Взаперти (гет)

Спальня тонула в сизом, безжизненном свете раннего утра. Пыль, поднятая за ночь, медленно кружила в узких лучах, пробивавшихся сквозь щели в шторах. Воздух был спертым, пахнущим бессонницей и старой древесиной.

Сириус лежал на спине, глаза широко открыты и прикованы к потолку, где узоры из трещин складывались в знакомые, ненавистные ему с детства образы. Всю ночь он провел в этом оцепенении, в ступоре между яростью и полным опустошением. Его лицо было серым, с синевой под глазами, резкие черты заострились от усталости.

Но когда дыхание Кэтрин у его груди изменило ритм — с глубокого и ровного сна на поверхностное, готовящееся к пробуждению, — его собственное тело сработало на чистейшем рефлексе. Он мгновенно прикрыл глаза, замедлил сердцебиение и начал дышать глубже и размереннее, изображая спящего. Его последнее, жалкое притворство. Последняя попытка подарить ей иллюзию покоя, которой у него не было.

Она потянулась, не открывая глаз, и ее губы коснулись его кожи чуть ниже ключицы — того места, где на его бледной, иссеченной шрамами коже чернел старый кельтский крест. Ее любимая татуировка. Тот символ, что он сделал в пятнадцать, сбежав из дома на сутки. Символ веры, которой у него уже не было, и свободы, которую он так и не обрел до конца. Ее поцелуй был теплым, мягким, мгновенным. Он чуть наклонил голову, издал сонный, нечленораздельный звук — идеальная мимикрия спящего человека.

Он чувствовал каждое ее движение, не открывая глаз. Шелест простыни, когда она осторожно выбралась из постели. Тихие шаги босых ног по холодному полу. Слабый скрип дверцы комода. Он приоткрыл глаза, наблюдая за ней в сизом полумраке.

Он видел, как она надевает белье — кружевное, темное. Оно ложилось на ее тело, на те места, где всего несколько часов назад должны были лежать его ладони, чувствовать его тепло, его дыхание. Теперь между ними была эта тонкая преграда — не просто ткань, а целая пропасть долга, войны и его собственного добровольного заточения.

Потом она надела платье. То самое, бордовое, цвета запекшейся крови. Оно застегнулось сзади на мелкие, упрямые пуговицы, скрывая ее от него слой за слоем. Каждая застегнутая пуговица была похожа на щелчок очередного замка в его тюрьме. Она облачалась в доспехи, чтобы выйти в мир, а он оставался здесь, голый и беззащитный перед лицом собственных демонов.

И затем — волосы. Она собрала их в тот самый тугой, неумолимый узел, который он так любил распускать ночами, запуская пальцы в эту темную кофейную гущу. Сейчас этот жест был обезличивающим, строгим, отрезающим последнюю связь с той, ночной, мягкой и доступной ей. Она обнажила шею — ту самую, что он осыпал поцелуями всего, кажется секунду назад, — и теперь эта уязвимость казалась вызовом, брошенным всему миру, и ему в том числе.

И заключительный акт — духи. Она нанесла их на запястья, в ямочку между ключицами — туда, где так приятно ощутить губами ее пульс. Аромат вереска, мха и холодного ветра, ее аромат, их аромат, заполнил комнату. Это был запах свободы, которой у него не было. Запах мира, в который она уходила, а он — нет.

И когда она наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб, ее губы были холодными от умывания и пахли мятной пастой, а не им. Это был поцелуй-прощание, поцелуй-обман. И он, притворяясь спящим, принял его, как принимал свой приговор — молча, с закрытыми глазами, сжимая зубы до хруста в челюсти.

— Спи, — прошептала она — Я буду вечером.

Он не пошевелился, продолжая дышать ровно и глубоко, стараясь глубже вдохнуть ее след.

