Химия (гет)

Эдвард механически потянулся к одной из банок с отборным кофе, стоявших на его кухонном столе, словно коллекция драгоценных зерен со всего мира. Выбрав привычный сорт — крепкий, с нотами темного шоколада, он засыпал зерна в фильтр кофемашины и нажал кнопку. Раздался тихий гул, и почти сразу же насыщенный, горьковато-шоколадный аромат свежесваренного кофе наполнил воздух, но не смог прогнать гнетущую тишину. Он достал из хлебницы ломтики хлеба, отправил их в тостер и дождался, пока они подрумянятся до золотистого цвета, а затем щедро намазал любимым клубничным джемом. Эти простые, привычные действия были единственным якорем в океане опустошения, но они не могли заглушить боль от осознания, что этот завтрак, как и все последующие, он будет встречать в одиночестве. Ещё недавно утро — их утро — начиналось с ее лёгких шагов и тихого напевания, и его искренних попыток угодить, стараясь приготовить идеальный завтрак. Теперь его квартира, просторная и минималистичная, расположенная в кампусе научного городка, ощущалась особенно пустой, каждый уголок которой хранил живые отголоски жизни, что ещё совсем недавно наполняла ее. Его взгляд, словно по привычке, скользнул по светлой стене, где висели подаренные ею картины: нежный, почти акварельный пейзаж, уютные сценки, наполненные светом и теплотой. Они дышали добротой и мягкостью, и их безмятежность лишь усиливала острое чувство опустошения.

Всего несколько недель назад их пути с Ким разошлись. Десять лет счастья — с того дня когда она вернулась в его жизнь, не побоявшись его истинной сути. В глубине души он всегда ощущал тяжесть осознания, что это счастье, как и сама Ким, было ему дано лишь на время, что эти десять лет — их единственный отпущенный им срок, и изо всех сил старался прожить каждое мгновение сполна, стремясь прочувствовать до самой глубины, отчётливо понимая, что именно сейчас — лучшие годы его жизни. Целых десять лет, наполненных смехом, тихими вечерами под музыку и фильмы, что они открывали вместе, той удивительной, непостижимой теплотой, что всегда казалась ему чудом. Прикосновения и нежность, которые когда-то представлялись ему такими же невозможными, как и само его существование, стали реальностью — как и тот самый жар всепоглощающей близости, заставляющий мир вокруг растворяться.

На протяжении всех этих лет Эдвард ощущал укол горечи от своей неспособности быть "нормальным" мужчиной — свободным от опеки, независимым в средствах и передвижениях, способным защищать и обеспечивать её, предложить ей руку и сердце, создать с ней полноценную семью. Он хотел дарить ей всё, что она заслуживала, без оглядки на разрешение Джона, быть опорой, крепкой и независимой. Его мучила мысль, что он не может дать ей всю полноту жизни, не способен сделать её по-настоящему счастливой. Что его любовь не может компенсировать ту неполноценность, которую он приносит в её жизнь. Но Ким принимала его таким, какой он был, и эта её безусловная любовь позволяла ему отодвигать эти переживания на второй план, наслаждаясь настоящим.

Но время не могло коснуться Эдварда, и неумолимо влекло Ким вперед, по пути, который он не мог с ней разделить. Ей предстояло прожить ту человеческую жизнь, что для него была закрыта: выйти замуж, родить детей — все то, что было уготовано человеку. Ей нужен был дом с садом, где могли бы бегать дети, ей нужен был земной и сильный мужчина, который мог бы жить в ее мире, став ее опорой. Он не мог дать ей этого. И он хотел только одного — чтобы она была счастлива, даже если это означало отпустить ее. Они обнялись в последний раз, так крепко, словно пытаясь удержать мгновение, которое уже ускользало. И тогда она ушла. Пустота, которую она оставила, была невыносимой, но в то же время до боли знакомой — возвращением к его прежнему, вечному одиночеству. Ощущение, что этого больше никогда не будет, было тяжелее пустоты.

