Гибель отложим на завтра (джен)

Аданэй вернулся в Эртину во второй половине весны, когда солнце нежно припекало, но не жгло, а в дворцовом саду и по всей столице буйно расцветали акации, миндаль и жасмин, и скромно, бледно-желтыми цветочками, распускались оливковые деревья. Цветистыми были и речи сановников, прославляющие царя, и торжественное шествие в честь успешной битвы.

Все это совершенно не радовало Аданэя. На самом деле он едва дождался, когда наконец завершатся необходимые церемонии и можно будет снова покинуть столицу. Потому что задача перед ним стояла крайне неприятная, но столь же крайне необходимая и довольно срочная — надо было поехать к Иэхтриху Эхаскийскому и лично рассказать, что случилось с его дочерью. Убедить, что вовсе не иллиринцы виновны в ее гибели. Если это удастся, то Аданэй внесет разлад в союз Отерхейна и Эхаскии и тем самым сделает лучший подарок себе и Иллирину.

В качестве довода Аданэй собирался использовать последнее письмо Отрейи, которое не успели отправить в Эхаскию. Вместе с предыдущем, где принцесса рассказывала о жестокости наместника и равнодушии кхана, оно произведет на региса нужное впечатление. Но надо было успеть раньше, чем Элимер придумает, как и чем умаслить своего союзника, чтобы тот закрыл глаза на смерть любимицы. Пока же посланцев из Отерхейна, как доносили тамошние соглядатаи, Иэхтрих принял прохладно, и это вселяло надежду.

Аданэй действительно не стал откладывать поездку и на следующий же день после завершения всех торжеств выехал из Эртины. Взял с собой лишь малую свиту, среди которой были Ниррас с Аххаритом, и письмо, способное изменить отношение Иэхтриха к союзу с Отерхейном. Ехали быстро, избегали больших городов и нигде не задерживались дольше, чем на ночь.

В Эхаскию прибыли спустя несколько дней. Стражи гарнизона на границе были извещены и пропустили иллиринцев без лишних вопросов. К столице — Карсине — приблизились уже на закате. Аданэй въехал в город не как победитель и не как проситель, а как правитель соседней страны, город же встретил его прохладной белизной известковых стен и отрядом воинов, готовых сопроводить до дворца региса. Ни глашатаев, ни знатных вельмож среди них не было, и это говорило о том, что Иэхтрих настроен против Иллирина. Аданэй надеялся, что ненадолго.

Сейчас, вечером, столичные улицы были почти безлюдны, лавки прикрыты — как будто жители не знали, что к ним пожаловал иллиринский царь, или же разделяли отношение к нему своего правителя и оттого не желали видеть и оказывать почести.

Регис, впрочем, принял его сразу, не стал затягивать. Но встречу назначил не в тронном зале, как ожидалось, а в зале реликвий: вытянутом, прохладном помещении с высокими сводами, где на каменных стойках, в нишах под фресками, хранились трофеи, старинное оружие, нагрудные цепи с символами власти и потрепанные, а то и порванные в бою стяги. Зала памяти. Возможно, Иэхтрих намеренно выбрал такое место.

Сейчас регис сидел в деревянном кресле напротив входа — без венца, без знаков власти, в молочно-белых, похожих на траурные, одеждах. При виде Аданэя он поднялся, с холодной вежливостью кивнул и, указав на скамью рядом, снова опустился в кресло. Все это проделал без слов — и это говорило о многом.

Аданэй приблизился, склонил голову в знак приветствия и сел.

— Я рад встрече с великолепным регисом Эхаскии, — первый заговорил он, — хоть и принес печальную весть.

Некоторое время Иэхтрих молчал, разглядывая пыльную рукоять старинного меча, покоившегося слева, на подставке у стены. В его лице не было ни явной враждебности, ни расположения. Только сдержанная усталость, как у человека, которому приходится выслушивать того, кого он предпочел бы даже не видеть.

— Ты не стал дожидаться ответа на собственное предложение о встрече и приехал, — сказал наконец Иэхтрих. Его голос прозвучал спокойно и глухо.

— Мое известие и этот разговор очень важны. Для нас обоих.

— Это ты так думаешь, Адданэй Иллиринский. — Иэхтрих скрестил руки на груди. — Я выслушаю, но не рассчитывай, что мои уши будут открыты так же, как врата моего дворца.

— Я приехал говорить не о войне и не о союзе, — сказал Аданэй и снял с пояса свиток, надежно спрятанный в кожаном цилиндрическом футляре. — О твоей дочери.

Он замер, следя за выражением лица Иэхтриха, надеясь уловить оживление, заинтересованность или, на худой конец, гнев — хоть какие-то эмоции, но регис только вздохнул с усталым раздражением.

— Я ожидал чего-то подобного.

Тогда Аданэй не стал больше тянуть — вытащил свиток из футляра и протянул собеседнику.

— Это письмо она написала сама, незадолго до смерти. До него было еще одно... Ты его получил? — Аданэй посмотрел на Иэхтриха в ожидании, и тот медленно кивнул. — Тогда ты должен знать, что она не была счастлива в Отерхейне и даже не была довольна. Ее муж, дейлар Арист, обращался с ней... не так, как подобает обращаться с принцессой Эхаскии. И кхан Элимер этому не препятствовал.

— Я знаю, — мрачно откликнулся Иэхтрих, — но что это меняет теперь, когда она убита при захвате Антурина? Я, конечно, не думаю, что ты этого хотел, — но кто-то из твоих воинов все-таки убил ее.

— Это не так, — очень мягко сказал Аданэй. — Прочти. И тогда ты поймешь, что ответственность за ее гибель лежит не на Иллирине.

— Разве Отрейя погибла не во время вторжения? Разве не твое войско захватило крепость? Разве не ты просто… позволил ей умереть?

В голосе Иэхтриха наконец-то послышался сдержанный гнев, и это было хорошо. С гневом Аданэю всегда было проще иметь дело, чем с видимым безразличием. Человека в гневе можно было направлять: убеждать, уговаривать, спорить с ним или уступать. Безразличие же не оставляло ни лазеек, ни опорных точек. Как пустота: не на что надавить и некуда дотянуться.

— Я настаиваю, что она была в безопасности. Ее никто не пытал, не оскорбил и не унизил. Более того — я лично собирался отвезти ее в Эхаскию. Вернуть тебе. Без выкупа. Это письмо тому подтверждение. Но один случай… разрушил мои планы.

— Случай? — взвился регис. — Умерла моя дочь — и ты называешь это «случаем»?

Аданэй чуть наклонился вперед и тихо, стараясь вложить в интонацию больше сочувствия и грусти, сказал:

— Просто прочти это.

