Ночное небо кирпичом упало на землю, придавив, как таракашек, всех жалких людишек, которым не повезло оказаться в это мгновение на улице. Оно буквально давило своей темнотой и казалось отвратительно плотным и неестественным, поглощающим свет не только фонарей, но и душ. Художник-декоратор был в стельку пьян, криво прибив безобразный месяц, державшийся на честном слове и готовый в любой момент упасть вслед за небом. Только за нарисованные белой краской звёзды можно было не беспокоиться. Они точно не покинут своего места, чем несколько обнадёживали актеров театра жизни.
Во дворе было мрачно и пустынно. Ночной ветер совсем слабый, но пробирал до позвоночника, пересчитывая косточки. Единственный фонарь стоял на въезде, не внося света в душащую темноту. Заговорщицки шептались листья деревьев. В отдалении тоскливо завыла собака, заставив Даньку вздрогнуть и инстинктивно обернуться на источник звука. Сердце пропустило удар, а после забилось быстрее, пока глаза тщетно пытались разглядеть сквозь завесу тьмы животный силуэт, но собака, к счастью, была где-то далеко. Как и Димка.
Хоть подобные побеги были и не в новинку, легче от этого не становилось. Данька места себе не находил всякий раз, как братец под влиянием эмоций убегал куда-то ночами, чтобы освежить голову. Зачастую он встречался с Колей или вытаскивал из дома близнецов, чтобы найти приключения, куда можно направить свою неуемную энергию, а Даня один сидел всю ночь без сна в резко ставновившейся холодной комнате, наблюдая за бегающими по стенам кривыми тенями и неумолимо отдаваясь в загребущие лапы тревожности. Он бы предпочел ходить с Димкой, но тот его не просто не звал, а ждал, когда брат уснет, чтобы незаметно улизнуть через окно. Даня понимал, что Дима просто заботился о нем, но он почему-то чувствовал себя преданным и бесполезным из-за того, что брат предпочитал убегать от проблем и самого себя, а не просить его о помощи. Данька пытался утешать себя тем, что Дима просто привык полагаться только на собственные силы, потому что в их жизни иначе было просто нельзя, только… Разве он был один? Разве не было у него Дани? Димка у него — да. Его брат, его солнце, его смысл жизни. Был ли Данька для него хоть чем-то кроме балласта, который тот из врождённой жалости к сирым и убогим тащил за собой.
В тишине скрип заржавевших петель качелей казался чужеродным и пугающим. Данька, упираясь ногами в землю, едва покачивался, настороженно оглядываясь по сторонам, пытаясь избавиться от тревоги. Его не покидало ощущение, что кто-то смотрит на него из черноты, но никаких лишних движений или звуков, кроме скрипа, он не наблюдал. Рядом на второй качели сидел Боб и умывал лапой морду, вид при этом имея весьма беспечный. Даже уши не двигались на манер локаторов, пытаясь уловить возможную угрозу, и это обстоятельство несколько успокоило Даню. Если кот не чувствовал опасности, значит и ему нечего было бояться.
Но тревога тем не менее не отпускала. Он сам не заметил, как участилось дыхание и напало чувство безнадёжности. Глаза бегали, цепляясь за какие-то отдельные объекты, давая фантазии возможность разгуляться. Руки сжались на холодных цепях качелей, словно пытаясь уцепиться за что-то, что могло спасти его от этой бездны отчаяния. Затуманили взор слезы.
— Что делать? — прошептал в пустоту Даня, и Боб отвлекся от своего занятия, совсем не по животному посмотрев на него. — Что делать? — уже громче повторил он, подняв голову, а потом и вовсе запрокинул ее к звёздному небу, закричав: Что мне теперь делать?!
Ответа Даня ожидаемо не получил, только собака перестала выть, да высунулась из окна Зинаида Львовна, быстро вернувшись обратно, не разглядев в темноте нарушителя спокойствия. Данька замер на мгновение, бездумно рассматривая белые точки на черном полотне, а потом рассмеялся. Сначала совсем тихо, только плечи подрагивали, после сорвавшись на истеричный смех. Хватал ртом воздух, словно задыхался. Вцепился в волосы на висках, до боли потянув в стороны каштановые пряди. Согнулся пополам, переходя на крик и, уткнувшись лицом в колени, зарыдал.
