Взаперти (гет)

густым и нездоровым, словно пропитанным статическим электричеством надвигающейся грозы. Он вибрировал от приглушенных перешептываний, нервного смешка и злорадного шипения. Сотрудники, пробираясь по мраморным залам, обменивались красноречивыми взглядами — одни с плохо скрываемым любопытством, другие с ядовитым презрением, третьи с опаской оглядывались по сторонам.

Легендарные своды Министерства Магии, обычно внушавшие благоговейный трепет, сегодня сжимались вокруг Кэтрин, как ледяные тиски. Воздух здесь был другим — не просто прохладным, а стерильно-холодным, вымороженным до самой сердцевины, и густо пропахшим озоном от магических приборов, дорогой полировкой для дерева и вечной пылью на старинных канделябрах. Казалось, сама атмосфера впитывала в себя тревоги и страхи всех, кто проходил по этим коридорам, становясь все тяжелее и невыносимее.

Кэтрин двигалась в этом потоке одиноким, четко очерченным островком. Ее платье — строгое, идеально скроенное, цвета спелой вишни, которое обычно заставляло ее чувствовать себя собранной и неуязвимой, — сегодня стало ее личной тюрьмой. Каждый шов, каждая складка ткани, казалось, впивались в кожу. Тугой корсетный лиф сдавливал грудную клетку, превращая каждый вдох в мелкое, поверхностное движение, и с каждым шагом ей казалось, что вот-вот перехватит дух. Она шла, выпрямив спину в струнку, подбородок чуть приподнят, а к груди она прижимала толстую папку с закругленными углами, обтянутую темной кожей. Это был не просто доклад. Это был ее щит, ее баррикада от всего окружающего мира.

Ее каблуки отбивали на каменных плитах пола четкий, безжалостный марш. Стук. Стук. Стук. Она мысленно вела этот счет, как узник ведет черточки на стене своей камеры. Этот ритм был единственным, что удерживало ее от того, чтобы не развернуться и не побежать прочь из этого холодного великолепия.

Впереди, у массивных дверей лифта из полированной бронзы, замерла небольшая группа. Ее взгляд, острый и натренированный за годы вынужденной скрытности, скользнул по ним с деланным, вежливым безразличием. Артур Уизли. Его доброе, немного растерянное лицо было знакомым пятном в этой казенной пустоте. И тут же ее зрачки, сузившиеся от концентрации, наткнулись на другую фигуру.

Гарри. Прибыли, наконец-то.

Он стоял чуть поодаль, плечи неестественно прямые, словно его вбили в пол. Весь его вид кричал о напряжении, которое он отчаянно пытался скрыть. Он был похож на загнанного зверька, окруженного невидимыми хищниками, готового в любой момент или броситься в бой, или сжаться в комок.

Внутри у Кэтрин все оборвалось и застыло. Лед пронзил каждую вену, сменив удушливый жар. Она не сбавила шаг. Не изменила выражения лица. Она была мраморной статуей, отчеканенной в образе безупречного министерского служащего. Любой ее неверный шаг, любой взгляд, задержавшийся на секунду дольше положенного, мог стать фатальным — для него, для нее, для всех, кто был с ними связан.

Двери лифта с глухим лязгом начали медленно сходиться, разрезая пространство между ними.

И в этот узкий, исчезающий промежуток их взгляды встретились.

Всего на одно мгновение. На один удар сердца.

Ее глаза, обычно скрывавшие завесу иронии или усталой мудрости, теперь были абсолютно обнажены. В них не было ни слова, ни намека на улыбку. Только чистая, бездонная, сконцентрированная тревога. Глубокая, всепоглощающая забота, которую она не могла и не смела выразить иначе. Она не моргнула. Лишь веки ее дрогнули с почти невидимой, микроскопической амплитудой — крошечная трещина в ее безупречной маске. Секундная вспышка молчаливого признания: «Я вижу тебя. Я здесь. Держись».

И он понял.

