Гибель отложим на завтра (джен)

— Таерис Кханейри! — провозгласил Элимер, приподнимая ребенка на руках, и толпа на площади перед замком взорвалась ликующим ревом. Подождав, пока крики стихнут, он продолжил: — Кханади Отерхейна Таерис! Мой сын, наследник и будущее этой страны! Радуйтесь!

Люди толпились на площади еще с утра, ожидая, когда появится кхан, и наконец были вознаграждены: правитель показал наследника, а значит, скоро прольется много бесплатного вина и еще больше песен — столица будет гулять и праздновать полночи. А вот городской страже только прибавится работы.

На балконе рядом с Элимером стояла Шейра. Она пыталась улыбаться и даже поднимала руку, приветствуя толпу, и все-таки он чувствовал ее напряжение. Веселые крики айсадку не радовали, а пугали. Она вообще не хотела показывать свое дитя народу и рассказывала, что у айсадов младенца даже не выносят из родильного шатра, пока шаманка-повитуха не подберет нужный оберег. И видеть ребенка в это время могут только отец, мать и сама шаманка. Поначалу Элимер с женой не спорил, но минул уже месяц с тех пор, как они вместе вернулись в столицу, откладывать церемонию и дальше было невозможно: людям нужно увидеть кханади, ведь однажды он может стать их повелителем. Если понадобится, говорил Элимер, то потом можно провести для сына очищающий ритуал, но церемония в любом случае должна состояться.

В конце концов Шейра сдалась, но теперь сходила с ума от тревоги, опасаясь злого глаза или проклятия. После рождения ребенка она вообще стала более суеверной. Ее пугали красная луна, гаснущий огонь и перекрестки, вой собак и обманчивые тени, нарушенные обещания и собственная ложь. И хотя церемония для них двоих закончилась быстро, айсадка не успокоилась. Она забрала сына и спряталась в своих покоях, но и это не принесло ей облегчения.

— Мало ли, о чем думали все эти люди и чего желали Таерису? — говорила она, когда Элимер пришел к ней вечером и отослал Айю и кормилицу прочь. — Ему нужен сильный оберег. И нужна защита духов-хранителей.

— Его защищает сам Великий Гхарт.

— Этого не достаточно! — вскинулась Шейра и в волнении провела руками по лицу. — В нем течет кровь айсадов. И он родился в плохое время, когда мир живых и мертвых соединился, это дурной знак.

Она имела в виду смерть Отрейи, вскоре после которой Таерис и появился на свет. Для Шейры это было вовсе не совпадением, а опасным предупреждением. Она полагала, что именно дух Отрейи, желая отомстить, вытолкнул ее сына в мир живых раньше времени, и он не успел узнать всего, что должна узнавать душа перед рождением. Поэтому его защита была слабее, чем нужно, и он оставался особенно уязвимым.

Как ни пытался Элимер успокоить жену, ему не удавалось. Она считала, что мертвая Отрейя злится справедливо, а самой Шейрой в то мгновение не иначе как овладели злые духи, раз она не смогла придумать другой способ заставить принцессу замолчать.

Самого Элимера мысль о смерти эхаскийской принцессы тоже терзала, причем сразу по множеству причин. Как и в случае с Зариной, опять он недооценил силу обиды Отрейи. Вероятно, принцесса почувствовала себя уязвленной еще в тот момент, когда он отказался на ней жениться и отдал в жены немолодому уже наместнику. А позже у нее наверняка сложилось впечатление, будто кхан отмахнулся от ее жалоб на жестокость мужа. Затем она и вовсе оказалась брошена и правителем, и наместником в захваченном замке. Так стоит ли удивляться, что, увидев Аданэя и наверняка испытав на себе его очарование, она решила предать Отерхейн? Шейра же поступила так, как привыкла поступать с теми, кого посчитала врагами…

Теперь Элимер злился одновременно и на себя, и на погибшую принцессу, и на жену. Хотя больше все-таки на себя. Это надо же было — заполучить ценного союзника в лице Иэхтриха, а потом так бездарно его потерять. Пока, впрочем, эхаскийский регис союз не разорвал, но посланников со скорбной вестью принял сухо, а проводил холодно, передав для кхана одни только ритуальные и ничего не значащие слова. На предложение посетить в Антурине гробницу дочери и вовсе не ответил.

Позже Элимер посетил Эхаскию второй раз, уже лично, и рассказал, что иллиринцы пытались надругаться над Отрейей и убили, испугавшись, что она пожалуется отцу. Иэхтрих слушал, скорбно кивал, не выражал недоверия, но был отстранен, сдержан и нечитаем. Это могло быть как проявлением горя, так и молчаливым обвинением.

Возможно, если б Элимер сразу приехал в Эхаскию, то все прошло бы лучше, но в тот момент, только-только вернувшись в полуразрушенную провинцию, он не мог позволить себе уехать снова.

— Послушай, — вздохнул Элимер, опустившись на скамью возле пустующей сейчас колыбели, и почти насильно заставил взвинченную Шейру сесть рядом, — жрецы проведут ритуал очищения хоть завтра, только скажи.

— Хорошо! Но все равно недостаточно! Его должны взять под покровительство еще и духи айсадов, а наши шаманы изготовить сильный оберег! Иначе его защита не будет полной.

