укладываться в голове. Потому что я вижу их только с двух сторон, понимаешь? Для меня они как будто не люди, а картины, даже не волшебные, а обычные неподвижные и… — Алекс запнулся, — неживые.
— Но, Алекс, — Лили заглянула ему в глаза и быстро отвела взгляд, — знаю, мы много говорили об этом, но я так до конца и не поняла. Объясни, зачем тебе нужно обязательно что-то о них разузнать? Ты хочешь оправдать их? Извини, но они… умерли. Им все равно. А на тех, кто считает, что и ты в чем-то виноват, раз они виноваты, наплюй с Астрономической башни.
— Я не могу, не хочу верить, что все, что говорят о них — правда! — Алекс наконец выговорил то, что мучило его, — вы не поймете, твой отец, Лили, и твой, Рейн, — герои, их никогда не обвиняли в том, в чем обвиняют моих родителей!
— Ну и что? — Лили порывисто всплеснула руками, — это совсем ничего не значит!
— Ты не встала бы на защиту, если сказали, что он убивал людей? Ты бы просто сказала: «Какой ужас! Я не желаю его знать! Я не хочу иметь с ним ничего общего!» и все?
— Они убивали, Алекс. Они ведь были аврорами и были на самой настоящей войне. И они уничтожили Волдеморта, то есть убили его, — тихо сказал Рейн.
Алекс передернул плечами.
— Наверное… наверное, я очень хочу узнать правду и в то же время боюсь, — наконец негромко ответил он, — боюсь того, что они скажут. Ты же помнишь про профессора Люпин, разве это не правда?
— Правда. Но у этой правды может быть другая сторона, о которой мы ничего не знаем, и ее просто нужно увидеть, — задумчиво произнесла Лили, — так всегда говорит папа.
Рейн покосился на нее и добавил:
— Кроме дяди Гарри и папы есть тетя Джинни, профессор Хагрид, бабушка с дедушкой в конце концов. Мы перерыли библиотеку, перечитали и просмотрели все, что можно. В этом вопросе я согласен с Лили — тебе нужно поговорить с дядей Гарри и папой.
— Профессор Хагрид ничего не сказал, я уже спрашивал. И еще…, — Алекс замешкался, словно перед прыжком с обрыва в глубокую воду, чтобы рассказать о своем самом затаенном, несознаваемом почти до последнего желании — побывать в замке Малфой-Менор. Это желание серебристой рыбиной плавало глубоко в его душе. Оно тайком прокралось, наверное, с зимы, когда он читал о Последней Битве, разглядывал колдо-фотографии в книгах и раз за разом натыкался на острые шпили и полуразрушенные стены мрачного темно-серого замка под серым небом на серой земле. Оно росло понемногу прошлым летом, бессонными ночами и звездными рассветами под пение дрозда и шепот утреннего дождя. Оно становилось больше, когда в уши вливался сладкий яд Малфуа, и Малфои смотрели на него со страниц старого фотоальбома. И оно заняло внутри особое место, когда в библиотеке чувствовалась на ладони тяжесть серебра и сапфиров, и он зачитывал из «Гербовника» о фамильных перстнях Малфоев. Тогда все вдруг связалось в одно и оформилось в понимание — он хочет попасть в Малфой-Менор.
— Я хочу побывать в Малфой-Меноре.
Лили вскинула на него резкий взгляд, Рейн выронил волшебную палочку, которую рассеянно вертел в руках. Он ожидал этого — изумленных круглых глаз, оханий и аханий, вскриков и животрепещущего вопроса: «Зачем?», но вместо этого подруга быстро оправилась от неожиданности, а потом согласно кивнула, словно и ей в голову пришло то же самое. Рейн же подобрал палочку и довольно сказал:
— Дельная мысль. Мы с тобой.
Алексу самому впору было хлопать глазами и удивляться.
— Но для этого опять-таки надо обратиться к папе, — торжествующе прищурилась Лили, — мы сами туда никак не попадем.
Рейн состроил гримасу, видимо, означающую согласие, но не преминул вставить слово:
— Нужно сказать что-то очень веское, чтобы дядя Гарри согласился взять нас в Малфой-Менор.
— Мы вместе обязательно что-нибудь придумаем. Втроем у нас получается лучше, — решительно сказала Лили.
В ее звонком голосе было столько убежденности и силы, что он стал каким-то осязаемым и плотным, слова словно защекотали кожу, проникая внутрь. Алекс улыбнулся ей, неуверенно, но благодарно, и бросил забытую безделушку.
— Держи. Кстати, что это такое?
Рейн захохотал, Лили уже не порозовела, а густо покраснела и поспешно запихнула шар в растянутый карман толстовки.
— Ничего особенного, всего лишь шар-гадалка. Это вообще не мое, а Аиды. Кстати, — девочка обвела друзей загоревшимся взглядом, — а что, если нам пойти к папе прямо сейчас?
Мальчики переглянулись.
— Он сегодня работает дома, и настроение у него хорошее. Правда, Алекс, чего тянуть? Скоро закончатся каникулы, мы опять уедем в Хогвартс, и еще на полгода все застопорится.
Рейн переводил взгляд с кузины на друга. Алекс, немного подумав, решительно встряхнул головой.
— Идем.
* * *
Отец Лили сидел в кабинете за столом, заваленным свитками и выглядел ужасно занятым. Его сова Хедвига по-королевски восседала сзади на высокой спинке кресла и укоризненно взирала на него янтарными глазами.
— Сейчас-сейчас, не торопи. Знаю, что Корвус ждет моего ответа по этому чертовому руднику, — пробормотал мистер Поттер, так стремительно расписываясь на каком-то документе, что чернила брызгали во все стороны.
Услышав скрип двери, он поднял взгляд и нахмурился.
— Что? Только не говорите, что чертенята опять что-то взорвали! Я только начал наслаждаться уютными тихими вечерами, не омраченными шутихами, фейерверками и Навозными бомбами.
— Нет, папуль, все тихо. Джим и Рус увлеклись драконьими поединками и тренируют своих драконов, так что можешь пока не волноваться, — хихикнула Лили, проходя в кабинет и запрыгивая с ногами в свое любимое кресло.
— Драконов? Драконов?! — брови мистера Поттера полезли на лоб, в глазах заметалась паника, — какие еще драконы в доме?!
— Пап, ну игрушечные драконы, один из рождественских подарков дяди Чарли. Понимаешь, просто коробка с ними завалилась за другие, Джим с Русом ее не заметили, была же куча подарков. Они откопали ее только позавчера и пришли в дикий восторг, — поспешила разъяснить девочка, — дракончики маленькие, как котята, умеют летать и огнем не плюются. Ну почти. Немножечко.
— Значит, летом у нас опять будет ремонт, — обреченно подытожил мистер Поттер, — пошлю счет за него Чарли. Спасибо, удружил.
— Дядя Гарри, у нас к вам есть одно дело. Мы хотели кое-что показать, — решительно вступил в разговор Рейн и толкнул Алекса в бок — мол, давай начинай.
Алекс прикусил губу, шагнул вперед и выложил на стол, прямо на какой-то свиток, диктофон и кольцо.
— Вот это, сэр.
Мистер Поттер взял серебристый прямоугольник, повертел в руках, осмотрел со всех сторон.
— Ну и? Обычное магловское приспособление для записи и обработки разговора.
— Только разговаривают, кажется, совсем не маглы.
Алекс включил запись.
— Откуда вы это взяли? — вмиг подобравшись, резким голосом спросил опекун.
— На хогвартской кухне, сэр. И там же был этот перстень.
— И на этой штуке было заклятье, — добавила Лили, — он сперва был каминной безделушкой, а потом, когда Алекс дотронулся до него, стал диктофоном. А домовики ничего не смогли объяснить.
Алекс рассказал все без утайки — и об обстоятельствах находки, и о книзле, и о словах домовиков о перстне, и об их догадках, что это перстень Малфоев. Друзья изредка кивали в знак поддержки. Только когда он закончил, Рейн спросил:
— Здесь записан разговор двух Пожирателей Смерти, верно, дядя Гарри?
Опекун откинулся на спинку своего кресла.
— Полагаю, что да.
Он снова включил запись, а потом прогнал ее еще раз и еще. И с каждым разом, когда звучали голоса людей, пошедших когда-то за черным магом, в комнате как будто сгущались сумерки, становилось все холоднее, несмотря на солнечный день и жарко горящий камин. Алекс поежился и подумал, что это он нагнетает сам себе, ведь раньше этого не было, он не раз включал диктофон и уже помнил разговор наизусть.
— Без сомнения, это Пожиратели Смерти, — опекун положил диктофон на стол перед собой и сцепил руки в замок, — и это невероятная находка. Этим чарам больше двенадцати лет, но они все еще действуют! Кто их наложил? Как такое могло попасть в Хогвартс? И как это работало в Хогвартсе, где перестают работать даже простейшие электронные часы?
— Дядя Гарри, мы прочитали в библиотеке все, что касалось зачарования магловских предметов, но не нашли ничего похожего, — вздохнул Рейн, — а это может быть какой-нибудь секретной шпионской штукой?
— Честно говоря, не могу сказать определенно, — мистер Поттер не отрывал взгляда от диктофона.
— А еще кольцо, — напомнила Лили, — оно, кстати, жжется, но Алекс берет его в руки и ничего.
— И свободный домовик, — добавил Алекс. Почему-то про домовика все забывали, удивлялись только зачарованию диктофона. А ему казалось, что все это связано самым тесным образом.
Опекун погрузился в глубокие размышления, глаза его за стеклами очков становилось все строже и как будто темнели.
— Думаю, диктофон надо самым тщательным образом исследовать, — сказал он наконец, — у нас было одно дело, в котором также фигурировала зачарованная магловская техника. Странное дело, в котором многое до сих пор непонятно.
— Табакерка, которая видеокамера, которая взорвалась?
— И до этого докопались? Ах да, мистер Уизли был в курсе. Ведь это его вы допросили?
Рейн молча и без всякого раскаяния покивал.
— Хорошо. Диктофон я, так сказать, экспроприирую, — мистер Поттер засунул диктофон в появившийся из его волшебной палочки бумажный пакетик и аккуратно положил в карман рабочей министерской мантии, висевшей тут же на спинке старинного деревянного стула, — а теперь посмотрим на перстень.
По взмаху волшебной палочки серебряный кружочек поднялся в воздух и плавно закружился. Сапфиры опять ярко засверкали в свете зимнего солнца, льющегося из двух больших окон, и Алексу вдруг подумалось невесть с чего, что перстню это не нравится. Хотя как неодушевленному предмету что-то может нравиться или не нравиться?
На лице опекуна было странное выражение — словно он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Он опустил палочку, и перстень мягко опустился на пергамент.
— Старое колдовство, — отрывисто бросил опекун, — он, мягко говоря, небезопасен для тех, кто рискнет его взять без разрешения хозяев.
— Я же говорю, меня он жжет, — пожала плечами Лили, — а Алекса нет. Значит, это действительно принадлежало Малфоям. Ай, Хедвига!
Сова, которой надоело то ли дремать на спинке кресла, то ли ждать завершения письма, мягко снялась с места, сделав круг по просторной комнате, задела крылом девочку по голове, потом снова вернулась на кресло и ущипнула хозяина за ухо. Тот словно очнулся от раздумий и виновато придвинул к себе чернильницу.
— Да-да, прости. Сейчас закончу и отправлю.
Он быстро набросал короткую записку, свернул ее и привязал к лапе Хедвиги вместе с документом, на котором раньше так лихо расписался. Сова довольно ухнула и с видимым удовольствием вылетела в распахнутое перед ней окно. В комнату ворвались клубы морозного воздуха, но мистер Поттер быстро опустил створку и заклинанием подбавил дров в камине. Пламя весело затрещало и вспыхнуло ярче.
— Ну, Алекс, можешь быть доволен — Корвус наконец разобрался с твоими рудниками. Решено один закрыть, там все равно все выработано. А два других будем модернизировать и запускать заново.
Алексу, честно говоря, было вовсе не до рудников и какой-то там их модернизации. Все это время он набирался решимости для главного разговора. Диктофон с перстнем были тайной, которую ужасно хотелось разгадать, но главное — самое сокровенное, тяжелое, жуткое было впереди. Лицо горело от волнения, он стиснул холодеющие пальцы и судорожно сглотнул. Он должен это сказать. Должен попросить об этом. Он даже не надеялся, что когда-нибудь сможет высказать эту мысль вслух, но она стала почти навязчивой после того, как он побывал в доме Малфуа.
Опекун между тем продолжал, осторожно заворачивая перстень в пергамент:
— Нужно проверить, в самом ли деле это принадлежало Малфоям. Завтра отнесу его нашим…
— Мистер Поттер, вы… мы… не могли бы…. осмотреть Малфой-Менор? — прервав его, выпалил Алекс уже не в силах сдерживаться, — просто побывать там, посмотреть.
— Малфой-Менор осматривается каждый год самым тщательнейшим образом специальной группой авроров особого назначения, — опекун остро взглянул на него, — что ты хочешь там найти?
— Доказательства!
Мистер Поттер помолчал, а потом тихо спросил:
— Доказательства чего, Алекс?
— Что все не так… что, может, там найдется что-нибудь вроде этого диктофона и там будет, будут…
Внутри была пустота. Он не мог сказать, не мог внятно объяснить, зачем ему понадобилось побывать в замке, не мог связно высказать все, что хотелось. И без того туманные скользкие мысли совсем рассеялись, и пришло отчаяние.
— Ты все знаешь, — не спрашивал, не то утверждал опекун.
— Что мой отец был Пожирателем Смерти, а мама — вашей бывшей подругой и предательницей? Да!
Лили и Рейн, умостившись вдвоем на одном кресле, притихли, боясь помешать другу, а Алекс неотрывно следил за реакцией опекуна. К его облегчению, отец Лили не рассердился, не разозлился, на его лице опять была все та же задумчивость.
— Ты понимаешь, о чем просишь? Малфой-Менор был резиденцией Волдеморта, там до сих пор небезопасно.
— Понимаю. Я прочитал кучу книг по новейшей истории и второй магической войне и все газеты того времени. Малфуа, он говорил мне… он сказал, что мой отец… что он…, — Алекс с трудом выговаривал слова от волнения и почти ненавидел себя за нотки слабости в голосе, — убивал маглов и маглорожденных. Я знаю, что он… убил мужа и дочь профессора Люпин… но вдруг что-то выяснится другое?! Вдруг что-нибудь будет? То, что никто не увидел?
Алекс рассказал, как он услышал разговор миссис Поттер и профессора Уизли и после этого перерыл всю библиотеку Хогвартса, а потом случилась эта находка.
— И вдруг именно в Малфой-Меноре… Этот перстень и диктофон — вдруг они имеют к ним отношение! — боль вырвалась криком, но голос прервался, и мальчик опустил голову.
— Та-а-к, — опекун снял очки и потер переносицу, — что еще наговорил Малфуа?
— Что моих родителей убили вы.
В кабинете воцарилась мертвенная тишина. Трещали горящие в камине поленья, где-то хлопнула дверь, засмеялась миссис Поттер, что-то спросила у нее маленькая Полина, но все это отодвинулось далеко-далеко.
— И ты ему веришь?
Алекс поднял взгляд. Губы мистера Поттера были крепко сжаты, глаза, не прикрытые стеклами очков, смотрели прямо и твердо.
— Нет.
В лице опекуна что-то дрогнуло и смягчилось. Мужчина прошелся по кабинету, остановился, заглянув в глаза, и вдруг взял его за плечо.
— Знаю, что это звучит странно и не совсем уместно, но… спасибо. За доверие.
Алекс тихо кивнул.
— Нет, Алекс, я не убивал твоих родителей. И мистер Уизли тоже не убивал их. В этом мы оба можем поклясться с чистым сердцем. Твоя мама… была очень дорога нам. Ни мне, ни Рональду даже в самом страшном сне не могло бы привидеться, что мы станем причиной ее гибели.
Внутри Алекса точно что-то развязалось, отпустило, тело стало каким-то слабым и безвольным, ноги задрожали. Он с тусклым удивлением осознал, в каком диком напряжении был все это время. А мистер Поттер продолжал, и голос его был глухим и немного печальным:
— Мы нашли их, когда все уже было кончено, и замок лежал в руинах. Поверь, если бы можно было чем-то помочь, мы бы сделали все, что в наших силах. Но было уже поздно.
Алекс сделал вдох и выдох, ощущая, как в груди все колет, и дрожит горло.
— Они…
— Они там, все вместе.
— Я хочу побывать в Малфой-Меноре, — прошептал Алекс, — пожалуйста, сэр.
Отец Лили замолчал на несколько минут, и эти минуты протянулись тягучими часами. Наконец, заметно колеблясь, он медленно произнес:
— Я попытаюсь устроить внеочередной осмотр Малфой-Менора. Для этого нужно разрешение Министра и Главы Аврората. Естественно, сам себе я это разрешение дам, но Министр может воспротивиться.
Алекс едва не задохнулся от горячей надежды, затопившей сердце.
— И я пойду с вами?!
Мужчина взглянул в побледневшее от волнения лицо и расширившиеся глаза Алекса.
— Если разрешение будет дано.
— Папа, мы тоже, тоже! — подскочила на месте Лили, подтолкнув Рейна.
Мистер Поттер нахмурился.
— Нет, исключено.
— Что?! Как это? Но папа! Это ведь я вытащила Алекса ночью, он бы не нашел тогда этого диктофона! И я показала ему Выручай-комнату, где мы прослушали запись! И это я убедила его в том, что надо все показать тебе!
— Не думаю, что это большие заслуги.
— Папочка, пожалуйста! — Лили чуть не плакала, — мы же помогали, мы все делали вместе! Все старые газеты перекопали, мадам Филч нас чуть не растерзала!
— Дядя Гарри, это нелогично. Мы же друзья, и все, что касается Алекса, имеет значение и для нас.
Мистер Поттер едва заметно улыбнулся краешком губ.
— Доводы ваши, уж простите, построены на зыбком фундаменте. Если желание Алекса я могу еще понять и признаю его право посетить Малфой-Менор, то вам там совершенно нечего делать.
Лили вдруг вскинула голову, глаза ее полыхнули синим огнем, а голос зазвенел неприкрытым гневом.
— Ты рассказывал мне, что вы с дядей Роном всегда были вместе. Что он всегда прикрывал тебе спину и приходил на помощь в самые трудные минуты. Что без него ты бы не победил Волдеморта. Что было бы, если дяде Рону бабушка запретила дружить с тобой или помогать тебе? Если бы дедушка сказал маме, что ей совершенно нечего делать рядом с тобой? Папа, ты считаешь, что твоя дружба намного важнее и серьезнее нашей? А мы так, просто? Нашу дружбу ты называешь «зыбким фундаментом»?
Не ожидавший от Лили таких запальчивых речей Рейн вытаращил глаза, поперхнулся на полувдохе и закашлялся, Алекс ощутил горячее желание присесть, потому что ноги не держали. А Лили продолжала:
— Или ты хочешь, чтобы мы предали нашу дружбу, как ты предал свою? Ведь мама Алекса была твоим другом, вы были вместе с первого курса на всех колдо-фотографиях в твоем альбоме. А сейчас ты запрещаешь даже упоминать ее имя и….
— Лили!
Девочка замолчала, но голову не опускала и смотрела на отца яростно и упрямо. На скулах мистера Поттера играли желваки, рот превратился в узкую щель.
— Полагаю, на этом разговор можно завершить. Скоро ужин…
— Ты знаешь, что я права, папа, — перебила его Лили и ушла из кабинета, всей своей неестественно прямой спиной и гордо вскинутым подбородком выражая свое мнение.
Рейн и Алекс переглянулись, каждый не знал, что делать.
— Идите, — неожиданно устало и мягко сказал мистер Поттер, — Алекс, обещаю, я поговорю с Министром и скажу тебе, что он решил.
— Спасибо! — с порога благодарно тихо сказал мальчик, и мужчина кивнул.
Когда, закрывая за собой дверь, Алекс обернулся, то увидел, как опекун опустил плечи и обхватил голову, словно измученный этим разговором.
* * *
— Что творит эта девчонка? У нее за каникулы совсем мозги засохли? — шипел Рейн, взбегая на третий этаж и несясь к комнате Лили. Алекс едва поспевал за ним.
Он думал, что Лили запрется, но она открыла дверь сразу же, видимо, услышала их шаги. Лицо ее было спокойным, но глаза подозрительно блестели и ресницы были влажны.
— Что ты наговорила дяде Гарри? — напустился на нее Рейн, — он же нас теперь точно не возьмет! Нельзя было просто просить? Мило улыбаться и трещать, как ты прекрасно умеешь делать!
— Я сказала правду, — твердо оборвала его Лили, — я всегда говорю папе правду, и он это знает. Просто подумай, Рейни, и ты сам поймешь, что все так, как я сказала.
— А нельзя было изливать свою правду в другое время и при других обстоятельствах? — не мог успокоиться Рейн, — мы столько сделали для того, чтобы узнать тайну диктофона и перстня, а теперь что? Вдруг он теперь даже Алекса не захочет взять? Да и вообще сдаст диктофон и перстень папе в Отдел Тайн и все, финита ля комедия, все забыто и шито-крыто.
— Папа пойдет до конца и не успокоится, пока не разберется что к чему, — уверенно сказала Лили.
— Да, но если бы не ты, идиотка…
— Что-о-о?!
— Так, ребята, давайте успокоимся, — встал между разъяренными кузенами Алекс, — что сделано, то сделано. Мы сейчас уже ничего не можем изменить. Просто будем ждать и все. Мистер Поттер сказал, что все зависит от решения Министра. И может быть так, что Министр не разрешит. А если разрешит, то… — он осекся.
Он хотел, безумно хотел побывать в Малфой-Меноре, но тем не менее отдавал отчет себе в том, что сейчас скажет друзьям.
— Я не пойду без вас. Пусть осмотрят замок, вдруг найдут что-нибудь. Мистер Поттер нам наверняка все расскажет.
Лили и Рейн с одинаковым удивлением смотрели на него.
— Но ты же хочешь. И ты и вправду имеешь право побывать там, ведь это, в конце концов, родовой замок твоей семьи, — тихо сказал Рейн.
— Я не пойду без вас, — повторил Алекс, и тоска, муторная и безнадежная, холодными пальцами сжала сердце.
* * *
Когда за детьми захлопнулась дверь, Гарри подошел к открытому шкафу у окна, взял с его полки небольшой глобус на ножке, и, открутив потайной винтик, открыл одну половину. Внутри него в глубоком секрете от Джинни и Габи хранились сигареты Рона, бросавшего курить по настоянию жены, а потому сделавшего тайные припасы везде, где только можно.
Гарри чуть приподнял створку окна, вытянул из пачки сигарету и неумело прикурил ее от палочки. В своей жизни он поддерживал друга в его вредной привычке лишь пару-тройку раз, в самые черные и тяжелые моменты. Похоже, сегодняшний день можно было причислить к таковым.
Он невольно бросил взгляд на мантию на спинке стула, в кармане которой лежал один из самых невероятных предметов, которые он когда-либо держал в руках. Да и все, что рассказали дети, было невероятным и не укладывалось в голове. Он едва держал лицо. Хотя нет, не сдержался, когда Лили бросила ему в лицо обвинения. Его честная и храбрая девочка, настоящая гриффиндорка, готовая броситься в битву, защищая друзей.
Сигарета тлела в пальцах, тонкий вьющийся дымок словно обрисовывал силуэты других детей, другой троицы, так внезапно повторившейся в своих сыновьях и дочерях через годы — всегда уверенная Гермиона с неизменной книгой в руках, категоричный и немного резковатый Рон, и сам он, вечно смущающийся, в круглых очках, заклеенных скотчем, которые в одну секунду починила Гермиона. Гермиона, какой бы она была сейчас, если… Что было бы с ними, с ней, если… Слишком много если. Не думать об этом, совсем не думать — сколько раз он повторял это себе на протяжении многих лет! Только не получалось. Так или иначе, но память упрямилась, не хотела забывать.
«Ты хочешь, чтобы мы предали нашу дружбу, как ты предал свою?»
Нет, Лили, мог бы ответить он, мы не предавали. Нас просто развела трижды проклятая война. Да, мы извергали громкие слова и совершали непродуманные проступки, когда из троих нас стало двое и одна, но мы не предавали. Я сейчас могу сказать так, я осознал это в полной мере, когда появился Алекс. Рон до сих пор горячится, но и он в глубине души знает, что мы были верны друг другу. Мы просто закрыли дверь в прошлое, чтобы было не так больно. И это произошло не тогда, когда объявили, что Гермиона Грейнджер присягнула Волдеморту и стала женой Драко Малфоя, а когда умирала на моих руках Нарцисса Малфой, когда мы вошли в тот выгоревший дотла зал, когда в фамильной малфоевской усыпальнице стало сразу на четыре имени больше. Мы хотели забыть, но воспоминания все равно просачивались, обретали краски, звуки и плоть. Если бы ты знала, девочка моя, как же тогда становилось невыносимо больно, и как трудно было вытерпеть эту боль. Иногда мы срывались. Зачарованный гобелен Блэков сгорел, когда я заметил на нем ее годы жизни и смерти, а дом был заколочен. Однажды на улице мы услышали имя и до полусмерти напугали смуглокожую девушку с пышными темными волосами. Она была милой, но совершенно не походила на нее. Поэтому мы молчали, мы с Роном запретили друг другу все, что напоминало о ней, и год от года наращивали слои кокона на памяти. Чтобы не думать, не вспоминать, не терпеть муки раз за разом. Это можно назвать трусостью, но не предательством.
Сигарета слишком быстро кончилась, и он вытащил из пачки другую.
На что рассчитывал Малфуа, обвиняя его в преднамеренном убийстве? Что запудрит мозги ребенку, и тот окажется полностью в его власти? На суде Визенгамота Гарри не разрешил вызвать на допрос Алекса, решив, что мальчик слишком слаб и хватит с него общения с «дядей». Улик и доказательств хватало. Малфуа же утверждал, что паучиха вырвалась из-под контроля и напала «на гостящего в его доме племянника». Едва не со слезами на глазах каялся в своей алчности, клялся, что пребывал в состоянии аффекта. Его адвокаты хорошо потрудились, и ему инкриминировали попытку непреднамеренного убийства и незаконное содержание опасного магического существа. Тогда при вынесении приговора Гарри был в принципе удовлетворен, но сейчас скрипел зубами — надо было засадить эту мразь до конца его дней. Никакого аффекта не было в помине, действовал Малфуа расчетливо и хладнокровно. Видимо, предварительно решил устроить все миром, а потом, когда не получилось (Алекс, скорее всего, был недоверчив и осторожен; возможно, потребовал доказательств), жестоко отдал ребенка на корм паучихе и наблюдал, как медленно угасает в нем жизнь.
Он судорожно затянулся сигаретой, только сейчас поняв, через что прошел летом его воспитанник. Сколько Алекс пробыл в доме Малфуа до того, как его скормили «болотной фее» — три или четыре дня? Дни, полные фальши, обмана и лжи, попыток перевернуть все с ног на голову, одурманить, заставить посмотреть на правду в кривом зеркале. Малфуа убивал мальчика не только физически, но и психологически. Если учесть, что Алекс знал о том, кем были его родители, пытался узнать о них больше при скудости и однобокости имеющейся информации (а Гарри, разумеется, был осведомлен о том, что написано в доступных ученику Хогвартса книгах, учебниках, справочниках и мемуарах о второй магической войне и Пожирателях Смерти), молчании и недосказанности от него самого, то в доме Малфуа он мог сделать совершенно определенные выводы. Чудо, что он сохранил способность мыслить непредвзято, что устоял, не утратил доверия к взрослым, к нему!
Гарри ощутил и приступ бессилия от того, что сложилось так, ничего уже не изменишь, не помешаешь Малфуа, не заткнешь ему рот, и странное чувство гордости мальчиком, сумевшим выстоять против взрослого мага, пытавшегося сломить его волю.
Он уничтожил окурки палочкой и немного постоял, прислонившись лбом к холодному стеклу. Солнце почти село, закат окрасил белый снег и бледно-голубое небо нежно-розовым, рисуя импрессионистскую картину. Но у дома уже сгущались сумеречные тени, а с севера медленно надвигалась синяя мгла. В ней зажигались первые звезды, пока еще неяркие и редкие. Мысли понемногу успокоились и вновь обратились к тому, что лежало сейчас в кармане его мантии. Он вернулся к столу, достал бумажный пакет, вытащил из него диктофон и положил перед собой. Подумав, осторожно развернул сверток из пергамента и аккуратно вытряхнул перстень рядом с ним. Два предмета лежали перед ним, совершенно заурядные на вид. Самый простой магловский диктофон уже устаревшей модели. Самый обычный перстень, принадлежащий семье чистокровных волшебников. Но магловский диктофон записал разговор магов — Пожирателей Смерти и вдобавок был зачарован. Перстень же словно хранил этот предмет от попадания в чужие руки.
Гарри прикрыл веки, восстанавливая в памяти те моменты рассказа Алекса, от которых у него буквально перехватило дыхание, а по спине пробежал холодок. Рыжий книзль. Свободный домовик. Сочетание магловского и магического. Неординарное волшебство, на которое способен редкий волшебник. Все это ассоциировалось только с одним, вернее, той одной, чей сын сегодня смотрел так умоляюще и так жестко сказал, что хочет найти доказательства.
Что, если, действительно, существуют эти доказательства, и все, что они знают, в чем так уверены столько лет, может оказаться иным?
* * *
— И что ты скажешь об этом?
— Шикарная работа, Гарри! Ювелирная и совершенная! Никогда не сталкивалась с подобным! — Салли-Энн Вуд не жалела эпитетов и восклицательных знаков.
Улыбчивая, хрупкая, невысокого роста, она едва достигала Гарри до плеча и производила впечатление милой домохозяйки, ни с того, ни с сего устроившейся на работу и ни в чем не разбирающейся. Но это впечатление было абсолютно обманчивым. Она была одной из самых сильных и искусных волшебниц, знакомых Гарри, великолепной заклинательницей, и не счесть сколько боевых заклятий принадлежало ее авторству. Сейчас Салли-Энн была главным специалистом Комиссии по экспериментальным чарам и возглавляла Особое отделение Отдела тайн по футурологической магии. Так что раздумывать, к кому отнести диктофон, Гарри не стал и, придя на работу, сперва зашел в архив, а потом спустился на девятый уровень.
— Удивительно! — Салли-Энн бормотала заклинания, диктофон медленно кружился под прицелом ее волшебной палочки. Раздался щелчок, и диктофон превратился в серебряную статуэтку — птицу, которая несколько взмахнула крыльями, подпрыгнула и с тем же щелчком трансфигурировала снова в диктофон.
— Чары необычайно устойчивые, резистентность достигает почти 100 процентов. Выделяются Трансфигурационные, с ними сплетены Маскировочные. В основе же — чары Мергера с какой-то пока непонятной мне константой, которая все связывает воедино.
— И что это значит?
— Значит, что накладывал заклятья на этот предмет искуснейший маг, который превосходно разбирался как во многих направлениях магии, так и в магловской технике. И знаешь, что еще? Эти чары очень похожи на американские. Вернее, американские похожи на эти, но грубее и примитивнее. Но почерк один, — волшебница призадумалась, — такое ощущение, что наши американские коллеги пытались повторить эти чары, но не имели на руках всей информации, и у них получилось намного топорнее. Гарри, оставь нам его. Мы разберемся и утрем американцам нос. Это будет прорыв в магии! Сейчас же позову Сьюзи и Ричи, будем думать.
Глаза Салли-Энн горели энтузиазмом, но Гарри поспешил охладить его.
— Пока диктофон нужен мне, к тому же надо показать его Министру.
Волшебница огорченно и разочарованно вздохнула.
— Но потом ты отдашь его нам?
— Постараюсь, — пообещал Гарри.
Он попрощался с Салли-Энн и вышел из ее кабинета, за окном которого бушевала вьюга, хотя на самом деле на улице стоял ясный морозный день. Видимо, метеомаги, наводившие погодные мороки, опять намекали на прибавку жалованья. Заглянул к Рону, но секретарша сказала, что он на совещании у шефа Бруствера. Прилетела служебка, в которой говорилось, что заказанные им документы готовы, поэтому из Отдела Тайн он направился снова в архив и засел в примыкающем зале с кипой подшитых отчетов и докладных двенадцатилетней давности.
Спустя три часа Гарри почувствовал, что проголодался, в глаза словно насыпали песка, а спина и шея затекли так, что он невольно посетовал на преклонный возраст тридцати шести с половиной лет. Но то, что он искал, нашлось. Разрозненные обрывки, крупицы, крохи — в свете того, что он знал теперь, все связывалось в одну цепь. Упоминания о том, что при обыске в том или ином доме взорвался какой-то совершенно обычный на вид предмет обихода. Несчастный случай произошел всего один — в доме Долохова с Флавиусом Белби, которому выбило глаз. И тогда же было зафиксировано единственное свидетельство о том, что вещь превратилась в откровенно магловский предмет. Но этому не придали значения, маглорожденный волшебник, отметивший это в докладе, не стал докапываться до сути, а через два года и вовсе уволился и перебрался в Новую Зеландию. В других же случаях все списывалось на темномагические проклятья, что было неудивительно, поскольку все инциденты происходили в домах самых высокопоставленных и близких к Волдеморту Пожирателей Смерти. Но ни одного случая в замках самых преданных и самых известных его слуг — Малфоев. Ни одного. И это наводило на размышления.
Решив пообедать в кафе при Министерстве, он опять зашел к Рону, но тот уже отправился на обед домой.
После обеда уже в своем кабинете он опять просматривал выписки, сделанные из отчетов, систематизировал в голове всю информацию. И понимал, что уже подсознательно готовится к тому, чтобы идти к Министру и просить разрешения на осмотр Малфой-Менора. Внутри будоражило и подталкивало к действиям жгучее и не совсем приятное предчувствие чего-то неизвестного, странного и важного.
— Сэр, к вам посетитель, — оборвала его размышления Аврора.
— Проведи.
За секретаршей показался Корвус Робардс, подтянутый, аккуратный и, как обычно, во всем черном.
— Добрый день, мистер Поттер, прошу прощения за беспокойство.
— Здравствуйте, Корвус, — Гарри шутливо поднял руки вверх, — вы пришли, чтобы устроить мне выволочку за затянувшийся просмотр бумаг по рудникам? Даже моя сова встала на вашу сторону и вчера безмолвно, но вполне понятно выговорила мне за промедление.
— Нет, мистер Поттер, никакой выволочки, — усмехнулся Корвус, — но все-таки передайте вашей сове мою благодарность за ускорение процесса. А пришел я к вам вот по какому деликатному и неожиданному поводу. Речь идет о недвижимости мистера Грейнджера Малфоя — замках Малфой-Менор и Дравендейл.
— А что с ними? — насторожился Гарри, — они вроде бы конфискованы, насколько я знаю.
— В том-то и дело. Я внимательно ознакомился со всеми документами и пришел к выводу, что замки неотчуждаемы, они не могут быть конфискованы по определению.
— Как это?
— Очень сильная магия, мистер Поттер, и очень древние чары, замешанные на чистой волшебной крови. Пока есть законный наследник и прямой продолжатель рода, Дравендейл и Малфой-Менор будут принадлежать только ему и никому более. Наследник есть, следовательно, и замки его.
— Так.
Гарри невесело подумал, что скоро у него распухнет голова от всего, что свалилось на нее за эти несчастных два дня. А ведь год начался так тихо, мирно и покойно…
— Но на протяжении всех этих лет мы спокойно перемещались в Малфой-Менор и второй замок, были обыски. Да что говорить, Последняя Битва была в Малфой-Меноре! Если бы замки принадлежали Алексу, чужие не смогли войти в них, разве не так? Они же ненаходимы.
— Верно. И это странно. Я не нашел этому объяснения, мистер Поттер. Возможно (это только мое предположение), это как-то связано с тем, что с замков были сняты некоторые защитные чары, и доступ к ним был открыт. Но в любом случае, что бы ни делало Министерство, они все равно принадлежат Александру, это частная собственность.
Гарри чертыхнулся про себя. За последние полтора года благодаря своему статусу опекуна наследника чистокровного рода ему пришлось во многое вникать, и с каждым разом всплывали какие-то непостижимые вещи — магические условия, хитросплетения законов, старинные традиции и устарелые обычаи. Все это иногда ввергало его в легкий ступор, иногда злило, иногда будило желание махнуть рукой и забыть к чертям. Что, впрочем, никогда не удавалось, и приходилось разбираться во всех мелочах.
— Кто у нас в Министерстве занимается такими делами?
— По моим сведениям, после войны в структуре Департамента по магическому соцобеспечению был сформирован специальный Комитет по имущественным вопросам, и занимался он в основном вопросами конфискации и возвращения недвижимости, лишения и возврата прав собственности и прочим. В начале декабря я, как управляющий мистера Грейнджера Малфоя, посылал им запрос, но, увы, ответа нет до сих пор. Поэтому пришлось побеспокоить вас.
— Так-так. Вовремя вы пришли, Корвус. Меня сейчас как раз занимает Малфой-Менор.
Гарри вызвал секретаршу и попросил узнать, кто сейчас возглавляет Комитет по имущественным вопросам. Она пожала плечами:
— А что тут узнавать? Габриэль Трумэн, выскочка и карьерист. Поговаривают, он подставил Роберта Хиллиарда, чтобы занять этот пост. Хиллиард куда умней и толковей, но совершенно не умеет заводить нужные знакомства, поэтому обречен ходить в вечных замах. А еще…
— Спасибо, Аврора, достаточно, вы нам очень помогли, — поспешно вставил Гарри и не удержался от подколки, — размах вашей осведомленности просто поражает.
— Это моя работа, сэр. Я ведь секретарь не абы кого, а Главы Аврората, — не осталась в долгу Аврора и, поджав губы, с достоинством удалилась.
Корвус тщательно спрятал улыбку, а Гарри в некотором конфузе взъерошил волосы и решительно встал.
— Идемте, Корвус, на месте выясним, что там с конфискацией.
В Департаменте магического соцобеспечения вечно было многолюдно, клокотали споры и распри, бурлили магические завихрения проклятий и сглазов, а его работники со своим главой Пенелопой Энвистл всегда выглядели усталыми и ошалелыми совами. Комитет по имущественным делам располагался в отдельном закутке, и там, как ни странно, было куда тише. Пресловутый карьерист Трумэн сидел со своими подчиненными в одном офисе, отгородив себе небольшое личное пространство полупрозрачной стеклянной перегородкой. Впрочем, и его импровизированный кабинетик, и вся просторная комната, вернее, почти зал, были завалены ворохом бумаг, возвышающихся на столах и стульях, в шкафах и на шкафах, громоздящихся в углах прямо на полу. Воздух просто кишел служебками. Гарри и Корвус невольно приостановились на пороге, а сотрудники даже не обратили на них внимания, полностью поглощенные своими делами.
— Мистер Поттер, рад вас видеть! Чем обязан? Проходите же, проходите, прошу вас! — выскочил им навстречу энергичный крепыш в твидовой мантии, пышущий здоровьем и воодушевлением, — к нам редко заглядывают коллеги, далековато сидим. Но так даже и лучше, не находите? Пенелопа, то есть я хочу сказать, мадам Энвистл всегда повторяет, что тишина — лучшее условие для плодотворной работы, хе-хе. Мерлин всеблагой, я даже не представился! Габриэль Трумэн, к вашим услугам. Разумеется, вас, мистер Поттер, я прекрасно знаю. Ваш спутник — тоже наш коллега? Что же понадобилось от нашего скромного Комитета аврорам? Надеюсь, это не что-нибудь серьезное, иначе даже страшно подумать.
Болтливый Трумэн, не закрывая рот ни на секунду и не давая вставить слово, провел их в свой кабинет. Там Гарри наконец сумел вклиниться в непрерывный поток.
— Мистер Трумэн. Мы не по служебным делам, а по сугубо личным.
— О, я рад, а то, знаете ли, немного неуютно. Все знают, какими делами занимается Аврорат…
— Мистер Трумэн, не беспокойтесь, — Гарри был вынужден снова оборвать болтуна, повысив голос, — повторяю, я по личному делу. Я являюсь опекуном Александра Грейнджера Малфоя, присутствующий мистер Робардс — его управляющий со всеми подтвержденными полномочиями, вплоть до права подписи.
Румяное жизнерадостное лицо Трумэна вмиг словно побледнело и исхудало. Столь известные фамилии явно произвели на него такой обескураживающий эффект, что он даже не сделал попытки что-то сказать. Гарри с тайным облегчением продолжил:
— Мистер Робардс выяснил, что есть некоторые не совсем ясные моменты, касающиеся имущества моего опекаемого. Я также не в курсе этого дела, поскольку никогда не сталкивался с подобным. Мистер Робардс посылал запрос в ваш Комитет, но, к сожалению, не дождался ответа. Поэтому мы с ним решили лично все выяснить.
