Тонкое искусство пофигизма (гет)

Все было устроено точно так же, как во время злосчастного Бал-Маскарада, даже с закусками и вином (хоть, конечно, и не шампанским, потому что это уже было бы перебором). Счастливая мысль превратить унизительную полицейскую процедуру в вечер памяти Аркадия Сергеевича пришла хозяйке, Олимпиаде Савельевне, которая нынче чувствовала себя еще большей именинницей, чем накануне. То есть утром, узнав о трагедии, она, разумеется, поначалу испугалась и даже по-женски пожалела бедного Поджио, так что и поплакала, но позднее, когда стало ясно, что скандальная слава Бал-Маскарада превзошла самые смелые ее чаяния и главные события, возможно, еще впереди, почтмейстерша полностью избавилась от уныния и всю вторую половину дня занималась срочным обновлением черного муарового платья, занафталинившегося в шкафу со времен последних похорон.

Состав участников этого нового Бал-Маскарада, на сей раз не званого, а вызванного, тоже был почти тот же. По понятной причине отсутствовал Аркадий Сергеевич, неотмщенный дух которого представляли товарищ прокурора и полицмейстер. И еще, в отличие от вчерашнего, с самого начала присутствовала Наина Георгиевна, оповещенная о следственном эксперименте официальной повесткой и прибывшая точно в назначенное время, в девять часов, хотя Феликс Станиславович предполагал, что ее придется доставлять под конвоем.

Виновница несчастья (а именно за таковую ее считали большинство присутствующих), приехав, сразу затмила и отодвинула на дальний план хозяйку. Наина Георгиевна сегодня была еще прекрасней, чем всегда. Ей необычайно шло лиловое траурное платье, длинные черные перчатки подчеркивали стройность рук, а бархатные глаза лучились каким-то особенным, загадочным светом. Держалась она без малейшего смущения, а напротив истинной царицей, ради которой и созвана вся эта тризна.

Главный подозреваемый был тих, молчалив и на себя вчерашнего совсем не похож. Загримированная Жанна Аркадьевна с удивлением отметила, что лицо его нынче, в отличие от того дня, имеет выражение умиротворенности и даже довольства.

Зато Петр Георгиевич был весь ощетинен, как еж, без конца говорил дерзости представителям власти, громогласно возмущался позорностью затеянного спектакля, а от сестры демонстративно отворачивался, показывая, что не желает иметь с ней никакого дела.

Из прочих участников обращал на себя внимание Краснов, без конца всхлипывавший и сморкавшийся в преогромный платок. В начале вечера он высказал желание прочесть оду, посвященную памяти покойника, и успел прочесть две первые строфы, прежде чем Бердичевский прервал декламацию за неуместностью. Строфы были такие:

Он пал во цвете лет и славы,

Кудесник линзы и луча.

Блеснул судьбины меч кровавый,

Покорный воле палача,

И пламень боговдохновенный

Не светит боле никому.

И погрузился мир смятенный

В непроницаемую тьму.

Владимир Львович снова приехал позже всех, и снова обошелся без извинений — какой там, это Лагранж рассыпался перед ним в многословных оправданиях, прося прощения за то, что отрывает занятого человека от государственных дел.

— Что ж, вы исполняете свой долг, — скучливо бросил Бубенцов, беря у секретаря папку с бумагами и пристраиваясь в кресле. — Надеюсь только, что это продлится недолго.

Феликс Станиславович сразу взял быка за рога.

— Дамы и господа, прошу в салон, — сказал он и толкнул створки двери, что вела в соседнее помещение.

Совсем как в тот вечер, гости покинули гостиную и переместились в выставочный зал. Правда, сегодня картин там не было, остались лишь сиротливые бумажные полоски с названиями безвозвратно погибших произведений.

Полицмейстер остановился возле надписи «У лукоморья».

— Надеюсь, все помнят три фотографии с изображением некоей обнаженной особы, висевшие вот здесь, здесь и здесь, — начал он и трижды ткнул пальцем на пустые обои.

Ответом ему было молчание.

— Я знаю, что лицо натурщицы ни на одном из фотографических снимков не было видно полностью, однако желал бы, что вы общими усилиями попытались восстановить какие-то черты. Следствию крайне важно выяснить личность этой женщины. А может быть, кто-нибудь из присутствующих знает ее?

Полицмейстер в упор посмотрел на княжну Телианову, но та не заметила его испытующего взгляда, потому что смотрела вовсе не на говорившего, а на Бубенцова. Тот же стоял в стороне от всех и сосредоточенно изучал какую-то бумагу.

— Хорошо-с, — зловеще протянул Лагранж. — Тогда пойдем путем медленным и неделикатным. Будем восстанавливать облик натурщицы по частям, причем тем, которые обычно скрыты под одеждой, ибо про лицо мы вряд ли узнаем многое. Все же начнем с головы. Какого цвета волосы были у той особы?

— Светлые, с золотистым отливом, — сказала предводительша. — Весьма густые и немного вьющиеся.

— Отлично, — кивнул полицмейстер. — Благодарю вас, Евгения Анатольевна. Примерно такие?

Он указал на завитки, что свисали из-под шляпки Наины Георгиевны.

— Очень возможно, — пролепетала графиня, покраснев.