Элимер сказал бы, что духи, шаманы и амулеты айсадов в свое время не помогли и не защитили их самих — и от дурного решения пойти войной на Отерхейн, и от гибели в той битве, где пали даже дети. Да, он мог бы так сказать, но промолчал. И чтобы не задевать Шейру этим напоминанием, и потому что почти одновременно в голову пришло еще одно соображение. Как знать, может, получив большую кровавую жертву в том сражении, дикарские духи все-таки помогли своим детям? Ведь если так посмотреть, то именно после гибели множества соплеменников остальные дикари получили право вернуться в священные для них горы, поселенцам запретили заходить в Дейнорский лес, одна айсадка превратилась в кханне Отерхейна, а ее сын стал наследником престола. Так возможно, дикарские духи и правда защищают свое племя, как могут?

— Давай отправим кого-нибудь к айсадам, чтобы привезли сюда шамана и…

Шейра закрыла ему рот ладонью и рассмеялась так, будто он сказал глупость. Но уже через несколько мгновений она снова нахмурилась.

— Вот сразу видно, что ты не из нас, не из людей племен. А то понимал бы, что шаманы слабеют на чужих землях, где обитают чуждые, незнакомые духи. Нет, я сама должна к ним поехать. С Таерисом вместе.

— Шейра, мы уже говорили об этом и решили, что это может быть опасно.

— Нет, это ты так решил, а я тогда просто не стала спорить. Но теперь ты показал нашего сына всем этим людям, и он стал еще уязвимее. Ему обязательно нужен амулет! — Она вскочила со скамьи и повернулась к Элимеру, глядя на него сверху вниз и сверкая глазами. — Тем более еще и в окружении мертвецов.

— О боги, Шейра, — в раздражении он тоже встал и с грохотом отодвинул скамью ногой, — и об этом мы с тобой также говорили! Мне, может, и самому не нравится их видеть, но так отныне будет со всеми мятежниками. Довольно я их уговаривал!

— Ты их уже и без того наказал, они повешены и мертвы!

— Пусть и дальше висят в назидание другим.

— В назидание кому? И почему все должны дышать этим зловонием и смотреть на тучу мух? И потом, пока их тела там, — она кивнула за окно, — их потерянные души гуляют по столице, чтобы мстить и вредить живым.

— Ты преувеличиваешь. Вонь не так уж и сильна, а мух вовсе не тучи.

— Пока. А что будет завтра или через несколько дней?

— Скоро трупы снимут и зароют в общей яме.

— Да! И ты тут же вывесишь новые. Как долго это будет продолжаться?

— Пока не закончатся мятежники, которых приговорили к такой казни.

— И когда они закончатся?

— Когда я скажу, — процедил он. — Шейра, я не хочу тебя огорчать, но тут решать буду сам. Это мое дело, не твое.

Этот спор у них шел не в первый и даже не во второй раз, и Элимер уже устал что-то доказывать айсадке. Она все не могла понять, как эти прилюдные казни и посмертное унижение врагов влияют на умы тех, кто еще только задумывается о бунте. Право, Элимер и так-то с кем мог, договорился еще раньше, действуя где посулами, где угрозами. Но с остальными, кто оказался в его руках после битвы под Антурином, следовало расправиться как можно скорее и без всякой жалости, чтоб другим неповадно было.

— Тогда тем более мне и Таерису надо съездить к нашим шаманам, чтоб он получил защиту.

— Ты говорила, что ваши шаманы и часть племени вернулись в горы.

— Не вернулись, — буркнула Шейра. — Пока нет. Но там священные места, очень сильные, и да, многие из племени проводят там по много дней. И особенно шаманы. Но навсегда вернуться туда жить смогут разве что наши дети и внуки. Там ведь все совсем по-другому, не как в лесах…

Сейчас он припоминал, что Шейра и впрямь рассказывала об этом, когда он вернулся из Орлиного замка, где пережидал сизую хворь. В то время айсадка успела навестить своих соплеменников, отправившись к ним в сопровождении охранников, которым, впрочем, пришлось остановиться, не доезжая до становища.⁽¹⁾ Когда Элимер узнал об этом, то был слишком счастлив ее видеть, чтобы по-настоящему рассердиться из-за подобной неосторожности, тем более что все закончилось благополучно и Шейра вернулась живой и невредимой. Но теперь она хотела отправиться туда вместе с сыном, а телохранителей, скорее всего, опять не пустят в само племя. Значит, какую-то часть пути Шейра с ребенком проделает в одиночку, а это настоящий подарок для врагов. Но и держать ее здесь, в замке, будто она снова пленница, тоже нельзя, Шейра и без того расстраивалась, что не может теперь разъезжать по степи в сопровождении одного только Видальда так же свободно, как раньше.

— Послушай, айсадка моя, — примирительно сказал он, привлекая ее к себе, — давай вот как поступим: ты поедешь к границе лесов с большим охранным отрядом, остановитесь там в одном из поселений. Оттуда отправишь в свое племя посланника, который передаст, чтобы айсады выслали навстречу тебе своих воинов. Много воинов. Чтобы ты ни на мгновение не оставалась одна. Если же они откажут, ты повернешь обратно. Обещай мне, что сделаешь так, как я сказал, и тогда… — следующие слова дались Элимеру нелегко, — … тогда ты сможешь взять с собой Таериса. И конечно, охранный отряд возглавит Видальд.

— Обещаю! — не раздумывая ответила Шейра и крепко обняла его за шею. — Честно-честно, я обещаю! Но они не откажут! Конечно же, они встретят меня. И у Таериса появится охранный амулет, и духи примут его под свое покровительство! И тогда я наконец смогу произнести имя его души, а ты наконец его услышишь!