Он лежал и слушал, как ее каблуки отдаляются по коридору. Стук затих, растворившись в молчании проклятого дома. Но запах ее духов остался. Он висел в воздухе, свежий и горьковатый, как укор, как насмешка над его затворничеством. Еще секунду назад она нежно и тихо была в его руках. А теперь дверь закрыта для него с обеих сторон.

Когда эхо ее шагов окончательно исчезло, Сириус перевернулся и уткнулся лицом в ее подушку. Она еще хранила тепло ее тела и тот самый аромат — вереск, мох и она. Он вдохнул его глубоко, до головокружения, а потом его пальцы с такой силой впились в наволочку, что хлопковая ткань с тихим, жалким звуком порвалась. Челюсти его были сжаты так, что ныли, а в горле стоял ком бессильной, немой ярости. Он лежал так, не двигаясь, пока комната не наполнилась скупым дневным светом.

* * *

Вечер. Он стоял в самом конце темного коридора первого этажа, прислонившись к косяку, слившись с тенями. Отсюда, как из засады, был виден вход на кухню. Слышен был приглушенный гул голосов, звон посуды, смех Тонкс.

Молли и Артур о чем-то разговаривали у самой двери. Артур выглядел озабоченным, жестикулировал, на его обычно добродушном лице была непривычная складка озабоченности. Молли слушала, поджав губы, и кивала.

Дверь со стороны прихожей открылась, впуская поток холодного воздуха и Кэтрин.

Она вошла, чуть замедлив шаг, снимая перчатки. Ее лицо слегка раскраснелось от осенней прохлады. Сейчас она снимет берет и горький кофе ее волос прольется из этой чудовищной прически на гладкие плечи.

Увидев Молли, она осветила его короткой, вежливой, социальной улыбкой.

— Молли, добрый вечер. Артур.

— Кэтрин, дорогая, — Молли кивнула ей, и в ее голосе прозвучала уже знакомая, вымученная, но искренняя нота принятия.

И тут взгляд Кэтрин скользнул по коридору и нашел его в тени. Ее социальная маска на мгновение дрогнула. Улыбка не стала шире, но изменилась ее суть. Исчезла вежливая скованность, появилась легкость, тепло, настоящее сияние, предназначенное только для него. Ее лицо буквально стало светлее.

Она сделала шаг в его сторону, собираясь что-то сказать, но в этот момент с кухни, грузно переваливаясь, вышел Грюм. Его магический глаз бешено вращался, оценивая обстановку.

— Цыпленок, — проскрипел он, не глядя на нее. — Пальто не снимать. Берешь и уходим. Ты и я Тонкс. Проверим кое-что на месте. Сейчас же. Посмотрим, чему я тебя учил.

Кэтрин замерла с одной перчаткой в руке, ее взгляд метнулся с Грюма на Сириуса. В ее глазах читалась растерянность, разочарование, вопрос.

Сириус, не меняя позы, из своей тени, едва заметно кивнул. Всего одно движение подбородка. Иди.

Затем он оттолкнулся от косяка, развернулся и медленно, бесшумно растворился в темной глубине коридора, ведущего на второй этаж. В его спине, в каждом движении читалось одно-единственное слово — заточение.

* * *

Молли Уизли

Какая тяжелая, густая тишина в этом доме. Не живая тишина нашей Норы, где даже в пустоте слышно эхо от детских голосов, запечатленное в стенах. Нет, это мертвая, давящая тишина, будто сам дом затаил дыхание, ожидая удара. Стены тут не хранят смех — они впитывают крики, шепот заговоров и горечь старых слез. Недели тишины…

Письма. Разложила их на коленках, как пасьянс. Моя жизнь, моя кровь, мое дыхание — на этих листках. Фред и Джордж. «Все хорошо, пальцы на месте». Читаю и чувствую, как заходится сердце — знаю я их «хорошо». Знаю, что за этими бодрыми строчками скрываются такие проделки, от которых волосы седеют. Но пишут. Живы.

Рон. Мой Рональд, староста. Скупые, деловые строчки. Гордость распирает и тут же сжимает горло — совсем взрослый уже. Не похож ни на кого из братьев. Храбрый как отец и бесконечно добрый.

