Гибель отложим на завтра (джен)

Зимний перелом еще не наступил, а Аданэй уже устал и от безликого неба, и от вечных дождей — то унылых, то яростных. Устал видеть, как в саду корячатся голые деревья, а светлые особняки столицы становятся серыми и понурыми, и от этого не спасают даже распустившиеся зимние цветы.

От холода дворцовых коридоров он тоже устал. Только у себя в комнатах, где горел огонь в камине и тлели угли в жаровне, он и мог согреться. И еще в покоях Серрелы. Там тоже всегда было натоплено — даже сильнее, чем у Аданэя, — но тепло ему там делалось вовсе не поэтому. Просто там, внутри, его всегда ждало умиротворение и несмелая и оттого особенно драгоценная радость. Серрела поднимала к нему глаза, едва увидев в дверях, и улыбалась. А в душе Аданэя сразу же смолкали тревоги, сменяясь даже не мыслью, а ощущением, будто бы в ней, в его дочери, воплотилась его светлая часть — та, что была им когда-то утрачена, а может, погребена самой жизнью или скрыта плотной тенью не тех стремлений и не тех поступков. В Серреле не было тени: ни его собственной, ни Аззиры. Только свет.

Он все чаще ловил себя на том, что идет к ней, даже не подумав, зачем. Ноги сами поворачивали в ту сторону. Иногда он приносил ей какие-нибудь игрушки — пошитую из шелка куклу, погремушку, украшенную золотом и слоновой костью, или серебряные колокольчики, чтобы подвесить над колыбелью. Он любил сидеть рядом и смотреть, как она играет. Или спит. Или улыбается ему. Всего несколько раз он видел ее плачущей, и то лишь когда Серрела, голодная, настойчиво просила еду.

Аданэй хотел, чтобы она ни в чем не нуждалась. Не только в роскошных одеждах и драгоценных игрушках, но и в том, чего не купишь за золото и не оплатишь царственным происхождением: в радости, нежности, добром отношении, которое даруется просто так, без расчета. В нем самом мало что осталось от детской чистоты, если она вообще когда-то была — жизнь исказила его, судьба обманула, оказавшись не даром, а удавкой, ошибки исковеркали. Но Серрела не должна узнать всего этого в своей юной жизни, и Аданэй собирался оградить ее от любых невзгод, окружить только хорошими и верными людьми.

Ее существование само по себе казалось ему чудом. Пусть она была продолжением Аданэя по крови — она не продолжала его путь, а исправляла его. Она была искуплением.

Аззира, напротив, оставалась к дочери почти равнодушной. Ни жестокости, ни привязанности — только холодное внимание, как будто Серрела была для нее лишь данностью. Или еще одной ступенью в непостижимом служении Богине. Поэтому Аданэй старался заменить собою для дочери и мать тоже. Правда, получалось плохо. Что-то говорило ему, что между Серрелой и Аззирой существует какая-то связь, ускользающая от его понимания. За видимым безразличием Аззиры к дочери как будто скрывалось что-то еще, и иногда ему казалось, что между этими двумя идет беззвучная беседа, которую никто не слышит. Особенно когда Серрела смотрела на мать слишком долго и слишком серьезно для ребенка. В такие моменты ее глаза казались чужими, и Аданэй ощущал странное беспокойство, будто был рядом с женой и дочерью посторонним человеком, случайным наблюдателем. Но уже в следующую минуту наваждение исчезало, и Серрела снова выглядела милой улыбчивой девчушкой. «Показалось», — думал Аданэй и вздыхал с облегчением. До следующего раза.

Сегодня он принес Серреле сшитого из мягкой замши коня, набитого шуршащей соломой. Дочка увлеченно сминала его в руках, прислушиваясь к шороху, но когда Аданэй наклонился к ней и взял на руки, она вдруг отбросила игрушку и схватилась за его серьгу — быстро, ловко, с удивительной силой для маленькой руки.

— Осторожнее, — усмехнулся он, — ухо мне порвешь. Оно и так уже было порвано… не надо повторять.

Он замолчал. Улыбка сползла. Слишком живо вспомнилось то утро в Лиасе. Дождь, амфитеатр и он, ограбленный, все еще полупьяный, нащупывает пальцами спекшуюся кровь на мочке уха и чувствует собственное бессилие, вязкое, как грязь под ногами. Тогда он был раздавлен, пьян и только что потерял важного для себя человека. Сейчас — трезв, смотрит в будущее с надеждой и держит на руках любимую дочь. Такое различие казалось невероятным. Оно и было невероятным.

Его маленькое чудо…

Аданэй вернул Серрелу в колыбель, поцеловал в макушку, затем вложил ей в руки оставленного коника и медленно попятился. Дела ждать не будут.

У двери он задержался, оглянулся — дочка уже опять вовсю шуршала игрушкой и, увлеченная, как будто даже не заметила, что отец уходит. А ему так не хотелось уходить!

Он все-таки вышел. Закрыл за собой дверь и шагнул в коридор, холодный и пахнущий сыростью, как почти весь этот затянувшийся месяц Лаатуллы. Мысли все еще вертелись вокруг дочери, но стоило пройти всего несколько шагов, как их сменила тяжесть ответственности.

Сегодняшний совет обещал быть особенно напряженным: снова вопросы укрепления границ, снова слухи о стычках на западе — на этот раз с горцами с Высоких холмов. А еще поступают сообщения о наемниках, набедокуривших очень близко к столице, — в Зиран-Бадисе. Надо бы скорее занять их делом. Да хотя бы с теми же горцами отправить сражаться, раз те вдруг начали совершать набеги на иллиринские деревни. Раньше они таким не занимались. Наверняка подкуплены и натравлены Отерхейном. Но хуже всего — и сложнее — молчание Иэхтриха Эхаскийского. Этим вопросом надо бы заняться в первую очередь, но очень осторожно, почти исподволь. Чтобы не оттолкнуть региса и не дать ему вернуться к союзу с Элимером.

Столь многое предстояло решить и сделать! Но, как всегда, времени на все это было меньше, чем хотелось и требовалось.

У поворота к лестнице Аданэя догнал Парфис.

— Великий! Тысячник Аххарит просит о встрече. Говорит: если бы ты смог принять его до совета, он был бы очень благодарен. Но если нет, то, конечно, он подождет.