Единственным его утешением теперь оставались воспоминания, запечатленные на полароидных снимках — их смех, их общие мгновения, их хрупкий, но такой настоящий мир. На его запястье неизменно был надет простой кожаный браслет, который она сплела ему из тонких ремешков — теплое напоминание о ее прикосновении, о ее живом, бьющемся сердце. А на её пальце осталось его кольцо — изящная снежинка, безмолвное напоминание о том, кто он есть, о вечной любви, которую он не мог подарить ей до конца. Эти осязаемые осколки их счастья были и утешением, и мукой — безмолвными свидетелями того, что было, и жестоким напоминанием о том, чего больше не будет.

И именно сейчас, когда он потерял ее, мир вдруг окончательно распахнул перед ним двери — мир, который пусть и с удивлением, но принял его, и где его искусство достигло оглушительной известности, став настоящим феноменом. И вот, после изнурительных юридических процедур, с него наконец сняли опекунство Джона. Наконец ему стали доступны счета, позволяющие жить где угодно и как угодно. Он мог бы уйти из лаборатории, купить себе дом в городе, попытаться влиться в общество, лишь иногда возвращаясь сюда для обследований, которые он воспринимал не как обременительную обязанность, а как естественную часть своей жизни, благодарность за все, что наука сделала и продолжает делать для него, позволив ему стать таким, какой он есть сейчас.

Но он... остался. Здесь, в стенах лаборатории, было безопасно, привычно — и предсказуемо. Здесь он мог быть самим собой, а его существование не требовало объяснений. Здесь он познакомился с теми, кто не был похож на большинство: с носителями протезов, людьми с аутизмом и познавшими неприятие. В них он находил отголоски себя и наконец осознал, что не одинок в своей инаковости, обретя в них родственные души, но даже за годы жизни здесь ощущение полной принадлежности миру людей так и не пришло, оставляя в его сердце легкую, неизбывную тоску. Для внешнего мира он все равно оставался слишком другим. Он не хотел ажиотажного внимания, не искал новых, глубоких привязанностей. Даже в творческой среде, найдя близких по духу и взглядам на мир людей, которые, казалось, принимали его таким, какой он есть, он знал: люди, которых он мог бы полюбить, неизбежно будут стареть. Их лица покроются морщинами, тела ослабнут, а он останется неизменным. И эта пропасть между ними, эти неизбежные потери, будут ранить невыносимо. Он видел это в Джоне, в Эндрю — на их лицах, еще полных жизни, появлялись новые морщинки. В глазах Джона все чаще проскальзывала усталость, а движения Эндрю, хоть и оставались энергичными, приобретали некую степенность. Эдвард замечал, как они меняются, как неумолимо время оставляет свой отпечаток, и ощущал глубокую, щемящую жалость к их хрупкой, конечной жизни и горечь медленного приближения неизбежной разлуки, что принесет с собой новую, ошеломительную пустоту.

И он отчаянно продолжал цепляться за мысль, за хрупкую, но неугасающую надежду, что однажды наука изобретет способ, который позволит ему начать стареть, ощутить течение времени в собственном теле. Он понимал, что ему уже не успеть разделить этот путь с Ким, но всей душой продолжал желать того, чтобы наконец ощутить себя по-настоящему человеком, даже если это изменение и означало увядание.

Часто, особенно на закате, он поднимался на холмы, окружающие лабораторию. Оттуда открывался вид на город внизу — светящуюся россыпь огней, которая, казалось, дышала. Там, среди этого пульсирующего света, жила Ким, своей жизнью, которую он не мог разделить. Город манил, обещая ему новые возможности и ту жизнь, о которой он когда-то так мечтал. Он мог спуститься. Он мог попробовать. Но он предпочитал оставаться в стороне, над всем этим — здесь, вдали от мира, он чувствовал себя на своем месте. В том потоке времени, что нес город, не было ему пути.

Ему нередко доводилось бывать там — на открытии своих выставок, демонстрации новых протезов, редких интервью или просто в поездках с Джоном и Анной по живописным местам Лос-Анжелеса — и этих кратких соприкосновений ему было вполне достаточно. Он всегда возвращался обратно. Конечно же, он мечтал посещать музеи, картинные галереи, но понимал, что сам мгновенно превратился бы в экспонат, в диковинку, притягивающую любопытные взгляды, а не в созерцателя искусства.