— Тогда я распоряжусь об охранном отряде, и после этого сможешь выехать. Но возвращайся скорее, я буду тебя ждать. Тебя и Таериса. — «И места себе не находить от тревоги, пока не вернешься!» — хотел бы добавить Элимер, но не добавил, только нервно улыбнулся.

* * *

Соплеменники встретили Шейру у опушки леса — семеро, верхом на небольших лесных лошадях, неплохо вооруженные для айсадов. С тех пор как между племенами и поселенцами установился относительный мир, началась и торговля: айсады выменивали железное оружие на древесину дейноров и шкуры дикий зверей.

В одном из всадников Шейра с радостью узнала Бегущего-по-листьям. Когда-то он был ей товарищем по охоте и должен был стать мужем, но, к их общему счастью, так и не стал им. В прошлый свой приезд она не застала ни его, ни Регду-Илу, что сделалась ему женой, — друзья как раз уехали к священной горе, они разминулись. Но теперь, раз Тйере-Кхайе здесь, то и подруга, должно быть, тоже, и Шейра наконец ее повидает.

Сейчас Бегущий-по-листьям держал себя немного иначе, чем на ее памяти: он казался еще сдержаннее, а взгляд стал еще тверже, в нем чувствовалась сила — та, что приходит с правом отдавать приказы. Шейра не могла не заметить, что на его бедрах красуется широкий пояс из кожи, почерневшей от долгого вываривания в отваре из коры дейноров. С пояса свисали подвески из кости, камня, янтаря, и каждое движение Тйере-Кхайе сопровождалось приятным постукиванием — негромким, ритмичным, как отзвуки песни. Только вожди имели право носить полный набор таких подвесок и только во время церемоний, обрядов и советов племени — чтобы духи тоже понимали, с кем имеют дело.

Значит, недавно друг детства стал вождем. А раз встретил ее, одетый в ритуальный пояс, значит, в племени ее ждет добрый прием.

Он неторопливо и важно склонил голову в знак приветствия и на древнем наречии произнес:

— Ай са тешри! — что означало «ты с нами».

Больше ничего не сказал и не спросил: развернул коня и повел вглубь леса. Шейра посмотрела на Видальда, и тот, словно переняв немногословность айсадов, сказал только:

— Мы будем ждать неподалеку, кханне.

Шейра молча кивнула и, крепче прижав к себе сына, двинулась вслед за соплеменниками. Каждый из них был ей хорошо знаком, и при каждом взгляде на них сердце отзывалось сладкой болью. Все-таки она очень скучала.

Ехали долго, почти без слов. С каждым поворотом тропы воздух становился гуще, напоенный ароматами пряных листьев, влажной почвы, которые так отличались от степных запахов пыли, зноя и сухих трав. Менялось и звучание земли под копытами лошадей: от четкого, короткого, звонкого стука к приглушенному и мягкому. Сын проснулся, глядел вокруг, но пока не плакал и не просил есть. Ильха осталась позади вместе с охранным отрядом, но там, впереди, в становище, ребенка накормят или молоком других матерей, или же, на худой конец, процеженным молоком кобылы.

Когда достигли стоянки, солнце уже переползло на другую сторону неба и спряталось за макушками высоких дейноров и сосен. Шатры стояли дугой чуть поодаль от реки, на вытянутой вдоль нее поляне. По воде полз вечерний туман, в воздухе висел запах травяного дыма и жареного мяса, и все это казалось таким знакомым, таким родным, даже потрепанные бисерные ленты на жерди у входа в шатер совета. Будто никакого Инзара с каменными стенами не существовало, а Шейра из простой охотницы не превращалась в кханне Отерхейна.

Дети, как всегда любопытные, выбежали навстречу всадникам и гостье, глазели на ребенка в ее руках с заинтересованной настороженностью, как зверьки на другого зверька. Вслед за ними потянулись и взрослые, и Шейра увидела Регду-Илу. Ее рыжие волосы, кажется, стали еще ярче, а может быть, то свет заката добавлял им краски. На ней была длинная набедренная повязка и меховая накидка, под которой угадывался выпирающий живот: подруга ждала ребенка. Шейра спешилась и шагнула к ней.

— Ты вернулась, — выдохнула Регда-Илу.

Они обнялись. Сначала сдержанно, потом крепко, как обнимаются те, кто видел друг друга в разных жизнях — до войны, до поражения, до перелома судеб.

— У тебя теперь сын, — шепнула подруга и, отстранившись, с нежным удивлением и интересом склонилась над младенцем. — Какие волосы темные! Но все равно похож на тебя. — Таерис скуксился и захныкал, отворачиваясь, и Регда тихонько засмеялась. — Гляди, какой упрямец, весь в мать.

— Или в отца, — вставил Бегущий-по-Листьям не то одобрительно, не то осуждающе — Шейра не разобрала и уточнять не стала.

Вместо этого спросила полуутвердительно:

— Ты теперь вождь охотников?

— Я этого не просил, — пожал он плечами, — но кто-то должен был взять копье добычи, когда погиб старый Ханейру. Мы потеряли слишком многих, и теперь вожди делаются все моложе.

Шейра неосознанно отвела взгляд. И хотя слова Тйере-Кхайе не звучали обвинением, ей все равно стало неловко. Это ведь она вела племена в бой в тот день, когда многие пали. И пусть это было по велению старейшин и с одобрения племени, она не могла полностью забыть о своей в этом роли. Бегущий-по-листьям словно бы понял ее сомнения.

