Право на жизнь (гет)

Когда судья, поправив мантию и взяв в руки массивный том с печатью Министерства, объявил о начале допроса подозреваемых, в зале вновь воцарилась тишина, пропитанная напряжённым ожиданием. Слишком многое было поставлено на карту: не только судьба Джинни Уизли, но и само понимание того, что значит "прошлое", если оно вдруг начинает стучаться в двери настоящего.

Скамья для слушателей была полна: члены прессы, несколько старых преподавателей Хогвартса, трое представителей Совета по Исторической Безопасности и пара бывших авроров, которым, возможно, следовало бы давно уйти на покой, но они продолжали приходить на такие слушания, будто искали ответы, которых сами когда-то не получили.

Гермиона сидела на своём месте, словно в коконе из чужих голосов, движений и шорохов пергаментов, но ни одно из них не касалось её по-настоящему. Её спина слегка ныли от напряжённой позы, живот под мундиром будто становился всё тяжелее, но боль была не столько физической, сколько изнутри — тянущей, цепляющей за сердце.

Она вспоминала, как двадцать минут пряталась в туалете Министерства, вцепившись в умывальник, стараясь не смотреть в зеркало. Тогда ей казалось, что это — разумное решение: оттянуть момент встречи, избежать его взгляда. Спрятаться от гнева, от осуждения, от того упрямства, с которым Гарри всегда оберегал её, особенно теперь, когда она носила под сердцем их ребёнка. Но теперь, сидя напротив него в зале, видя, как он, не поворачивая головы, всё равно чувствует её присутствие — по знакомому способу, которым она двигает плечами, Гермиона вдруг остро пожалела, что вела себя как школьница. Как маленькая глупая девочка, которая боится слов. Которая предпочитает спрятаться в туалете, вместо того чтобы выйти и просто сказать: "Прости, я не могла не прийти. Ты же знаешь, я не умею по-другому."

И теперь, среди этой чужой, тяжёлой тишины, ей вдруг ужасно захотелось податься вперёд, дотронуться до его плеча, наклониться к самому уху и прошептать что-то простое, почти неважное, но только для него. Что-то, что он поймёт без слов. Например: "Я рядом."

Но она не могла. Не сейчас. Не при всех этих людях. Всё, что ей оставалось — это молчать. Смотреть на его профиль, упрямо напряжённый, как у статуи, и ощущать, как что-то внутри неё постепенно сжимается в комок. Она нарушила обещание. И теперь не столько боялась его осуждения, сколько того, что лишила их двоих момента, в котором они могли бы быть честными. Простыми. Близкими. Без мундиров. Без чужих взглядов. Только он и она.

— Первым будет заслушан свидетель по делу Лавгуд Каспиан, — раздался голос младшего судейского помощника, и имя словно сотрясло воздух.

Гермиона вздрогнула. Гарри не шелохнулся, но она знала: он тоже не ожидал этого имени. Из бокового входа в зал появился высокий, изящный мужчина с остро очерченным лицом и светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами. Он держался с достоинством, но в его движениях читалась некоторая неуверенность, как у человека, который знает, что его присутствие нежелательно, но при этом ощущает, что скрывать ему больше нечего.

Он был одет в серую, почти монашескую мантию, свободную и бесформенную. Взгляд был ясным, почти невинным. Его глаза метались по залу, пока не задержались на Гермионе. Она ответила взглядом, в котором было больше вопросов, чем подозрений.

Судья слегка наклонился вперёд, скрестив пальцы на столе:

— Назовитесь для протокола.

Мужчина кивнул и ровным голосом произнёс:

— Каспиан Лавгуд. Родился в 1977 году, место рождения не было установлено. До недавнего времени проживал в Западном Девоне, в уединённой обсерватории Лунного порядка.

— Ваша связь с потерпевшей?!

— Никакой. Лично Джиневру Уизли я не знал, пока её имя не появилось в газетах. Однако... — он замолчал, вздохнул, задумался, — однако, мне известно, почему моё имя появилось в её воспоминаниях.

— Продолжайте, — сказал судья, не отрывая взгляда.

Каспиан слегка смочил губы. Складки его мантии мягко колыхнулись, словно полог палатки. Свет, падающий сверху из высоких окон, делал его лицо чуть бледнее, подчеркивая высокие скулы, тонкий, орлиный нос и едва уловимую, печальную складку у рта. Его глаза были светло-серыми, с почти незаметным голубым отливом. Они ловили свет, как поверхность замёрзшего озера. И хотя они были молоды, в них было слишком много старого — слишком много одиночества.