— Запрос? Да-да, он, скорее всего, есть… был, да. У нас так много дел, столько всего приходится успевать, на столько писем и запросов отвечать… Софи! Софи! — заорал Трумэн так, что Гарри с Корвусом вздрогнули.
— М-м-м?
Из-за ближайшего стола выскочила девица в огромных очках, не отрывавшая взгляда от длиннющего свитка, волочившегося сзади нее на добрых два ярда диковинным шлейфом.
— Поступал запрос по имуществу… эм-м-м… мистера Грейнджера Малфоя? Где он? Кто с ним должен был работать?
— Да. В обработке. Бэгмен, — лаконично доложила девица, не соизволив даже поднять взгляд.
— Бэгмен, хм… да, хорошо… Позови Бэгмен! — снова истошно завопил Трумэн, как будто она находилась в другом конце комнаты.
Гарри хмыкнул про себя. Странные методы работы и странные взаимоотношения тут у них.
— Она ушла больше месяца назад. На ее место никого еще не взяли, вакансия до сих пор открыта.
— Вы, начальник Комитета, не знаете, что ваш сотрудник давно уволился? — поднял брови Гарри, начиная раздражаться.
Трумэн забегал глазами и засуетился.
— Конечно же, мне об этом известно, мистер Поттер. Просто из головы вылетело, хе-хе-хе. Столько дел, столько дел! Я даже иногда забываю, как выглядит моя собственная супруга, хе-хе-хе. Что уж тут говорить о Бэгмен.
— Да она безвылазно сидела в своем углу, приходила раньше всех, уходила позже всех. Серая мышь, не мудрено и забыть, — девица наконец подняла глаза, за толстыми стеклами очков казавшиеся огромными, как у стрекозы, — работу свою делала аккуратно, но в последний год-полтора у нее все из рук валилось. Потому, наверное, и ушла.
— В таком случае судьба запроса ясна. Поскольку дела мисс Бэгмен никому не переданы, наверняка, он лежит на ее столе. Хорошо, мистер Трумэн, но нам все-таки хотелось бы прояснить те моменты, о которых я говорил в начале нашего разговора.
— Конечно-конечно, я к вашим услугам!
— Миссис, — вставила девица, снова уткнувшаяся в свиток.
— Что, простите?
— Она миссис Бэгмен. Тамсин Трэверс Бэгмен.
— Ах да, точно, вспомнил ее! Она невестка Людо Бэгмена, жена его брата Отто! Старина Людо, мы недавно обедали вместе. Все такой же здоровяк и заядлый квиддичный болельщик.
— Теперь, когда все выяснено по поводу миссис Бэгмен и ее родственников, полагаю, мы можем перейти к нашему вопросу? — уже со злостью процедил Гарри. Его выводили из себя подобная халатность, безответственность и экивоки, не имеющие отношения к делу.
Девица меланхолично вернулась за свой стол, Трумэн снова захехекал. Гарри кивнул Корвусу, чтобы тот все изложил.
— Итак, по имеющимся у меня документам, опекаемый мистера Поттера Александр Грейнджер Малфой является официальным владельцем замков Дравендейл и Малфой-Менор с прилегающими угодьями на основании завещания своего отца Драко Люциуса Малфоя, по майоратному праву и праву наследования, подтвержденному магически. Однако, как известно, после окончания второй магической войны, вышел закон о конфискации личного имущества магов, называемых Пожирателями Смерти, а из этого следует, что замки Малфоев должны быть конфискованы и отойти в собственность Министерства Магии. Парадокс в том, что этого не произошло, и это совершенно невозможно. Изначальная родовая магия не допускает другого владельца, кроме представителей рода Малфой. В связи с этим нам бы хотелось взглянуть на официальные исполнительные документы по конфискации. Если их не окажется в наличии, а я в этом не сомневаюсь, то нам предстоит решать крайне щекотливые вопросы.
— Разумеется, они есть! — Трумэн замахал руками, — у нас с этим все строго, мистер…эээ… Робардс. Я уверен, что все необходимые процедуры выполнены, исполнительные листы подписаны, аккуратно подшиты и лежат там, где надо! Да, должны. Наверняка, есть, да, хе-хе.
— Одним словом, вы не знаете, — сухо констатировал Корвус.
— Мы сейчас все выясним! Роберт! Роберт! — Трумэн снова применил свой метод связи с подчиненными, заключающийся в напряжении голосовых связок до отказа.
К стеклянному кабинетику подошел сухопарый маг с длинным и до чрезвычайности унылым лицом, однако взгляд его темных глаз, скользнувший по Гарри и Корвусу, был умным и острым.
— Да?
— Кто у нас занимался документами по конфискации имущества…эээ… Малфоев?
— С самого начала это дело вела Бэгмен.
— Опять Бэгмен, да что же это такое!
Трумэн начал нервничать уже всерьез, даже промокнул лоб несвежим носовым платком.
— Принеси эти документы, Роберт. Ты же знаешь, где они находятся?
— Скорее всего, в шкафу Бэгмен или в нашем архиве.
— Мы подождем.
Гарри в подтверждение своих слов устроился на стуле поудобнее. Корвус же сидел так, словно проглотил волшебную палочку. На его спокойном лице не было даже тени недовольства. Трумэн ерзал в своем кожаном, неприятно скрипевшем кресле, пробовал болтать, но, наткнувшись на каменную холодность Корвуса или раздраженный взгляд Гарри, замолкал.
Роберт появился через полчаса и выглядел слегка обескураженным.
— Папка по делу Малфоев заведена и зарегистрирована, но в ней нет никаких документов, кроме этого.
Он положил на стол Трумэна лист пергамента с вычурной рамкой и гербом наверху.
— Я просмотрел все дела, которые вела Бэгмен, раскопал завал на ее столе, нашел запрос от мистера Робардса, но ничего более! Возможно, она сдала все в архив, но папка почему-то стояла в ее шкафу. И опять-таки нет описи сданных документов. Я просто изумлен подобной небрежностью.
Тем временем Трумэн принялся за чтение пергамента, долго шевелил губами, затем снова спал с лица и дрожащими руками протянул его Гарри. От желтоватого плотного листа явственно шло ощущение магии, чуть покалывавшей кончики пальцев, и первым, что бросилось в глаза Гарри, был герб — на темно-сером поле бегущий серебристый волк с добычей в зубах. Продравшись через готическую антикву, он выдохнул и, приподняв очки, потер переносицу. Документ подтверждал право собственности Александра Грейнджера Малфоя на замки Малфой-Менор, Дравендейл и безымянный коттедж и был датирован 24 октября 2004 года. В тот день, когда погибли старшие мужчины семьи, двухмесячный младенец вступил в наследство, защищенное родовой магией. И этот важнейший документ пролежал здесь безвестным двенадцать лет!
Гарри передал пергамент Корвусу, остро ощущая, как ему хочется взять Трумэна за воротник и хорошенько встряхнуть так, чтобы клацнули зубы.
— Что я и предполагал, — удовлетворенно кивнул молодой управляющий, не в пример ему бегло пробежавший глазами по тексту.
— Это, наверное, какая-то ошибка, мистер Поттер! Уверен, что ошибка! Скорее всего, исполнительные листы по конфискации отправлены в наш архив. Мы найдем их, да-да, сейчас же распоряжусь.
Корвус скептически хмыкнул, но промолчал.
— Что за бардак вы развели в вашем Комитете, мистер Трумэн? — ледяным тоном прошипел Гарри, едва унимая свою ярость, — вы понимаете, что отсутствие документов по конфискации такого замка, как Малфой-Менор, означает саботаж и подрыв работы Министерства? Вы осознаете, что двенадцать лет ваш Комитет по безобразнейшей халатности и пренебрежению не предоставлял корректную информацию, тем самым оставляя в неведении самого Министра и подвергая опасности Аврорат, проводящий ежегодные проверки? Что еще у вас творится интересного, мистер Трумэн?
Губы бледного, как мел, волшебника дрожали. Роберт уже давно благоразумно испарился. Через стекло было видно, как сотрудники, видимо, услышав о происходящем в кабинете начальника, словно испуганные суслики выглядывают из-за завалов бумаг и пергамента на своих столах.
— Но я… я же на должности главы Комитета всего лишь полгода! Это было до меня! Я ни при чем!
— Тогда начинайте наводить порядок, иначе Служба внутренней безопасности начнет интересоваться тем, что у вас тут происходит.
* * *
Оставив почти бездыханного Трумэна, все еще кипевший от злости Гарри и по-прежнему невозмутимый Корвус вернулись в Аврорат.
— Нам предстоит много дел, мистер Поттер, — задумчиво сказал управляющий, — но, признаюсь, я пока не знаю, как подступиться к ним. Слишком все… неоднозначно.
— Обождите, Корвус, немного обождите, — попросил Гарри, меряя шагами кабинет, — мы с вами пока выяснили, что Малфой-Менор и как там его… Дравендейл точно не конфискованы и принадлежат Алексу. Давайте на этом остановимся. Я тоже не представляю, каким должен быть наш следующий шаг. Я должен все обдумать.
Корвус согласно кивнул и направился к двери.
— Известите меня о вашем решении, мистер Поттер, буду ждать. Со своей стороны гарантирую, что по юридической части все будет безукоризненно. Передавайте привет Александру. Надеюсь, ему понравился мой рождественский подарок.
— Еще бы! Для Алекса лучший подарок — книга, а если это «История Хогвартса» в специальном подарочном издании, то даже говорить не буду, как он был рад, и так ясно.
— Хорошо, — Корвус сдержанно улыбнулся напоследок и вышел.
Дверь почти сразу открылась снова, впуская Рона.
— Мерлиновы подштанники, где ты был? — тут же напустился он на Гарри, — у меня уши пухнут, а твоя церберша не пускает без тебя!
Он трансфигурировал один из Проявителей врагов обратно в пачку сигарет, тут же вытащил сигарету и с блаженным выражением затянулся.
— И тебе привет, — усмехнулся Гарри, — я тоже очень рад тебя видеть, мой друг.
Рон скорчил добродушную гримасу и пояснил:
— Сегодня Габи к обеду явилась ко мне на работу, обыскала кабинет сверху донизу и изъяла все мои секретные запасы. Ничего не оставила! Я даже не успел ничего перепрятать. Как там у тебя? Джинни ничего не нашла?
Гарри покачал головой.
— Нет, да она и не искала. Можешь быть спокоен.
Друг удовлетворенно вздохнул и выпустил кольцо сизого дыма.
— А почему ты такой смурной? СиДи устроил Аврорату разбор полетов? Сегодня с утра он вызывал Кингсли, а после приема у Кингсли резко испортилось настроение, и в итоге половина отдела сидит в Зале пророчеств, занимаясь инвентаризацией.
— СиДи тут ни при чем. Дело касается Алекса и Малфой-Менора, — нехотя ответил Гарри. Но другу надо было все рассказать. Рон должен был знать об этих странных находках.
— Опять? Да у тебя с ним хлопот больше, чем со всеми детьми вместе взятыми, — хмыкнул Рон, — что на этот раз случилось? Кто проклял? Похитил? Эй, подожди-ка, сегодня за обедом Рейн говорил, что хочет вместе с ним, Лили и тобой пойти в Малфой-Менор. Взахлеб рассказывал о каком-то диктофоне и клялся, что это самая настоящая тайна, которую надо разгадать. Честно говоря, я спешил и поэтому не вник. Что это за идея о прогулке в Малфой-Менор?
Гарри без лишних слов выложил на свой стол перед носом Рона перстень и диктофон, прокрутил запись и несколько минут любовался на его ошарашенное лицо.
— Это что еще такое? — обрел дар речи друг, — это Пожиратели? Это же невозможно! Это шутка Фреда?
— Нет, не шутка, к сожалению. Салли-Энн готова убить за него, чтобы расшифровать наложенные заклятья.
Гарри рассказал все, что услышал от детей, что нашел в архиве, потом добавил сегодняшний случай с выяснением конфискации. Рон внимал, не перебивая, а глаза его становились все круглее и круглее.
— Так, подожди-ка немного, — пораженно и неверяще протянул он, — то есть эта магловская хреновина работала в Хогвартсе? На хогвартской кухне завалялась родовая и притом зачарованная побрякушка Малфоев? Вы проводите свои проверки в Малфой-Меноре незаконно, а этот гадюшник так и остался частным владением, потому что Министерство за столько лет не удосужилось разобраться в документах? Что еще я забыл?
— Свободный эльф-домовик принес эти хреновины и побрякушки двенадцать лет назад. В окрестностях Хогвартса гуляет умный рыжий книзль с ошейником, появившийся те же двенадцать лет назад, — с напором добавил Гарри, — соедини детали вместе и назови имя, которое придет тебе в голову первым.
— Нет, не может быть, что… — Рон осекся и отвернулся, нервно вытаскивая из пачки сигарету. Сигарета сломалась, он чертыхнулся, палочкой вытащил новую и затянулся.
— А если да?
— Не напоминай! — тихо попросил Рон.
— Ее сын живет в моем доме и крепко дружит с нашими детьми. Я просто не могу не вспоминать.
— Гарри, все, что было — прошло и быльем поросло. Зачем тревожить память и снова сходить с ума?
— Я не могу иначе. Мы уже не вспыльчивые мальчишки, а она все-таки заслуживает справедливости.
— Ты хочешь сказать, что она имеет отношение к этому? К этой записи, на которой обмениваются любезностями треклятые псы Волдеморта?
— Не знаю, Рон. Не знаю, что и сказать, у меня сумбур в голове, — Гарри взъерошил волосы, — твой сын спросил, не является ли это шпионским приспособлением. И чем больше я думаю, тем больше склоняюсь к мысли, что это возможно. Тебе не кажется, что она могла быть тем человеком, той волшебницей, которая вполне могла придумать, как и какие наложить заклятья на магловскую технику?
Рональд побелел так, что веснушки на лице почти выцвели, сжал в руке пачку, безжалостно сминая в труху сигареты. Гарри призвал из своего сейфа почти полную бутылку огневиски, плеснул в стакан на три пальца и протянул ему. Он с сочувствием смотрел на друга, понимая его состояние. Рон опрокинул стакан, знаком попросил налить еще.
— То есть может быть так, что все окажется по-другому? — выдавил он, уставившись отсутствующим взглядом в угол кабинета.
Гарри покачал головой.
— Давай пока не делать преждевременных выводов. Это все наши домыслы и предположения. Нужны доказательства повесомей одного диктофона. Поэтому мне хотелось бы побывать в Малфой-Меноре. Пока не знаю, что хочу искать, что найти, но что-то мне подсказывает, что мы прошли мимо чего-то важного.
— Мы перевернули замок верх дном, в нем был пожар, там не осталось ничего целого, одни руины. Ты сам натаскивал авроров в ежегодных проверках. Мимо чего мы могли пройти? — криво усмехнувшись, Рон осушил второй стакан огневиски.
— Не знаю, — повторил Гарри, ощущая, как растет внутри чувство смутной тревоги и жажды действий, грызет червем, копошась в мыслях, — ты со мной?
Рон помолчал, прикрыв глаза, словно прислушиваясь к себе.
— Да.
* * *
— Здравствуй, Мэнди, он у себя? Один?
Гарри и Рон пересекли просторную министерскую приемную, пустую в седьмом часу вечера.
— Да, Министр еще не ушел. Сейчас доложу, — секретарша изящно упорхнула в кабинет, потом появилась и сделала приглашающий жест.
— Прошу, Министр Дирборн ждет вас.
Карадок Дирборн широко улыбнулся, завидев их.
— Рональд, Гарри, рад вас видеть. Похоже, сегодня приемный день для Аврората и Отдела Тайн. У нас с Кингсли было очень насыщенное рабочее утро.
— Похоже, вы с ним слегка повздорили, сэр, и это имело суровые последствия для рядовых сотрудников, — пробормотал Рон, усаживаясь в удобное кресло для посетителей.
— Да, Кингсли упрям, как тысяча ослов, и, составив для себя определенное мнение, не спешит его менять в угоду другому. Впрочем, наверняка, вы пришли не для того, чтобы обсудить черты характера Бруствера. Итак, слушаю.
Друзья переглянулись, и Рон молча кивнул. Гарри уже во второй раз рассказал всю историю с диктофоном, замком, перстнем, экспертизой Салли-Энн, конфискацией и прочим, снова прогнал запись. Министр, в отличие от Рона, выслушал все с почти безмятежным лицом. Впрочем, о хладнокровии и выдержанности СиДи ходили легенды еще во время войны.
— М-да, в конце рабочего дня — и такое. Ты прав, Гарри, это не рядовая находка, что-то за ней кроется. Как я понимаю, у вас уже есть какие-то догадки?
— Очень смутные, сэр, и пока ничем не подтвержденные, кроме этого диктофона, — Гарри очень осторожно подбирал слова, — мы полагаем, что кто-то, великолепно владеющий магией и разбирающийся в магловской технике, зачаровывал ее, маскировал и с определенной целью подкидывал в дома Пожирателей Смерти.
— Шантаж? — поднял брови Дирборн.
— Возможно, не отрицаю такой возможности. Но это мог быть, например, и шпион, передающий сведения Сопротивлению.
— После войны этот маг сделал бы себе состояние, пустив заклятья в широкий оборот. Однако мы имеем дело с американскими чарами.
— Шпион, скорее всего, погиб, не дожил до конца войны. Мы даже не узнаем его имя, чтобы воздать должное его вкладу в победу, — медленно сказал Рон, и в кабинете стало тихо.
Министр раздумывал, лицо его заметно посуровело.
— Поэтому, сэр, мы и просим разрешения осмотреть Малфой-Менор, — нарушил тишину Гарри.
— Гарри, ты уже не юный и горячий аврор, рвущийся навстречу опасности с палочкой наперевес. — Дирборн нахмурился, — для осмотра и проверки Малфой-Менора вполне хватает пятерки Криви. Тем более, они и так это делают каждый год. Зачем Главе Аврората самому отправляться туда, куда он может послать своих людей? Ты им не доверяешь? И что вообще даст этот осмотр?
— Сэр, мои авроры прекрасно выполняют свою работу. Но у меня сейчас возникло ощущение, что мы что-то просмотрели, упустили, не заметили. Помните, как тогда в доме Долохова нашли тот странный предмет, который взорвался, и Белби выбило глаз?
— Это была случайность.
— Не думаю. Таких случаев было немало, это я проверил по архивным сведениям.
— Тогда тем более не понимаю. Пойми, в твоей компетентности и подготовке я не сомневаюсь, но ты идешь с Рональдом, который уже давно отошел от подобных дел, он больше не аврор. Прости, Рональд, но это правда.
«А еще я намереваюсь взять с собой троих детей, которые и толкнули меня на этот поступок!» — подумал Гарри.
— Я был аврором и все еще назубок помню основные боевые заклятья, вколоченные Грозным Глазом в подкорку, — пожал плечами Рон, — кроме того, работа в Отделе Тайн не располагает к лени и потере боевой формы, уж поверьте.
Дирборн колебался, но в конце концов, видимо, взвесив «за» и «против», склонил голову.
— Ладно, разрешаю, можете идти, только будьте осторожны. Хотя не мне вас учить. И все-таки, Гарри, возьми с собой Криви и его людей.
Голос Карадока был понимающим и сочувствующим. И Гарри на мгновение обожгло стыдом за свою ложь, вернее, даже не ложь, а недосказанность. Если что-нибудь случится, это будет в ответственности Министра, но виноват-то будет он, Гарри!
— А что за прецедент с конфискацией замка? Насколько я помню, Комитет по имущественным вопросам был создан как раз для подобных дел. Они никогда не докладывали о проблемах, связанных с Малфой-Менором.
— В первые год-два после Волдеморта, вы помните, была полнейшая неразбериха и хаос. Пока все привели в порядок, наладили нормальную работу Департаментов, все шло со скрипом. А потом все было по умолчанию, сэр. Эта женщина, которая должна была согласно закону и постановлению официально оформить исполнительные листы, она просто ничего не сделала. Впрочем, возможно, она ничего и не могла сделать, поскольку там магическая закавыка с правом собственности. Но в любом случае она своим молчанием явно намеренно дезинформировала всех нас.
— Гарри, как ее фамилия, ты говорил? — вдруг напряженно спросил Рон.
— Бэгмен по мужу. Тамсин Трэверс Бэгмен, — ответил Гарри, и вдруг его осенило. Видимо, та же мысль пришла в голову и Рону.
— Она Трэверс! Возможно, родственница Пожирателю Смерти Трэверсу.
— Который был осужден Визенгамотом на Азкабан, — подхватил Рон, — дьявол, это что, ее месть?
Министр покачал головой.
— Я завтра же поручу Пиксу и СВБ проверку этого Комитета. Один Мерлин знает, что там творится, если всплывают столь вопиющие вещи.
Гарри и Рон вышли из кабинета, медленно пошли по пустым коридорам. Мимо пробегали задержавшиеся сотрудники Министерства. Рон свернул в закуток с окном, присел на подоконник и закурил единственную оставшуюся целой сигарету. Гарри прислонился рядом к стене, массируя шею.
— А что будем делать с этой троицей следопытов и шерлоков холмсов, сующих носы куда не следует? — спросил Рон, на что Гарри тяжело вздохнул.
Они совсем еще дети, им нельзя туда, там опасно, а он несет огромную ответственность за дочь, за своего опекаемого. Но много ли было им — Гарри, Рону и ей, когда они защищали философский камень? Когда он в первый раз встретился с Волдемортом? Когда они играли в заколдованные шахматы, пили неизвестные зелья, защищали гиппогрифа, сражались с драконами и собственными страхами, искали крестражи по всей стране? Когда упрямо шли вперед, и никто не верил им, называя лжецами и обманщиками? Наверное, для себя он решил этот вопрос еще у Министра.
— Алекса и Лили я беру с собой, — твердо сказал он, — насчет Рейна думай сам.
— Предчувствую нелегкую жизнь, если он не присоединится к своим друзьям. Он съест мой мозг чайной ложечкой, повязав себе салфетку на шею. Выяснится, что я нарушаю права ребенка, права личности, права мага и еще целый кодекс других прав, о которых я даже понятия не имею, — фыркнул Рон, — кстати, а что ты сказал Джинни? Она вообще в курсе всего этого?
— Не трави душу, а? — взмолился Гарри, — я еще ничего не сказал, все слишком быстро завертелось. Чую, она мне голову открутит.
— Конечно, и будет совершенно права. Знаешь, мне не кажется хорошей идея, что они побывают в Малфой-Меноре. Зрелище не для детских глаз.
— Может им и надо это увидеть, Рон? Увидеть собственными глазами, пройтись там, где шла битва, почувствовать то, что было когда-то и нашло свое упокоение.
— Зачем?
— Чтобы не было недомолвок и лжи.
Рон смолчал, щелчком пальцев отправил окурок в пепельницу, и друзья направились к каминам. У фонтана Гарри заметил невысокую женщину, которая заметно выделялась среди спешивших с работы министерских волшебников магловской одеждой.
— Здравствуй, Серафина.
— Здравствуйте, Гарри, Рон. Как поживаете? — она обрадовалась, просияв теплой улыбкой двум мужчинам
— Спасибо, хорошо. Как ты?
— Тоже ничего. Вот, участвовала в ежегодной конференции.
— Ах, да, я и забыл про нее. Что, как прошло?
— Как всегда, было что-то интересное, что-то нужное, а что-то страшно нудное. К моему стыду, я не выдержала и сбежала, не досидев до конца.
— Речь мисс Арабеллы Фигг? — понимающе кивнул Рон, — она все еще в состоянии вскарабкаться на кафедру?
— И еще как! Она пышет энергией и… кошками. Если учесть, что я сидела на первом ряду перед кафедрой, то это было тем еще испытанием.
Мужчины рассмеялись, попрощались и ушли через камин. Женщина задумчиво смотрела им вслед, не замечая, как удивленно на нее смотрели маги, а дежурный волшебник то и дело подозрительно косился. Потом решительно встряхнула головой, отгоняя видения прошлого, и твердой походкой направилась к выходу-витрине.
* * *
Джинни понимала, что выглядит крайне сердитой, но не могла сдержаться — она и была сердита. Она молча накрывала стол не руками, а волшебной палочкой, что показывало крайнюю степень ее гнева. Чашки со звоном падали на стол, ножи и вилки веером расшвыривались в разные стороны, чайник очень опасно плюхнулся на плиту, а блюдо с тостами и булочками шмякнулось на середину стола, потеряв по пути половину из них. Виновник всего этого с удрученным видом пил кофе. Алекс с Лили почти одновременно скатились вниз по лестнице, ворвались в кухню и тут же тихонько заняли свои места за столом. Они робко проглотили по тосту с джемом и улизнули подальше, в безопасную гостиную.
Через полчаса прибыл Рон с семьей. На лице брата было оживление, племянник старался казаться равнодушным, но глаза его возбужденно сверкали, а вот Габриэль выглядела обеспокоенной и подавленной.
Допив кофе, Гарри вышел во двор, за ним потянулись все остальные. Исподтишка косясь на Джинни и Габи, он нарочито громко и строго повторил правила поведения:
— Запомните, молодые люди, никакого своевольства в Малфой-Меноре, держаться вместе, не отходить от нас, ничего не трогать и не брать в руки. Быть готовыми, если вдруг придется срочно уходить.
Затем он вытащил из кармана небольшой камень — портал, велел всем взяться за него, и через мгновение во дворе уже никого не было.
— Пойдем, Габи, будем ждать их.
Джинни вздохнула и повернулась, чтобы зайти в дом. Она эту безумную эскападу не одобрила, сопротивлялась изо всех сил, даже пробовала кричать, чем немало ошарашила Гарри, но не смогла отговорить. Если уж любимый супруг вбил что-то себе в голову, то от своего не отступится. Вот и Рона взбудоражил, и детей потащил, а ради чего?
«У меня такое ощущение, что мы что-то упустили, чего-то не нашли и даже не пытались искать, понимаешь? Эта находка Алекса, перстень, домовик и книзль… Все слишком странно и выглядит просто безумно, если предположить то, что не выходит теперь у меня из головы. Нет, Джинни, я не могу просто перепоручить это кому-нибудь другому. Не бойся за детей, клянусь, мы сумеем их защитить».
Легко говорить! Конечно, она боялась и еще как! Прогулка в Малфой-Менор — это не развлечение, не поход в Хогсмид. Что хочет найти ее неугомонный муж? Да, это его работа — следить, охранять, быть настороже, не допускать новой угрозы, но зачем ворошить понапрасну прошлое? Ведь сам не раз повторял, что не желает туда возвращаться, слишком тяжело. Оплавленные и расколотые камни разрушенного замка, наверное, насквозь пропитаны чужой болью, чужими смертями, предсмертными проклятьями, зачем их тревожить? Не место там детям. Ох, ну что же это такое?!
Ее слабо успокаивало лишь то, что этот проклятый замок находился под постоянным наблюдением, авроры всегда были начеку, а за прошедшие годы ничего странного, подозрительного или опасного в нем не происходило. Замок был мертв, так же, как и тот, чье имя даже сейчас упоминалось с опаской.
Сколько всего она передумала за эту ночь. Гарри хочет помочь мальчику, она тоже, но как? Она понимает Алекса, так, по крайней мере, ей кажется. Гарри говорил, что он нечаянно услышал их с Анджелиной разговор. Это, конечно, было неразумно с ее стороны — говорить о Гермионе Грейнджер, зная, что ее сын здесь, в этом же доме. Однако сделанного не воротишь, от сказанного не откажешься.
Стоит признаться, Алекс занял в ее сердце какое-то особенное место. Прошло всего лишь полтора года, как они с Гарри узнали о том, что у Гермионы Грейнджер и Драко Малфоя есть сын, а сейчас он живет в их доме. Глядя на него, весело болтающего с Лили, возящегося с Лин, хохочущего с Джеймсом и Сириусом, у Джинни не возникало ни чувства отчуждения, ни чувства опаски. Ее инстинкты молчали, признавая, что мальчик не представлял опасности для ее детей, в то время, как она не могла оставить их, например, на Одри с Перси, взрослых людей, родственников, просто не доверяла им никогда. Ей казалось, что Одри займется своими делами и забудет про них, а про Перси и говорить нечего, дети для него были существами с другой планеты.
И она невольно вспоминала первую встречу — первое смутное удивление, шок от понимания, неприятное замешательство, противное трусливое смятение. А потом она ругала себя за глупость и предвзятость. Он был самым обыкновенным мальчишкой. Он жил в том же мире, что и ее дети. Их мир знал о второй магической войне только со страниц книг, для него имя Волдеморта становилось всего лишь именем. Этот мир не знал и не желал знать о тех, кто когда-то жил, любил, к чему-то стремился, о чем-то мечтал. Эти мечты и жизни были безжалостно развеяны в прах лишь одним мановением волшебной палочки в руках мага, претенциозно называвшего себя Темным Лордом. Они стали прошлым, они должны были утонуть в холодных водах реки Забвения. И Джинни казалось, что это верно, хотя бы потому, что в том, старом мире было слишком много зла, горя и ненависти.
Заваривая свежий чай, она улыбнулась Габриэль, невольно отметив ее отрешенный вид. А как Габи согласилась? Впрочем, Джинни прекрасно знала Рона и его методы убеждения, которые заключались лишь в том, что он с непререкаемым видом и не терпящим возражения тоном объявлял: «Будет по моему, а не иначе!». Неудивительно, что Габриэль отпустила их — возражать мужу она не любила и почти никогда этого не делала. Даже странно, если вспомнить, какой она была в юности.
Невестка взяла чашку с чаем, отпила глоток, помолчала все с тем же отсутствующим видом и, внезапно со звоном поставив чашку на блюдце, спросила дрожащим голосом:
— Это все из-за нее, да? ‘Гон отп’гавился туда из-за нее?
В первую минуту Джинни непонимающе хлопала глазами.
— Из-за кого, Габи?
— Из-за этой, вашей… как ее… Э’мионы!
Если бы перед ней сейчас появилась сама Гермиона Грейнджер, Джинни, наверное, была бы изумлена меньше. Что за бред несет Габи?
— Что ты говоришь, Габи?
— Джинни, я все знаю! — Габриэль опустила глаза и повторила, — я все знаю. ‘Гон любил ее и любит до сих по’г, не может п’гостить и п’годолжает любить! А я для него п‘госто, п‘госто…
— Ты с ума сошла! — Джинни хотелось одновременно и заплакать, и рассмеяться, — как это тебе в голову пришло? Ты — его жена, мать его сына, он любит тебя и никого другого!
— Нет! — упрямо прошептала невестка, и из ее голубых глаз потекли слезы, — мне Од’ги ‘гассказала. Она сказала, что ‘Гон чуть не сошел с ума, когда пропала Э’миона Г’эйндже’г и… что они соби’гались пожениться… и…
Джинни в ярости едва не взорвала фарфоровый чайник, вовремя удравший от нее на другой конец стола.
— А ты, значит, веришь ей, а не мне?! Да что она знает, эта Одри? Эта заносчивая, самовлюбленная, напыщенная дурочка, которая собственного мужа зовет «мой сладкий Персичек» и кудахчет над ним, словно он собрался через минуту помирать? Которая всю войну беззаботно прохлаждалась где-то в Бразилии, а потом на всех углах нагло кричала, как она отважно помогала Ордену Феникса?! Пошла она ко всем дементорам со своими россказнями! Нет, я сразу сказала маме, что ТАКУЮ дуру еще поискать, и что Перси — слепо-глухо-немой болван, у которого мозгошмыги сожрали мозг еще в младенчестве!
— Ты меня утешаешь, Джинни, — Габриэль по-детски шмыгнула носом и всхлипнула, — не надо. Лучше знать п’гавду, какой бы го’йкой она не была.
— Ты хочешь знать правду? Ну так слушай меня внимательно, Габриэль Патриция Делакур Уизли!
Внутри Джинни все бурлило и клокотало от негодования. Эта Одри, эта гадина, как она посмела!
«Ну погоди, сегодня же отправлюсь к вам и выскажу, уж будь уверена, все выскажу о таких правдолюбицах, как ты, о таких сплетницах, которые слышат звон, да не знают, откуда он!»
Она со скрежетом пододвинула стул и села напротив Габриэль, с трудом разжала ее крепко сцепленные руки, взяла узкие изящные ладони в свои. Вдруг подумалось:
«Такое уже было когда-то, я помню…»
И вправду ведь было, столько лет назад, когда они тоже ждали, нервничая, пили ромашковый чай, и Габриэль также жалко и потерянно сжимала руки и почти неслышно шелестела:
«Когда же они ве’гнутся? Когда? Когда? Когда? Пусть с ним ничего не случится! Я не смогу жить без него!»
Теперь они обе не любили ромашковый чай с его терпким травяным вкусом тревоги и неизвестности. И Джинни захотелось отколотить Рона, ударить его Конфундусом, Ступефаем или, на худой конец, вспомнить молодость и шарахнуть изо всей силы Летучемышиным сглазом. Дурак, идиот, болван! Что он натворил, наговорил, если Габриэль кинулась к Одри, поверила всем ее глупым сплетням и сейчас словно не в себе?!
Она заговорила, тщательно подбирая слова:
— Рону на самом деле была очень дорога Гермиона Грейнджер, но они не собирались пожениться. Он даже не признался ей, и очень переживал, когда она… когда произошло то, что произошло, — она пытливо взглянула на невестку, стараясь по лицу понять, как та реагирует, — он ходил по краю и балансировал на грани безумия. Он потерял себя и забыл все хорошее, что было в его жизни, разучился радоваться. Ему казалось, что он никому не нужен, и вокруг царит только смерть, горе, разрушение, предательство. И никто не мог ничего сделать с таким Роном. Ни мама, ни отец, ни я, ни Гарри, никто! Ему было на все и на всех наплевать. И только ты, слышишь, только ты смогла вернуть мне брата! Только ты снова вдохнула в него жизнь, подарила новую надежду и сумела сделать так, чтобы он вспомнил, какое бывает на вкус счастье! Габи, милая, то, что было когда-то — было. И закончилось. Прошло столько лет, и той, о ком ты говоришь, уже давно нет в живых. А мы идем вперед, стремимся к будущему, но если при этом не отпускать прошлое, плохо будет всем нам. Поверь мне, Рон давно отпустил свое прошлое, и оно всего лишь сухой листок на дереве его памяти. Он любит тебя и только тебя. Ты родила ему сына, которого он обожает. Он дорожит семьей. И я тебя не утешаю. Это правда.
У Джинни запершило в горле от долгого монолога.
О, Мерлин, неужели Судьба никогда не забывает даже мелочей? Много лет тому назад она боялась этого разговора, расспросов Габриэль, не знала, что ответить. И вот он ее настиг. И наверное стоит сказать «спасибо», что разговор этот состоялся именно сейчас, когда она уже не молоденькая девчонка, нетерпимая и безапелляционная. Когда холодные воды Времени остудили жар горячности, поспешности, торопливых решений и безоглядных поступков.
Она надеялась, что убедила Габи, вырвала с корнем сорняки подозрений, полуправды и недосказанности. Видимо, убедила. Или, по крайней мере, задавила. На прекрасном лице Габи застенчивым солнечным зайчиком промелькнула улыбка.
— Ты не лжешь мне?
— Во имя всех святых, зачем? — Джинни развела руками в немного наигранном удивлении (внутри все продолжало кипеть от злости на Одри и Рона), — Габи, ты меня знаешь много лет и знаешь, что я всегда предпочитала говорить правду. Потому что так честнее. И легче. Не верь Одри, у этой курицы самомнение павлина и столько же мозгов. Кстати, хочу тебе выговорить за Рона! Он меня достал! Почему ты его отпускаешь в эти ужасные пабы? Он повадился таскать с собой Гарри, и мой муж возвращается оттуда изрядно навеселе и отвратительно воняющий табачным дымом!
Габи тихо хихикнула, прижимаясь к золовке. И Джинни снова гладила ее по серебристым волосам, словно девочку, как давным-давно, чувствуя себя старше и мудрее. И непрошенные слезы, слезы обиды за Габи, слезы непонятной немой вины перед ней, слезы страха за этих сумасшедших, отправившихся в Малфой-Менор, туманили глаза, и предметы в ее чистой уютной кухне расплывались и меняли свои очертания.
Вбежала Лин, остановилась, увидев их, и удивленно спросила:
— Мамочка, почему тетя Габи плачет? Ее кто-то обидел?
— Нет-нет, — замахала руками Габи, — нет, малышка, пг’осто… пг’осто со’гинка в глаз попала.
Девочка подбежала к ней, взобралась на колени и ласково обняла за шею, уткнувшись носиком в мокрую щеку.
— Не плачь, пожалуйста, тетя Габи! Хочешь, я нарисую тебе картинку? Я красиво рисую, правда! Только не плачь, ладно? Ведь взрослые не плачут.
— Вз’гослые не плачут, — повторила Габи, смахивая слезы, — ты п’гава, моя хо’гошая. Только иногда так хочется побыть ’гебенком и забыть, что на свете есть этот ужасный вз’гослый ми’г.
От громкого вопля, донесшегося с заднего двора, все трое невольно вздрогнули.
Джинни поспешно выглянула в окно и ахнула. Во дворе у большого дуба разыгрывалась драма, достойная пера Шекспира. Джеймс и Сириус о чем-то ожесточенно спорили, готовые кинуться друг на друга с кулаками. К дубу было привязано какое-то непонятное существо. На голове его торчало яблоко, сплошь утыканное стрелами. Приглядевшись, Джинни не без труда опознала в нем Добби. Только почему-то размалеванного ее косметикой, одетого в платье (явно позаимствованное из гардероба Лин) и накрепко привязанного к толстому стволу. А ее сыновья были разряжены не менее причудливо. Джеймс был в чем-то, издалека напоминавшем рыцарские латы, и размахивал коротким игрушечным мечом и луком, подаренными еще на позапрошлогоднее Рождество и, казалось бы, уже давно и прочно забытыми. Сириус облачился в парадную темно-зеленую мантию отца, волочившуюся за ним по земле и уже изрядно испачканную, и потрясал волшебной палочкой. Волшебной палочкой?! Сердце Джинни ёкнуло. Эти двое и без палочки умудряются такое вытворять… без Успокоительного зелья страшно воспоминать.
— Сириус Поттер, немедленно принеси сюда палочку и объясни, что у вас происходит! — крикнула она, открыв окно.
Сириус вздрогнул и обернулся. Добби снова издал тот протяжный вопль, который привлек их внимание.
— А они в Мерлина и Артура играют, — объяснила Лин, которую держала на руках Габи, — правда, интересно, да? Добби — коварная Дева Озера, которая хочет утащить Мерлина, но Артур его спасает. Джим сперва хотел, чтобы я ею была, а я сказала, не буду. Он тогда Добби притащил.
— Не спросив его, хочет ли он играть с малолетними шалопутами, разумеется, — вздохнула Джинни и снова крикнула, — Сириус, я жду.
Сириус завопил в ответ, не двигаясь с места:
— Ма, мы просто кое-что обсуждаем с Добби. А палочка не настоящая, а из дядиного магазина.
— Тогда тем более неси сюда! О, Мерлин, еще не позавтракали, а уже безобразничают.
Габриэль тихо рассмеялась:
— С мальчишками всегда много хлопот, ве’гно? Хотя ‘Гейни не такой хулиган, как Джим и ‘Гус, но иногда он п’госто невыносим! А девочки ласковые и мягкие, с ними легче.
Она поцеловала Лин, которую все еще держала на руках, и прибавила:
— Я надеюсь, у ‘Гейни будет сест’генка.
— Девочки ласковые и мягкие? Моя старшая под эту категорию не подпадает, настоящая маленькая разбойница, — машинально ответила Джинни, — что? Габи, ты…?
— Да, да, да! — часто закивала Габи, зардевшись нежным румянцем и от этого став еще краше, — ‘Гон еще не знает.
— Немедленно опусти Лин на пол, она тяжелая! Ты была у целителя?
Она засыпала невестку вопросами, Габи нежно улыбалась и словно светилась, шутливо отмахивалась, напоминая, что если Джинни не помнит, двенадцать лет назад у нее появился Рейн, так что опыт уже есть. Джинни все тараторила, в душе облегченно выдыхая. Это все гормональный всплеск, обычный для беременности. Слава милосердной Моргане, Габи сейчас просто воспринимает все слишком эмоционально. Наверняка, Рон чем-то невольно обидел, услышала какой-то обрывок разговора, обратилась к этой дуре, а та, рада стараться, наговорила всякого («Ну доберусь же я до тебя, милая Одри, ох доберусь!»). Все уладится. Вот они вернутся, она поговорит с безголовым братцем, и все будет хорошо. Призраки прошлого не будут тревожить настоящее. Им здесь нет места.