Не умом, а чем-то более древним, инстинктивным. В его изумрудных глазах, за стеклами очков, мелькнуло не удивление, а мгновенное, безошибочное узнавание. Он увидел не чиновницу. Он увидел ее. Тот самый безмолвный язык, на котором говорили Сириус и Римус, язык взглядов, полных боли, ярости и непоколебимой верности. Взгляд своего человека во враждебном мире.

Бронзовые двери с оглушительным щелчком замкнулись, разрывая зрительный контакт и увозя его прочь.

Ритм ее шагов снова заполнил коридор. Стук. Стук. Стук. Но теперь он звучал иначе — оглушительно громко в давящей тишине, отдаваясь эхом в ее онемевшей груди.

Она не остановилась. Не обернулась. Она сделала еще несколько безупречных, ровных шагов, свернула за угол в безлюдную, тускло освещенную нишу и только там позволила себе прислониться лбом к шершавой, холодной поверхности стены. Глаза ее были закрыты, пальцы с такой силой впились в кожаную папку, что ногти оставляли на ней полумесяцы. Глубокий, сдавленный вдох, едва проходящий через перехваченное горло. Выдох — медленный, дрожащий.

Через мгновение она оттолкнулась от стены, выпрямила плечи, смахнула несуществующую пылинку с рукава. Маска была надета вновь. Ничто в ее безупречном облике не выдавало бурю, бушевавшую внутри. Она пошла дальше — одинокая, суровая фигура в давящем платье, унося с собой в духоте министерских коридоров жгучую боль и безмолвную клятву, запечатанную в одном-единственном, украденном у судьбы взгляде.

* * *

Воздух в кабинете отдела был густым и спертым, пахнущим пылью, старыми чернилами и вечным перенапряжением. Кэтрин сидела за своим столом, поза идеально прямая, словно выточенная изо льда. Перед ней лежали отчеты о «магических катастрофах» — актах чудовищной жестокости, искусно замаскированных под несчастные случаи. Ее перо с легким скрипом выводило на пергаменте аккуратные, безличные строки, систематизируя и подмечая мелкие, но очень весомые детали вроде часто повторяющихся строк «Оказалось взрывом бытового газа». На ее лице застыла маска вежливой, отстраненной холодности — лучшая защита в этих стенах, пропитанных страхом и подозрительностью.

Ее коллега, Нейт, нервно перебирала бумаги напротив, время от времени бросая на Кэтрин короткие, оценивающие взгляды. Молчаливая, напряженная игра между ними была привычным ритуалом.

Внезапно дверь с грохотом распахнулась, влетевший Маркус, красный и запыхавшийся, выпалил на всю комнату:

— Девчонки суд кончился! Дамблдор просто размазал комиссию! Поттера оправдали!

Слова повисли в оглушительной тишине. Нейт резко подняла голову, ее глаза мгновенно нашли Кэтрин, впились в нее, словно щупальцами, выискивая малейшую трещину в ее ледяном спокойствии.

Кэтрин не изменилась в лице. Она медленно, с преувеличенной усталостью, отложила перо. Ее взгляд, холодный и абсолютно пустой, медленно поднялся и встретился со взглядом Маркуса.

— Что еще придумает этот старый лжец, — ее голос прозвучал ровно, с идеально сымитированным раздражением и презрением. Он был металлическим, лишенным всяких эмоций, кроме холодного негодования. — Теперь он покрывает своего любимца прямо в зале суда. Немыслимо. Это плевок в лицо всей системе.

— Вопиюще! — Процедила Нейт. — Давайте позволим им и дальше сеять хаос.

Кэт видела, как взгляд Нейт смягчился, удовлетворенно скользнул по ее лицу и отвелся. Подозрение было снято. Маркус, получив ожидаемую реакцию, уже выскочил в коридор, чтобы с криками раструбить новость дальше.