— Мой отец... был Ксенофилиус Лавгуд, — повторил он, и при этом слегка опустил голову, как будто это имя было и гордостью, и бременем.

Кто-то в зале зашептался. Имя было известно, как минимум по "Придире", как максимум — по истории связанной с трагической судьбой многих Лавгудов.

— Но я был его сыном не по браку. Меня никогда не вписывали в родословные книги, не признавали в магическом обществе. Он содержал меня втайне, обучал в уединении... вне Хогвартса, вне Министерства, вне всего, что считалось "нормой".

В зале послышались приглушённые шорохи и удивлённые перешёптывания. Даже Гермиона чуть подалась вперёд.

— Он обучал меня сам. На звёздах, на знаках, на древних текстах, — продолжал Каспиан, и его голос стал чуть живее. — Мой первый урок был не про заклинания, а про шум метеоритного дождя в октябре. Первый артефакт — волшебная палочка, а бронзовый астроляб. — Каспиан вяло улыбнулся.

Улыбка, хоть и выцвевшая, на мгновение напомнила Гермионе Ксенофилиуса. Ту же слегка ускользающую иронию, ту же зыбкую грань между мудростью и чудачеством. Даже наклон головы, когда Каспиан обернулся в сторону судьи, был до боли знаком. Он унаследовал многое: не только черты, но и тембр речи, как будто разговаривал с кем-то, кого сам и выдумал, но кому очень доверял.

— Когда мой отец умер, я унаследовал не только его бумаги, но и... некоторые исследования. В одну из этих папок, спрятанных в подложных слоях "Придиры", я вскрыл только в прошлом году.

Он резко замолчал. Руки снова сжались. Мгновение он стоял, будто борясь с желанием замкнуться, уйти в себя, как отец, когда разговор становился слишком конкретным. Но потом выдохнул и продолжил:

— Он одержимо пытался доказать, что некоторые фамилии, считавшиеся исчезнувшими, были сознательно стерты из истории. И он нашёл кое-что... в архиве, до которого, по идее, никто не должен был добраться.

Он замолчал, взгляд его вновь задержался на Гермионе. На мгновение между ними возникло чувство, будто она читает книгу, написанную им самим, настолько прозрачен и искренен был этот взгляд.

— Конкретизируйте, — попросил судья.

— Древние ритуалы стирания родовой магии. Не просто изгнание из общества. А настоящая очистка — такая, что даже память окружающих начинает искажаться. Это была программа, начатая ещё при Скриме... — он замолчал, словно побоялся произнести имя бывшего Министра. — Мой отец предполагал, что эти роды не исчезли. Они... ушли в магическую тень.

Судья нахмурился. Он не сводил с Каспиана взгляда ни на секунду. Не потому, что не верил, а потому что оценивал не только слова. Он изучал паузы, реакцию зала, выражение лиц других. В определённый момент, когда Каспиан упомянул имя Скримджера, судья, не меняя позы, на долю секунды прищурился. Не столько от раздражения, сколько как человек, проверяющий на прочность старую рану, а не открылась ли?

— Вы утверждаете, что исчезнувшие семьи — Лестрейнджи, Блеки, Нотты — всё ещё существуют?

— Нет. Я утверждаю, что память о них была частично искусственно подавлена, и те, кто пережил ту войну, могли неосознанно сохранить осколки воспоминаний. И если кто-то активировал ключевые фразы — эти воспоминания могли всплыть. Даже у Джиневры.

— Кто мог активировать?

Каспиан замолчал.

— Я не знаю. Но это было сделано не случайно.

Судья кивнул помощнику, тот зафиксировал показания, и судья продолжил:

— Следующий — подозреваемый по делу №23-Н. Вызывается: Теодор Нотт.

В зале — лёгкий гул, переходящий в тишину. Гарри резко напрягся. Гермиона чуть не вскрикнула — имя произнесли с такой тяжестью, будто вызвали призрака.

В зал вошёл человек, будто вышедший из забытой эры. Он был старше, чем должен был быть, его лицо было суровом, с резкими чертами, в которых не было следа юношеской дерзости, известной всем с тех времён в Хогвартсе. Волосы — стальные, коротко подстрижены. Его чёрная мантия была настолько проста, что напоминала смертную тогу. Он не кивнул никому. Он даже не смотрел по сторонам.