Аданэй приподнял брови.

— А я думал, он все еще на западе со своей тысячей.

— Как видно, нет, — пожал плечами мальчишка.

В последний раз Аданэй виделся с Аххаритом и говорил с ним около трех месяцев назад. С тех пор тысячник в основном находился в военных лагерях — то в одном, то в другом. И зачем это, интересно, ему сейчас понадобилась встреча? Если только…

— Пусть приходит, — кивнул Аданэй. — Прямо сейчас, пока до совета еще есть время.

Аххарит не заставил себя ждать — появился почти сразу, стоило только Аданэю вернуться в свои покои и пристроиться в кресле у жаровни.

— Приветствую, Великий, — с коротким поклоном сказал он. — Благодарю, что принял, и да благоволят тебе боги.

— Не ожидал тебя увидеть. Говорили, ты все еще у границы.

— Был. Но отец вызвал — обсудить кое-какие вопросы.

— И какие же вопросы желает обсудить кайнис Хаттейтин? Почему мне о них ничего не известно?

— Уверен, ты уже в курсе, Великий. До тебя наверняка дошла печальная весть о гибели Линнета Друкконена.

— Пока нет. — Аданэй не сводил с него взгляда. — Что с ним?

— Несчастный случай, — спокойно отозвался Аххарит. — Упал с террасы, свернул шею. Говорят, скользко было после дождя. Или голова закружилась. Или выпил лишнего — кто теперь знает.

Аданэй молчал, изо всех сил сдерживая удовлетворение, чтобы оно не прозвучало в голосе. Конечно, они с Аххаритом оба понимали, о чем речь, и все же говорить о таком открыто, в лоб было не принято.

— Горестное известие, — сказал наконец Аданэй. — А мы как раз только хотели, чтобы он увеличил добычу железной руды.

— О том и речь. — Аххарит подошел ближе и с безмолвного позволения Аданэя опустился на низкий табурет. — Потому мой отец, кайнис Хаттейтин, и вызвал меня. Друкконен владел медной шахтой под Лиасом и месторождением железной руды в Мадриоки. Отец посчитал, что теперь, когда Друкконен так некстати погиб, надо что-то делать с его рудниками, просил меня подумать… Боится, что наследники не справятся и все придет в упадок. С меди как-никак шли неплохие налоги, а железо — это будущее оружие.

Аданэй не сомневался, что кайнис Хаттейтин знать не знает, что вызвал сына ради каких-то шахт и наследников. Скорее всего, он его и вовсе не вызывал.

— У Друкконена же вроде дочь? Старшая. И два сына помладше. Что, никто из них не годится?

— Никто, Великий.

— Тогда пусть продадут. Хотя бы одну — скажем, медную. Там, в Лиасе, на нее был покупатель. Некий… — он нахмурился, вспоминая, как звали того вельможу, приятеля Рэме. — Риввин… Ровван Саттерис. Да, ему. Потому что он сможет ею управлять.

И потому что дочь Друкконена не заслуживала владеть шахтой, на которой ее отец сгноил Вильдэрина. Тем более что она тоже была в этом замешана. Но этого Аданэй, разумеется, вслух уже не произнес.

— Уверен, мой отец сможет их убедить. Ради благополучия Иллирина и твоего спокойствия, Великий. Думаю, они не откажут.

Аданэй посмотрел на него долгим взглядом, потом кивнул.

— Что ж, сегодня я точно буду спать спокойнее, зная, что за моей спиной стоят такие верные сподвижники, как ты и кайнис Хаттейтин. И в благодарность за это я хочу, чтобы ты выбрал для себя награду. Но только, — он усмехнулся, — не корону.

— Ну что ты, Великий, как я могу, — улыбнулся Аххарит в ответ. — Ты ведь сам назвал меня верным сподвижником. А для верного сподвижника лучшая награда — служить Иллирину и его царям. Для меня и моего отца это счастье. Но подданные бывают разные: некоторые из них заверяют в преданности — и на самом деле преданны. Вот только… кому-то другому.

Аххарит чуть склонил голову, глядя на него сквозь привычную полумаску вежливости. Аданэй выдержал паузу.

— Ты имеешь в виду кого-то определенного?

— Нет, конечно, — мягко отозвался Аххарит. — Я не имею в виду никого конкретно. Но, возможно, если ты задумаешься, кто говорит с тобой слишком уверенно… будто не советует, а наставляет — тогда, может быть, захочешь кое-что изменить. Впустить свежий воздух. Открыть путь новому. — Он поднял взгляд — ясный, чуть настороженный, умный. Замер ненадолго, затем продолжил. — И в таком случае знай, что мы — мой отец и я — будем рядом… на твоей стороне.

В голове Аданэя словно что-то щелкнуло — и картина сложилась окончательно.

Сначала Маллекша — тогда, перед Антурином: «Ниррас служит Гилларе, а не тебе». Потом ее же ненавязчивое предложение подумать о Хаттейтине. Тогда Аданэй счел это игрой жрицы, затеянной не без расчета. Но теперь почти то же самое сказал Аххарит. Тоньше, аккуратнее, но суть-то одна.

Это что же выходит? Маллекша, Хаттейтин и Аххарит действуют вместе? И ведь не наобум. Они отмеряют ходы и прощупывают почву, чтобы подвинуть Нирраса. А через него и Гиллару. Сместить влияние.

А сам Аданэй?.. Он ведь тоже давно об этом думал, давно хотел. Только не знал, с чего начать и как. У него не было достаточно влиятельных сторонников, готовых идти с ним вместе против Гиллары Уллейты — матери царицы, и ее любовника, который к тому же был главным военачальником и военным советником.

Что ж, теперь эти сторонники, похоже, появились. Но спешить все-таки не стоило…

— Вести, которые ты принес, Аххарит, и слова, которые ты сказал, важны для меня. И я буду о них думать. Вероятно, чуть позже обсужу свои мысли с Хаттейтином.

Аххарит поднялся, поклонился чуть глубже, чем обычно, и сказал:

— Ясных мыслей тебе, Великий. И твердой руки, когда мысли повлекут за собой дела.

Он ушел, оставив за собой легкий запах благовоний, которыми никогда не пренебрегал, и предчувствие скорых изменений.