Кэтрин позволила себе остаться в роли еще на несколько секунд. Она встала, выпрямившись во весь рост, ее пальцы впились в край стола так, что костяшки побелели. В ее позе, в каждом мускуле читалось леденящее, абсолютное негодование образцовой чиновницы, чей безупречный, упорядоченный миропорядок был растоптан произволом и фаворитизмом.

— Явно не обошлось без его вездесущего вмешательства, — ядовито бросила кто-то из коллег.

Кэтрин лишь резко кивнула, ее губы сжались в тонкую, неодобрительную белую нить. Сделав вид, что не может больше выносить этой клоунады, она резко развернулась и вышла из отдела.

Ее шаги по холодному мрамору коридора были твердыми и отмеренными, будто отбивающими такт ее скрытой ярости. Она не смотрела по сторонам. Она прошла в ближайшую нишу, уборную для низших клерков, — сейчас она была пуста.

И только тут, за толстой каменной стеной, упершись ладонями в шершавый, холодный камень и склонив голову, она позволила себе выдохнуть.

Это был не просто выдох. Это был сдавленный, прерывистый стон облегчения, вырвавшийся из самой глубины ее души. Все ее тело дрогнуло от внезапной разрядки чудовищного напряжения. Веки сомкнулись, и на секунду мир сузился до темного пятна под ними и оглушительного, бешеного стука собственного сердца в ушах.

Сделано. Пронесло. Жив. Свободен.

Она простояла так несколько мгновений, вдыхая спертый, пропахший дешевым мылом и влажной тряпкой воздух, пытаясь привести в порядок дрожащие руки и скомканные в комок нервы. Потом медленно выпрямилась, провела ладонями по лицу, сметая несуществующие соринки, и снова надела свою маску — маску собранной, суровой, уставшей от идиотизма начальства сотрудницы Министерства.

На ее лице не осталось и следа от недавней бури. Только в самых глубинах глаз, если бы кто-то посмотрел очень внимательно, можно было бы увидеть крошечную, дрожащую точку света — свет огромного, невысказанного облегчения.

Она вышла из уборной и твердым, решительным шагом направилась дальше по коридору, чтобы сделать вид, что идет требовать письменные объяснения с председателя суда. Ее роль еще не была закончена. Но самый страшный акт сегодняшнего дня — она его только что сыграла безупречно.

* * *

Атриум Министерства к концу рабочего дня напоминал муравейник, потревоженный палкой. Толпа чиновников, уставших и озабоченных, гулом голосов и стуком каблуков наполняла огромное зальное пространство, устремляясь к каминам и выходу. Воздух, уже пропитанный дневной усталостью, вибрировал от этого общего движения.

Кэтрин, сливаясь с потоком, натягивала на тонкие вейльские шелковые перчатки плотные кожаные, ее движения были отточены и безразличны. В этом вечернем ритуале была своя медитативность, отгораживающая от окружающей суеты.

— Кэтрин Кейм.

Голос прозвучал не громко, но он перерезал общий гул, как лезвие — плотную ткань. Глубокий, бархатный, каждое «Т» в его речи звучало с идеальной, почти болезненной четкостью, будто отточенное лезвие, — он никогда не проглатывал звуки, не позволял себе небрежности. Это была речь аристократа, привыкшего повелевать и быть услышанным.

— Удивительная встреча, — продолжил он, и в его интонации сквозила сладкая, ядовитая учтивость. — Ты украшаешь мой день своим появлением.

Кэтрин замерла на секунду, не оборачиваясь, заканчивая застегивать перчатку. Потом медленно повернулась.

Август Ван стоял в нескольких шагах от нее, нарушая поток людей своим безупречно статичным, небрежно-элегантным присутствием. Он был высок, строен, одет в идеально сидящее темное манто, от которого пахло дорогим, холодным одеколоном — тем самым, что когда-то сводил ее с ума, а теперь вызывал легкую тошноту. Он улыбался, но его глаза, цвета охры, оставались непроницаемыми и оценивающими.