— Шея? Что вы скажете про шею? — спросил Феликс Станиславович, вздохнув с видом человека, терпение которого на исходе. — Затем мы подробнейшим образом обсудим плечи, спину, бюст, живот, ноги. И прочие части фигуры, включая бедра с ягодицами, без этого никак не обойтись.

Голос Лагранжа стал угрожающим, а неловкое слово «ягодицы» он произнес нараспев, с особенным нажимом.

— Быть может, все-таки обойдемся без этого? — уже напрямую обратился он к Наине Георгиевне.

Та спокойно улыбалась, явно наслаждаясь и обращенными на нее взглядами, и всеобщим смущением. Она не проявляла и малейших признаков стыдливости, которая вчера чуть не довела ее до слез.

— Ну, предположим, установите вы про грудь и ягодицы, — пожала она плечами. — А дальше что? Станете всех жительниц губернии догола раздевать и опознание устраивать?

— Зачем же всех? — процедил Феликс Станиславович. — Только тех, кто у нас на подозрении. И опознание не понадобится, к чему нам этакий скандал? Достаточно будет сверить некоторые особые приметы. Я ведь сейчас опрос этот для формальности и протоколирования произвожу, а на самом деле уже побеседовал с некоторыми из присутствующих, и мне известно, что на правой ягодице у интересующей нас особы две заметные родинки, что пониже грудей — светлое пигментационное пятно размером с полтинник. Вы не представляете, до чего внимателен мужской глаз к подобным деталечкам.

Здесь проняло и несгибаемую Наину Георгиевну — она вспыхнула и не нашлась, что сказать.

На помощь ей пришла Жанна:

— Ах, господа, да что мы все про одни и те же фотографии! — защебетала она, пытаясь увести разговор от неприличной темы. — Здесь ведь было столько чудесных пейзажей! Вон там, например, висела совершенно изумительная работа, я до сих пор под впечатлением. Не помните? Она называлась «Дождливое утро». Какая экспрессия, какая игра света и тени!

Матвей Бенционович взглянул на не к месту встрявшую даму с явным недовольством, а Лагранж, тот и вовсе грозно сдвинул брови, намереваясь призвать щебетунью к порядку, но зато Наина Георгиевна перемене предмета явно обрадовалась.

— Да уж, вот о чем следовало бы поговорить, так о той любопытной картинке! — воскликнула она, рассмеявшись — притом зло и будто бы на что-то намекая. — Я тоже вчера обратила на нее особенное внимание, хоть и не из-за экспрессии. Там, сударь, самое примечательное было вовсе не в игре света и тени, а в некой интереснейшей подробности…

— Прекратить! — взревел Феликс Станиславович, наливаясь краской. — Вам не удастся сбить меня с линии! Все это виляние ничего не даст, только попусту тратим время.

— Истинно так, — изрек Спасенный. — Сказано: «Блаженни иже затыкают ушеса своя, еже не послушати неможнаго». И еще сказано: «Посреди неразумных блюди время».

В этот момент в комнате появилась Серафима, точнее Жанна в комнате и так была, но вот в роль вошла она только что. И стараясь из нее не выходить последовала за толпой. Она осторожно вошла, огляделась, и тут ее заметила девочка Ксюша, которая пряталась в углу. Маленькая, с широко открытыми глазами, она следила за всем, что происходило, затаив дыхание. Когда Серафима приблизилась к группе, она заметила, как девочка чуть сглотнула и медленно проскользнула за занавеску, стараясь не привлекать внимания.

Серафима, в отличие от вчерашнего, казалась спокойной, но внутри у нее что-то происходило — раздвоение личности давало о себе знать. Внутри у нее шевелилась Пилагия, которая тихо шептала ей в голове, подсказывая, что скрывать бессмысленно. В этот момент она вдруг повернулась в сторону девочки, чуть улыбнулась и мягко произнесла:

— Не бойся, Ксюша. Я не причиню тебе вреда. Но я знаю, кто я и зачем здесь. А ты хочешь помочь мне? Тогда слушай внимательно.

— Я хочу помочь! — прошептала девочка. — Ты вроде хорошая.. Кто ты на самом деле? Почему ты так тихо говоришь? И что ты скрываешь?

Серафима посмотрела на нее с удивлением, а потом вдруг в ее глазах вспыхнуло что-то странное — смесь страха и решимости. Внутри у нее зазвучала голос Пилагии, которая тихо шептала: «Расскажи ей правду. Она не боится, она хочет знать. Пусть узнает все, тогда ты освободишься». И вдруг, словно в свете, Ксюша заметила, что эта женщина, которую она видит, кажется ей очень красивой, грустной и немного загадочной. Она напоминает ей кого-то очень близкого, кого-то, кто давно ушел из жизни, или, может, из ее детских воспоминаний. Но кто именно — девочка не могла понять.

Она почувствовала внутри тревогу и настороженность. Почему эта женщина вызывает у нее такие чувства? Почему она кажется ей знакомой, словно часть давно забытого сна? Может, это просто воображение? Или что-то более глубокое, что скрыто за этой грустью и красотой?

Ксюша нервно сглотнула и, глядя в глаза женщине, почувствовала, как внутри у нее все сжалось от смущения, но и из любопытства — из-за загадочной красоты и грусти, которые она видела. Она не знала, почему, но ей было важно понять — кто же эта женщина, почему она так похожа на кого-то очень дорогого, и что же все-таки скрывает эта грустная, красивая незнакомка.