Джинни… «Зеленую футболку, мамочка, забыла». Простое, живое. Почти слышу ее смех. Почти.

Скоро пятница, а значит напишет Билл, расскажет побольше о своей… Флер. Пусть, главное, он сейчас в порядке.

Сова от Чарли раз в месяц, письма в пятнах воды, кофе и бог знает чего еще.

Перси… моя боль, но я понимаю. Он всегда был самым серьезным из моих детей. Так похож на дедушку.

Пару строк напишет Гарри. Тоже мой, как и все мои дети, пусть и не по крови.

Призрак вошел бесшумно. Не шагами, а смещением тени в дверном проеме. Блэк. Остановился, оперся о косяк. В руке — кружка с тем самым кофе, от которого в воздухе висит стойкий запах жженой горечи. Он не расстается с этой проклятой чашкой. В другой — сигарета, дым от которой медленно клубится сизым ореолом вокруг его головы.

Не смотрит на меня. Смотрит в окно. Все в том же положении, в каком застала его утром. Кажется, не двигается и даже не дышит все это время. Просто ждет. Как пес у ворот, весь напряженный, всеми фибрами души устремленный в одну точку — туда, откуда должна вернуться она.

Я больше не могу назвать ее «ведьмой Блэка». Она явно что-то большее, чем просто его девушка. Она — его опора. А без опоры его носит по этому проклятому дому, как щепку в бурю.

Видно, что не спит. Не спал, наверное, все эти дни. Лицо серое, землистое, с резкими, заострившимися чертами. Глаза впалые, горящие каким-то внутренним, тлеющим огнем. Ходит по дому, этот призрак в собственном жилище, и от него веет такой немой, яростной болью, что дышать рядом тяжело.

Раньше он бесился. Рычал. Был громким, неудобным, опасным. Потом, с ней, стал… почти человеком. Почти своим. А сейчас… Сейчас он — просто воплощение тихого отчаяния. Живой укор всем нам. Напоминание о том, что мы заперли его здесь, в этой клетке из воспоминаний и страха, и отобрали единственное, что давало ему дышать.

И самое ужасное — я его понимаю. Понимаю эту свинцовую тяжесть в груди, это постоянное, не отпускающее чувство тревоги, это ожидание, которое съедает изнутри. Я ведь тоже жду. Каждую секунду. Жду весточки. Жду, что дверь откроется и они все ввалятся внутрь с криками, смехом, грязными сапогами…

Мы сидим в этой тишине. Два одиноких острова. Он — со своей болью, я — со своей. Он ждет ее. Я жду их. И между нами — целая пропасть из невысказанных слов и общей, разделенной на двоих, тоски. Никто не подойдет. Никто не заговорит. Не потому, что не хотим. А потому, что любое слово, любой звук в этой звенящей тишине будет подобен выстрелу. И кто знает, кого он ранит первым.

Он поворачивается, и его взгляд скользит по мне, не видя. Проходит мимо, и снова — к окну. А я сжимаю в руке зеленую футболку Джинни, которая пахнет домом, и молюсь всем богам, чтобы завтра пришло еще одно письмо. Всего одно маленькое письмецо.

* * *

Октябрь 1995 года

Коридор второго этажа казался бесконечно длинным и поглощающим все звуки. Голос Грюма, гремевший снизу, долетал сюда приглушенным, бессмысленным ревом: «Садисты…Ублюдки...лизать камни в Азкабане!..»

Кэтрин не слышала. Она летела по этому тоннелю на одном дыхании, ее каблуки глухо стучали по ковру, выбивая тот же ритм, что и бешено колотящееся сердце. Дверь в спальню была приоткрыта, из щели лился тусклый свет камина. Она влетела внутрь, с силой захлопнув ее за спиной, и прислонилась к прочному дереву, будто спрятав себя от всего мира.