«Я люблю!» — прокричал Он в лицо тем, кто лгал, -
«Я люблю! За любовь ее жизнь подарю!
Я люблю! За нее целый мир я отдам!
Нет желанней ее, нет прекрасней ее…»
«Я люблю!» — звонкой птицей пропела Она, -
«Я люблю! Свое сердце навек отдаю!
Я люблю! В этом мире уже не одна!
Нет нежнее его, нет сильнее его…»
Темным пламенем лет Время всех обожгло,
И Ветра Перемен принесли только боль,
Тропы Судеб пеплом потерь замело,
Но звездные крылья вновь взметнула Любовь.
«Я люблю!» — прошептал Он в полночную тьму, -
«Я люблю и готов за нее умереть!
Я люблю! Не отдам никогда никому!
Нет прекрасней ее, нет светлее ее…»
«Я люблю!» — улыбнулась Она в синеву, -
«Я люблю и готова за ним улететь!
Я люблю! Все пойму, все прощу, все смогу!
Нет сильнее его, нет дороже его…»
Даже смерть не страшна, если Вера в глазах,
А Надежда — звезда в грозовых небесах,
И мы не исчезнем за гранью миров,
Если путь освещает нам наша Любовь.
(с) Lilofeya
* * *
Косые лучи утреннего солнца льют мед и золото, путаются в пышных каштановых кудрях, мягко скользят по щеке, раскрасневшейся ото сна. Драко аккуратно задергивает портьеру, чтобы не потревожить Гермиону. Они опять полночи по очереди укачивали малыша, который то хныкал, то беспокойно дремал только на руках, а то взирал ясными серыми глазенками, давая понять, что три часа пополуночи — совсем не повод ложиться в кровать. Уснул крепким сном он почти под утро и сейчас посапывает в кроватке, раскинув ручонки. Драко не может сдержать улыбки, глядя на сына, осторожно гладит по крепко сжатому кулачку. Маленький упрямец, настоящий Малфой. Уже сейчас виден характер, на все будет свое мнение.
«Упрямец» внезапно распахивает глаза, еще туманные, зевает, вертится с боку на бок, кряхтит и, кривя губки, явно намеревается огласить комнату негодующим плачем. Драко поспешно берет сына на руки и укачивает отточенными почти до автоматизма движениями.
— Эй-эй, чшшш, Алекс, мы же не хотим разбудить маму?
Сразу же сменив гнев на милость, Алекс разглядывает лицо отца, полусонно улыбается, что-то лепечет на своем языке, хватает его за палец, снова зевает. Сердце Драко вздрагивает и пропускает удар, комок подкатывает к горлу, и хочется, чтобы продлился как можно дольше миг утреннего медового солнца, мирного покоя, тишины и улыбки его сына, когда невзгоды и тревоги как будто сгинули в ночи, а вся любовь мира спит в этой комнате, по-детски подложив под щеку ладонь.
Алекс снова потихоньку засыпает, прижавшись, уткнувшись носиком в плечо, так и не выпустив его палец, словно не желая отпускать. Драко тихо прохаживается по спальне, держа на руках сына и оттягивая момент. Безумно не хочется уходить, но запланировано много дел, надо подготовить очередные документы для банковских транзакций. К тому же в Малфой-Менор сегодня прибудет Лорд и потребует к Себе внимания. А значит, времени для работы с бумагами останется не так уж много.
Стараясь не потревожить, он укладывает сына в кроватку, немного покачивает. К счастью, Алекс не просыпается, лишь недовольно хмурит бровки.
— Я вернусь, сынок, — шепчет Драко, — до встречи вечером.
Он нежно целует Гермиону в висок, туда, где кудрявится непослушная прядка, быстро пишет записку и, с сожалением вздохнув, как можно тише прикрывает за собой дверь спальни.
Он потом будет раз за разом вспоминать этот последний миг счастливой безмятежности, оставленной им, когда ворвутся в Кабинет и приставят палочку к горлу те, кого он только вчера считал приятелями. Когда его будут тащить словно пленника по коридорам его же замка, и рыцарские доспехи на третьем этаже будут тщетно бить мечами по щитам, а голоса портретов его предков отчаянно биться под высокими гулкими сводами. Когда он увидит безысходность в глазах отца, бессильного в служении Лорду, и слепой ужас на лице матери, которой безжалостно выкрутит руки и возьмет под конвой собственная, злорадно и торжествующе скалящаяся сестра. Когда померкнет сознание от невыносимой, безумной, адской боли пыточных заклятий, он будет вспоминать сонную улыбку своего маленького сына и любимую женщину, спящую в золотой колыбели утра.
* * *
— Твою долбаную дементорову мать! Да какого в задницу дракла?!
Аластор Грюм отшвыривает клочок пергамента и оглашает воздух еще более грязными ругательствами. Он, прихрамывая, ковыляет к камину, шарит на полке, отыскивая трубку. Табак крошится, спички рассыпаются из коробка, трутница едва тлеет, и старый аврор, чертыхаясь, прикуривает от волшебной палочки. Ароматные клубы дыма плывут по комнатке, растворяются в затхлом воздухе. Аластор приподнимает створку окна, впуская холодный сырой октябрьский туман, затем возвращается к столу и снова берет отброшенный пергамент. На желтом потрепанном листе, опаленном с одной стороны, вытершемся на сгибах, всего одна фраза, выведенная изящным витиеватым почерком, но эта фраза, эти несколько слов словно написаны не чернилами, а кровью:
Сегодня будет обвинен в измене и казнен Драко Малфой
Грюм снова извергает ругательства, в бессильной злобе сжимая кулаки. Все в нем кипит и клокочет. Удача наконец изменила этому сучонку, его все-таки схватили!
Отшвырнув погасшую трубку, он берет с подставки полуоблезшее серое перо и выводит на пергаменте:
Сведения верные?
Через некоторое время на листе проявляются слова, сплетающиеся в предложения:
Да. Источник — один из самых близких и облеченных Его доверием на данный момент и сам приложил руку к собранию свидетельств о шпионаже и измене ДМ. Насколько мне стало известно, в связи с этим упоминается ваше имя. Отца только что вызвали в М-М., созван Ближний Круг, будут и другие
На скулах Аластора играют желваки, ему хочется в ярости расколотить все вокруг. Значит, кому-то из псов Волдеморта, дементоры бы его сожрали и не подавились, хватило ума заподозрить Малфоя и проследить за ним. Кто просчитался — Малфой или он сам? В чем и где они прокололись? Что с Гермионой? И что теперь делать?
Он снова хватает перо и царапает по пергаменту.
Что с остальными Малфоями?
Неспешно и громко тикают на стене старые часы, медленно проступают новые слова.
Пока неизвестно
У него есть выбор. Он может просто проигнорировать это сообщение, порадовавшись тому, что еще одним гребаным Пожирателем Смерти станет меньше. Змея пожирает сама себя, что может быть лучше? Но он лишится ценного и надежного источника, на которого к тому же возлагал надежды в предстоящей решительной схватке. Он никогда не позволял себе недооценивать Малфоя, потому что это могло стоить жизни не только ему, но и многим другим людям. И он прекрасно отдавал отчет в том, что использует Малфоя (впрочем, как и тот использует его), и в любой момент шаткое хрупкое перемирие, затеянное ради будущего, рухнет по какой-либо причине. Этот момент настал. Он может просто ничего не делать. Этого достаточно. И оборвется чужая жизнь. И разобьется другая, связанная с ней, потому что он хорошо помнит, как доверчиво вкладывала свою руку в руку Драко Малфоя Гермиона Грейнджер, с какой верой и убежденностью в своих словах вскидывала голову: «Драко может и я смогу!».
Выбор или иллюзия выбора? Жизнь одного или многих?
* * *
— Это самое дурное и недальновидное твое решение! Ты поведешь всех на верную смерть и сгинешь сам! Это безумие — штурм Малфой-Менора на скорую руку!
Карадок Дирборн прохаживается по комнате, передергивает плечами, натыкается на угол письменного стола, задевает высокую спинку стула. Если бы у него были руки, то он бы сейчас размахивал ими, рубил воздух и сжимал кулаки. Но рук у него нет, и вся горячность, столь несвойственная ему — уравновешенному, хладнокровному, рациональному почти до циничной расчетливости — выражается тем, что он мерит тесный кабинет шагами, не присев ни на миг с тех пор, как появился вместе с неизменной спутницей-женой.
— Я согласна, — поддерживает его Минерва МакГонагалл, — это в высшей степени неразумно, простите, Аластор. Мы ведь планировали иное. Направлением нашего удара должно стать Министерство Магии. Отбив его, мы займем ключевые позиции и по сути отобьем и магическую Англию. Малфой-Менор не так важен для нас, пусть в нем и собираются Пожиратели.
— К тому же замок неприступен, вот в чем прореха вашего нового плана. Он защищен множеством чар, в том числе и Ненаходимости, — вступает в разговор Афина Дирборн, — попасть в него крайне сложно, я бы даже рискнула утверждать, что невозможно.
Аластор угрюмо слушает, кивая. Она права. И Минерва права. Они с Афиной мыслят логично и отстраненно, просчитывают все вероятности, не допуская погрешностей и недочетов.
— Да и готовы ли мы сейчас выступить-то? — гудит Хагрид, едва умостившийся в свободном углу у приоткрытого окна, — положим, кинуть клич и собраться трудов не будет, монетки зачарованные есть, все как один прибудут. Да только без подготовки, вот так сразу… положим мы ребят, ох, положим…
— Сколько еще мы должны готовиться? — жестко спрашивает Грюм, обводя всех целым глазом, — день за днем мы теряем родных и близких, прячемся и скрываемся как трусливые лунные тельцы, ждем чего-то. Чего?
Минерва вскидывается, но ее опережает Кингсли Бруствер. Похожий на эбеновую статую со скрещенными на груди руками, он склоняет голову и тяжеловесно роняет свое решение:
— Я за выступление. Давно пора.
— И я за, — говорит молчавший до этого Гарри Поттер.
Он сидит на корточках ко всем спиной, вороша каминной кочергой все никак не желающие заняться сыроватые поленья. Поднимается, оборачивается, ерошит и без того взлохмаченную черную шевелюру. Разгоревшееся пламя трещит за его спиной, словно одобряя.
— Мы и так слишком долго ждали. Кингсли прав, время пришло.
Негромкий голос молодого мага словно режет плотную пелену сомнений, колебаний и неуверенности.
— А крестражи как же? Они ж так до конца и не…
— Дневник, Чаша Пуффендуй, Кольцо Слизерина, Крест Когтевран, Камень Гриффиндора — пять крестражей уничтожены. Шестой — я. Седьмой осколок души — в нем самом.
— Гарри, мы так до конца и не пришли к единому мнению насчет тебя в качестве крестража, — решительно протестует МакГонагалл, — слишком мало доказательств, ни в одной книге нет упоминаний о подобных прецедентах.
— Значит, будут. Потом, после, — Гарри невесело усмехается и повторяет, — время пришло.
Карадок Дирборн качает головой.
— Твое безумие заразительно, Аластор.
Грюм хмыкает, думая про себя:
«Знал бы ты, старый друг, кто подтолкнул меня к этой мысли о штурме Малфой-Менора, ты бы был еще больше разочарован». Вслух он произносит:
— На нашей стороне внезапность и стремительность. Ему не придет в голову, что мы осмелимся напасть на него в его же давнем логове. Сегодня там соберется основное ядро, самая приближенная клика. Мы покончим с ними одним ударом.
Афина откашливается, привлекая к себе внимание.
— Звучит хорошо, но вы вновь забываете об одной важной детали — чарах Ненаходимости. Мы банально не найдем замок.
— Об этом трудно забыть. Малфои никому не доверяют, замок открыт для очень ограниченного круга лиц. Далеко не все Пожиратели Смерти могут свободно бывать в нем. Но, как сообщил мне мой информатор, не каждый раз, но иногда в дни подобных сборищ, когда назначена казнь, с замка временно снимаются чары Ненаходимости, потом их вновь возобновляют. Сегодня такой день, так что Малфой-Менор находим, — губы Грюма растягиваются в торжествующей усмешке.
— Сегодня кого-то казнят? — Минерва, напротив, сжимает губы в узкую полоску, — однако приговора и вердикта в газетах не было. Кто-то из приближенных?
— Да, — кратко отвечает Грюм, не вдаваясь в подробности.
— Хорошо, но все-таки как мы его найдем, даже если он открыт? Никто из нас не был в Малфой-Меноре, никто не знает, где он расположен географически, хотя вы зачем-то раздобыли его план и заставили всех нас более-менее в нем ориентироваться! — не отступает от своего Афина.
— Знают МакДугал и его дочь. Но и я позаботился об этом, Минерва. Мы пойдем по Следу Зориллы.
— Эээ, что? По чьему следу? — удивленно спрашивает Гарри Поттер. Минерва и Афина переглядываются в недоумении. Хагрид морщит лоб, будто что-то припоминая. И Аластор пускается в разъяснения:
— Есть такой зверек — зорилла, а по-простому — полосатый хорек, обитает в Африке и считается у маглов одной из самых зловонных тварей на Земле. Так вот, наши умники — Вуд, Голдстейн и Кут, придумали чары, которые будучи нанесенными раз на что-либо, оставляют магический след не хуже вони этого хорька. Взяв этот след, вы не собьетесь, уж слишком будет «вонять».
— Хорек? Мы пойдем в Малфой-Менор по следу вонючего хорька? Черт, это забавно! — Гарри Поттер фыркает в приступе непонятного веселья.
— Я слышала кое-что о них от Сьюзен, но объясните понятнее, Аластор, — требует МакГонагалл, строго глянув на бывшего ученика.
— На одного из тех, кто сегодня точно будет в Малфой-Меноре, нанесены эти чары. Они и приведут нас в замок.
— Кроме Ненаходимости много других заклятий, — с сомнением говорит Карадок, — не забывайте, это фамильный замок очень старого волшебного рода. Не сомневаюсь, что он защищен куда изощреннее, чем мы можем предполагать.
— Если начать просчитывать абсолютно каждый шаг, мы так ни к чему и не придем, — досадливо рубит Грюм, — конечно, Малфой-Менор от подземелий и до башенных шпилей напичкан самыми разными охранными заклятьями. Но повторяю, сегодня у нас есть отличный шанс одним ударом прихлопнуть всю верхушку во главе с этой тварью. Министерство — тоже неплохая цель, но вы помните, как в прошлый раз мы пытались подсчитать риск случайных жертв? Каково было хотя бы примерное число всех тех невинных, которые погибнут при атаке, попадут под шальные заклятья, станут заложниками? А здесь мы рискуем только собой. И этот расклад мне нравится куда больше.
— Так-то оно так, — роняет Хагрид, — а вот что я скажу — ты доверяешь своему информатору, Аластор? Он нас как мышенят в ловушку не заманивает ли?
Старый аврор на минуту задумывается, а потом решительно отрезает:
— Я уверен в правдивости его информации. Насколько это вообще возможно.
— Время пришло! — уже в третий раз повторяет Гарри Поттер и обводит всех взглядом, в котором зеленым огнем полыхают решимость и уверенность, — Аластор спрашивал: чего мы ждем? Пока рожденные за эти годы дети не вырастут? Пока нас всех не перебьют поодиночке? Пока волшебники окончательно не забудут, что когда-то можно было свободно колдовать и не бояться, что за магловское происхождение тебя засадят в Азкабан? Мы не можем больше ждать, я не хочу больше ждать! И так считают многие. Они рвутся в бой!
Маги, собравшиеся в небольшом кабинете Аластора, замолкают. Дирборны и МакГонагалл погрузились в глубокие раздумья, Хагрид что-то бормочет себе под нос, Бруствер столь же монументально стоит, прислонившись к косяку. Он уже все решил и своего решения менять не собирается. Ожидание струится прозрачными нитями сырого тумана, просачивающимися в комнату, приглушает голос огня и внезапно пугливо отступает в угол от возгласа Гарри Поттера:
— У вас завелись саламандры, Аластор.
И вправду, ослепительно белая пламенеющая головка выглядывает из-под двух поленьев, сложенных шалашиком, и тут же испуганно прячется. Грюм равнодушно пожимает плечами, сейчас не до огненных тварюшек, выведет их позже.
— Итак?
— Риск велик, но когда-то этот день должен наступить. Почему бы не сегодня? — задумчиво поднимает взгляд Минерва,
Карадок Дирборн тяжело прислоняется к спинке кресла.
— Полагаю, что шансы на успех у нас все-таки есть. Но, Гарри, понимаете ли вы, что столкнетесь с Волдемортом лицом к лицу?
— «Ни одному из них не будет покоя, пока жив другой», — криво ухмыляется Поттер, — да, я знаю. Если вы спросите — боюсь ли я, то да, боюсь. Но не могу иначе.
Хагрид поднимается из своего угла, вытягивается во весь рост, доставая до потолка, и потрясает кулаком.
— Я с Гарри! И Грохх тоже!
Грюм звучно припечатывает ладонью по лакированной столешнице.
— Выступаем.
Когда вновь в доме наступает тишина, когда несутся по зачарованным монетам кличи о сборе, когда во всех уголках страны собираются взволнованные маги, когда кто-то плачет, кто-то чересчур громко и лихорадочно радуется, а кто-то сосредоточенно молчит, когда стремительной серебристой тенью мчится через полстраны к валлийскому побережью птица-патронус, Аластор Грюм обхватывает руками кудлатую голову, и в ней бьется только одна мысль:
«Ради вас, девочка, только ради вас…»
Через час, полностью готовый, он собирается отправиться к условленному месту встречи — вересковым пустошам Хайлэнда. Обходит маленькие сумрачные комнатки, новым взором окидывая свое логово, свою берлогу. Вернется ли он сюда?
Он признается в душе самому себе, что тоже, как и Гарри Поттер, боится, но не может иначе. Он много поставил на карту и все равно сомневается в правильности своего решения, пусть оно и было поддержано. Нет, все идет к финалу, к последней битве. Все верно.
Немного постояв на пороге, он захлопывает дверь и накладывает охранное заклятье. Прихрамывая, отходит на десяток шагов от крыльца и, не оглядываясь, трансгрессирует.
Откуда ему знать, что спустя несколько часов через щель неплотно прикрытой верхней створки окна в кабинет проскользнет тлеющая ящерка, а навстречу из затухающего камина выбежит ее друг. И узкие гибкие тела сплетутся в диковинном пламенном танце, от которого займется вначале тонкий потрепанный коврик перед камином, а потом загорятся паркет, деревянный письменный стол. Сгорят разбросанные свитки на полу и столе, мигом вспыхнут перья в подставке, запылают зачарованные перо и пергамент, на котором до последнего будут видны выведенные чьим-то изящным почерком строчки и кое-как начерканные каракули. Тяжело и неотвратимо огонь обоймет книжные полки, перекинется на дверь и хозяином озарит весь небольшой коттедж. Пламя, столб дыма не будут видны никому из-за охранных чар, и только случайно забредшие лисы и дикие книзли будут принюхиваться к невидимому пожарищу, не понимая, откуда несет гарью. А две саламандры, насытившиеся и позаботившиеся о потомстве, будут довольно спать в толстом слое горячего пепла и золы.
* * *
В это же время вокруг замка Малфой-Менор все туже и туже стягивается невидимое кольцо. Нет, его окрестности пустынны, крепко заперты черные кованые ворота, никого нет на подъездной аллее, но полупрозрачные тени скользят по земле, словно под чьими-то осторожными шагами тихонько шуршит начинающая желтеть и сохнуть трава, в ранних октябрьских сумерках вспыхивают и гаснут странные разноцветные искры.
А в огромном Церемониальном зале Малфой-Менора еле держится на ногах спеленутый по рукам и ногам парализующими, оглушенный болевыми заклятьями Драко Малфой. Рабастан Лейнстрендж и Вейланд Джагсон держат его под прицелом палочек. Люциус Малфой в стороне, и палочка зажата в опущенной руке, на застывшем бесстрастном лице не отражается ничего — как будто не его единственный сын перед ним, беспомощный, окровавленный, кусающий губы, чтобы не закричать от раздирающей на куски тело боли многочисленных Круциатусов.
— Убийца! Мерзкий убийца! Вы все мерзавцы! Немедленно отпустите мальчика! — визжит фамильное привидение Малфоев, кругами летая над Пожирателями Смерти. Словно забыв о своей бесплотности, пытается ударить кого-нибудь, то и дело пролетает через живых, но те только отмахиваются от призрака. Через пару минут Темному Лорду надоедают вопли, и от какого-то заклятья из его палочки бедная Фиона застывает в нелепой позе, потом, серебристо замерцав, скукоживается до бесформенного белесого облачка и так и остается висеть в воздухе.
Больно, как же больно! Драко успел забыть, какой остервенело-мучительной, обжигающе-ледяной бывает боль от Круциатуса. Это, наверное, его последние ощущения. Вот и все. Больше ничего не будет. В голове проносятся рваные клочки мыслей.
Его последнее волшебство. Он успел снять с замка наиболее опасные для чужаков охранные и защитные чары. Остались всего лишь несколько заклятий и среди них то одно, которое не снимется, потому что в самих камнях стен. До тех пор, пока жив хоть один человек, в ком течет кровь Малфоев, замок будет существовать даже в развалинах. Если Драко правильно понял хрипатого старика, если в словах этого гребаного аврора таилось хоть немного правды, то когда-нибудь Малфой-Менор станет последним пристанищем Темного Лорда.
Чувство вины касается сознания. Он виноват перед родным замком, лишив его защиты, словно содрав с человека одежду и оставив голым лютой зимой. Еще одна тяжесть на его совести, за которую будет расплата. Что ж, он сам выбрал свой путь и знал, на что идет. Но кто, кто выследил его?! Где он допустил ошибку?!
— Благодарю вас, моя милая Имельда, за верную службу и преданность, которые, по всей видимости, становятся бесценной редкостью в нашем мире, — Лорд Волдеморт театрально прижимает ладонь к сердцу и склоняет голову перед невысокой плотной волшебницей. Имельда Уилкис горделиво вскидывает голову, в ее маленьких глазках откровенное ликование.
«Так вот кто. Эта сука, мерзкая, похотливая, мстительная сука»
— Мерзавец! Предатель! Мой Повелитель, позвольте мне прикончить его! — с истошным криком в зал врывается Беллатриса, толкая перед собой Нарциссу.
Люциус вздрагивает, вскидывает палочку, но Эметриус Эйвери стремительным движением заставляет опустить руку. С другой стороны хватает за плечо Фрэнсис Розье. Люциус с усилием поворачивается в его сторону и встречает предупреждающий взгляд и едва заметное покачивание головой.
— Разумеется, не позволю. Белла, почему ты не присматриваешь за Нарциссой, как я тебе велел? — с неудовольствием морщится Волдеморт.
Черноволосая волшебница топает ногой, словно рассерженная девочка, и с отвращением отталкивает сестру. Нарцисса едва не падает от жесткого сильного толчка, Люциус успевает подхватить ее и прижимает к себе.
— Пусть полюбуется на своего сыночка-предателя в последний раз! О, мой Повелитель, мне так жаль, чтобы мой племянник оказался столь низок и бесчестен! Это все ты виноват! — она вскидывает на Люциуса указующий перст и свирепый взгляд, — это твое воспитание! Всегда знала, что твое скользкое лицемерное…
— Мой Лорд, дозвольте обратиться, — звучным, хорошо поставленным баритоном прерывает ее Розье, — каковы доказательства, представленные на Ваш суд? Признаться, я несколько обескуражен и хотел бы услышать, на каких основаниях Драко обвиняют в измене, насколько надежны свидетельства его предполагаемой измены, и сознался ли он сам. Хотя после тех… средств, что были применены к нему, можно сознаться в чем угодно.
Имельда злобно щерится.
— Я собственными глазами видела, как он встречался с этим аврором и несколько раз что-то передавал ему!
— Они были столь неосторожны, что беспечно встречались на твоих глазах? Так нагло внедрить шпиона и так глупо попасться — совсем не похоже на Аластора Грюма. Полагаю, что ты что-то недоговариваешь Имельда, — слегка глумливо замечает Сивард Селвин, недолюбливающий Уилкис.
— Поддерживаю, — холодным тоном цедит Эйвери, — обвинения голословны.
— Со всем почтением, мой Лорд, но в словах Сиварда, Эмета и Фрэнсиса кроется доля истины, — со льстивой вкрадчивостью вплетает свой голос Персей Паркинсон, — не кажется ли Вам, Господин, что мы спешим с вынесением приговора? Мы знаем Драко, можно сказать, с самого нежного возраста и знаем, как он предан Вам. Не могла ли достопочтенная Имельда слегка…м-м-м… обознаться и ошибочно сделать несколько преждевременные выводы? В конце концов, существуют Оборотные зелья, некоторые разновидности чар, которые способны изменять внешность.
Драко слабо удивляется их дерзости, воистину неслыханной, поскольку они осмеливаются не только усомниться в приговоре Лорда и предъявленных обвинениях, но и требовать доказательств. А отец не проронил ни слова…
— Я выслеживала этого предателя, едва у меня зародились смутные подозрения в его двойной игре! И однажды удостоверилась в своей правоте! — взвизгивает Имельда, — Господин видел все мои воспоминания и убедился в том, что я не лгу!
— Вы столь умны, что сами вычислили якобы шпиона, и столь искусны в волшебстве, что смогли обвести вокруг пальца старого лиса Грюма? — поднимает бровь Розье, — простите, Имельда, но мы не подозревали о выдающихся умственных и магических способностях, видимо, дремавших в вас до сей поры.
— Я анимаг! — выкрикивает взбешенная Пожирательница, — я просто незаметно летала за ним, днями и ночами следила за каждым шагом! Я перехитрила его, да и этого аврора тоже! Они и думать не думали, что простая ворона все высматривает и подслушивает!
«Вот же паскудная тварь. Я ее недооценил»
— Довольно! — тихий шипящий голос заставляет всех умолкнуть, — я получил все доказательства измены Драко Малфоя. Мое решение обжалованию не подлежит. Вечером, когда вернутся Хвост и Родерик, он будет казнен. Разошлите призывы другим, пусть это будет уроком для них.
Лицо Люциуса каменеет еще больше. Он, не отрываясь, смотрит на сына, и Драко кажется, что отец силится что-то сказать, но не может, просто физически не может издать ни звука. А Нарцисса вдруг высвобождается из объятий мужа и одним грациозным текучим движением опускается на колени перед Волдемортом, едва ли не простирается перед ним.
— Мой Лорд, прошу Вас, проявите снисхождение, пощадите моего сына! Что угодно, но только не лишайте его жизни! — когда она поднимает взгляд, слезы медленно катятся по ее лицу.
Темный маг молчит, словно любуясь зрелищем — волшебницей у своих ног, из чистокровнейшего и благороднейшего рода, одной из самых красивых и гордых леди высшего магического света, никогда и ни перед кем не склонявшейся в покорности, никогда не показывавшей своей слабости.
— Моя дорогая Нарцисса, увы-увы. Предательство должно быть наказано, это закон, — багряные глаза прищуриваются, и Лорд словно в насмешку повторяет недавние мысли Драко, — ваш сын сам выбрал свой путь и знал, на что идет.
— Прошу, мой Лорд, возьмите мою жизнь вместо его! Только пощадите! — молит Нарцисса, ее хрустальный голос дрожит и переливается, серые глаза сияют сквозь пелену слез.
«Не надо, мама! Не надо! Не унижайся!» — хочет крикнуть Драко, но из горла вырывается лишь хриплый клекот.
— Белла, уведи ее и запри! — резко бросает, отворачиваясь, Волдеморт, — она опутывает меня вашими проклятыми вейловскими чарами!
Люциус бросается к жене, но его опережает Беллатриса, нацеливает палочку.
— Прочь, Люци, прочь! Я позабочусь о ней, изволь не беспокоиться.
Она поднимает Нарциссу, изуверски дергая и выворачивая предплечье, грубо волочит за собой. Среброволосой волшебнице не вырваться из безжалостных рук собственной сестры.
А Темный Лорд шипит, кружа вокруг Драко, и его змея Нагайна чудовищной пестрой плетью скользит вслед:
— Я не ожидал предательства от тебя, Драко! Все, что угодно — наветы, клевета, интриги за власть, за право находиться рядом со мной, но только не измена! Чего ты добивался, глупец?! Я дал все, чего желала твоя мелкая душонка — свободу действий, власть над презренными маглами, женщину, о которой ты мечтал. Разве не так, Драко? Признайся, ты хотел, чтобы Гермиона Грейнджер принадлежала тебе, но тебе не хватало ни смелости, чтобы признать это перед самим собой, ни решительности, чтобы признаться ей. Ты, жалкий трус, от меня, как подарок, получил и ее, и одновременно шанс отомстить своим врагам, отняв у них ту, без которой они не мыслили себя. Ведь, правда, Драко, та встреча в саду, тебе было сладко издеваться над Поттером, упоительно было смотреть, как корчится Уизли? Ты думал, что я не знаю? Мне это было известно, я даже гордился тобой! Но чего тебе не хватало, Драко?
Драко еле улыбается, шевеля разбитыми окровавленными губами, напрягает голосовые связки.
— Тебе не… понять… Мне никогда не нужна была власть… Она ничто, когда… ты одинок… когда все тебя боятся, и нет… человека, который был бы рядом… Гермиона… если бы она сама… не захотела… никогда не стала бы моей… а угрозы убить близких… не лучшее средство… сохранить чувства верного слуги… и даже самый… нерешительный трус… становится… храбрецом, если… у него нет выбора… Лучше умереть… стоя…. чем жить на…. коленях….
— О, даже так? — Волдеморт останавливается напротив него.
Они почти одного роста, существо со змеиными щелями глаз и молодой мужчина с рано поседевшими волосами, лицо которого искажено от невыносимой боли.
— Я вижу, Дамблдор успел посеять семена, которые неожиданно дали всходы. Но это ровным счетом ничего не значит. Он выиграл сражение и проиграл битву. ЭТО пророчество не будет исполнено. Гарри Поттер очень скоро встретится, наконец, со своей смертью, которая ждет его уже двадцать три года!
Темный Лорд говорит с такой убежденностью, что Драко находит в себе силы удивиться. Какое еще пророчество? Было еще одно, кроме того, об Избранном, которое осталось недобытым? За этим Он столько лет охотился на пророчиц?
Наверное, он произносит вопросы вслух, потому что Темный Лорд хищно улыбается, словно кобра, загнавшая кролика в угол и обвившая его тугими кольцами.
— Да, еще одно пророчество, мой мальчик. И я получил его.
Маг небрежно взмахивает палочкой, и из нее серыми сгустками тумана вытекают две бесплотные тени, две знакомые Драко старухи. Одна тощая, закутанная в многочисленные шали и обвешанная бусами, в нелепых круглых очках похожая на огромную стрекозу.
— Ни одному из них не будет покоя, пока жив другой! Но Избранный будет не одинок. Сила его — в них и победа его — в них. Вместе они — олицетворение единства Души, Сердца и Ума. Они подобны камням, на которых покоится мироздание. Убери один, и оно пошатнется. Но появится еще один, в ком свет переплелся с тьмой так крепко, что не отделить. И тогда соединятся Жизнь и Смерть против того, кто дерзнул прервать течение их извечного Круговорота.
Ее слова звучат приглушенно и в то же время отдаются эхом, словно в длинном гулком коридоре. Едва она перестает говорить, хрипло каркает другая, в пестрой мантии, с узким птичьим лицом и немигающими злыми глазами:
— Тебе все равно ничего не удастся, паршивый полукровка! Как бы ни пыжился и что бы ни делал, ты все равно умрешь! Слышишь, умрешь, как умирают все! И только я знаю, как ты умрешь и от чьих рук, но не скажу. Ты можешь вывернуть мои мозги наизнанку, но ничего не получишь, ублюдок!
Запоздало мелькает догадка, обрывки слухов о старшей сестре Трелони, которая тоже обладала Даром предвидения. Неужели та грязная полусумасшедшая старуха и была она? Что ж, наверное, очень скоро они встретятся, и он все узнает.
Две тени втягиваются обратно в палочку, и Лорд Волдеморт улыбается сытой довольной змеей.
— «Сила его — в них и победа его — в них. Вместе они — олицетворение единства Души, Сердца и Ума». Несложно догадаться, о ком идет речь, не правда ли? И убрать один из «камней» — ту, что была наиболее уязвимой. Да, Драко, уж кто-кто, а ты знаешь, что каждый волшебный род так или иначе защищен какими-нибудь кровными чарами, даже такие оборванцы и предатели крови, как Уизли. А у грязнокровных нет никакой защиты, и они зачастую даже не подозревают, что их чистокровные друзья, приятели, супруги обладают воистину бесценными дарами, доставшимися им от предков. Пусть грязнокровки в тысячу раз умнее и одареннее, но в некоторых вещах им никогда не сравниться с теми, в чьих жилах течет чистая кровь.
Сознание Драко вновь начинает падать во тьму. Он цепляется за боль, за шипящий голос, за гипнотизирующий взгляд проклятой змеи, чтобы удержаться, изо всех сил стискивает зубы, чувствуя во рту металлической привкус собственной крови. Самой что ни на есть чисто й.
«Салазар, я даже не подозревал, что в дешевых бульварных романах пишут правду о любящем поболтать враге, который раскрывает свои гениальные замыслы перед пойманным в ловушку героем! Он сам осознает свое дурнословие и неуместную патетику? И что слова о тех, кто не сравнится с чистокровными — о Нем же самом?»
Нагайна подползает ближе к Драко, высовывает раздвоенный язык, словно желает попробовать его на вкус, а Лорд театрально подергивает широкие рукава Своей черной мантии и играет волшебной палочкой. Каждый Его жест наигран и фальшив, Он словно слушает себя со стороны и упивается собственным голосом, Своей властью над людьми, которые не смеют даже слова сказать, над беззащитным и измученным пленником. Над представителем богатого, могущественного и чистокровного рода. Над своим слугой. Над отцом, сына которого собирается убить. Но Ему не впервой. Так когда-то умерли Феб Ривенволд и Одес Эйвери, и их отцы так же вынуждены были смотреть, запечатлевая последний вздох и взгляд.
— Да, вначале я намеревался просто уничтожить мисс Грейнджер, как один из объектов пророчества, без которого оно потеряет силу, выжав из нее все, что можно, но потом… — продолжает разглагольствовать Волдеморт, — потом мне стало интересно наблюдать за вами двумя, Драко. Вы были так очаровательно наивны и глупы. Ах, как мило вы старались скрыть свои чувства! Признаться, давно у меня не было такой забавы, так что можно сказать, что я вам благодарен. Да, пускай мой изначальный план был иным, но все получилось как нельзя лучше. И моя победа не за горами.
Драко в который раз задает себе вопросы, на которые нет ответа. Что осталось в этом маге понятного, обычного, человеческого? Почему столько лет назад его отец, здравомыслящий, хитроумный, просчитывающий на три шага вперед Люциус Малфой, позволил завлечь себя Его выспренними речами, сам шагнул в Его тень и потянул за собой сына? Почему он сам был столь слеп когда-то?
— И даже этот неназванный уже не сыграет никакой роли. «Появится еще один, в ком свет переплелся с тьмой так крепко, что не отделить» — какая многозначная образность, какой слог, какой пафос! — голос темного мага становится холоднее льда, Пожиратели Смерти безотчетно делают несколько шагов назад, расширяя круг, — я ломал голову над второй частью пророчества пару лет, подозревал многих, но никак не мог подумать, что оно скрывается у меня под носом! После того, как дорогая Имельда раскрыла мне глаза, и стало известно, что ты вытворяешь за моей спиной, я не могу избавиться от мысли, что самым странным образом это говорится о тебе, Драко. И в таком случае ты, мой мальчик, становишься проблемой, от которой необходимо избавиться и как можно скорее. Я не поддамся больше искушению продлить забаву, и во избежание неприятных для меня последствий ты будешь устранен.
— Мой Господин, незачем говорить с ним, убейте его, убейте! — пронзительный голос вернувшейся Беллатрисы взвивается под высокий купол зала, заставляя морщиться нескольких Пожирателей. Лорд недовольно дергает подбородком.
— Белла, по-моему, я дал тебе ясные и четкие указания.
— Моя дура-сестра не опасна, Повелитель, я заперла ее. Она совершенно раздавлена, только лишь льет слезы и умоляет пощадить ее сыночка, — тетка дергаными ломаными движениями приближается к племяннику, и Драко видит в ее глазах одно лишь черное безумие и ненависть, — как ты посмел, недоносок?! Как посмел предать нашего Господина?!
Она с размаху отвешивает ему пощечину, голова Драко дергается из стороны в сторону, по щеке размазывается кровь, сочащаяся из раны на виске.
— Все равно убью тебя я, а не кто-то иной, — шепчет она ему на ухо, обжигая дыханием, — я сама уничтожу выродка, не достойного благородных Блэков и Малфоев!
Драко только оскаливается в ответ, почти благодарный ей за встряску. В голове немного прояснилось, боль от Круциусов все еще отдается в теле, но понемногу затухает.
Темный Лорд подзывает к себе Маркуса Флинта и новоиспеченного Пожирателя Саймона Руквуда и что-то вполголоса говорит им. Те синхронно кивают и уходят.
Драко прикрывает глаза. Он не надеется на спасение. Ему нет выхода из этого зала, из собственного замка. Все, что не случилось, не произошло, все его грядущее и прошлое, мечты и надежды, воспоминания и чувства — все завершится, не начавшись, и навеки останется здесь. Его пасмурные дни и звездные ночи развеются пеплом, унесутся пылью под ветром. Кончено.
Единственное утешение, светлый проблеск в окружающей и сгущающейся смертной тьме — им не добраться до Гермионы. А его жена умнее всех Пожирателей Смерти, вместе взятых, и сумеет скрыться вместе с сыном, Забини ей поможет.
И холодная торжествующая усмешка кривит разбитые губы.
* * *
— Что ты делаешь?
От звенящего голоса Нарциссы спящий ребенок испуганно вздрагивает, но, слава Мерлину, не просыпается. Гермиона, то и дело откидывая с лица мешающие волосы, быстро скатывает какие-то нескончаемые свитки и накладывает на них транфигурационные чары. Рядом суетится ее домовиха, укладывает получившиеся предметы в миниатюрную бисерную сумочку, видимо, изнутри увеличенную заклятьем.
— Ты меня слышала?! Опомнись, девочка! — Нарцисса яростно трясет за плечи невестку, — ты поняла, что я сказала? Драко схвачен Лордом! Его обвиняют в измене и хотят казнить, казнь уже назначена на вечер, когда вернутся Петтигрю и Яксли! Я еле вырвалась из замка! Ты должна бежать, скрыться как можно скорее вместе с Алексом, пока не поздно!
— Я слышала. Отпустите.
Голос Гермионы глухой и тихий, и что-то в нем такое, отчего Нарцисса бессильно роняет руки, и сердце ее заливает тоска. А молодая женщина продолжает начатое — собирает какие-то странные предметы, дает домовихе странные указания. С того самого момента, как Нарцисса появилась в их маленьком доме и срывающимся голосом выдавила, что Драко схватил Темный Лорд, на Гермиону словно наложили какие-то чары. Она не заплакала, не закричала, даже не удивилась, просто закрыла на мгновение глаза, а когда открыла, они утратили свое обычное живое сияние. Но голос ее был спокоен, движения быстры, уверенны и четки. Она вела себя так, будто была готова к этому, словно у нее был уже выработанный план как действовать.
— Крини, живо, принеси фотопленки, они в шкафу в кабинете хозяина, в книге «Ядовитые растения Семиречья». Диктофоны и Удлинители Ушей лежат в корзинке под окном. И принеси то ожерелье.
— Я не понимаю! — Нарцисса в отчаянии наблюдает за деловитой суетой домовихи.
— А вам ничего не надо понимать, миссис Малфой. И вы не должны ничего знать.
Гермиона складывает вещи Алекса — рубашечки, крохотные штанишки, чепчики. Жалобно бренчит погремушка, смахнутая на пол.
— Что происходит?! — Нарцисса снова срывается на крик.
Жизнь ее сына висит на волоске, она сама едва ускользнула из собственного замка, чтобы успеть предупредить невестку о необходимости побега из дома, из страны, а Гермиона медлит и похоже, не до конца понимает, что творится.
— Я никуда не поеду. Я отправлюсь в Малфой-Менор.
— Ты сошла с ума!
В спальне появляется домовиха. Молодая волшебница берет принесенное ею жемчужное ожерелье в три ряда с фермуаром-янтарем, застегивает на шее. Оно смотрится совершенно неуместно при ее магловской одежде, зачем же оно ей сейчас?
— Миссис Малфой, а почему вы не уехали, когда была возможность? Драко предлагал вам отправиться на Лазурный Берег, настаивал на покупке виллы, убеждал. Но вы предпочли остаться. Мистер Малфой, допускаю, не мог, потому что он Пожиратель Смерти, и Темный Лорд рано или поздно разыскал бы его. А вы?