— Здравствуй, Август, — ее голос прозвучал ровно, без единой эмоции, как прочитанный доклад. — Снова станешь бросать туманные, но от этого не менее странные намеки в мой адрес? Или твой репертуар исчерпан?

Он сделал шаг вперед, изящно, не нарушая дистанции приличия, но сокращая ее ровно настолько, чтобы его запах, холодный и сладкий, стал ощутим.

— Я просто рад тебя видеть, — произнес он, и в его голосе зазвучали фальшивые, отрепетированные нотки теплого участия. Его взгляд скользнул по ее строгому платью, по перчаткам, по лицу, выискивая знакомые черты, пытаясь нащупать крючок, за который можно зацепиться.

Кэтрин невольно, на чистейшем инстинкте, сделала полшага назад. Ее спина уперлась в холодную мраморную колонну. Этот жест, этот запах, этот взгляд — все это было похоже на прикосновение чего-то скользкого и холоднокровного к коже. Не угроза, а нечто более противное — притворная нежность, за которой скрывалась пустота.

— Рад, что ты, наконец, вернулась на правильную сторону силы, — продолжил он, слегка склонив голову, будто делясь с ней большим секретом.

— Мне не может быть приятно находиться на стороне лжецов и лицемеров, — парировала она, и в ее голосе впервые прозвучала сталь. Она видела, как его веки чуть дрогнули — единственный признак того, что удар достиг цели.

— Ах, Кэт, — он покачал головой с видом снисходительного разочарования, будто перед ним капризный ребенок. — Ты совсем не изменилась. Все та же максималистка с обостренным чувством справедливости. Это… утомительно.

«Ошибаешься, Ван», — пронеслось у нее в голове с такой ясностью, что она чуть не сказала это вслух.

В этот миг ее мысленным взором всплыл Сириус. Не тот Сириус, что рычал и ломал стены, а тот, что на их кухне, с подгоревшим омлетом и смехом, пахнущий дымом, кожей и шерстью. Сириус с его грубыми шрамами, яростной преданностью и абсолютной, оголенной искренностью каждого чувства.

И на фоне этого живого, дышащего человека Август Ван со своей выверенной элегантностью, дорогим парфюмом и холодной, расчетливой игрой показался не просто жалким. Он был ничтожен. Пустой скорлупой, позолоченной мишурой, за которой не было ничего, кроме голодного тщеславия и готовности примкнуть к сильнейшему.

Слова Августа повисли в воздухе, сладкие и ядовитые, как испорченные духи. Предложение «заглянуть» прозвучало как неприкрытый намек, приглашение вернуться в ту позолоченную клетку, из которой она сбежала. Но мысль о Сириусе, о его грубоватой, но искренней ярости, о том, как он смеялся вместе с ней, дала ей опору. Опасный мракоборец на службе Фаджа, — напомнила она себе, заставляя мышцы лица расслабиться, а взгляд смягчиться.

— Август, пожалуйста, — ее голос дрогнул, но не от волнения, а от тщательно сыгранной усталости и легкой обиды. Она опустила глаза, делая вид, что не может выдержать его взгляд. — Я не могу сделать вид, что ничего не произошло. Слишком много было сказано.

Он сделал еще один шаг вперед, и его тень накрыла ее. От него пахло дорогим парфюмом и уверенностью хищника, почуявшего слабину.

— Я сделал тебе больно, понимаю, — он произнес это с подобранной интонацией, в которой читалось фальшивое раскаяние. — Но это не значит, что все должно быть кончено. Мы могли бы…

— Мне пора домой, — мягко, но настойчиво перебила она его, снова отступая на полшага, возвращая дистанцию. Она подняла на него взгляд, в котором теперь плескалась не холодная ярость, а утомленная печаль. — Тонкс будет волноваться.

Его идеальные брови чуть приподнялись в притворном удивлении.

— Я удивлен, что ты не снимаешь квартиру одна. Все еще живешь с этой… эксцентричной родственницей? — в его голосе прозвучала легкая, язвительная насмешка. Потом он сменил тактику, его голос стал задушевным, интимным. — Знаешь, моя матушка не разрешает нашему эльфу-домовику убрать сундук с твоими вещами. Все еще надеется… Может, как-нибудь заглянешь? Проведать ее. Она всегда тебя любила.

