На чердаке (джен)

Наступила ночь. По ощущениям на Влада. Это первое, что он заметил, когда его выпустило из плена состояние некой прострации. На лице чувствовалась противная влага, и он, проведя дрожащими пальцами по щеке, молился, чтобы это была кровь, но с ужасом обнаружил лишь воду.

Влад подскочил, как ошпаренный, кинувшись к раковине прямо по осколкам, что впивались в подошву домашних тапок. Ледяная вода хлестнула по лицу, остужая не только разгоряченную кожу, но и рассудок. Он бросил нервный взгляд на выход, и когда там не обнаружилось мамы, от облегчения закружилась голова. Облокотившись на столешницу, потому что ноги непривычно ослабли, Влад подумал, что сейчас начнет задыхаться, но тревога, к счастью, оказалась сильна не настолько, чтобы вызвать паническую атаку.

Первая здравая мысль, посетившая голову, — позвонить Серёге. Вот так просто и без излишеств, набрать друга и неприличной вонючей кучкой вывалить ему все скопившееся на душе дерьмо. Пожаловаться на собственную бестолковость и никчемность, поплакаться о слабохарактерности и поделиться печалью. В общем, заставить волосы на голове Сереги встать по стойке смирно, а парочку прядей ещё и поседеть. Серый после его рассказа просто обязан будет прийти в ярость и сделать ему хороший, профилактический втык, чтобы подтвердить его личные наблюдения относительно ничтожности собственной персоны и дать совет с щепоткой моральных сил для последующих действий.

Сама мысль о том, что он сейчас услышит грозный голос Сереги, костерящий его на чем свет стоит и параллельно подкидывающий предложения, как поступить дальше, заставила приободриться. Он сделал шаг в сторону коридора, но замер, когда один из осколков порвал подошву и впился в стопу. Не критично, но отрезвляюще ощутимо. Влад раздражённо вытащил то, что мешало ему на пути к восстановлению семейного счастья, и уже замахнулся, чтобы швырнуть на пол, вложив в действие всю ту ярость, что переполняла его в этот момент, но кладбище осколков, усыпавших пол, мерцающих в свете лампочек, свирепо бросилось в глаза, и рука сама опустилась, выронив стекло из ослабевших пальцев.

Больно. Эти осколки словно вонзили ему в сердце. Приложили раскалённую сталь к коже так, чтобы ожог четвертой степени. Зашили кровавую рану, не обработав, поэтому она болит и гноится. Медленно убивает.

Осознание, кажется, достигло его в полной мере только сейчас, когда внимание сосредоточилось на разгромленной кухне. Влад, наконец, увидел, во что превратилась его жизнь. Во что он ее превратил. Звонить Серёге резко расхотелось. Стыд накрыл внезапно и без предупреждения. Признаваться в своих ошибках и слабостях не хотелось. Друг не простит ему эти грабли второй раз, поэтому лучше вовсе не говорить. Он не уследил за доверенной ему Юлей. Сережа дорожил Юлей, их дружбой, поэтому он не удивится, если тот, узнав о случившемся, приедет и лично съездит ему кулаком по лицу, потому что заслужил. Не уберёг.

Противное чувство заскреблось внутри: не то злость на самого себя, не то разочарование. Влад внезапно почувствовал себя таким слабым и беспомощным, каким не чувствовал уже очень и очень давно. С того времени, когда они с мамой остались вдвоем. Она пыталась научить его быть сильным и самостоятельным, в чем весьма преуспела. Позабыла только научить быть искренним и честным не с окружающими, но с самим собой. Ему не к кому было обратиться за помощью или советом, не за кем было спрятаться, потому что его мама, в отличие от других, за свою юбку не пускала. Лишь раз она вмешалась, устроив в школе фирменный скандал. Правда, ради этого пришлось недельку полежать в хирургии.

С детства его учили быть холодным, как лёд, уверенным в себе, уравновешенным. Научили плакать не просто за закрытой дверью, а не плакать вовсе. Быть сломленным, но никому этого не показывать и не просить помощи. Как шум упавшего дерева, теряющийся в глухом лесу и не достигающий ничьих ушей. Влад не показывал, что чувствует боль, но это не означало, что он не испытывает ее. А она ела изнутри. Терпеливо, методично отрывала по кусочку, и не было сил это выносить.