Стальным обручем сдавило грудную клетку, и с каждой новой волной сердцу будто больнее становилось биться. Ему не хватало места, оно жаждало свободы. Слёзы горячие, солёные катились по щекам, выводя из души всю гниль эмоций. Каждый вздох был подобен крику, пытке. И в этом отчаянии — громкий, глухой звук: стук сердца, которое, несмотря на боль, продолжало биться, неминуемо теряя надежду, все больше погружаясь в темноту.
Воздуха внезапно перестало хватать. Данька выпрямился, сделав глубокий вдох, но лёгкие словно не приняли кислород и отозвались глухой болью. Обеспокоенно мяукнул Боб, уже давно спрыгнув с насиженного места и переместившись к Данькиным ногам, встав на задние лапы и упершись передними ему в колени. Он посмотрел в взволнованные глаза кота и ощутил панику, пронзившую насквозь иглой. Схватился руками за горло, бессмысленно царапая ногтями по коже, оставляя белые полосы, которые позже превратятся в красные следы.
Вновь замяукал Боб, когтями цепляясь за одежду. Вскарабкался на колени, упёрся лапами в плечо, притерся мордой о подбородок. Настойчиво. Буквально вжался макушкой, тычась мокрым носом в шею. Но Даня продолжал хрипеть, словно и вправду задыхался, не замечая его попыток помочь. Боб сменил тактику, впившись когтями в кожу на бедре. Сильно и ощутимо. Данька прочувствовал. Рефлексы сработали. Он схватился рукой за больное место и нащупал в кармане телефон.
Инстинкты в отличие от мозга работали исправно, поэтому он быстро вытащил мобильник, нажав на первый попавшийся номер, и приложил к уху. Равномерные гудки благотворно повлияли на разыгравшиеся нервы, но окончательно избавиться от паники не помогли. Лёгкие не принимали воздух, пусть Даня продолжал судорожно и прерывисто дышать, не думая о том, что, если бы он не мог дышать по-настоящему, то давно бы потерял сознание.
— Куницын у аппарата, — раздался из динамиков сонный голос.
— Илья, — выдохнул Данька на грани слышимости, но Макар на том конце услышал и поправлять друга не стал.
— Данька, у вас все в порядке?
— Дышать… Не… Могу…
— Я понял, — прервал его Макар, стараясь, чтобы собственный голос звучал максимально спокойно и уверенно, хотя он уже начал внутренне волноваться и бросать нервные взгляды на дверь, в ожидании брата, который, в отличие от него, знал, что делать, когда у друга случались приступы паники. — Ты опять переволновался, тебе нужно успокоиться, — крепче стиснув телефон, быстро заметил Макар, не уверенный, кого больше пытался убедить: Даню или себя. — Ты можешь дышать. И дышишь. Только не хочешь осознать это. Давай поиграем в дышите — не дышите, как, когда мы маленькими были. Помнишь? Димка тогда ещё ревел, потому что боялся.
Макар коротко и несколько нервно .рассмеялся, а Данька смог сделать глубокий вдох. Он помнил. И радостных Куницыных, притащивших подаренный каким-то соседом-врачом стетоскоп, и свой искренний интерес, и перепуганного брата. Помнил, как поддавшись на уговоры обрадованных произведенным фурором друзей, приложив мембрану к груди Ильи, воодушевленно слушал равномерное биение чужого сердца, пока Макар бегал по площадке за вопящим Димкой. А поймав, усадил его зареванного перед Данькой, который с немого разрешения брата, осторожно приложил холодный кружочек уже к его груди, а Макар командовал: дышите — не дышите. Димка тогда втянулся и даже сам повертел в руках стетоскоп, хотя до этого даже смотреть на него боялся. А Данька никогда не забудет услышанные быстрые удары сердца и теплое чувство, заполнившее изнутри, когда он понял, что ему Дима разрешит делать с собой все, что вздумается.
Друг говорил что-то ещё, не забывая напоминать о дыхании, и вскоре Данька почувствовал, что его начало отпускать. Руки ещё дрожали, но удушье прошло, и он смог немного расслабиться. Истерика постепенно сошла на нет, уступив место апатии и опустошенности.
— Дань, — осторожно позвал Макар, видимо перестав улавливать какие-либо звуки, подтверждающие, что друг ещё жив.
— Да, я здесь, — сглотнув скопившуюся слюну, в надежде смочить пересохшее горло, отозвался он. — Спасибо. Мне нужно было убедиться, что я не один.
— Где Димка?