Иэхтрих остро взглянул на него, а затем медленно, будто нехотя развернул свиток. Аданэй, конечно, знал, что регис в нем прочтет. Кроме повторных жалоб на дейлара и кхана и радостного известия, что царь Иллирина настолько великодушен, что предлагает Отрейе вернуться в Эхаскию, в этом письме содержалась еще одна крайне важная строчка: «Хотя я нахожусь не одна, а с кханне Отерхейна, говорить мне с ней не о чем. Иногда она смотрит на меня с такой злостью, будто хочет убить. А недавно даже ударила, хотя я всего лишь хотела ее утешить».

Аданэй обратил внимание, что пальцы региса напряглись, с силой сдавив кромки письма. Дернулась скула. Само собой, посмертная весть от дочери не могла оставить его равнодушным, хоть он и пытался всеми силами это скрыть.

Дочитав, Иэхтрих откинулся на спинку кресла и взглянул прямо перед собой. Молча.

— Видишь, — сказал Аданэй негромко и печально. — Уверяю, я и другие иллиринцы не причинили ей ни малейшего вреда. Но никто из нас не мог предугадать, что ее погубит кханне Отерхейна, к тому же беременная. О причине я могу только догадываться. Ревность? Безумие? Я не знаю. Эта кханне… она ведь из дикарей, и кто поймет, что у нее в голове?

— Предположим, — осторожно проговорил Иэхтрих, — я тебе поверю. Но что ты хочешь в обмен на это письмо и свою весть?

— Я не торгуюсь. Я просто надеюсь, что правда повлияет на то, как ты оцениваешь союз с Отерхейном. — Он выдержал паузу. — Кхан обещал взять твою дочь в жены, но не взял. Предпочел дикарку из племени, к которому сам же относился с презрением. А вместо себя навязал своего подданного. Наверное, посчитал, что звание наместника придает Аристу вес. Но теперь-то известно, какому чудовищу он отдал юную Отрейю.

Регис отвернулся, как будто снова изучал реликвии на стойке, но Аданэй уловил: он слушает. И думает. Самое время додавить.

— И после всего этого другое чудовище — дикарка, которую кхан сделал женой, — убила ее. Чем-то ударила по голове с такой силой, что жизнь покинула принцессу. И в этом — как и во всем остальном — вина твоего союзника. Не Иллирина.

Регис хмыкнул, и это был усталый, отчаянный звук.

— Громкие слова, царь Иллиринский. И очень продуманные. Поэтому я повторю свой вопрос: чего ты хочешь? Чтобы я отказался от союза с Отерхейном?

— Да, я бы этого хотел, — с подчеркнутой прямотой ответил Аданэй. — Но для начала я желаю, чтобы ты просто задумался, на чьей ты стороне. Кто твой союзник? Тот, кто обманул твое доверие и погубил твою дочь? Или тот, кто хотел вернуть ее тебе живой? — Он помолчал и, показав смущение, с грустью опустил взгляд. — Я не могу ее вернуть. Но я пытался. И это больше, чем сделал тот, кому ты ее отдал.

Иэхтрих молчал. Не дожидаясь ответа, Аданэй встал — не слишком резко, чтобы не показалось угрозой, — и склонил голову в прощальном поклоне.

— Я не прошу от тебя каких-то решений прямо сейчас. И вообще не прошу их. Но я останусь в Карсине еще на день. Если захочешь говорить — я готов. И если захочешь уточнить что-то у моих приближенных — кайниса Хаттейтина и тысячника Аххарита, которые тоже были там, — они в твоем распоряжении.

Еще раз наклонив голову, Аданэй медленно направился к выходу, зная, что еще не выиграл, но уже не проиграл — и этого было достаточно, чтобы посчитать поездку удачной.

Он покинул Карсину через день. Торжественной процессии с глашатаем и восторженной толпой не было, но регис сам вышел с ним за стены столицы и прощание вышло совсем не таким холодным, как встреча. И пусть Иэхтрих ни слова не сказал о разрыве союза с Отерхейном, но невзначай брошенная фраза о том, как непредсказуемы чужие браки, даже если это браки собственных детей, и вплетенные в беседу обмолвки, что сайхратские скакуны не уступают отерхейнским, дали понять: регис услышал его.

Выехав из Карсины, Аданэй оглянулся на исчезающую вдали фигуру правителя со свитой, на известковые стены домов, поблескивающие в утреннем свете, и подумал: не дать врагу удержать друга — это уже полдела.

* * *

Удача в Эхаскии немного развеяла угнетенность Аданэя, которая вязким, душным коконом обволакивала его после встречи в Лиасе. После Вильдэрина. После смерти. Но стоило вернуться в Эртину, и воспоминания навалились снова, приправленные липким чувством вины. Аданэй то и дело бросал взгляд на статую невольника, которая так нравилась его бывшему другу и господину, а иногда подолгу и отрешенно смотрел на нее.

В один из дней ноги и вовсе привели его в бывшие покои юноши, так никем и не занятые. Часть мебели оттуда давно растащили по другим комнатам, и в полупустом, вычищенном до безличия помещении ничего не осталось от прежде обжитого уютного беспорядка: ни разбросанных по полу подушек, на которых он любил сидеть, ни статуэток и россыпи украшений на полках, ни запаха благовоний и мягкого сияния шелковых одежд. Теперь мало что напоминало о красивом смуглом любовнике покойной властительницы, но тем сильнее бросалось в глаза то, что осталось прежним в этих опустевших комнатах.

Чуть заметное бурое пятно на светлой парче тахты: это Вильдэрин однажды прямо перед встречей с царицей неловко схватился за высокую чашу с кофе и опрокинул на себя. Вскрикнул, обжегшись, вскочил, а черный напиток, расплескавшись, запачкал его одежду и попал на тахту. Аданэй тогда испугался больше, чем следовало, подбежал, торопливо пытаясь оттереть пятно с его золотистой туники, будто это было возможно. Потом они оба смеялись от неловкости, а Вильдэрин нашел в сундуке чистую тунику того же цвета. Позже пятно с тахты почти отчистили, но полностью оно так и не ушло.

Диван, на котором они оба часто сидели, исчез, а вот столик остался на месте, и на нем лежала перевернутая кверху дном керамическая миска с выцветшей росписью и небольшим сколом у кромки — в нее Вильдэрин любил складывать бусины, чтобы затем, когда будет охота, нанизать их на шелковую нить.

Зеркала тоже остались на местах. В одном из них, бронзовом, в оправе из чеканного металла, юноша отражался особенно часто, а вместе с ним отражался и Айн, когда заплетал его густые черные волосы в причудливые косы. На полке прямо под зеркалом прежде лежали гребни и украшения. Сейчас она была пустой и потускневшей, но у ее левого края все еще можно было нащупать под пальцами старую царапину.

