Химия (гет)

— Мы уже говорили об этом, Эндрю. Не в первый раз, и, боюсь, не в последний.

Джон нервно мерил шагами свой кабинет, и каждый его шаг глухо отдавался в тишине. Его взгляд был словно затуманен то ли тяжелой мыслью, то ли усталостью от очередного этического спора.

— Но ведь он не объект, — голос Эндрю был полон упрека. — Он доверяет нам. Он не подопытная крыса.

Джон резко остановился и внимательно посмотрел на Эндрю.

— Я знаю, Эндрю. Поверь мне, я знаю, — он тяжело вздохнул. — Это не просто моральная дилемма, это… — он на мгновение замолк, подбирая слово. — Это борьба с самим собой. С той частью меня, которая хочет просто защитить его от мира, от нас.

— Но ведь мы можем обойтись без биопсии, — возразил Эндрю. — Мы изучаем эти записи месяцами. Там есть все, что он создал, каждая схема, каждый эксперимент. Неужели этого недостаточно?

— Вот поэтому у нас ничего и не получается! — Джон резко оборвал его. — Чтобы воссоздать это, чтобы понять, как все эти структуры стали... живыми, нам нужны образцы. Живые образцы. Биопсия кожи ничего не дала. Я и так урезал список. Будут пока только самые безопасные органы. Мышцы, лимфоузлы, костный мозг... — Джон сделал жест рукой, словно пытаясь ухватить невидимую материю. — Потому что без прямого доступа, без биопсии, мы застряли. Мы обречены на вечное гадание. И мир будет продолжать умирать, ожидая чуда, которое мы могли бы создать!

Эндрю тяжело вздохнул. Он с тяжестью в сердце осознавал, что Джон был прав, как бы он ни старался это отрицать: само присутствие Эдварда здесь требовало этого шага. Но все внутри него противилось мысли о том, чтобы подвергать его такому уровню вмешательства.

— Но это в любом случае проколы. Шрамы. Это его тело, Джон! — голос Эндрю звучал глухо и напряжённо, словно пробиваясь сквозь внутреннее сопротивление. — Он же доверяет нам, а мы… мы собираемся причинить ему боль, которую он даже не сможет до конца осмыслить.

— Эндрю, — голос Джона стал тверже, прорезая тишину. — Мы говорим о поверхностных тканях, о тех, которые заживают быстро и не угрожают его жизни. Это наименьшее зло, чтобы достичь величайшего блага. Это как хирург, который, причиняя боль, спасает жизни, открывая путь к исцелению.

— Но разве это не означает, что мы жертвуем его благом ради нашего? — в голосе Эндрю появилась стальная нотка, очень редкая для него. Он встретил взгляд Джона, и в глубине его глаз вспыхнул едва заметный, но острый укор.

Для него это было не просто "наименьшее зло", а прямой компромисс с совестью, который Джон решал, казалось, с пугающей лёгкостью — благо одного человека всегда бескомпромиссно приносилось в жертву ради абстрактного, почти призрачного "величайшего блага" человечества.

— Нет, Эндрю. Благо — это понимание. Это возможность спасти миллионы жизней. Спасти тех, кто умирает в больницах каждый день. Это ради будущего медицины, будущего человечества. Или ты хочешь обречь их на смерть? — Джон сделал шаг навстречу Эндрю, его глаза загорелись фанатичным огнем, словно он видел картину будущего, недоступную другим. — Кто-то должен это делать. Кто-то должен видеть дальше, чем большинство! Эдвард — ключ к этому. Он не просто человек. Он — эволюция. И мы обязаны изучить ее.

— Но биопсии — это всегда риск, Джон! — Эндрю тоже сделал шаг вперед. — Как его уникальное тело отреагирует на эти вмешательства? Мы ведь не можем знать, как это повлияет на него.

Джон смерил Эндрю холодным взглядом:

— Я понимаю риски лучше, чем ты. Я живу с ними каждую секунду, в отличие от тебя.

— Но у него тоже есть право на выбор. А ты... ты не оставляешь ему никакого выбора, — Эндрю смотрел на него с осуждением.

Джон перебил его, его взгляд стал пронзителен, как лезвие.

— Выбор? — он позволил себе лишь легкую, едва заметную улыбку, которая лишь коснулась уголков его губ, но не изменила выражения глаз. — У него нет никакого выбора. И у нас нет выбора. У нас есть только последствия. И я готов принять за них всю ответственность! А ты? Ты способен на это? Или только на слова? Как ты будешь засыпать по ночам, зная, что из-за твоего бездействия миллионы умрут?!

Джон резко шагнул в сторону, затем обратно, в каждом его движении сквозила нервная энергия, а взгляд цеплялся за невидимые нити напряжения, которые он сам же и натягивал, тем не менее излучая абсолютный контроль над ситуацией.

Эндрю отчётливо понимал, что сейчас перейдет черту, и чем все это закончится. Он играл с огнем, и исход этого спора был предрешен, но отступить он уже не мог. Он 20 лет ходит по этому минному полю, каждый день ожидая и не зная, от чего на этот раз рванет, когда внутренняя тьма Джона в очередной раз вырвется наружу. Он сделал шаг ближе, пристально глядя на Джона.

— Ты знаешь, Джон, в другой жизни, в другое время... ты был бы… ты был бы тем холодным, расчетливым архитектором решения вопроса человеческого достоинства. Кто оправдывал самые бесчеловечные поступки во имя "науки" или "высшего блага".