Судья впервые сдвинул подбородок. Почти незаметно. Но этого хватило, чтобы в зале прошла волна напряжения. Он знал, кого видит. И, возможно, знал больше, чем хотел бы. Во всей его неподвижности чувствовалась колоссальная внутренняя работа: как у дуэлянта, который ещё не вытащил палочку, но уже мысленно проверил десятки исходов.

— Теодор Нотт, — представился он сам. Его голос был низким и ровным. — Рождён 1980, Хогвартс, факультет Слизерин. После войны исчез из публичной жизни. До 2003 года проживал за пределами магического мира.

— Проживал... где именно? — уточнил судья.

— В странах, где Министерство магии Британии не имеет юрисдикции, — ответил он, пожав плечами. — Моё местонахождение не регистрировалось. И не должно было регистрироваться.

Судья скрестил руки.

— И вы утверждаете, что не имели к этому отношения?

— Я не был инициатором, — ровно ответил Теодор. — Но я знал, что это случится.

Гул пронёсся по залу, но в следующую секунду его разрезал чей-то резкий, почти надтреснутый голос:

— Почему именно Джинни?! — выкрикнул он.

Все обернулись. Это был Ли Джордан. Лицо его пылало, кулаки были сжаты, будто он удерживал в себе слишком многое. И боль, и ярость, и страх.

Судья резко ударил жезлом по деревянному краю стола:

— Тишина в зале! В следующий раз удалю.

Но было уже поздно. Вопрос прозвучал, и он повис в воздухе, как проклятие. Теодор не сразу ответил. Он посмотрел на Ли, потом на Гермиону, и, наконец, на Гарри. Их взгляды были разные, но объединённые одной эмоцией: они хотели правды, но не были уверены, что готовы её услышать.

— Почему Джинни? — повторил он, но уже тише, словно самому себе. — Потому что она... уже когда-то была в чужой памяти. И выжила.

В голосе Теодора теперь не было ни защиты, ни вызова. Только изнуряющая откровенность:

— Потому что, когда она была ребёнком, всего лишь первокурсницей,Том Реддл вплёлся в её сознание, раскрыл её страхи, желания, слабости. А она выжила. И не просто выжила — осталась собой. Ни один взрослый волшебник не вынес бы этого в одиннадцать лет.

Он сделал паузу. В зале не было ни звука.

— С тех пор в ней что-то осталось. Я это видел. Когда мы познакомились… — Теодор резко выдохнул, впервые теряя хладнокровие, — это было после войны. Мы оба были... уставшими. Сломанными. Мы не искали друг друга, просто... наткнулись. Она писала для "Пророка", я тогда скрывался под другим именем, лечился.

— И всё же, — вмешался судья, — у вас была встреча с ней, господин Нотт. За три месяца до её попытки самоубийства. В Вене. Под видом лекции по альтернативной магической медицине. Вы не станете это отрицать?

Теодор кивнул.

— Не стану. Да, я встретился с ней. И рассказал ей то, что, возможно, не стоило рассказывать. Я говорил с ней о наследии. О забытых родах. О магии, которая живёт в подкорке и которую невозможно подавить законами Министерства. Я... — он замолчал на мгновение, — я видел, что в ней просыпается то, что не должно было проснуться. Но я не знал, что это приведёт к её краху.

Голос его стал глуже, медленнее.

— Я не толкал её к этому деянию. Но, возможно, я показал ей, что она просто есть.

Судья смотрел на него долго. Затем повернулся к стене, где светился протокол, ведомый магическим пером.

— Зафиксируйте: подозреваемый подтверждает контакт с Джиневрой Уизли и осведомлённость о её состоянии, но отрицает прямое участие в действиях, приведших к её попытке самоубийства. Продолжим допрос после перерыва. Суд объявляет пятнадцатиминутный интервал.

Шум снова наполнил зал, будто все одновременно выдохнули. Люди зашевелились, переговаривались вполголоса. Гарри смотрел на Теодора, не мигая. В его взгляде было столько напряжения, будто он готов был встать и пойти к нему прямо сейчас. Гермиона медленно поднялась, едва ощущая тяжесть в животе. Она чувствовала, что то, что только что прозвучало, было не вершиной, а лишь началом. Что-то большое и древнее шевелилось в этих словах, касаясь не только Джинни, но и всего магического мира.