Эта неделя, просто добила его. С того момента, как Юля подарила ему первый поцелуй, и Димка с Данькой переступили порог квартиры, страхи и сомнения начали терзать душу. Накинулись бешеными псами, впились острыми, как нож, зубами в мягкую плоть, пустив алую кровь, и не отпускали. Пили, как вампиры, иссушали ещё недавно полную надежд ранимую душу, которую его научили скрывать, но не защищать. Влад чувствовал, что в отношениях с близкими ходит по лезвию ножа. Он понимал их чувства, предугадывал мысли и действия, только себя понять не мог. И это тяготило. Постоянно мерещилось, что все в семье об этом догадываются, чего допускать было нельзя, учитывая, как остро могли отреагировать Юля и Дима, лишь дай им повод подумать, что их чувства обманывают.

Но Влад не обманывал. Он их любил: своих жену и детей. Искренне. Нежно. Со всей отдачей, на которую только был способен. А вот остальные чувства для него были мутными и неясными, какими-то бледными, словно неважными на фоне той безмерной любви, захватившей его и никак не отпускавшей. Все слова и действия воспринимались как-то тяжело, потому что стоило взгляду зацепиться за кого-нибудь из домочадцев, как тянуло улыбаться от радости, что они просто есть у него. Это единственная эмоция в его арсенале, об отображении которой не надо было думать. Данька, кажется, что-то понимал, а Юля с Димой могли и обидеться, когда он не успевал отобразить на лице нужную эмоцию.

С одной стороны, было даже обидно, что никто не замечал его трудностей, с которыми ему определенно требовалась помощь. С другой, Влад не мог избавиться от вбитого с детства правила — решать свои проблемы самостоятельно. Он лично следил за тем, чтобы никто даже не заподозрил, что его что-то беспокоит.

Разум и сердце были в разладе, никак не находя общего языка. Одно желало жалости и утешенья, другой кричал, что это слабость.

В расстроенных чувствах Влад не заметил, как покинул кухню и дошел до комнаты. Только запах разбавителя, пахнувший из темного помещения, привел в чувство. Так пахло счастье. Его счастье. Он шагнул в него, и сердце болезненно защемило. А по рецепторам ударил другой, не менее волнующий запах: его детства. Лёгкие цветочные ноты с оттенком резкости. Так пахла его мама.

Ее силуэт замер у окна в падающем свете фонаря. Обманчиво хрупкий, на самом деле, высеченный из гранита. Как вода точит камни, так жизнь отточила ее характер, а она его — Влада. Только не учла, что он не камень. Его душа мягкая, не терпящая грубой силы, поэтому в итоге она вышла не красиво отшлифованной с острыми для собственной защиты гранями, а побитой и помятой, облепленной пластырями для самообмана, которые мама сейчас безжалостно срывала, не веря, что все это время ошибалась.

— Зачем ты это устроила? — в голосе послышались рычащие нотки.

— Почему она?

Галина Михайловна обернулась. Их взгляды встретились. Полетели искры. Влад давил кипящую внутри злость, сжимая кулаки. Ее лицо как всегда было непроницаемо. Даже глаза не выдавали эмоций. Он не мог ее прочесть, не мог понять, а значит был вынужден вести диалог, держать себя в руках, как бы не жгли язык слова.

— Мне хорошо с ней.

Галина Михайловна смотрела остро, пронизывающе, вызывая мурашки по телу, но Влад, сцепив зубы, не разрешал себе отворачиваться. Не Юля, а именно он должен быть щитом, даже, если угроза — его мама. Она должна любить его, а значит принимать таким, какой есть, иначе вся жизнь окажется бессмысленной.

— Она слабость, перед которой я не могу устоять и не намерен, — проговорил Влад, понимая, что они должны решить все здесь и сейчас. — Так же как и ты.

— Ложь, — мама безжалостна: вонзила нож, что легко вошёл в мякоть души, и хлынула во все стороны кровь. — Ты ведешь себя как тряпка, позволяешь ей собой помыкать.

— Равно как и тебе.

Влад чувствовал, как с каждым брошенным ею словом рушится его надежда получить материнское признание. На ее лице впервые за вечер мелькнула эмоция — возмущение.

— Бессовестный! — голос поднялся всего на тон, а сердце дрогнуло в предвкушении, но ожидания оказались обмануты, — продолжения не последовало.