Джон замер, его потемневший взгляд на мгновение скользнул мимо Эндрю, прежде чем он медленно кивнул. Уголок его губ изогнулся в тонкой, едкой усмешке, которая быстро погасла, уступая место ледяной серьезности. Его взгляд стал еще более острым, пронзая Эндрю насквозь.

— А ты, Эндрю? Думаешь, ты был бы тем, кто рисковал всем во имя сострадания? Нет. Ты был бы тем тихим, праведным человеком, который стоял у путей и смотрел, как идут поезда, сокрушаясь, но так и не осмелившись открыть ни один вагон. Потому что ты боишься испачкать руки. А я — нет. Я готов.

Эндрю смотрел на Джона, словно впервые видя его истинное лицо — не друга, а пугающее, незнакомое стихийное явление. В его глазах цвета выцветшей джинсы плескалось смятение и тянущая боль. Медленно, словно не в силах выдержать взгляд Джона, он опустил голову.

Джон подался вперед, его глаза горели жестким, почти фанатичным огнем, а на губах заиграла холодная усмешка.

— Ты видишь во мне чудовище? И ты прав. Оно есть. Но чтобы построить Ковчег, Эндрю, нужно быть готовым использовать любую древесину. Любую! Даже самую грубую и кривую. И я тот, кто построит Ковчег, пока остальные спорят о цвете парусов. И я возьму все, что для этого необходимо.

Потухший взгляд Эндрю скользил по Джону. Ну вот и рвануло — беззвучно прозвучало в его голове, констатируя неизбежное. Это было предсказуемо, как смена времен года. Он сделал глубокий вдох, зная, что сейчас его накроет с головой.

— А может быть, дело в лицемерии? — Джон пошел в свою атаку, и в его голосе зазвенело что-то опасное. — Давай будем честны, Эндрю. Твоя "дружба" с Эдвардом — это тоже часть исследования. Ты ведёшь подробные записи о его поведении, его реакциях, его эмоциональном состоянии. Он знает об этом? Он давал согласие на то, чтобы его доверие было научным инструментом? Это этично? — его голос стал громче, пронзительнее. — Или это просто другая форма манипуляции, спрятанная за улыбкой и книгами? Откуда у тебя вдруг возникла эта непреодолимая моральная граница? Это не сострадание, Эндрю. Это сентиментальность. И она опасна.

Эндрю вскинул голову, словно от пощечины, оказавшись под столь прямой и безжалостной атакой. Его брови сошлись в попытке придать лицу хоть какую-то видимость твердости.

— Я делаю это по твоему указанию! — с усилием произнес он, стараясь вернуть себе хоть какое-то самообладание и ощущение прежней опоры. — Мне самому тяжело от этого! Ты всегда умел убеждать людей идти за тобой в ад!

Презрительная усмешка вновь исказила лицо Джона, переходя в нечто вроде холодного смеха. Его голос, до этого низкий, внезапно взметнулся, наполняясь сталью и обжигающей иронией.

— Так откажись! Откажись, если ты так принципиален! Почему ты здесь? Почему ты выбрал эту профессию? — Джон резко сократил дистанцию, делая широкий шаг, который заставил Эндрю инстинктивно отпрянуть, не давая ему шанса вставить ни слова. — Если ты так принципиален, так чист, так нетерпим к любым компромиссам, то ты ошибся дверью. Ты ошибся целой наукой! — Джон резко вскинул руку, затем опустил ее, словно рубя воздух. — Ты ищешь стерильную, морально безупречную лабораторию. Такой не существует. Никогда не существовало.Твоя "мораль" — это просто трусость. — его глаза горели. — Так иди и посиди где-нибудь в углу, пока мы творим историю!

— Зачем ты так говоришь? — голос Эндрю звучал тихо, надломленно. Он отчаянно цеплялся за остатки достоинства, пытаясь удержать нахлынувшие эмоции. На его лице застыла тянущая боль.

— Почему ты тогда работаешь с таким чудовищем, как я? — Джон слышал сейчас только себя, его голос звенел от накопившегося раздражения. — Потому что ты знаешь, что я принимаю решения. Решения, которые ты сам никогда не сможешь принять. Ты можешь быть "добрым" лицом, но кто, по-твоему, защищает Эдварда от настоящих монстров? От тех, кто не будет просить согласия на "поверхностные биопсии"? От тех, кто заберёт его, разберёт на части и сделает с ним всё, что угодно, во имя "прогресса", потому что он не будет под нашей защитой?!

Эндрю открыл рот, чтобы ответить, но Джон продолжал наступать, не давая ему и шанса вставить слово. Его голос снова взметнулся, наполняясь чистой, обжигающей яростью, где каждое слово било точно в цель.

— Я. Это делаю я. Моя "жестокость" — это его единственная защита. Потому что абсолютной доброты не существует в мире! И ты, Эндрю, это понимаешь. Поэтому и остаёшься. Ты хочешь чистых рук, но тебе нужен кто-то, кто будет пачкать свои, чтобы ты мог продолжать свою "добрую" работу.

Эндрю отступил на шаг, затем еще один, ощущая глубокую, тянущую боль, невыносимую горечь, какое-то странное разочарование и привычное, но от этого не менее тягостное осознание своего полного и безоговорочного поражения. Он чувствовал себя так, словно его только что избили, но не кулаками, а чем-то гораздо более острым, что резало по живому. Его плечи устало опустились, словно вся энергия внезапно покинула его тело, оставив его не просто побежденным, а полностью опустошенным.