— Каждый знал, для чего начал тот путь. Нельзя повести того, кто сам не готов идти. Это всегда выбор.

Он помолчал, глядя мимо нее, на верхушки деревьев, сквозь которые простреливали закатные лучи, и будто вспоминал что-то, оставшееся позади. Потом снова посмотрел на Шейру, и в его голосе прозвучали уже не воспоминания, а настоящее:

— Ты пришла искать защиты? Это видно по глазам. И по тому, как ты держишь мальчика.

— На самом деле это твой посланник предупредил, зачем ты здесь, — вклинилась Регда, разрушив этими простыми словами всю торжественность, и Шейра невольно усмехнулась. — Мэйя-Шу, наша старшая шаманка, уже знает, что ты пришла. Тебе повезло, она как раз недавно покинула горы Духов и вернулась сюда, но уже в следующую луну собирается обратно. Так что ступай к ней, она ждет.

Шейра кивнула. Ей не нужно было спрашивать, куда идти — шатры шаманов всегда стояли чуть в отдалении, на поляне поменьше, укрытой со всех сторон деревьями. Туда почти не доносились звуки со стоянки, только хрустели ветки под ногами, шумел ветер да потрескивал огонь в наружном очаге. Иногда в эти звуки вплетался, заглушая их, бой бубна, когда шаманы говорили с духами.

Мэйя-Шу, седая и сухонькая, вышла сама, как будто ждала ее. В руке она держала мешочек из шкурок только что рожденных заячьих детенышей. Когда-то Говорящую-с-пеплом учила сама Увья-Ра, которую никто из айсадов никогда не знал молодой. Но и Мэйя-Шу в то время была уже стара, а сейчас, кажется, постарела еще сильнее. Ее мутные глаза как будто застилала тень иных миров.

— Ты принесла его, — сказала шаманка, не глядя на ребенка в руках Шейры, — или он сам привел себя сюда. Я ждала. Я уже говорила с духами, и они встревожены.

— Чем? Почему?

Мэйя-Шу ничего не ответила, но поманила ее за собой, в увешанный птичьими костями шаманский шатер.

Внутри, в неглубокой каменной чаше, чадил слабый огонь, источая густо-сизый дым, а через отверстие сверху просачивался вечерний свет, едва дотягиваясь до стен из кожи и шкур. Воздух — плотный и горький, пропитанный жирным пеплом и запахами сухих кореньев, проникал в ноздри и оседал в горле. С потолка свисали, покачиваясь, связки трав и амулеты из зубов, коры и костей.

Мэйя-Шу развернулась к Шейре, но смотрела как будто мимо нее. Наклонила голову чуть набок, прислушиваясь, повела ноздрями, словно запахи могли ей рассказать больше, чем видимое глазами. Морщинистые пальцы затрепетали над мешочком в руке, будто трогали нечто незримое. Потом шаманка потянулась к стоящему сбоку бубну, натертому до матового блеска, и, держа его одной рукой, другой надела на голову широкую кожаную повязку, с которой густо свисали плетеные ленты и лошадиный волос, плотно закрывая лицо, — теперь мертвецы и злые духи не узнают ее и не уведут за собой.

Она ударила в бубен несколько раз, затем потрясла им и ударила снова.

— Он тихий, — произнесла она глухо. — Слишком тихий для младенца. Даже не кричит… Я чувствую след смерти. Но не его смерти…

Шейра вздрогнула.

— Это… — Она отвела взгляд, прижала сына крепче к себе. — Незадолго до его рождения… я убила… другую женщину.

— Нет, — покачала головой шаманка. — Тут другое. То, что внутри него, было до тебя. Он сам часть этого… кровь смерти… — Она потрясла головой. — Не вижу яснее: все во мгле. Это от отца и от тех, кто был до него, кто был сотни жизней назад… Я чую их след, это след смерти…

Шейра похолодела, и сын в ее руках как будто сделался тяжелее. В животе собрался тугой комок, и в груди поднялось глухое давящее чувство — страх не за себя, а за того, кого привела в мир.

— Что ты хочешь сказать… — начала она, но голос прозвучал, как скрип надломленной ветки. Она откашлялась. — Что это значит? Что с ним будет?

— Может быть, и ничего. Скорее всего, ничего, — прошелестела шаманка, и у Шейры отлегло от сердца, хотя полностью тревога не исчезла. — Это не для него угроза — для других. Ты уже дала имя его душе? — Мэйя-Шу приблизилась, склонилась над Таерисом, затем поднесла ухо к губам Шейры. — Прошепчи мне его.

— Ирэйху-Ше, — еле слышно выдохнула Шейра, и шаманка снова качнула головой.

— Приходящий-вовремя? Почему так?

— Если бы он не пришел, меня бы увезли.

Мэйя-Шу жестом указала Шейре опуститься на шкуру у очага.

— Положи его перед собой и больше пока не касайся. Сейчас он принадлежит не тебе.

Шейра повиновалась, осторожно уложила Ирэйху-Ше и отодвинулась, чтобы ненароком не коснуться. Мальчик пошевелился, но не заплакал. Тихий. Очень тихий для младенца. Шаманка была права.

Мэйя-Шу села напротив, подогнув под себя ноги, и долго смотрела на младенца. Где-то в полутьме она нащупала узкую птичью кость, кусочек обсидиана, блестящий, как черная вода, и шарик пчелиного воска. Все это сложила в глиняную чашу, плюнула туда — резко, с шумом, — и прошептала что-то на древнем наречии, в котором все еще звучали голоса камней и зверей.