— Не знаю, — протянул Данька, и голос его дрогнул. — Опять сбежал куда-то. Ты же знаешь, ночь — его время.
Макар хмыкнул, соглашаясь.
Ему все стало понятно.
Оба замолчали, дыша в трубку. Не знали, что сказать. Даня не мог найти силы на то, чтобы рассказать обо всем другу, а тот боялся неосторожно спугнуть его.
— Мне страшно.
Макар взвыл в сердцах, мысленно прося Илью поскорее вернуться, потому что один он это не вывезет. Этот голос. Такой знакомый, привычный, ставший родным за эти годы, вновь потерял свои спокойные краски. Пропала едва уловимая живость. Он насквозь пропитался неестественной ровностью, холодностью в интонациях, ненавистной им безжизненностью. Они уже проходили это. Всего две недели, показавшиеся целой жизнью: тягостной и невыносимой. Даня угасал на глазах, и никто из них не мог ничего сделать. Отвратительное чувство бессилия поработило их маленькую компанию, но тяжелее всего это переживал почему-то именно он.
Макар и Илья — два имени, два брата, два человека, но одно лицо, одни родители, одна фамилия. Чем старше, тем «близнецы» — становилось приговором. Одинаковые. Безликие. Они с братом были близки. Почти не разлучались, духовно слились воедино, но это не отменяло их индивидуальности, не лишало личности, что, впрочем, мало заботило окружающих, по каким-то своим причинам не хотевших отличать яблоко от груши — Макара от Ильи, привыкших называть расплывчатым: «фрукты» — близнецы Куницыны. А потому Макар с особым усердием и трепетом берег дружбу с теми, кто видел их настоящих, кто не путал имена, стоило поменяться цветными галстуками, кто знал, что один любит огурцы, а другой — помидоры, и оба не терпят их в одном салате.
С братьями (теперь уже Воронцовыми) они ощущали непривычную общность. С ними было также хорошо и просто, как и наедине друг с другом. Илья более спокойный и рассудительный любил пообщаться с Данькой, который всегда мог поддержать заумный и по своему философский диалог, пока он — Макар — с удовольствием бесился с Димкой. Они были близнецами, конфетами одного сорта с идентичными фантиками, но с разными вкусами. Немногие решались заглянуть под обёртку, точнее — единицы, которыми близнецы дорожили и оберегали, как могли.
А могли они не всегда.
В тот период, как они, не сговариваясь, называли Данькину депрессию, не только Даня скучал по Диме. Макар тоже. Он переживал расставание с одним близким другом и беспокойство за здоровье второго. Его, казалось, непоколебимый оптимизм дал трещину, что подобно корню пустила ещё больше отростков, покрывших собой все пространство. Душу охватила неясная тревога, пошатнулась уверенность в завтрашнем дне, и почему-то пропали краски из окружающей среды и вкус еды. Он все также ходил в школу, обезьянничал на пару с братом, надоедал понурому Даньке в отчаянной попытке добиться хоть какой-нибудь, даже негативной, реакции. А потом сидел в темной комнате, упёршись лбом в плечо Ильи, пережидая острый приступ отчаянья, когда безвыходность давит кирпичом, что хоть упади под его весом и не вставай. Он бы тоже потерял себя, если бы не брат, шумно дышащий в макушку и успокаивающе гладивший по спине, молчаливо утверждавший, что все будет хорошо.
Макар понимал Даню, как никто, Макар предполагал, как паршиво, оказаться вдали от человека, что был частью тебя самого, Макар никогда не хотел лично узнать, насколько это тяжело.
— Не бойся.
Между ними вновь повисла напряжённая тишина. Даня не нашелся с ответом, а Макар испугался сказанным. Он даже не успел подумать, провалившись в воспоминания на какие-то жалкие мгновенья, а его бестолковый мозг не просто сгенерировал очередную феноменальную глупость, но и, воспользовавшись секундной слабостью души, позволил речевому аппарату ее озвучить. Где же Илья, когда он так жизненно необходим?
— Я имел ввиду, — неловко попытался объясниться Макар, стараясь скрыть дрожь в голосе, — не то, что ты подумал.
Он ощутимо ударил себя по лбу, чувствуя, что с каждым словом глубже роет себе могилу.
— Тебе страшно. Я знаю. Ты боишься снова остаться в одиночестве, без цели и смысла к существованию, никому не нужный, брошенный. Можешь не верить, но я… Понимаю тебя.