Джон резко отвернулся, словно не выдерживая собственного триумфа, и стремительно подошёл к окну, уставившись в серый, безразличный пейзаж за стеклом.

И тогда Эндрю почувствовал, что он словно прошел какую-то точку невозврата. И он решился. Он просто не мог больше молчать, под давлением всей накопившейся правды — "правды", которую так любил высказывать Джон. Его голос зазвучал тихо, но в нем не было ни тени страха, он не наступал — но и не отступал.

— Ты говоришь о защите? О Ковчеге? — Эндрю сделал паузу, его взгляд стал невероятно тяжелым. — Все эти годы, Джон… все эти годы я смотрел, как ты это делаешь. Как ты наслаждаешься этим.

Джон резко повернулся, его движения замерли — это было не просто обвинение в лицемерии или трусости; это был удар под дых, прямо в самую уязвимую точку, которую он тщательно скрывал даже от самого себя.

— Ты говоришь, что пачкаешь руки, потому что это необходимо? — Эндрю смотрел ему прямо в глаза. — Это ложь. Ты пачкаешь их, потому что это единственный способ, которым ты умеешь чувствовать себя живым. Это твоя зависимость. Это твой способ доказать себе, что ты не пустое место. Твой способ заглушить эту бесконечную, ледяную пустоту, которая всегда была внутри тебя.

Лицо Джона побледнело, а глаза сузились, выдавая не ярость, а глубоко скрытую, раненую боль. Он сжал кулаки, ногти впились в ладони, но он не двинулся с места, словно пригвожденный к полу этими словами.

— И ты обвиняешь меня в лицемерии, в том, что я хочу чистых рук? Но ты, Джон… ты лицемернее всех. Потому что ты претендуешь на то, что это тяжкий крест, когда на самом деле это твой наркотик. Ты ломаешь других, чтобы хоть на секунду себя почувствовать состоящим из чего-то.

В голосе Эндрю не было торжества, лишь глубокая, тягучая усталость и боль от осознания сути всей произнесенной правды. Его плечи снова чуть опустились, но на этот раз не от поражения, а от тяжести собственной правды.

Словно сбросив невидимые оковы, Джон стремительно подался вперед, в его глазах, глубоких и темных, вспыхнуло что-то дикое, больное, отчаянное. Последняя нить контроля с треском порвалась. Он поднял руку. Не для того, чтобы оттолкнуть, а в порыве чистой, неконтролируемой ярости. Раздался резкий, хлесткий удар открытой ладонью по лицу Эндрю. На его щеке моментально появилось красное пятно. Эндрю замер, его рука медленно поднялась к месту удара, а глаза расширились от унижения и оцепенения. Он медленно поднял взгляд на Джона, и в нем не было ярости, только глубочайшее, ледяное разочарование, прежде чем стать совершенно пустым.

Он не произнес ни слова, его лицо застыло в маске отстраненности. Он медленно опустил руку и сделал шаг назад, затем еще один, двигаясь медленно и размеренно, словно под водой. Он повернулся и, не оглядываясь, вышел из кабинета Джона, оставляя того наедине со своими демонами.

Ноги, казалось, сами несли его по коридору, словно подчиняясь невидимой силе, которая гнала его прочь. Коридор лаборатории казался бесконечным, яркий свет раздражал, он не замечал лиц, ощущая только унижение и горечь удара, который продолжал пульсировать в сознании. Внутри все перевернулось, оставив после себя спутанный клубок давящей боли, неверия и горечи. Ноги несли его прочь отсюда. Он шел, просто двигаясь вперед, как будто по инерции, пока не оказался на улице, под темным, безразличным небом. Эндрю вдохнул прохладный вечерний воздух, который наконец немного отрезвил его, наполняя ощущением полного опустошения. Джон никогда не переступал эту черту. Никогда. Но он и сам был виноват — не стоило сейчас все это высказывать, когда Джон и так был на пределе. И Эндрю угнетало больше всего не только непонимание того, что теперь будет дальше, но и предательский страх: а что, если Джон окончательно потерял к нему уважение, окончательно посчитав его мягкий характер слабостью?

* * *

Утром Эндрю как обычно проводил занятия с Эдвардом. В комнате царила привычная, размеренная атмосфера, но для Эндрю она была лишь фоном для внутреннего смятения. Его мысли, упрямо цепляясь за вчерашнюю ссору, отказывались сосредоточиться на занятии.

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Джон. Его взгляд беспокойно скользнул от напряженной спины Эндрю к ничего не понимающему Эдварду. В глазах Джона читалась сложная смесь невысказанного сожаления, тревоги за оттолкнутую связь и привычная, но сейчас болезненная борьба с собственной уязвимостью.

— Эндрю, нам нужно поговорить, — его голос звучал непривычно приглушенно. Он коротко кивнул Эдварду.

Эндрю даже не повернул головы. Его спина была напряжена, плечи сведены, словно он пытался отгородиться от всего мира, отгораживаясь и от Джона.

— Я занят, — холодно ответил он.

Джон сделал несколько нервных шагов в комнату. Его губы тронула напряжённая улыбка, обращенная к Эдварду.

— Эдвард, Эндрю сейчас отлучится на пару минут, хорошо? Мы скоро вернемся, — голос Джона звучал нарочито приподнято, слишком гладко, чтобы быть искренним, и в этой отточенной интонации проскользнула едва уловимая нотка приказа, адресованная, конечно, Эндрю.