Новые удары бубна вышли глухими и медленными, как стук старых сердец. Шаманка покачивалась им в такт, а потом удары стали чаще — ровные и все более громкие, словно кто-то приближался. Мэйя-Шу запела на старом языке, слова которого шипели, шелестели, шептали множеством голосов. Она провела бубном по кругу, словно очертила невидимую границу, затем ударила в него особенно резко — и замерла. Пламя в очаге качнулось, вытянулось языком вверх и снова сжалось.

Шейра дернулась от испуга и почувствовала, как стынет затылок.

— Не идут, — выдохнула Мэйя-Шу. — Не хотят. Слишком многое затянуто. Слишком многое скрыто. Он для них чужой, как если бы пришел из другого мира. Он… закрыт. Закрыт для нас. Это… не знак зла, но и не знак добрый. Это редкость. — Снова удар, глухой и тихий. Мэйя-Шу пошевелила пальцами, будто вплетала в воздух невидимую нить. — Но духи видят его. Они заметили, но не идут. Я буду говорить с ними еще. А пока…

Она достала из своего мешочка маленький клык, обвязала вокруг него нить из сухожилий и протянула Шейре.

— Пока повесь ему на шею вот это. Клык старой лисы, что умерла без охоты и без неволи, в норе — своей смертью. Это тоже редкость. Пусть ее дух пока что будет с ним и научит скрываться от зла.

Мэйя-Шу медленно сняла с головы повязку, показав лицо. Обряд закончился. Лоб шаманки был влажным, дыхание тяжелым. Она посмотрела на Шейру выцветшими глазами и устало произнесла:

— Нужно время. Я буду звать духов снова, пока не откликнутся. Пока не увижу яснее. Тогда смогу сделать для него настоящий амулет, сильный. А этот, — она указала на клык, который Шейра сжимала в руке, — только временный спутник. Дух той лисы, он осторожный и добрый, но не слишком сильный. Пока что твой сын будет с ним под присмотром, но потом… — она помолчала. — Потом ему понадобится нечто большее.

Шейра не спросила, сколько времени понадобится — знала, что у шаманки нет ответа. И знала, что останется, сколько нужно.

— Я подожду, — сказала она. — Мы подождем. Здесь.

Мэйя-Шу едва заметно кивнула и, отвернувшись к чаше с углями, бросила:

— Тогда ступай. Я позову тебя, когда будет нужно.

Шейра медленно поднялась и, забрав Ирэйху-Ше, раздвинула полог и вышла из шатра. Сумерки уже сменились синевой раннего вечера, и воздух после прокуренного дымом шатра показался особенно свежим и влажным. Шейра даже поежилась от прохлады, а потом, петляя по тропке, двинулась к большой поляне.

Оттуда тянуло костром, где-то вдалеке залаяла собака, кто-то окрикнул кого-то по имени, и все это было таким обычным, что шаманский обряд показался сном, причем приснившимся кому-то другому. Но она знала, что это не так и что, скорее всего, ей придется провести здесь больше времени, чем рассчитывала. И вообще-то отчасти Шейра была этому рада. Да, она скучала по Элимеру — по его голосу, по его молчанию и взгляду, то уверенному, как у властителя, то смятенному, как у ребенка, ей уже его не хватало. И все же здесь, среди соплеменников, где все говорили на родном языке, ей было легко и уютно, как, пожалуй, никогда не было в Отерхейне. Так почему бы и не задержаться здесь подольше, чтобы потом увезти частичку родного леса назад, в столицу. К Элимеру.

Улыбнувшись этим мыслям, Шейра поспешила найти своих друзей, а они с радостью приняли ее с сыном в своем шатре. А у старшей сестры Регды-Илу — Таши-Ри, недавно родившей второго сына, нашлось молоко и для Ирэйху-Ше.

* * *

Без Шейры и Таериса замок как будто стал холоднее и опустел, хотя был, как и всегда, полон людей: приближенные, стража, рабы и слуги… Скучать Элимеру не приходилось, было вовсе не до этого, зато тоска и тревога подкрадывались каждый вечер, как только дела страны отпускали его на ночь. Отчасти поэтому Элимер старался решить как можно больше вопросов и принять как можно больше решений, чтобы только мысли всегда были чем-то заняты. Чем-то другим, а не беспокойством о жене и сыне. Советы сменялись выслушиванием докладов, а те, в свою очередь, переговорами и личными встречами.

Вот и сейчас Элимер, сосредоточившись, выслушивал в своих покоях Варду, который стал главным советником после Таркхина.

— Некоторые из бунтарей вроде как раскаиваются, — говорил Варда, — и готовы искупить вину.

— Слишком поздно, — проронил Элимер с хмурой усмешкой. — У них была возможность раскаяться и повиниться раньше, и даже не одна. Но они упорствовали в своем предательстве. Теперь пусть с тем же упорством и умрут. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?

— По древней традиции в дни, когда страна празднует провозглашение наследника, некоторым преступникам даруют прощение.

— Преступникам, а не изменникам. Помилования получат мелкие воры и всяческого рода обманщики. Но тут и без нас справятся.

— Хорошо, мой кхан. Я тоже считаю это разумным, но решил уточнить на всякий случай.

— Тогда хватит об этом. Накануне ты принимал посланца от дейлара Ариста. Ну и что там, какие известия из Антурина?

— Арист сообщает, что все в порядке — насколько вообще может быть в порядке после вторжения иллиринцев.

— Это и так ясно, — с легким раздражением отозвался Элимер. — Если бы было не в порядке, ты сказал бы мне об этом еще вчера. Но я хочу услышать подробности.