Это был грязный удар ниже пояса. Игра на ностальгии, на старых связях. Кэтрин почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она заставила себя улыбнуться — слабо, устало, но не холодно.

— Мистер Ван, — произнесла она, подчеркивая дистанцию формальностью, и ее пальцы потянулись к непослушному локону, выбившемуся из строгого пучка. Этот жест выдавал легкое «смущение», которое она тщательно изображала. — Вы создаете неуместные сплетни таким намеками. И это… не приятно. После всего.

Она увидела, как в его глазах мелькнуло удовлетворение — он принял ее смущение за признак того, что его слова нашли цель, что она заинтересована, но хочет сохранить лицо.

Он склонил голову в почтительном, но победоносном поклоне.

— Виноват. Я забыл о вашей безупречной репутации. — Его губы тронула та самая, знакомая до тошноты, снисходительная улыбка. — Увидимся, Кэтрин. Может, выпьем как-нибудь вечером? Вспомним старые времена. Без сплетен. Обещаю.

Не дав ей ответить, он развернулся и растворился в толпе, оставив ее стоять с колотящимся сердцем и ощущением, что она только что отыграла сложнейшую партию, где один неверный ход стоил бы ей всего.

Она глубоко вздохнула, снова надевая маску безразличия, и двинулась к выходу, чувствуя, как его взгляд еще долго будет преследовать ее спину. Игра была опасной, но пока что она вела в счет.

* * *

Кухня на площади Гриммо преобразилась. Кто-то (скорее всего, Тонкс и близнецы) наспех развесил по стенам оранжево-золотые ленты, напоминавшие цвета Гриффиндора. Воздух гудел от смеха, взрывного и нервного, как выдох после долгой задержки дыхания. Пахло пирогом Молли, теплым элем и дорогим виски — последнее, несомненно, было вкладом Сириуса.

Фред и Джордж, как сердце этого хаоса, устроили нечто вроде победного хоровода вокруг оглушенного, но сияющего Рона и смущенной Гермионы. Джинни, заливаясь смехом, присоединилась к ним, громко напевая на мотив какой-то квази-патриотической песни:

— О-прав-да-ли! Обвинения все сня-ли! Визенгамот, лети к чертям! Гарри наш герой, ура ему!

Их голоса фальшивили, но это было неважно. Важен был сам ритуал, шумное, почти языческое изгнание того ужаса, что висел над ними все эти недели.

Молли Уизли, с лицом мокрым от слез, не пыталась их остановить. Она обнимала всех подряд, включая смущенно отбивающуюся Тонкс, и что-то быстро и взволнованно говорила на ухо Артуру. Римус стоял чуть в стороне, в своем привычном месте у камина. Но сегодня его обычная поза наблюдателя была иной — его плечи были расправлены, а на усталом лице играла редкая, спокойная улыбка. Он смотрел на Гарри, и в его взгляде читалась не только радость, но и гордость.

В этот шумный водоворот, словно более холодная струя воздуха, вошла Кэтрин.

Она была бледной, как призрак. Строгое платье министерского клерка сменилось на простые брюки и свитер, но маска собранности еще не успела полностью растаять. Она двигалась бесшумно, скользя вдоль стены, будто все еще находясь на вражеской территории. Ее взгляд, острый и привычный, мгновенно оценил обстановку, отсканировал лица, нашел Гарри.

Он стоял в центре всеобщего внимания, немного оглушенный, с теплой, растерянной улыбкой на лице. Кэтрин подошла к нему, не привлекая внимания. Она не обняла его, не начала поздравлять. Ее пальцы — быстрые, холодные, уверенные — на мгновение сжали его плечо. Не нежно. По-деловому. По-товарищески. «Выстоял. Молодец».