Макар замолчал, чувствуя, что не справляется не только с голосом. Дыхание перехватило и ему понадобилось время, чтобы привести его в подобие нормы. Эфемерный холод сколопендрой пополз вдоль позвоночника, до тошноты противно щекоча своими лапками. Он не хотел это вспоминать. Никогда больше. Бледное, сливающееся с белыми простынями лицо брата. Обескровленные, потрескавшиеся от долгой болезни губы. Черные волосы, кажется тоже потускневшие на пару оттенков, потерявшие свой цвет.
Неделя, тянувшаяся вечность, когда Макар, как прикованный, сидел у кровати Ильи, пристально следя за его вздымающейся грудной клеткой и отчаянно цепляясь за слишком горячую, обжигающую ладонь. Он не хотел волновать родителей ещё больше, но заставить себя выйти из комнаты не мог. Боялся. Это был всего лишь грипп. Ничего страшного или смертельно опасного. Так все говорили. И Макар пытался верить им. Честно. Но Илья спал непозволительно долго для того, кто с ним ночами напролет, в тайне от всех, слонялся по заброшкам, предпочитая отсыпаться на уроках.
Макар думал тогда, как бы сложилась его жизнь без брата, но стоило мысленно исключить Илью из любого его воспоминания, как все резко теряло смысл. «Просыпайся. Просыпайся, мама приготовила шоколадный пирог. Просыпайся, иначе я съем его один», — он шептал нервно, требовал, в глупой надежде, что его услышат, откроют глаза и наградят щелбаном, чтобы выиграть время и первым броситься на кухню. Он блефовал. Мама уже несколько дней ничего не готовила, почти не покидая их комнату. Ее строгое, властное, но красивое лицо, заметно осунулось, и залегли под потускневшими и обеспокоенными глазами глубокие тени. Она была сильной, всегда держала себя в руках, что вопреки её усилиям подрагивали, когда поправляли одеяло, укрывавшее одного сына, и гладили по волосам второго, которому нельзя было показывать своего волнения.
Илья оставался тих и неподвижен, отчего Макар запрещал выключать телевизор в зале, что своим негромким бормотанием разгонял оглушающую тишину и сбивал голоса в его голове. Страшно. Брат не имел права его пугать. Они были близнецами, а значит самыми близкими друг для друга. Близкие так не поступают.
Илья выздоровел быстро, вернув за пару дней и румянец на лицо, и яркость волосам, и улыбку, что как в зеркале отражалась на лице напротив, а у Макара тяжело заболела душа. Чем-то хроническим и неизлечимым, от чего единственным действенным лекарством было присутствие рядом брата. Данька, по мнению Макара, болел чем-то похожим, только очень запущенным. И оба они не знали, как излечиться от этой болезни, а может, просто не хотели знать. Но Илья, выслушав его, привычно наградил щелбаном и серьезно сказал:
— Если меня не будет, никто не придет, чтобы спасти тебя, — процитировал Макар. Он тогда понял сразу две вещи, о которых старался не думать, но и не забывал, держа где-то на подкорке сознания. — Иными словами, Дань, ты не должен быть зависим от Димки. Это опасно, во-первых, для тебя, во-вторых, для него. Подумай, сможешь ли ты помочь ему, считая, что один ни на что не способен. Ты нужен Диме также, как он тебе.
Даня вновь не нашелся с ответом, пораженный тем, как легко его раскусили. Илья сегодня был необычно проницателен. Он теснее прижал к себе теплого Боба.
— Думаешь, я — эгоист?
— Данька, ты, конечно, умный, но такой дурак. Не хочешь рассказывать, что у вас случилось, не рассказывай, но дай угадаю: Димка сбежал в эмоциональном порыве, чтобы проветриться, а ты паникуешь, потому что не можешь найти опору?
— Что-то вроде того, — неуверенно отозвался он. — Ты знаешь, что мне делать?
— Не загоняться, — фыркнули на том конце, и Даньке эта интонация показалась странной. Словно тот, с кем он разговаривал, не должен так делать. Но развить мысль ему не удалось. — Пока все живы, все можно исправить.