Он смотрел на нее, и не видел свою маму. Только женщину, что считала себя ею и пыталась быть лучшей для него, не желая знать, что на самом деле нужно сыну. Почему она не кричит? Почему не машет руками от возмущения? Почему не горит в глазах живой злобы огонек? Влад же старался, выводил ее, а мама и не хвалит, и не ругает по нормальному. Ей вроде не все равно на него, раз она рискнула разрушить его семью, зная, что навсегда может потерять сына… Или же ей и вправду важно мнением других. Он догадывался, что Зинаида Львовна рассказывала про него, но Влад был уверен — мама лишь делала вид, что ее это беспокоит. Неужели пропасть между ними стала настолько большой, что они больше не уверены хорошо ли знают друг друга.

А ведь Влад помнил ее другой. Его мама часто улыбалась, говорила и смеялась так громко, что слышал весь мир, а он вторил ей, демонстрируя ещё беззубые десна и гуля что-то ему одному понятное. Его мама беззаботно болтала со знакомой, пока он, вцепившись в подол ее пестрого платья, недоверчиво заглядывал в группу, полную детей. Его мама обнимала порывисто и крепко, чуть ли не душа своей любовью, и прижималась губами к щеке, дурашливо оставляя яркий след от помады, прежде чем отправить в садик. Его мама была готова драться за собственного сына, поэтому никто не смел его обижать. Его мама любила папу, неизменно обнимая и целуя, когда он приходил с работы.

Куда все это делось?

Влад простил отца, но этого ему не простит — никогда. Это было его виной. Он сделал маму такой. Он лишил его материнского тепла.

Мама ведь любила. Не только память, но и сердце его еще бережно хранило в себе крупицы воспоминаний об этом удивительном чувстве. Они были совсем крошечными и тепла их уже не хватало, чтобы согревать душу полностью, поэтому он чувствовал, как медленно замерзал и увядал изнутри. Не было смысла в жизни. А потом появилась Юля. От осознания Влад подавился воздухом на вдохе. «Почему она?»

— Она твоя копия, — пораженно прошептал он, а мама, выдержав паузу, добила его, рассмеявшись.

Ноги снова подкосились, и Влад неаккуратно опустился на кровать. Он так давно не слышал этого смеха, что тот показался галлюцинацией. Этот звук привычно ласкал слух и душу, возвращая обратно в детство, когда маленький Влад, не научившись толком говорить, неуклюже приносил маме одуванчик, робко спрашивая: «холосый?» Это была его первая в жизни манипуляция, потому что мама неизменно начинала смеяться. Она подхватывала его на руки, вызывая восторженный писк, притиралась щекой к щеке, чмокала в кончик носа и посмеиваясь вторила: «Хороший. Хороший мой».

Хороший? Правда? Ты не врешь? Подтверди. Скажи ещё раз.

— Почему ты смеешься?

Может, если он узнает причину, то сможет услышать мелодичный перезвон — усладу для его ушей — ещё раз. Спустя года вновь провернет эту аферу. Только бы понять, что теперь является заветным цветком и ключевым словом. Он сын своей матери, и искусство манипуляции впитал с ее молоком.

— Потому что ты все такой же смышленый, — Галина Михайловна улыбнулась, а Влад почувствовал, как защипало глаза. — Хороший мой, как можно было пытаться заменить меня — ей, — наигранно-грустно протянула она, в показательной обиде надув губы, и плавно опустилась рядом.

Его сердце то билось быстрее, то резко останавливалось, отчего кружилась голова и плыла картинка перед глазами. Влад смотрел на маму, но не видел ее, даже сейчас, когда она показала себя из прошлого. В голове упорно возникал образ Юли — так сильно они были похожи. Эта манера речи, мимика, движения, как он мог не заметить… Неужели сознание вправду сыграло с ним злую шутку, и с Юлей ему так хорошо только потому, что она похожа на маму, которая всегда ассоциировалась с любовью и защитой и которую он так отчаянно хотел вернуть. Информация не укладывалась в голове. Просто не хотела делать это, потому что была до тошноты отвратительной.

— Что такое, мой хороший, — Галина Михайловна обняла его за плечи и как в детстве прижалась щекой к щеке, — ты ни разу не задумывался, за что любишь ее? Признайся, ты ведь скучал по такой мне.

Влад никак не отреагировал, только поджал губы, то ли выражая недовольство, то ли сдерживая грубость. От приторности в мамином голосе сводило скулы, а ирония, насквозь пропитавшая слова, умело играла на струнах души, готовая в любой момент дёрнуть грубее необходимого, порвать, издав фальшивую ноту.