Гарри вздрогнул от неожиданности, встретился с ней взглядом. И вместо испуга или недоумения на его лице расцвела понимающая, почти что заговорщицкая улыбка. Он кивнул — коротко, почти не заметно. «Я помню. Спасибо». Их молчаливый альянс, заключенный утром в стерильных коридорах Министерства, выдержал проверку и здесь, в эпицентре семейного торжества.

Как только она отошла, Артур, заметив ее, наклонился к Молли:

— Смотри, какая бледная. Весь день на нервах, бедная девочка. В Министерстве, наверное, ад творился. Андерсона, говорят чуть апоплексия не схватила, когда она принесла ему правки по отчетности за последний месяц. Говорят, в дело Гарри пытались подсунуть какие-то бумаги с их стороны.

Молли тут же оглянулась, ее материнский радар среагировал мгновенно. Ее взгляд смягчился, и она, отставив в сторону пирог, сделала шаг в сторону Кэтрин с явным намерением накормить и приголубить.

А в самом сердце бури, притащив кресло из библиотеки сидел Сириус. Он не бросался в общую гущу. Он восседал в своем кресле во главе стола, откинувшись назад, с бокалом дорогого виски в руке. И он улыбался. Но это была не его обычная, быстрая, язвительная усмешка. Это была медленная, глубокая, спокойная улыбка, которая лучиками морщин легла у его глаз. Улыбка человека, с которого сняли удавку.

Его пальцы неторопливо водили по краю бокала, а взгляд, тяжелый и внимательный, был прикован к Гарри. Он смотрел, как тот принимает поздравления, и в его глазах читалось не просто облегчение, а тихое, безраздельное торжество. Он не сводил с крестника глаз, словно боялся упустить хоть секунду этого его редкого, настоящего счастья.

Когда Молли, подняв свой бокал с элем, громко провозгласила: «За Гарри!», все подхватили. Сириус медленно поднялся с кресла. Его движение привлекло всеобщее внимание, и шум на мгновение стих. Он не кричал. Он просто поднял свой бокал, встретился взглядом с Гарри через всю комнату, и произнес тихо, но так, что было слышно каждое слово, полное сдержанной силы:

— За моего крестника. Который сегодня был храбрее всех нас.

Он отпил глоток, его глаза блестели на секунду влажнее обычного. И в этой тихой, весомой позе, в этом спокойном достоинстве, вдруг стал виден не затравленный беглец, не озлобленный узник, а тот самый Сириус Блэк — лучший друг Джеймса Поттера, бунтарь и человек, способный на огромную, верную любовь. Он выдохнул. И впервые за долгие годы в его душе не было войны, а был только мир. Хрупкий, выстраданный и бесконечно ценный.

* * *

Несколько дней спустя в гостиной на площади Гриммо царил уютный, немного сонный хаос. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь щели в тяжелых портьерах, подсвечивали золотом пылинки, танцующие в воздухе. Пахло воском, старой бумагой и пирогом с яблоками, который Молли оставила остывать на кухне.

В центре комнаты, на разложенных астрономических картах, сидели Джинни и Тонкс, окруженные грудой книг по Прорицанию. Джинни, сгорбившись над пергаментом, что-то яростно чертила, ворча себе под нос.

— Джинни, ты же помнишь, что всегда можешь отказаться от Прорицаний? — не отрываясь от чудовищно толстого фолианта по Нумерологии, который она любовно откопала в библиотеке Сириуса, произнесла Гермиона. — Вот, например, нумерология — очень интересный и логичный предмет. Здесь все основано на вычислениях, а не на… гадании на кофейной гуще.

— Вот еще, нумерологии мне не хватало, — фыркнула Джинни, хотя в ее голосе уже слышались нотки капитуляции. Она с силой ткнула пером в карту. — Лучше помоги разобраться, куда этот чертов Сатурн направляется в фазе Козерога… Или он уже в Водолее? Черт, я уже все перепутала!