Аданэй остался наедине с собой и приятной мыслью, что его давний приказ, не озвученный напрямую, был верно понят и выполнен без лишних слов. Так и должны действовать те, на кого можно опереться. Наверное, на такого человека можно будет рассчитывать и в том случае, если Аданэю и впрямь понадобятся… некие дворцовые перестановки.

На совет он отправился в прекрасном настроении. Сегодня все шло так, как и должно было идти — наконец-то.

* * *

Гиллара полулежала на кушетке и лениво крутила в пальцах жемчужный перстень. Вокруг витали тяжелые ароматы благовоний и тлеющей сухой травы, исходящие от комнатного алтаря Суурриза.

Возле Гиллары, устроившись в ее руках, сидела Серрела, вертела браслет на бабкиной руке и то и дело поглядывала на чтеца, что стоял перед ними с развернутым свитком.

— …и тогда царь Уннертей Второй велел казнить изменников и выбить их имена на черном камне — чтобы навечно остались они в памяти династии и никто из потомков предателей никогда не занял бы место средь достойных людей…

Голос чтеца был сух и размерен, но Гиллара не столько слушала его, сколько присматривалась к девочке. Серрела не выглядела скучающей, наоборот: с любопытством следила за седовласым мужчиной. С интересом даже. Устойчивым, тихим, впитывающим. Настоящая царевна. Истинное продолжение рода Уллейта. И попала в нужные руки.

Да, в свое время Гиллара сглупила, отдав Аззиру на воспитание бесноватым жрицам, но больше такой ошибки не повторит и уж внучку-то свою не упустит. Она устроит все так, чтобы слово бабки значило для Серрелы больше слова родителей и уж тем более любых жриц, жрецов и прочих советников.

Добиться этого будет вовсе не сложно. Аззире и без того как будто дела нет до дочери, а этот мальчишка, Аданэй, скоро наиграется в любящего отца. А если нет, найдется способ его отвлечь на дела поважнее. Девочка, в конце концов, в первую очередь наследница династии Уллейта. И только во вторую — дочь полудикаря из рода Кханейри. А значит, кому как не Гилларе Уллейте заниматься ее воспитанием? Раз уж Аззира на это не способна…

Гилларе вовсе не нужна была власть как таковая. Не в том виде, в каком ее обычно понимают недалекие люди. Она всего лишь хотела, чтобы ее слушали. Чтобы не пренебрегали. Чтобы она могла влиять на решения тех, кто определяет судьбу династии, ведь на карту поставлено слишком многое.

Именно поэтому она не могла допустить и не допустит, чтобы будущее оказалось в руках тех, кто мыслит иначе.

Не для того она родила дочь от собственного брата. Не для того убедила Нирраса, будто Аззира — его. Не для того боролась с Лимменой, а потом провела долгие годы в ссылке, вынашивая планы возвращения, чтобы теперь все пустить на самотек. Нет уж. И пусть правители идут на своих ногах — но дорогу им будет подсказывать Гиллара.

— …и имя его было вычеркнуто из всех храмовых списков, — продолжал чтец, — ибо отныне владелец его был проклят...

Дверь приоткрылась, и, без позволения и стука, вошел Аданэй. Он всегда так делал, если знал, что Серрела у Гиллары, и это здорово раздражало, хотя она не показывала вида. Вот и сейчас приветственно, почти по-матерински улыбнулась, и знала, что в ее взгляде читается только тепло и ласка. Этому она выучилась еще в молодости, для чего пришлось взять несколько уроков у одной рабыни для утех — все-таки этим невольникам нет равных в искусстве притворства. Потом, правда, с этой рабыней случилось несчастье. Странное и, увы, смертельное. Но к тому времени Гиллара уже усвоила ее уроки.

— Прекрасный выбор, — с усмешкой заметил Аданэй. — Для годовалой малышки.

Серрела подняла голову, узнав голос отца, и тут же потянулась к нему. Он подошел, пододвинул к кушетке табурет и присел, взял девочку на руки.

— Она слушала, — сказала Гиллара примирительно. — И гораздо внимательнее, чем слушал бы ты.

— Я просто удивлен. Обычно в этом возрасте дети слушают сказки и прибаутки… Не летописи о вычеркивании из храмовых списков.

— А в каком возрасте, по-твоему, будущим царям стоит впервые понимать, что они — не обычные люди, а потомки богов и продолжатели своей династии? — в голосе Гиллары не было ни упрека, ни вызова, только мягкая уверенность. — Я считаю, что чем раньше, тем лучше. И кто, как не я, может ей это объяснить?

Аданэй провел рукой по волосам дочери. Та, зевнув, уткнулась ему в плечо. Ненадолго повисла тишина. Чтец с тихим шелестом свернул свиток и, повинуясь жесту Гиллары, исчез за дверью.

— Я не против, чтобы ты ее чему-то учила, — сказал Аданэй. — Но без династических хроник и речи о проклятиях. Это угнетает.

— Рассказ о прошлом — ее прошлом! — угнетает?

— Ну уж точно не развлекает. Она совсем малышка. Должна играть и веселиться.

Серрела потянула его за волосы, и Аданэй улыбнулся. В это мгновение он стал как глина мягким. Уязвимым. Слабым. Ну какой из него пример для будущей царицы?

— Хорошо, — кивнула Гиллара. — Пусть будут веселые прибаутки. Я их знаю множество. Но и слово рода тоже должно звучать хотя бы иногда.

— Ладно, пусть звучит. Иногда. Не чаще, чем изредка.

Гиллара не возразила, но и не согласилась. Вместо этого погладила его самолюбие, чтобы он ощутил себя достойным и заслуживающим одобрения. Аданэю всегда это нравилось, хоть он старался не показывать. Но она все равно заметила и уже давно, еще в ту пору, когда он под видом раба жил в ее замке.

— Ты очень заботливый и чуткий отец. Редкий мужчина относится к своим детям с таким вниманием. Я не сомневаюсь, с тобой Серрела вырастет по-настоящему счастливой. И я думаю, что тебе, конечно, виднее, что ей нужно. Обещаю не мучить нашу малышку нудными хрониками слишком часто.

Аданэй кивнул, ничего не сказал, но в его взгляде промелькнуло удовлетворение — то, что надо. Затем он крепче прижал к себе дочь, поднялся и, попрощавшись с Гилларой, двинулся к выходу. Она смотрела им вслед с умилительной улыбкой.