Эндрю ощутил знакомый укол раздражения. Джон снова манипулировал им, используя Эдварда как рычаг. С тяжелым вздохом Эндрю медленно поднялся, каждое его движение было наполнено нежеланием.

В дверном проеме он замер, напряженный и отстраненный.

— Здесь нас услышат. В кабинете, — прошептал Джон.

Эндрю медлил. Секунду он, казалось, боролся с невидимым противником — с собственным желанием остаться, с уязвленным самоуважением. Он знал, что Джон прекрасно понимает: Эндрю никогда не уйдет с этой работы, не оставит Эдварда одного, и этот факт был безотказным рычагом. Но затем, с едва слышным выдохом, он повернулся и покорно пошел за Джоном по коридору, к его кабинету.

Джон закрыл дверь, звук щелчка замка отчётливо прозвучал в наступившей тишине. Эндрю остановился посреди кабинета, не двигаясь, просто ожидая, глядя на гордую, но сейчас чуть поникшую фигуру Джона. Он выглядел... другим. В его обычно самоуверенной позе чувствовалась неловкость, а в глазах читалось что-то, похожее на с трудом прорывающееся раскаяние.

Джон никак не мог найти себе места. Он начал нервно расхаживать по кабинету, словно пытаясь убежать от самого себя, от тяжести невысказанного. Его взгляд блуждал от Эндрю к стенам, к полу — куда угодно, лишь бы не встретиться со взглядом Эндрю. Он не знал, как начать, как преодолеть пропасть, что разверзлась между ними. Наконец, он резко остановился, его взгляд был полон мучительной нерешительности и едва сдерживаемой внутренней борьбы.

— Эндрю, — Джон провел рукой по волосам и тяжело вздохнул, его голос был непривычно тихим. — Я понимаю, насколько бессмысленно сейчас просто просить прощения. После вчерашнего... я... Я ненавижу себя за это! — выдохнул он, и его словно прорвало. — Я всю жизнь с этим борюсь, ты знаешь. Я бью стены, я ломаю вещи, я... я не знаю, что мне сделать, чтобы остановить это! Что мне сделать?! Что мне делать с тем, что я делаю с тобой, со всеми?! — он отвёл взгляд, словно ему было неловко за свою откровенность. — Я не справляюсь, Эндрю. Не справляюсь со стрессом. С Эдвардом. С тем, что я должен делать. Я... просто не могу по другому. Просто не могу. — в его глазах плескалась боль, он продолжал избегать взгляда Эндрю, словно не мог вынести собственной уязвимости. — Я не знаю, как исправить то что я вчера сделал. Я не имел права поднимать на тебя руку. Никогда.

Он сделал шаг ближе, но остановился, уважая дистанцию, которую Эндрю, возможно, хотел бы сохранить.

И тут в душе Эндрю что-то дрогнуло. В словах Джона прозвучало нечто, что Эндрю слышал крайне редко: настоящая, неприкрытая уязвимость. Обида в его сердце начала таять, уступая место чему-то более глубокому, почти забытому ощущению усталого сострадания. Он вновь ощутил то, что знал уже давно — Джон сам мучается от себя. Если он правда не может иначе, если это внутренняя битва, которую он проигрывает снова и снова, то разве он виноват в этом? Он видел, как Джон выгорел, как он был истощен колоссальным давлением этого года.

— Мы оба вчера перешли черту. Просто скажи мне, что ты сожалеешь, — тихо произнес Эндрю. — Скажи, что ты не относишься ко мне... как к вещи, с которой можно обращаться как угодно. Мне нужно это услышать. Некоторые вещи... они ранят глубоко. Глубже, чем ты можешь представить.

Конечно, иногда мелькала мысль, что Джон поступает так с ним и потому, что именно благодаря ему он продвинулся в своей карьере быстрее, чем мог бы сам. Рекомендация для той важной стажировки, знакомство с нужными людьми, непоколебимая поддержка его ранних научных работ... Джон открывал перед ним двери, о существовании которых Эндрю даже не подозревал. Это никогда не было его целью, но роль Джона как его наставника неизбежно усиливала это чувство неравенства, которое существовало между ними всегда, и которое шестилетняя разница в возрасте лишь усугубляла.

Джон сглотнул, его губы едва уловимо напряглись. Он шагнул ближе к Эндрю, медленно протягивая руку, словно хотел коснуться, но остановился в дюйме от его плеча, не решаясь. Его глаза были полны мучительной искренности, смешанной с глубоко затаенным, но отчётливым отчаянием.

— Эндрю. То, что я причиняю тебе боль... это разрывает меня. Ты... ты не просто важен. Ты — моя совесть, мое зеркало. Ты... Моя опора. В тебе есть все, чего мне так не хватает. Ты видишь то, что я иногда не хочу видеть. Ты всегда напоминаешь мне, где проходит черта. Ты не даешь мне потерять себя, утонуть в самом себе. Я... я ценю это, — он сделал глубокий, прерывистый вдох. — Я ценю тебя. Я не могу... тебя потерять.

В его словах, давшихся ему с таким трудом, была ошеломляющая искренность, которая всегда обезоруживала Эндрю.

Он смотрел на Джона, и на его лице отразились боль, усталость и что-то похожее на едва теплящуюся надежду.

— Джон, ты... говоришь такие вещи... и я почти верю тебе. Но ты всегда ломаешь то, что, по твоим словам, ценишь, — Эндрю вздохнул, в его голосе прозвучала странная, почти материнская нотка усталого упрека.