— Джин, — с видом верховного знатока жизни изрек Рон, развалившись в кресле с видом полного превосходства. — Просто придумай. И все. Профессор Трелони полжизни провела в выдуманных пророчествах, и ничего.

— Эй, Рыжий, не учи девочку плохому! — Тонкс, фыркнув, плюхнулась на пол рядом с Джинни, от чего та взвыла — карты разлетелись. — Мы тут пытаемся прикоснуться к тайнам мироздания! Кэт, давай к нам! Тряхнешь стариной, поможешь бедной сироте разобраться с этим астрологическим беспределом.

Кэтрин, сидевшая в глубоком кресле у камина с вязанием в руках, только покачала головой с мягкой, снисходительной улыбкой. Свет огня играл в ее темных волосах, делая ее черты мягче.

— А какой от меня толк, Дора? — ее голос был спокоен и немного насмешлив. — Я, как и Гермиона, в свое время выбрала Нумерологию. На Прорицаниях не была ни разу. Считаю это… ненаучным.

Девочки разом посмотрели на Кэтрин, и на их лицах отразилась целая гамма чувств: Гермиона — с горящим взором одобрения и поддержки, Джинни — с наигранным, комичным ужасом, Тонкс — с преувеличенным, трагическим разочарованием.

Сириус, до этого момента погруженный в чтение какой-то потрепанной книги, фыркнул и отложил ее. Он полулежа развалился на диване, и в его позе читалась та самая, редкая сейчас расслабленность.

— Серьезно ходить на Нумерологию… — протянул он, и в его глазах вспыхнули знакомые озорные искорки. — Страшные женщины. Сплошные цифры, формулы… А я вот просто не ходил на Прорицания — и все дела. Здоровье, кстати, заметно улучшилось.

— Как это не ходил? Совсем? — Гарри, разбирающий у камина свою сумку, удивленно вскинул брови. — А так можно было?

— Эй, сэр-ворчун, не учи детей дурному! — Тонкс метнула в него кусочком печенья, который она прихватила с кухни.

Сириус ловко поймал его на лету, салютовал ей трофеем и откусил с преувеличенным удовольствием. Он посмотрел на разбросанные карты и вздохнул с нарочитой скукой.

— «Как влияет знак астрономического гороскопа на характер человека в точке приломления…» — прочел он заголовок одного из учебников. — Ну и кому это вообще может быть нужно в здравом уме?

— Ага и нумреология тоже — подхватила Тонкс.

— Это очень увлекательная дисциплина, если подойти к ней с непредвзятостью и… — начала было Гермиона, полная энтузиазма, но встретила единодушно-несерьезные взгляды Сириуса, Рона и Тонкс и, покраснев, сдалась. Она с немым вздохом обреченности понимающе переглянулась с Кэтрин, найдя в ее глазах ту же самую, теплую ироничность.

— Мы верим, Гермиона, — серьезно сказал Гарри, но не смог сдержать улыбки.

— Как это можно вообще всерьез рассматривать? — Сириус повертел в руках пергамент с изображением каких-то созвездий, пытаясь понять с какой стороны смотреть в первую очередь. — Вас там на этих уроках не учили, что будущее лучше всего строить вот этим? — Он показал на волшебную палочку, лежащую на столе.

— Эх, нет в тебе романтики, сэр-ворчун! — с драматическим вздохом констатировала Тонкс, повалившись на спину. — Ну ладно, признавайся, когда у тебя день рождения? Дай нам хоть немного материала для работы!

— Третьего ноября, — Сириус изогнул бровь с видом человека, готового к атаке и абсолютно уверенного в своей неуязвимости.

— А-а-а-а-а! — Тонкс вскочила, как ошпаренная, вскинув учебник по Прорицанию как щит и заслоняя собой Гарри. — Спасайтесь, дети, это Скорпион! Глубокий, темный, смертельно опасный!

Сириус только усмехнулся и, не меняя своей развалившейся позы, лениво потянулся за следующим печеньем.