— Я…я…— Нарцисса беспомощно ломает руки, — я не смогла. Без Люциуса. Без вас.
— Тогда вы должны меня сейчас понять, — у Гермионы чуть заметно дрожат губы, — помните, в день нашего венчания мы с Драко обещали быть вместе в радости и горести, в жизни и смерти? Ведь это не пустые слова, это была клятва. Как же я могу нарушить ее? Но надежда есть. Поверьте, у меня есть все основания надеяться, что я спасу Драко, и мы вместе сумеем ускользнуть от Лорда.
— Но как же…
— В Малфой-Меноре скоро разверзнется ад, потому что авроры перейдут в наступление. Я нужна там, и я нужна Драко. Вместе мы сумеем продержаться, пока не подоспеет помощь.
— Авроры? Авроры в Малфой-Меноре?! Но это невозможно! Охранные и защитные чары, чары Ненаходимости, заклятья Приглашения, как же это все? Их нельзя снять!
— Сегодня день большого сбора, не так ли? Ведь поймали шпиона, — молодая женщина судорожно переводит дыхание, и Нарцисса понимает, насколько ей мучительно сейчас, — значит, заклятья Ненаходимости сняты. Этого достаточно для того, чтобы можно было определить местонахождение замка.
— Тогда то, в чем обвиняют моего сына… правда?!! — Нарцисса теряет последнее чувство реальности. Все навалилось сразу и вцепилось в нее диким зверем.
Гермиона, помедлив, берет в свои руки холодные ладони свекрови и, очень бережно сжимая их, убежденно отвечает:
— Драко всегда и во всем, до последней капли крови останется верен себе. Мне. Нам. И он один из самых храбрых людей, кого я знаю. Я должна быть с ним сейчас и постараться защитить, потому что у нас есть шанс. Если его убьют, в тот же миг с ним вместе умру и я. Без Драко моя жизнь станет медленной смертью, томительным и никчемным ожиданием конца.
— Но ты мать! Ты должна думать о сыне!
Гермиона вздрагивает и оглядывается на кроватку, в которой спит Алекс.
— Я позабочусь о его безопасности.
— Девочка моя, опомнись! Я не знаю, не понимаю до конца, о чем ты говоришь, но прошу, умоляю — пока есть время, пока Он не вспомнил о тебе, беги, спасайся с малышом! Ты ведь еще не до конца оправилась!
— Нет.
— Ты погибнешь!
— Миссис Малфой, не надо меня ни уговаривать, ни запугивать, — в голосе невестки жесткая, жуткая в своей непреклонности решительность, а пальцы быстро заплетают косу, — я все решила.
Нарцисса не чувствует, что по ее лицу опять бегут мокрые дорожки, а на губах соленый вкус неминуемо надвигающейся беды.
— Я не смогла спасти Драко, но надеялась, что успею спасти хоть вас.
Гермиона ласково вытирает ей слезы.
— Не надо. Верьте в нас, все будет хорошо.
— Но Алекс, что же будет с ним?
Гермиона осторожно берет на руки ребенка. Тот спит, смешно причмокивая губками и улыбаясь своим снам. Молодая женщина прижимает сына к груди, нежно целует. На короткий миг ее глаза оживают, и колеблется смертоносная решимость. Но уже в следующую секунду она укладывает его в маленькую корзинку-колыбель, закутывает одеяльцем и протягивает колыбель Нарциссе.
— У меня к вам просьба. Пожалуйста, отнесите Алекса к моим родителям. Там сейчас наиболее безопасное для него место — в доме, где выросла его мать, и где его примут кровные родственники без капли магии. Несколько лет тому назад я нанесла на их дом очень хитрые чары Ненаходимости и еще кое-что. Никто на свете не найдет моего сына, даже если… — она спотыкается на полуслове и отворачивается, потом берет себя в руки и договаривает, — даже если не станет Хранителя Тайны. Если все будет… если нас не будет рядом с ним, в день одиннадцатилетия Алекса чары снимутся сами, и до него дойдет письмо из Хогвартса.
— Ты говоришь, что все будет хорошо! — опять вырывается крик у Нарциссы, на что Гермиона очень спокойно кивает.
— Я надеюсь и верю, что так все и будет. Мы вернемся. Но для этого я сейчас должна быть рядом с Драко.
Нарцисса молчит, беря обрывок пергамента, на котором строчки, выписанные аккуратным почерком. Адрес. Нет никаких сомнений, что Хранитель Тайны — сама Гермиона.
— И вот еще, его любимая, — Гермиона протягивает погремушку, золотой цветок на серебряном стебле.
— Девочка моя, пожалуйста, прошу тебя! — Нарцисса молит словами, глазами, голосом, но Гермиона непреклонно качает головой.
— Миссис Малфой, не заставляйте меня колебаться и поймите — каждая прошедшая впустую минута здесь подвергает опасности Драко там. Просто доверьтесь мне и выполните мою просьбу. Потом, обещаю, вы все узнаете. Мы с Драко все вам расскажем.
— Поклянись, — шепчет Нарцисса, чувствуя, как слезы опять подступают к глазам, — поклянись, что я еще увижу вас обоих.
Гермиона улыбается в ответ, и сквозь туманную пелену Нарциссе кажется, что молодую женщину окружает золотистый ореол света.…
Легкое прощальное объятье, взгляд глаза в глаза, и на устах Нарциссы застревают последние слова. Потому что из темных зрачков невестки ей навстречу хищно оскалилась Смерть, а через мгновение нежно засияла Любовь. Страшный и гибельный союз, который приведет к одному исходу. Кто сказал, что Любовь и Голод правят миром? О нет, этим жестоким и сумасшедшим миром смертных людей правят Любовь и Смерть, ибо Любовь дарит жизнь, а Смерть ее отнимает.
Крепко прижав к себе спящего внука, Нарцисса, не оглядываясь, выходит из дома и трансгрессирует.
* * *
— …я понимаю, в это трудно поверить после всего, после всех этих лет. Но я не лгу. Аластор знает все, он подтвердит, они были с Драко на связи уже давно. Есть и другие доказательства. Крини отнесет все в Хогвартс. Но я надеюсь, Гарри, Рон, что вы никогда не увидите эту запись, и все, что я сказала в объектив видеокамеры, я скажу вам лично, когда мы встретимся, пусть вы и будете кричать и плеваться, — Гермиона переводит дух, пытается улыбнуться, но чувствует, что улыбка выходит похожей на гримасу.
Она снова смотрит в круглый темный глаз видоискателя и продолжает подрагивающим голосом:
— Но если вдруг у меня, у нас с Драко ничего не выйдет, вдруг нас… не станет, и вы все-таки просмотрите эту запись, прошу вас, заклинаю, позаботьтесь о нашем сыне! Он будет в безопасности у моих родителей. Но он не должен вырасти вдали от волшебного мира, он его частичка. К тому же мои родители уже немолоды, с ними может что-нибудь случиться. Мне страшно от одной мысли, что мой маленький Алекс вырастет никому не нужным сиротой! Пожалуйста, Гарри, обратись к Гринграссу, у него все бумаги. Когда ты подпишешь их, ты найдешь Алекса. Прошу тебя, во имя нашей прежней дружбы, стань моему мальчику хорошим опекуном! Он… они ровесники с твоим сыном. Или дочкой. Я не знаю, прости. Они вместе… поедут в Хогвартс… когда-нибудь.
Гермиона, уже не в силах сдержаться, прерывает запись и захлопывает боковую крышку камеры, стоящей на письменном столе. Сжимает руки в кулаки, вскакивает, подходит к окну. Закат отгорает, в окоеме уже зажглась первая звезда, огромная, по-осеннему яркая, словно колет лицо холодными льдинками-лучиками.
«Не звезда, а планета Венера», — педантично поправляет внутренний голос. И Гермионе хочется рассмеяться надрывно и столь же надрывно зарыдать. Вся ее жизнь сейчас балансирует на краю смерти, ее Драко сейчас истязают, она оставила сына, а то, что составляет ее сущность, все равно остается неизменным — книжная умница, всезнайка, не терпящая ошибок и невежества. И вдруг она молится, неистово, бестолково, бессвязно, но вкладывая в молитву всю свою надежду:
«Пусть мой сын простит меня за то, что я оставила его! Пусть Алекс поймет и простит, через десять или двадцать лет, но пусть он простит меня!»
— Моя госпожа, моя госпожа! Они все в Церемониальном зале, господ Петтигрю и Яксли все еще нет, но ждут с минуты на минуту, — Крини тяжело дышит, в ее круглых глазах плещется страх, — молодой хозяин... он… ему совсем плохо!
Гермиона вздрагивает, тыльной стороной ладони вытирает мокрое лицо. Пальцы неприятно холодны.
— Но он жив?
— Да, да!
Не думать! Не думать о том, что сотворил с Драко Лорд. Гнать от себя все мысли о самом страшном. Иначе ей не суметь, не выбраться из адского омута тьмы.
Она почти нетрясущимися руками отдает видокамеру домовихе, которая тут же прячет ее в бисерную сумочку.
— Крини, слушай меня внимательно. Ты отправишься в Хогвартс и останешься там. Сохрани все, что я тебе дала. Я приду за тобой после, когда все кончится. Но если вдруг случится так, что я не смогу, ты должна отдать все либо Гарри Поттеру, либо Рону Уизли. Только этим двоим, ясно? Проследи, чтобы ничего не пропало. Это не приказ, Крини, а просьба.
Она опускается на колени перед крошечным существом, осторожно обнимает за хрупкие плечики.
— Я очень люблю тебя, Крини. Я так рада, что ты была со мной все это время! И я благодарна тебе за все.
— Моя госпожа! — жалобно пищит домовиха, — Крини не оставит вас, ни за что! Пусть госпожа не говорит так!
— Нет, Крини, в Хогвартсе ты будешь в безопасности. Пожалуйста, возьми с собой Живоглота, пусть бегает в Зачарованном Лесу. И еще, чуть не забыла, — Гермиона вытаскивает из-под свитков на столе еще один диктофон, потом, поколебавшись, снимает с пальца фамильный перстень, — на всякий случай, для защиты. Держи его при себе.
— Но…
— Крини, иди.
Шмыгая носом, домовиха кладет кольцо и диктофон в карман своего передника, перекидывает через плечо ремешок, прижимает к животу сумочку и с треском исчезает.
Гермиона глубоко вздыхает и снова сжимает кулаки, набираясь решимости. Надо справиться с собой. Она сильная, она сможет. И у них и вправду есть шанс. Она защитит Драко, авроры прикончат Пожирателей. Они вернутся домой, к сыну. Это все будет, будет непременно!
Драко сегодня ушел, не разбудив ее, а она не услышала, измученная бессонной ночью с сыном. Проснулась от плача Алекса и сразу почувствовала пустоту, которая неслышно прокрадывалась в дом, когда Драко уходил. Не сразу нашла записку, оставленную на пеленальном столике.
Милая, не хотел будить, вы с малышом так сладко спали. Надеюсь вырваться на обед, но не обещаю. Прости, ладно?
Его обычная подпись одной буквой имени и забавная смеющаяся и подмигивающая рожица.
Сын на руках недовольно хныкал, и она поморщилась от внезапного неприятного ощущения. Заныла онемевшая от неудобной позы когда-то раненая рука. И кольнуло сердце от странной, пока еще неясной и неоформившейся тревоги. С каждым часом, с каждым ударом сердца эта тревога, бессознательная, но назойливая, не выпускала ее из своих цепких лап. Она не могла найти себе места, металась по всему дому, суетливо наводила порядок на кухне, то и дело брала Алекса на руки, невольно передавая свое нервозное состояние.
Прошли обеденные часы, Драко не вернулся и не прислал Персефону с письмом, как обычно делал, если задерживался. И в один момент — она четко помнит, в какой именно — когда минутная стрелка на часах в кухне перескочила с 14.23 на 14.24, и порыв морского ветра бросил в окно пригоршню сухих листьев, заставив ее вздрогнуть и покрепче прижать к себе ребенка, и вдруг стало неестественно тихо, замолчали неугомонные птицы на берегу, перестали скрипеть старые яблони, замолкли листья на кленах и дубах, даже море перестало шуметь. Тогда она всем сердцем, судорожно забившимся, безголосо закричавшим, поняла — что-то не так. Надвинулось что-то страшное, злое, жестокое, тяжело и неумолимо застлало темной пеленой глаза, заледенило руки, отняло силы. Она боялась того, что уже давно приходило ей в голову, и в то же время гнала эти мысли как можно дальше, не позволяя им завладеть ею целиком.
А потом прилетела птица. Призрачная серебристая птица, которая голосом старого аврора проскрипела, что, по его информации, Драко схвачен, а Сопротивление сегодня переходит в наступление, Малфой-Менор будет атакован. И она едва не задохнулась от ужаса, теряя способность рассуждать здраво и только прижимая крепче к груди Алекса. Чувствовала, что падает в черную воронку ада, все ниже и глубже, и тьма обволакивает разум, вливается в душу. Она хватала ртом воздух, но никак не могла протолкнуть его в легкие. Заливался плачем на руках сын, но его взывающий голос пробивался слабыми звуками сквозь звенящую ватную тьму.
А потом, после мгновений, то ли тянувшихся кошмарной вечностью, то ли мелькавших пылинками на секундных и минутных стрелках часов, она пришла в себя. И вспугнутая тьма разжала свои объятья, все вокруг стало четким и резким, до странности резким. Голова заработала быстро и ясно, прорабатывая и просчитывая действия, подгоняя память, подкидывая варианты и решения. И она полностью взяла себя в руки, потому что сейчас от ее ума и собранности зависела жизнь Драко.
А потом (когда? Сколько минут или часов прошло после того, как растаяла птица, а голос Аластора Грюма вдребезги разбил все, что было ее жизнью?) появилась свекровь и, едва выговаривая слова, прошелестела, что Драко обвиняют в измене. И приступ ужаса вернулся на краткий миг, но тут же она задавила его, потому что невозможно было смотреть в полные горя, страха и неверия глаза свекрови, раздавленной, мечущейся в бессилии, впервые не знающей что делать, не похожей на саму себя, словно прежняя невозмутимая, сдержанная Нарцисса Малфой так и осталась в Церемониальном зале Малфой-Менора и не отрывала взгляда от сына, послав вместо себя свою тень.
Гермиона спускается по лестнице, выходит из дома. На ее лице решимость, рука крепко сжимает волшебную палочку.
Неужели все? Неужели… Нет, надежда есть! Надо верить! Пусть все произошло слишком внезапно, но все еще будет так, как они с Драко мечтали. Знала бы Нарцисса, что спасенная однажды ею маленькая сирена когда-то сама подарит надежду на спасение ее сыну — сильнейший амулет с заключенными в нем стихийными чарами, в руках сильного волшебника с беспалочковой магией способный на многое! Нет, узнает, да, обязательно, они с Драко расскажут.
О, господи, а вдруг она не увидит… она больше не увидит своего мальчика? Не увидит, как он сделает первые нетвердые шаги на своих маленьких ножках? Не услышит его смех, его плач, не прижмет к груди? Не станет свидетелем его первого волшебства, не поведет в Косую Аллею, не проводит на перроне девять и три четверти? Вдруг ничего этого не б-у-д-ет?!
Вдруг это конец их такому сумасшедшему счастью, вырванному, отвоеванному у судьбы наперекор всем? Конец ее нежности и любви? Конец всему и впереди только пустота и смертельное заклятье, которое оборвет жизнь Драко, и ее вместе с ней? Осыплются безжизненными сухими листьями их безоглядные мечты, улетит звездочкой в небо детство сына, в котором их не будет, рассыплется серым пеплом вся их жизнь, все то, что они вместе пережили — маленькие радости и огорчения, колючие иглы ревности, губы Драко на ее губах, вкус его поцелуев и тепло его рук, его смех и блеск серых глаз, его голос, все слова, которые он ей шептал, его любовь, всепоглощающая, огромная и щедрая — все это исчезнет вместе с ней. С ними.
Нет! Гермиона на ходу впивается ногтями в ладони, до крови прикусывает губу, отгоняя страшные мысли, змеями проползающие в сознание.
Да, они были беспечны. Или это счастье застило им глаза? Ведь они знали, что идут по краю бездны, опасно балансируют на тонком непрочном канате, и все же… А что можно было сделать? Ведь был выбор, их выбор взрослых сознательных людей. Если еще и еще раз ее поставили перед ним, она бы снова его сделала и ни на мгновение не пожалела. Она и сейчас ни о чем не жалеет. Разве можно жалеть, найдя любовь и став матерью? Это ее жизнь, ее судьба, и никто не виноват в том, что так получилось. Можно уповать только на чудо, попав в кровавую мясорубку войны, а чуда столько раз не бывает. Просто его не хватает на всех.
Все, что нужно, она сделала, но не попрощалась с мамой и папой, даже не сказала им, что они стали бабушкой и дедушкой. И это ее вина. Что ж, не всегда удается закончить все дела.
Нет, она еще попросит прощения у родителей, и они простят ее! Она обязательно вернется за сыном, пусть даже для этого придется разрушить в битве с Пожирателями Малфой-Менор. Она должна, обязана верить, что все будет, что все пойдет так, как надо. Что сегодня будет покончено с Темным Лордом, и они наконец обретут свободу. Им надо только продержаться до наступления авроров, и Грюм защитит их. Она должна верить в это за себя и за Драко.
Гермиона останавливается у большого коричневого камня, оставляя за собой дом, старые яблони, до сих пор цветущие розы, и, не оглянувшись, трансгрессирует.
* * *
Она крадется по коридорам, прислушиваясь к каждому звуку. В замке мертвенная тишина, словно людей нет, но это не так. Ближний Круг в Церемониальном Зале, а внизу на первом этаже расхаживают вызванные Пожиратели Смерти, либо пользующиеся доверием Лорда, либо те, которых сочли недостаточно благонадежными. Последних ожидает внушительный урок-запугивание — казнь предателя.
Она заворачивает за угол, а навстречу ей, словно ждали, Маркус Флинт и Саймон Руквуд. Гермиона палит заклятьем, но Флинт успевает уклониться, кидается на нее и сильным ударом выбивает палочку из рук.
— Ты здесь, грязнокровка! Саймон, смотри-ка, Господин не ошибся, когда предположил, что она явится сюда. Эту паршивку превозносили как умнейшую волшебницу, она же угодила прямо в мышеловку. Что, грязнокровка, ума не хватило бежать как можно скорее и дальше, раз уж муженька схватили? — на уродливом лице Флинта злобная ухмылка.
— Миссис Драко Малфой, — надменно и презрительно цедит Гермиона, как можно выше вскидывая подбородок. Если бы сейчас ее видела Нарцисса, она одобрительно улыбнулась.
— Прошу вас, миссис Драко Малфой, — скалится Флинт и издевательски расшаркивается.
Он подбирает отброшенную палочку, ломает ее об колено, отшвыривает обломки и грубо толкает Гермиону к Руквуду. И она идет перед Руквудом, прижавшим кончик своей палочки к ее шее, стиснув зубы и стараясь ступать как можно тверже. Она знала, что так и будет, ей и нужно было к Драко. И палочка в том колдовстве, которое она собирается применить, не нужна, достаточно выплеска собственной магии. Но треск дерева прозвучал так громко и страшно в каменной тишине Малфой-Менора, словно печальный последний всхлип ее давней верной спутницы…
А Флинт подозрительно оглядывает коридор, заглядывает за колонну и, заметив метнувшуюся маленькую тень, не раздумывая, палит заклятьями.
— Locomotor Mortis! Durmanus!
— Это что за отребье? — он приподнимает за шиворот одурманенную заклятьем домовиху, — тьфу, вот сдыхоть.
Он с силой кидает маленькое тельце на каменный пол, несколько раз пинает изо всех сил, метя в голову, нацеливает палочку:
— Sectusemra!
Молодой Пожиратель Смерти с садистским выражением наблюдает, как на руках, лице, ногах домовихи отворяются кровоточащие раны, как кровь сочится из ран вначале слабо, потом все сильнее и сильнее, пропитывая одежду. Он еще раз пинает ее так, что голова ее с силой ударяется об стену, и, потеряв интерес, удаляется.
Несколько минут спустя домовиха стонет и приподнимается на трясущихся руках. Ее лицо залито кровью, кровь сочится из глаз и ушей, из огромной глубокой раны на лбу, а ладони судорожно шарят вокруг. Нащупав ремешок расшитой бисером сумочки и саму сумку, она поднимается, пошатываясь. Рядом с треском появляется пара домовиков.
— Крини! Что случилось с Крини? Что произошло? Крини провинилась? Крини наказали? — наперебой задают они вопросы.
Домовиха слепо делает несколько шагов и бормочет:
— Крини должна была выполнить наказ госпожи. Крини не должна была идти за госпожой. Крини должна была сделать так, как сказала госпожа. Крини виновата! Крини виновата! — она скулит, и слезы смешиваются с кровью на ее сморщенном личике, — простите, моя госпожа, простите глупую Крини!
Она исчезает, а на полу остается цепочка алых капель.
Она до смерти перепугает домовиков Хогвартса, когда появится среди них на кухне вся с ног до головы в свежей и подсохшей крови, безумно бормочущая что-то себе под нос, не видящая, не замечающая никого вокруг. Она вынет что-то из кармана испещренного бурыми пятнами передника и положит на каминную полку, а потом исчезнет так же таинственно, как и появилась. Еще больше домовики испугаются, когда при попытках узнать, что было положено на полку, их будет просто отбрасывать от камина. А маленькая домовиха, одурманенная заклятьем, ослабленная кровопотерей, стремительно теряющая последние силы, свернется калачиком в месте, которое она привыкла считать своим, в еще неостывшем теплом уюте опустевшего дома на морском побережье. Под ней будет медленно расползаться кровавая лужа, а она будет судорожно прижимать к себе маленькую бисерную сумочку и шептать коченеющими губами:
— Крини виновата, моя госпожа, но она все сделает. Немного отдохнет и сделает все, что наказала моя госпожа….
* * *
Драко сжимает зубы, пытаясь пошевелить хоть пальцем, но бесполезно, парализующее заклятье еще действует, и бдящая Нагайна приподнимает голову с раздувшимся капюшоном. А Волдеморт продолжает:
— Ты расплатишься за свою наглость и измену. Конечно, смерть, мертвое небытие — это лучшее наказание, но, думаю, для тебя еще большим будет вот это.
Сердце останавливается в груди, когда Драко видит, кто входит в высокие двустворчатые двери между Маркусом Флинтом и Саймоном Руквудом. Нет, только не это! Гермиона!
Гермиона лихорадочно скользит глазами по залу и, увидев его, бледнеет, как полотно. Живут только огромные глаза, в которых сияет такая любовь, что у Драко перехватывает горло.
«Нет, любимая, зачем?! Ты давала мне слово, ты должна была при первых признаках опасности позвать Забини! Он бы умер, но позаботился о вашей с Алексом безопасности. До вас бы не добрались ни эти твари, ни авроры. Почему ты пришла сюда? Почему женщины рода Малфой так упрямы, горды и верны своим мужчинам, хотя ни одной это не принесло счастья?»
Если бы сейчас на руке был его родовой перстень, он бы смог, он сумел бы в одном последнем рывке собрать все оставшиеся силы, чтобы выкрикнуть мысленный приказ-заклятье, которое пробудило бы другое заклятье, дремлющее в другом перстне на руке жены. И оно унесло бы самых близких, самых дорогих ему людей прочь из дома, из Англии, в благодатную безопасную тишину Villa de sole. И жаркое солнце Италии видело бы слезы бессилия на лице Гермионы, ее боль, отчаяние и горе. Пусть. Пусть бы она даже проклинала его, пусть Забини был рад до безумия, но она была бы жива.
Только перстень был ему слегка великоват, и в схватке с псами Темного Лорда, краткой и яростной, предательски соскользнул с окровавленной руки хозяина, тем самым подписав смертный приговор вошедшей сейчас в этот зал молодой женщине.
Темный Лорд скользит к Гермионе и издевательски делает приглашающий жест.
— Прошу вас, миссис Малфой. У нас с вашим супругом весьма интересная беседа.
Гермиона как будто не слышит его, смотрит только на лицо мужа с кровоподтеками. Он едва заметно улыбается краешком губ.
«Ты говорила, что боишься когда-нибудь увидеть меня в таком виде. Прости, что видишь…»
«Почему? Как это случилось? Мы были так осторожны! Что теперь будет с нами?»
«То же, что и со всеми. Это должно было произойти. Мы были обречены с самого начала, потому что затеяли слишком опасную игру… Ты не должна была оставаться со мной»
«У меня был выбор. И я выбрала то, что для меня было единственно правильным. Я не простила бы себя, если ушла тогда и если бы скрылась сейчас…»
«Я люблю тебя, Гермиона! Всегда любил только тебя, даже когда не желал сознаваться в этом самому себе…»
«Я люблю тебя, Драко! Прости, что не сдержала слова, но ты для меня дороже жизни…»
Безмолвный молниеносный разговор обрывается насмешливым голосом Волдеморта:
— Нет ничего страшнее смерти любимого человека, не так ли, Драко, Гермиона? Вот они, ваши уязвимые места — чувства, привязанность, любовь! Они, словно червь, подтачивают сердцевину человека, съедают душу, оставляя от нее только огрызок. Я понял это еще в самом начале пути и не допустил ошибки, отказавшись от них. Это они сегодня привели вас сюда, моя дорогая. Ведь вы же знали, что вас ждет, не правда ли? И все равно пришли на верную смерть. Ох, я все-таки думал, что вы умнее. Что ж, попрощайтесь с жизнью и со своим любимым. А ты, мой мальчик, увидишь, как она умрет. Ты потом последуешь вслед за ней, но только потом. Ведь леди следует пропускать вперед.
Люциус заметно вздрагивает, его неподвижное лицо еще больше становится похожим на мертвый каменный лик статуи.
— Нет! — вырывается крик из его груди, взметнувшийся и тут же угасший под сводами высокого гулкого зала.
Потревоженная Нагайна скользит от Драко к нему.
Волдеморт, все так же улыбаясь, медленно, словно наслаждаясь моментом, поднимает палочку.
Гермиона вдруг отчаянным рывком, одним стремительным движением кидается к мужу, обнимает его, что-то срывает с шеи и размашистым жестом кидает на пол. И на блестящий полированный мрамор с глухим стуком катятся круглые жемчужины, чистые, полупрозрачные, вобравшие в себя свет раннего снежного утра. Словно слезы. И распрыскивается золотыми каплями янтарь, кусочек солнца, хранитель его тепла.
И все, кто находится здесь, и Темный Лорд, и Пожиратели, вдруг отчетливо видят — молодых мужчину и женщину окружает вода. Плескаясь и журча, она течет вокруг них и уже подбирается к пораженным наблюдателям. Но вдруг останавливается почти у самого подола длинной мантии Темного Лорда и словно брезгливо отшатывается. И в тот же миг на ее поверхности вспыхивает пламя, живой огонь, весело пляшущий на воде. И вдруг еще более странное — две стихии в едином ритме словно взрываются, до потрясенных наблюдателей долетают капли и искры, а вокруг молодых людей вырастают две преграды, защищающие их — струящийся колышущийся водный поток и гудящая огненная стена, обдающая жаром тех, кто стоит поближе.
— Стихийная магия? — прищуривается Темный Лорд, — неожиданно, но примитивно.
«Они могут успеть»
«У них нет палочек»
Две яркие мысли почти мгновенно пронзают сознание Люциуса, до этого словно пребывавшее в прострации. И почти не сознавая, что делает, он стремительно швыряет собственную палочку через потоки огня и воды.
— Люциус-с-с-с! — запоздало шипит Лорд, но Люциус успевает заметить руку, подхватившую палочку.
— Avada Kedavra!
Ядовито-зеленое копье пронзает огненную и водяную стены. Огонь шипит, затухая в воде, а вода испаряется. А потом заклятье вонзается в молодую волшебницу. Выскальзывает из ее рук палочка, ставшая бесполезной. Сразу за ней следующая Авада изумрудным светом ослепляет Драко.
Но время почему-то словно замирает, опустив сильные крылья, не решаясь продолжить свой вечный неустанный лет, тягуче растягивает последние мгновения. Почему? Словно дает шанс уклониться, успеть спастись… Если бы Драко не снял с замка все чары, был бы шанс узнать, правы ли семейные легенды, гласящие о том, что никому не под силам нанести зло Малфоям, пока их защищает магия стен Малфой-Менора. И вопреки тому, что Авада Кедавра — это заклятье мгновенной смерти, в эти короткие и длинные последние секунды он успевает ощутить, как Гермиона вздрагивает, прижавшись щекой к его щеке, и еле слышно шепчет:
— Последняя надежда… не хватило сил…
А потом…. улетучивается боль от заклятий, тело становится пустым и легким, жизнь утекает, сперва по капле, потом ручейком, бурным весенним потоком. Но серые глаза успевают взглянуть в карие, в которых горечь и отчаяние сменяются неземным светом иного мира.
«Я люблю тебя. Я всегда буду рядом!»
«Я люблю тебя. Я пойду за тобой, где бы ты ни был!»
* * *
Люциус Малфой не отрывает взгляда от бледного лица Драко с кровоподтеками и синяками, разбитой губой и остановившимися глазами. Как сын похож на него! Похож изгибом бровей, насмешливо-презрительной улыбкой, привычкой высоко вскидывать голову, похож многими чертами характера, среди которых в первую очередь — упрямство, настойчивость и верность тем принципам, что для себя он считал правильными и истинными. И все это осталось в прошлом. Его сын умер. Драко нет больше. И не будет никогда. Разве это правильно? Разве так должно быть? Неужели после смерти Драко он будет продолжать жить по-прежнему?
— Очаровательно, просто очаровательно. Ты думал, что у них есть шанс? Стихийная магия, конечно, могущественна, и твоя невестка весьма искусная волшебница, но ты не учел одного, друг мой. Сейчас я сильнее, намного сильнее, чем все вы в этом зале, вместе взятые. И мне очень не нравится, когда меня обводят вокруг пальца. Предавшие раз предадут и дважды, поэтому никакой пощады, они получили по заслугам. И это касается всех, слышите? А с тобой, Люциус…
Люциус медленно делает несколько шагов, и тело кажется чугунным. Безумно тяжело наклониться, согнуть колени, вытянуть руку. Пальцы сводит судорогой, когда он осторожно дотрагивается до мертвого лица сына, закрывает его глаза, проводит по лбу, откидывая светлую прядь, как делал когда-то в детстве Драко. Прядь становится красной, и Люциус смотрит на свою ладонь, на которой размазана кровь. Кровь его сына. Чистая кровь древнего рода, проклятая чистая кровь волшебного рода, богатого, влиятельного, могущественного и гордого, но проклятого рода.
За спиной голоса, он слышит свое имя, но стены зала раздвинулись неимоверно широко, раздались ввысь, и кучка людей, которых он когда-то знал, пытается докричаться до него из дали, откуда он не может их ни разглядеть, ни услышать. Его палочка лежит рядом с молодой женщиной, которую он предпочитал не замечать. А эта женщина делала его сына счастливым, подарила ему внука и надежду на то, что род не угаснет.
У нее тоже, как и у Драко, открытый взгляд. И он, также как и сыну, осторожно и бережно закрывает ее карие глаза.
Они встретили смерть достойно, лицом к лицу. Они ушли, отбросив жизнь и будущее, несбывшиеся мечты и надежды, оставив за собой тоску, горе и гнев.
Палочка знакомо ложится в руку, и он оборачивается, охватывая взглядом всех, кто находится в зале, вновь сузившемся до обычных размеров. Шевелятся бескровные губы на лице мага-нечеловека, изверга, выродка из адова пекла, лишенного и человеческих слабостей, и человеческих чувств, и человеческих сил. И Люциус с удивлением спрашивает себя:
«Как мы — Юджиус, Дэмиэн, Манфред, Эмет, я — могли этого не заметить? Это же очевидно — он чудовище. Ему нет дела до нас, он просто использовал нас, а мы ему верили и охотно подчинялись. И за свою слепоту поплатились жестоко и страшно — жизнями своих детей»
Его Авада Кедавра — изумрудная стрела, которую разбивает вдребезги летящий навстречу зеленый вихрь. Легкое недоумение на нечеловеческом лице сменяется понимающей усмешкой и почти веселым вызовом:
«А на что ты еще способен, мой друг? Я нахожу это даже забавным»
А Люциус смеется в ответ искренне, от души, краем сознания отмечая, с каким смешанным чувством недоумения, растерянности и даже страха смотрят на него все те, с кем он провел большую часть жизни — друзья, приятели, единомышленники, соратники, деловые партнеры, Пожиратели Смерти. Дрянную же он жизнь прожил, если в минуту смерти его будут окружать эти люди…
— Хозяин Люциус, хозяин Люциус! В замке чужие! Враги! Враги в Малфой-Меноре! — тонкий отчаянный крик домовика словно разбивает стекло застывшего момента.
Люциус вновь поднимает палочку. Несколько слов.
Раз — со стуком захлопываются высокие двери.
Два — из палочки вырывается поток неестественно яркого и ослепительно черного пламени, стремительно и жутко распространяется дальше, драконом обвивает весь зал, набрасывается на колонны, стены, взмывает под сводчатый потолок.
Три — черное пламя жадно лижет людей, превращая их в факелы.
Изумленно-яростный возглас Волдеморта. Крики боли и стоны Пожирателей. Отчаянное шипенье Нагайны. Слабая прощальная улыбка на лице Люциуса.
«Прости меня, мой сын. Я растил тебя с надеждой, что ты прославишь свою семью, я гордился тобой, я боялся за тебя, я был разочарован и гневался на тебя, и я смирился и принял твой выбор. Нами было сделано слишком много ошибок, а расплачиваться за них пришлось одному тебе. Я не хотел, чтобы все закончилось так. Надеюсь, мы встретимся там…»
Пожиратели отчаянно бьются в двери, стараясь вырваться, но выхода всем им, считавшим себя «почти» друзьями, «верными сторонниками», «преданными соратниками» Лорда Волдеморта, нет. Тяжелые двустворчатые двери с инкрустацией, с золотыми ручками, которые всегда широко распахивались, впуская гостей в дни приемов, не откроются, Церемониальный зал превратился в огромную ловушку, трансгрессировать из него невозможно никому, кроме хозяев. А хозяевами Малфой-Менора всегда были только Малфои и никто более. И Малфои выплетали и наносили на него свои чары в течение многих столетий, год от года, век от века делая их все сильнее, действеннее, изощреннее. Наибольших высот достиг Абраксас, отец Люциуса, который во время войны, бушевавшей как в магловском, так и магическом мире больше шестидесяти лет назад, задолго до возвышения Темного Лорда, не пожелал присоединиться ни к сторонникам Гриндевальда, ни к сторонникам Дамблдора. Вместо этого, чтобы сохранить нейтралитет, он превратил свой замок в почти неприступную крепость, наложив, как новые, так и старые, испытанные, опаснейшие, смертоносные заклятья. Но война закончилась поражением Гриндевальда, маги постепенно вернулись к обыденной жизни, а укрепления замка остались, в том числе и коридоры, ведущие в никуда, подземелья-ловушки, сдвигающиеся стены и наглухо блокирующиеся двери, которых не брало никакое отпирающее заклятье. Стоит ли говорить, что Малфой-Менор не признает никого, кроме тех, в ком течет кровь Малфоев? Лишь Малфой может приказать что-нибудь замку или снять заклятье, пущенное им в действие.
Люциус почти забыл об этом.
А древний замок, пронизанный и защищенный темными и светлыми заклятьями Малфой-Менор, который почти обладает собственным разумом, стонет. Огромный, старый, как зеленые холмы Англии, величественный Малфой-Менор сотрясает дрожь. Шевелятся пробудившиеся от многовековой дремы камни, шатаются башни, сама скала, на которой он стоит, словно решила вырвать свои корни из земли.
Замок корчится в судорогах, его корежит от мучительной боли, потому что иногда и мертвые камни чувствуют боль. Если бы был у него голос, то замок выл бы сейчас диким зверем, исходил тяжелыми слезами отчаяния и проклинал бы все и всех.
Замок смертельно ранен. Еще никогда в его истории, за все эти долгие годы и стремительно пролетевшие века, не проливалась в нем кровь Малфоев, никогда чужак не отнимал жизнь хозяев. А если проникали враги, замок сам уничтожал их. Но никогда не бывало так, чтобы тех, в ком текла чистая кровь Малфоев, убивали в его стенах.
А сейчас творится что-то странное, невообразимое, что медлительный каменный разум замка не в силах осмыслить. Куда делись заклятья, окутывавшие его невидимой человеческому глазу пеленой? В каком пространстве рассеялось волшебство, одевавшее его в непробиваемые латы? Где пропало колдовство, ковавшее для него оружие? Он почти бессилен.
А кровь, на которой много столетий назад творились изначальные чары, кровь древнего рода, наверное, самая чистая волшебная кровь во всей Великобритании, кричит, взывает к содрогающемуся замку, требует покарать тех, кто осмелился посягнуть на хозяев, но замок не может. Ему остается только последнее — похоронить под своими обломками убийц…
* * *
Темно-зеленые свечи кипарисов и ряд серебристых елей, единственная дорожка, выложенная черным гранитом с яркими мазками палой листвы, темно-серый торжественный мрамор приземистого здания в конце этой дорожки. Здесь тихо, не долетают никакие звуки. Глухая, мертвая тишина. И как же громко в этой тишине звучит стук каблуков! Нарцисса быстрым шагом идет по дорожке к родовому склепу, прижимая к груди внука. Мерлин, что же делать?! Мучительные раздумья разрывают голову, а сердце исходится в истошном безмолвном крике.
Что же творится там, в замке? Что с Люциусом? С Драко? И что с Гермионой? Не безумно ли она сама поступила, вернувшись сюда? О, милосердная Моргана, что же делать? А вдруг они уже все мертвы? Нет, нет, этого не может быть! Нельзя об этом думать! Всю свою жизнь она провела в ожидании и тревогах, беспокойстве и напряжении. И вот апогей!
— Тихо, тихо, маленький, — Нарцисса осторожно укачивает внука, прижимается щекой к мягкой нежной щечке, пахнущей молоком. Малыш недовольно сопит, но не просыпается.
В замок идти, конечно же, нельзя, но здесь безопасно, кто догадается искать ее в склепе? Но что же все-таки делать? Гермиона оставила ей Алекса, попросила отнести к ее родителям. И Нарцисса три раза проходила по магловской улице, куда привело ее заклятье, три раза подходила к филенчатой двери, аккуратно выкрашенной темно-синей краской, и три раза поднимала начищенный бронзовый молоток. Но так и не постучала. Раз за разом делала шаг назад и скрывалась в вихре трансгресии. Все ее существо чистокровной волшебницы противилось этому грубому, чуждому и отвращающему миру маглов. Она не могла представить своего внука в этом доме, с этими людьми.
И вот она вернулась в Малфой-Менор. Разумно ли это? Что же делать?
Нарцисса уже у входа. В руке женской статуи слева зажигается лампада. Мужская статуя почтительно склоняет голову, открывая каменную дверь. Нарцисса быстро проскальзывает внутрь, и едва створка закрывается за ней, обессиленно переводит дыхание, едва сдерживая дикое и неуместное желание истерично расхохотаться. Склеп для нее — теперь самое безопасное место! Когда-то она боялась здесь находиться, и когда хоронили свекра и свекровь, судорожно цеплялась за Люциуса. Ей казалось, что вот-вот отодвинется тяжелая крышка одного из гробов и наружу покажется истлевшая рука. Дурочка. Что могут сделать мертвецы, если не владеешь магией инферналов, подобно Лорду? К тому же живые гораздо страшнее и опаснее мертвых.
Здесь лежат многие поколения рода Малфой. Она все еще помнит тех, что ушли не так давно — Азалинду, Абраксаса, Маргарет. Маргарет, ее свекровь, на удивление добросердечная, веселая, озорная. Она приезжала в Хогвартс во времена их учебы и кричала громче рупора, болея за Люциуса в квиддичных соревнованиях. Она даже в старости не утратила легкого шага и блеска глаз. Она ни днем, ни ночью, ни на шаг не отходила от Абраксаса, когда тот заболел, и заразилась от него. Она умерла через три дня после мужа, до конца была с ним, не смогла без него.
А Нарцисса…
О, Мерлин, а если… все они — Люциус, Драко, Гермиона — уже мертвы? Нет, этого не может быть! Кого молить, чтобы непрошеные дурные мысли не стали реальностью?! Она так больше не может, надо что-то делать. Что с ее сыном? И как он стал изменником? Разве это правда? Нет, наверное, оговорили, оклеветали, у Люциуса и Драко много врагов. Что же делать?
