Право на жизнь (гет)

На кухне и в гостиной дома Уизли царила необычная для последних дней лёгкость. Казалось, воздух наполнялся не только запахом свежезаваренного чая и домашних пирогов, но и искренним облегчением — Гермиону нашли, и это была настоящая победа, пусть и с горьким привкусом.

Рон сидел за столом, усмехаясь, когда Джордж рассказывал очередную историю о проделках в магазине шуток.

Гарри стоял у стола, неподалёку от Гермионы, аккуратно накладывая ей на тарелку тёплое блюдо. Его движения были нежными и внимательными, будто он боялся сделать что-то не так, боялся потревожить этот хрупкий момент после всех бурь и испытаний. В каждом жесте чувствовалась забота, глубина, которую сложно было выразить словами.

Гермиона, слегка опустив взгляд, позволяла себе смущённо улыбаться. Та самая робость, что редко показывала перед всеми, сейчас раскрывала её настоящую уязвимость и доверие. Она чувствовала, как между ними невидимая нить связывает сердца, прочнее любых преград и разногласий.

Гарри тихо спросил:

— Всё хорошо?

Гермиона незаметно кивнула.

Рон, сидевший неподалёку, наблюдал за ними с тихой тоской, которая теперь была не пронизана прежним раздражением или завистью, а скорее смирением и пониманием. Он видел, как Гарри смотрит на Гермиону. С нежностью, которой раньше не замечал, и которую сам не всегда умел выражать. Взгляд Рона стал мягче, в нём читалась готовность принять и отпустить, понять сложность отношений, в которые они втянуты.

Другие гости, погружённые в свои разговоры и шутки, на мгновение замедлились, улавливая этот тихий диалог между двумя близкими душами. Это было больше, чем просто момент еды — это была тихая победа, знак того, что несмотря на все испытания, их связь осталась живой и сильной. Гермиона подняла глаза, встретившись взглядом с Гарри. Там была не только благодарность, но и глубокая уверенность в том, что они вместе смогут пройти всё, что угодно.

— Если Гарри опять полезет в самую гущу, — вдруг шутливо заявил Билл, — я возьму с собой пару своих трюков. Пусть только попробует на меня обижаться!

Все рассмеялись, кроме Молли, которая бросала взгляды к лестнице, словно надеясь, что Джинни скоро спустится. Но Джинни в этот момент была наверху. В своей комнате, одна, проглатывая злополучный флакон. Тот самый, который держал в себе решение, и который, несмотря на весь страх и отчаяние, теперь становился её единственным выбором. Внизу в доме смех и разговоры продолжались, но в комнате Джинни царила тишина, тяжелая и густая, словно перед надвигающейся бурей.

Вдруг на пороге неожиданно появилась фигура, способная сломать даже самое закалённое сердце. В дверях стояла женщина с холодным, но в то же время властным взглядом. Её лицо было сурово, с оттенком аристократической строгости, и чем-то неуловимо напоминало Молли, хотя и несла в себе черты совершенно другого времени.

— Это ты, Беатрис, — выдохнула Молли, когда узнала мать. — Неужели действительно ты?

Беатрис была женщиной старинного рода, её имя давно было забыто в современной семье, но её присутствие ощущалось как тяжесть, обременяющая пространство. Величественная, в одежде из тяжёлого бархата, она шла, как будто по королевскому двору, с прямой осанкой и холодной уверенностью, которая могла бы расплавить лёд.

— Я пришла, дочь, — сказала она тихо, но так, что слова эхом отозвались в каждом углу дома. — Я не могла оставаться в стороне, когда в твоём доме случилась такая буря.

Все, кто был в гостиной, напряглись. Даже Артур, обычно невозмутимый, на миг потерял дар речи. Но главным сюрпризом был не сам приход Беатрис. За ней, почти незаметно, ступал маленький, едва ли выше колена эльф с блестящими глазами и тонкими, изящными ушами, словно выпавший из волшебной сказки. Его звали Элрон, и он был древним слугой рода Беатрис — существом, не просто верным, но хранящим секреты, которые мог раскрыть лишь он.