— Не обижайся на меня, я ведь стала такой только для того, чтобы защитить тебя от этого жестокого общества.

— Хотя бы мне не вешай эту лапшу, —перебил он. — Тебя никогда не волновало то, что говорят другие.

— Грубиян, — театрально возмутилась она, но заметив, что сын становится все смурнее, заметно успокоилась, пустив на лицо плотоядную улыбку, больно сжав его плечо. — Ты прав. Мне абсолютно плевать на общественное мнение. Оно всегда было и с этим ничего не поделаешь. Тебя до гроба будут сопровождать сплетнями, слухами и завистью, — Галина Михайловна поморщилась и высунула кончик языка, демонстрируя отвращение, а Влад незаметно ущипнул себя, пытаясь убедиться в реальности происходящего. — О тебе будут говорить много грязного и лживого, будут судить, указывать, ненавидеть. Все, что тебе остаётся — не обращать на них внимания и просто жить, не позволяя людишкам вставать у себя на пути.

В ее голосе сменялись эмоции, а не интонации, маски невозмутимости на лице будто никогда не существовало, так выразительна была ее мимика, и теплые руки постоянно прикасались к нему: гладили по голове, сжимали плечи, неосторожно задевали щеки. Казалось, Судьба смилостивилась и преподнесла ему желаемое на блюдечке с голубой каёмочкой, но не зря говорят: бойтесь своих желаний. Влад, абстрагировавшись от чувств, отчётливо видел и даже мысленно аплодировал маминому актерскому мастерству.

— Признаюсь, ты поймала меня на крючок, — улыбнулся он краешком губ, обратив на себя внимание. — Я как и Юля с мальчиками даже поначалу поверил, что ты приехала, потому что Зинаида Львовна распускала слухи настолько громко, что они дошли и до тебя.

— Что меня выдало? — прищурилась она, и Владу показалось, что мама совершенно не расстроилась.

— Вот этот спектакль. Теперь моя очередь, — он подался ближе к ней, отзеркалив плотоядную улыбку, что была чужеродна на лице того, кого видела мама, смотря на него, — ты серьезно думаешь, что можешь заменить его мной?

— Нет.

Галина Михайловна продолжала улыбаться, а у Влада в голове вращались шестерёнки. Он не понимал. Совершенно. Если дело было не в общественном мнении и не в ревности, то чего добивалась мама? Несмотря на то, что она вернула эмоции, Влад не мог быть уверен в их искренности, поэтому даже невербальные сигналы мамины мотивы не раскрывали. А она ждала его следующего хода, как обычно не сказав, в какую игру и по каким правилам они играли. Влад решил установить свои.

— Мама, мамочка, мамуля, — он заметил мелькнувшее удивление, когда нежно обнял ее, — я люблю тебя.

Она замерла и, казалось, задержала дыхание, боясь сделать лишнее движение, а Влад, мысленно ликуя, напомнил себе купить Димке фруктовых конфет, потому что этот способ он подсмотрел именно у сына. Сорвав как-то шторы во время догонялок с Бобом, Дима, заметив грозный взгляд Юли, даже не дал ей возможности возмутиться, бросившись на шею. Казалось бы простое «мама», но сын в запале использовал столько вариаций этого слова, что о существовании некоторых Влад даже не подозревал. Димка просто не оставил Юле шанса, добив вопросом:

— А ты меня любишь?

— Конечно люблю, мой хороший, — оправдала на этот раз его ожидания Галина Михайловна, так же как и Юля даже не задумавшись над ответом. Теперь он задавал направление диалога.

— Тогда объясни, зачем все это было? Чего ты добивалась?

— Я люблю тебя, Влад, — она сама обняла его крепче, зная, что болью отозвалось сердце в груди сына. — И папу твоего любила. Ты похож на него слишком сильно. Я признаюсь, смотрела на тебя, а видела его и думала, что ненавижу, поэтому и закрылась. Боялась, что могу тебя ранить.

Галина Михайловна отстранилась, заглянув ему в лицо, и глаза ее были влажными.

— Но ты не он. Никогда не был и не будешь. Теперь я вижу это.

Влад не смог скрыть удивления.

— Ты на нас свои социальные эксперименты ставишь?