Глаза Джона лихорадочно блеснули. Он резко шагнул вперед, почти вплотную к Эндрю:

— Тогда сделай это тоже. Ударь меня. Я заслужил это. Я хочу почувствовать то же, что и ты.

— Мне это не нужно, Джон, — спокойно ответил Эндрю. — Насилие не решит ничего. Оно только разрушает.

Джон опустил взгляд, почти жадно упавший на металлическую зажигалку, лежащую на столе. Он начал нервно щелкать крышкой, открывая и закрывая ее, словно ища в этом движении какое-то облегчение или способ выпустить внутреннее напряжение. Его глаза лихорадочно блестели.

— Но… твоя способность... выдерживать... — он поднял голову, и теперь его глаза были полны необычайной серьезности, сквозь которую проступало глубокое, почти настойчивое обращение. — Ты правда можешь меня силой останавливать, Эндрю. Если бы ты… если бы ты ударил меня. Или толкнул, или… использовал силу, чтобы остановить. Я не отвечу на это. — его слова повисли в воздухе, тяжелые, как признание. — Это ничего не изменит в наших отношениях. Ничего.

Эндрю почувствовал, как внутри что-то сжалось. Он понимал, что Джон сейчас раскрывает перед ним нечто очень личное, почти болезненное. Он понимал, что это не призыв к насилию ради насилия, а отчаянная, извращенная потребность в границах, в контроле, который Джон сам себе не мог обеспечить. Но его собственные принципы были незыблемы.

— Джон, — Эндрю говорил спокойно, но твердо, — я не могу этого сделать. Я не хочу насилия. Никогда. Это пересечет черту, — продолжил он, глядя ему прямо в глаза. — Твоя рука... Ты меня ударил, а потом моя рука... Это сломает что-то. Навсегда. Это не будет больше нашим конфликтом, нашей ссорой, которую мы потом разберем. — он покачал головой. — Это открывает дверь, которую мы не должны открывать. Сегодня это будет толчок, завтра — удар, а послезавтра что? Это не мы. Это не то, что мы строили.

Джон медленно отпрянул, его плечи чуть опустились, словно под тяжестью невидимого груза. Лихорадочный блеск в его глазах померк, сменившись глубокой, почти поглощающей задумчивостью. Он не отводил взгляда от Эндрю, но казалось, смотрел сквозь него, словно пытаясь осознать вес сказанных слов. Его рука на зажигалке замерла, но пальцы чуть заметно дрогнули, выдавая внутреннее напряжение.

Эндрю склонился чуть вперед, и его взгляд стал пронзительным:

— Я лучше выдержу твой гнев, позволю ему пройти сквозь меня, сколько бы это ни длилось. Я лучше буду ждать, пока ты вернешься. Потому что я знаю, что ты вернешься. Но я никогда не отвечу тебе тем же. Никогда не перейду эту грань. Потому что если я сделаю это, то это будет значить, что я готов разрушить нашу дружбу. А я не готов. И не буду.

— Ты простишь меня? — Джон встретил взгляд Эндрю с пронзительной открытостью, пронизанной глубокой, обнаженной болью и невероятным усилием.

— Все в порядке, Джон. Забудем. Это... новый опыт для нас обоих, верно? — на его губах появилась слабая, вымученная улыбка. — Это просто перегрузка. Ты устал, — он вздохнул. — Нам нужно делегировать часть работы с Эдвардом. Мы не можем так продолжать.

Джон молча кивнул, по его лицу пробежало что-то похожее на облегчение, смешанное с затаенной неловкостью.

Он достал пачку сигарет, вытянул одну, щёлкнул зажигалкой и прикурил, глубоко затянувшись, после чего осторожно, словно вопросительно протянул сигарету Эндрю. Тот взял ее без слов. Дым медленно завивался в воздухе, призрачным столбом поднимаясь к потолку, распадаясь на тончайшие нити, пока не растворялся без следа. Одна сигарета на двоих — их безмолвный ритуал, негласное перемирие после особенно жарких споров, молчаливое предложение разделить момент или просто побыть в тишине.

Джон, прислонившись к столу, смотрел на тонкую струйку дыма, поднимающуюся от сигареты. Иногда, в самые темные часы, когда его собственный шторм утихал, оставляя после себя лишь пепел и тишину, он видел эту хрупкость в Эндрю. Он видел, как легко его можно сломать, если приложить достаточно усилий, достаточно боли. И тогда мелькала мысль, едкая, как кислота: может быть, он должен сам оградить Эндрю от себя, от своей разрушительной силы, от этой бесконечной потребности в том, чтобы кто-то выдержал его падение, показал ему, что даже в этой разрушительности может быть что-то, что можно принять. Джон знал, что он — катастрофа, ходячий апокалипсис для любого, кто осмелится подойти слишком близко. И он как будто продолжал давить, продолжал проверять границы, не потому, что хотел сломать, а потому что хотел, чтобы Эндрю показал, что он не сломается. Он снова затянулся, ощущая, как терпкий дым заполняет легкие, словно пытаясь заглушить эту мысль, и передал сигарету Эндрю.

Эндрю смотрел на него — на директора крупнейшей лаборатории, ученого с мировым именем. Никто из тех, кто видел его на конференциях, в аудиториях, в строгом костюме и с непроницаемым выражением лица, никогда бы не догадался, что скрывается за этой маской. Что за ней — человек, способный довести себя до такого состояния, способный на такой... слом. Сделав еще одну затяжку, Эндрю выпустил дым медленным кольцом, наблюдая, как оно расширяется и исчезает.

