Химия (гет)

In my life

ишина была новым видом тяжести, давящей и осязаемой. Не та, что царила в замке, когда его создатель склонялся над чертежами, прерывавшаяся лишь мерным стуком механизмов и шорохом переворачиваемых страниц. Не та, что наполняла его сад дождливым утром, когда лезвия его рук вырезали причудливые живые скульптуры, а шелест ветра играл с листвой. Эта тишина была самой пустотой, тяжёлой, словно саван, сотканный из невосполнимой утраты. Тишина, которую оставила Ким. Его Ким. Его единственная. Его вечная любовь. Его муза, его вдохновение. Вместе с ее жизнью оборвался последний свет, последняя нить, связывающая его с миром, где время ещё имело смысл.

Пятьдесят лет назад, когда их дороги разошлись, нить, связывающая их, никогда не обрывалась, и в этих редких, драгоценных мгновениях их встреч, в сиянии снежинки на ее пальце, которую она надевала лишь для них, проступала вся теплота и щемящая грусть эха их любви, что однажды связала их навсегда, любви неизменной, но навеки изменившейся; тень того, что было и чего уже никогда не будет.

И теперь пришло время платить истинную цену этого дара — невыносимую боль утраты, которой он никогда не смог бы испытать без обретенной способности любить. Теперь от всего этого осталась лишь хрупкая, застывшая память.

Ее жизнь была неустанным движением, полным идей и смелых поступков. Она была не просто светом, что пробивался сквозь стену предрассудков, она была голосом, который затрагивал тысячи умов и сердец, ее слова отзывались в душах незнакомцев, перекидывая мосты через пропасти непонимания, и рукой, что затрагивала глубины человеческой души, пробуждая сострадание. Она была творцом нового мировосприятия, отвергающего старые стереотипы, утверждая, что каждая личность, даже самая необычная — важная и неотъемлемая часть мира. Именно так, своим светом и голосом, она стала проводником, путеводной звездой, пробуждая эмпатию и понимание там, где прежде была лишь отчужденность.

И теперь этого движения не стало. Осталась лишь тишина — та, что наступает после разорвавшейся звезды. Тишина, которая кричала о ее отсутствии, о пустоте, где когда-то была целая вселенная.

Он был бессмертен. Учёные, в своей ограниченной, но амбициозной мудрости, не искали способа сделать его стареющим, в их видении вечность была не проклятием, а высшим достижением. Они не стремились сделать его человеком в этом фундаментальном смысле. Ему говорили о его возможности увидеть все, познать все... Но для Эдварда вечность стала пыткой. Он оставался за пределами круга, где рождение и смерть были естественными спутниками, двумя сторонами одной монеты. Каждая новая весна, каждый закат, каждый росчерк на холсте, который он создавал, лишь усиливали его одиночество. Он нес на своих плечах не только память, но и само время, которое безжалостно уносило всех, кого он знал и любил.

Мир вокруг него мир распадался и обновлялся, но всегда, всегда оставлял его позади. Он был анахронизмом, живым напоминанием о давно ушедшей эпохе, осколком прошлого, затерянным в стремительном будущем. Его мир, созданный из любви и простых радостей, давно исчез. И в новом, чужом, неумолимо меняющемся мире, он ощущал себя чужаком, не принадлежащим ничему, кроме своих воспоминаний. Его время, его место — всё ушло, оставив лишь пустоту, разраставшуюся вокруг него, поглощая даже самые светлые воспоминания, превращая их в блеклые фантомы.

Он прошел мимо старого зеркала, что висело в прихожей, и его взгляд задержался на собственном отражении. Там, в помутневшем стекле, на него смотрел тот же юноша, что и шестьдесят лет назад. Ни единой морщинки, ни одного седого волоска. Он оставался застывшим, словно заключённым во вневременном мгновении, в вечной, неизменной оболочке. И только его глаза... были другими. В них отражалась бездонная усталость веков, знание, которое не принесло мудрости, а лишь бесконечную боль. Это был не он. Это был он, но лишь его оболочка.

Его дом, когда-то полный жизни и света, теперь стал холодной гробницей его воспоминаний. Его студия, где каждый мазок кистью был воплощением жизни, ярких пейзажей красок и форм, теперь казалась галереей призраков. Он смотрел на портреты, выстроившиеся вдоль стен, каждый из них — застывший миг, пойманный его взглядом и рукой. Его Ким, которую он так любил рисовать в её естественной, неприкрытой красоте. Джон, с его озорной улыбкой, и Анна, благородная и элегантная. Эндрю, тихий и задумчивый. Добрые лица, нежные голоса, смех, что когда-то наполнял эти комнаты. Все, кого он любил, кто принял его, кто научил его жить в этом мире не через призму острых лезвий, страха и отчуждения, а через палитру чувств — все они давно ушли, растворившись в потоке времени, и с каждой потерей словно отмирала часть его самого, оставляя после себя лишь зияющую пустоту и неизбывную тоску. Пыль веков оседала на их нарисованных глазах, словно слезы, но он оставался неизменным, застывшим вне круга бытия.