Все эти мелочи жалили, подобно змеям, но Аданэй не пытался избавиться от яда. Он снова, вот уже в который раз понимал, что Вильдэрин был прав… «Сначала ты делаешь подлость, а потом коришь себя и думаешь, будто этим искупаешь вину». Аданэй и в самом деле растравливал себя все сильнее. «Что же ты оставил после себя, Вильдэрин? — спрашивал он пустоту покоев. — Ничего, кроме памяти...»

Повинуясь безотчетному желанию, он приблизился к зеркалу, глядя не в него, а куда-то сквозь. Но на миг ему причудилось, будто он видит там Вильдэрина. Его черные волосы. Черные глаза. Высокие скулы. Наверное, то была игра теней и света…

Аданэй отвернулся, но, пока отворачивался, зеркало как будто вздрогнуло. Что-то мелькнуло в бронзовой глубине, словно пошевелилось, как тень под толщей мутной воды. Он рывком повернул голову — и в то же мгновение отражение стало обычным. Только пустая комната. Только он сам. Аданэй выдохнул, вновь отвел глаза — и тут же боковым зрением опять увидел силуэт. Высокий. Черноволосый. Резкие черты. Взгляд — жесткий, цепкий. Элимер!

Аданэй порывисто обернулся, посмотрел прямо в зеркало — видение исчезло. Лишь покои, тусклый металл и собственное лицо, бледное и чужое. Он застыл, затем медленно перевел взгляд в сторону и взглянул на отражение снова, но уже не открыто, а как будто бы наискосок, как смотрят исподтишка, из-под ресниц. Тень вернулась. Губы Элимера в глубине бронзовой поверхности беззвучно шевельнулись, а в голове Аданэя послышался не голос и даже не звук — раздалась отчетливая мысль, будто вложенная извне:

— Пришел сюда полюбоваться своей скорбью? Хочешь быть оправданным, и чтобы никто не заметил, как ты себя жалеешь?

Мгновенная вспышка — то ли ярости, то ли стыда и боли. Аданэй резко, почти вслепую ударил ладонью по зеркалу. Металл задребезжал, дрогнул, и в этой дрожи что-то тонко щелкнуло, а затем стукнулось об пол.

Он опустил взгляд. Возле самой стены, лежал гребень. Костяной, украшенный бирюзой, тот самый, который с таким отчаянием искал Вильдэрин! Наверное, он застрял в щели между полкой и стеной — и теперь, сдвинутый с места ударом, наконец нашелся.

Аданэй медленно наклонился, поднял его, сжал в пальцах.

«Будто твои кости сжимаю, Вильдэрин...» — пронеслась мысль.

Он стоял так минуту или две, затем спрятал гребень в поясную сумку, и как раз в этот момент за спиной заворчала, открываясь, дверь. На пороге возник Парфис и немного помялся, прежде чем заговорить:

— Великий, прошу прощения, если помешал… Госпожа Гиллара велела передать, что разыскивала тебя. Но я сказал, что не знаю, где ты, — быстро добавил мальчишка.

— Верно сделал, — кивнул Аданэй и подумал, что Парфис, проныра, сам-то, получается, знал или догадался, где искать царя.

Мальчишка поклонился с легкой улыбкой и уже собрался уйти, но тут Аданэй тихо добавил:

— И впредь, если она станет спрашивать, — говори то же самое и сообщай мне.

— Да, Великий.

Дверь за слугой закрылась, и Аданэй остался один, вслушиваясь в тишину. Затем прошептал себе — без злости и без досады, скорее, признавая необходимость:

— Все равно придется пойти. Узнать, что ей нужно. Вдруг это важно…

Он еще раз сжал пальцами гребень в поясной сумке — крепко, почти болезненно — и вышел из комнаты.

* * *

В покоях Гиллары было сумрачно: она любила держать ставни закрытыми днем и открытыми — после заката, утверждая, что так комнаты защищены от солнечного жара, зато ночью наполняются свежим воздухом. Отчасти она была права — в ее покоях и в самом деле дышалось легко…

Женщина встретила Аданэя почти нежно, с налетом печальной заботы, будто он зашел навестить ее по-родственному и просто поболтать.

— У тебя утомленный вид, — произнесла она и бережно коснулась его плеча. — Сядь, отдохни. Я как раз велела принести эшмирского вина. Помню, ты говорил, что оно нравится тебе больше прочих.

Аданэй молча присел на кушетку. Вино он не тронул. Она сама наполнила кубки и пригубила один, но ничего не сказала.

— Парфис передал, что ты меня разыскивала, — начал Аданэй. — Ну вот, я здесь. Говори.

Гиллара взглянула на него с выражением теплого участия — настолько искренним, что Аданэй даже поверил на мгновение.

— Совсем не можешь расслабиться, — сказала она мягким голосом, обволакивающим, как оливковое масло. — Сразу переходишь к делу. Хотя… ты царь, у тебя столько забот, а тут я с этими матримониальными соображениями…

— Матримониальными? — насторожился Аданэй.

— Да… Ты был в Эхаскии, и Зеннис Таннер посчитал возможным обсудить свои планы со мной.

— Зеннис Таннар? Вроде он уже староват для женитьбы. Но раз уж надумал, зачем ему мое или твое благословение?

— Ах! — всплеснула руками Гиллара и тихонько засмеялась. — Всему виной мое косноязычие. Разумеется, он пришел говорить не о себе, а о своем внуке. С тех пор, как умерла моя несчастная племянница, прошло уже достаточно времени, а Маррен молод, родовит и богат. Такой человек, конечно, не может всю жизнь оставаться одиноким вдовцом, вот его дед и подобрал внуку избранницу. А то, не ровен час, юноша сам ввяжется в какие-нибудь неподходящие отношения и, убереги Суурриз, вступит в неравный брак. Он ведь, будем честны, не слишком-то умен.

Маррен был откровенно туп, но это, по всей видимости, с лихвой окупалось расчетливостью и хитростью главы рода Таннер. Аданэй не сомневался, что старый Зеннис намеренно пришел со своей просьбой в его отсутствие. Наверняка они с Гилларой решили, что к ней царь скорее прислушается и даст позволение на новый брак. Маррен, будучи женат на царевне, даже теперь, после ее смерти, считался связанным с династией Уллейта и не мог жениться по своему разумению или по выбору родичей — требовалось согласие правителей.

— И кого же он наметил внуку в жены? — спросил Аданэй без особенного интереса.