Нарцисса вздрагивает и, озираясь, клянет себя за забывчивость. Здесь должно быть… да-да, есть. Она поудобнее устраивает Алекса на руке и палочкой касается маленького бронзового колокольчика без язычка, стоящего на мраморной колонне-подставке. И почти сразу же с треском появляется домовой эльф и сразу же падает ниц. А когда он поднимает голову, в его круглых глазах Нарцисса видит неподдельное облегчение.
— Госпожа, вы живы, живы! И наш маленький господин!
— Бернард, — она старается, чтобы ее голос звучал привычно холодно и спокойно, — что происходит в замке? Где хозяева? Ты можешь привести их сюда?
— Госпожа моя, — старый эльф ломает руки, и его глаза наполняются слезами.
Странно видеть слезы домового эльфа. Они не плачут, даже когда их наказывают, когда они испытывают боль, только кричат и умоляют о пощаде.
— Госпожа, я видел, как Лорд… — Бернард запинается, и Нарцисса с хлынувшей внутрь пустотой чувствует, знает, что он сейчас скажет, — как Лорд Волдеморт убил молодого хозяина и молодую хозяйку. В Церемониальном зале, совсем недавно.
Каждое слово Бернарда — тяжелый раскаленный камень в ее груди, боль разрывает опустошенное сердце.
— Ты был там? — она выталкивает из себя слова, не замечая, как все сильнее прижимает малыша к груди, словно пытаясь найти в нем облегчение от боли.
— Нет, не был, но вы же знаете, госпожа, мы, домовики, можем видеть по-своему, по-особому.
Она отрешенно кивает и еле шевелит онемевшими губами, выдавливая полустон:
— Люц… Люциус?
Бернард втягивает голову в плечи, раскачиваясь из стороны в сторону, голос его низкий и хриплый.
— Хозяин тоже был там. После смерти молодого хозяина он Запер зал. И все, кто был там, господа Нотт, Крэбб, Гойл и другие, все они сгорели от заклятья хозяина. И сам он тоже… Хозяина Люциуса больше нет, госпожа…
Вот и все. Нарцисса прижимает ладонь ко рту, чтобы не зарыдать, не завыть во весь голос, не забиться в приступе невыносимой тоски, горя, безнадежности, и сберечь стремительно тающие силы для того, чтобы выполнить последнее.
А домовик продолжает:
— В замок ворвались какие-то люди, госпожа, они все маги. Я не знаю, кто они, как сумели пробраться через ворота. Они сражаются с гостями, многие уже убиты. Я не сумел остановить их, не успел вовремя предупредить хозяина, я не успел…
— Бернард.
Домовик поднимает заплаканное лицо. А ведь он на самом деле убит горем. Нет больше Малфоев, которым он служил всю свою жизнь, служили его отец, дед, прадед. Малфои были суровыми хозяевами, они строго судили за малейшую провинность, но старый Бернард оплакивает их, потому что в служении им была вся его судьба. Нет Малфоев, кроме этого мальчика, еще несмышленыша, которому нужны любовь и забота, тепло родного дома и ласка. Она должна позаботиться о нем как следует, чтобы его не коснулось сражение. Значит, невестка была права. И… Лорд был прав?
— Бернард, спрячьтесь, не высовывайтесь, пока все не утихнет. Ни в коем случае не покидайте Малфой-Менор. Я не могу вас отпустить, потому что я не урожденная Малфой.
— Как же вы, госпожа? Куда вы?
— И ни слова никому, Бернард, о маленьком хозяине, ясно?
В круглых мокрых глазах домовика удивление.
— Но…
— Я сказала — никому! — в голосе звенит прежний властный тон, — когда-нибудь он вернется сюда, но сейчас ему опасно здесь находиться. Поэтому ради блага вашего нынешнего хозяина Александра Малфоя, ни один из домовых эльфов Малфоев не должен и словом обмолвиться о нем постороннему человеку, кому бы то ни было. Бернард, ты меня хорошо понял? Ты помнишь Обет? Моим Словом я запрещаю всем домовикам, которые принесли Обет верности семье Малфой, рассказывать кому бы то ни было о вашем хозяине Александре Малфое.
— Да, госпожа, — старый домовик кланяется, — будьте спокойны, госпожа, никто из нас ничего никому не скажет.
— А теперь иди.
Нарцисса оглядывает склеп. Значит, все кончено. Столетия традиций, соблюдаемых и чтимых. Сегодня все рушится. Сегодня умрет мир Малфоев, одного из древнейших чистокровных магических родов Великобритании. Но сегодня и родится его новое будущее.
Она с печалью, перемешанной с надеждой, вглядывается в личико внука, узнавая в нем родные черты, и шепчет:
— Ты будешь жить, мой маленький, я обещаю. И я не оставлю тебя на растерзание аврорам и стервятникам. Нет, малыш, тебя будут растить с любовью и заботой, как растили бы тебя мы. Но ты вернёшься в Малфой-Менор, он будет ждать тебя.
* * *
В тот самый миг, когда безжалостные стрелы цвета смерти пронзают Гермиону и Драко, на тихой уютной улочке в пригороде Лондона, в аккуратном коттедже с белоснежными занавесками и темно-синей филенчатой дверью, женщина по имени Джин Элизабет Грейнджер хватается за сердце, которое словно прокололи насквозь острой тонкой иглой. Она медленно оседает на диван, хватая ртом воздух и чувствуя, что не может вымолвить и слова, чтобы позвать на помощь. Спустившийся сверху Джейк Грейнджер застает жену распластанной на диване в неудобной позе, с огромными умоляющими глазами, и кидается к ней.
— Милая, что с тобой? Опять сердце? Кардиолог велел ведь тебе принимать лекарство регулярно, только тогда от него будет должный эффект. Сейчас принесу, а ты не делай никаких лишних движений.
На кухне мужчина спешно, то и дело проливая, накапывает в стакан воды лекарство и приносит жене. Но к его удивлению, она уже сама прямо сидит на диване и, склонив голову, словно прислушивается к чему-то.
— Элиза?
— Все прошло, — тихо отвечает Элизабет, потирая грудь слева, — ничего не болит.
— Все равно выпей!
Элизабет покорно пьет горькое лекарство. Острая боль утихла, но в груди после нее осталась странная сосущая пустота, как будто забрали часть сердца. Джейк тревожно поглаживает ее руку, отводит со лба взмокшие каштановые пряди. Элизабет устало улыбается мужу.
— Напрасно ты испугался, ничего страшного.
Джейк качает головой.
— Ты совсем не бережешь себя. Работала всю неделю допоздна. Отдохни немного, почитай, посмотри какое-нибудь шоу, а я приготовлю на обед что-нибудь твое любимое.
— Для меня лучшее лекарство и отдых — это работа, ты же знаешь.
Муж кивает и скрывается в кухне, гремит там кастрюлями, явно намереваясь выполнить свое обещание. Элизабет откидывается на мягкие подушки, прислушиваясь к немелодичному посвистыванию. Готовит он в отличие от нее превосходно, прекрасный уважаемый дантист, а вот музыкального слуха у него абсолютно нет. И еще эта ужасная вонючая трубка! Но пусть лучше в их пустом доме звучит гнусавое посвистывание и пахнет трубочным табачным дымом, чем царят не нарушаемая никем и ничем тишина и мертвая стерильность. С тех пор, как их дочь покинула родительский дом, в нем и поселился этот жуткий покой, когда стук сердца и шум собственной крови пугают больше, чем неожиданный громкий возглас, резкий хлопок двери или внезапно включенный на полную громкость магнитофон.
Элизабет вздыхает. Гермионе едва исполнилось одиннадцать, когда Грейнджерам пришло это письмо из школы магии и волшебства, в котором сообщалось, что она колдунья. Кто тогда знал, что простой лист бумаги, вернее, пергамента, навсегда отнимет у них дочь? Она уехала и с тех пор все время уезжала, уходила, убегала от матери с отцом, от собственного дома, в котором жила с рождения, от подружек по детским играм. Колдовская сила, щедро дарованная Гермионе, коварно уводила ее из мира родителей, мира скоростей и высоких технологий. У нее появились новые друзья, такие же маги, как и она — худенький застенчивый Гарри, долговязый рыжий Рон. Вроде обыкновенные мальчишки, резкие, стесняющиеся, веселые, беспечные, как и все дети. Но они могли летать на метлах, умели превращать одни вещи в другие, побеждали драконов и каких-то боггартов. Рядом с ними Элизабет и Джейк чувствовали себя неуютно и скованно, словно это они были детьми, а те взрослыми. Особенно когда Рон, Гарри и Гермиона, перебрасываясь странными словами, начинали болтать о школе, заклятьях, непонятном квиддиче. Или когда родители стояли рядом с дочерью на платформе, которой в принципе не должно было быть, в окружении огромного количества людей в причудливых одеждах, большинство из которых были волшебниками. Гермиона вынимала волшебную палочку и словно преображалась — карие глаза блестели от предвкушения начала учебы, начала новых чудес. Она то и дело здоровалась с другими школьниками, начинала вспоминать, не забыла ли за лето пройденные заклятья, выискивала взглядом друзей, нетерпеливо укоряла их за опоздание и становилась совсем чужой и далекой. Элизабет с грустью целовала дочку, которая уже давно мыслями была в Хогвартсе. Конечно, дети, вырастая, всегда обретают крылья, которые уносят их из родительского гнезда. Но Элизабет сердцем чувствовала, что тот мир, куда удаляется Гермиона, не терпит соперничества, заставляя выбирать — или магия, или обыкновенная жизнь простого человека. Как же они с Джейком были глупы, когда гордились, что их умница дочка вдобавок еще и волшебница и может делать то, что другим не под силу! Если бы она могла повернуть время вспять, порвала бы то письмо с ядовито-зелеными чернилами и сожгла, ни секунды не колеблясь.
А сердце ее начало болеть, когда Гермиона заявила, что не будет оканчивать свой магический Хогвартс, а вступает вместе с друзьями в какой-то Орден Феникса и будет учиться на аврора. Кто такие эти авроры, Джейку и Элизабет было, конечно же, невдомек, они лишь строили догадки и робко предлагали дочери выбрать какую-нибудь (обычную!) профессию. Однако Гермиона отмахивалась и сутками не появлялась дома. А когда приходила, часто измученно засыпала прямо на диване в гостиной, либо сидела у себя в комнате, закопавшись в огромные, страшноватого вида талмуды. И Элизабет и Джейк доверяли дочери, знали, что та не ввяжется в грязные и подозрительные дела, но сложившаяся ситуация их не устраивала. Они не раз выпытывали у нее, в чем дело, но Гермиона лишь отмалчивалась или ловко переводила разговор на другое. Так они и оставались в неведении, кем была их дочь, чем занималась. Ясно было одно — это связано с магией.
А потом она пропала. Или ее похитили, как сказали Гарри и Рон, выглядевшие бесцветными тенями самих себя. Кто похитил? Чего хотели от их девочки? Этого ее друзья не говорили, в молчаливой вине отводя глаза. Но это снова была магия.
Почти четыре долгих месяца после того страшного Рождества Элизабет не находила себе места, то и дело выбегая на улицу, когда ей казалось, что за окном мелькнули пушистые волосы дочери. Джейк осунулся так, что его не узнавали знакомые. Жуткий холод стоял в январе, серые мокрые метели мели в феврале, сырой ветер принес иллюзию тепла в марте, сыпались мелкие долгие дожди в апреле. И однажды Гермиона появилась на пороге родного дома.
В тот день Элизабет лежала в постели, измученная очередным сердечным приступом, но услышав зовущий ее знакомый и родной голос, буквально слетела вниз и неверяще затормошила свою девочку, удостоверяясь, что это не сон, не обман зрения, она здесь, она рядом, она с ней! Она плакала и смеялась, и не могла выпустить руки дочери из своих, боясь, что та снова исчезнет. А Гермиона только улыбалась и повторяла:
— Не надо, мамочка, не надо! Все хорошо, все в порядке.
Элизабет качала головой, жадно всматриваясь в лицо дочери. Не исхудавшее, не уставшее, такое же, как всегда, так же при улыбке появляется ямочка на левой щеке, и так же волосы упрямо завиваются и торчат во все стороны, не желая укладываться в прическу. Вот только глаза… Глаза стали другими. Нет уже в них прежней девичьей легкости и безмятежности, у Гермионы глаза женщины, сделавшей тяжелый мучительный выбор. И сердце Элизабет вмиг заледенело от мысли — ЧТО, вернее, КОГО она выбрала?
— Мам, мне пора идти! — вскочила Гермиона, — поцелуй папу, жаль, что его нет, обязательно скажи, что со мной все хорошо.
— Куда же ты? Куда ты опять уходишь, из дома, одна?! И прошло всего каких-то полчаса.
— Так надо, мама. Я не могу задержаться надолго.
Элизабет отчаянно пыталась удержать дочь.
— Надо сообщить твоим друзьям, они так волновались.
Гермиона застыла на полуобороте к двери.
— Нет, мама. Не надо сообщать Гарри и Рону. Не надо ничего им говорить. Они не должны знать, что я была здесь.
«Уже здесь!» — горько отметила Элизабет, — «здесь, а не дома!»
— Но, доченька…
— Они не должны знать. Ничего обо мне. Ты понимаешь, мама?
— Нет! Почему? Они же твои самые близкие друзья!
— Именно поэтому. Поклянись, что вы с папой не скажете, что я приходила!
— Но…
— Поклянись!
Элизабет долго вглядывалась в лицо дочери, разом потерявшее все краски, только карие глаза расширились и настойчиво требовали ответа. И женщина сникла.
— Клянусь, я ничего им не скажу. Только скажи мне… кто ОН? Кто тот, из-за которого ты нас покидаешь?
Гермиона так быстро отвела взгляд, что матери показалось, он ее оцарапал.
— До свиданья, мамочка, мы еще увидимся!
«Когда?» — хотела спросить Элизабет, но не успела. Скрип двери, быстрые шаги дочери на крыльце и… все.
Всего лишь полчаса после долгой разлуки и кошмарно тянущиеся, наполненные тревогой и томительным ожиданием недели до новых встреч, до коротких весточек-писем, которые приносили совы, полудикие и злые, стремительно улетающие, едва Элизабет, с опаской уклоняясь от их клювов, неумело отвязывала маленький клочок пергамента. Только однажды письмо принес красавец-филин, позволивший погладить себя по ушастой голове и терпеливо ждавший, пока она трясущимися руками черкала несколько строчек на оборотной стороне пергамента.
Все их последующие встречи немногим отличались от первой. Раз в несколько месяцев, около четырех-шести в год. Быстрые поспешные разговоры, жадные расспросы Гермионы, обида отца на вечно спешащую дочь и сбивчивые непонятные оправдания, щемящее чувство боли за еще большее отдаление дочери. Гермиона иногда появляется дома, всегда внезапно, спонтанно, иногда назначает встречи в многолюдных шумных местах, где поговорить и вовсе невозможно, лишь окинуть взглядом, убедиться, что внешне она в порядке.
«У меня все хорошо, пап, не волнуйся!»
«Но как я могу не волноваться? Мы не видели тебя три месяца!»
«Но со мной же все в порядке, верно?»
«Гермиона, что за дурацкие игры в шпионов?»
«Все, мне пора. И не говорите ничего Гарри и Рону!»
«У меня все отлично!»
«Но где ты живешь, детка? Чем занимаешься? Почему мы с папой не можем приехать к тебе?»
«Ох, мамуля, это… это просто невозможно, правда»
«Так нельзя, я скоро с ума сойду!»
«Не волнуйся, мамочка, тебе вредно. Я побежала. Вы помните, Гарри и Рон ничего не должны знать?»
«Но почему?»
«Это опасно»
«Тебе грозит опасность?! Гермиона, почему ты ничего не говоришь нам?»
«Пока, мама, и извини за сов. Сейчас переписку часто перехватывают, поэтому почтовые совы стали совсем ненадежны»
«Я только на минутку, за Живоглотом. Мне его так не хватает. Если кто-то будет спрашивать про него, скажите, что он потерялся»
«А на нас тебе наплевать?»
«Папа, мы уже об этом говорили»
«Ты не живешь дома почти год, а мы ничего не знаем, ты ничего не говоришь нам, только повторяешь, что мы не должны волноваться, сколько это будет продолжаться?»
«Не сердись, пожалуйста, прости, но я не могу иначе»
«Это ненормально, Гермиона, в конце концов мы — твои родители, мы тебя любим и имеем право знать, что с тобой происходит!»
«Когда-нибудь я все-все вам расскажу, обещаю. А пока… пока все должно оставаться по-прежнему»
«Это я виновата, это все я, я, я, я! Я виновата, что они погибли!»
«Милая, опомнись, что ты такое говоришь?»
«Дядя Джеральд и дядя Джон, это я их убила! Их всех… и дедушку, и Тимми, и Глинис, и тетю Эйнслин, и Найджела, и тетю Элспет… всех…. »
«Нет, конечно же нет! И не смей так думать! Ты ни в чем не виновата! Дядя Джеральд и его семья разбились в авиакатастрофе. Как ты могла быть в этом повинна? А дядя Джон с семьей умерли от вируса птичьего гриппа, это нам сказали доктора. Ты ни в чем, слышишь, ни в чем не виновата, маленькая моя!»
«Нет, это моя вина! О, господи, я, все я…»
«Папа, мама, со мной все хорошо, не беспокойтесь. Хочу вас обрадовать — я выхожу замуж!»
«Доченька, но за кого?!»
«За одного очень хорошего человека!»
«Это понятно, но кто он? Кто его родители? Чем он занимается?»
«Я не могу вам сказать»
«Он тоже маг?»
«Да. Его зовут Драко Малфой»
«Странная фамилия и странное имя. Это не тот мальчик, который обижал тебя в школе?»
«Д-да, но это было давно, пап! Я очень его люблю, и он меня!»
«И когда свадьба?»
«В августе… Папа, вы… вы не сможете на ней быть…»
«Но почему, ты можешь нам объяснить?! Почему ты выходишь замуж, а мы ровным счетом ничего не знаем о женихе?! Почему я не могу повести свою единственную дочь к алтарю в самый важный для нее день? Или мы ничего не значим для тебя, Гермиона?!! Почему все в тайне, черт побери?!»
«Так надо»
«Что за глупые слова! Кому надо?!»
«Нам всем. Простите, простите меня…»
Редкие встречи, мимолетные объятья, прощальные поцелуи на бегу. Элизабет перебирает дни их встреч, словно жемчужины на нити. Каждую из них она помнит до мельчайших деталей — что Гермиона говорила, как улыбалась, что на ней было тогда надето, какая была погода на улице. А последняя была ох, как давно, еще до их поездки в Америку.
В тот день Элизабет не вела с Джейком прием в клинике, а читала лекции в медицинском колледже на другом конце города. Записку о встрече принесла очередная недружелюбная сова, исклевавшая ей все пальцы в пустой аудитории. Прочитав короткую записку с местом и временем встречи, порадовавшись, что улица, о которой писала дочь, находится буквально в двух шагах, Элизабет позвонила мужу. Джейк отменил прием и тут же выехал.
Они встретились на улице, бурлившей народом в честь какого-то то ли средневекового, то ли фэнтезийного фестиваля. В памяти плывут яркие краски причудливых нарядов, толпы туристов и зевак, пронзительная нестройная музыка, развевающиеся флаги со странными гербами и громкий, оглушающе громкий смех. Среди кавалеров в камзолах и мантиях, дам в нарядах со шлейфами и высоких энненах с развевающимися на ветру лентами, Гермиона в длинном платье с вышивкой, теплом бархатном плаще с капюшоном смотрелась на удивление органично. Элизабет с любопытством и восхищением рассматривала дочь, обычно приходившую на встречи в обычной одежде, джинсах и свитерах, и от этого выглядевшую скорее подростком, чем взрослой женщиной. А теперь же перед ней стояла настоящая леди-волшебница. Пышные волосы уложены в замысловатую прическу, на которой каким-то чудом удерживается изящная шляпка с темно-синим пером. В ушах серьги с жемчугом и сапфирами. Аромат духов, легчайший, изысканный, истаивал чудесной свежестью даже в лондонском смоге.
Вокруг Гермионы витал чужой, неведомый мир, мир волшебства и магии, окутывал дочь невидимым, но неподступным облаком, струился по складкам ее великолепного наряда, змеился серебряной нитью сложной вышивки по подолу, сверкал в драгоценностях, выпрямлял ее спину в гордой осанке, темнел в ореховых глазах, оглядывавших людей вокруг с неосознанным, видимо, уже ставшим привычным равнодушным холодом. Магический мир самодовольно заявлял с уверенностью победителя: «Она моя и только моя! А ты ее назад не получишь!». И Элизабет крепко сжала руки дочери, словно боясь, что она исчезнет в разноцветной гомонящей толпе так же внезапно, как и появилась из нее.
— Мама, — мягко улыбнулась Гермиона, — мы так и будем стоять здесь? От этих ужасных волынок можно с ума сойти. Давай зайдем в эту кофейню. Думаю, там будет потише.
Маленькая бело-розовая кофейня пахла шоколадом, ванилью и свежесваренным кофе, была переполнена людьми, глазевшими в окна и оживленно обсуждавшими уличное шествие. На Гермиону оглянулись несколько раз, а потом перестали обращать внимание. Наверное, решили, что она — одна из костюмированных средневековых дам из шествия.
Разговора, как всегда, не получилось.
— Ты выглядишь усталой.
— Ерунда, просто бессонница.
— Ну, расскажи, как дела, что ты делаешь.
— Все, как обычно, мам, все в порядке.
— Ты каждый раз повторяешь, что все в порядке, и каждый раз я тебе не верю.
Элизабет приподняла подбородок дочери, с тревогой отмечая бледность кожи, темные круги под глазами, морщинку между бровей. Гермиона освободилась знакомым движением и упрямо выпятила нижнюю губу.
— Я же говорю, все хорошо. Где папа?
— Он выехал сразу же, но застрял в пробке. Видишь, что творится.
— Да, просто безумие.
— Гермиона, как дела у твоего мужа?
— Тоже хорошо.
— Ты не хочешь нас с ним познакомить?
— Еще не время.
Односложные ответы дочери сбивали с толку. Раньше она не молчала, сыпала словами, словно боясь остановиться, все выспрашивала и выспрашивала про их жизнь, как поживают родственники и знакомые, что новенького. А сейчас молчит. Как будто хочет что-то сказать и не может.
— Мам, я…
— Что, милая?
Джейк, словно почувствовал, позвонил по мобильному, на чем свет стоит крыл дорожные пробки и умолял дочь дождаться его.
— Конечно, па, я постараюсь.
Гермиона отключила телефон, когда затих голос отца, с напряженным вниманием рассматривала экран, легонько понажимала на кнопки, а потом с грустной усмешкой сказала:
— Я почти отвыкла от вашей техники, отвыкла от того, что поговорить можно не по камину, а просто позвонив, добраться до дома на автобусе, а не трансгрессируя. Так странно, мама, да? Если бы не…
Она осеклась на полуслове.
— Что, милая? — осторожно спросила Элизабет, но дочь только вздохнула и качнула головой.
— Ничего.
— А что ты хотела сказать перед этим?
— Подождем папу.
Элизабет обратила внимание на необычное кольцо, чужеродно смотрящееся на тонких пальцах дочери. Гермиона нервно крутила и теребила его, а потом сняла и положила на салфетку перед собой. Строго говоря, это даже не кольцо, а перстень. Серебряный, украшенный узкой стилизованной мордой волка с сапфировыми глазами. Раньше Элизабет его не замечала, хотя не обратить внимания трудно. Рядом с тонким изящным ободком обручального кольца из белого золота перстень смотрелся тяжеловато, но не был лишен какого-то притягательного великолепия.
— Что это?
Дочь недоуменно взглянула на нее, а потом, поняв — на салфетку.
— Это? Фамильный перстень рода Малфоев. Передается по женской линии от свекрови к невестке уже на протяжении многих веков.
Элизабет в изумлении поставила чашку на стол, кофе выплеснулся на скатерть, расплылся неопрятными пятнами.
— Фамильный? На протяжении веков? Боже, как интересно!
Элизабет потянулась к перстню, движимая прихотливым любопытством потрогать то, что существует на свете уже много столетий. Вскрик дочери: «Мама, не трогай!» и вскрик боли матери прозвучали одновременно. Элизабет отдернула руку от перстня, обжегшего нестерпимым огнем, и в ужасе уставилась на почерневшие подушечки пальцев, от которых шел дымок, и на волчью голову, чьи глаза, словно живые, полыхали ярким синим пламенем.
Гермиона осторожно достала волшебную палочку и, оглядевшись по сторонам, что-то прошептала себе под нос. Боль тут же утихла, а пальцы приобрели обычный розовый оттенок.
— Прости, перстень можно взять в руки только тем, кто носит фамилию Малфой. Иначе будет то, что случилось с тобой и даже хуже. Это родовая магия, — виновато сказала она.
— Малфой… Да, ты уже давно не Грейнджер, — Элизабет грустно улыбнулась, с опаской глядя на перстень, на руке дочери снова превратившийся в красивую безделушку.
А волчьи глаза вновь были самыми обыкновенными камнями густого аквамаринового оттенка. Всего лишь сапфиры. Ей показалось, или они мигнули?
Гермиона вытащила изящную круглую пудреницу с крышкой (Элизабет не удивилась бы, если она оказалась из чистого золота), посмотрелась в зеркальце и внезапно застыла, как будто вмиг отстранилась от всего, что происходило вокруг. Когда она захлопнула пудреницу, положила в сумочку и подняла взгляд, Элизабет внезапно захотелось обнять дочь и никуда не отпускать. Наплевав на все и на всех, запереть ее в доме, оборвать все ее связи с магическим миром, жестко объявить ее мужу: если он хочет видеть Гермиону, пусть будет любезен, обождет в передней. Потому что глаза дочери стремительно опустошали безумный страх и смертельная тревога. Руки отчетливо дрожали, метнулись к волшебной палочке и крепко сжали ее.
«Что, черт возьми, происходит?» — была готова закричать Элизабет, но Гермиона уже поднялась резким угловатым движением и вдруг качнулась, едва успев опереться на край стола.
— Мне пора. Извинись перед папой. Он опять будет кричать и сердиться, но я не могу ждать.
— Куда ты? Тебе плохо? Дочка, что случилось?
— Я должна идти, — одними губами прошептала Гермиона, — прости, мамочка. Драко зовет меня.
Не слушая протестов матери, она порывисто обняла ее и выбежала из кондитерской, смешалась с участниками все еще продолжавшегося фестивального шествия.
— Гермиона, стой, подожди! — Элизабет бросилась вслед за ней, небрежно швырнув десятифунтовую купюру едва ли не в лицо оторопевшему официанту.
На чертовой улице поток людей в нелепых одеждах стал еще плотнее, взвизги музыки были невыносимы, восторженные крики и веселый смех зевак били по ушам, слепили бесконечные вспышки фотоаппаратов туристов. Элизабет резала толпу, как нож масло, толкала, наступала на ноги, работала локтями, стараясь не упустить из виду полночно-синий бархат плаща и шляпку с пером, мелькавшие уже далеко впереди нее. Время от времени Элизабет выкрикивала имя дочери, но в этом шуме не слышала и саму себя. Наконец она буквально вынырнула из людской реки, свернувшей на другую улицу, тяжело дыша, схватилась за фонарный столб. Она потеряла Гермиону. Наверняка, дочь уже далеко отсюда. Она бессильно стукнула кулаком по столбу, зашипела от боли и огляделась, стараясь понять, где находится. И успела заметить тонкую фигурку в шляпке с пером, свернувшую в переулок. Она побежала, уже почти задыхаясь от колотья в боку, едва ли помня о том, что с ее сердцем нельзя даже ходить быстрым шагом, а не то что бегать.
— Гермиона!
Ее голос заглушил неожиданно басовитый гудок овощного фургона за ее спиной, намеревавшегося въехать в тот же переулок. Она пропустила машину и поспешно пошла по тротуару, унимая дыхание и начавшуюся резь в груди. Переулок вывел на почти безлюдную улочку со старинными домами серого камня. К одному из этих домов с красивым фасадом в готическом стиле спешила, почти летела ее дочь. Плащ развевался за ее спиной синими крыльями, шляпка сбилась набок. Она не слышала ничего вокруг, не видела никого, кроме высокого светловолосого мужчины в черной мантии, который поджидал ее у подножья лестницы.
Элизабет и Гермиону разделяло не больше двадцати ярдов, Элизабет была уверена, что сейчас окликнет дочь, и та обернется. Она потом не могла объяснить себе — почему не окликнула? Почему поспешно отступила, прячась за заехавший перед ней фургон, который встал чуть ли не поперек улицы, а его водитель ушел куда-то? Почему ее больное сердце трусливо замерло в груди?
Гермиона оказалась в объятьях мужчины, который прижал ее к себе и приник к лицу. Они некоторое время так и стояли, слившись в одно, не замечая редких прохожих, а потом мужчина медленно, нехотя оторвался от губ Гермионы. И в этот миг Элизабет в первый, единственный и последний раз увидела лицо своего зятя, человека, за которым без оглядки последовала ее дочь, в чью семью и судьбу вошла полноправной хозяйкой. А в том, что это он, Элизабет не сомневалась ни секунды, потому что отчетливо видела злой колючий блеск изумрудов на перстне мужчины в виде головы волка. Его лицо, образ впечатались в память Элизабет, словно выжженные лазерным лучом, и она на всю жизнь запомнила белые то ли от природы, то ли рано поседевшие волосы, лицо с правильными, но резкими и острыми чертами, надменный прищур серых глаз.
Их тихий разговор почти не долетал до Элизабет, были слышны лишь обрывки фраз:
— …я так испугалась… что случилось… все в порядке…
— … не знаю… что-то было не так… все крутился вокруг…
— … ты уверен… правильно понял… это мог быть просто…
Они выглядели встревоженными. Обеспокоенными. Усталыми. Мужчина внимательно и цепко посматривал по сторонам, словно подозревал, что за ними следят. Гермиона оглянулась. Элизабет отшатнулась и прижалась к стенке фургона так сильно, как будто это должно было сделать ее невидимой, молилась, чтобы они ее не заметили, хотя всего лишь несколько минут назад в голове не было других мыслей, кроме как поговорить с дочерью.
— Всего лишь маглы, — громко бросил мужчина, — здесь кругом маглы. Всегда удивлялся, почему самый дорогой магический ресторан Лондона расположен на магловской улице.
Гермиона покачала головой и спросила что-то вполголоса. Ее лицо уже не было таким напряженным.
— … зачем… не успела… подольше с мамой…
— … если не пришел, может… тебе нельзя одной, опасно… тем более сейчас…
— … ты преувеличиваешь…
Мужчина невесело засмеялся и снова прижал Гермиону к себе, еще больше сбив набекрень ее шляпку.
— … еще рано… может быть…
— … тихо, милая… он здесь откуда…
Неведомо откуда появился еще один молодой мужчина в мантии, черноволосый, статный, на редкость красивый, подошел к ним. Осторожно выглянувшая из своего убежища Элизабет заметила, что Гермиона обрадованно протянула ему руку, которую тот со старомодной галантностью поцеловал, а вот холодное лицо ее мужа на мгновение исказила гримаса неприязни. Мужчины коротко кивнули друг другу, обменялись парой фраз, и трое молодых магов поднялись по лестнице и исчезли в услужливо распахнувшихся дверях.
Элизабет, почти не понимая, что она делает, выскочила из-за фургона, быстрыми шагами преодолела эти несколько ярдов и взлетела вверх по лестнице. Двери также открылись перед ней, обдало запахами блюд, тихими голосами людей, красивой негромкой музыкой. Ресторан?
На входе ее встретил швейцар, чернявый, сухопарый, восточного типа, удивленно окинул взглядом, но, помедлив, все же склонился в легком полупоклоне.
— Здравствуйте, мадам. Добро пожаловать в «Крыло скарабея». Прошу вашу палочку.
— Что?
— Всего лишь для проверки, не волнуйтесь.
— Но…дело в том, что я… у меня нет никакой палочки.
— Нет волшебной палочки? — удивление в глазах швейцара сменилось пониманием, и он сразу же потерял свой подобострастный вид.
— Ты что, сквибка, читать не умеешь?
Он ткнул корявым пальцем на небольшое объявление у дверей. Кроваво-красные буквы на черном, как ночь, фоне:
«Грязнокровкам и сквибам вход воспрещен!»
— Послушайте, мне очень надо, пожалуйста!
— Мне плевать, выходи. И как ты сумела сквозь Охранные чары-то пройти?
— Но там моя дочь!
— Пошла отсюда! У нас обедают только чистокровные волшебники, так что не ври, что твоя дочь здесь.
— Но я говорю правду! Да вот же она!
Гермиона, ее муж и присоединившийся к ним мужчина сидели за столиком в уютной нише, отгороженной от большого зала невысокой резной ширмой. Вокруг них вьюном вился низенький толстяк в черной мантии с бабочкой и что-то лопотал. Швейцар недоверчиво оглянулся на тех, на кого показывала Элизабет. От увиденного его глаза полезли на лоб, и он почти зашипел, встряхивая женщину за плечи:
— Ты в своем уме, сквибка? Или перебрала с утра? Ты вообще понимаешь, кого к себе в дочери приписала? Ты знаешь, КТО эти маги? КАКОЕ положение они занимают в обществе? С КЕМ их видят очень часто? Да чтоб они якшались со всякой швалью? А ну иди отсюда, пока они тебя не заметили, иначе горько пожалеешь, что вообще на свет родилась! В Малфой-Меноре глубокие подземелья, говорят, там сгинуло немало людей.
— Бли’ит, у нас проблемы?
К ним скользил тот толстяк. Вблизи стало видно, какие неприятные у него глаза — с тяжелыми веками, выпуклые, как у жабы, мутновато-черные, словно застоявшаяся вода.
— Вот, господин Сенемхет, — швейцар вытянулся в струнку, — какая-то сквибка сошла с ума, пробралась через парадный вход и утверждает, что она мать, вы бы думали, кого? Самой миссис Драко Малфой!
— Ай-яй, какая неприятность! — толстяк с деланным сочувствием оглядел Элизабет, которая еще пыталась доказать свою правоту.
— Почему вы не верите? Спросите ее саму! Прошу вас, пропустите меня или приведите ее, она подтвердит.
— Искреннейше прошу нас простить, но побеспокоить уединение наших дорогих гостей мы никак не можем. Малейшее их недовольство… пых… и нас нет на свете. К тому же ваше мнение о родстве с миссис Малфой несколько абсурдно. Итак, мадам, не могли бы вы покинуть наше заведение до того, как мы прибегнем к особым мерам? Бли’ит, напомни Нефер, чтобы обновила Охранные чары. Потом лично прослежу за этим.
— Но я…
— ПШЛА ВОН!
Каким-то образом лицо толстяка стало уже, а глаза выпучились еще больше, на голове дымчато проявился странный высокий головной убор, а все тело, перевившееся желтыми узкими лентами, кошмарно, под немыслимыми углами стало извиваться. Он вытянул вперед руку с длинными черными ногтями, и Элизабет со страшной силой вытолкнуло наружу. Секунда, и она стояла уже не перед дубовой дверью ресторана, а перед какой-то стеклянной витриной с разложенными булочками, пирожными, тортами и прочими кондитерскими изделиями.
Она потерянно озиралась по сторонам. Куда все делось?
Кто-то сзади тронул ее за плечо.
— Мэм, вы заблудились?
Мужчина средних лет с пивным брюшком и добрыми голубыми глазами.
— Скажите, здесь был ресторан, только что, куда он делся? — вцепилась в него Элизабет.
— Ресторан? Вот здесь, на этом самом месте?
— Да-да!
— Вы что-то путаете, мэм. Здесь только мой кондитерский магазинчик, вот — «Хэвишем и сыновья». От отца мне достался, а отцу от его отца. Всегда он на этом месте стоял, и ресторанов здесь отродясь не было. Как ресторан этот ваш назывался-то?
— «Крыло скарабея» — с трудом припомнила Элизабет.
— Хм, название-то какое чудное. Нет, мэм, такого здесь не имеется. Есть «Олимп», его Джон Робертс держит, есть паб старика Оуэна, ну еще «Веселая Моника», его вообще можно не считать. Вот и все. У нас тихий квартал.
Элизабет открыла рот, а потом закрыла. Улица была другой. Дома были другими. Ее непостижимым образом забросило в совершенно другое место. Она только что краем глаза заглянула в мир волшебников, а в нем возможно все. Бесполезно искать ресторан, в котором сейчас обедают ее дочь и зять со своим другом. Она может обшарить весь район, но ничего не найдет. Это магия…
Она побрела к остановке такси, слыша, как мужчина за ее спиной что-то бормочет о женщинах, злоупотребляющих алкоголем.
Элизабет вздрагивает от громкой трели звонка и отрывается от своих воспоминаний.
— Дорогая, открой, пожалуйста, — кричит Джейк, — у меня тут соус, никак нельзя упустить момент.
Элизабет усмехается, открывает дверь и теряет дар речи. Она изумленно рассматривает ту, что стоит за порогом. Никогда бы она не подумала, что на свете есть такие ослепительно прекрасные и ослепительно ледяные женщины. Даже теплый желтый свет уличного фонаря не может растопить этот лед. В длинном серебристо-сером одеянии, поверх которого шелковой волной льются серебристые же волосы. Безупречные черты лица, морозный взгляд серых глаз и капризно-гордый изгиб алых губ. Перед ней словно живое воплощение Снежной Королевы из сказок.
— Да?
Красавица молчит и смотрит на Элизабет.
— Простите, вам что-то нужно?
— Вы миссис Грейнджер?
И голос у нее мелодичный, музыкальный. Неужели это действительно голос живого человека?
— Да, я. Вы что-то хотели?
Женщина слегка взмахивает широким рукавом одеяния, и на ее руках появляется вытянутая плетеная корзина, которую она протягивает Элизабет.
— У вас он будет в безопасности.
Элизабет с еще большим недоумением принимает корзину, оказавшуюся чем-то вроде колыбели, и заглядывает внутрь. Там, закутанный в атласное стеганое одеяльце с вышитой монограммой, сонно посапывает ребенок, совсем крохотный, два-три месяца, не больше. Рядом лежит погремушка, золотой цветок на серебряном стебле, сделанный с таким мастерством, что кажется настоящим.
— Но я ничего не понимаю.
— Это их сын. Наш внук.
Элизабет застывает, инстинктивно прижимая к себе корзинку.
— Он родился 15 августа. Его зовут Александр.
— Но… Как…? Что произошло? Что с ними? Что с Гермионой?!
Элизабет отчаянно пытается понять: ПОЧЕМУ? КАК? ЗА ЧТО? В ее сердце снова втыкается кончик иглы.
— Берегите его, — голос женщины падает до шепота, — в нем течет кровь наших семей, в нем наша Надежда, в нем их Любовь. И не забывайте, что он не только Грейнджер, но и Малфой.
Она отступает назад.
— Их больше нет. Нет.
Женщина больше не произносит ни слова, но в бездонных серых глазах Элизабет читает как по книге. И материнское сердце никогда не ошибется, всегда поймет беспросветную боль и черное горе другой матери.
— Милая, что случилось? Кто это? — Джейк появляется за ее плечом.
На том месте, где только что стояла ледяная красавица, лишь взвивается вихрь желтых и бурых листьев.
* * *
Гарри отшвыривает какого-то Пожирателя, на ходу успевая оглядеться. Тонкс яростно сражается в углу, ее спину прикрывает Билл. Невилл храбро наступает сразу на двоих, заклятья из его палочки летят во все стороны. Где-то там сзади него Майк, Оливер и Терри. Мораг МакДугал и Рон пробиваются к другу из противоположных сторон огромного холла. Остальные тоже не стоят сложа руки. Разноцветные стрелы, вспышки, молнии то и дело прошивают воздух. Кто-то кричит, кто-то бьется молча и яростно. Пожиратели Смерти, чувствуется, ошеломлены внезапным нападением и столь сильным натиском. Некоторые из них трусливо пытаются улизнуть, другие лишь растерянно отбиваются, не наступая. Несколько человек уже лежат неподвижно на полу.
Гарри мрачно скалится. Сволочи! Туда вам и дорога!
И вдруг внезапная боль, обухом топора ударившая в лоб, сосредотачиваясь там, где шрам. Она грязной зеленой тьмой заливает сознание. Гарри пошатывается, но удерживается на ногах, отлично зная, что это значит. Волдеморт где-то рядом, очень близко. И через миг Пожиратели Смерти разражаются торжествующими криками. В холле появляется Волдеморт, его мантия почему-то опалена и дымится. За него цепляется вся обгоревшая черная женщина. По полусгоревшей всклокоченной шевелюре едва можно опознать Беллатрису Лейнстрендж. В Волдеморта летит какое-то шальное заклятье, и Пожирательница, гортанно вскрикнув, прикрывает его собой. Судя по всему, заклятье смертельное, потому что видно, как она обмякает, и черный маг небрежно отталкивает ее тело, мешком повалившееся на пол.