Сириус стоял у камина, с смятым пергаментом в руке. При ее появлении он резко выпрямился, брови взметнулись вверх, вопрос уже застыл на губах. Но он не успел его задать.

Она ринулась к нему через комнату одним порывом. В ее движениях не было ни грации, ни намека на ласку — лишь отчаянная, хищная целеустремленность. Ее пальцы вцепились в ворот его рубашки, и с резким, грубым звуком рвущейся ткани Она дернула ее, отправив пуговицы с тихим стуком кататься по полу.

Ее поцелуй был не лаской, а нападением. Губы обрушились на его губы с такой силой, что их зубы стукнулись. Это был голод, паника, ярость — все, что угодно, кроме нежности. Она кусала его губы, ее ногти впились в его плечи, скользнули по спине, оставляя на коже жгучие полосы. Дикая кошка, сорвавшаяся с цепи. Она дышала прерывисто, с хрипом, всем телом вплавляясь в него, пытаясь вобрать в себя его твердь, его запах — дым, кожу, его — стереть ими все, что было секунду назад.

Сириус на мгновение окаменел, застигнутый этим шквалом врасплох. А потом — прорвало. Его собственная, веками копившаяся ярость, его страх, его бессилие нашли наконец выход не в крике, а в ответном действии. Его руки сомкнулись на ее талии, не обнимая, а почти сжимая, пальцы впились в ткань ее платья. Он ответил на ее яростный поцелуй с тем же диким напором, встречая укус укусом, вбирая ее дрожь, ее отчаянную борьбу в себя. Это не было любовью, сексом. Это была битва двух раненых зверей, ищущих спасения не в ласке, а в обоюдной боли, в доказательстве того, что они еще живы и могут чувствовать.

Он подхватил ее, не разрывая этого жесткого, безвоздушного контакта, и они рухнули на ковер перед камином, в клубок сцепленных тел, прерывистого дыхания, рычания и громких, сводящих с ума стонов. Сицилийская буря посреди проклятого Лондона. Быстрее, больше…

Спустя время все затихло. Осталось только треск поленьев да тяжелое, выравнивающееся дыхание. Сириус лежал на боку, прижимая ее к себе так крепко, словно пытался вобрать ее целиком в себя, под защиту своих ребер. Вся спина его горела и саднила от царапин. Кэтрин, прижавшись лицом к его груди, к тому самому кельтскому кресту, все еще мелко, беспрерывно дрожала, как в лихорадке. Он чувствовал эту дрожь каждой клеткой своего тела.

Он держал ее и держался за нее, прижав губы к ее виску, к растрепавшимся кофейным волосам, в которых пахло дымом, потом и ее духами — горьковатым шотландским вереском, запахом, который пах домом.

— Что там было? — его голос прозвучал хрипло, почти неразборчиво, прямо над ее ухом.

Секунда тишины.

— Ад... — выдохнула она, и это было не слово, а сломленный, оборванный звук, полный такого ужаса, что его собственное сердце сжалось в ледяной ком.

И тут его пронзило. Острая, физическая боль осознания. Не просто понимание, что было страшно. А ясное, четкое, пугающее знание: она могла не вернуться. Сегодня. Сейчас. Этот запах дыма в ее волосах мог быть последним, что от нее осталось. А он бы сидел здесь, у этого камина, и ждал. И не дождался.

Его руки сомкнулись вокруг нее еще крепче, почти до боли. Он закрыл глаза, погрузившись в темноту под веками, в запах ее кожи, в тихий треск огня, пытаясь загнать обратно, в самый темный угол сознания, этот образ — пустой комнаты, тишины и бесконечного ожидания, которое никогда не закончится.

* * *

В библиотеке царила гнетущая, густая тишина, нарушаемая лишь мерным, металлическим тиканьем старинных часов на каминной полке. Каждый щелчок отзывался в напряженном воздухе, отсчитывая секунды тягостного ожидания. Свет от единственной лампы отбрасывал длинные, пляшущие тени, которые цеплялись за стеллажи с книгами, словно призраки.