— Элрон, — представила женщина, слегка кивнув.

— Сэр… — эльф поклонился, обращаясь к Артуру с уважением, которого не ожидали.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Молли, смешивая в голосе горечь и удивление.

Все были поражены неожиданным визитом и появлением эльфа. Многие смотрели друг на друга в молчании, пытаясь понять, что же теперь будет.

Эта женщина, столь похожая на Молли, но не её, была словно посланницей из другого времени. Из той эпохи, где семья, честь и долг стояли выше всего. Она привнесла с собой не просто воспоминания, а заряд, способный встряхнуть даже самых отчаявшихся.

Беатрис медленно подняла взгляд на дочь, оценивающий и чуть насмешливый.

— Что я здесь делаю? — повторила она, словно удивляясь простоте вопроса. — Я пришла увидеть то, что, по твоему мнению, ты смогла удержать. Проверить, насколько крепка твоя семья, Молли. И понять, почему бедняжка Джинни теперь одна среди множества.

Её глаза пробежались по гостям с явным пренебрежением, задержались на Гарри и Гермионе. Она скользнула взглядом, тонким как лезвие, как будто рассматривая две фигуры. Одну, которая была героем для многих, и другую, казавшуюся в этот момент чужой и непонятной.

Молли ощутила, как внутри неё застыла тревога. Она поймала взгляд матери — тот самый, который говорил без слов: Что ты наделала, Молли?

— Бедняжка Джинни, — тихо, но отчётливо повторила Беатрис. — Она всегда была слишком добра для этого мира. Никому не нужна… пока не станет слишком поздно.

В этот момент в комнате словно сжалось пространство. Воздух наполнился напряжённым молчанием. Никто не смел прервать эти слова, ведь в них звучала тяжёлая правда, которую боялись произнести вслух.

Она сделала шаг вперёд, взгляд её остался холодным, но в голосе появилась едва уловимая грусть. Гарри, сжав губы, попытался что-то сказать, но холодный взгляд Беатрис остановил его прежде, чем слова смогли родиться. Гермиона чуть сжала руки, стараясь не показать своей растерянности. Молли тихо вздохнула, пытаясь сохранить хоть какую-то нормальность в воздухе, но слова матери оставили глубокий след в каждом.

Элрон бесшумно скрылся за поворотом лестницы, его лёгкие шаги не услышал бы ни один человек. Только Беатрис слегка кивнула ему вслед, будто это был давно обговорённый приказ, не нуждающийся в объяснении.

Остальные всё ещё ничего не знали. На кухне стояла неловкая тишина, как после неуместной шутки, на которую никто не осмелился отреагировать. Лишь звуки посуды да потрескивание в камине продолжали напоминать, что здесь, вроде бы, жили.

— Так… — начал было Джордж, нервно откашлявшись. — Может, кто-нибудь ещё хочет чаю?

Он поднял чайник, но голос его прозвучал неуверенно. Не тот весёлый Джордж, которого все знали. Сейчас он не пытался отвлечь или пошутить — просто цеплялся за банальность, за хоть какую-то нормальность.

Молли не ответила. Она стояла у края стола, глядя в пустоту, где ещё недавно был Элрон. Её рука невольно легла на спинку ближайшего стула — будто ей вдруг понадобилась опора. На щеках ещё тлел румянец от волнения, но глаза её были стеклянными, застывшими.

Гарри, не отпуская руку Гермионы, медленно повернул голову к Молли.

— Кто она? — почти шёпотом спросил он. — Эта женщина…

Молли не сразу ответила.

— Моя мать, — выговорила она, будто слова давались с трудом. — Беатрис Прюэтт.

Имя повисло в воздухе. Прюэтт — род, о котором давно не говорили вслух. Старый, уважаемый, но не простой. Все знали: те, кто носил это имя, не любили пустых эмоций. Их любовь была крепче стали, а осуждение — безжалостнее любого заклинания.