— О, это дочь моей дальней родственницы, Риззы Каттас, ей уже почти тридцать, она тоже вдова, но для Маррена станет подходящей супругой.

Дальняя родственница? Теперь ясно, что за выгода была Гилларе от смерти Латторы. Женив наследника влиятельного рода на своей родственнице, она тем самым и сама усиливала свое влияние среди высшей знати. Будто мало ей было принадлежать к династии Уллейта и посадить на трон свою дочь. Хотя… влияния и власти много не бывает. Весь вопрос в том, должен ли Аданэй поддержать женщину в ее стремлениях или, напротив, следует разрушить ее планы. Ведь как знать, если власти у нее станет слишком много, а царственный зять вдруг перестанет устраивать, не захочет ли она сделать Аззиру вдовой?..

— Что ж, я подумаю, Гиллара. Для начала разузнаю побольше об этой Риззе Каттас.

— Разумеется, Великий, — медоточиво улыбнулась женщина. — Хотя мне и жаль, что ты не доверяешь моим суждениям.

Аданэй помолчал, а в груди начала поднимается злость.

— Однажды я уже доверился твоему суждению, — наконец выдавил он. — Когда вы с Ниррасом предложили отдать Вильдэрина Линнету Друкконену. Казалось, тогда это тоже было «разумное» решение. А теперь его кости гниют под завалами на шахте!

Гиллара замерла, как будто эти слова ее ударили. Она медленно опустила кубок, округлила глаза и, будто не до конца веря услышанному, прошептала:

— Что ты сказал? Шахта? Он погиб?.. Я… я не знала. Суурриз свидетель — я не хотела этого! Я думала, он в безопасном месте... Разве я могла предугадать?

Пальцы женщины медленно обвели край кубка, затем она вздохнула — устало, чуть горестно, словно его упрек ее ранил.

— Я не отрицаю, это действительно мы с Ниррасом посоветовали… И последствия оказались ужасны. Но решение принял ты сам, Великий. Мы всего лишь предложили путь, который тогда казался нам самым милосердным. Ты ведь мог и отказаться. Мог сказать «нет».

Она посмотрела на него с легкой укоризной, словно напоминая: царские решения — это всегда царская ответственность.

— Вот именно поэтому сейчас я сам разузнаю все об этой племяннице Нирраса. Разве не с этого мы начали? Ты посетовала, что я не доверяю твоим суждениям. Я объяснил почему.

— Справедливо, — покачала головой Гиллара. — И все же я искала тебя не за тем, чтобы спорить о прошлом. Я тревожусь за Нирраса, — сказала она с доброжелательным беспокойством. — Он чувствует, что ты реже с ним советуешься, а какие-то важные дела решаешь с Хаттейтином. Даже сейчас, с этой поездкой в Эхаскию… Он боится, что теряет твое доверие, а вместе с ним — и ясность в происходящем. — Она сделала паузу и опустила взгляд, как будто не решаясь продолжить, но все-таки продолжила: — Ты ведь знаешь, он может быть грубоватым, не таким сладкоречивым, как Хаттейтин. Но Ниррас предан тебе и династии Уллейта. И мы прошли с тобой слишком многое, чтобы сейчас отчуждение переросло в недоверие между нами. Я честна с тобой. И хочу, чтобы мы все были опорой друг другу.

Аданэй не сразу ответил. Он смотрел на Гиллару, на ее спокойное лицо, на изящный поворот кисти, когда она снова подняла кубок. Женщина, как всегда, казалась ласковой, теплой, почти родной. Вот только под шелками заботы таилось что-то опасное, чего он уже не мог забыть. Не после того, как царевна Латтора погибла сразу же, как стала неудобной. Не после того, как Гиллара уговорила его отдать Вильдэрина Друкконену, а теперь делала вид, что удивлена его смертью.

Она может сколько угодно говорить о верности и доверии, о том, что они «прошли многое вместе», — но мед ее слов собран с мертвых цветов, а у клинка, которым однажды отрубили чужую руку, есть история, даже если сейчас он выглядит безобидным.

— Как хорошо ты умеешь убеждать, Гиллара, — с примирительной улыбкой сказал Аданэй. — Мне даже хочется верить, что в твоих словах нет скрытого смысла. И если ты говоришь, что Ниррас тревожится, я отнесусь к этому серьезно. Нам и правда следует держаться вместе. И я подумаю обо всем, что ты сегодня сказала.

Гиллара чуть склонила голову, на лице промелькнула тень довольства. Наверное, она решила, что убедила его или почти убедила. Аданэй не стал ей в этом мешать. Он все еще не мог открыто бросить ей вызов. Пусть думает, что все под контролем.

Напоследок он все-таки пригубил вино, похвалил его вкус и вышел, оставив женщину одну среди сумрака, тишины и обмана.

* * *

Следующим утром Аданэй проснулся чуть свет, но не потому, что выспался — его разбудила глухая, смазанная тревога. Всю ночь его терзали сны: спутанные, ускользающие, обрывочные. Мутные образы то всплывали, то снова тонули в темной дремоте. Там были Элимер, который о чем-то шептался с Гилларой, и Вильдэрин в пугающем образе доходяги Ви, и какие-то змеи и кубки с ядом, а он сам бродил по дворцу и никак не мог найти выход в сад, в который ему почему-то срочно надо было попасть.

Пробуждение тоже вышло муторным. Он сел на кровати, помотал тяжелой головой и позвал Парфиса. Мальчишка быстро сбегал на кухню за теплой водой для умывания. Обычно к пробуждению Аданэя она уже была готова, но на этот раз прислужник не ожидал, что царь встанет так рано.

Аданэй одевался молча, почти безотчетно, позволяя Парфису застегивать фибулы и браслеты, расправлять ткань и подбирать украшения. По ходу дела мальчишка делился последними дворцовыми сплетнями — про нового раба для утех, которого из невольничьей залы забрал себе один из вельмож, а потом вернул в негодном состоянии, про шепотки из купален, про то, кто с кем виделся на террасе в общественном крыле.

Аданэй почти не слушал. Его взгляд все чаще скользил в сторону, к двери: хотелось скорее выбраться из покоев, чем-то занять себя, наполнить это утро хоть сводкой с границ, хоть казенными отчетами — чем угодно.

— Пойду к Халлену, — бросил он Парфису, и тот понимающе кивнул.

А вот сам Аданэй не вполне понимал, зачем ему сейчас понадобился хранитель архива. Разве что проверить генеалогические свитки родов Уллейта и Каттас, посмотреть, что там за дальняя родственница. Ну и еще Халлен всегда поднимается на рассвете, а значит, и сейчас уже бодрствует.