Кэтрин сидела за массивным дубовым столом, ее поза была неестественно прямой, будто выточенной изо льда. Кончики ее пальцев, сжимавших изящное перо, были белыми от напряжения. Словно преодолевая невидимое сопротивление, она медленно, с едва заметной дрожью в кисти, отложила перо на столешницу. Напротив, погруженный в глубокое кресло, из которого, казалось, исходил собственный мрак, сидел Северус Снейп. Его неподвижная фигура была чернее самой тени.

— Ну? — его голос прозвучал низко, без единой эмоциональной ноты, холодный и точный, как лезвие скальпеля. Он не торопил, он констатировал факт исчерпанности времени.

Кэтрин не ответила. Вместо этого она молча, чуть отталкивая от себя, протянула ему лист плотного пергамента. Бумага была испещрена четкими, почти механически аккуратными рядами формул, химических символов и лаконичных, выверенных пометок. Каждая буква, каждый знак был выведен с безупречной точностью — работа разума, взявшего под абсолютный контроль тремор тела.

Снейп принял пергамент безмолвно. Его длинные, бледные пальцы, больше похожие на щупальца темного существа, бережно сомкнулись на краях листа. Его лицо оставалось непроницаемой маской, высеченной из слоновой кости, но его глаза — два черных омута, казалось, поглощавших скудный свет библиотеки, — ожили. Они метались по строчкам с неестественной, почти пугающей скоростью, сканируя, анализируя, впитывая. Взгляд его на мгновение возвращался к предыдущим строкам, сверяя, сопоставляя, строя в уме молниеносные логические цепочки, и вновь устремлялся вперед, к выводам.

Прошло несколько томительных секунд, наполненных лишь тиканьем часов и шелестом пергамента.

— Вы абсолютно уверены? — наконец изрек он. Его голос приобрел легкий, шипящий оттенок, едва уловимый признак внутреннего напряжения.

— Я умею запоминать формулы. Как и вы, Северус, — ее собственный голос прозвучал тихо, но твердо, без тени сомнения. В нем сквозила не дерзость, но холодная, профессиональная уверенность. — И сочетание реагентов, которое в моем официальном отчете будет значиться как «взрыв бытового газа с последующим возгоранием», пахло и выглядело именно так, как описано. И то что осталось от… детей в последнем доме… Тоже выглядело именно так.

Снейп застыл. Полная неподвижность его фигуры стала вдруг звенящей, красноречивее любых слов. Казалось, даже тени перестали двигаться. В его черных глазах, уставленных на нее, мелькнуло нечто тяжелое и понимающее.

— Это страшно, Северус, — тихо, почти шепотом, добавила Кэтрин, позволив на мгновение проглянуть сквозь ледяную скорлупу собранности настоящий, животный ужас.

Снейп не стал это комментировать. Не стал отрицать, утешать или соглашаться. Он просто медленно поднялся со стула, его черные одежды колыхнулись, как облако дыма.

— Я сообщу директору. Ждите, — отчеканил он, и в его интонации не осталось и следа от прежней холодной учтивости. Это был голос солдата, принимающего донесение разведки.

Не сказав более ни слова, он развернулся и бесшумно скользнул к камину. Зеленое пламя вспыхнуло на мгновение, осветив его бледное, отрешенное лицо, и поглотило его целиком, не оставив ни искры, ни звука. В библиотеке снова остались лишь тиканье часов и Кэтрин, один на один с тишиной и тяжким знанием, которое она только что передала в его темные, компетентные руки.

* * *

Свечи в столовой плясали тревожными тенями, будто и сами пытались увернуться от произносимых слов. Воздух гудел от подавленного дыхания и запаха воска. Кэтрин стояла, опираясь о стол, костяшками побелевших пальцев впиваясь в темное дерево.