Два врага находят друг друга глазами, и оба вздрагивают.
Вот она, та встреча, которой Гарри искал столько лет, вот тот маг, которого он ненавидел так слепо и люто, что одно лишь знание о том, что он живет с ним на одной земле, придавало сил, чтобы вести борьбу. Однажды они уже сражались, а сегодня настало время последней битвы!
Растерянность Волдеморта непонятна. Он обводит глазами своих последователей, которые при его появлении заметно приободрились и стали наступать. И вдруг… поворачивается и скользит к одной из дверей, ведущих из холла. Несколько человек, вставших на его пути, падают один за другим, а он словно и не обратил внимания на такую мелочь.
Гарри стискивает зубы и рвется за Волдемортом.
«Не уйдешь, тварь! Ни одному из нас не будет спокойствия, пока другой жив! Сегодня исполнится это проклятое пророчество!»
Рон, кинув мимолетный взгляд на друга, едва успевает уклониться от заклятья.
— Гарри, стой!
Гарри врывается в огромный пустой зал, и почти сразу за ним туда же влетает Рон.
— Гарри, — Волдеморт, застигнутый, конечно же, не врасплох, издевательски склоняет голову, поигрывая палочкой, — что ты хочешь от меня, мой юный друг?
Гарри тяжело дышит, пытаясь хоть немного отгородить свое сознание от этой пыточной боли.
— Прикончить тебя, ублюдок!
— Похвально, похвально. Ты хочешь отомстить мне за своих родителей?
— За всех, которые мертвы по твоей вине!
— О, да, истинный Избранный, в чьем сердце горит пламя добра и справедливости.
— Заткнись и сражайся!
Рон, дрожащий от горячки боя, взглядывает на друга, кажется, совсем утратившего над собой контроль. Такая ненависть струится в его голосе, такая злоба, что Рон почти испуганно отступает назад. Но он замечает на плоском змеином лице Волдеморта торжествующее выражение. Дементоры его сожри, почему?!
— Сражаться? Да, конечно, всенепременно. Но есть одна маленькая деталь, Гарри, о которой, подозреваю, ты догадываешься. Imperio!
Заклятье ударяется в стену, выбив каменные крошки.
— Crucio!
— Браво, Гарри, наконец-то в тебе достаточно силы и чувств, чтобы Непростительные заклятья начали действовать. Кстати, о маленькой детали, ты не хочешь узнать, в чем дело?
— Нет! Avada Kеdavra!
— И напрасно, мой юный друг. Дело в том, что ты уничтожил не все мои крестражи. О да, не сомневайся, я чувствовал каждый из них. Мой юношеский дневник, фамильное кольцо, принадлежавшее моему великому предку Салазару Слизерину, чаша Пуффендуй, крест Когтевран, камень Гриффиндора. Но это всего лишь пять крестражей. На что ты надеялся, Гарри?
Голова Гарри готова расколоться от невыносимой боли. Холодный свистящий голос Волдеморта приближается.
— Пять крестражей уничтожены, что ж, ты многое сделал. И конечно, седьмое — это та часть моей души, которая осталась во мне. Легко догадаться, не так ли? Но, мой мальчик, ты оставил самый главный из внешних крестражей.
Рон безуспешно палит в Волдеморта заклятьями. Того словно окружает какой-то невидимый щит. В следующее мгновение от легкого движения палочки Темного Лорда Рон отлетает к стене и сползает, оставляя на ней кровавый след.
Волдеморт вплотную наклоняется над Гарри, корчащимся на полу.
«Ни звука! Он этого от меня не дождется!» — кажется, зубы уже крошатся от того, как сильно он их сжал.
— Главный крестраж — это ты, мой мальчик. В тебя перешла немалая часть меня. Этот шрам — знак того, что где-то глубоко в тебе сидит осколок моей души. Я не хотел заключать его в тебе, но так уж получилось. И уничтожив меня, ты этим погубишь и себя.
— Неправда! — хрипит Гарри, — ты… все эти годы пытался убить меня. Если бы...
— О нет! Разделяющий душу вполне свободно может уничтожить хранилище и перенести осколок в другое. Твоя смерть была для меня выгодна вдвойне. Не станет врага, не сбудется пророчество, и мой главный крестраж будет заключен в более надежном месте. И сейчас я как никогда близок к тому, чтобы победить.
— Ты правильно заметил — никогда! — шепчет Гарри со слабой улыбкой, почти сходя с ума от боли, — Avada Kedavra!
Волдеморт отшатывается, слишком поздно сообразив, что он подошел опасно близко, а враг, хотя и обессилен, но его рука по-прежнему сжимает палочку.
Тело Темного Лорда дергается, извивается, и вдруг, прошив тело, одежду, из него вырывается зеленый луч. Один, другой, третий. Как будто Волдеморта разрывает, пожирает изнутри зеленый свет. Гарри, не выдержав, кричит от боли, которая словно взревела и набросилась с удесятеренной силой.
Рон, пришедший в себя, едва снова не теряет сознание при виде увиденного. Гарри и Волдеморт висят в воздухе, не касаясь пола ногами, и тело Гарри подергивается в судорожных конвульсиях, жутко повторяя все движения Волдеморта. Их окружает какое-то потустороннее зеленое сияние, в котором тело Волдеморта словно теряет очертания и расплывается. Но так же расплывается и тело Гарри, потому что этот зеленый свет связывает их, обвивая его хищными щупальцами. Рон лихорадочно вскакивает на ноги. Надо что-то делать! Надо спасти Гарри! Но как? Авада Кедавра? Страшно — вдруг он попадет в друга. Надо разорвать эту связь, сделать так, чтобы зеленые щупальца не сосали из него жизнь! На ум Рону приходит только одно заклятье, самое простое и самое дурацкое. Заклятье-ножницы.
— Minim-vaisis!
Белая искорка срывается с кончика его палочки и угасает в зеленом свете. Но Рон пытается снова и снова. И наконец (кажется, прошло полжизни!) зеленые щупальца вздрагивают и словно нехотя, одно за другим, истончаются и бледнеют. Рон бросается к другу, но натыкается на невидимую преграду и снова леденеет от ужаса. Глаза Гарри открыты, и открыты красные щели Волдеморта, они смотрят друг на друга. На теряющем черты лице Волдеморта появляется злобный торжествующий оскал, и тут же зеленый свет вспыхивает невыносимо и ослепительно, окутывая обоих. Рон бросается на них, пытается сделать, хоть что-нибудь. Но бесполезно. Его не пускают.
Гарри в последнем усилии косится на Рона.
«Иди!» — безмолвно шепчут губы, — «беги, спасайся!»
Рон запоздало замечает, что зловещие зеленые щупальца уже протянулись к нему, обвили ноги и поднимаются вверх к сердцу. Странная слабость, равнодушие к происходящему вдруг охватывают его. Все вокруг окрашивается в зеленые тона, и в глазах темнеет.
«Конец!» — мелькают у друзей одинаковые мысли.
«Это конец! Я больше никогда не обниму Джинни, не услышу, как Лили скажет свое первое слово»
«Это конец! Мама и Габи будут плакать. Хоть бы никто из братьев, кроме меня, не погиб. Родители не выдержат»
А фигура Волдеморта, почти совсем потерявшая очертания, вдруг снова становится четкой и ясной, вновь на плоском лице вспыхивают красные глаза и из черного рукава показывается бледная рука с палочкой.
— О, нет, вы думали, что это конец? Мой конец?
Смех. Злобный. Торжествующий. Искренний.
— Какая милая наивность! Гарри, ты меня разочаровываешь. Ты и в самом деле предполагал, что я умру от какого-то жалкого заклятья?
Боль. Раздирающая голову на куски острыми стальными крючьями. Вспыхивающая перед глазами зелеными взрывами. Разум мечется в пустой черепной коробке, натыкаясь на боль, и безумие почти кажется целительным и спасительным. Уже нет сил говорить. Нет сил стоять. Нет сил держать палочку. Зеленые щупальца обхватили горло. Трудно дышать. Мутится.
— Авада Кедавра? Это предсказуемо.
Волдеморт улыбается тонкими губами и, приблизившись, проводит длинным пальцем по шраму. В Гарри словно попадает молния. Зеленая ветвистая молния бьет прямо в голову, выжигает гнев, ненависть, страх. Оставляя только бесконечную и бездонную боль.
— Вы глупцы. Неужели вы думали, что просто уничтожив крестражи, сможете убить меня? Меня, Лорда Волдеморта, победившего саму смерть?!
— Ты лжешь, — губы не растягиваются и не желают двигаться, лицо превратилось в маску боли, — это… ещще никму…не удвлсь…
— Никому до меня. Ах, Гарри, Гарри, ты слишком замутнен чувствами, чтобы оценить все величие моей победы. Что такое все эти философские камни, эликсиры и прочее? Всего лишь ступеньки к моей цели. Ты думаешь, почему мне нужно было ваше никчемное Министерство? Неужели мне нужна была примитивная власть над магической Англией? Это всего лишь приятное дополнение и не более. А истинная цель моего нападения на Министерство — это Отдел Тайн. Вы все даже не имеете представления о том, что сокрыто в его недрах! Вы сидели на кладе и не знали, что его можно добыть!
— Мы там были… — голос Рона хриплый и дрожащий, но он упрямо старается высвободиться из зеленых щупалец, — там нет ничего такого…
— Вы были всего лишь в передней огромного дома, забитого невообразимыми чудесами, и за игрой с моими Пожирателями не заметили ничего, кроме небольшого пространства, попавшего в поле вашего зрения.
— Нельзя победить смерть… — если бы хватило сил еще немного поднять палочку…
— Это не дано вам, но дано мне! — Волдеморт снова смеется, закинув голову назад, — я бессмертен! А вы сейчас отправитесь… Наверное, теперь это единственное, о чем я не имею понятия и не желаю об этом знать. Прощай, Гарри. Прощайте, мистер Рональд Уизли. Воистину, я проявляю крайнюю учтивость по отношению к людям, желающим моей смерти. Avada Kеdavra!
Снова летят две изумрудные смерти. Зеленые щупальца почти отняли свет в глазах и силу тела.
«О, нет, это не конец!» — вдруг раздается бесплотный голос. Бесконечная нежность звенит в нем. И слышат его и Гарри, и Рон.
«Смерть — это не конец, а начало, и достоин жалости тот, кто ее боится. Но вам рано умирать, ваше время еще не пришло. Ты еще услышишь, Гарри, как Лили называет тебя папой, и поведешь дочь к алтарю в самый радостный для нее день. Габриэль не останется вдовой, Рон, и твои родители будут гордиться всеми своими сыновьями»
«Да, вы все будете жить долго и счастливо и умрете в один день, беззубо прошамкав последнее «прости»
Рон готов поклясться, это другой голос, и несмотря на то, что никак невозможно определить интонации, это прозвучало с ехидством и насмешкой.
Их обоих снова окутывает свет, но не тот, несущий смерть, связывающий их с Волдемортом, а золотисто-серебристый. Волна, пульсирующая то серебром, то золотом. Этот свет отсекает зеленые щупальца и бережно укачивает в своих объятьях двух друзей. Так в нем тепло и уютно, покойно и бездумно. Золотой поток изгоняет боль и усталость, дарует исцеление. Серебряный ограждает их от Волдеморта, бодрит и наполняет тело живительной силой. Гарри словно в прекраснейшем из снов, плывет по волнам нежности и любви, светлой грусти и тихой радости. Золотой свет напевает песню Жизни, серебряный грозно поет песню Смерти. Но смерти не их, они чувствуют это ясно.
Свет пульсирует и искрится, и вдруг перетекает в две ослепительные фигуры, сотканные из серебра и золота. Словно два человека встают рядом с Гарри и Роном.
В красных щелях глаз черного мага мелькает что-то, похожее на изумление. Волдеморт снова и снова насылает проклятья, но зеленые стрелы безвредно растворяются, едва вылетев из палочки.
Гарри медленно поднимает свою палочку, нацеливая ее на фигуру в черном одеянии. Не видит, но знает, что справа и чуть сзади почти синхронно Рон делает то же самое. Почему-то хочется посмотреть влево. Там должен стоять еще один человек. Но слева свет.
«Бей. Излей всю свою ненависть и жажду мести, чтобы ни капли их не осталось в тебе. Чтобы страх больше не касался своей ледяной рукой. Чтобы избавить себя и других от тьмы и злобы. Бей же, Гарри!»
«Бей. Вложи в удар всю свою боль, что была твоей спутницей все эти годы. Освободи себя и других от горечи всех предательств и тяжести всех смертей, что ты видел. Бей же, Рональд!»
И из четырех палочек вырываются потоки ослепительного света, в которых, беспомощно разевая рот и размахивая своей уже бесполезной палочкой, корчится существо со змеиными глазами.
Последнее, что мелькает в освобожденной, чудесно легкой голове Гарри:
«Какие знакомые голоса… Я где-то слышал их… где?»
И через мгновение:
— Гарри, Гарри! Ты что, умер? Гарри, очнись, что я скажу Джинни?
Гарри, которого безжалостно мотает из стороны в сторону, откликается:
— Что ты должен купить мне очки, Рон Уизли! Какого хрена ты на них топчешься?
— Гарри! Жив!
— Жив, — соглашается Гарри, поднимаясь на ноги и щурясь, — Рон, ты-то сам как? В порядке?
— Я? Я в просто обалденном порядке! Гарри, ты сделал это! Ты победил!
— Мы сделали это! — Гарри осторожно поддевает носком ботинка грязную груду черного тряпья, — Рон, от него ничего не осталось.
— Гарри… — в голосе друга настороженное удивление, — твой шрам!
— А что с ним? Теперь у меня весь лоб в шрамах?
— Нет, его вообще нет!
— Как это?!
— Не знаю! Нет и все!
Гарри ощупывает лоб, чувствуя под пальцами лишь непривычно гладкую кожу вместо знакомого выпуклого зигзага.
— Что бы это могло значить?
— Что Волдеморт мертв! Окончательно и бесповоротно!
— Пожалуй, да, — соглашается Гарри, припоминая последние слова Волдеморта, — он сказал, что шрам — это знак того, что во мне хранится крестраж. А если он исчез, то значит…
— Значит, победа! — ликующе вскидывается Рон, — победа!
— Рон, а что это было? Этот свет, голоса…
— Ты тоже их слышал?
— Да. По-моему, победой мы в большей степени обязаны им.
Рон кивает.
— Да, знаешь, мне так было странно — одновременно хорошо и грустно, весело и печально, спокойно и тревожно.
— А еще как будто точно знаешь, что вернешься домой после трудной дороги, — тихо говорит Гарри, — а дома ждут не дождутся друзья и самые родные люди, и ты придешь ночью на свет в окне, войдешь, и они все встретят, будут радоваться искренне, от всего сердца.
Рон кладет руку другу на плечо.
— А еще не знаю почему, но я чувствую себя, будто выпил полный бокал «Феликс Фелицис». Как будто ничего не было. Даже кровь из раны не течет, и вообще ее нет.
— Я тоже! — Гарри смеется, сперва тихо, потом громче, обнимает друга, — Рон, мы и вправду победили! А с тебя очки!
Рон поднимает с пола разбитые очки и не успевает нацелить палочку, как вдруг разбитые линзы с едва слышным звоном снова становятся целыми, а погнутая оправа распрямляется, блеснув металлом. Почему-то это совсем не удивляет ни Гарри, ни Рона, и они снова смеются, радостно и свободно. Чувство облегчения, неимоверной несдерживаемой радости рвется из груди. Тело кипит силой, каждая его клеточка бурлит и готова действовать, рвется в бой. Все кончено! Пусть в замке по-прежнему идет бой, но они победили! Без Волдеморта его Пожиратели быстро сдадутся.
И Гарри точно знает: Волдеморт больше не будет осквернять мир своей злобой. Он не сумел прибегнуть ни к одной из своих черных уверток, чтобы сбежать. С ним покончено раз и навсегда. Об этом ему шепнул золотой свет:
«Смерть забрала свое и ушла. А вас впереди ждет длинная жизнь и очень много еще несделанных дел. Прощай и не забывай нас!»
— Это были мои родители… — уверенно кивает Гарри, поудобнее перехватывая волшебную палочку и поправляя очки, — они снова помогли, как и тогда.
— Наверное, — Рон пинком открывает дверь, и его голос гремит громом Соноруса, — эй, вы, ваш господин отправился прямиком в ад, где его наконец дождались! Вперед, Гарри, отправим их туда же!
Ответом ему крики ужаса, злобы и отчаяния, торжествующие кличи и грохот камней, падающих с потолка рушащегося замка.
* * *
Рон окликает друга, неподвижно стоящего в дверном проеме холла, словно встречая ночь. По всему огромному разваленному холлу горят факелы, наколдованные огни, и оттого светло, почти как днем.
— Гарри, ты не видел Колина?
— Нет, — с трудом качает головой Гарри, — но кажется, он увел первую партию арестованных. Спроси Бруствера.
На смену горячечной лихорадке боя, опьяняющему чувству победы над Волдемортом, той странной чудесной силе, которая наполняла тело, пришли усталость и какое-то отупелое опустошение.
— Бруствер уже допрашивает кое-кого.
Рон тянет друга за рукав.
— Идем, Гарри, все уже кончено.
Гарри хмурится, словно что-то вспоминая, и помолчав, тихо спрашивает:
— Их не нашли?
Рон темнеет лицом.
— Нет. Обыски еще идут, замок большой, в подземельях вообще лабиринт.
— Может, они успели скрыться из страны?
Почему в голосе звучит что-то, похожее на надежду?
— Нет, ты же сам знаешь, по последним донесениям, они были здесь, да и куда они могли деться? — Рон потирает ладонями перепачканное сажей лицо, — Оливер сказал, что они могли оказаться в правом крыле, когда рухнула крыша.
— Вы не найдете их нигде…. — вдруг произносит за их спинами тусклый женский голос, и мужчины оборачиваются, одним резким движением вскидывая палочки.
Перед ними… Нарцисса Малфой! Неведомо откуда взявшаяся, но как всегда гордо вскинувшая голову, со знакомым надменным выражением на лице. Как будто и не ее замок разрушен, и она не жена и мать Пожирателей Смерти, уже объявленных в розыск. Но все-таки, что-то не то, что-то цепляет взгляд…
— Миссис Малфой, вы арестованы!
Но Нарцисса словно не слышит Рона и повторяет, глядя прямо на Гарри:
— Вы не найдете их. Их больше нет в этом мире. И не будет никогда… Они ушли… от меня… без меня…
Гарри вдруг понимает, что в ее лице не так. Глаза, зрачки которых так расширились, что совсем не видно радужной оболочки, и в них нет совершенно ничего. Безжизненная темная пустота.
— Они мертвы, все… мой муж… мой сын… моя невестка…. Я пожертвовала жизнью, но не смогла… не смогла защитить их… никого… Сегодня истекает срок обряда… а те, кто должен был жить вместо меня, мертвы! Они ушли вперед, а я… опоздала…
Гарри с внезапно пронзившей его дрожью впивается взглядом в бездонные темные глаза Нарциссы, два озера стылой воды, по поверхности которой расплываются неясные тени.
«Она сошла с ума!» — мелькает мысль.
Но нет, в странных глазах женщины нет и тени безумства, только такое отчаяние, что Гарри отшатывается, будто подполз к краю пропасти и заглянул в ее дно, теряющееся в тумане.
— Почему? — Нарцисса задает вопрос, словно ждет ответа.
Гарри и Рон переглядываются в недоумении. Рон крутит пальцем у виска, намекая на ту же мысль, что пришла чуть раньше к Гарри. Гарри осторожно начинает:
— Миссис Малфой….
— Это все ОН! — Нарцисса вдруг кричит, задыхаясь, и по-прежнему не отрывает взгляда от Гарри, обращаясь только к нему, видя только его одного, — все ОН! Он забрал их у меня, отнял! Ненавижу! Проклинаю! Слышишь, проклинаю! Пусть будет проклято имя Его, пусть будет проклят Он даже в смерти своей!
Нарцисса пошатывается, словно пьяная, и изломанной куклой оседает на пол. Гарри едва успевает подхватить ее, мимоходом поразившись странной лёгкости, почти бесплотности хрупкого тела.
— Вам плохо?
Ему становится жутко от немигающего взгляда, который вдруг разом проясняется, словно растаяла корка темного льда. Зрачки приобретают свой нормальный размер, глаза снова становятся прежними, в них отражаются крохотные огоньки магических светляков. И Гарри с изумлением видит, что Нарцисса Малфой может улыбаться так чудесно, что лицо освещается от этой улыбки, а холодные сумеречные глаза становятся такими любящими, теплыми и нежными.
Едва слышное шелестение бледных губ:
— Иногда то, что было одним, вдруг оказывается другим… Иду… Люци…ус…
— Черт, что это с ней? Эй, кто-нибудь, колдомедика!
Но ни подбежавший колдомедик, ни сами Гарри и Рон ничего не могут поделать. Слишком поздно. Глаза уже закрылись, и тело обмякло, последние судороги еще слабо прокатываются по нему. Нарциссы Малфой больше нет на этой земле.
Рон ошеломленно смотрит на Гарри, накрывающего тело серебристой мантией.
— Она сказала правду?
— Не знаю, Рон, наверное…
* * *
Гарри идет по битому стеклу, по каменной крошке, усыпавшей пол, словно чудовищный град, цепляясь взглядом за выщербленные стены, зияющие проемы и дыры в них, куски штукатурки, лохмотья портьер и гардин, щепки от мебели. Как странно — стоявший столько веков, видевший так много, оплетенный мощными охранными родовыми заклятьями Малфой-Менор неожиданно легко, всего лишь за несколько часов превратился в руины. Как же Грюм добился того, что их нападение почти до последнего момента оставалось незамеченным? Неужели магическая защита бездействовала?
В замке тишина, напряженная и странная, после боя, после свиста заклинаний, грохота рушащихся стен, криков и проклятий. Гарри не верится — все закончилось? Как все могло так быстро закончиться? Значит, можно просто жить, радоваться утреннему солнцу, громко хохотать с Роном над пустяками, слушать привычное ворчание миссис Уизли, беззаботно целовать Джинни, качать на неловких руках малышку Лили и смотреть, как она растет и становится взрослой? И все это не боясь, что над твоей головой занесен меч войны, что в следующее мгновение в дом ворвутся Пожиратели Смерти или дементоры? Неужели такое возможно?
Гарри кажется, что за эти годы они все разучились нормально жить, только под напряжением, под угрозой разоблачения. Получится ли у них вернуться в свой простой и обыденный мирок, где нет смертельной угрозы и нет Избранности, призванной спасти всех и вся? После долгих лет борьбы и поисков все пришло к своей логической развязке. Но не верится.
Холодный ночной ветер врывается сквозь разбитые окна, носится по коридорам, словно радуясь свободе. Он взметает в воздух пыль, обвивает за плечи, ерошит волосы, носит какие-то обрывки бумаг, книжные листы, обрывки пергамента. Вдруг среди мешанины серого и черного глаз выхватывает какую-то яркую бумажку. Гарри наклоняется и подбирает колдо-фотографию с опаленными, чуть свернувшимися краями. А с этой фотографии ему улыбается… Гермиона! Вернее, они все вместе. Рон с опаской держит на руках первого племянника, совсем еще крохотного Арти, а он сам приобнимает за плечи Гермиону и говорит (точно помнит!) Биллу, чтобы он должен следующего ребенка, если тот будет мальчиком, назвать Гарри, будет Гарри Уизли. Все вокруг смеются — Флер, миссис Уизли, мистер Уизли, Фред и Джордж, а Джинни хихикает, что он и так уже почти Уизли, зачем нужен Гарри Уизли номер два? Это были крестины Арти, лето девяносто восьмого, их последнее лето…
Гарри стискивает снимок в кулаке, намереваясь сжечь снимок, но вдруг опускает уже поднесенную палочку и снова разглаживает. А потом бережно кладет в нагрудный карман.
Он идет по залам, заглядывает в полуразрушенные комнаты, в которых бывшие авроры, бывшие сотрудники Департамента магической безопасности и бывшие инспектора Визенгамота проводят обыски. Поднявшись на третий этаж, который в более-менее целом состоянии, по крайней мере, это крыло, в одной из комнат с бархатным занавесом вместо двери натыкается на Мораг МакДугал. Девушка сидит на алом пуфе в роскошно обставленной в восточном стиле зале, и спина ее неестественно прямая. Перед ней небольшой, расписанный под шахматную доску столик, на котором переминаются искусно вырезанные из слоновой кости фигурки. Гарри тихо окликает ее, чувствуя себя странно стесненно, как будто нарушил уединение:
— Мораг, ты как? Не ранена?
Девушка, не оборачиваясь, качает головой.
— Нет.
— Будь осторожна. Здесь может быть опасно.
— Нет, в этом крыле были жилые комнаты, спальни для гостей, гостиные и залы развлечений. Это Индийская гостиная, мы здесь часто играли в шахматы с…
Мораг медленно поворачивается к нему. Ее лицо бледно и почти сливается с седыми волосами, а темные глаза полны такой боли, что Гарри невольно хочется выскочить отсюда. Эта боль давит на него, царапает, обжигает.
«Почему она так огорчена? — мелькает мысль, — она их жалеет? Этих выродков?»
Словно угадав, Мораг снова отрицательно качает головой. Ее глаза становятся просто огромными, и тяжелые невыплаканные слезы туманят их.
— Феб! — шепчет она, — Феба нет. И мамы нет… и маленькой Вивьен… и Джеф… и…. О, Мерлин, никого больше нет!
Кто такие эти Феб, Вивьен и Джеф, видимо, много значившие для Мораг?
Он неловко поглаживает девушку по седым прядям, видит, как слезы наконец струятся по ее щекам, оставляя светлые дорожки, и не решается сказать, что мистера МакДугала тоже больше нет...
А шахматные фигурки на черно-белых клетках по-прежнему продолжают свой бой, и скоро черный король сдается, попав в капкан.
* * *
Гарри и Мораг выходят во двор, где слышны голоса. При их появлении стоящие плотным кругом маги стихают и расступаются. Гарри видит ряд тел на каменных плитах. Что-то в груди обрывается. Их друзья, их товарищи, которым сегодня не суждено было вернуться из трижды проклятого замка Малфой-Менор.
Первым в ряду сам Аластор Грюм. Седые волосы растрепались, одежда прожжена, продрана и в темных пятнах засохшей крови, нет волшебного глаза, но рука крепко сжимает палочку в последнем заклятье. Этой войне Аластор посвятил всю свою жизнь, просчитывал стратегию и тактику, шел на бой с открытым лицом и дрался до последней капли крови. Он выиграл в борьбе, но черная смерть улыбнулась ему и коварно забрала с собой.
Майк Корнер. Умный, надежный, спокойный. Он стал бы со временем идеальным наставником будущих авроров. Чжоу, жалко скорчившись и покачиваясь, сидит рядом и грязными кулаками затыкает рот, чтобы не сорваться, не забиться в рыданиях.
Зак и Мариэтта. Рядом, как и в жизни. Они хотели пожениться и уже пригласили всех на свадьбу, беспечно назначив день, «когда все это закончится к чертовой матери!». Все закончилось, а для них этого дня уже не будет никогда.
Джастин Финч-Флетчли. Немного простофиля, напыщенный и самоуверенный. Все стонали от него, но сегодня отдали что угодно, лишь бы Джастин встал с этих твердых каменных плит.
Дункан МакДугал. Потерявший жену и отдавший жизнь за то, чтобы больше не было смертей. Мораг опускается на колени рядом с отцом и сжимает его холодную руку в прощальном жесте.
И много других, совсем молодых и не очень, женщин и мужчин, авроров и простых волшебников. Смерть собрала сегодня богатую жатву.
Он не был близко знаком со всеми ними, но они были все вместе, плечом к плечу стояли против Волдеморта. И их гибель будет тяжким грузом висеть на его совести, а вина за то, что он остался жив, еще долго будет терзать душу. Они погибли как герои, и их будут помнить как героев.
Вдруг круг опять расступается, Тони и Симус несут на носилках еще одного. И пронзительно громко вскрикивает незаметно подошедшая Джинни.
Широко распахнутые незрячие глаза и простодушное круглое лицо. Невилл!
Гарри бросается к парням, помогая им осторожно класть Невилла рядом с остальными. Он осторожно придерживает голову, чтобы другу не было больно, стукнувшись об камни. Но Невиллу Лонгботтому уже все равно.
Кто-то всхлипывает и тут же, словно захлебнувшись, замолкает. В этой траурной тишине плач звучит особенно жутко и трагически. Гарри ладонью навсегда закрывает глаза Невилла. И молча сжимает в руках теплую руку жены, которая хриплым прерывающимся шепотом спрашивает, не обращаясь ни к кому:
— Что же мы скажем Луне?
— А этих куда? — спрашивает тихо Симус и кивает на другие тела. Тела Пожирателей Смерти.
Внимание Гарри привлекает чересчур яркая мантия среди однотонных черных. Рита Скитер. В ее открытых глазах застыл последний ужас.
— Так ей и надо, — безжалостно цедит Терри Бут и сплевывает грязное ругательство, — хотела в жука превратиться и улизнуть, а ей Джастин не дал. Это она его напоследок, тварь.
— Гарри, Гарри, — подбегает тяжело дышащий, запыхавшись, Колин, — тебя зовут.
— В чем дело?
— Там… — Колин отводит глаза, — Гарри, иди в замок. Бруствер зовет.
— Да что там? Возьми кого-нибудь другого, — отвечает Гарри, потирая занывший тонкой болью висок.
Колин качает головой:
— Там наконец открыли этот Церемониальный зал. Он полон обгоревших трупов. По предварительному опознанию, это… — голос его чуть вздрагивает, — хозяева и все те Пожиратели, которых не было в битве.
И воцаряется абсолютная тишина.
— Хозяева? — как будто непонимающе переспрашивает Рон, — это что, Малфои?
— Да, все Малфои, кроме Нарциссы, — голос Колина безжалостен, и он еще беспощаднее повторяет, — три тела. Нужно опознать. Гарри, ты там нужен.
Двое мужчин тяжело бредут к раскрытым настежь дверям, словно опустошенные и придавленные страшным горем.
* * *
А по лицу невысокой пышноволосой женщины, склонившейся над колыбелью в доме в лондонском предместье, тихо текут слезы, и карие глаза затуманены смертной печалью и скорбью.
Она оплакивает короткую, стремительную, закатившуюся яркой звездой на осеннем ночном небосклоне жизнь своей единственной дочери.
Радость, которую она приносила в родной дом.
Счастье и любовь, которую она щедро дарила им.
Тяжелый выбор, который непреодолимой стеной встал между ними.
Того, кого она никогда не знала, но могла бы полюбить лишь за то, что его любила дочь.
И она оплакивает будущее маленького мальчика с темным пухом волос и серыми глазенками, который улыбается и морщится от тяжелых горьких капель, падающих ему на личико. Первым словом ее внука никогда не будет «мама» или «папа», потому что у него уже нет родителей. Их у него отняли, отняла магия и тот волшебный мир, куда нет доступа простым людям!
И Элизабет Грейнджер берет на руки внука и клянется неведомо кому:
— Я не отдам его, слышите? Никогда! Я уничтожу все, что станет на моем пути! Я сделаю все и даже невозможное, но он будет жить в моем мире! В мире без магии!
Джейк Грейнджер, пораженный, недоумевающий, растерянный, топчется рядом, пытается что-то сказать, поглаживает ее по плечам. Она не слышит ничего, закрыв глаза и крепко прижав к груди внука.
Но человеческие клятвы часто уносит равнодушный к чувствам смертных ветер, и жестокая длань Судьбы выкладывает карты жизни в ином узоре или внезапно смешивает их. Ни Элизабет, ни Джейку не узнать, что всего лишь через четыре с небольшим года их самих уже не будет на этом свете, а их ненаглядный обожаемый Алекс останется полным сиротой. И Судьба все равно обратит на него свой неумолимый взор, от которого не скрыться ни в магловском, ни в магическом мире. Магия струится в его крови, чистой крови волшебного рода его отца, который магловская кровь его матери лишь укрепила. А еще материнская кровь разорвала звенья цепи, тяжелыми оковами оплетавшей род Малфоев. Потому что семейная легенда, которую когда-то Драко рассказывал Гермионе, была былью. И проклятье фэйри, которое привело к тому, что древний род чистокровных магов почти исчез с лица земли, на самом деле было.
Придет время, магия напомнит о себе, заговорит в полный голос, поманит, поведет Алекса в другой мир, и дочь самого известного и прославленного волшебника этого мира Гарри Джеймса Поттера протянет ему руку дружбы.
Все вокруг закружилось и свернулось в воронку, стиснуло так, что стало трудно дышать, но уже через пару секунд они очутились по щиколотки в снегу у закрытых высоких кованых ворот. Влево и вправо от них тянулся забор с острыми кольями железных прутьев. За их частоколом виднелась вымощенная каменными плитами и заметенная снегом аллея, вьющаяся между деревьев огромного запущенного парка, больше похожего на лес. Деревья протягивали через забор сухие растопыренные ветви без единого листочка, словно стараясь дотянуться до непрошеных гостей.
Алекс невольно поежился — черные переплетения узора на воротах повторяли такие же узоры ворот лондонского особняка, в котором он едва не погиб по вине Малфуа. Рейн и Лили с интересом оглядывались по сторонам. Мистер Поттер строго посмотрел на них и предупредил:
— Замок стоит на лесистой скале, с той стороны обрыв. Так что подниматься будем вверх.
Алекс шагнул было вперед, но опекун придержал за плечо:
— Через ворота хочешь? Не получится, намертво заклинило. Через полсотни шагов есть дыра в заборе.
Не успел он договорить, как ворота разразились просто душераздирающим скрипом и лязгом и медленно распахнулись настежь. Сами! Ребята отпрыгнули от неожиданности, а взрослые рефлекторно вскинули палочки. Однако ничего больше не случилось, отрывшиеся сворки ужасно скрипели при порывах ветра и словно приглашали войти. Мистер Уизли саркастично фыркнул.
— Заклинило, говоришь? Я смотрю, хорошо твои авроры выполняют свои обязанности.
Мистер Поттер искоса взглянул на него.
— С нами Алекс, а на воротах, наверное, какие-нибудь малфоевские фамильные чары. Если помнишь, при штурме мы входили не через ворота.
— На тех, лондонских, не было, они не пропускали меня, — заметил Алекс, и опекун согласно кивнул:
— И не могли. Малфуа заранее перечаровал их, полностью сняв старые заклятья и наложив новые. Как выяснилось, он весьма тщательно подготовился к твоему похищению.
Они двинулись по аллее вглубь парка и вверх, шли минут двадцать, и с каждым шагом Алекс чувствовал, как все сильнее и быстрее колотится в груди сердце. Вокруг было бело, черно и серо. Черные и серые стволы деревьев, скрипящий белый снег, серебряно-серые тени, потрескавшиеся серые каменные плиты под ногами. И даже небо над головой казалось белесым, низким, угрюмым, хотя, когда они нырнули в воронку портала со двора Поттеров, с вышины лилась ясная лазурь. Время от времени налетал ледяной ветер, гремел сухими сучьями, взметал маленькие снежные смерчи. Лили укутала нос в полосатый желто-красный шарф, Рейн поднял воротник теплой мантии, а Алексу, наоборот, было жарко, лицо горело, а руки в перчатках даже вспотели, бешено колотилось сердце, как будто он за пару секунд пробежал стометровку.
Наконец после одного поворота, к тайному облегчению Алекса, парк резко кончился, отступили за спину угрюмые деревья, и перед ними воздвиглась громада. Колдо-фотографии почти не обманули. Серый замок на бело-серой земле под блеклым серым небом. Темные крыши, зубчатые стены, высокие башни — и толстостенные круглые, и изящные с острыми шпилями, бесчисленные окна — и узкие, как бойницы, и круглые, как цветочные розетки, торжественный парадный вход с огромной лестницей, массивные двери, каменные колонны.
Но правое крыло представляло собой сплошные руины, нагромождение каменных глыб, две башни были полностью разрушены, стены обвалились. Левое крыло было целее, однако во многих окнах не было стекол, стены местами почернели и как будто оплавились, осели от невыносимого жара.
— Вот и Малфой-Менор, — негромко сказал мистер Поттер.
Сзади негромко присвистнул Рейн, охнула Лили, кашлянул мистер Уизли, но Алекс почти их не слышал. Он впитывал в себя увиденное всеми своими чувствами и силами. Перед ним было средоточие его желаний и стремлений, глубоко таившихся внутри до поры до времени. Почти эфемерное, казалось бы, но существовавшее на самом деле. Ему надо было увидеть Малфой-Менор, он должен был когда-то очутиться здесь, на каменных плитах подъездной аллеи, перед этими стенами и башнями, окинуть взглядом и понять… Понять, что печально знаменитый, страшный, окутанный тайнами замок Малфой-Менор похож на смертельно раненого зверя. Зверь этот истекал невидимой кровью из множества ран, и его агония длилась и длилась. Он как будто вздыхал глубоко и шумно, пытаясь продлить мгновения, которые были последними, но чудовищно растянутыми во времени. Этот вздох эхом отозвался в Алексе, и он невольно глотнул холодного воздуха в унисон. Еще раз вдохнул и выдохнул, облачко пара вырвалось изо рта и тут же растаяло. Зверь словно впился в него своими многочисленными глазами-окнами, и Алексу внезапно стало жутко и одновременно безумно жалко — непонятно чего или неведомо кого. В нем прочно поселилось ощущение близости чего-то странно живого и в того же время не-человечьего.
Вдруг резко ударила мысль: а что, если это опасно? Если это странное ощущение как раз есть и то, о чем, предостерегая и отговаривая, предупреждали взрослые — остаток темного волшебства Волдеморта? Он украдкой оглядел своих спутников. Рейн и Лили выглядели взволнованными, но не обеспокоенными, крутили головами, озирая окрестности. Мистер Уизли хмурился, опекун смотрел прямо вперед. Они также не подавали вида, что чувствуют что-то необычное, лица их были спокойно-сосредоточенными.
Если он сейчас скажет, нет никаких сомнений, что мистер Поттер тут же сгребет их в охапку и стремительно трансгрессирует обратно. Потом авроры прочешут замок с крыш и до подземелий, а Министр однозначно запретит любой визит. И он промолчал.
— Алекс, ты меня слышишь? — позвал опекун, оказывается, уже пару раз окликнувший его.
— А? Что?
— Ты хочешь побывать… у них?
Резкий порыв ветра кинул в лицо снежную крупку. Алекс зажмурился, чувствуя, как ворохнулась знакомая горькая тоска, ледяными твердыми пальцами сжала сердце. Он стиснул палочку в кулаке и снова посмотрел на замок.
— Если да, то нужно свернуть на другую дорожку и спуститься по склону в другую сторону, усыпальница не так уж близко отсюда.
«Я еще приду. Обязательно приду, обещаю. Но сейчас мне нужно в Малфой-Менор. Там что-то есть, и я должен это найти!»
Он покачал головой, стараясь подавить чувство вины, тоненько засвербившее внутри.
— Давайте сперва осмотрим замок.
Мистер Поттер взглянул испытующе, но согласно кивнул.
— Как скажешь. Тогда вперед.
Взойдя по одному из крыльев громадной лестницы, они подошли к входным дверям. Мистер Поттер с натугой потянул одну створку, но та не поддавалась. Мистер Уизли присоединился к нему, и вдвоем им удалось открыть довольно узкий проход. Тяжелая створка то и дело норовила захлопнуться, и мужчины заклинили ее куском то ли подоконника, то ли стены.
— Мы же тогда вроде свободно открывали эти дракловы двери, — удивленно заметил мистер Уизли, отдуваясь, — помню, ходили туда-сюда без всяких проблем.
— А сейчас Колин каждый раз докладывает, что они с трудом проникают внутрь. Вероятно, без необходимого ухода петли заржавели или что-то в этом роде. Так, друзья мои, еще раз напоминаю: быть максимально осторожными, не своевольничать, не отходить друг от друга, не палить заклятьями куда ни попадя, не трогать подозрительные предметы, быть готовыми убраться отсюда как можно скорее. Всем все понятно?
Ребята дружно кивнули. Мистер Поттер двинулся первым, за ним Алекс, Рейн и Лили, замыкал цепочку отец Рейна.
Алекс, затаив дыхание, шагнул под своды Малфой-Менора. Сердце, как сумасшедшее, колотилось почти в горле.
Они оказались в высоченном гулком холле, заваленном огромными кусками резного камня, осколками стекла и хрусталя, обломками латуни, бронзы и дерева и еще непонятно чем. Очевидно, его расчищали, но не слишком усердно. Вверх вздымалась лестница, широкая, с массивными перилами, просторными пролетами, но тоже полуразбитая, заваленная, с зияющими провалами ступней. Между первым и вторым этажами виднелось высокое витражное окно, но цветные стекла почти все были выбиты, остался пустой переплет.