* * *

Пока Аданэй готовился ко сну, в покои вошел Парфис — как всегда, уже с подогретой водой для умывания, мягким полотенцем и непринужденной болтовней наготове.

— Ставлю таз вот сюда, Великий. Осторожно, вода горячая, только с очага. А еще я расправил тебе постель, как ты любишь — подушку чуть повыше, а простыни подогрел. Говорят, ночь будет прохладная. Такая в этом году весна, э-эх, — он удрученно качнул головой, — будто зима все никак не закончится.

Аданэй стоял у зеркала, снимая браслеты и кольца, и только кивнул. Парфис приблизился сбоку, без лишних напоминаний снял украшения с его волос и расплел сами волосы.

— Я сегодня был в невольничьей зале, — будто невзначай продолжал он, — и рабы там болтают, что несколько дней назад господин Ниррас уезжал в свое имение в Зиран-Бадисе. И вроде бы наведывались туда дети покойного господина Друкконена. Старшая — та самая, с лицом, как у ястреба. И два мальчика.

Аданэй мельком посмотрел на него.

— Они что, к нему ездили?

— Вот-вот. А он с ними говорил, говорят, долго. А потом, как вернулся во дворец — злой, как хорь, и у ворот на стражу набросился. Мол, не приветствовали как следует. Хотя когда бы это его такое волновало?

— Надо же, и откуда рабам все это известно? — с рассеянной усмешкой спросил Аданэй, ничуть не сомневаясь, что Парфису разболтали о поездке Нирраса вовсе не рабы, а кто-то поважнее. Ну либо мальчишка попросту подслушал, хотя ни за что в этом не признается.

— Так они там говорят, — Парфис с наивным и невинным видом похлопал ресницами, — что слышали это от дворцового ювелира, а тот вроде бы от кого-то из стражей.

— А что наследники Друкконена хотели? Об этом что-нибудь было сказано?

— Нет, Великий. Но ведь… они же наследники. Наверное, о наследстве и говорили. Да и что им еще обсуждать? Отец их под землей, а наследство-то наверху, но что-то с ним вроде бы не так. Вот они и суетятся. Но что-то у них, видать, не заладилось, раз господин Ниррас таким злым вернулся.

Аданэй молча вытер лицо полотенцем, которое услужливо поднес Парфис. Парнишка замер, как будто ожидая, скажет ли царь еще что-то. Но тот только сбросил полотенце ему на руки и сказал:

— Можешь идти. Хватит на сегодня твоих сплетен.

— Конечно, Великий, — поклонился Парфис. — Пусть боги охраняют твой сон и ни один ястреб не влетит в твои окна этой ночью.

Он шмыгнул за дверь, а Аданэй опустился на кровать, но не уснул. Сидел на ней, глядя в шумную от ветра темноту за окном. Ханке свидетель: дети Друкконена приходили просить Нирраса о заступничестве, чтобы вернуть себе шахту. Но Ниррас ничем не мог им помочь и не сможет, о чем и сам, скорее всего, уже догадался.

Несомненно, военный советник чувствует, как с каждым днем блекнет его влияние. Он бесится, а значит, время на размышления закончилось. Аданэй должен принять решение — и принять его первым. Если же Ниррас не захочет сдаваться, то, пожалуй, придется подсказать ему, куда отступить.

Этой ночью Аданэй спал беспокойно и проснулся вялым. Впрочем, в зимние месяцы его часто клонило в сон, а нынешняя весна не сильно отличалась от зимы. С утра не хотелось вылезать из кровати, а днем — встречаться и разговаривать с приближенными, но каждый день приходилось это делать. Он не мог, подобно Аззире, отстраниться от трона и власти, тем более теперь, когда у него появилась Серрела. Хотя бы ради нее все это стоило делать — и встречаться, и говорить, и править.

Утро ушло на переписку с Эхаскийским сановником и разбор донесений с западной границы. Днем он встретился с Хаттейтином, но Нирраса пока не обсуждали, вместо этого затронули положение в войске: Аданэй хотел еще раз убедиться, что влияние кайниса Хаттейтина в воинской среде немногим меньше влияния военачальника. Это будет крайне важно потом, когда Ниррас получит царский указ, который ему не понравится.

Сильно после полудня Аданэй зашел к Аззире, но напряженная беседа, которая, как это часто бывало, переросла в болезненно-яркую вспышку страсти, измотала его едва ли не сильнее всех сегодняшних дел и переговоров. Еще и ее полубезумный братец постоянно крутился где-то поблизости.

К вечеру — видимо, от усталости, — кружилась голова, и все же он нашел в себе силы заглянуть к дочери. Хотел увидеть ее хотя бы на несколько минут.

В ее покои он вошел без сопровождения и предупреждения, как делал часто — ему нравилось приходить внезапно, чтобы застать Серрелу настоящей, а не разодетой для встречи с царственным отцом.

Стражник открыл перед ним тяжелую дубовую дверь, и Аданэй вошел в комнату — осторожно, чтобы не разбудить малышку, если она спит. Здесь царил уютный полумрак. С потолка на длинных цепочках свисали лампы, прозрачные тени подрагивали на гобеленах и мебели. У стены, сидя в кресле, дремала нянька. При появлении царя она проснулась, вскочила на ноги и быстро поклонилась.

Аданэй пошел к колыбели Серрелы, отделенной от остальной комнаты тонкой шелковой занавесью. Отодвинул золотистую ткань, шагнул вперед — в ужасе отшатнулся. Там, возле колыбели, стоял Шеллеп и держал на вытянутых руках его дочь, его жизнь и сокровище! Серрела молча и не отрываясь смотрела выродку в лицо. И он смотрел на нее так же — долгим, немигающим взглядом. Казалось, время застыло между ними, стало густым, как смола, и Аданэй увяз в нем, словно насекомое. Не мог пошевелиться, дыхание перехватило. Ему казалось, что стоит двинуть хоть пальцем, и выродок разожмет руки, и Серрела полетит на пол.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы отмереть и все-таки выдавить:

— Положи ее обратно, ты, выродок. И убери от нее свои лапы.

Серрела повернулась к Аданэю, будто только что увидала, и Шеллеп тоже повернулся к нему. В его взгляде отразились обида и непонимание. Вместо того чтобы опустить девочку в колыбель, он прижал ее к себе, будто защищая, и сделал полшага назад. Аданэй едва сдержался, чтобы не броситься и не вырвать дочь из его рук.