И когда Эндрю сам был ранен, но смог дать утешение, он вдруг ощутил, что сейчас, в этот момент, словно он сильнее. Он был сильнее, потому что он мог принять, мог простить, несмотря ни на что. И это было его собственное, тихое, но непоколебимое утверждение себя.

Джон забрал сигарету и, сделав последнюю затяжку, аккуратно затушил ее в пепельнице.

— Ну что? Продолжаем наш... крестовый поход? — в его глазах наконец мелькнули легкие искорки, а на губах появилась такая же лёгкая полуулыбка.

— Конечно, — Эндрю кивнул, и его улыбка, мягкая и искренняя, словно стала отражением его новой силы.

* * *

Пока они курили в тишине и тонкие струйки дыма медленно вились, поднимаясь к потолку и растворяясь в воздухе, Эндрю вспоминал их давний разговор, случившийся после очередной ссоры и примирения, когда их дружба уже обрела достаточную степень откровенности и доверия.

Виски в их стаканах медленно таял, как и последние остатки сдержанности. Джон откинулся на спинку кресла, задумчиво покачивая стакан. Его взгляд был прикован к янтарной жидкости, но мысли явно блуждали где-то далеко.

— Знаешь, Эндрю… — начал он, и голос его звучал глуше, чем обычно. — Иногда, когда ты… когда ты вот так стоишь, когда я в этом своем… "поезде"... — он сделал паузу, словно подбирая слова, которые могли бы описать нечто настолько иррациональное. — Когда ты не отвечаешь. Когда ты просто… есть. Мягкий. Несопротивляющийся.

Эндрю напрягся, но не сказал ни слова, только продолжал внимательно смотреть на Джона. Он знал, что сейчас будет нечто важное.

— Мне… становится еще тяжелее. Понимаешь? Это как… я ищу стену, чтобы удариться, чтобы остановиться, а ее нет, — он резко выбросил руку вперед. — Я натыкаюсь на пустоту, на что-то податливое. И это… только подстёгивает еще сильнее. — Джон поднял на него тяжёлый взгляд. — Мне важно чувствовать силу. Напор. Что-то, что может меня удержать. Что-то, что противостоит.

Он сделал глоток виски, словно обдумывая, как продолжить.

— Я понимаю тебя. Понимаю, почему ты не отвечаешь. Я знаю, что ты не любишь конфликты, не терпишь агрессию. Но в тот момент… когда это накатывает… я не могу себя контролировать. И на твою мягкость я реагирую еще жестче. Это парадокс, но это так.

Эндрю слушал, и каждое слово Джона отзывалось в нем почти физическим узнаванием собственной уязвимости, с которой он боролся всю жизнь. То, что в их общении он инстинктивно считал если не своей защитой, то хотя бы способом "не подливать масла в огонь", оказывалось дополнительным топливом для Джона. И это ставило Эндрю перед неразрешимой дилеммой — как уберечь себя... их от разрушения, когда вся его натура противилась агрессии, когда его инстинкт был — гасить пламя, а не разжигать его? Как научиться противостоять, не разрушая при этом хрупкое равновесие? И до сих пор он так и не нашел ответа.

— Тебе нужно начать хотя бы говорить, — продолжал Джон, сделав ещё один глоток виски, его голос стал чуть тверже. — Высказывай все, что думаешь. Не держи в себе. Я хочу знать.

Он посмотрел на Эндрю с искренностью, которая, впрочем, была лишь частью его сложной натуры — той частью, что хотела быть лучше, но редко знала, как.

Эндрю отвел взгляд, пробежавшись им по старинному глобусу, стоящему на массивном столе.

"Высказывай все, что думаешь". Мысль вызвала скептическую усмешку, которую он, конечно, не показал. Что высказывать? Что Джон только взорвется еще больше? Что его гордость не позволит принять критику, даже если она будет справедливой? Эндрю видел его насквозь. И знал, что если он выскажет все это, Джон же все запомнит. Он обидится. Он не сможет простить. Это стало бы трещиной, которая могла бы разрастись в пропасть.

Эндрю глубоко вдохнул.

— Я и так все вижу, Джон, — тихо сказал он, и в его голосе не было ни упрека, ни осуждения, лишь констатация факта. Он не стал уточнять, что именно он видит. Джон нахмурился, но не стал настаивать. Возможно, он и сам подсознательно понимал, что не готов услышать полную правду, которую Эндрю мог бы ему выдать.

Джон всегда знал, куда бить. В срывах его слова всегда превращались в скальпели — точно, безжалостно, по самому нерву, раня словно хирург, знающий анатомию боли. "Добрый человек, который смотрит на поезда." "Манипуляция доверием Эдварда." "Тебе нужен кто-то, кто пачкает руки." Каждое слово — выверенный удар, проникающий под кожу, в самые глубокие, самые уязвимые места. Ранило. Всегда ранило. Слова Джона были как занозы под кожей — ты вытаскиваешь их, но след остаётся, ноет, напоминая о себе при каждом движении. Он никогда не забывал ни одного такого удара.

"Манипуляция доверием Эдварда"... Джон и здесь попал в самую точку. Эндрю действительно вел эти записи, и каждая из них давалась ему с трудом, вызывая острый внутренний конфликт. Он убеждал себя, что это не предательство доверия Эдварда, а вынужденная необходимость, способ глубже понять его уникальность и в результате помочь ему. Что его записи это скорее как личный дневник, чем строгий научный протокол. Они никогда не предназначались для публикации или использования без его ведома.