Вслед за мистером Поттером они двинулись в сторону более целого левого крыла. Было холодно, очень пыльно и грязно. Они заглядывали в выбитые или настежь распахнутые двери, проходили через залы и комнаты. Везде царил беспорядок. Разгромленная мебель, изодранные гобелены, сожженные картины в пустых рамах, разваленные зияющие камины, белеющие осколки статуй, разноцветные — огромных ваз, поблескивающие тусклой амальгамой — зеркал. Всюду были отметины попавших заклятий, следы огня, кое-где стены и потолки были обрушены. Они проходили по замку и видели одну и ту же картину — разрушение и разгром. По крайней мере, на первом этаже не осталось ничего целого, лишь обломки, осколки, рванина, щепки, прах, остатки былого великолепия.
— Какой ужас! — с содроганием прошептала Лили, стараясь держаться поближе к мальчикам.
Мистер Уизли предложил:
— Может, разделимся? Я не понимаю, собственно, что мы ищем, а здесь куча комнат. И если осматривать их всем вместе, то мы потратим немало времени, а мне как-то не улыбается днями торчать в логове Волдеморта, пусть и бывшем.
Опекун заколебался.
— Здесь может быть опасно.
— Брось, Гарри, если уж и притащил нас сюда, то кому, как не тебе знать, что твои авроры давно здесь уже все осмотрели и сунули носы и волшебные палочки в каждую подозрительную щелку.
— Несмотря на то, что я полностью уверен в том, что мои авроры добросовестно выполняют свою работу, я не считаю, что разделяться — хорошая идея, — довольно жестко отрезал мистер Поттер, и его друг лишь хмыкнул в ответ.
Высокие залы, просторные комнаты, переходы, арки, ниши, галереи, колонны, витражи… Малфой-Менор конечно уступал Хогвартсу, но производил такое же неизгладимое впечатление и тоже таил в себе много загадок. Ладно, комнату, полную всяческого оружия, еще можно понять. Это и у маглов-аристократов в каждом замке встречается, а вот, например, зачем этот зал, почти полностью стеклянный и зеркальный и при этом уцелевший, с одним единственным предметом — старинным пианино (или что это вообще?) посередине?
Или этот, круглый и абсолютно пустой, а на полу разбросаны осколки какого-то кристалла, очень большого, судя по величине острых кусков?
Или вот вообще непонятный — с фонтаном? Зачем и для чего? И почему-то за окнами этого зала — не зима, а самая настоящая осень, деревья парка сплошь в золотой листве, мягко и бесконечно облетающей на землю. Что за странное колдовство?
А в огромном даже по меркам замка зале, занимавшем все три этажа в высоту и разделенном надвое, видимо, была библиотека. Полусгоревшие, разбитые и разломанные, поваленные шкафы, этажерки и полки, остовы кресел и диванов. Расколотый надвое глобус. Статуя в нише, без головы и рук, не до конца открывшая, видимо, тайный проход в другую ветку коридора. Лохмотья тяжелых бархатных портьер. Зола, обрывки свитков, обугленные переплеты, разрозненные страницы, разлетевшиеся стаями птиц.
— Не трогать! — грозно предупредил мистер Поттер, — большинство этих книг по Темным Искусствам.
А вот на втором и третьем этажах целый ряд комнат, сохранивших обстановку, не таких просторных, даже уютных. Облицованные камнем камины, зеркала в потемневших золоченых рамах, изящные диваны, мягкие кресла, удобные кушетки с подушками, маленькие столики на гнутых ножках, пышные, но опять же пыльные ковры. Видимо, сюда сражение не дошло, хотя на потолке, стенах, полу змеились трещины, а на втором этаже в некоторых комнатах пол обрушился.
Лили и Рейн шли за Алексом, иногда вздыхали, ойкали или что-то негромко комментировали, взрослые тоже вполголоса переговаривались, но сам он молчал. Он просто не мог выдавить из себя ни слова. Он чувствовал себя словно в космосе, безвоздушном пространстве, поглощающем звуки и эмоции. Он шел, впитывая в себя все, что видел. Он искал то непонятное, неведомое, что хотел найти, и внутри все жгло и скребло, но беззвучно. И словно кто-то своим затухающим дыханием дышал в затылок, кто-то прохладным ветром остужал горящее лицо. Все время хотелось оглянуться, и он оглядывался и натыкался на сочувственный взгляд Лили, ободряющий — Рейна. И больше ничего.
Перешагивая через ржавый шлем, он нечаянно задел его. Шлем, гремя и звеня, покатился вниз по лестнице. Он обратил внимание на остальные доспехи. Их было несколько, и все они выглядели так, словно сошли со своих подставок и бросились к лестнице, а потом внезапно упали и так и остались лежать. Навзничь, со щитами, копьями и мечами в латных перчатках. Но ведь они были пусты! Разве пустые доспехи могут двигаться? В Хогвартсе рыцарские доспехи тоже были, но уж точно не оживали.
И подумалось: как чувствовала себя его мама, маглорожденная волшебница, среди богатства и мрачного великолепия родового замка чистокровных магов? Как ей жилось здесь? Чего она добивалась, перейдя на сторону Волдеморта? А о чем мечтал его папа? Чего он хотел? О чем думал? Как вообще стал возможным брак между его отцом и матерью, которые принадлежали к разным кругам магического общества, если они ненавидели друг друга в школе? Если она была подругой Гарри Поттера, а он — его врагом? Куда делись тот самодовольный мальчишка с презрительной ухмылкой и та девочка, смело и гневно противостоявшая ему?
Он вновь ощутил на щеках легкое прохладное касание, словно чья-то ласка. Очень хотелось… он не мог понять, что ему сейчас надо. В голове царил сумбур, мысли словно отталкивались друг от друга и разбегались. Вот как тут, в этом разгроме, обломках, хламе что-то найти? Да что вообще? На что он надеялся? Он был уверен и совершенно необоснованно, что тут скрыты тайна и правда. Но неужели на самом деле здесь не было ничего, кроме умершего прошлого?
С третьего этажа они спустились снова на второй, потому что мистера Уизли что-то там привлекло, прошли длинный коридор, свернули налево, поднялись обратно на пролет, и перед ними открылся еще один коридор, более короткий. В нем были только три двери, две по обе стороны, одна прямо перед ними.
— Дементор сожри эти лабиринты! — с досадой бросил мистер Уизли, — хоть тогда Грозный Глаз и заставил нас выучить назубок план этого треклятого замка, многое уже подзабылось. Что здесь?
Опекун наморщил лоб и задумался, видимо, вспоминая план.
— Тоже не помню. Видимо, что-то неважное.
Он потянул единственную покосившуюся створку той двери, что была перед ними, и шагнул в комнату. Следом потянулись и остальные. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь грязные закопченные окна, они поняли, что это была портретная галерея. Только ни одного портрета в ней не сохранилось. Некоторые рамы, покосившиеся и обугленные, были пусты, под ними на полу валялись обрывки холстов, полусгоревшие, скукоженные, рассыпающиеся от легчайшего движения воздуха. От других не осталось и рам, на почерневших от сажи стенах лишь чуть светлели прямоугольники. Бушевавший когда-то огонь выжег все дотла, не оставив ничего, кроме голого камня. Почему-то казалось, что в воздухе до сих пор стоит запах гари, хотя, конечно, за столько лет все выветрилось.
Рейн и Лили прошли вперед, хоть смотреть здесь было не на что. Мистер Поттер и мистер Уизли остановились у двери, что-то вполголоса обсуждая. А у Алекса в ушах сквозь шум крови зазвучал вкрадчивый голос Малфуа:
Как может умереть зачарованный холст, когда в него попадает заклятье Адского огня? Занимается мгновенно, но горит медленно, черным удушливым пламенем. Горят нарисованные дома, пылают пейзажи, факелами вспыхивают люди, осыпаясь хлопьями пепла.
Сколько здесь было полотен? Когда Малфуа вещал о предках, упоминал о зачарованной галерее с сотнями волшебных портретов Малфоев, живших сотни лет назад. И все они стали черным пеплом, серой золой и холодной пылью, развеялись на ветру без возврата.
Внутри судорожно дернулось. Если здесь ВСЕ Малфои, то, значит, был и портрет его родителей? И тоже сгорел?
Испытывают ли они боль? Ты можешь сказать «нет», дружок, и не ошибешься. Ведь они всего лишь портреты, всего лишь мазки волшебных красок, сочетание и игра светотени. Но ты можешь сказать «да», и это не будет ошибкой. Рука художника вдохнула в их черты жизнь и движение, они обрели голос, они могли созерцать мир вне их рам и иметь о нем собственное мнение. Кто поклянется, что Люциус и Нарцисса не корчились от ужаса и боли, сгорая в своем замке?
Горло перехватило, и он прикусил губу. Что чувствуют портреты, когда их убивают? Когда погибают, умирают, перестают существовать на этом свете те, с которых их писали? Магловские портреты были просто неживыми статичными изображениями, хогвартские воспринимались как чудаковатые и забавные картинки, к которым относишься не совсем серьезно. Как кино. И то были чужие люди. Ни Сэр Кэдоган, ни Полная Дама, ни леди Антония Крисворфи не имели к нему никакого отношения. А тут когда-то висел портрет мамы и папы. Живой. А потом сгорел. И они умерли во второй раз…
Алекс изо всей силы ударил по стене кулаком и чуть не взвыл. На стене остался мазок крови, выделявшийся алым пятном на темном камне. Резко засаднило разбитые костяшки с содранной кожей. И вдруг снова показалось, как конвульсивно вздохнул-простонал умирающий зверь, разрываемый дикой болью. Словно на миг дрогнули и поплыли стены Малфой-Менора, качнулся потолок, пошел дрожью пол под ногами.
— Алекс? — опекун внимательно смотрел на него, — все в порядке?
Он молча кивнул и отвернулся, потирая левой рукой правый кулак и немного злясь на себя за такое проявление чувств. Подошла задумавшаяся о чем-то Лили, как всегда в такие моменты потягивая себя за нижнюю губу (миссис Поттер никак не могла отучить ее от этой привычки). Рейн подул на ладони и натянул шерстяные перчатки.
— Бррр, ну и холодина здесь. Ну что, пойдем дальше?
— Думаю, в этой части мы все осмотрели. Ничего особенного здесь нет, пожалуй, можно возвращаться на первый этаж, согласился мистер Поттер.
— Пап, слушай, а где домовики? — вдруг спросила Лили, подняв взгляд на отца, — я что хочу сказать: куда они пошли после войны, когда некому стало служить?
— Скорее всего, здесь, просто не показываются нам на глаза, — протянул мистер Поттер, — домовиков было много, где-то с дюжину, если не больше. Мы вызывали их на допросы, но конечно, толку было мало, Обет Верности хозяевам и все такое. Чуть что, начинали биться об стены и выкручивать уши. Они даже наотрез отказались покидать замок, так что допросы пришлось проводить здесь. Насколько я знаю, Комитет по урегулированию магических существ должен был ими заняться. Наверняка, они что-то предприняли.
— А если нет? — тихо спросил Алекс, — они так и остались здесь? В разрушенном замке?
Опекун потер переносицу и пожал плечами.
— Честно говоря, никогда не задавался этим вопросом.
— И никто даже не подумал, как они будут здесь дальше жить?
— Гарри сказал, что этим должен был заняться Комитет по магическим существам, — бросил мистер Уизли, — нам в то время как-то было не до мыслей о комфортабельной жизни для домовиков, уж поверьте.
Мистер Уизли выглядел раздраженным, а мистер Поттер — смущенным, словно ему и вправду было неловко за то, что двенадцать лет назад он не позаботился о домовиках Малфоев.
Алекс прикусил губу и повернулся, чтобы выйти, но вдруг что-то зашуршало за покосившейся створкой. Взрослые тут же вскинули волшебные палочки.
— Кто там? Выходи! — напряженно произнес мистер Поттер.
Створка скрипнула, покачнулась, и порог переступил маленький, сгорбленный и сморщенный домовик, которого поддерживал под локоть другой, со встопорщенными ушами. За их спиной с легкими хлопками появилось еще четверо домовиков. И все они были ужасно оборванными, грязными и на вид какими-то одичавшими. А первый был еще вдобавок настолько стар, что выпрямиться толком и не мог и вообще держался на ногах, только опираясь на второго.
Мистер Поттер опустил палочку, Рейн, Лили и Алекс открыли рты в удивлении. Таких древних домовиков никто из них еще не видел.
— Хозяин Малфой в наследном замке! — проскрипел-прохрипел старый домовик и уткнулся носом в пол, видимо, кланяясь. За ним в таких же глубоких поклонах в сторону Алекса согнулись остальные
— Эй, не надо, вы чего? — Алекс в замешательстве отступил, — да не надо!
Лили приглушенно хихикнула.
— Старая госпожа сказала, что маленький хозяин когда-нибудь вернется в Малфой-Менор, и взяла с нас Слово, что домовики дождутся его. Мы дождались! — голос старичка на мгновение окреп и взвился вверх, но сам он притулился к более молодому домовику, видимо, ослабев.
Это еще что такое? Его бабушка сказала, что он должен вернуться в замок? Откуда она знала?
— Так, погодите-ка. Вы что, знали об Алексе? — ошеломленно спросил мистер Поттер.
Старый домовик прикрыл глаза, выцветшие, с почти бесцветными радужками, и кивнул.
— Конечно, господин сэр Гарри Поттер. Мы не могли не знать о рождении нашего хозяина.
— Знали и ничего нам тогда не сказали? Ведь мы же допрашивали вас! Всех вас! Тебя я даже помню, Бертольд, верно? — опекун прошелся взад-вперед.
— Я Бернард. Мы были связаны Обетом и Словом, господин сэр Гарри Поттер. Мы — домовики Малфоев, мы никогда не получали свободу, не требовали денег и одежды, и не нарушали нашего Обета Верности. И мы не обязаны отчитываться никому о наших хозяевах. Вы нам не указ, господин сэр Гарри Поттер, — странным образом в голосе старого домовика сочетались и уважение, и презрение.
— Однако! — пробормотал мистер Уизли с явным удивлением и заметил, — но один из вас, Добби, все-таки получил свободу.
— Его бабка связалась с паком из Полых Холмов, он — на четверть пак. Добби — позор для домовиков! — гневно выплюнул старик и даже немного выпрямился, опираясь на руку помощника, который забормотал что-то ему на ухо. Однако старый домовик только поджал сухие губы и покачал ушастой головой.
— Хорошо-хорошо, — мистер Поттер взъерошил волосы, — так что же с вами делать? Как вы тут выживали, кстати? К вам приходили маги из Комитета по магическим существам?
Вспышка гнева, видимо, обессилила старика, он снова обмяк и сгорбился.
— Маги приходили, пытались дать одежду, звали с собой, — ответил домовик со встопорщенными ушами, — но Бернард велел прятаться и не выходить на их зов. Здесь была еда. Все было спокойно. Но многие умерли, потому что хозяев нет. Домовики не могут без хозяев. Теперь хозяин есть, и все будет хорошо!
Мистер Уизли закатил глаза и покачал головой.
— Никогда этого не пойму, ну да ладно. Надо их пристроить куда-нибудь, Гарри.
— Кто-то из вас может отправиться в Хогвартс, там не хватает рабочих рук. Либо можете отправиться в мой дом, Алекс проводит там каникулы. Думаю, Добби вас примет и разместит с удобствами. Больше ничего не могу предложить. В лондонском доме живут Малфуа, замок в Ирландии конф.. хм, ну пока непонятно, что с ним. А больше домов у Малфоев нет, — предложил опекун Алекса, но в голосе его были сомнения.
— При всем уважении, господин сэр Гарри Поттер, — снова проскрипел старик, — господин сэр Гарри Поттер не может указывать домовикам Малфоев, куда отправляться и что делать. У нас есть хозяин Александр. Мы подчинимся только ему.
Алекс просто не знал что сказать. Внезапно очутиться хозяином полудюжины домовиков, которые, оказывается, слушают только тебя, оказалось очень неуютно.
— Да я согласен с мистером Поттером, — поспешно выпалил он, — правда, можно в Хогвартс, там хорошо. Если вы хотите, конечно.
Старый домовик вдруг забулькал и захрипел так, что Алекс испугался. Уж слишком тот был старый и немощный. В разговор снова вступил его молодой помощник со встопорщенными ушами.
— Домовики Малфоев не могут скитаться по чужим домам, когда есть Малфой-Менор и Дравендейл.
— Но вы не можете тут жить и дальше! — воскликнула Лили, — тут же все разрушено, и грязно, и холодно! И опасно, наверное.
— Дравендейл цел, но конфискован, — заметил Рейн, на что престарелый домовик презрительно фыркнул и с невыразимой гордостью проскрипел:
— Замки Малфоев никогда не принадлежали и не будут принадлежать никому, кроме Малфоев. Их нельзя продать, купить и отобрать. Хозяин Александр, Малфой-Менор — ваш. Он сказал нам, что вы здесь. Так же и Дравендейл принадлежит только вам и ждет вас. Если вы прикажете, посторонние не переступят порога ни Малфой-Менора, ни Дравендейла.
Взрослые волшебники озадаченно переглянулись.
— Ты слыхал о таком казусе? — вполголоса спросил мистер Поттер.
Мистер Уизли в растерянности покачал головой.
— Нет. Ты же знаешь, я не особо силен во всех этих чистокровных родовых вывертах. Но можно предположить, что если замки не конфискованы, то хозяин может делать с ними все, что заблагорассудится.
Алекс лихорадочно размышлял. То есть замки не конфискованы? Они принадлежат ему? И как мог Малфой-Менор сообщить что-то домовикам? Это такой оборот речи?
— И еще, господин сэр Гарри Поттер ошибается, — ушастый домовик часто закивал головой, словно убеждая в своей правоте, — молодые хозяева жили в другом доме. Хозяин Александр родился в том доме.
Мистер Поттер насторожился и подобрался.
— В каком еще другом доме?
— Его еще до свадьбы подарила старая хозяйка. Он далеко отсюда.
— Это, видимо, тот безымянный коттедж, упомянутый в завещании, в валлийском Гламоргане, — нахмурился опекун и перекинулся взглядами с мистером Уизли, — а где точно он находится?
— Никто не знает. Даже Тот-Кто-Нес-Великое-Зло. Только хозяева. И еще Крини.
— Кто такая Крини?
— Крини — домовик молодой госпожи. Молодая госпожа очень любила Крини, сделала ее няней маленького хозяина. И… — ушастый посмотрел виновато на старика, съежился, но продолжил, — Крини тоже была свободна. Она носила одежду. Настоящую одежду, которую дала ей молодая госпожа.
Мистер Поттер и мистер Уизли снова переглянулись.
— Домовик в настоящей одежде… — пробормотал рыжеволосый мужчина и тише добавил, — держу пари, она носила не меньше трех вязаных шапок.
— Диктофон и фамильное малфоевское кольцо в Хогвартс принес тоже свободный домовик, — так же негромко откликнулся мистер Поттер, — не многовато ли свободных домовиков Малфоев появляется в этой истории? Рон, мне все отчетливей кажется, что мы срываем покровы с очень неоднозначного дела. Пинки, а где сейчас Крини?
— Она пропала тогда, когда не стало молодой госпожи, — в голосе домовика была грусть, и он опустил уши, — Пинки искал ее, но не нашел. Ее не было в Дравендейле, и в Малфой-Менор она больше не вернулась.
Из этого обмена репликами Алекс мало что услышал, потому что его вдруг словно изо всех сил ударило по голове. И укоризненно зашумело море, накатывая на песчаный берег. Зашелестела листва деревьев. Закричали тоскливо морские птицы, кружа над головой. Шел навстречу, но словно был отделен прозрачной стеной светловолосый мужчина с серьезным лицом, улыбающийся одними серыми глазами. Бежала, но все никак не могла добежать женщина, которая протягивала к нему руки. Приступами нахлынули тоска и пустота, гнев и боль, вина и отчаяние. И как будто наяву встал перед глазами небольшой двухэтажный особняк, увитый плющом и окруженный деревьями. Коричневый камень-валун. Белая калитка с резной щеколдой. Голубые розы под окнами с белыми решетчатыми ставнями.
Он забыл тот зимний сон-забытье, едва придя в себя. И не вспомнил, даже когда вновь увидел то, что так упорно и отчаянно старались ему показать.
— Я видел его во снах, — отстраненно промолвил он чужим, неестественно ровным голосом, — только как туда попасть?
— Алекс! — тревожно окликнул мистер Поттер, Лили ойкнула, испуганная выражением лица друга, а Рейн схватил его за локоть.
Алекс сморгнул и потер лоб, возвращаясь обратно в снег, холод и каменные стены с морского побережья, где все было иное. Он с усилием взял себя в руки, взглянул на домовиков, и те, словно дождавшись его мысленного приказа, вдруг расступились, и вперед выбрался домовик, вернее домовиха с ушками, заросшими пушистой серой шерсткой, и в невероятно драном и заплатанном переднике.
— Мисси, кажется, знает, — робко и неуверенно пропищала она, — вот.
На грязной ладошке в тусклом свете ярко и живо сверкнули зеленые звездочки, уколов взгляд и словно весело подмигнув Алексу.
— Его носил хозяин Люциус, а потом передал молодому хозяину Драко. Хозяин Драко надевал его, когда возвращался в тот дом. Мисси нашла его много лет назад, когда не стало хозяев, и исчез Тот-Кто-Нес-Великое-Зло. И оно сказало, что когда-нибудь придет маленький хозяин, оно будет ждать его, и Мисси должна его хранить!
Голос домовихи сошел до шепота, и она поклонилась так низко, что почти распласталась по полу. От ее слов по спине пробежали мурашки. Мистер Поттер взмахом палочки слевитировал предмет поближе к себе и принялся внимательно рассматривать.
— Опять фамильная вещица и, судя по всему, стабильный и многоразовый порт-ключ. Но им оно, скорее всего, будет только для своего владельца.
Алекс потянулся было, но опекун отвел палочку и с сомнением качнул головой.
— Давай лучше проверим, как то кольцо.
Мужчина с большой осторожностью вытащил из кармана мантии пакетик из вощеной бумаги, неловко развернул левой рукой и палочкой направил в него медленно кружившийся в воздухе серебряный кружочек. Едва тот скрылся за слоем желтоватой бумаги, и опекун все также опасливо смял верхушку пакета, закрывая его, произошли две вещи.
Яркая, ослепительно белая вспышка, от которой все на миг ослепли.
Глухой удар и ругательство голосом мистера Поттера.
— Папа! — взвизгнула Лили, — что с тобой?
— Драклову мать! Гарри, что случилось? Ты цел? — воскликнул мистер Уизли.
— Ничего страшного, — откуда-то сбоку и снизу прокряхтел мистер Поттер, судя по шороху мантии, пытающийся встать на ноги, — со мной все в порядке.
К Алексу и другим медленно возвращалось зрение, хотя перед глазами плавали световые круги, белые и желтые. Мистер Поттер стоял, держась за поясницу, мантия его была в пыли и грязи. Очевидно, его довольно сильно приложило об стену. Лили бросилась к отцу, Рейн тер глаза, мистер Уизли опустил палочку.
— Грозного Глаза на тебя нет, Гарри! — с облегчением проворчал он, удостоверившись, что с другом все нормально, — он же нам технику магбезопасности вдалбливал как гимн Хогвартса.
Домовики все так же кучкой толпились у дверей, дружно таращились на магов. На лице старого Бернарда была откровенная насмешка, и он с торжеством проскрипел:
— Это не принадлежит сэру господину Гарри Поттеру, и сэру господину Гарри Поттеру абсолютно незачем проверять его. Родовой перстень признает только руку Малфоя!
Алекс подобрал с пола пакетик из вощеной бумаги и перевернул его. В подставленную пригоршню с мягким звоном упали два серебряных кружка. Лили невольно вскрикнула, что-то начал говорить Рейн.
Но ничего. Абсолютно ничего не произошло.
Это просто были два перстня — один побольше, массивнее, с лобастой волчьей головой с изумрудными огнями глаз, ярко горящими в полусумраке комнаты. И другой — меньше, изящнее, с более стилизованной и узкой мордой волка, сапфировые глаза которого сияли чисто и ясно.
Опекун потер шею и с немного извиняющимся видом кивнул.
— Наши специалисты все проверили, это самый обычный волшебный перстень с защитными чарами, но портальных заклятий на нем нет. Несомненно, он должен принадлежать тебе, как и этот, который так недвусмысленно дал об этом знать.
— Второй перстень предназначен нашей будущей хозяйке, молодой госпоже — супруге хозяина Александра, — скрипнул Бернард, и по его тону можно было понять, что он крайне не одобряет, когда фамильные вещи находятся в руках абы кого, будь они хоть трижды прославленными героями магического мира.
Лили тихонько хихикнула, приглушенно хмыкнул Рейн, а Алекс смотрел на два перстня, лежащие на его ладони. Они словно смотрели на него, чего-то ожидая. И вновь внутри щекотливым ветром пронесся протяжный горестный вздох.
Внутри все переворачивалось, связывалось в клубок, мысли опять путались и скакали с одного на другое. Он все-таки нашел! Нашел то неведомое, неизвестное, то, чему пока не было объяснения. То, чего не смогли заметить и найти до него!
Надежда вспыхнула яростным пламенем, обожгла сердце. Он крепко сжал ладонь, ощущая тяжесть серебра и грани камней, наверное, только сейчас в первый раз понимая и принимая до конца одну вещь — он не только Грейнджер. Он — Малфой.
* * *
— Ну так что? Мы идем? — Лили обвела всех взглядом, полным предвкушения и нетерпения, — в дом Алекса? Он перенесет нас со своим перстнем, правда же? Вот круто!
— Подожди, малышка, не все так просто, — мистер Поттер взмахнул палочкой, и из небольшого облачка из нее сформировалась фигура серебристо мерцавшего оленя.
— Колин, нужна помощь для осмотра помещения, предположительно пустовавшего с войны. Срочно. Возьми весь арсенал. Я в Малфой-Меноре.
Олень промелькнул серебряной стрелой и стремительно исчез в стене. Ребята сгрудились вокруг Алекса, рассматривая перстни, взрослые негромко переговаривались с домовиками. Старичок-домовик, видимо, совсем устал, его увели, бережно держа под руки. Его помощник по имени Пинки охотно отвечал на вопросы, не забывая почтительно подметать ушами грязный пол, едва взгляд Алекса останавливался на нем. Алекса это порядком нервировало. Внутри все бурлило, щипало, горело, хотелось сейчас же, сию минуту что-то делать! Но он изо всех сил сдерживал себя, понимая, что толку от этого не будет. Они и так уже что-то нашли. Что-то, что не ожидали найти и не нашли в свое время взрослые маги. Пусть пока не понятно, что именно, но и это уже было нечто большее, чем те его запутанные, неясные представления о цели их визита в Малфой-Менор.
Легкие прикосновения сквозняка слегка остужали пылающее лицо, и снова показалось, что это чьи-то прохладные руки тихо и осторожно гладят по щекам и лбу.
— Леди Фиона, — вдруг снизу пропищала домовиха в драном переднике, и Алекс, отрываясь от своих мыслей, непонимающе переспросил:
— Что?
— Она здесь.
— Кто здесь?
— Наша леди Фиона.
Алекс огляделся и не заметил никого, кроме них пятерых и четверых домовиков.
— Я никого не вижу. Что еще за леди Фиона?
— Она не причинит вреда хозяину, она наша госпожа.
— А, понял, — Рейн наклонился к домовихе, — она привидение?
Домовиха кивнула, теребя подол передника.
— Она что-то говорит, но Мисси ее не понимает.
Рейн недоумевающе поднял брови.
— Так пусть она появится и сама скажет.
— Она не может, и Мисси не может понять ее, — домовиха виновато опустила голову, — Мисси почти не слышит ее.
— Почему это? — удивилась Лили, тоже вертевшая головой в поисках застенчивой леди-привидения.
К ним подошел домовик Пинки, снова расшаркался перед Алексом.
— Да, леди Фиона — привидение Малфой-Менора, она живет здесь уже очень давно. Но втот день, когда не стало хозяев, Тот-Кто-Нес-Великое-Зло и на нее наслал черное заклятье, и она едва не умерла во второй раз. Домовики вначале еще видели ее и слышали, как она плачет и проклинает Того-Кто-Нес-Великое-Зло, но она все таяла и таяла. Сейчас ее уже совсем не видно и очень плохо слышно, только плач иногда.
Лили прижала ладошку к задрожавшим губам.
— Как страшно, бедная Фиона!
— Сейчас Пинки может разобрать только, что она рада хозяину Алексу. Но она очень слаба, скоро совсем исчезнет.
Алекс невольно поежился. Действительно, стало не по себе. Плач одинокого привидения в полуразрушенном замке... Наверное, она оплакивала всех, кто должен был жить, но ушел так рано. На ее глазах рождались и умирали многие поколения Малфоев, но каждый раз оставался кто-то. А потом умерли все, оставив за собой холод высоких гулких залов, неживое эхо отзвучавших слов, пустоту, сочащуюся в разбитые окна и трещины стен.
Лба снова едва ощутимо коснулось прохладное дуновение, словно кто-то нежно прижался невидимыми губами в прощальном поцелуе. Коснулось мимолетно и пропало. И неожиданно сердце зашлось в такой печали, что он даже немного покачнулся и обхватил себя руками.
— Она исчезла! — в унисон воскликнули Пинки и Мисси, — наша леди Фиона совсем исчезла!
Печаль волнами плескалась внутри, печаль по той, кого он даже не видел, о ком узнал всего лишь несколько минут назад. Быть может, это в нем говорили те пресловутые кровные узы, о которых летом безрезультатно твердил Малфуа?
— Такое случается с привидениями, особенно в заброшенных местах, — опекун ободряюще сжал плечо Алекса, — они перестают подпитываться эманациями живых и постепенно теряют какой-бы то ни было смысл своего существования здесь.
Алекс молча покивал. Лили, глядя на него, сочувственно сморщила нос.
— А когда… когда был штурм, пап, вы видели привидение? А она могла знать что-нибудь важное?
— Не припомню ее. Но почти все привидения капризны, непостоянны и упрямы. Вот такой гремучий коктейль. Не захотят — будут игнорировать, не покажутся на глаза. Либо будут таскаться по пятам, но задурят голову. Их словам нельзя верить полностью. К тому же часто они или многого не запоминают, или не придают значения. Более-менее вменяемые призраки обитают только в Хогвартсе, на мой взгляд. Их там поддерживает сама магия места.
— Эй, Гарри, ты здесь? — чей-то громкий возглас застал врасплох, заставив Алекса встряхнуться.
Перекошенная сворка упала в коридор, разлетевшись на щепки, и в комнату заглянул белобрысый и немного лопоухий мужчина. За ним маячили еще четверо магов, все широкоплечие, высокие, в черных куртках из драконьей кожи с серебряными заклепками, и с палочками наизготове.
— Привет, Рон, и ты тут? Да вас, я смотрю, целая компания на пикнике, — аврор обменялся рукопожатиями с мистером Поттером и мистером Уизли, — во имя Грозного Глаза, что вы здесь потеряли? Мы же уже сто раз осматривали этот гадюшник.
Мужчина беглым цепким взглядом окинул комнату и уставился на ребят.
— Хм, извини, конечно, Гарри, тебе виднее, но это все-таки не место для детей.
Мистер Поттер махнул рукой.
— Все объясню позже, Колин. А сейчас есть работа, нужно осмотреть один дом. Там может быть небезопасно. Алекс перенесет нас к нему.
Аврор Колин с любопытством посмотрел на мальчика, но ничего не сказал и лишь кивнул. Все двинулись к выходу, снова пробрались через заваленный холл. Двери оказались закрыты, их опять с трудом открыли (они захлопнулись за спиной с ужасающим грохотом) и спустились вниз к подъездной аллее.
— Извините, сэр, но я же не знаю, как пользоваться этим перстнем! — запоздало спохватился Алекс.
Оба перстня были крепко зажаты в кулаке, и он на самом деле просто не представлял себе, что нужно делать.
— Пусть хозяин Александр просто наденет его! — воскликнул Пинки, и все остальные домовики, провожавшие их, дружно закивали, — он сам перенесет хозяина к дому. Он перенесет столько людей, сколько будет вместе с хозяином.
Алекс с сомнением и неуверенностью взглянул на опекуна. Тот слегка нахмурился, потер переносицу, приподняв очки, а потом вдохнул.
— Нам придется довериться его словам. Я уверен в том, что перстень зачарован портальными чарами, но больше ничего сказать не могу. Итак, приготовьтесь и не отставайте.
Опекун взял Алекса за плечо, с другой стороны за него вцепилась Лили, мистер Уизли и Рейн в свою очередь ухватились за мистера Поттера и Лили, Колин и его команда тоже взялись за них. Картина получилась забавная.
С замиранием сердца Алекс сунул перстень с сапфирами в нагрудный карман куртки и медленно надел перстень с изумрудами, который был, конечно же, ему большеват и свободно болтался на пальце. Он прижал его, чтобы случайно не потерять, и тут же почувствовал, как отрывается от каменных плит и летит с огромной скоростью во вращающуюся воронку портала. Справа на плече ощущалась сильная рука опекуна, слева на локте хватко держались пальцы Лили, и он надеялся, что и остальные болтаются длинным хвостом где-то сзади.
Где-то через минуту воронка словно выплюнула его, ноги коснулись твердой земли, и, не удержавшись, он чуть было не повалился носом вперед, хорошо, что мистер Поттер придержал. Весь отряд прибыл без потерь, в полном составе. И все озирались по сторонам.
Ярко светило солнце, небо было чистым и высоким, пересвистывались какие-то птицы, и это составляло такой разительный контраст с Малфой-Менором, что на миг показалось, что они вообще прибыли из другой страны.
— И где это мы? — вопросил Колин, расстегивая кожаную куртку, — для севера Англии здесь жарковато.
— Уэльс, графство Гламорган, — ответил мистер Поттер. Его голос чуть дрогнул и стал глухим.
Они стояли у большого коричневого камня под высоким кряжистым дубом, на котором шуршали бурые неопавшие листья. В десятке шагов белела изгородь с резной калиткой, увитой сухими плетями каких-то вьющихся растений. За изгородью просторная лужайка, трава на ней храбро зеленела, несмотря на присыпавший ее мелкий снежок. В отдалении гордо высились стройные клены, раскидисто разрослись старые яблони, защищавшие небольшой дом от морских ветров. Небо над ними было того глубокого синего цвета, который бывает только над морем, сливаясь с ним далеко на горизонте, когда уже невозможно различить, где кончается морская и начинается небесная лазурь.
Алекс забыл как дышать. Дом был! Совершенно такой, как во снах, такой, каким описывала его маленькая провидица Кассандра. Двухэтажный коттедж с белыми решетчатыми ставнями и стенами, увитыми плющом и диким виноградом, с цветным окошечком над дверью, разноцветным витражным эркером на втором этаже, темно-синей черепичной крышей. Он был расположен на холме, и ощущалось дыхание моря, которое серо-голубой полосой виднелось за ним.
Он дрожащими пальцами справился с щеколдой, оборвал сухие кустарниковые плети и распахнул скрипнувшую калитку. По мощеной дорожке они двинулись к дому, и во рту у Алекса то и дело пересыхало от волнения, а сердце билось так, словно хотело выскочить и побежать впереди. Но не дойдя нескольких шагов до входной двери, их процессия остановилась. Мистер Поттер кивнул Колину и аврорам, которые сразу подобрались и посуровели. Трое магов аккуратно открыли дверь при помощи каких-то заклятий и скрылись в доме, двое ушли в обход.
Алекс окинул взглядом дом, ощущая ноющую боль внутри и колотье в кончиках пальцев — до того хотелось войти внутрь. Он не замечал, какие одинаковые тени былого и полузабытых воспоминаний мелькают на лицах мистера Поттера и мистера Уизли. Он и не мог знать, что двое друзей невольно вспоминают давний-предавний разговор, наполненный звездной ночью и морской солью, дружеской задушевностью и треском костра, неосторожной шуткой и призраком обиды.
Вдруг его глаза наткнулись на редкие яркие пятна в темной листве кустарников у крыльца и под окнами, выходящими на лужайку.
Это были цветы. Розы. Голубые розы, распустившиеся зимой.
Алекс судорожно вздохнул. Его толкали вперед вера и надежда, но крохотные ростки сомнений оставались, он все-таки был из мира маглов, не верящих в волшебство, вещие сны и сбывающиеся пророчества. Но эти розы словно обрушили в нем последние остатки колебаний и неуверенности. Он потянулся было к большущему, разросшемуся во все стороны у самого крыльца кусту, на верхушке которого голубел единственный цветок, но Лили опередила.
— Какие странные розы! — воскликнула она, срывая бутон и демонстрируя его остальным.
Разглядывая его, Алекс понял, что тот и вправду был странным: лепестки с внешней стороны были серебристо-голубыми, и издалека они выглядели совершенно обычно. Но с внутренней они были совершенно черными. И аромат был каким-то свежим, холодным, немного горьковатым, совсем не похожим на обычный приторный розовый. Отец Лили очень строго велел ей бросить подозрительную розу. Даже не достигнув земли, отброшенный бутон рассыпался, черно-голубые лепестки медленно опустились на зеленую траву, припорошенную белым снегом. По сердцу Алекса, пульсирующему обострившимся чутьем, бесплотно, но ощутимо мазнула обида за нежный и гордый цветок, не терпящий прикосновений.
Спустя томительные пятнадцать минут авроры вышли, и Колин доложил мистеру Поттеру:
— Ничего нет, все чисто. В одной из комнат на втором этаже мертвый домовик.
— Спасибо, Колин.
— Обращайтесь, если что. Отчет будет завтра.
— Да ладно, торопить не буду, — отмахнулся мистер Поттер и строго прибавил, — Дирборну ни слова о том, что мы с Роном были не одни, ясно?
— Толкаете на должностное преступление, шеф, — ухмыльнулся аврор, хохотнули и остальные. Негромко переговариваясь, они вышли за калитку и почти сразу исчезли, трансгрессировав.
Алекс одними губами беззвучно спросил:
«Можно?»
Зеленые глаза за стеклами очков прищурились, в них мелькнули тени каких-то чувств. Опекун откашлялся, открыл было рот, но так ничего и не сказав, отошел в сторону, давая пройти. Алекс, снова забывая, как дышать, взялся за круглую бронзовую ручку и потянул на себя дверь. Они вошли.
Этот заброшенный, пустовавший двенадцать лет дом, в отличие от замка, выглядел совсем по-другому. Светлый, весь пронизанный солнечными лучами, уютный и теплый, без всяких следов разрушения. Пусть все было покрыто пылью, но она была золотистой и легкой, в отличие от липкой, серо-грязной и тяжелой пыли в Малфой-Меноре. Небольшой холл, на первом этаже кухня, обставленная всеми нужными принадлежностями; гостиная с высокими окнами, выходящими на море и зеленую лужайку, и мебелью, не роскошной, но удобной и красивой, мягкими диванами и креслами, камином с зеркалом в резной раме.
Они почему-то все помалкивали и ходили по дому в тишине, сопровождаемые только звуком шагов, скрипом половиц, стуком открываемых дверей. Алекс не мог вымолвить ни слова, ощущая себя переполненным до краев ожиданием, безумным волнением и желанием охватить все, прочувствовать каждый миг, заглянуть в каждый уголок, не оставив ничего без внимания, потому что все было пронизано сохранившимся и живым теплом его родителей, все здесь хранило прикосновение их рук, эхо их слов, смеха, молчания.
Этот дом был важен, так важен для него и не просто тем, что приходил во сне даже тогда, когда Алекс ничего не знал, и присутствовал в видениях провидицы. Нет, Алекс каждой своей клеточкой чувствовал, подспудно знал, что именно в этом доме для него откроется нечто значимое, нечто такое, что раскроет тайны, пусть не великие и страшные, а те, которые были невероятны важны именно для него.
Рейн и Лили молчали, видимо, из солидарности, в какой-то мере понимая его. А почему взрослые не говорили ничего, было непонятно.
Почему-то создавалось впечатление, что дом покинут совсем недавно, хозяева просто вышли и скоро вернутся. Наверное, потому что в кухне все еще стоял на плите чайник, в раковине стояла невымытая чашка с рисунком в виде играющих книзлей, а на крючке у застекленной двери заднего двора висела старая выцветшая мантия. В гостиной на диване царил легкий беспорядок с ворохом подушек и большим коричнево-оранжевым пледом с кистями. На журнальном столике кипа газет двенадцатилетней давности и довольно потрепанная книжка, на обложке которой улыбался и энергично размахивал погремушкой беззубый младенец. В начищенном камине, почему-то с заметными трещинами в каменной облицовке (словно ее разбили, а потом склеили обратно) аккуратно сложена пара-тройка поленьев и приготовлена растопка. А на каминной полке пара колдо-фотографий в простых серебряных рамках.