— Не повышай на меня голос, — она переключилась резко, как по щелчку пальцев: пропала мягкость и эмоциональность. Мама вернула над собой контроль.

— Ответь на вопрос.

Галина Михайловна промолчала. Встала с кровати и, поцеловав его в макушку, с каким-то отчаяньем в движениях прижав на мгновения к свое груди, будто прощалась, и вернулась к окну.

— А теперь попробуй любить ее, когда она рыдает на полу, согнувшись от тяжести проблем, которые ты не то, что поднять — сдвинуть не сможешь. Попробуй любить ее с утра, когда она злая на весь свет и даже прикасаться к себе не разрешает, смотрит в зеркало без улыбки, без маски. Она сказала, что ты любишь ее всю — без остатка: ее минусы, проблемы, разочарования. Любишь ее, когда она кричит, злится, истерит… Когда чувствует себя неживой.

Влад внутренне содрогнулся.

— Тебе ведь это важно, — протянула мама, очевидно, стараясь скрыть горечь в голосе, но не смогла. — Я видела, что с тобой происходило, когда во мне потух огонек. А что будешь делать, если она его потеряет? Бросишь?

— Я никогда не бросал тебя! — Влад вскочил с места и подался к ней, но Галина Михайловна ушла от прикосновения.

— А сможет ли любить она, если ты будешь тем, кто потушит в ней огонь?

Мама обернулась и поймала его взгляд, многозначительно улыбнувшись. Влад, казалось, перестал дышать. Замер, словно парализованный, почти физически ощутив как заработал мозг, найдя неизвестный множитель и теперь пытаясь решить уравнение. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но растерялся. Посмотрел маме в глаза, ища в их глубине хоть что-нибудь, что могло усмирить в душе жгучую обиду.

Секунды показались вечностью. Это была провокация. Сделать выбор здесь и сейчас, вопреки здравым доводам разума, вопреки боли в сердце.

— Мама, я люблю и тебя, и Юлю, и наших сыновей. Если ты тоже меня любишь, то примешь мой выбор и отпустишь, — голос дрогнул.

Влад, с трудом сдерживая слезы, неуверенно приблизился к ней, готовый к тому, что его оттолкнут, но руки раскрылись для объятий, в которые он шагнул, ощущая себя как в волшебном сне. Тонкий цветочных запах ударил в нос, вернув куда-то далеко в детство: счастливое и беззаботное. Когда маленький Влад сидел за столом, а родители поочередно кормили его клубничным мороженым. Мама смеялась, целуя его перепачканную мордашку, пока довольный, как кот, папа целовал ее щеки, намеренно оставляя сладкие следы. А он смеялся вместе с ними. Без причины. Просто радуясь тому, что рады они.

Ладони легли на лопатки и в плечо упёрся острый подбородок, делая его самым счастливым человеком на Земле. Как же Влад скучал по этому чувству, этому теплу, что окутывало мягким пледом, дарило вкус к жизни, давало ему смысл жить. Он не хотел отпускать ее, желал остаться в этом моменте, но сердце его теперь принадлежало не только маме.

Влад отстранился первым, продолжая цепляться за мягкие ладони. Скорее всего это был последний раз, когда он видел ее такой, — настоящей. Что ж… Пора было отпустить прошлое и шагнуть в настоящее, где у него есть не только мама.

* * *

Чердак встретил кромешной темнотой, поэтому не сразу удалось отыскать взглядом темный силуэт. Юля сидела на полу, обняв руками колени и бессмысленно смотря перед собой.

— Уходи.

Хуже пощёчины. Он замялся, боясь сделать лишний вдох, способный разрушить имитацию спокойствия.

— Юля, давай поговорим.

— Когда дело касается сохранности моей семьи, я не веду переговоры.

Это провал. Она не хотела его слушать, значит сколько не говори, Юля его не услышит. Не воспримет.

Он стоял, смотря, как гуляют по чердаку его воспоминания. На кресле любил сидеть Димка, а Боб забирался на спинку, лапой играясь с пушистыми кудрями. Соседнее по умолчанию принадлежало ему, и Юле нравилось сидеть на подлокотнике, ероша ладонью его волосы. На полу неизменно валялись ракетки для бадминтона, о которые Юля постоянно спотыкалась, и воланчик. Боб, как собачка, таскал его Даньке, который лёжа животом на диване читал книги. В шкафу по-прежнему хранились какие-то вещи мальчишек, но лишь потому, что Юля запретила таскать в комнату хлам. Зазвучали в голове голоса и топот ног, напоминая как они с Димкой гоняли по периметру мяч, случайно уронив его в открытое окно. А Данька, устроив голову у Юли на коленях, заливисто смеялся, тыча пальцем в показательно надувшегося брата.