Здесь же, в научном городке, был небольшой парк с монументальными абстрактными скульптурами — где он любил гулять, погруженный в свои мысли. А величественное здание Калифорнийского университета, расположенное напротив, через дорогу, напоминавшее старинный собор, по-прежнему поражало его воображение. Его обширная библиотека стала для Эдварда неиссякаемым источником знаний. Джон не раз настаивал, чтобы он начал посещать лекции, особенно по физике или математике, но Эдвард всегда отказывался. Он знал — стоит ему только появиться в аудитории, как он мгновенно окажется центром всеобщего, ажиотажного внимания, объектом любопытства и пересудов, не студентом или слушателем, а попросту зрелищем для всех.

Когда наступал вечер, и город внизу начинал мерцать огнями, Эдвард любил часами погружаться в другие миры — миры музыки и кино. Он открыл для себя и красоту старого Голливуда, и новые творения, особенно полюбив биографические драмы, находя в них не только истории о неординарных личностях, но и размышления о человеческой судьбе, о цене необычности. Одним из таких фильмов был «Человек-слон», в котором он ощущал глубокий отклик. Анна и Джон регулярно привозили ему кассеты, стараясь пополнять его коллекцию чем-то созвучным его внутреннему миру. Ему нравилось пересматривать одни и те же фильмы снова и снова, находя в них новые детали и смыслы. Раньше, когда Ким была рядом, вместе они любили смотреть романтические драмы. Ему нравилось погружаться в чужие истории любви, хоть и тогда он ощущал свое глубокое несоответствие героям, их способности жить «нормальной» жизнью, жениться, создавать семьи, стареть вместе. Теперь же эти истории стали невыносимы. И он переключился на фантастику, которая играла с границами реальности, где герои часто были такими же «другими», как, например, причудливый и мрачноватый «Битлджюс», и на глубокие документальные фильмы о космосе и природе, где время измерялось не годами человеческой жизни, а циклами звезд и геологическими эпохами — масштабами, в которых его собственное бессмертие казалось менее одиноким.

Эхо неонового блеска восьмидесятых ещё витало в воздухе, но улицы Лос-Анджелеса уже дышали иным, более хриплым ритмом гранжа, предвестником новой эры. Однако в студии Эдварда царил совершенно иной дух — тишина, нарушаемая лишь шорохом кистей и тихим джазом из винтажного проигрывателя, и привычный запах красок. Солнце проникало сквозь высокие окна, высвечивая полотна, полные контрастных образов, в которых ласковый солнечный свет переплетался с глубокой тенью, а щемящая надежда с пронзительной меланхолией — полотна, созданные за годы, когда его механические руки обрели новую выразительность, подчиняясь воле художника. На его холстах хрупкий бутон пробивался сквозь иней, механическая рука, словно из далёкого будущего, замирала над бабочкой, едва касаясь ее крыла, далёкий город под призрачной луной безмолвно хранил свои тайны, а в туманном парке, словно пульсирующее сердце, горел одинокий фонарь.

И среди этих образов, словно живые сущности, проявлялись портреты. Ким. Ее силуэт, выточенный из света, едва прикрывали бархатистые, с волнистыми краями, лепестки каттлей, словно распустившиеся тайны, повторяя изгибы ее тела. Их мягкий, шелковистый блеск вторил теплому свечению ее кожи. Они нежно касались ключиц, спускались по бедру, расцветая на ее теле, словно природа сама решила украсить ее, а не скрыть.

В этом же магическом саду преображения раскрывались и другие лики. Лицо Эндрю озарял рассветный флер, а россыпь ромашек, невесомой дымкой, едва касалась виска. В его открытом взоре угадывалась мягкая, незащищенная искренность, подобная лепесткам этих цветов, переплетаясь с тонкой, почти эфемерной меланхолией. А рядом — портрет Джона, чей взгляд был разделен смелым, почти вызывающим цветком львиного зева. Его насыщенный оттенок и дерзкая форма, словно сомкнутая пасть, отбрасывали глубокую тень на половину лица, придавая его взгляду пронзительную остроту и скрытую силу, в которой таилась своя, более резкая, но не менее глубокая меланхолия. И дальше, словно завершая этот цветочный цикл, представал портрет Анны. Её лицо, излучающее спокойствие, было обрамлено глубоким, благородным цветением пиона. Его бархатистые, темно-бордовые лепестки словно вторили глубине ее взгляда, исполненного рассудительности и внутренней силы.