— Я думал… — начал Рон, не зная, как продолжить. — Ты никогда не говорила о ней.

— И не собиралась, — отрезала Молли. В голосе вспыхнуло старое, забытое раздражение. — Но, как видишь, она умеет навещать. Один раз за всю жизнь.

Артур медленно опустил газету, которую всё это время держал в руках, даже не читая. Он посмотрел на жену с осторожностью, как будто хотел сказать что-то, но знал, что сейчас не время. Беатрис в это время медленно подошла к буфету и, не спрашивая разрешения, взяла чашку. Налив туда немного чая, она взглянула на содержимое, будто оценивая его как зелье, и лишь потом сделала глоток. За её спиной тени от камина дрожали, как призраки прошедших зим.

— Не нужно делать вид, будто всё в порядке, — произнесла она наконец. — Я пришла не для того, чтобы обвинять. Я пришла потому, что… в доме пахнет бедой.

Молли медленно повернулась к Беатрис, и в этом повороте было не просто движение — это был внутренний излом. Она стояла прямо, но вся суть её, казалось, сопротивлялась самой идее, что эта женщина снова здесь. Каждый мускул, каждое напряжение в плечах, сжатые губы и взгляд, не гневный — хуже: охлаждённый, вытянутый до остроты.

— Ты умеешь приходить, когда чувствуешь запах беды, — сказала она медленно, — но уходишь всегда, когда остаётся только пепел.

В её голосе не было привычной мягкости — ни той материнской интонации, что она берегла для своих детей, ни той жёсткой любви, с которой она ругала Джорджа за взрывчатки в кладовке. Это была другая Молли — женщина, не дочь, не мать, не хозяйка дома, а человек, который прожил целую жизнь под тенью, о которой сам предпочёл молчать.

Беатрис чуть склонила голову, будто это было признанием или жестом превосходства — никто не мог понять. Но Молли шагнула к ней ближе, так, что воздух между ними словно заискрился. Её глаза потемнели от горечи:

— Не прикидывайся, будто пришла ради Джинни. Ты пришла, потому что тебе стало неудобно, что в доме Прюэтт кто-то ломается публично. Потому что слишком много людей уже видят, как я ошибаюсь. — Она выдохнула, не скрывая злобы. — Вот твой кошмар, мама. Ошибка. На виду.

Сзади послышалось тихое движение — Рон едва слышно встал, но не подошёл. Джордж, до этого сидевший, поднял взгляд, как будто вдруг понял, что происходит что-то не о Джинни, не о Гермионе, не о Гарри, а о самом фундаменте, на котором держалась Молли Уизли.

Голос Молли стал тише, но отчётливее. Её глаза, полные слёз, но не раскисшие, злые:

— В тебе всегда было слишком много гордости, чтобы признать, что любовь — это не о безупречности. Ты воспитала меня на том, что чувствовать — стыдно. Что плакать — слабость. Что ошибаться — позор. И теперь ты здесь, и я вижу: ты не изменилась. Ты пришла не спасти. Ты пришла оценить.

Она склонила голову, как будто вспомнила что-то. Потом горько усмехнулась:

— Когда Фред погиб, ты не пришла. Ты прислала письмо. Слова. Слова. Слова. — Её голос сорвался. — А теперь ты в моём доме, осматриваешь всё как хозяйка… и смеешь говорить о Джинни с жалостью, которую не дала мне, когда я держала обмякшее тело сына на руках!

Беатрис молчала. Её рука дрожала едва заметно. Только Элрон, почти невидимый, замер в тени коридора, не решаясь двигаться.

Молли резко отвернулась. Её плечи подрагивали, но она не позволила себе сгорбиться. Она держалась — не из гордости, а из привычки. Из боли, которую научилась носить как фартук на кухне — каждый день, без перерыва, не снимая.

Повисла такая тишина, в которой даже потрескивание камина звучало дерзко.

Артур тихо посмотрел на жену и, как всегда, ничего не сказал, потому что иногда единственная поддержка, которую можно дать — это быть рядом и не мешать.