— Ужас, ужас, — проговорил он с преувеличенной трагедией в голосе, размахивая печеньем, как скипетром. — Страшный Скорпион сейчас доест все твое овсяное печенье, маленький вредный метаморф. Вот это будет настоящая катастрофа глобального масштаба.

— Видишь! — воскликнула Тонкс, тыча пальцем в него и обращаясь к Джинни, как к главной свидетельнице. — Типично! Скорпионы — собственники, эгоистичны и склонны к разрушению! Даже печенье не могут просто взять, обязательно нужно его поглотить с подходящим драматизмом!

— Ох, — фыркнула Джинни, наконец отрываясь от своих карт и смотря на Сириуса с новым интересом. — Мне бы его разрушительные наклонности для моего домашнего задания. Просто взять и поглотить его без следа.

— Вот! — Сириус указал на Джинни своим куском печенья, как будто вручая ей награду. — Девочка умница. Прагматичный подход. А вы тут со своими звездами… — Он снова откусил, смотря на Тонкс с вызовом, и в его глазах плясали веселые чертики.

Гарри и Рон громко смеялись. Гермиона и Кэтрин переглянулись и синхронно покачали головами, но у обеих на губах играли беззвучные, теплые улыбки. В воздухе витало то самое редкое и хрупкое чувство — чувство легкости, нормальности и семьи, ради защиты которого они все были готовы на все. Этот миг, пахнущий печеньем, старой бумагой и смехом, был их тихой, самой главной победой

* * *

На кухне царил легкий хаос, пахнущий горьковатым дымом и… подгоревшим кофе. В воздухе витала мелкая угольная пыль, оседая на столешнице и на щеке Кэтрин, которая с досадой вытирала лицо краем фартука.

— Кэт…половина четвертого утра…

— Просто помолчи… И помоги, — ее голос прозвучал сдавленно, пока она пыталась отскрести остатки некогда любимой турки.

Сириус стоял посреди этого небольшого бедствия, заложив руки в карманы пижамных штанов, с самым невозмутимым видом на свете. Но уголки его губ предательски подрагивали.

— Кэт, ну как… Кофе просто не может гореть, Кэт… — он произнес это с преувеличенной-серьезностью ученого, наблюдающего невозможное природное явление.

— Сириус! — она метнула в него испепеляющий взгляд, от которого он только сильнее едва сдержал смех.

Она с досадой швырнула на стол обгоревшую тряпку.

— Я уже привык к тому, что все, что ты готовишь, либо старается сбежать, либо опасно с точки зрения пиротехники, — он сделал шаг вперед, осторожно, как к дикому зверьку. — Но поджечь кофе, Кэти… Это уже талант.

Она с раздражением махнула в его сторону влажным полотенцем, но он ловко уклонился и мягко обнял ее за плечи, притянув к себе. Он склонился и поцеловал кончик ее носа, испачканный сажей.

— Я хотела сделать, как ты любишь… — пробормотала она, уже без прежней горячности, уткнувшись лбом в его грудь.

— С дымком? — не удержался он, и наконец тихий, счастливый смех вырвался из его груди.

— Ну, Сириус…

— Моя опасная женщина, — прошептал он, уже не сдерживаясь, и смех его стал глубже, покачивая их обоих. — Ладно, давай быстренько все уберем, пока Молли не проснулась. Иначе опасных женщин станет две. А что, ты хотела принести мне кофе в постель? — спросил он, приподняв бровь с игривым намеком.

— И даже принесла бы… — она ворчала, но ее руки обвили его талию, а лицо уткнулось в шею, в самое удобное и уютное место на свете. — И вылила бы прямо на тебя, если будешь и дальше смеяться.

Он засмеялся еще громче, крепче прижимая ее к себе и раскачиваясь с ней на месте посреди задымленной кухни, забыв про подгоревшую турку и запах гари. Именно в такие моменты, нелепые и дымные, пахнущие кофе и его кожей, они и были по-настоящему счастливы. Это была их самая мирная и самая личная победа.