На своем автопортрете — этом причудливом, преображенном отражении — Эдвард представал иным: его лицо, словно на миг лишенное шрамов, излучало спокойствие и глубокую безмятежность, а в глазах теплился внутренний свет, мерцая живыми искрами. На его механических руках, теперь не просто инструментах, а продолжении души художника, переливались сложные, почти мистические сине-фиолетовые узоры. В одной из них, с немыслимой нежностью, он держал маленькую крыску: её хрупкое тельце, покрытое бархатной белой шерсткой, покоилось в его ладони, а умные глазки-бусинки с доверием смотрели на него. Его фигура, облаченная в глубокий черный, выделялась на фоне мягкого, зыбкого света серебристой зари.

В признании его картин Эдвард ощущал то, чего так давно жаждал — что его внутренний мир, его боль и красота, могут быть поняты и приняты другими. Это было своеобразное принятие его миром — не его самого как человека, но той части его души, которую он мог выразить. Он прекрасно понимал, что для многих его искусство оставалось прежде всего любопытной диковинкой, созданной необычным существом, и чувствовал глубокую, тихую благодарность тем людям, чьи сердца трогали его работы, кто видел в них не просто феномен, а подлинное искусство. Это давало ему ощущение, что он не совсем одинок, что его послание находит отклик.

Безусловно, его работы не обходились без критики. Поначалу резкие суждения ранили его, заставляя сомневаться в ценности того, что он создавал. Но со временем Эдвард осознал: его путь в искусстве уникален, и он должен следовать ему, не пытаясь никому угодить. Даже если его творчество не найдет признания в большом художественном мире, он ничего не потеряет. Главное — это сам процесс, возможность выражать себя, и он всегда сможет рисовать для себя, находя в этом глубокий смысл и утешение.

Порой ему приходили письма — письма от незнакомых людей, которые делились с ним тем, как они, подобно ему, ощущают свою инаковость. Они писали о том, как благодаря ему узнали, что они не одни, как он помог им принять собственную индивидуальность и находить себя в этом мире. Для Эдварда эти послания были бесценны. Они были живым подтверждением того, что его боль и его видение мира не только поняты, но и служат маяком для других, создавая невидимую нить сочувствия и общности, пусть и на расстоянии.

Теперь творчество стало его убежищем, где в каждом мазке он изливал свою тоску и увековечивал любовь к Ким, обретая в творчестве спасение. Здесь, среди холстов и красок, он чувствовал себя наиболее настоящим, наиболее живым.

* * *

Ким ощущала ту же пронзительную пустоту, но для нее она была не возвращением к прежнему, а осознанием, что такого больше не будет. Эдвард был ее чудом, ее невозможностью, ставшей реальностью. После него мир казался обыденным, лишенным той магии, той необъяснимой искры, что делала каждый день с ним особенным. Она знала, что никого уже не сможет полюбить с той всепоглощающей страстью, с тем ощущением абсолютной принадлежности, что связывало ее с ним.

В ее жизни был Майкл. Ее давний друг со студенческих лет, он всегда был рядом, тихий, надежный, словно невидимая опора. Он любил ее — это было очевидно, хоть и невысказано прямо. Он знал об Эдварде, о той необычной, почти мистической связи, что существовала между ними. Он видел ее глаза, когда она говорила о нем, и понимал, что его место — где-то на периферии ее сердца, в тени той невероятной любви. Он знал, что не сможет дать ей того, что давал Эдвард, но он был терпелив. Он ждал.

Когда она рассталась с Эдвардом, он не навязывался. Он просто был рядом, предлагая молчаливую поддержку, чашку кофе, плечо. Через несколько недель, когда пронзительная боль немного притупилась, уступая место тянущей тоске, Ким сама заговорила с ним.

Она была честна, до последней капли. На миг задержав взгляд на продолжавшем сиять на ее пальце кольце со снежинкой, она предложила ему верность, дружбу, уважение и стремление построить крепкую семью на этих основах.

Майкл понимал, что это не та любовь, о которой он мечтал, но это было все, что она могла предложить. И для него этого было достаточно.

Это был не конец сказки, а начало новой, более земной и предсказуемой главы. Главы, в которой Ким надеялась найти покой, если не прежнее, неповторимое счастье.