Даня промычал в ответ что-то утвердительное, неосознанно крепче сжимая в своей хватке Боба. Его отпустило резко, как по щелчку пальцев, чтобы схватиться снова, поудобнее и покрепче. Он не задумался, как друг пришел к такому выводу, не обратил внимания, на проскочившую в голосе горечь, понял лишь, что тот был прав. Все переживания в раз показались мелочными и не достойными внимания. Есть вещи, куда страшнее. Данька не хочет, не будет думать об этом, простая истина сама поселится в нем, чтобы в моменты, казалось бы, глухого отчаянья замечать — все ещё можно исправить.
Тяжёлый камень упал с души, больше не пытаясь утянуть на дно. Мысли, что назойливыми мушками роились в голове, притихли, оставив после себя блаженный покой. Данька ослабил давление на пушистые бока, плавно проведя по гладкой шерсти, чувствуя, как вибрирует от утробного урчания его живот. И пусть душа оставалась в смятении, наполненная страхами, волнениями и обидой, ум — его главное оружие — был в порядке, что в данной ситуации являлось приоритетом. Даня все ещё не знал, что делать, но от этого больше не хотелось биться в истерике и метаться в панике, как при пожаре. Проблема перестала видеться непреодолимым концом света, а значит все должно будет разрешиться или само собой или их усилиями. Он вновь оттолкнулся ногами от земли, приводя качели в движение. Цепи противно заскрежетали, будто древняя ведьма стояла за спиной, наговаривая какие-то мантры своим скрипучим голосом. Но этот звук уже не нагнетал амосферу, наоборот, позволял застыть в этом моменте, зацепиться за окружавшие запахи и шумы, ощутить реальность, чтобы ненароком не потерять с ней связь и не провалиться в омут собственных терзаний, откуда самостоятельно вынырнуть будет не просто сложно — невозможно. Данька не заметил, как усталая улыбка тронула уголки губ.
— Илья, спасибо, — искренне поблагодарил он, на что получил неожиданное: «кот с тобой» и звук завершенного звонка.
Макар на том конце с трудом разжал занемевшую руку, роняя телефон на кровать и падая вслед за ним, закрывая лицо ладонями. С него, кажется, сошло семь потов, а сердце колотилось так, словно он пробежал марафон. Макар лишь надеялся, что Даня не догадался, кто именно из Куницыных неумело учил его жизни, чтобы в любой момент можно было свалить всю ответственность за вываленный другу бред на брата.
— Макар, я тут в дневнике нашел…
— Где тебя носило вообще?! — перебил он вернувшегося наконец брата и, ухватив за край футболки, завалил его к себе на кровать. — Не смей больше оставлять меня одного так надолго!
Макар обвил Илью со спины руками, упираясь лбом ему меж лопаток, опаляя кожу тяжёлым и частым дыханием, чувствовавшимся даже через ткань. Илья попытался было перекинуть брата через плечо или хотя бы высвободиться из его хватки, но тот вцепился не хуже клеща — не оторвать. Пришлось оставить пустые попытки и позволить Макару «телячьи нежности», как говорил Димка. Они с ним в этом отношении были очень похожи: оба не тактильные, но, когда прижмёт, клещами не отдерешь.
— Меня не было десять минут, — возмутился Илья, обеспокоенно отмечая дрожь прижимавшегося к нему тела.
— Я успел поседеть.
Илья вздохнул. Мысленно досчитал до десяти. Выдохнул, приводя мысли в порядок. На Макара после его болезни нападали подобные приступы, когда ему было жизненно необходимо чувствовать, что он рядом. Илья ничего не имел против объятий, да и Макара быстро отпускало, нужно было лишь подождать. Проблема заключалась в том, что Илья неосознанно винил себя, за то, что напугал, заставил беспокоиться, поселил в душе этот страх. Пусть и понимал, что есть вещи от него не зависящие.
— Не смей больше оставлять меня одного надолго. Понял?!
Илья не ответил, и Макар порывисто отстранился от него, чтобы вопросительно заглянуть в глаза, но тот виновато опустил свои, распознав истинный смысл сказанного. Брат имел ввиду не минуты или часы, а целую жизнь, чего Илья ему обещать не мог. Не имел права, потому что не мог быть уверен в том, что сумеет сдержать обещание.
— Я буду рядом столько, сколько смогу.
Илья ободряюще улыбнулся, с замиранием сердца получив ответную улыбку и, стукнув брата по голове дневником лесника, принялся рассказывать о своей находке, пока Макар, пропуская всю информацию мимо ушей, думал о том, что самому стоит воспользоваться собственным советом и не загоняться из-за мелочей, а жить моментом, чтобы никогда не жалеть об упущенном счастье.