Аданэй вышел из своих покоев и привычным путем направился по коридору в общественную часть дворца. Слева текли узорчатые арки галереи, а утренний свет скользил по мозаичным стенам и мраморной плитке. Все здесь было знакомо, он проходил так десятки раз — коридор, галерея, мимо бывших покоев Лиммены, тупичка с нишей в стене… В этот раз что-то было не так, чего-то не хватало. Он остановился. Повернул голову и сразу понял. Статуя. Ее не было. Бронзовый юноша с поднятыми вверх связанными руками исчез. Он же был так важен… Аданэй только сейчас понял, что после возвращения из Лиаса начал воспринимать эту скульптуру как надгробие, которого никогда не будет на настоящей могиле Вильдэрина.

Куда она исчезла? Куда ее переместили и кто посмел? Вопросы плясали в голове, отгоняя сонливость, вызванную тревожной ночью.

Он подозвал ближайшего стражника, но тот ответил, что не знает, куда делась статуя — она исчезла пару дней назад, может, по приказу кого-то из распорядителей.

Аданэй прошелся по этажу, расспросил еще троих, но ответы были одинаково расплывчаты: «да, вроде стояла», «теперь нет», «может, перенесли куда-то». В конце концов Аданэй, так и не дойдя до Халлена, вернулся в свои покои и велел Парфису, чтобы все выяснил и доложил. Парнишка тут же умчался выполнять приказание, но уже через полчаса прибежал обратно.

— Смотритель дворцовых коридоров сказал, что Великая отправила ту статую в Сиадан, в дар тамошнему вельможе по имени Вейтан. Он как-то раз был здесь, во дворце, в посольской свите. И вот тогда статуя ему вроде и приглянулась… Или он обронил что-то… А Великая, кажется, запомнила.

Аззира? Запомнила? С ее-то избирательной памятью? Даже Аданэю имя этого вельможи ни о чем не говорило.

Но как она могла? Зачем?

В душе Аданэя нарастали раздражение и нетерпение. Хотелось прямо сейчас все выяснить и, может быть, пока не поздно, вернуть скульптуру. Но Аззира еще спала, а он по опыту знал, что в такое время ее бесполезно о чем-либо спрашивать, даже если разбудить. А сама она почти никогда не вставала раньше полудня.

Время тянулось. Аданэй больше не хотел ни идти к Халлену, ни слушать доклады — все внутри гудело от злости и напряженного ожидания. «Проснись! Вставай уже, ну!» — повторял Аданэй в своих мыслях, как заклинание.

Наконец Парфис сообщил, что Великая проснулась, и Аданэй тут же направился в ее покои — в сопровождении глухой досады и слабой надежды все-таки вернуть статую, которую когда-то отлил в бронзе неведомый скульптор и заставил Вильдэрина в нее влюбиться.

Аданэй вошел, не дожидаясь приглашения. В покоях Аззиры колыхались тени, сквозь щель между шторами проскальзывали дневные лучи, делая полумрак не таким густым. Пахло благовониями и почему-то мятой. Аззира сидела на кушетке — маленькая, худенькая, и только живот огромный: жрицы говорили, что она вот-вот должна родить.

— Твоя комната похожа на склеп, — произнес Аданэй вместо приветствия, выплеснув с этой фразой часть скопившегося раздражения.

Аззира неспешно повернула голову, и губы чуть дрогнули в усмешке.

— Если тебя так пугают склепы, не приходи сюда слишком часто.

— Сегодня у меня есть весомая причина, — бросил он. — Что со статуей?

— Какой?

— Бронзовой. Юноша, невольник со связанными руками. Ты знаешь, она стояла недалеко от бывших покоев Лиммены.

— Ах, эта… Ее увезли.

— Я знаю! — огрызнулся Аданэй. — Смотритель сказал, что ты отправила ее в Сиадан. В дар какому-то Вейтану. Я хочу ее вернуть.

Аззира с равнодушием пожала плечами.

— Возвращай.

— Для этого я должен узнать, где она сейчас.

— Где-то в пути, — произнесла она с усталостью, словно разговор ей наскучил.

— Каким путем и кто ее повез?

— Мой бог, послушай, — поморщилась Аззира, — ты задаешь слишком сложные вопросы. Думаешь, я помню?

— Но отдать ее Вейтану, которого видела один раз, ты не забыла? — с сарказмом проронил Аданэй.

— Я не отдавала ее никакому Вейтану, — отозвалась она, как будто удивленная его вопросом.

— Что? — нахмурился Аданэй.

— Она больше не нужна. И я решила, что пора вернуть ее создателю.

— Кто он? Кто этот создатель? — требовательно спросил Аданэй.

— Я не знаю. Не помню. Я забрала ее у него так давно…

— Тогда как, возьми тебя бездна, ты собралась ему ее возвращать? — Аданэй в беспомощном гневе навис над Аззирой, он уже ничего не понимал.

— Не я… — словно нехотя ответила она. — Я просто отправила ее в путь. И однажды она вернется к нему. Каким-то образом. Не сразу. Может, спустя месяцы или годы… или даже десять лет. Я не знаю точно, когда и как.

— Что за бред! Какой ошеломительный бред! — Аданэй хлопнул ладонью по спинке кушетки, так что та дрогнула. — Это изваяние было важно!

— Для тебя? — спросила она, чуть наклонив голову.

— Для Вильдэрина.

Аззира сдвинула брови, будто припоминая, и Аданэй досадливо добавил:

— Пламя свечи. Ты называла его «пламя свечи».

— Ах, да… Но ведь его сейчас здесь нет. Значит, ему все равно.

— Конечно, его здесь нет! — вскричал Аданэй. — Потому что он мертв!

Вслед за криком легла тишина. Только мотылек бился о пергамент светильника, который Аззира жгла даже днем. Она пошевелилась — почти неслышно прошелестела ткань платья — затем медленно кивнула.

— Ну тогда ему тем более все равно.

— Эта статуя, — голос Аданэя стал тише, — напоминала мне о нем.

— Так значит, ты хочешь ее ради себя, а не ради него?

Аданэй не ответил. Из груди вырвался тяжелый, долгий выдох, и он прикрыл глаза, желая исчезнуть из этих покоев хотя бы на миг. Не слышать больше жестоких слов этой ведьмы.

Молчание затянулось. Взгляд Аззиры стал мягче, и она сказала:

— У меня не было мысли тебя ранить, мой бог. Просто... я не умею говорить по-другому. У меня в голове все так запутано… — Она коснулась пальцами виска, а выражение лица стало почти беззащитным. — Я не знаю, зачем так сделала. Мне просто показалось, что пора.

Ее слова обезоружили Аданэя. Обида и раздражение угасали, уступая место горечи и усталости. Он тяжело опустился рядом с Аззирой на тахту и выдохнул:

— И что же теперь?