Но было у Джона было правило. Извращенное и благородное одновременно. Он никогда не бил туда, где ему было оказано доверие. Он никогда, никогда не проходился по тем вещам, что Эндрю сам рассказал ему. Тайны, исповеди, моменты уязвимости, которыми он делился, оставались неприкосновенными. Это была его извращенная форма чести, его линия, которую он не переступал.

Дружба с Джоном... это был его крест. Бремя, которое он нёс добровольно, день за днем, год за годом. Сколько раз он хотел просто уйти, хлопнуть дверью, разорвать эту связь, которая так часто приносила ему боль? Бесчисленное количество. Но он не мог. Или... не хотел.

Под всей этой горечью, под слоем обиды он ловил себя на странном, почти родительском желании защитить Джона от самого себя. Он хорошо видел его страх — страх оказаться неспособным, требуя от себя невозможного, страх что он не справится, что никто другой не возьмет на себя его миссию, которую он сам на себя возложил.

И он точно знал, почему Джон так откровенно ранил его. Потому что с ним чем ближе, тем больнее. Он не умел по-другому. Для него сказать всё честно, в глаза, без прикрас, без необходимости быть "правильным" — это и была форма выражения отношения. Он не умел лгать себе и тем, кого считал важными. И это понимание его мотивов, его внутренней конструкции, помогало Эндрю выдерживать эти удары, делая их... более осмысленными.

Но... "хорошо" все равно всегда перевешивало. Это было как идти по краю пропасти, где каждый шаг мог быть последним, но вид оттуда был настолько захватывающим, что стоил любого риска. Это было живое, настоящее, нефильтрованное существование, которое Эндрю никогда не испытывал ни с кем другим, и на которое никогда не решился бы сам.

* * *

Спустя несколько недель воздух в кабинете Джона вновь был наэлектризован, пропитанный невидимыми осколками недавнего конфликта, который оставил их обоих на грани. Словно буря прошла, оставив после себя лишь опустошение и эту давящую тишину, в которой каждый звук казался слишком громким, а каждое движение — слишком резким. Джон стоял у окна, за которым уже сгущалась темнота. Рукава его рубашки были небрежно закатаны — привычный жест в моменты глубокого внутреннего напряжения, словно он пытался сбросить невидимый груз. Тот отчаянный удар все еще висел между ними, как невидимая рана. Он снова почувствовал, как накатывает эта волна, эта мучительная потребность быть наконец пораженным. Вырваться из этого замкнутого круга. Он повернулся, в его потемневших глазах пульсировала всепоглощающая, навязчивая идея. Эндрю, сидящий за столом Джона, устало встретился с ним взглядом.

— Эндрю… — в глазах Джона сквозь пелену боли пробивалась острая, почти лихорадочная искра. — Ударь меня. Пожалуйста. Просто… ударь меня.

— Я уже сказал тебе, Джон, — ответил Эндрю тихо, но твердо, — я не буду этого делать. Ты не получишь этого от меня. — он вздохнул, его терпение было на пределе. — Если тебе нравится садо-мазо, найди для этого кого-то другого. Кого-то, кто готов играть в твои игры. Но меня в это не втягивай.

Он видел, как Джон сжал кулаки так сильно, что костяшки его пальцев побелели, его взгляд был исполнен внутренней борьбы. Эндрю понимал, что Джон все равно будет провоцировать его на это, постоянно искать эту грань, эту реакцию. Прежде демоны Джона не давали о себе знать насколько явно, но непрекращающийся стресс и изматывающая рабочая нагрузка вытягивали наружу все самое темное в нем. И Эндрю было невыносимо постоянно ощущать себя объектом этого болезненного, навязчивого желания, снова и снова отстаивать свое право на отказ, не позволяя себя использовать. Он не хотел поддаваться на эти манипуляции, ощущать себя марионеткой в его руках. Эти бесконечные качели выматывали его до предела.

Джон, словно пребывая в трансе, дрожащей рукой извлек сигарету из серебряного портсигара, поднес ее к губам. Его взгляд был устремлен куда-то сквозь пространство, где царили лишь его внутренние демоны.

Медленно, почти нехотя, Эндрю поднялся. Джон не отрывал от него взгляда. Шаг за шагом Эндрю подошел к нему, и прежде чем Джон успел щелкнуть зажигалкой, Эндрю, внимательно глядя на него, забрал сигарету из его рта, а затем, словно по наитию, взял его за руку. Пальцы Эндрю крепко обхватили его запястье, удерживая его на месте.

Джон смотрел на Эндрю не отрываясь, ошеломленный неожиданным, почти властным жестом. Его глаза были полны вопросов, но он не двинулся. Словно под гипнозом, он разжал пальцы, легко отдавая зажигалку. Эндрю прикурил сигарету, сделал медленную, глубокую затяжку, выпуская тонкую струйку дыма. В висках нарастала давящая пульсация, настойчиво отбивая свой бешеный ритм. Не отрывая взгляда от Джона — взгляда, в котором смешались глубокая усталость, пронзительное осознание и какая-то странная, почти жестокая, холодная решимость, он медленно поднес раскалённый кончик сигареты к обнажённому предплечью Джона. И с силой прижал.