— Пригнали дополнительный скот, подвезли зерно, так что голода удалось избежать. Как и голодных бунтов. Сейчас все проклятия людей направлены на иллиринцев. По временному каналу уже поступает вода. Стену восстанавливают, но раньше, чем через пару месяцев, вряд ли достроят. Хотя она уже все равно никогда не станет прежней…

— Это меня злит сильнее всего. — Элимер скрипнул зубами: участок новой кладки не заговорен чарами и навсегда останется брешью в крепости. Его, впрочем, самую малость утешала мысль, что иллиринцы, сами того не желая, помогли выявить всех оставшихся мятежников, которые прежде таились, а значит, и избавиться от них. — Но остальные вести в самом деле неплохие. Напиши Аристу, скажи, что, если понадобится, пусть возьмет больше рабов для строительства где-нибудь в ближайших городах, и сразу выпиши указ, чтобы этих рабов ему предоставляли без вопросов. Стену нужно восстановить как можно скорее.

— Все сделаю, мой кхан.

— Тогда иди. И еще передай Тиргену, пусть распорядится насчет завтрашних казней.

Варда ушел, а Элимер откинулся на спинку кресла и по привычке прикрыл глаза ребром ладони. Все-таки нужно было сделать перерыв. Он с самого утра не выходил из своих покоев, говоря то с одним, то с другим приближенным, а время уже перевалило далеко за полдень. Немного подумав, Элимер решил прогуляться по саду камней, который так любила его Шейра.

Первый летний месяц выдался погожим, нестерпимый дневной зной еще не завладел Отерхейном, и в каменном саду, где из земли выступали высокие глыбы и валуны поменьше, образуя проходы и спирали лабиринта, находиться было приятно. Здесь всегда возникало чувство, будто время замедлилось. Неспроста, должно быть, именно сюда издавна приходили правители в надежде получить доброе знамение.

Вот и Элимер, хоть и не привык полагаться на богов и знаки, невольно поднял взгляд на небо и поймал себя на том, что уже довольно долго всматривается в немую и пустую синеву. Добрым знаком стал бы пролетающий в вышине коршун — символ рода Кханейри — или другая хищная птица, но небо оставалось неподвижным и мертвым.

Да и какое знамение Элимер рассчитывал получить, в чем убедиться? Что ему удастся покорить Иллирин и одолеть брата? Что с Шейрой и Таерисом будет все хорошо? Он ведь даже не загадал вопрос, а шея уже затекла и глаза от яркого света заболели. Элимер обругал себя за глупое суеверие, опустил взгляд и потер, разминая, заднюю часть шеи. Не было смысла и дальше волноваться о неясных знаках, можно и без них все решить. Сейчас главное дождаться возвращения Шейры и по-прежнему заниматься восстановлением провинции и подготовкой к большой войне.

Он мог приказать. Мог начать. Но медлил. Лучше к концу осени, когда окончательно спадет летняя жара, а дожди в Иллирине еще не начнутся.

Элимер опустился на землю, прислонился к обсидиановой глыбе. Обычно в каменном саду им овладевало умиротворение, но не сегодня. Голова опять болела. Эта боль вообще посещала его все чаще, особенно при мыслях об Иллирине и Аданэе.

Аданэй… Имя прожигало виски, как соль — рану.

Элимер вспомнил ритуал — жестокий, древний, справедливый. В нем он победил. И одновременно проиграл, когда не добил Аданэя и тем самым нарушил порядок. Изменил мир. Ведь иногда и песчинка на чаше весов способна поколебать равновесие, а тут все-таки живой кханади. Не будь Аданэя, иллиринским заговорщикам вряд ли удалось бы устроить дворцовый переворот в своей стране. На трон уселась бы дурочка Латтора, а тамошние вельможи тянули бы ее в разные стороны, желая ухватить кусочек власти.

— Чего же ты ждешь от меня теперь? — спросил Элимер вполголоса, не зная кого — бога ли, брата или самого себя.

Ответа не было. Только стук сердца и биение боли в висках, только гул ветра между камней. Казалось, он нес с собой чужие голоса: не слова — тени слов, шепоты и отголоски.

Элимер сидел, не шевелясь, смотрел сквозь спираль лабиринта, и все казалось неправильным: угол падения света, очертания камня напротив, тень, которую он отбрасывал. Что-то было рядом. Или приближалось. Что-то опасное и враждебное. Он закрыл глаза — на миг, чтобы отогнать наваждение, но когда открыл их вновь, ощущение неправильности только усилилось. Он встал, встряхнулся: довольно прохлаждаться, его ждут в замке, ждут дела. Он, впрочем, не помнил, с кем собирался поговорить, слишком уж много этих разговоров было за последнее время, но точно знал, что ему нужно в тронную залу и что это важно.

Он даже не заметил, как добрался до нее, как распахнулись двери, и он вошел — гордо, с прямой спиной, как подобает властителю, готовому отдавать приказы.

Но в зале тоже было что-то не так.

Толстые колонны сузились и вытянулись, уходя вверх, в бесконечность. Стены гнулись, искажаясь, лица приближенных расплывались. И только трон оставался четким, резким — и неизменным. Он не был пуст. Но сидел на нем не Элимер — там восседал Аданэй.

Шелковые одежды. Тревожное мерцание рубинов в венце в золотых волосах. И лицо — красивое, спокойное, горделивое.