— ...ткани обуглились и расплавились практически мгновенно, — ее голос, до этого ровный и собранный, дрогнул на последнем слоге. Она сделала паузу, переводя дух. — Последовавший взрыв был, скорее всего, попыткой скрыть улики.

Гробовое молчание разорвал низкий, скрипучий выдох Грюма. Его магический глаз бешено вращался, сканируя Кэтрин, будто пытаясь прочитать между строк то, что она не договаривала. Обычный глаз был прикован к столу, остекленевший от ярости.

— Они... — голос Кингсли, обычно бархатный и уверенный, сорвался на хриплый шепот. — Они проверяют это на детях.

Снейп, сидевший в тени, резко поднял голову. Его тонкие губы искривились в гримасе отвращения.

— Хогвартс под постоянным наблюдением, — прошипел он, — несмотря на все... выходки нашего эксперта из Министерства. Я лично проверяю воду и кухни, как какой-то завхоз.

Кэтрин не ответила. Она стояла, выпрямившись, смертельно бледная. Казалось, еще мгновение — и она рассыплется. Но вместо этого в ее глазах что-то щелкнуло. Погасло. Ушло глубоко внутрь. Когда она снова заговорила, ее голос был ровным, металлическим, абсолютно бесстрастным. Голосом врача, констатирующего смерть.

— Основные эффекты, — начала она, и слова полились, как из автомата: сухие, технические, четкие. — Мгновенное обугливание эпидермиса, расплавление подкожных тканей с выделением экстремального тепла. Последующий взрыв — результат быстрой детонации...

Из глубины комнаты, из самого темного угла, донелось глухое рычание. Все взгляды метнулись туда. Сириус стоял, прислонившись к стене, его лицо было искажено такой немой, всепоглощающей яростью, что даже Молли непроизвольно отшатнулась. Его пальцы впились в обои, готовые разорвать их. Но он не произнес ни звука.

Кэтрин резко оборвала доклад, ее механическое спокойствие дало трещину.

— Все, — прошептала она. — Я... все.

— Патрули вокруг Хогвартса, — голос Кингсли прозвучал резко, властно, возвращая всех к реальности. — Удвоить. Тройное усиление наблюдения. И я отзываю Люпина из Уэльса. Его опыт сейчас нужнее здесь. Гестия, нам надо…

Обсуждение закрутилось, наполнилось деловыми терминами. Это был спасительный гул, который должен был заглушить немой крик, застывший в воздухе.

Сириус не участвовал. Он стоял в своем углу, поглощенный тенью. Его взгляд, темный и горящий, был прикован к Кэтрин. Он видел, как она медленно отпускает спинку стула и выходит из столовой. Ее уход был беззвучным, но для него он прозвучал громче любого заклинания.

Он дождался кивка Дамблдора, знаменующего конец совещания. Оттолкнулся от стены и прошел через комнату тяжелой, беззвучной походкой. Он знал, что она где-то впереди, в коридоре. Он шел, не оборачиваясь, чувствуя ее присутствие за спиной.

Он свернул к их спальне, толкнул дверь и захлопнул ее с таким грохотом, что задребезжали стекла в окнах. Не перед ее носом — он дал ей понять, что знает о ее присутствии. И показал, что ему невыносимо это присутствие сейчас.

Кэтрин замерла в коридоре, оглушенная этим звуком. Она постояла, слушая оглушительную тишину за дверью. Затем медленно повернулась и пошла прочь.

Ночью она проснулась от того, что кровать прогнулась под чьим-то весом. Он лег рядом, не дотрагиваясь до нее. Она чувствовала тепло его тела, слышала его прерывистое дыхание. Он не сказал ни слова. Просто полежал несколько минут, затем так же беззвучно поднялся и ушел, закрыв за собой дверь.

Утром она проснулась одна. Подушка пахла им — дымом, кожей и горьким кофе. Он приходил. Но не остался.

Она натянула платье, поправила волосы. Дверь в его спальню была по-прежнему закрыта. Она вышла из дома, не заходя на кухню. Тишина была полной и взаимной.