— Прости… — пробормотал он после долгой паузы. — Я… не должен был грубить. Просто испугался.

Испугался… Это прозвучало странно, почти жалко, но было правдой. Шеллеп действительно его пугал, хотя страх этот словно бы скрывался за чувством отвращения. И все-таки именно Шеллеп тогда прорвался в покои Аззиры и помог Серреле появиться на свет. Да и вообще он ведь не сделал ничего плохого — никому. Наверное, он не заслуживал такого отношения. Аданэй даже застыдился и повторил:

— Прости.

Шеллеп кивнул. Медленно, почти торжественно опустил девочку в колыбель, и та встала в ней, ухватилась за края, заулыбалась Аданэю. А вот его ответная улыбка даже не успела родиться — потому что в этот самый миг Шеллеп… заговорил. Он — заговорил!

— От смерти появилась жизнь... — Аданэй вздрогнул, услышав это. Голос выродка был чистый и сильный — не лепет, не шепот и не крик, а размеренная речь. — А жизнь вернется к смерти...

Аданэй не понял ни слова, но его обдало холодом. Шеллеп же смотрел перед собой, свет ламп отразился в его зрачках, окрасил бледные щеки и будто бы изменил черты его лица, будто бы сквозь них проступил облик кого-то нездешнего и… несчастного? Аданэй не успел понять — Шеллеп уже отвернулся и медленной вялой походкой двинулся к двери.

Аданэй склонился над колыбелью, обнял свою малышку, но пальцы все еще дрожали и на душе было муторно и мерзко.

* * *

Малый совет подходил к концу. Обсудили почти все: налоги с золотых приисков, рудников и от невольничьих домой, жалобы купеческих коллегий, новые назначения высших сановников и отчеты о состоянии казны. Последним остался вопрос, от которого все, кажется, уже начинали уставать: приграничные стычки.

— Тирахес, — поморщившись, сказал Оннар. — Туда уже дважды заходили. Раньше был мирный город, приют караванщиков, а теперь жители бегут на восток.

— Среди горцев и прочего сброда опять видели степняков, — откликнулся советник по делам провинций — Беллар Вирреса.

— Конечно, видели, — устало заметила Маллекша, полгода назад введенная в совет как уста царицы. — Без степняков горцы бы не посмели. Все знают, кто их натравил.

— Только теперь эти налеты то в одном месте, то в другом, — подхватил Ниррас. — Словно проверяют, где у нас тонко.

— Возможно, так и есть, — согласился Аданэй. — Чтобы вымотать наше войско раньше, чем начнется настоящая война. Но почему они ее не начинают, вот чего я не могу понять. Чего ждут? С Антурина прошел уже год с лишним.

— Возможно, Иэхтриха? — пожал плечами Оннар. — От него пока никаких известий?

— Не говорит ни да, ни нет. Подозреваю, что и Элимеру так же, — вздохнул Аданэй. — Хитрый лис, будь он неладен. Вот что, — он глянул на Нирраса, — увеличим число наемников на границе. Пусть подменяют и друг друга и наших. Воинам надо дать отдохнуть, иначе еще через год некому будет воевать.

Никто не возразил, и Аданэй махнул рукой писчему, чтобы тот заканчивал запись. Уже было ясно, что на сегодня это все.

— Вы все свободны. Только… Ниррас, с тобой я хотел бы поговорить наедине.

Военачальник молча склонил голову, остальные зашевелились, поднимаясь со скамей, кто-то тихо переговаривался. Когда двери за последним из приближенных закрылись, Аданэй с кресла на возвышении пересел на скамью и пригласил Нирраса переместиться ближе.

— Присаживайся сюда. Просто поговорим.

Ниррас сел, спину держал прямо, настороженно, на лице застыло ожидание. Он явно удивился — давно не было случаев, чтобы царь сам звал его на личную беседу.

Чтобы выдержать паузу и дать им обоим подготовиться к разговору, Аданэй позвал слугу, велел плеснуть вина, но сам к кубку едва притронулся, а вот Ниррас выпил резко и залпом, как всегда, когда нервничал.

— Я много думал, — начал Аданэй спокойно, почти доверительно. — Все это время. С тех самых пор, как начались набеги. Я уже озвучил свои мысли на совете, но вскользь. С тобой же хочу обсудить их подробнее, — он внимательно глянул на советника и, дождавшись кивка, продолжил: — Это ведь не случайные стычки — это игра на изматывание. Слишком уж выверено, как по расписанию. Отерхейн тянет время, отвлекает нас, ждет, пока мы устанем. А может, за этим спрятано и нечто большее.

Ниррас снова кивнул, но не сказал ни слова.

— Нашим отрядам на границе все труднее держать дисциплину. Люди устали. Их надо менять, подпитывать свежими силами, и хорошо, что у нас есть наемники, но ими нужно умело управлять. Все-таки они не совсем войско, скорее охотники за удачей. Но надо сделать из них войско. Это не каждому под силу. Но тебе — да.

— Ты ведешь к тому, Великий, что я должен ехать на границу? — глухо спросил Ниррас.

Аданэй взглянул на него с легким удивлением.

— Да, ты все верно понял. Я хочу, чтобы ты возглавил пограничные войска — и наши, и наемные. И чтобы ты сам увидел, что там происходит. Я чувствую, что за этими набегами что-то кроется. Может, они просто для отвлечения, а может, степняки что-то затеяли, и у нас еще есть время их опередить. Твоя задача разузнать это. — Он сделал паузу, а затем все тем же уважительным тоном добавил: — Но чтобы ты мог полностью сосредоточиться на этой задаче… я освобождаю тебя от сана военного советника.

Ниррас пристально посмотрел на него из-под густых бровей и крепче схватился пальцами за край скамьи.

— Ты хочешь избавиться от меня, Великий? Отослать? — выдавил он, а затем недобро усмехнулся. — А не забываешь ли ты, благодаря кому стал...