— Поздно ты пришел, брат, — со снисходительной усмешкой сказал Аданэй. — Все уже решено. Лучшие люди Отерхейна выбрали меня.

Элимер ступнями ощутил холод камня, опустил голову и увидел, что бос. И понял, что на нем только грубая шерстяная туника и поношенные штаны, как у рабов. Он не отдавал приказов — он их ждал.

И он поклонился. Протянул кубок, который откуда-то взялся в руках.

— Вино, повелитель.

Аданэй сделал глоток, поморщился. И выплеснул темную жидкость в лицо Элимеру.

— Это не вино, это дрянь! — фыркнул он. — Десять ударов. Плетью.

Стража возникла, будто из дыма, а Элимер пал на колени. Опять. Как тогда, в юности… Но тут все снова изменилось. Стражники исчезли, а у трона, как если бы вынырнули из воздуха, появились женщины — красивые, смеющиеся, полуголые. Они целовали руки Аданэя, и среди них была Шейра. Его Шейра. Его жена. Но ласкала она другого.

— Ты же сам отдал ее мне, — тихо сказал Аданэй. — Ты проиграл.

Элимер хотел закричать: «Нет, это не так, ты лжешь!» — но почему-то не мог извлечь из себя ни звука, словно онемел. Он напрягал горло, пытаясь выдавить хотя бы шепот, но не получалось даже это.

Все задрожало. Стены замка зашатались и исчезли, все вокруг потемнело, а потом в этой темноте проступили выщербленные колонны в заброшенном святилище Многоликих Безымянных — место ритуального поединка.

Элимер снова был на ногах, и он бросился на брата — безоружный, в ярости и очень сильный. Он кричал и бил — кулаками, локтями, ногами. Лицо Аданэя искажалось под ударами, брызгала кровь, крошились зубы, с хрустом ломался нос. Элимер вбивал брата в землю, чтобы в этот раз все-таки уничтожить. Навсегда покончить с этим. И вернуть себе трон, вернуть все.

Последний удар — ногой в лицо. И вдруг — тишина.

Он увидел лицо.

Свое лицо.

Он все это время избивал себя.

И он закричал — без звука. И в этом беззвучии проснулся.

Элимер открыл глаза в страхе, что вынырнул в очередной сон. Все казалось слишком тихим. Слишком неподвижным. Лишь спустя несколько мгновений он понял: виски ломит — значит, это реальность. Жар давил на макушку, в горле пересохло. Он уснул, припав спиной к камню, и солнце уже заметно напекло голову. Долго ли он спал?

Тело после сна было тяжелым, но Элимер заставил себя встать. Медленно провел рукой по лицу, по волосам, задержался пальцами на шее, влажной от пота, и огляделся. Камни вокруг снова были просто камнями — недвижными и горячими от солнца.

Только сердце никак не могло поверить, что они безобидны. Сон стоял перед глазами: лицо Аданэя. Кубок. Плеть. Шейра. Он бил брата — думал, что брата, — а бил самого себя. С наслаждением.

«Ты сам отдал ее мне. Ты проиграл».

Элимер дернулся. Эта фраза теперь звучала как приговор. Он действительно отдал ее. Сам. Позволил ей уехать, покинуть замок, выехать с младенцем. Да, с охранным отрядом. Но охранный отряд — это не войско и не стены. И куда? К дикарям. К духам, которых он сам не принимает всерьез. Он даже не знает точно, где она. С кем. Что думает. А если не вернется?

А если вернется, но — другой?

Элимер прижал ладони к камню, словно ища в нем опору. Он знал: это всего лишь сон. Но во сне человек видит то, чего боится по-настоящему. Или то, что уже знает, но не хочет признавать.

Он проиграл?

Нет. Он победил. В поединке. Победит и в войне. Он стал кханом, укрепил страну, готовит вторжение…

Но что, если все это — лишь отсрочка перед тем, как Аданэй заберет все? Может, то, что Элимер нарушил ритуал, каким-то образом подарило врагу силу, которой не должно было быть. Иначе как он вообще выжил в рабстве и даже не утратил своей красоты? Как пробрался на иллиринский престол? И откуда, возьми его бездна, заполучил то пламя?

Элимер глубоко и тяжко вдохнул и двинулся обратно к замку. В ногах еще была слабость, в голове — гул, но он уже знал, что делать. Нужно вернуть Шейру. Пока не поздно. Пока она не изменилась. Пока ее не увели. Пока он сам не дал ей уйти навсегда. Потому что если он не удержит жену, то не удержит и трон. Если потеряет ее, то потеряет себя.

Когда он вернулся в покои, то налил себе фруктовой воды, утолил жажду и сразу же велел позвать Уриса Дана, хранителя печати, отвечающего за все, что касается писем, указов и вестей.

— Послание будет к Видальду, — сказал Элимер, как только Урис явился. — Записывай: я, кхан Отерхейна Элимер II Кханейри, велю Видальду по прозвищу Ворон отправить гонца к становищу айсадов и передать: пусть кханне Отерхейна Шейра-Сину вместе с моим сыном и наследником возвращается в столицу как можно скорее. Однако гонец должен уточнить, что я не приказываю. Прошу. Пусть она сама решает, но имеет в виду, что я жду ее. — Элимер помедлил, взглянул на сосредоточенного Уриса и обратился уже непосредственно к нему: — Напиши это так. Слово в слово. А потом добавь, что, если она откажется вернуться, Видальд сразу же должен об этом доложить.

Хранитель печати склонил голову, и перо снова заскрипело по листу. Элимер прошелся по комнате, остановился у открытого окна.