Их взгляды часто пересекались. Им так же как и мальчикам оказались не нужны слова. Она понимала его душу лучше, чем он сам.

Юля и вправду была похожа на маму. Теперь Влад ясно это видел, когда огонь, которым она грела его вечно замерзающую душу, гас, как когда-то погас в ней. Он чувствовал это и наконец не путался в самом себе. Осознавал, что не может потерять и ее, не может уничтожить своими же руками.

Душа его кричала в бессилии, но Юля оставалась глуха.

У него был лишь шанс. Одна попытка. Последняя жизнь. Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки. Влад прошел вглубь и нерешительно опустился рядом. На пробу облокотился на плечо, давая возможность прогнать. Не дождавшись никакой реакции, неуверенно обхватил руками, прижавшись к тёплому боку. Внутри все трепетало — не оттолкнула. Но и не ответила. Первая слеза скатилась по щеке, впитавшись в ткань его футболки, на ее теле. Вторая. Третья. Он плакал беззвучно, неслышно.

Юля услышала.

Вздрогнула, испуганно обернувшись на него, и застыла в растерянности, не сразу поняв, как реагировать. Бестолково смотрела, готовая разрыдаться сама. Влад, почувствовав движение, крепче сжал ее в объятиях.

Только не прогоняй. Прошу. У меня больше никого нет.

Его обняли в ответ. Позволили уткнуться носом в ключицы. Почувствовать вязкий запах разбавителя и тошнотворно-сладкий крема для рук. Его спрятали от всего мира и самого себя. Пустили в свою Вселенную. Ладошки гуляли по спине, оглаживали мышцы. Ноготки царапали лопатки, горячее дыхание грело макушку, а мягкие губы прижимались ко лбу. Влад честно пытался успокоиться. Давить на жалость было подло. Он не хотел этого. Но Юля своим не безразличием выжимала его как губку, сдирала с него слой за слоем внешние оболочки, пробираясь в душу. Она утешала того, кто обидел, сделал больно, а потом заявился, чтобы утешить, но вновь облажался. Как же он был жалок.

— Прости. Прости, душа моя, — зашептал он, дрожащим голосом. — Я виноват. Я очень перед тобой виноват.

— Тише-тише. Успокойся. Это подождёт. Ты устал.

— Я должен признаться, — Влад заставил себя отстраниться и посмотреть ей в глаза. — Ты очень похожа на мою маму. На ту, какой была в моем детстве. После ухода отца она изменилась, словно стала другим человеком, и я понял, что потерял обоих родителей. И ты меня так зацепила, потому что рядом с тобой я чувствую себя хорошо, как тогда. Знаю, это выглядит так, будто я пытаюсь заменить маму тобой…

Юля приложила палец к его губам, вынуждая замолчать.

— Кто я для тебя?

Лунный свет отражался в ее глазах, смотревших пытливо, куда-то вглубь него. Видя что-то только ей доступное и нужное. Влад должен быть честным, если хочет, чтобы Юля смогла его простить.

— Солнце. Свет во тьме. Яркая звезда в ночи. Смысл жизни. Душа моя. Жена. Мать наших детей.

Юля усмехнулась:

— Ты не видишь во мне свою маму.

— Нет.

— Это хорошо. Не хочу ещё и тебе сопли вытирать.

Иронично. Именно этим она сейчас и занималась. Влад вновь почувствовал стыд, опаливший щеки и заставивший ощутить себя нашкодившим ребенком.

— Не покажи она мне, я бы и не заметил, — неловко оправдался он. — Я люблю Юлю. Именно ее. Прости, что позволил маме командовать. Отныне я принадлежу тебе и только тебе.

Он обхватил руками ее лицо, погладив щеки большими пальцами. Всмотрелся в карие глаза. Шоколад такой приторный, что от него сводило душу.

— Это все, что я хотела услышать. То, что ты любишь меня.