— Я не знаю, мой бог. Ты можешь попытаться ее вернуть, но…

— Но?

— Она уже начала свой путь и, мне кажется, тебе теперь неподвластна. И даже мне.

— Все равно я должен.

— Кому? И зачем?

— Я же только что тебе объяснял! — вспылил Аданэй.

— Объяснял? — Аззира повернулась к нему, приподняла брови. — Нет. Ты пришел ко мне обвинять и требовать. Из-за чего? Из-за куска бронзы? Из-за мертвого раба? Чего ты хочешь? Исправить прошлое? Вернуть покой своей душе? Думаешь, статуя тебе в этом поможет? — Она качнула головой, и в зеленых глазах сверкнула усмешка, горькая и безжалостная. — Ты жаждешь избавиться от боли, но честнее было бы принять ее.

Аданэй не ответил. Он просто смотрел на нее, а в груди ворочалась тяжелая пустота, и каменная глыба опускалась на плечи. Может, ему и хотелось бы сказать что-то резкое, но слова не находились. И не нашлись.

Дверь тихо вздохнула, и внутрь, как всегда бесшумно, бесцветной тенью вошел Шеллеп. При виде брата Аззира оживилась, глаза засияли, она повернула голову и словно бы сразу забыла о муже.

Аданэй не стал ждать, пока эти двое приблизятся друг к другу и возьмутся за руки. Медленно встал и вышел, чувствуя себя разоблаченным и в то же время невидимым. Опустошенным.

Он шел коридорами, не разбирая лиц. Придворные вельможи почтительно склоняли головы, рабы сгибались в глубоких поклонах, но Аданэй не замечал никого. В груди зрело отчаяние, замаскированное под решимость. Пусть не в его силах оживить умершего, вернуть статую и даже завладеть вниманием собственной жены, но кое-что он все-таки мог — выполнить обещание и отнять жизнь у живого. Отомстить.

Вернувшись в свои покои, он остался в их внешней, приемной комнате и велел Парфису найти и позвать Аххарита, который вскоре должен был уехать к войску, но пока еще находился во дворце.

Тысячник явился быстро. Открыв дверь и отвесив легкий поклон, как обычно задержался на пороге, и лишь потом прошел вглубь комнаты. Аданэй стоял у окна и краем глаза наблюдал за его перемещениями.

— Что ты думаешь о людях, которые лгут царям? — негромко спросил он.

Если Аххарит и удивился странному началу, то не показал виду. Подошел ближе, остановился в паре шагов от Аданэя.

— Думаю, что такие люди бывают разными, Великий. Одни лгут из страха. Другие ради выгоды. Некоторые из глупости. А иногда ложь — это способ служения. Но опаснее всего те, кто лжет, потому что может, ведь мотивы таких людей невозможно угадать.

Аданэй наконец обернулся, окинул Аххарита внимательным взглядом.

— Возможно, ложь того человека была способом служения… вот только не мне. Или же он лгал ради выгоды. Хотя какая разница? Главное, что человек, которому я доверил ценное, лишил меня этой… ценности.

— В таком случае это считается не только обманом, но и воровством, Великий.

— Пожалуй… можно и так сказать. И что, как ты считаешь, нужно сделать с негодяем, который обманул и обокрал царя?

— Для начала я бы спросил, можно ли заставить негодяя искупить вину… наиболее выгодным для правителя образом.

— А если нет?

— Тогда уточнил бы, нужен ли царю этот человек.

— Не думаю.

— Тогда правителю может быть небезопасно держать такого человека в своем дворце… в столице. В своей стране. Но еще опаснее отпускать к врагам, если только эти враги не в ином мире.

— А если этот человек — не слуга и не стражник, не воин или купец, а родовитый вельможа, чье падение вызовет разговоры?

Аххарит слегка приподнял бровь и, конечно, все правильно понял.

— Падение не всегда бывает громким, Великий. Несчастный случай или болезнь могут тихо уничтожить любого человека.

Аданэй помолчал, многозначительно глядя на рыжего бастарда, а затем, в противовес взгляду, небрежно пробормотал, как если бы говорил о погоде:

— Это так… Не угадать, когда и кого настигнет болезнь или смертельная случайность. Я слышал, что Линнет Друкконен в последнее время неважно себя чувствует.

На лице Аххарита мелькнуло что-то похожее на восхищение — или азарт. Он чуть наклонился вперед.

— Ему следовало быть осторожнее и лучше следить за своим здоровьем. Ведь даже таких богатых и влиятельных людей может сгубить нежданная хворь. Вопрос только — как скоро?

— Болезнь забирает свою жертву, когда сочтет нужным. Может быть, ей понадобится месяц. А может быть, и полгода. Главное, что она неотвратима.

Аххарит сдержанно усмехнулся, а Аданэй вдруг поймал себя на мысли, что принятое решение убить Друкконена руками хитроумного бастарда немного его успокоило. В том, что Аххарит найдет способ выполнить негласное поручение таким образом, чтобы смерть вельможи не выглядела странной, он не сомневался. Торжества, впрочем, не ощущал. Но Рэме будет довольна. И этот… как его… Ровван Саттерис, который хотел шахту себе. После смерти Друкконена Аданэй позаботится, чтобы дочь и другие наследники усопшего, тоже замешанные в гибели Вильдэрина, не заполучили рудник себе. Пусть продают, и лучше всего за бесценок.

— Болезнь, разумеется, будет неотвратима, — пообещал Аххарит, выдернув его из мыслей.

Аданэй одобрительно улыбнулся, а рыжий бастард наклонил голову и чуть сдвинулся, как если бы собирался уходить. В это мгновение дверь приоткрылась — почти неслышно, как всегда у него получалось, в проеме возник Парфис.

— Великий, там господин Оннар. Спрашивает, можно ли сейчас… или позже.

— Позже, — отозвался Аданэй, не глядя на прислужника. — Пусть подождет.

Парфис кивнул и тут же исчез. Аххарит проводил его взглядом и негромко сказал:

— Этот мальчишка хочет казаться бестолковым, но это не так.

Аданэй скупо кивнул.

— Я знаю. Именно поэтому он бывает полезен.

— Любопытно, как он делает вид, будто ничего не понимает. А на самом деле слышит и видит больше, чем должен. Сейчас это на пользу. Но однажды может стать опасным.

— Тогда приглядись к нему. Только не пугай.

Аххарит снова склонил голову и на этот раз действительно ушел. Аданэй остался один и снова отвернулся к окну. День уже почти стерся, и солнечный огонь сменился пеплом вечера.