Джон прерывисто выдохнул. Почти сладковатый запах палёной плоти мгновенно ударил в нос. Острая, жгучая боль пронзила руку, словно по нему прошел электрический разряд, но он не двинулся, не отдернул руку, словно пригвожденный невидимой силой, сотканной из его собственных демонов. Лишь его пальцы слегка дрогнули. Он не отрываясь смотрел на Эндрю, в его широко распахнутых глазах читалась смесь шока, переходящего в какое-то болезненное, истовое удовлетворение, словно он наконец-то получил то, чего отчаянно искал.

Эндрю убрал сигарету, выпустил остатки дыма, глядя отрешенно на красное пятно, которое медленно расплывалось на предплечье Джона, словно распускающийся цветок боли.

Джон перевел взгляд на свою обожженную руку, затем снова на Эндрю. Красное пятно на его предплечье пульсировало, обжигая не только кожу, но и душу. Жгучее клеймо, которое теперь останется с ним навсегда. В его глазах вспыхнул огонь — огонь, который был не от сигареты, а от чего-то гораздо более глубокого и... предельно честного.

— Ты ведь этого хотел? — тихо спросил Эндрю, отпуская запястье Джона, и в его голосе не было ни злости, ни торжества, только глубокая, почти философская констатация факта, сложившаяся за годы их сложной связи. — Ты этого хотел? — повторил Эндрю.

Он вновь взял его руку, большим пальцем провел по обожженному участку кожи. В его движении не было ни тени агрессии, только усталая, почти механическая забота, словно он осматривал рану, нанесенную не по злобе, а по необходимости — болезненной, но неизбежной. На обожженной коже Джона уже начинал вздуваться волдырь.

Джон ответил тихо, почти выдыхая, его голос был полон почти болезненного, триумфального осознания:

— Видишь… видишь? В тебе тоже это есть. Эта… способность. Эта грань.

Он смотрел на Эндрю с каким-то болезненным восторгом, словно наконец-то получил неоспоримое подтверждение того, что искал в нем, что отличало его от других.

— Ты можешь. Ты хочешь это чувствовать. Это… это не только я.

— До тебя мне далеко. Очень далеко. Я не ищу ее. Никогда не искал, — сказал Эндрю, и в его голосе прозвучало что-то похожее на циничную шутку, хотя лицо оставалось серьезным. — Ты же сам говорил, что тебе нужна стена. Вот она. — он слегка надавил пальцем на обожженное место, словно подчеркивая физическое проявление этой границы. — Не проси больше, чтобы я тебя ударил. Я не дам тебе этого. Но я дам тебе… границы, которые ты так ищешь. В такой форме, в какой ты понимаешь.

Он отпустил руку Джона, но не отошел, оставаясь стоять в нескольких дюймах напротив.

Взгляд Джона, все еще прикованный к нему, стал иным — более глубоким, проникающим насквозь, в котором проступала странная, почти пугающая ясность. Он медленно покачал головой, не отрицая слов, но отвергая их истинный смысл с абсолютной убежденностью.

— Границ нет, Эндрю, — его голос был тихим, почти вкрадчивым, но каждое слово прозвучало как вызов, как констатация тяжёлой, неоспоримой истины, что висела между ними годами. — У меня их нет. Никогда не было.

Он посмотрел на Эндрю тем самым взглядом — взглядом, который Эндрю знал наизусть, но появлявшимся раньше лишь тогда, когда алкоголь ослаблял привычные барьеры, взглядом, который не просто проникал под кожу, а обнажал невысказанное и одновременно что-то бездонное и пугающее. Это был взгляд, в котором смешались вызов, скрытое ожидание и глубокое, иррациональное понимание, что между ними давно стерлись все рамки, все условности, и произошедшее сейчас — было кульминацией всего, что они пережили. Джон смотрел на него, его глаза горели, словно в них вспыхнуло пламя, мгновенно сжигающее все сомнения. Он словно под гипнозом сделал шаг вперёд.

* * *

На следующее утро в кабинете Джона было слишком тихо, словно воздух в нем все еще вибрировал от вчерашних неконтролируемых импульсов. Эндрю прислонился к дверному косяку, наблюдая за Джоном, помешивающим кофе. Кабинет наполнял бодрящий, терпкий аромат. Демоны прошедшей ночи, казалось, рассеялись, но их шлейф остался в Эндрю, обернувшись тихим, но настойчивым чувством вины за содеянное.

— Как… рука? — спросил он тихо и нерешительно, словно каждое слово давалось ему с трудом.

Джон усмехнулся, и в уголках его губ заиграла легкая, почти незаметная ирония, словно он был доволен неким внутренним знанием. Он отпил кофе, и задержал взгляд на лице Эндрю, ощущая все его невысказанное беспокойство, скрывающее под собой явное чувство вины.

— Под рубашкой не видно.

Эндрю подошёл ближе. Казалось, что невидимая нить тянет его в новое, еще не до конца осмысленное пространство.

— А… что ты сказал ей? Когда она увидела?

— Сказал, что сам, — Джон произнес это ровно, без эмоций, но в глубине его глаз мелькнула тень, будто он говорил о чем-то давно известном и теперь уже неизбежном. — Она не удивилась. Некоторые вещи, по-видимому, уже не требуют объяснений.

Эндрю подавил лёгкий вздох и неопределенно кивнул. Он открыл рот, чтобы что-то добавить, возможно, извиниться за вчерашнее безумие, но Джон поднял руку, мягко, но непреклонно останавливая его.

— Не нужно, Эндрю. Правда, — он покачал головой, глядя на Эндрю непривычно мягко и открыто, с какой-то новой, обволакивающей теплотой. — Все так, как и должно было быть.