Молодая пара в день свадьбы. За их спинами каменные стены замка, но не Малфой-Менора. В лица светит солнце, и они оба щурятся, ее фату треплет ветер, из прически выбились непослушные локоны, и они обмениваются сияющими улыбками.
На второй они же, в этой же гостиной — женщина сидит в кресле у окна, держа на руках ребенка в смешной шапочке с длинными ушами, не отрывает от него глаз, а мужчина наклоняется к ним, потом приглашающе смотрит прямо в объектив и кивает, и губы расползаются в уже знакомой счастливой улыбке.
Сердце Алекса сжалось и пропустило удар. Первую колдо-фотографию, вернее, не именно ее, а похожую, с этого же свадебного цикла, он уже видел у Малфуа в альбоме. А вот вторую… И снова стало больно. Невыносимо и жестоко больно, словно короста снялась с незаживающей раны, и та снова закровоточила. Он осторожно взял вторую колдо-фотографию, погладил по рамке, коснулся стекла. Папа взглянул на него, улыбнулся и кивнул. Алекс медленно кивнул в ответ, словно запечатленный образ мог его увидеть. И вспомнил другое изображение, очень похожее, на котором юная среброволосая женщина с любовью улыбалась сыну в своих объятьях, а в глазах мужа, бережно обнимавшего, поддерживавшего ее, таились нежность и гордость. Как будто между этими колдо-фотографиями была натянута тонкая нить, связывавшая их чем-то неуловимым, трепетным и потаенным.
Сзади него кто-то издал невнятный сдавленный звук, а когда Алекс обернулся, спина мистера Уизли уже удалялась по коридору.
— Рейнар, за мной, надо осмотреть оранжерею. Не стой столбом, считая мозгошмыгов, которыми вечно пугает вас Луна, — резко бросил мужчина, и Рейн послушно пошел за отцом.
Мистер Поттер кашлянул и указал взглядом на витую деревянную лестницу.
— Ну что, мы туда?
Алекс согласно кивнул и вернул колдо-фотографию на полку, твердо пообещав забрать ее с собой. И они поднялись наверх.
Боль тянулась вслед за Алексом, точно липкая паутина и черная тяжелая мантия, давила на плечи и затылок. Он ласкал деревянные перила, подушечками пальцев ощущая их отполированную гладкость, прохладу, и дышал ртом, унимая бешеное колкое сердцебиение.
На втором этаже оказалось несколько комнат, и они разделились. Он вошел в просторную комнату, которая оказалась спальней, и замер на пороге, потому что стало слишком тесно в груди. Снова слишком больно дышать, думать, воспринимать. Он был способен в этот момент только смотреть. И он смотрел, медленно скользя взглядом по предметам, сперва почти бессмысленно, а потом с жадной внимательностью и нахлынувшим чувством знакомой, тысячу раз обвивавшей душу тоски.
Полуоткрытые портьеры на окнах, выходящих на восток.
Большая кровать, застеленная узорчатым одеялом.
Маленькая, старинная на вид колыбелька с кружевным пологом рядом с ней.
Шелковый женский халат на спинке кресла в углу.
Рукав синей мужской рубашки, прищемленный дверцей шкафа.
Крохотные детские вещи, в беспорядке раскиданные по кровати и низенькой банкетке у ее ног. Словно их поспешно собирали, но так и не собрали до конца.
Небольшой туалетный столик.
Раскрытая книга на подоконнике.
Игрушка на полу, блеснувшая на свету.
Как в полусне-полуяви, он побрел по комнате, трогая каждую вещь, хранившую память о своих владельцах.
Перелистал книгу. «Загадки Времени и Пространства» Паремиуса Темпорари. Старая, переплет почти отделился от страниц. Закладка в виде кленового листа на двадцать четвертой странице.
Поднял с пола погремушку в виде полого серебряного шара на ручке, ажурного и изящного, внутри которого перекатывались еще три маленьких шарика. Игрушка тихо зазвенела. В комнате, в которую никто не заходил уже двенадцать с лишним лет, этот звук прозвучал одиноко и нерадостно. В памяти шевельнулось слабое туманное воспоминание о похожей погремушке, цветке или что-то вроде того, золотистом на серебряной ножке, очень красивом, словно настоящем. Бабушка показывала ее маленькому Алексу, а потом бережно заворачивала в мягкую ткань и прятала куда-то.
Погладил рукав рубашки.
Встал коленями на кресло и уткнулся носом в тонкую ткань халата, скользящую под щекой, почувствовал тонкий, почти выветрившийся, но все-таки еще уловимый аромат духов.
А в пустой колыбели лежали рубашечка и голубое стеганое одеяльце с вышитыми инициалами: АГМ.
Его инициалы, его вещи.
На столике детские салфетки, присыпка, детский крем. Зашуршал под пальцами кусочек пергамента с парой строк. Почерк, немного похожий на его — удлиненные буквы с наклоном влево.
Милая, не хотел будить, вы с малышом так сладко спали. Надеюсь вырваться на обед, но не обещаю. Прости, ладно?
Подпись просто одной буквой Д. И смеющаяся и подмигивающая рожица.
Он изо всех сил сжал зубы. Снова и снова перечитал эти несколько слов, словно донесшихся из дали лет, повеявших и согревших любовью, нежностью, заботой.
Пергамент шелестел, когда он проводил пальцем по черным буквам, по давно высохшим чернилам, повторяя каждый завиток, наклон, округлость, словно стараясь уловить тепло руки отца, когда-то написавшего эти строки.
В глазах потемнело, закружилась голова. Он схватился за край туалетного столика, зеркало послушно отразило бледное лицо с несчастными глазами, и он вдруг представил, как в его глубине отражается комната за спиной, такая, какой она была двенадцать лет назад — светлая, без пыли, без налета пустоты. Женщина с густыми каштановыми локонами склоняется над колыбелью и улыбается ласково и нежно. А мужчина закрывает дверцу шкафа и не замечает, что прищемился рукав рубашки, потому что смотрит на нее. Они были такими живыми, что Алекс невольно протянул руку к ним. Но видение исчезло так же внезапно, как появилось. Он искусал губы до крови, чтобы не разреветься. Наконец он нашел что-то, что говорило о них, настоящих! Книги и газеты, в которых были только пустые обвинительные и обличающие строки, движущиеся, но все равно мертвые фотографии — они рассказали ему о родителях меньше, чем вот эта комната, простая, безыскусная, совсем не роскошная, эта записка в две строчки, эта смешная рожица, которую нарисовал его папа.
Он теперь знал, чему верить — не всем этим людям, писавшим и считавшим, что его родители были предателями и убийцами. А этому дому, в котором все, кажется, дышало покоем и любовью. Дом большими чуткими ладонями мягко обнимал его, гладил по голове, радовался его возвращению.
Он на самом деле вернулся домой и на самом деле нашел то, чего жаждал. Вот только никак не думал, что это будет так больно….
Алекс закрыл глаза и сел на пол, сжимая в руке, как бесценную вещь, листок пергамента, и задыхаясь от тяжелой и горькой тоски и боли, которые затопили его целиком и, казалось, придавили к земле.
Вдруг громкий крик оборвал его мысли, заставив мгновенно вскинуться. Кричала Лили. Опрометью он выскочил из комнаты, бросился в соседнюю. Следом ворвался мистер Поттер, с топотом появились встревоженные Уизли. Бледная Лили стояла у витражного эркера между кушеткой и креслом-качалкой и, зажав рукой рот, смотрела куда-то вбок и вниз.
— Что случилось?
— Что с тобой?
— Доченька, с тобой все в порядке?
Перебивая друг друга и толкаясь, все бросились к девочке. Она сдавленно прошептала, указывая рукой на что-то:
— Все нормально. Но там, папа, там…
Мистер Поттер резко отодвинул кушетку, и все увидели маленькое тельце домового эльфа, вернее его останки, высохшую мумию, обтянутую пергаментной кожей, скорчившуюся в углу.
— Как же ты меня напугала! — облегченно выдохнул мистер Поттер, — Колин ведь предупреждал о нем.
— Посмотри-ка, Гарри, как странно. Похоже, домовик был убит либо холодным оружием, либо Сектусемпрой или чем-то вроде нее, — мистер Уизли указал на большое, давно высохшее бурое пятно вокруг тела на полу. Оглядевшись, они обнаружили ряд таких же пятен и по всей комнате. Сектусемпра ничего ребятам не говорило, но опекун пояснил, нахмурившись:
— Кровоотпирающее заклятье, бедолага просто истек кровью. Это заклятье не из-за Запрещенных, но тоже очень опасное.
В глазах Лили, прижавшейся к отцу, заблестели слезы жалости, а Рейн, напротив, с любопытством склонившийся над домовиком, вдруг резко взволнованно выпрямился.
— Смотрите, он, то есть она, была свободна! На ней настоящая одежда — юбка и кофта!
— Наверное, это и есть та пропавшая Крини, — задумчиво протянул мистер Уизли, — но кто пустил в нее Сектусемпрой? Зачем?
— Очень может быть, — согласился мистер Поттер — и возможно, она же и есть тот истекавший кровью домовик, явившийся в Хогвартс. Но в таком случае все еще больше запутывается. Над этим надо поразмыслить. А пока Алекс, позови домовиков, пусть похоронят ее, как у них полагается.
Лили отвернулась, шмыгая носом, Рейн начал отодвигать кресло к окну, чтобы освободить проход, взрослые отошли, о чем-то переговариваясь. А Алекс не мог оторвать глаз от домовихи, которая была когда-то его няней. Как же все было странно! Кто убил ее? За что она поплатилась жизнью?
Вдруг он заметил кое-что. Домовиха лежала, свернувшись в клубок и немного ничком, словно прикрывая что-то, и это что-то выглядывало из-под нее. Алекс протянул руку и осторожно, стараясь не касаться тела, потянул за видневшийся темный изогнутый предмет. Он оказался ремешком крохотной бисерной сумочки, которая, едва вытянутая, подскочила высоко вверх и разошлась по боковым швам. Поскакал во все стороны бисер, разлетелись куски тканевой подкладки, а потом… неожиданно хлынул целый поток самых разнообразных вещей. Несколько каминных фарфоровых безделушек. Какие-то серебряные коробочки или шкатулочки. Длинная ваза цветного стекла с отколотым горлышком. Самые обыкновенные свечи, целая связка. Пяток книг в мягких разноцветных обложках. Небольшое круглое зеркальце с витой ручкой в резной деревянной оправе. Мужской галстук. Брошь в виде бабочки с алыми рубиновыми крыльями. Целая пригоршня высохших пауков и мух. Обычная чашка. Треснувшая накладная рукоятка для волшебной палочки. Пара сломанных старых перьев. Золотая цепь с разбитыми остановившимися часами. Серебряная булавка с головкой в виде изящно вырезанной волчьей головы.
Это еще что такое?!
Мальчик сначала оторопело отшатнулся, а потом недоуменно воззрился на эти вещи. Почему они в сумке домовихи? Она что, хотела их украсть? Или спрятать? Зачем? И ее за это убили?
Он опасливо поднял с пола отскочившую прямо к его ботинку брошь. Бабочка затрепетала крыльями, словно настоящая. И со странным чпоканьем превратилась в очень знакомый предмет — диктофон. Очень похожий на тот, что он нашел в Хогвартсе. По крайней мере, той же фирмы с узнаваемым логотипом. И тут же, словно дожидаясь этого, с теми же чпокающими звуками начали превращаться остальные предметы. Через несколько секунд перед ним лежали не те вещи, которые выпали из сумки, а почти одна только магловская техника — что-то вроде кассет для магнитофонов, которые вышли из употребления давным-давно, почти десяток диктофонов, видеокамеры, фотоаппараты. Пауки и мухи превратились в кучу маленьких блестящих дисков и самых банальных батареек. Зеркало и ваза — в какие-то цилиндрики с надписью «Кодак». Коробочки стали какими-то вовсе уж непонятными предметами. Книги обернулись туго свернутыми свитками пергамента, рассыпавшейся веером пачкой фотографий, перевязанной тонкой бечевкой стопкой то ли писем, то ли записок. Галстук пополз по полу, превращаясь во что-то вроде Удлинителя Ушей, которым пользовались близнецы. Ими же стали и часы с булавкой. Груда разнокалиберных и странных предметов получилась приличная. Как все это умещалось в такой маленькой сумке?!
Лили, обомлев, взирала на мгновенно образовавшую кучу барахла. Быстро сориентировавшийся Рейн успел подхватить Удлинители Ушей, пока те не выползли из комнаты.
— Алекс, что там у т… — обернувшийся на шум мистер Поттер запнулся на полуслове, а глаза мистера Уизли стали напоминать блюдца.
— Это еще что за хрень, прости Мерлин? Откуда?
— Отсюда, — Алекс выкопал из-под хлама и показал жалкие остатки сумки, драные клочки с кое-где сохранившейся бисерной обшивкой, — все это вылезло отсюда, правда.
Мистер Уизли впился взглядом в эти клочки, и вдруг, подскочив, почти вырвал ее из рук Алекса, так, что несчастный бисер снова прыснул в разные стороны.
— Гарри, если я не ошибаюсь, это… — не договорив, он повернулся к отцу Лили.
— То, о чем подумал и я, — более сдержанно отозвался тот, — это ее знаменитая сумка, увеличенная заклятьем до черт знает каких размеров.
— Как в ней оказались все эти вещи? — мистер Уизли окинул потрясенным взглядом громоздившуюся кучу и снова уставился на крошечную драную сумочку.
Мистер Поттер пожал плечами и опустился на корточки, как можно аккуратнее беря в руки и осматривая диктофоны, свитки, коробочки. Лили и Рейн с энтузиазмом присоединились к нему. Алекс поднял ближайшую видеокамеру, очень и очень устаревшей модели, открыл боковую крышку с экранчиком, с сомнением нажал на кнопочку пуска, до максимума отрегулировал звук. Вряд ли она будет работать, аккумулятор, наверное, давным-давно сел. Но единственная запись начала воспроизводиться. И уже в который раз за этот день раненой птицей ткнулось в ребра сердце, горло перехватило, а тоска и боль переполнили до краев, заставив крепче сжать видеокамеру в задрожавших руках.
С экрана смотрела на него мама. И голос ее, немного измененный записью, зазвучал в звенящей, выжидающей, просквозившей удивлением тишине:
«…Долго объяснять, как все произошло, и я знаю, что очень виновата перед вами, но все сложилось так, а не иначе. И я не могла поступить по-другому, потому что тогда это была бы не я. Так получилось, что мы с Драко долгое время передавали всю информацию о Пожирателях, Волдеморте и готовящихся нападениях Сопротивлению, вернее, Аластору. Аластор все знает, они с Драко были на связи уже давно, еще до меня. А сегодня… сегодня нам не повезло. Волдеморт вызвал Драко, мне сказали, что он пытает его и намеревается казнить. Мне пора, я попытаюсь... я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти Драко! А моя Крини должна отнести МакГонагалл или вам все магловские кассеты, диктофоны и видеозаписи. Я придумала особые заклятья, которые можно нанести на эту технику, так что можно было бы применять ее и в магическом мире. Просмотрите их и тогда сможете поверить в эту невероятную и немного безумную правду, которая вам, наверняка, не понравится. Но я надеюсь, Гарри, Рон, что вы никогда не увидите эту запись, и все, что я сказала в объектив видеокамеры, я скажу вам лично, когда мы встретимся, пусть вы и будете кричать, плеваться, размахивать кулаками. Но я в вас верю, в вас обоих. Если же вдруг у меня, у нас с Драко ничего не выйдет, вдруг нас… не станет, и вы все-таки просмотрите эту запись, прошу вас, заклинаю, позаботьтесь о нашем сыне! Он будет в безопасности у моих родителей. Но они уже немолоды, с ними может что-нибудь случиться. Мне страшно от одной мысли, что мой маленький Алекс вырастет никому не нужным сиротой! Пожалуйста, Гарри, обратись к Ольберту Гринграссу, у него все документы. Когда ты подпишешь их, ты найдешь Алекса. Прошу тебя, во имя нашей прежней дружбы, стань моему мальчику хорошим опекуном! Он… они ровесники с твоим сыном. Или дочкой. Я не знаю, прости. Они вместе… поедут в Хогвартс… когда-нибудь»
Запись резко оборвалась.
В комнате было тихо и странно.
Словно воздух дрожал от ясного голоса молодой женщины, которой уже давно не было в этом мире, от непролившихся слез и невыплаканной печали, запрятанных воспоминаний и тяжелой горечи пролетевших лет.
Словно прошлое неслышными шагами ступило в комнату, обвило всех незримыми руками, заглянуло в лица, коснулось душ и сердец.
Алекс оторвал взгляд от темного экрана камеры. Друзья стояли напротив с огромными глазами, взрослые маги застыли в застигнутых врасплох позах — мистер Поттер на корточках, выронив поднятый было свиток; мистер Уизли с сумкой в руках, словно не решаясь ее выпустить, его губы беззвучно шевелились.
— Во имя Мерлина, Гарри, что это?! — наконец сдавленно прохрипел он.
Мистер Поттер заторможенно перевел взгляд с видеокамеры у Алекса на раскиданные магловские предметы, потом обратно. На его лице было замешательство, перемешанное с неверием.
— Не могу сказать…я… нам… Алекс, можно?
Алекс с полуслова понял просьбу и протянул видеокамеру.
И снова зазвучал женский голос, ровный и почти безмятежный, в котором теперь стали различимы нотки подавляемого волнения, под конец прорвавшиеся недосказанными словами, прерывистым дыханием.
Остававшегося заряда видеокамеры хватило еще на два раза. На третий она не включилась, мистер Поттер уставился на нее с почти безумным видом, потряс, начал нажимать на кнопку «Пуск», и Алекс осторожно отобрал ее.
— Сэр, аккумулятор сел. Если поменять его, она снова заработает. Ну или можно подобрать батарейки.
— Батарейки, да, конечно, — глаза опекуна обрели осмысленное выражение. Он несколько раз моргнул, потом снял очки и потер переносицу и лоб.
Мистер Уизли же выглядел не до конца понимающим и слегка отсутствующим.
— То есть вот все эти штуковины зачаровала она? — отрешенно спросил он, наконец осторожно кладя сумочные остатки на кресло-качалку, — то есть эти заклятья придуманы ею?
— И не только.
Мужчины одним слаженным движением бросились к предметам, разбросанным по полу. Разворачивали свитки, прослушивали диктофоны, просматривали записи на других видеокамерах и колдо-фотографии. Они ползали по полу, словно забыв про Рейна, Алекса и Лили. Впрочем, ребята старались не мешать, только Рейн нарушил молчание, торжествующе прошептав:
— Кажется, мы нашли то, что искали, правда?
Мистер Поттер порыскал глазами, схватил пачечку писем-записок, развязал бечевочный узелок, бегло просмотрел несколько и протянул мистеру Уизли.
— Узнаешь почерк?
— Каракули Грюма из тысячи можно узнать.
— И нельзя подделать, помнишь? У него был бзик по этому поводу.
Мистер Уизли сглотнул и уставился невидящими глазами прямо перед собой, держа в руках норовящий скрутиться обратно расправленный свиток пергамента.
— Грюм привел того старикашку, который подтвердил, что она на самом деле присягнула Волдеморту. У Грюма оказывались точные сведения почти о всех готовящихся нападениях Пожирателей, о передвижениях Волдеморта, о его планах. Грюм настоял тогда на внезапном штурме Малфой-Менора, хотя удар должен был прийтись на Министерство. У Грюма был подробнейший план Малфой-Менора. Грюм все время повторял, чтобы мы были осторожны и по возможности старались не применять запрещенные заклятья, — мистер Уизли выговаривал слова медленно и четко, словно возвращая картины былого из памяти.
— Не убивать, но обезоруживать и брать в плен как можно больше Пожирателей, их ждет суд Визенгамота, — процитировал мистер Поттер, но рыжеволосый маг не услышал его и продолжил, голос его становился все громче и яростнее:
— Грюм сказал, что кого-то должны казнить. Грюм действительно знал все! Знал, что они должны были там находиться! Знал, что казнят Малфоя в тот день! Во имя Мерлина, все, в чем мы были так уверены, оказалось ложью! — мистер Уизли отшвырнул свиток и сжал кулаки, ярость бурлила в нем, как зелье, — если бы он не погиб тогда, я б придушил его сейчас собственными руками! Он должен был нам сказать все перед штурмом, дементоров сукин сын, должен был сказать!
— Ничего уже не изменишь, — глухо отозвался мистер Поттер.
— Кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать? — мистер Уизли обхватил руками голову, словно на смену ярости его скрутила мгновенная смертельная боль.
— Рон, мы можем изменить кое-что. Должны. Сейчас.
В лице опекуна появилось и застыло что-то такое, отчего Алексу вдруг стало… спокойно. Сердце снова билось в прежнем ритме, перестали дрожать руки и потеть ладони. Он словно свалил с плеч огромную тяжесть и доверил нечто хрупкое, ценное надежному и заслуживающему доверия человеку. Ушли боль и тоска, на душе осталась только легкая светлая грусть. Где-то внутри развязывался тяжелый, холодный, тугой-претугой ком, который появился прошлой зимой. Он, нашел доказательства невиновности своих родителей. Теперь никто не скажет, что его мама была предательницей, а отец убийцей. Никто не посмеет оскорбить его фамилию, потому что они сделали так, что теперь она достойно будет упоминаться в Книге Памяти рядом с героями той войны. Он не винил мистера Поттера и мистера Уизли в том, что они считали его родителей предателями и убийцами. Взрослые никогда не верят тому, чему нет твердых доказательств, и что не подтверждено фактами. Лишь вера детей чиста, безусловна и не требует лишних слов и действий. Дети могут ничего не знать, но верят от всего сердца. Вера Алекса помогла ему оправдать родителей. Да, но только…
Глаза защипало, он немного запрокинул назад голову, чтобы предательские слезы никто не увидел.
Только, несмотря ни на что, он все равно никогда не увидит родителей живыми, не почувствует тепло папиной руки и нежность маминого поцелуя, не увидит, как они будут радоваться его успехам и огорчаться неудачам. Хоть он никогда и не видел маму с папой, но всегда любил их и образы их всегда носил в душе и сердце. Эта любовь, как и вера в них, толкала его вперед, заставляла искать и не сдаваться, поддерживала, вливала силы, согревала и дарила надежду.
Он сильный, он выдержит, не заплачет, и всегда будет идти вперед, помня о том, что его мать и отец пожертвовали своей жизнью ради того, чтобы жили другие, чтобы жил он, и не среди страха, лжи и подозрений, а среди друзей и искреннего тепла. Он это точно знает, хоть и непонятно откуда. Он сильный, он Грейнджер, и он Малфой.
Он взглянул в окно. Надвигались сумерки, в окоеме уже зажглась первая звезда, большая, яркая, словно колола лицо холодными льдинками-лучиками. «Не звезда, а планета Венера», — вдруг педантично поправил внутренний голос, и показалось, что издалека, из неведомой лиловой дали, пронизанной золотой и серебряной дымкой, раздался тихий смех. И последнее, что подспудным грузом пряталось в самом дальнем уголке сердца, — обида на родителей, на то, что он остался один, — растаяло безвозвратно и без следа.
«Вы не могли иначе, — подумалось ему, — вы просто не могли иначе. Иногда приходится делать выбор и поступать так, как надо, а не как хочется. Но что бы ни было, я всегда буду помнить. Всегда».
Он крепко сжал в руке два серебряных перстня, принадлежавших его семье в течение многих веков. Отец передавал сыну, свекровь передавала невестке. Их носили его родители. И вдруг стремительной молнией пронзила мысль-вспышка — он с самого рождения был с ними связан, и эта связь никогда не утратится. Пусть их нет, но он, их продолжение, есть. И они будут жить в нем!
Post Scriptum
— Алекс! Александр! — голос миссис Поттер звонкой птицей прилетел с первого этажа, — спускайся, ужин! И позови остальных, дорогой!
Мальчик торопливо вскочил с кровати, на которой лежал, уткнувшись в книжку. По пути к двери закинул стопку чистых футболок, лежавших на пуфе, в раскрытый чемодан, собрал разбросанные по просторной комнате чистые же носки, с которыми от души поигрался маленький книзленок, вчера подаренный маленькой Полине на день рождения. Поправил колдо-фотографию в рамке, стоявшую на письменном столе, с которой улыбнулся и кивнул отец.
Он заглянул в комнаты близнецов, Лин и Лили, обнаружил только мальчишек, и все вместе они ринулись наперегонки, веселой гурьбой скатились по лестнице и влетели в кухню. Уже сидевшая за столом Лили поджала губы и процедила:
— Эти обормоты дурно влияют на тебя, Алекс.
Обормоты тут же состроили сестре рожицы, а мистер Поттер из-под газеты едва слышно фыркнул от смеха:
— Малышка, твое плохое настроение объясняется окончанием каникул, не так ли?
— Поверить не могу, что уже завтра в Хогвартс! Это нечестно, что каникулы заканчиваются так быстро! — уныло произнесла Лили, ковыряя картофельный салат.
Миссис Поттер палочкой водрузила в центр стола пузатую супницу и строго глянула на дочь:
— Безусловно, тебе больше нравится днями и ночами болтать по камину с Аидой, носиться на метле по окрестностям и отлынивать от всех моих поручений. Ох, Лили, хоть бы притворилась, что тебе стыдно, — она со вздохом покачала головой, — Лин, суп надо съесть обязательно. Бери пример с Алекса. Алекс, возьми гренку, с ней суп будет еще вкуснее. Сириус Поттер, Джеймс Поттер, если вы немедленно не прекратите играть с едой, то лишитесь десерта. Гарри, ты собрался закусывать вечерней прессой?
Мистер Поттер зашелестел газетой, сворачивая и откладывая ее. На первой странице Алекс успел заметить кричащие заголовки и колдо-фотографии, на одной из которых мрачнела громада полуразрушенного замка, а на другой двое мужчин в официальных министерских мантиях под вспышками фотокамер и прицелом волшебных Прытко-перьев давали пресс-конференцию. Он знал, что это была за пресс-конференция, и какая сенсация разразилась в волшебном обществе вчера, после которой все газеты магического мира могли писать только об одном. И счастье, что дом Поттеров был абсолютно ненаходим, потому что то и дело всплывало в заметках, интервью и статейках упоминание о нем.
Вернувшись с пресс-конференции, опекун предупредил о том, что сейчас хлынут потоком желающие наживиться и сделать имя, жаждущие желтых сплетен и самых личных подробностей, о назойливом любопытстве и навязывании тех, кто еще вчера не замечал.
«Журналистов в Хогвартс директор МакГонагалл, разумеется, не пустит, но с остальными придется тебе иметь дело. Справишься?»
Алекс только пожал плечами. Он был готов выдержать все.
Свернутая четвертинка газеты не скрывала фотографию Малфой-Менора. И Алексу вдруг вспомнилось то ощущение, коснувшееся его в замке — смертельно раненого зверя, теряющего последние силы и следящего за ним незримым взглядом. Нет, оно не было плохим, оно было… тревожащим, беспокойным, неуютным. И вспомнив об этом, он словно снова обратил взгляд зверя на себя даже через сотни миль.
Он нахмурился, отгоняя это ощущение и решительно выбрасывая его из головы, погрузил ложку в суп и откусил гренку. Завтра его ждет Хогвартс, и одна только мысль об этом заставляла наполняться шипучей радостью. Он протянул миску картофельного салата мистеру Поттеру, помог управиться с салфеткой Лин, втихомолку кормившей книзленка под столом, и улыбнулся Лили. На сердце было тепло, уютно и спокойно.
А где-то далеко на севере Англии старый полуразрушенный замок на скале погрузился в смертный каменный сон. Он может быть спокоен. Род не прервался. Он встретил хозяина. Мальчик вернулся. Мальчику жить дальше.
Я плакала весь вечер! Работа очень атмосферная. Спасибо!
|
Изначально, когда я только увидела размер данной работы, меня обуревало сомнение: а стоит ли оно того? К сожалению, существует много работ, которые могут похвастаться лишь большим количеством слов и упорностью автора в написании, но не более того. Видела я и мнения других читателей, но понимала, что, по большей части, вряд ли я найду здесь все то, чем они так восторгаются: так уж сложилось в драмионе, что читать комментарии – дело гиблое, и слова среднего читателя в данном фандоме – не совсем то, с чем вы столкнетесь в действительности. И здесь, казалось бы, меня должно было ожидать то же самое. Однако!
Показать полностью
Я начну с минусов, потому что я – раковая опухоль всех читателей. Ну, или потому что от меня иного ожидать не стоит. Первое. ООС персонажей. Извечное нытье читателей и оправдание авторов в стиле «откуда же мы можем знать наверняка». Но все же надо ощущать эту грань, когда персонаж становится не более чем картонным изображением с пометкой имя-фамилия, когда можно изменить имя – и ничего не изменится. К сожалению, упомянутое не обошло и данную работу. Пускай все было не так уж и плохо, но в этом плане похвалить я могу мало за что. В частности, пострадало все семейство Малфоев. Нарцисса Малфой. «Снежная королева» предстает перед нами с самого начала и, что удивляет, позволяет себе какие-то мещанские слабости в виде тяжелого дыхания, тряски незнакомых личностей, показательной брезгливости и бесконтрольных эмоций. В принципе, я понимаю, почему это было показано: получить весточку от сына в такое напряженное время. Эти эмоциональные и иррациональные поступки могли бы оправдать мадам Малфой, если бы все оставшееся время ее личность не пичкали пафосом безэмоциональности, гордости и хладнокровия. Если уж вы рисуете женщину в подобных тонах, так придерживайтесь этого, прочувствуйте ситуацию. Я что-то очень сомневаюсь, что подобного полета гордости женщина станет вести себя как какая-то плебейка. Зачем говорить, что она умеет держать лицо, если данная ее черта тут же и разбивается? В общем, Нарцисса в начале прям покоробила, как бы меня не пытались переубедить, я очень слабо верю в нее. Холодный тон голоса, может, еще бешеные глаза, которые беззвучно кричат – вполне вписывается в ее образ. Но представлять, что она «как девочка» скачет по лестницам, приветствуя мужа и сына в лучших платьях, – увольте. Леди есть леди. Не зря быть леди очень тяжело. Здесь же Нарцисса лишь временами походит на Леди, но ее эмоциональные качели сбивают ее же с ног. Но терпимо. 3 |
Не то, что Гермиона, например.
Показать полностью
Гермиона Грейнджер из «Наследника» – моё разочарование. И объяснение ее поведения автором, как по мне, просто косяк. Казалось бы, до применения заклятья она вела себя как Гермиона Грейнджер, а после заклятья ей так отшибло голову, что она превратилась во что-то другое с налетом Луны Лавгуд. Я серьезно. Она мечтательно вздыхает, выдает какие-то непонятные фразы-цитаты и невинно хлопает глазками в стиле «я вся такая неземная, но почему-то именно на земле, сама не пойму». То есть автор как бы намекает, что, стерев себе память, внимание, ГЕРМИОНА ГРЕЙНДЖЕР НЕ ГЕРМИОНА ГРЕЙНДЖЕР. Это что, значит, выходит, что Гермиона у нас личность только из-за того, что помнит все школьные заклинания или прочитанные книги? Что ее делает самой собой лишь память? Самое глупое объяснения ее переменчивого характера. Просто убили личность, и всю работу я просто не могла воспринимать персонажа как ту самую Гермиону, ту самую Грейнджер, занозу в заднице, педантичную и бесконечно рациональную. Девушка, которая лишена фантазии, у которой были проблемы с той же самой Луной Лавгуд, в чью непонятную и чудную копию она обратилась. Персонаж вроде бы пытался вернуть себе прежнее, но что-то как-то неубедительно. В общем, вышло жестоко и глупо. Даже если рассматривать ее поведение до потери памяти, она явно поступила не очень умно. Хотя тут скорее вина авторов в недоработке сюжета: приняв решение стереть себе память, она делает это намеренно на какой-то срок, чтобы потом ВСПОМНИТЬ. Вы не представляете, какой фейспалм я ловлю, причем не шуточно-театральный, а настоящий и болезненный. Гермиона хочет стереть память, чтобы, сдавшись врагам, она не выдала все секреты. --> Она стирает себе память на определенный промежуток времени, чтобы потом ВСПОМНИТЬ, если забыла… Чувствуете? Несостыковочка. 3 |
Также удручает ее бесконечная наивность в отношениях с Забини. Все мы понимаем, какой он джентльмен рядом с ней, но все и всё вокруг так и кричат о его не просто дружеском отношении. На что она лишь делает удивленные глаза, выдает банальную фразу «мы друзья» и дальше улыбается, просто вгоняя нож по рукоятку в сердце несчастного друга. Либо это эгоизм, либо дурство. Хотелось бы верить в первое, но Гермиону в данной работе так безыскусно прописывают, что во втором просто нельзя сомневаться.
Показать полностью
Еще расстраивает то, что, молчаливо приняв сторону сопротивления, Гермиона делает свои дела и никак не пытается связаться с друзьями или сделать им хотя бы намек. Они ведь для нее не стали бывшими друзьями, она ведь не разорвала с ними связь: на это указывает факт того, что своего единственного сына Гермиона настояла записать как подопечного Поттера и Уизли. То есть она наивно надеялась, что ее друзья, которые перенесли очень мучительные переживания, избегая ее и упоминаний ее существования, просто кивнут головой и согласятся в случае чего? Бесконечная дурость. И эгоизм. Она даже не пыталась с ними связаться, не то чтобы объясниться: ее хватило только на слезовыжимательное видеосообщение. Итого: Гермиона без памяти – эгоистичная, малодушная и еще раз эгоистичная натура, витающая в облаках в твердой уверенности, что ее должны и понять, и простить, а она в свою очередь никому и ничего не должна. Кроме семьи, конечно, она же у нас теперь Малфой, а это обязывает только к семейным драмам и страданиям. Надо отдать должное этому образу: драма из ничего и драма, чтобы симулировать хоть что-то. Разочарование в авторском видении более чем. 3 |
Драко, кстати, вышел сносным. По крайне мере, на фоне Гермионы и Нарциссы он не выделялся чем-то странным, в то время как Гермиона своими «глубокими фразами» порой вызывала cringe. Малфой-старший был блеклый, но тоже сносный. Непримечательный, но это и хорошо, по крайней мере, плохого сказать о нем нельзя.
Показать полностью
Еще хочу отметить дикий ООС Рона. Казалось бы, пора уже прекращать удивляться, негодовать и придавать какое-либо значение тому, как прописывают Уизли-младшего в фанфиках, где он не пейрингует Гермиону, так сказать. Но не могу, каждый раз сердце обливается кровью от обиды за персонажа. Здесь, как, впрочем, и везде, ему выдают роль самого злобного: то в размышлениях Гермионы он увидит какие-то симпатии Пожирателям и буквально сгорит, то, увидев мальчишку Малфоя, сгорит еще раз. Он столько раз нервничал, что я удивляюсь, как у него не начались какие-нибудь болячки или побочки от этих вспышек гнева, и как вообще его нервы выдержали. Кстати, удивительно это не только для Рона, но и для Аврората вообще и Поттера в частности, но об этом как-нибудь в другой раз. А в этот раз поговорим-таки за драмиону :з Насчет Волан-де-Морта говорить не хочется: он какой-то блеклой тенью прошелся мимо, стерпев наглость грязнокровной ведьмы, решил поиграть в игру, зачем-то потешив себя и пойдя на риск. Его довод оставить Грейнджер в живых, потому что, внезапно, она все вспомнит и захочет перейти на его сторону – это нечто. Ну да ладно, этих злодеев в иной раз не поймешь, куда уж до Гениев. В общем, чувство, что это не величайший злой маг эпохи, а отвлекающая мишура. К ООСу детей цепляться не выйдет, кроме того момента, что для одиннадцатилетних они разговаривают и ведут себя уж очень по-взрослому. Это не беда, потому что мало кто этим не грешит, разговаривая от лица детей слишком обдуманно. Пример, к чему я придираюсь: Александр отвечает словесному противнику на слова о происхождении едкими и гневными фразами, осаждает его и выходит победителем. Случай, после которого добрые ребята идут в лагерь добрых, а злые кусают локти в окружении злых. Мое видение данной ситуации: мычание, потому что сходу мало кто сообразит, как умно ответить, а потому в дело скорее бы пошли кулаки. Мальчишки, чтоб вы знали, любят решать дело кулаками, а в одиннадцать лет среднестатистический ребенок разговаривает не столь искусно. Хотя, опять же, не беда: это все к среднестатистическим детям относятся, а о таких книги не пишут. У нас же только особенные. 2 |
Второе. Сюжет.
Показать полностью
Что мне не нравилось, насчет чего я хочу высказать решительное «фи», так это ветка драмионы. Удивительно, насколько мне, вроде бы любительнице, было сложно и неинтересно это читать. История вкупе с ужасными ООСными персонажами выглядит, мягко говоря, не очень. Еще и фишка повествования, напоминающая небезызвестный «Цвет Надежды», только вот поставить на полку рядом не хочется: не позволяет общее впечатление. Но почему, спросите вы меня? А вот потому, что ЦН шикарен в обеих историях, в то время как «Наследник» неплох только в одной. Драмиона в ЦН была выдержанной, глубокой, и, главное, персонажи вполне напоминали привычных героев серии ГП, да и действия можно было допустить. Здесь же действия героев кажутся странными и, как следствие, в сюжете мы имеем следующее: какие-то замудренные изобретения с патентами; рвущая связи с друзьями Гермиона, которая делает их потом опекунами без предупреждения; но самая, как по мне, дикая дичь – финальное заклинание Драко и Гермионы – что-то явно безыскусное и в плане задумки, и в плане исполнения. Начиная читать, я думала, что мне будет крайне скучно наблюдать за линией ребенка Малфоев, а оказалось совершенно наоборот: в действия Александра, в его поведение и в хорошо прописанное окружение верится больше. Больше, чем в то, что Гермиона будет молчать и скрываться от Гарри и Рона. Больше, чем в отношения, возникшие буквально на пустом месте из-за того, что Гермиона тронулась головой. Больше, чем в ее бездумные поступки. Смешно, что в работе, посвященной драмионе более чем наполовину, даже не хочется ее обсуждать. Лишь закрыть глаза: этот фарс раздражает. Зато история сына, Александра, достаточно симпатична: дружба, признание, параллели с прошлым Поттером – все это выглядит приятно и… искренне как-то. Спустя несколько лет после прочтения, когда я написала этот отзыв, многое вылетело из головы. Осталось лишь два чувства: горький осадок после линии драмионы и приятное слезное послевкусие после линии сына (честно, я там плакала, потому что мне было легко вжиться и понять, представить все происходящее). И если мне вдруг потребуется порекомендовать кому-либо эту работу, я могу посоветовать читать лишь главы с Александром, пытаясь не вникать в линию драмионы. Если ее игнорировать, не принимать во внимание тупейшие действия главной пары, то работа вполне читабельна. 4 |
Начала читать, но когда на второй главе поняла, что Драко и Гермиона погибли, не смогла дальше читать...
1 |
Замечательная книга, изумительная, интересная, захватывающая, очень трагичная, эмоциональная, любовь и смерть правит миром, почти цытата из этой книги как главная мысль.
|
О фанфиках узнала в этом году и стала читать, читать, читать запоем. Много интересных , о некоторых даже не поворачивается язык сказать "фанфик", это полноценные произведения. "Наследник", на мой взгляд, именно такой - произведение.
Показать полностью
Очень понравилось множество деталей, описание мыслей, чувств, на первый взгляд незначительных событий, но все вместе это даёт полноценную, жизненную картину, показывает характеры героев, их глубинную сущность. Не скрою, когда дошла до проклятья Алекса,не выдержала,посмотрела в конец. Потом дочитала уже спокойнее про бюрократическую и прочую волокиту, когда ребенок так стремительно умирает. Жизненно, очень жизненно. Опять же,в конце прочла сначала главы про Алекса, понимая, что не выдержу, обрыдаюсь, читая про смерть любимых персонажей. Потом, конечно, прочла, набралась сил. И все равно слезы градом. Опять же жизненно. Хоть у нас и сказка... Однако и изначальная сказка была таковой лишь в самом начале) В описании предупреждение - смерть персонажей. Обычно такое пролистываю... А тут что то зацепило и уже не оторваться. Нисколько не жалею, что прочла. Я тот читатель,что оценивает сердцем - отозвалось или нет, эмоциями. Отозвалось, зашкалили. Да так,что необходимо сделать перерыв, чтоб все переосмыслить и успокоиться, отдать дань уважения героям и авторам.. Спасибо за ваш труд, талант, волшебство. 1 |