* * *

В следующие дни Аданэй избегал Аззиру. Не заходил в ее покои, не спрашивал о самочувствии, не посылал вестей. Даже изредка сталкиваясь с ней в коридорах, только сдержанно приветствовал и шел мимо. Он сам себе объяснял это гордостью, но, по правде говоря, в его молчаливом бегстве куда больше было страха.

Он злился и на нее, и на себя за то, что не может вырваться, и на свои мучительно противоречивые чувства. С каждым днем он понимал все яснее: как судьбы не миновать, так не убежать и ему от зеленоглазой ведьмы. Хоть душу рви, а не убежать. В памяти то и дело всплывал ее взгляд — тягучий, пронизывающий насквозь. Он срывал все покровы, заглядывал в такие глубины души, которые даже самому Аданэю казались неизведанными. Он хотел бы стереть ее взгляд из памяти, забыть голос, излом губ, полустоны и полуулыбки, но все это возвращалось снова.

«Ты моя болезнь, — обращался он к ней в своих мыслях, — от тебя нет лекарства. Ты пламя для мотылька и глоток вина для пьяницы. Будь проклят тот день, когда я захотел увидеть лицо жрицы! А ведь ты предупреждала… Ты всегда предупреждаешь…»

Вечером он велел Парфису не пускать к нему никого и лег спать, но все равно долго не мог заснуть. А наутро не выдержал и пошел к ней. Не потому, что забыл ее беспощадные слова. Не потому, что хотел ее видеть. Просто не мог иначе.

У дверей ее покоев стояли две жрицы. Рядом суетилась прислужница с таким видом, будто не до конца понимала, что происходит и что ей делать. За дверью слышались тихие оклики, быстрые шаги, а в дальнем конце коридора мелькала женская фигура — служанка или еще одна жрица. Что-то было не так…

Он шел быстро, широким шагом, но чем ближе становилась дверь, тем тяжелее делались ноги. Сердце колотилось, но Аданэй не знал, чего боится — просто чувствовал нарастающую жуть.

Одна из жриц шагнула вперед, преградив дорогу.

— Великий, — она поклонилась, — мы как раз собирались сообщить тебе: у повелительницы начались роды.

— Я как чувствовал, — прошептал Аданэй. — Пусти меня к ней!

Он сам не понял, как эта фраза вырвалась у него изо рта. Всем известно, что когда женщина рожает, граница между мирами истончается, дверь приоткрывается, и это может быть попросту опасным для незащищенных. Жрицу его слова тоже изумили, она даже потеряла дар речи на несколько мгновений. Наконец выдавила: тихо, осторожно, будто говорила с безумцем.

— Молю твоего прощения, Великий, но это невозможно. Сейчас она на пороге, и с той стороны на нее уже смотрят. Мужчинам нельзя приближаться, даже царям.

Аданэй хотел ответить, что должен хотя бы услышать ее голос, убедиться, что она в порядке, но тут из покоев вышла Маллекша — ее смуглое лицо слегка побледнело, но выглядело спокойным.

— Великий? — она почтительно склонила голову. — Не ожидала, что ты уже здесь. Но не тревожься. Роды непростые, но богиня-мать позаботится о своей дочери.

— Хотелось бы верить. Как она?

— Как я и сказала, повелитель: роды непростые, но, если богиня будет милостива, все закончится хорошо. А сейчас тебе лучше не стоять здесь, Великий. Ты можешь подождать там, — она кивнула на скамью в нише коридора, — если тебе так будет спокойнее. Или уйти. Мы станем сообщать тебе о любых переменах. Роды только начались, и быстрыми они не будут.

— Хорошо, — глухо выдавил он. — Я пока уйду… Но я вернусь.

Он развернулся на пятках и словно через силу пошел прочь, не зная, то ли вернуться в свои покои, то ли посетить низкий совет в канцелярии, послушать обсуждения чиновников. А может быть, лучше просто бродить по коридорам, пока сердце не перестанет биться так, будто кто-то чужой колотит изнутри по ребрам, как по барабану, и не попадает в такт.

Второй раз Аданэй пришел к покоям Аззиры уже в сумерках. Коридор был тускло освещен масляными светильниками. Запах лекарственных трав, дыма и чего-то тяжелого, пряного, неуловимо тревожного стоял в воздухе. Две жрицы, но уже другие, по-прежнему находились у двери, но выглядели изможденными: одна присела, закрыв лицо ладонями, другая стояла, но взгляд ее был мутным и рассредоточенным.

На скамье поодаль сидел Шеллеп. Без движения, безучастный, с поникшими плечами, тусклыми глазами и лицом, на котором не отражалось ничего. Он даже не поднял головы, когда Аданэй подошел ближе.

Зато Гиллара вдруг вынырнула откуда-то, отделилась от тени в углу и метнулась к нему, как будто искала помощи или спасения.

— Великий, она так долго не может разродиться, — зашептала женщина, вцепившись в его тунику. — Даже чары жриц не помогают! Они говорят, что… — Гиллара прижала ладонь ко рту, всхлипнула. — Что бедра у нее слишком узкие. Если все продолжится так же… моя дочь… моя девочка может умереть! Суурриз солнцеликий, мне так страшно!

Она захныкала и попыталась уткнуться ему в плечо, но Аданэй отстранился. Он молча прошел мимо к самой двери, уставился на нее невидящим взглядом.

Мысль, что Аззира может умереть, была невыносима — и вместе с тем необъяснимо нелепа. Неужели даже жрица вечной матери, богини урожая и рожениц, может погибнуть от ее дара?

«Пожалуйста, не дай ей умереть! — взмолился Аданэй богине, а потом и самой Аззире: — Не умирай, прошу! Если я потеряю еще и тебя… что у меня останется? Кто?»

Воздух разрезал душераздирающий вопль за дверью, и все встрепенулись, вздрогнули. Кроме Шелепа — выродок не шелохнулся.

Крик отзвучал — и навалилось тишина, пугающая больше крика. Аданэй убеждал себя, что Аззира замолчала просто потому, что ей не больно. Однако страшная мысль пульсировала, билась в голове: что, если она умерла? Теперь он мечтал, чтобы жена закричала снова, но там, за дверью, по-прежнему было тихо.

Он не знал, сколько времени прошло, оно как будто остановилось. Из покоев выходили и снова заходили служанки, жрицы что-то передавали и опять скрывались внутри, Гиллара что-то шептала и хлюпала носом, и все это походило на бессмысленную круговерть. В какой-то момент показалось, что воздух загустел, стал липким и вязким, а сзади, по затылку, пробежал холодок.