— Благодаря своему происхождению, — оборвал его Аданэй, и Ниррас благоразумно опустил глаза. — И это ты забываешь. О том, как можно и как нельзя говорить с царями. Но я извиняю тебя. — Он милостиво коснулся ладонью его плеча. — Зима выдалась тяжелой, весна будет еще хуже, и ты, и я — мы оба устали... Возможно, я не так повел свою речь, а ты не так меня понял. Я не снимаю тебя с должности, а временно освобождаю от нее. Временно, понимаешь? — подчеркнул Аданэй. — Без замены. То есть замена, конечно, будет — чтобы совет не остался без военного голоса, но формально это просто заместитель. Леввирет Ганнеа. Он человек немолодой, благоразумный. Ты его знаешь.

Знал. Леввирет Ганнеа когда-то обучал советника Кхарру, а Кхарра с Ниррасом всегда были соперниками. Аданэй это помнил и видел, как на мгновение в глазах военачальника мелькнуло сомнение.

— Никто не займет твоего места, — повторил Аданэй. — Это просто временная мера. И я не требую, чтобы ты уехал на границу завтра или в ближайшие дни. Но было бы хорошо, если бы ты выступил до середины весны. Как только дожди прекратятся, налеты станут чаще. Ты и сам это знаешь. — Он слегка наклонился вперед и сказал, понизив голос: — Я знаю, что могу на тебя положиться. Ты — меч Иллирина, Ниррас. Но меч должен быть там, где нужна сила. Сейчас она нужна на западе.

Военачальник смотрел на него, как зверь, почуявший ловушку, но понятия не имевший, как ее избежать. Наконец он грузно поднялся, склонил голову и с явным трудом выговорил:

— Я сделаю, что нужно, Великий. Выполню твое повеление. А сейчас… если ты позволишь… могу ли я идти?

Аданэй с улыбкой кивнул:

— Разумеется, Ниррас. Ты можешь идти. Благодарю тебя от лица всего Иллирина. И от себя лично.

Военачальник поклонился и вышел. Все было сказано.

* * *

Гиллара ждала Нирраса — и не ожидала от его визита ничего хорошего. Еще вчера он мимоходом и с мрачным видом бросил, что кое-что случилось и надо бы обсудить. Гиллара догадывалась, о чем он: по дворцу уже ползли слухи, что военачальник скоро отбывает на запад, чтобы возглавить приграничные войска.

Она велела зажечь больше ламп, чем обычно — Ниррас не любил полумрак, открыла ставни, впуская свежий, благоухающий весенним цветением воздух, рабыни поставили на столик рядом с кушеткой чашу с настойкой из теплого молока и цветков опия: Ниррасу точно нужно будет успокоиться. Когда шаги раздались в коридоре, Гиллара уже сидела на кушетке, ласково глядя на дверь, и даже не пошевелилась, когда та распахнулась и захлопнулась, и в проеме возник Ниррас. Ворвался без стука, как всегда, когда злился. Его лицо было серым, как зимнее небо.

— Мальчишка убирает меня, — сказал Ниррас вместо приветствия. — Не в открытую, но суть та же. Вытесняет. Медленно, постепенно.

Он подошел, рухнул на кушетку рядом. Гиллара погладила его по щеке, протянула чашу с настойкой, дождалась, пока он сделает несколько глотков.

— Жизнь моя, мой милый, расскажи по порядку.

Но Ниррас в злости и «по порядку» было, конечно, чем-то несовместимым.

— Он говорит, что потом вернет сан. Что это временно. Но ты же понимаешь? Заместитель! Какой-то Леввирет Ганнеа на должности военного советника! Старый приспешник Кхарры!

— Не очень-то значительный человек, — успокаивающе сказала Гиллара, хотя отлично понимала: это явный намек со стороны Аданэя — выбрать заместителем вельможу, связанного с давним врагом Нирраса.

— Ты сама в это веришь?! — зарычал он. — Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, не понимаю, когда все началось? С тех пор, как он вернулся из Антурина, с тех пор, как эту суку Маллекшу ввели в совет… Якобы «голос Аззиры», — он скривил губы, явно передразнивая кого-то. — С тех пор, как он стал вызывать Хаттейтена чаще, чем меня. Они его науськивают. Почему вообще эта проклятая жрица к нашей дочери ближе, чем мы с тобой?

Он замолчал, вскочил с кушетки, чуть не опрокинув чашу — Гиллара успела ее перехватить, — отошел к окну, тяжело дыша. Ничего, скоро напиток подействует, и Ниррас успокоится. Уже начал. По крайней мере голос зазвучал ровнее, когда он наконец пересказал ей разговор с Аданэем. На смену гневным ноткам пришло привычное бурчание.

— Хотелось бы знать, чем я заслужил такое «доверие» царя.

Гиллара чуть прищурилась. Забавнее всего, что Ниррас действительно не понимал. И даже если объяснить ему, это мало что поменяет. Да, Ниррас достаточно хитер и умен, иначе ему не удавалось бы столько лет водить Лиммену за нос. Но гордыня! Все дело в гордыне. Он никак не может смирить ее перед Аданэем, ведь тот в его глазах мальчишка из дикой страны, который к тому же был рабом под его покровительством и опекой. Ниррас привык руководить им, а теперь вынужден покоряться, хотя ему сложно даже изображать покорность. Вот что подвело военного советника, вот почему Аданэй решил избавиться от него.

Царь ведь тоже тот еще тщеславец: ему нравится, когда его любят и восхищаются им. А Ниррас то и дело ему перечил. Взять хотя бы затею с Антурином. Ну что стоило Ниррасу подыграть царю, а не объявлять его затею глупостью? Тем более что в итоге прав оказался все-таки Аданэй. И не только прав, но еще и наделен нечеловеческим могуществом. То пламя позже выдали за помощь Богини-матери своему избраннику, и это усилило влияние Маллекши и жриц. Но Гиллара не верила в эту чушь. Она не сомневалась, что тут крылась какая-то хитрость. Может быть, алхимики постарались.

Ах, если бы в то время Ниррас поддержал Аданэя! Тогда они сочинили бы такую легенду о пламени, которая была бы выгодна им, а не жрицам. Но увы: поддержали его Маллекша и Хаттейтин, и поэтому именно они усилились, а не Гиллара и Ниррас.

Жаль. Любовник всегда был для нее ценнейшим союзником и опорой, он тянул ее за собой наверх. Хотелось бы, чтобы он оставался таким и впредь, но своей несдержанностью он вредил сам себе. И как бы не навредил еще и ей…

Некоторое время Гиллара молчала, затем поднялась, подошла к нему, обняла со спины. Скорее всего, время уже ушло, но надо все-таки попытаться…

— Поговори с ним… попроси. Со смирением. Повинись. Покажи, что знаешь свое место. Дай ему то, что он хочет.