Они одновременно подались друг другу навстречу. Жалкие сантиметры, казались километрами, которые он преодолел первым, мягко коснувшись ее губ. Юля не заставила себя ждать, ответив со всей присущей ей пылкостью. Влад почувствовав привкус крови, заставил себя подавить вскипевшую внутри злость. Они потеряли счёт времени, не отрываясь друг от друга, словно не виделись вечность. Никак не могли насытиться.

— А где дети? — Влада словно осенило и он отстранился так резко, что Юля поморщилась от боли в лопнувшей вновь губе.

— Спокойно, — она не сдержала смешок, — они мне отписались. Сказали, что гуляют и обещают вернуться.

Он замер, задумавшись о чем-то, пока Юля заботливо стирала влагу с его лица.

— Купим мороженое.

Она даже не успела удивиться, позволив утянуть себя в ближайший гипермаркет, где они взяли ведёрко клубничного мороженого и пластиковые ложки, отправившись на площадку, встречать мальчиков. Первым нашлись на качелях Данька с Бобом. Подросток бросился к ним в объятия и, путаясь в словах, принялся извиняться за какую-то посуду, отчаянно цепляясь за отца, который сидел перед ним на корточках, прижимая к себе и тоже извиняясь. Из темноты Юле под руку нырнул Димка.

— Прости. — непривычно тихо извинился он. — Я был не прав, папа, — он шагнул к Владу и, потеснив брата, обняв его за шею.

Юля, усмехнувшись, незаметно смахнула слезинку, навалившись на мужа сверху, попытавшись обнять всех сразу, в итоге завалив на землю.

— Ещё раз разобьёшь посуду, будешь час в углу стоять, — прошептала Даньке на ухо Юля, заставив поёжиться и понимающе кивнуть.

А ночное небо мерцало бесчисленным множеством звёзд. Этой ночью они не спали, как неприкаянные слоняясь по темным скверам и уплетая клубничное мороженое. Димка с Данькой, хохоча нарисовали Владу усы, а Юля игриво улыбнувшись, лизнула его в кончик носа. Он кормил Даньку с ложки, пока тот с Юлей сидел на пьедестале Гестеи, а Дима держал ведёрко Бобу, который доедал то, что осталось на стенках. Сам Кудряшка весь перепачкался, как грудничок, и им пришлось зайти в круглосуточную аптеку, чтобы купить салфеток. Влад, поддавшись ностальгии, взял мальчикам гематоген, как делал его отец.

Улыбки не сходили с родных лиц, и всё наконец было хорошо. Груз не давил на плечи и пропали с души камни. Прошлое не тянуло назад, а мысли о будущем не пугали, потому что сложно думать, когда дети громко о чем-то спорят, требуя его вмешательства, и жена маняще мнет плечи, опаляя шею горячим дыханием.Так выглядело его счастье.

Домой они вернулись, когда первые солнечные лучи уже гуляли по улицам. Квартира встретила тишиной и пустотой. Пропали осколки с кухни, как и вещи Галины Михайловны. Она ушла так же, как и пришла: стремительно и без предупреждения. Мальчики сделали вид, что ничего не произошло, отправившись спать. Юля же, отзываясь на эмоции, им самим на распознанные, обняла, мгновенно впитав все печали, показав, что она здесь и никуда не уйдет. Чем он заслужил эту женщину?

— Она отпустила тебя, — прошептала Юля, заглянув ему в глаза, — потому что любит. Нам тоже однажды придется это сделать, но разве станем мы любить их меньше?

Подарив ему очередную улыбку и долгий поцелуй, она первой упорхнула в комнату, чтобы не обидеть своей чересчур уж заметной радостью. На кровати Юля нашла флакон с духами и короткую записку: «Никогда не потухай. Гори. Согревай». Пришлось зажать рот ладонью, чтобы заглушить рвавшийся наружу истеричный смех. Она бережно взяла флакон, пшыкнув на шею. Чуть резковатый цветочный аромат ударил в нос, заставив поморщиться, но рассеявшись, оставлял приятное послевкусие. Юля, словно опомнившись, нервно спрятала флакон с посланием в ящике своей тумбочки и, упав на кровать, закрыла ладонями глаза, дав волю слезам.

Влад в коридоре поспешно убирал в кошелек оставленную под его ключами от машины потрепанную временем, выцветшую фотографию, на которой мама с папой целовали его годовалого в пухлые щеки, а он смеялся, обнажив единственный зуб. «Мальчики не плачут», — было выведено на обороте.

Он и не плакал. Он улыбался.