— Уходи, Беатрис.

Беатрис опустила глаза. На мгновение. Её губы чуть дрогнули. Быть может, что-то внутри неё треснуло тоже. Но если так, то она не подала виду. Она уже слегка наклонила голову в сторону тени, где затаился Элрон, и медленным, почти невидимым жестом велела ему уходить, как бы говоря: здесь всё ясно. Делай, что нужно. Эльф кивнул, неслышно отступая в полумрак, готовый раствориться в доме, словно тень на лестнице. Но он не успел.

ГРОХОТ.

Раздался сверху. Не просто стук, не шаг. Удар, словно что-то тяжёлое рухнуло на пол. Или кто-то. Взрывная, сухая тишина после звука, как при ударе сердца, когда оно перестаёт биться. Все замерли. Чайник в руке Джорджа чуть дрогнул, капля закапала на стол. Рон поднялся резче, чем хотел, и чуть отодвинул стул. Гермиона резко встала, схватившись за спинку.

— Что это?.. — прошептал кто-то, но ответ прозвучал раньше, чем успели осмыслить.

Гарри бросился первым. Он метнулся к лестнице без раздумий, инстинкт, отточенный боями и потерями. Сердце стучало где-то в горле, руки вспотели, а в ушах звенело только одно имя — Джинни.

— ДжИННИ! — крикнул он в полупанике, преодолевая ступень за ступенью. Его голос эхом отозвался в доме, как заклинание тревоги, будто весь мир дрожал в ожидании ответа.

Молли вскрикнула, прикрыв рот ладонью, и, как будто забыв обо всём. О Беатрис, о гостях, бросилась за ним следом. Артур растерянно поднялся, за ним — Билл, Джордж и Рон. Гермиона бежала к лестнице, прижимая руки к груди, как будто боялась услышать то, чего боялась больше всего.

Беатрис не пошевелилась. Она просто выпрямилась ещё сильнее, губы её оставались сжатыми, но в глазах мелькнуло настоящее беспокойство, едва заметное, тонкое, как трещина в стекле. И, когда Элрон обернулся на неё из тени, она только кивнула — теперь, иди.

Эльф исчез мгновенно. Наверху послышался ещё один звук. Дверь, со скрипом. Гарри ворвался в комнату, не стуча. Воздух там был густым, как сироп, будто не хватало кислорода, будто сам дом замер.

Наверху послышался ещё один звук — резко открывшаяся дверь, скрипнувшая с надрывом, словно сопротивлялась. Гарри ворвался в комнату Джинни, не стуча, почти выбив дверь плечом. Воздух там был плотным, глухим, как перед грозой. Словно время остановилось, а сама комната держала дыхание.

Он замер на пороге.

И в ту же секунду из его лёгких вышел сдавленный, хриплый выдох. Почти шёпот, но такой, от которого стало страшно:

— …О, Мерлин.

На кровати, сбившись на бок, лежала Джинни. Бледная, как свежий снег, губы приоткрыты, веки дрожали — не в осознанном сне, а в той зыбкой грани, где реальность уже отступает. Пустой флакон валялся на полу, медленно перекатываясь, как игрушка судьбы.

— Джинни!.. — Гарри бросился к ней, его голос сорвался. Он уже знал. Понял. Почувствовал.

Позади в дверях показалась Молли. Её глаза выдали всё, прежде чем она успела сделать хоть шаг. В один миг исчезла сила, исчезло всё, чем она прикрывалась. С лица стекла краска. Она вцепилась в дверной косяк, как будто если отпустит — упадёт.

— Нет… — выдохнула она, уже почти беззвучно. — Нет, только не…

Гермиона появилась позади, но отшатнулась от порога, будто её ударили чем-то невидимым. Её губы задрожали, глаза расширились, а рука инстинктивно прикрыла живот, будто защищая что-то уязвимое внутри.

Рон застыл, как вкопанный, побелевший. Джордж сделал шаг, и не смог, остановился, закусив губу до крови. Артур, поднимаясь последним, увидел всё это, и просто опустил голову, сжав кулаки.