Аданэй обернулся — Шеллеп. Выродок стоял за его спиной, совсем близко. И совсем другой. Тусклый взгляд прояснился и словно бы засиял, губы и щеки порозовели, серое лицо наполнилось жизнью. Вялое прежде тело больше таковым не выглядело — теперь в нем угадывалась сила, а в еле уловимых движениях сквозила стремительность и ловкость хищника. Из груди его вырвался отчаянный рык и, оттолкнув Аданэя, Шеллеп затем отпихнул жрицу и ударил плечом в дверь. Та с хрустом подалась, и выродок ворвался внутрь.

На несколько мгновений все замерли, как будто оглушенные. Гиллара вскрикнула. Аданэй вздрогнул и метнулся следом за Шеллепом, но не успел: навстречу ему шагнула Маллекша, обжигающе холодная. Уперлась ладонями ему грудь.

— Нет, нельзя, — прошипела она. — Хватит там одного мужчины. Он и так постоянно между мирами. Но тебе там не место.

Сейчас Аданэю было плевать на запреты и обряды, он уже поднял руку, чтобы оттолкнуть Маллекшу и выдохнул:

— Я должен…

Слова повисли в воздухе, потому что изнутри, через приоткрытую дверь снова донесся крик Аззиры, но не прежний, истошный, а хриплый и ниспадающий. За ним, почти сразу, раздался другой звук — плач младенца, надрывный и требовательный. Живой. И Аззира что-то громко, но неразборчиво пробормотала.

Аданэй остолбенел, затем с его губ сорвался непрошеный нервный смешок, а ноги ослабели, так что он привалился к стене.

— Жива… — шепнул он. — Она жива.

Прошло около получаса, прежде чем Маллекша вынесла закутанного в покрывало ребенка, но взглянуть на него не позволила.

— Прости, Великий, но сначала обряды. Все остальное потом. Но зато теперь ты можешь войти, — она кивнула на дверь. — К ней.

Аданэй не заставил себя долго ждать и тут же шагнул внутрь, столкнувшись у входа с Шелепом — тот вновь стал прежним: сутулые плечи, пустые глаза, тонкие обескровленные губы. Словно и не было недавнего преображения. Аданэю оставалось только гадать, что с ним случилось там, внутри, что он там делал.

Проводив выродка взглядом, он наконец прошел в спальные покои жены. В них особенно остро пахло кровью, потом, лекарственными травами и дымом курений. Жрицы, увидев царя, удалились, позабирав с собой какие-то тазы и склянки.

Аззира лежала на кровати, безвольно раскинув руки, неестественно бледная. Она походила на мертвую, и в груди Аданэя екнуло. Он в ужасе бросился к ней — неужели все-таки умерла? — и едва не расплакался от облегчения, когда она открыла глаза и повернула к нему посеревшее лицо. Именно в это мгновение Аданэй понял, что чувство, которое он к ней испытывает — нечто большее, чем болезненная страсть.

— Аданэй, — произнесла Аззира слабым голосом. — Мой бог… я так боялась. Почему ты не возвращался так долго? Я думала, что ты разозлился и навсегда меня покинул...

— Разве могу я тебя покинуть? Ты же меня словно цепями приковала... Я как тот ребенок, что сбегает из дома, но стоит проголодаться или замерзнуть, возвращается. Ты меня никогда не отпустишь, ведьма...

Она улыбнулась, и в этой улыбке промелькнуло знакомое хищное выражение.

— Не отпущу. Не теперь.

Аданэй промолчал и провел рукой по ее волосам.

— Чем же ты привязала меня к себе?.. — в задумчивости пробормотал он и перевел взгляд на занавешенное шторами окно.

Когда снова посмотрел на жену, то обнаружил, что она заснула. Аданэй еще раз пригладил ее волосы и вышел из комнаты.

* * *

По иллиринским традициям мужчинам показывали ребенка только на четвертый день, когда заканчивались женские родильные обряды. Даже царь не стал исключением.

Когда Аданэю наконец позволили войти в детские покои, устроенные в одной из комнат материнских, он сразу убедился, ощутил до самых костей: она была его. Его дитя. Его дочь. У девочки золотые волосы и серые глаза с темно-синим ободком. У черноволосой матери вряд ли бы появился такой ребенок, если бы не кровь элайету в жилах отца.

— Ты моя, — прошептал Аданэй, с трепетом взяв новорожденную на руки. — Моя царевна... Ты вырастешь настоящей красавицей! — он рассмеялся. — Вся в отца.

Он держал ее на вытянутых руках, но она не надрывалась в плаче и смотрела не рассеянным взглядом младенца. Глаза у нее были… как у взрослой. Слишком осмысленные. Слишком древние. На миг ему показалось, что не он смотрит на нее, а через нее — кто-то другой. Аданэю стало не по себе.

— И в мать тоже… Такая же странная… — пробормотал он, возвращая дочку в стоящую у окна колыбель.

Он еще долго сидел рядом, смотрел на девочку и скорее чувствовал, чем понимал, что ее рождение что-то перевернуло в сознании. Неожиданно для самого Аданэя, она оказалась той нитью, что связала его с Иллирином. Именно она, а не Аззира и трон. Только сейчас Иллирин перестал быть чужим и из средства войны с Элимером превратился в землю, за которую Аданэй хотел и будет бороться.

Открылась дверь, подошла Аззира, все еще слабая, и через его плечо посмотрела на девочку. Аданэй обернулся, аккуратно подхватил жену на руки и, не скрывая радости, закружил с ней по комнате.

— Родная! — кричал он, как в день их коронации. — Мы должны быть счастливы! Мы цари, мы молоды, богаты, красивы, и у нас дочка!

— Я всегда поражалась, как мужчины гордятся появлением детей, — откликнулась Аззира. — Можно подумать, они приложили к этому хоть какое-то усилие.

У Аданэя было слишком хорошее настроение, чтобы обращать внимания на ее насмешку.

— Как ее назовем? — спросил он, опуская Аззиру на пол.

Та пожала плечами, а у Аданэя возникло ощущение, будто она вовсе не рада рождению ребенка. Впрочем, он тут же объяснил это тем, что сейчас жена в своем «рыбьем» состоянии, и ее мутный отстраненный взгляд это подтверждал.

— Назовем ее… Серрела? — предложил Аданэй.

— Зачем? — этот странный вопрос она задала совсем тихо и как будто слегка охрипшим голосом.

— Тебе не нравится?

— Почему не нравится? Нравится. Пусть будет Серрела. Какая разница? Имя ничего не изменит. Все давно предрешено… Пока круг не замкнется.

Аданэй не ответил. Он снова взглянул на девочку и улыбнулся. Замкнется круг, не замкнется... Главное, что теперь в этом круге есть она. Его дочь. Его свет. Его родина.