Ниррас резко повел плечами, сбрасывая ее руки.

— Повиниться — за что? Хватит! Я уже и так лебезил перед ним, как мог, и это не помогло.

Гиллара вздохнула. В понимании Нирраса «лебезить перед Аданэем» значило всего лишь не дерзить и не выказывать превосходства. Уж конечно, этого было недостаточно. Все-таки она недооценила изначальную неприязнь двух мужчин друг к другу. Думала, общие цели и власть над страной их сблизит, а они начали за нее бороться. Если не удастся унять любовника, придется унять последствия.

Его взгляд застыл, стал тяжелым, будто в голове крутилось что-то еще, помимо злости. Наконец Ниррас медленно, с мрачной решимостью произнес:

— У меня есть ход. Один, но весомый.

— Какой же? — кротко спросила она.

Ниррас торжественно и упрямо выставил подбородок.

— Пришла пора открыть всем, кто я есть. Отец царицы. Настоящий. Не любовник ее матери, не просто подданный — а отец. Это вернет мне силу. Нам. Ты — мать царицы. Я — ее отец. Кто тогда посмеет меня отослать? Даже он не посмеет.

Гиллара замерла, но это длилось всего несколько мгновений. Затем она чуть наклонила голову, будто размышляя, изогнула губы в понимающей улыбке.

— Это великолепное решение, мой дорогой! — с восторгом воскликнула она, надеясь, что Ниррас, ослепленный своей решимостью, поверит в ее искренность. — И почему я сама об этом не подумала? Хотя ты всегда умел мыслить смелее и глубже меня... Конечно, эту правду давно пора открыть людям.

Она сделала шаг назад, затем прошлась по комнате, словно обдумывая каждую деталь этого нового блестящего плана.

— Но, знаешь… поспешные решения часто губят великие замыслы… Если объявить о таком сейчас, сразу после царского указа, это будет выглядеть как политический ход и как ложь, чтобы укрепить свое влияние. Аданэй и вовсе воспримет это как нападение. Не-е-ет, надо выждать. — Гиллара протянула Ниррасу чашу, ласково коснулась его руки. — Выбрать правильное время. Подумай об этом.

Злоба во взгляде Нирраса уступила место напряженной задумчивости.

— И какое же время, по-твоему, будет правильным?

— Осень. Праздник Урожая.

— Так долго ждать?!

— Не так уж и долго, любовь моя. Мы с тобой ждали куда дольше, а тут всего несколько месяцев. Зато — только представь! — Она обошла его спереди, запрокинула голову, с воодушевлением глядя ему в лицо. — Время сбора урожая. Время плодородия. Продолжения. Изобилия. Все важные вельможи соберутся в столице, а народ будет ликовать. В такой день твое слово — и мое, как матери династии Уллейта, — прозвучит символическое, почти сакрально. Тогда это будет уже не просто политический ход, Ниррас. Это будет воля богов, и никто — ни Аданэй, ни эти жрицы, — не возвысят против этого свои голоса.

— А до этого что же?

— А до этого, — вкрадчиво заговорила Гиллара, — притворись, что смирился. Отправляйся туда, куда он тебя отправил, и постарайся добиться там всего, что он поручил. Если в чем этот мальчишка и не ошибся, так это в том, что лучше тебя никто не справится с войском. Ни Хаттейтин, ни другие кайнисы не вызывают и малой доли того уважения… я бы даже сказала благоговения, которое вызываешь у воинов ты. Даже Аданэй это понимает. А если нет, то поймет. Нужно только дождаться осени. А до той поры обещай мне, что будешь осторожен и станешь держать язык за зубами. Истина, открытая слишком рано, теряет добрую часть своей силы.

— Да, да, Гиллара, — забормотал Ниррас, — вроде бы это разумно... Да, я буду осторожен, и мы дождемся этого праздника… соберем урожай.

Он привлек ее к себе, осыпая нежными словами, но Гиллара думала о другом. О том, какая все-таки досада, что в голову ее любовника пришла эта нелепая до безумия мысль.

Он понятия не имел, о чем говорил. Да, он и вправду верил, будто Аззира — его дочь, верил много лет, потому что она заставила его поверить. Так было нужно. Хотя о том, что юродивый Шеллеп — якобы его сын, Гиллара предпочитала не упоминать.

Она, конечно, догадывалась, что рано или поздно Ниррас может пожелать открыть свою «правду» людям. Если он попробует это сделать, она ни за что его не поддержит — есть границы, которые нельзя переступать. Но недруги все равно услышат его слова. И начнут копаться в прошлом, выяснять, и все может всплыть: и ее ложь Ниррасу, и настоящая кровь Аззиры, и давняя связь, которую Гиллара хранила в тайне — не потому, что стыдилась, а потому, что нынешние законы людей назвали бы ее запретной. Хотя в древности братья и сестры скрещивали кровь, чтобы не утратить силу рода. Так поступали и Уллейта. Так поступила и она. Но разве кто вспомнит древние порядки? Нет. Вельможи всполошатся, чернь возмутится, враги используют в своих целях.

Ниррас зашел слишком далеко. Объявить его отцом Аззиры, пусть даже это вернет ему положение при дворе, значило бы для Гиллары предать себя, разрушить свою реальность в угоду сиюминутным политическим выгодам. Нет, нет, она так не поступит...

До осени еще много времени. За это время она решит, как поступить.

…И все-таки до чего жаль, что Ниррас из надежной опоры превратился в обузу! Если вообще не в угрозу…

* * *

Аданэй не любил писать письма. При личной встрече всегда проще выразить то, что хочешь выразить, куда легче понять собеседника и, если что, успеть подстроиться. В письменных же посланиях приходится выверять каждое слово. Особенно когда пишешь человеку, который в равной степени может оказаться и врагом, и другом — и никем. В зависимости от того, куда подует ветер.

Ни один из недавних гонцов не привез от Иэхтриха Эхаскийского ничего внятного: регис увиливал от ответов, как будто чего-то ждал. Или кого-то. Возможно, Элимера. А возможно — Аданэя. Если только удача не отвернется.