Гермиона стояла у двери, и её дыхание перехватывало, как будто в комнате не хватало воздуха. Сердце билось в горле, глаза метались между Джинни и Гарри — и страх, острый, первобытный, хлынул в грудь. Но не страх за себя. Не за Гарри. А за ту, которая столько лет оставалась в тени.

Она шагнула вперёд.

— Отойдите, — голос был не громкий, но в нём была железная решимость. Рон машинально отступил, даже Гарри отшатнулся на шаг, держа Джинни за руку, но давая Гермионе пространство. Она села рядом, проверила пульс. Слабый. Едва уловимый. Но был.

Гермиона протянула руку к своему внутреннему карману. Дрожащими пальцами извлекла небольшой, округлый флакон с дымчато-золотым сиянием. Зелье, редчайшее. Почти легендарное. Она берегла его не для себя. И тем более, не для таких случаев. Оно было... для ребёнка.

Её рука на миг задрожала. Она знала цену.

Гермиона склонилась над Джинни, не раздумывая ни секунды. Движения её были точны, как у опытного целителя, но за этой собранностью пряталась паника, которую она не могла позволить себе показать. На её лице не было ни тени колебания — только любовь и долг.

Из внутреннего кармана мантии она достала маленький флакон, затянутый золотой пломбой. Его содержимое сияло неярким, но тёплым светом, похожим на первое утреннее солнце сквозь туман. Зелье, переданное ей старой ведьмой из Норвегии — редкость, способная связать жизненные потоки двух существ, укрепить, перенаправить. Оно было предназначено для другого… для будущего.

Губы её были бледны. Пальцы чуть подрагивали. Но дыхание… ещё было. И Гермиона чувствовала это — ниточка, тончайшая связь, ещё держалась.

— Оно не убьёт ребёнка, — тихо сказала она, скорее себе, чем Гарри. — Но… часть меня уйдёт с этим зельем. Оно свяжет наши силы. Моё тело станет слабее, пока он не родится. Я больше не смогу защищать нас, если что-то случится… но Джинни выживет.

Гарри хотел что-то сказать, возразить, остановить. Но Гермиона поднесла флакон к губам Джинни, поддерживая её голову. Капли закапали на язык, стекающие по уголку рта. Веки Джинни не дрогнули, но дыхание… изменилось. Почти незаметно. Тепло стало возвращаться к коже, и легкий, почти невидимый румянец вспыхнул на щеках.

— Она возвращается, — прошептала Гермиона, оседая назад. — Она возвращается…

Её лицо стало бледным, глаза стали немного затуманенными. Гарри подхватил её, не отпуская Джинни. Он чувствовал, как через прикосновение к обеим женщинам проходит невидимая энергия, не разрушительная, а связывающая. Как жертва становится не утратой, а даром.

— Дышит, — прошептал Рон, сделав шаг вперёд. — Слышите?! Она…

Молли бросилась к дочери, прижав ладонь к её груди, как будто хотела убедиться не только в том, что сердце бьётся, но и в том, что оно всё ещё здесь, с ней.

Гермиона приложила руки к животу. Тёплое сияние зелья, всё ещё отзывающееся в её теле, соединило два сердца. Вней и вне её. Она почувствовала, как внутри всё ещё билось второе сердце. Слабее. Медленнее. Но живое.

— Он здесь, — прошептала она. — Наш ребёнок… всё ещё здесь.

Гарри прижал её к себе, не говоря ни слова. За его спиной Молли рыдала, прижимая Джинни к себе, шепча слова, которых никто не мог разобрать. Беатрис стояла в тени, опустив глаза, впервые за вечер позволив себе человеческую эмоцию, почтительное молчание перед жертвой, которую не каждый способен понять. А в центре всего была Гермиона. Слабая, дрожащая, но целая. Не пустая. Не потерявшая. А отдавшая, но оставшаяся полной. Полной жизни. Полной любви.

Полной смысла.