— Урис, напомни, как давно была последняя весть от Видальда?

— В последний раз он сообщал, что кханне уехала с айсадами, а они разбили стоянку возле…

— Я помню, о чем он сообщал! — огрызнулся Элимер. — Мой вопрос был в другом.

— Конечно, мой кхан, прошу извинить. Это было пять дней назад.

— Тогда допиши: если Видальду что-то покажется слишком странным, пусть сам решает, как поступить. Даю ему полную свободу. Пусть не ждет письменных распоряжений — может быть, уже будет поздно писать.

— Понял, мой кхан.

Хранитель печати закончил послание и уже собирался откланяться, но тут замешкался, словно вспомнил о чем-то.

— Что такое, Урис? — с усталым вздохом спросил Элимер. — Говори быстрее.

— Есть еще одно. Письмо. Личное. Его вчера принес слуга госпожи Тайлен. Я отложил его, как было велено, но сейчас на всякий случай захватил с собой…

— Дай сюда.

Тонко свернутый пергамент, перехваченный темной бечевкой, вряд ли мог содержать что-то хорошее. Тайлен, его давняя любовница и мать его внебрачной дочери, за четыре года, что они не вместе, писала ему всего дважды. Должно было случиться что-то по-настоящему дурное, раз написала сейчас.

Он разорвал хлипкую бечевку, развернул пергамент. Несколько строк. Он прочел их медленно: «Моя кхан, прости, что тревожу. Я не хотела и не имела права беспокоить и огорчать тебя во время радостных торжеств из-за счастливого рождения твоего наследника, нашего кханади. Поэтому сообщаю только сейчас, что моя дочь, Ишана, умерла месяц назад. Я подумала, что, возможно, тебе следует это знать, и прошу простить, если ошиблась. Да будут благосклонны к тебе боги, Великий кхан».

Элимер некоторое время стоял, перечитывая строки снова и снова. Потом опустил руку. Ишана… Умерла. Всего месяц назад. Вскоре после того, как Шейра родила Таериса. Одно дитя пришло в мир, другое ушло. Элимер не мог понять, что чувствует по этому поводу. И чувствует ли вообще хоть что-то.

— Ответа не будет, — сказал он. — И пусть она больше не пишет. Но скажи казначею, чтобы отправил к ней доверенного. Пусть передаст ей слова сочувствия и, если ей что-то нужно, пусть все устроит как надо. — Он скомкал послание и бросил в холодную сейчас жаровню. — Можешь идти. И скажи там, чтобы сегодня меня больше никто не беспокоил. Хочу остаться один.

— Будет исполнено, повелитель.

Когда Урис ушел, Элимер снова наполнил чашу, но теперь уже терпким и сладким как мед вином.

Мысли шумели. Он подошел к зеркалу, схватил костяной гребень и неосознанным движением провел по волосам, не обращая внимания на отражение. Зато отражение обратило внимание на него — уставилось светлыми глазами брата. Гребень выпал из руки, звякнул об пол, а Элимер застыл, вглядываясь в зеркало, будто ожидал, что стекло само треснет от того, что отразило не его. Он видел свои темные волосы, но обрамляли они высокомерное лицо Аданэя. Губы брата даже не дрогнули, но Элимер услышал слова:

— Ты так меня боишься, что даже на земле, где ты кхан, чувствуешь себя слабым. Не способен уберечь жену, если не прикуешь ее к себе цепями.

В груди поднялась душная, обжигающая ярость. Элимер зарычал, размахнулся и ударил кулаком по ухмыляющейся роже. Привезенное из Тэнджи зеркало — единственное стеклянное в замке — пронзительно звякнуло и разлетелось десятками сверкающих осколков. Он глянул на изрезанную руку и, оскалившись, сжал пальцы в кулак. Кровь закапала чаще, окрашивая пол и брызгая на осколки. А в них по-прежнему ухмылялся брат.

Виски будто иглами пронзило, голову стиснул тяжелый венец боли. Элимер провел окровавленными пальцами по лицу, словно пытаясь стянуть маску ужаса. На лбу, щеках, подбородке остались липкие полосы, а на губах — привкус железа и соли.

Он больше не понимал, где явь, а где бред.

«Некоторые раны открывают вход страху. А страх приоткрывает дверь в безумие».

Где он это слышал? Кто сказал? Он не знал. Может, один из наставников в детстве. Может, Таркхин. А может, это был просто чей-то шепот в его голове.

Элимер в бешенстве принялся топтать осколки, измельчая в серебряную крупу, будто надеялся таким образом убить Аданэя. Выдохшись, прислонился к стене, потом сполз по ней на пол и зажал голову руками.

Когда пришел в себя, комнату уже проглотили сумерки. Значит, из-за видения он потерял не один час и даже не заметил. Порезы на руке жгло, но кровь уже запеклась. Осмотрев ладонь, Элимер поморщился и вытащил засевшее в ней стекло, вновь разбередив рану. Затем поднялся, пересел в кресло и позвал слуг. Те испуганно оглядели беспорядок, но задавать вопросы не посмели. Молча разожгли огонь в жаровне и свет в лампах и принялись оттирать кровь и убирать осколки. Элимер не двигался, безучастно наблюдая за их действиями.

1) Этот эпизод будет дописан в одной из предыдущих глав. Поскольку дилогия в процессе написания/переписывания, то это не окончательный вариант, в какие-то сцены еще могут вноситься некоторые изменения, не влияющие на общий сюжет

Вернуться к тексту