В этот раз он собственноручно взялся писать Иэхтриху, не прибегая к помощи писца. Так лучше думалось, можно было сосредоточиться. Он сидел за подставкой, склонившись над листом тончайшей иллиринской бумаги.

Было жарко, летнее солнце нагревало покои, Аданэй поминутно вытирал капельки пота со лба и припадал к кувшину с освежающим щербетом. Мысли, казалось, тоже плавились от зноя, но торопиться с выбором слов не стоило. Потому что нельзя было давить — и нельзя уговаривать. Но и бездействовать становилось опасно. Это было не просто письмо, а шаги по острию ножа. Следовало осторожно нащупать позицию Иэхтриха: с кем он. Или же сам по себе.

«Царь Иллирина Адданэй Кханейри от лица владычицы Иллирина Аззиры Уллейты и своего приветствует региса Эхаскии, великолепного Иэхтриха, и шлет ему благожелание в дожди и в зной, в мирные дни и в тревожные времена, — так начиналось письмо, но дальше Аданэй менял тон: — Однако сейчас я хотел бы обратиться к тебе, мудрый Иэхтрих, не только как правитель Иллирина к могущественному правителю Эхаскии, но и как человек к человеку, познавшему бремя власти и ее подводные течения раньше меня. Ты, как никто, знаешь цену равновесию и умеешь отличить реальные угрозы от опасений, и я прошу твоего совета.

Ныне над землями Иллирина сгущаются тучи, но мне кажется, что стремления Отерхейна простираются дальше наших границ. С того времени, как Элимер захватил престол, он завоевал Райхан и Независимые княжества, южные степи и Антурин. Теперь зарится на иллиринские земли — но, боюсь, не только на них. Какова твоя мысль, достославный Иэхтрих, верны ли мои опасения или это игра смятенного разума?

Иллирин выстоит в битве, хотя это и скажется на торговле и нашем благополучии, но я вспоминаю древние слова: «Тот, кто стоит в стороне, когда пожар охватывает соседский дом, рискует однажды увидеть пламя и у себя на пороге». Однажды Иллирин не помог Антурину — и теперь видит Отерхейн на подступе к собственным землям. Теперь горцы с Высоких холмов, что на западных границах Иллирина и Эхаскии, осмелели и с поддержкой кхана совершают набеги. Пусть сами по себе они не опасны ни нам, ни вам, но я так считаю: порой даже малое дуновение ветра может изменить направление урагана. Но что думаешь об этом ты?..»

Дальше шли уже ничего не значащие слова восхвалений и прощаний, и Аданэй, дописав их, отложил перо и устало откинулся на спинку бронзового кресла. Через несколько минут перечитал послание. Оно получилось… ни к чему не обязывающим, но в то же время достаточно намекающим. Если Иэхтрих захочет, то прочтет именно то, что нужно.

Аданэй перечитал письмо еще раз, на следующий день. И переписал, поправив пару слов. Еще через день окончательно убедился, что сказано достаточно — и не слишком много, после чего отправил с гонцом, но не царским, а под видом торговца в караване. Пусть дойдет тише, но безопаснее и незаметнее.

Ответа он ждал в течение месяца. Если же его не последует… что ж, тогда лучше считать Эхаскию если и не врагом, то недругом.

К концу месяца Аданэй уже почти смирился с тем, что послание останется без внимания, но в одну из особенно жарких ночей, пахнущих пылью и распаренными цветами, его разбудил Парфис. Было около полуночи. Растрепанный, взбудораженный, паренек склонился к нему и прошептал:

— Великий… Прошу прощения, но это важно. Внутренний дозор привел чужеземца. Он прибыл без охраны и назвался человеком из Эхаскии.

— Сейчас? — Аданэй сел, откидывая покрывало. — Он один?

— Один. И без свитка. Только слова. Говорит — только лично.

Через несколько минут Аданэй быстро оделся, но волосы заплетать не стал и вышел в полумрак наружной комнаты покоев. Настороженный, принялся ждать.

Посланник оказался худым невысоким человеком с гладким лицом, в довольно простой одежде. Он походил скорее на торговца или богатого ремесленника, чем на важного посланца. Только руки выдавали его — чистые, ухоженные, с перстнем на среднем пальце: знак дома Иэхтриха, но повернут к внутренней части ладони.

— Кто ты и зачем явился? — обратился к нему Аданэй. — Мне сказали, что при тебе нет писем, но есть слова.

Мужчина поклонился.

— Мое имя тебе ни о чем не скажет, Великий, ведь в разных местах и в разные дни меня называют по-разному. Но ты можешь звать меня Яур — или как сам посчитаешь нужным. И я действительно пришел со словами. Их мне передал тот, кому ты отправлял послание. И если ты готов их выслушать…

— Говори.

— Он передает, что не будет союзником твоего врага. Ни открыто, ни втайне. Но и быть явным врагом твоего врага он не желает. Он сохранит молчание.

Посланник умолк и посмотрел на Аданэя, и какое-то время молчали они оба: один ждал, другой оценивал. Затем Аданэй спросил:

— Это все?

— Нет. Я продолжу, если изволишь. Он велел сказать, что если Иллирин удержит границы, то Эхаския сделает больше. А пока… в пределах возможного. Обозы… с крепким деревом, железом и… некоторыми людьми. Они прибудут под видом товаров и невольников на продажу.

Аданэй помолчал, затем кивнул.

— Благодарю за твою весть. Тебя отведут в комнату, где ты сможешь отдохнуть. А утром получишь ответ — устный.

Когда гонца увели, Аданэй не сразу вернулся в постель. Он думал об Иэхтрихе, об Эхаскии, но не о том, что скажет завтра — это он и так знал: слова благодарности и заверения в дружбе. Главное он уже выяснил: регис не поддержит Элимера. Если, конечно, не солгал. А если солгал… что ж, тогда это выяснится позднее. Но не похоже, чтобы Иэхтрих вводил его в заблуждение: соглядатаи доносили, что взаимодействие между двумя странами — Отерхейном и Эхаскией — становится все реже.

Однако, несмотря на эту маленькую победу, внутри, под слоем удовлетворения, таилось необъяснимое беспокойство. Будто нечто невидимое напоминало ему: истинные битвы еще не начались. И может быть, самую большую цену предстоит заплатить вовсе не на полях сражений, а там, где ее меньше всего ждешь.