В самом дальнем углу, затененный от прямого света, стоял еще один портрет, самый темный из всех. Это был он сам, но не тот, что смотрел на него из зеркала. На него смотрел человек, чье лицо было изборождено глубокими морщинами, волосы — снежной белизны, а взгляд, хоть и по-прежнему полный вековой скорби, казалось, мерцал искрой... стремления к концу. Эдвард написал его много лет назад, в приступе отчаяния, пытаясь изобразить будущее, которое для него никогда не наступит.

Для чего же он был создан? Для чего эта искра жизни, что горела в нем и не гасла? Он часто вспоминал слова Джона, сказанные им во время одного из их философских разговоров — "Мы горим ярче, зная, что пламя погаснет". Жизнь ли это — быть вечным свидетелем угасания? Ему было даровано само пребывание в этом мире, но не возможность прожить человеческую жизнь так, как ее проживают. Не узнать естественного угасания, не слиться с прахом тех, кто был ему дорог. В конце концов ему было даровано и полное гражданство вместо "особого статуса" — но этот документ никак не мог вписать его в мир людей.

Вековая усталость тяготила его, давила неподъемным грузом. Он ощущал, что его долг перед наукой и человечеством был отдан сполна. Его уникальная природа и бесценные данные, собранные годами исследований, стали основой для создания бионических протезов, в которые именно он вдохнул философию индивидуального дизайна, и биопечатных органов и тканей, дарящих жизнь и надежду миллионам. А он сам, ставший символом и голосом, внес свой вклад в принятие и понимание тех, кто отличается, стараясь разрушать барьеры страха и отчуждения, своим примером вдохновляя других верить в себя и утверждать свое место в этом мире. Это была его личная миссия, его собственный ответ на мучительный вопрос о предназначении. Его существование было не напрасным. Теперь он был в расчете.

Он достаточно познал мир — его путешествия были не праздными странствиями, а паломничествами в самые отдаленные и нетронутые уголки планеты. Он искал места, где дикая природа несла в себе ту же первозданную тишину и величие, что и его собственная обособленность. Неприступные высокогорные плато, заснеженные вершины, пустынные берега океанов, густые леса — там, где человеческое присутствие было минимальным, он чувствовал себя наименее чужим. Там, под безмолвным небом, он мог созерцать, рисовать, впитывать новые образы, которые затем преображались на его холстах.

Но даже эти поиски не могли заглушить глубинную тоску. Последние годы, казалось, он жил только потому, что была она, ради нее и во имя нее, запечатлевая ее красоту навсегда в своих полотнах. Давно, еще в те годы, когда Джон и Эндрю были живы, он обдумывал... как перестать быть, замкнуть свой круг — тогда, когда не станет Ким. Не от отчаяния, а как высшее проявление его стремления к истинной человеческой жизни, к ее конечности, к завершению собственного цикла.

Вопрос о душе терзал его. Мог ли он, создание из синтетических материалов, обладать чем-то столь эфемерным? Мог ли для него существовать рай или ад, была ли для него надежда на воссоединение хотя бы там с теми, кого он любил, или же его ждало лишь окончательное забвение, растворение в небытии, как выключенный механизм? Возвращение в ту пустоту, из которой его извлек создатель, словно глину из земли? Он не знал. Но желание покоя, желание ощутить тот же финал, что и его Ким, было всепоглощающим, единственной путеводной звездой в его бесконечной ночи.

Подойдя к письменному столу, он взял черную ручку своими безупречными бионическими пальцами, и медленно, с чувством окончательной завершенности, дописал последнюю страницу своей собственной, никем не рассказанной до конца, летописи. Тяжело вздохнув, он бережно закрыл рукопись.

* * *

Ночь была бархатным плащом, усыпанным дрожащими бриллиантами огней Пасадены внизу. Он выбрал старый мост на Колорадо-стрит — с его величественными арками, он выгибался над бездной, словно рука, протянутая к небу. Эдвард часто любил бродить здесь по ночам, вглядываясь в непостижимо далёкие, мерцающие звёзды, вдыхая прохладный воздух, наполненный запахами эвкалиптов и далеких улиц.

Он окинул взглядом раскинувшийся внизу город, долину, усыпанную мерцающими огнями. Внизу, огни машин текли, как реки расплавленного золота, безразличные к его присутствию. Город продолжал жить своей неумолимой жизнью — и Эдвард понимал, что этот поток всегда будет двигаться дальше, но его собственная жизнь иссякла. И так должно было быть.

Он подошел к самому краю старой балюстрады. Ветер, холодный и настойчивый, теребил его чёрное пальто, словно пытаясь удержать. Он слышал стон ветра в арках моста, вековой вздох камня.

В его памяти оживала картина: солнечное поле, полное диких цветов — ярко-оранжевых маков, синих люпинов и золотистых незабудок. Ким, легкая, как летний ветер, кружилась среди них, ее волосы развевались, а смех, чистый и беззаботный, звучал мелодией. Он стоял, неподвижный, называя ей каждый цветок по имени — латинскому, общепринятому, а порой и забытому индейскому названию, рассказывая о его свойствах и легендах. И в тот миг, когда ее глаза сияли от безграничной радости, а щеки разрумянились от движения, он вдруг понял, что такого чистого, непритворного счастья, такой абсолютной свободы они, возможно, не испытают больше никогда. И что эта хрупкая, бьющая через край жизнь, которой она сейчас была полна — лишь мгновение, такое же эфемерное, как лепестки мака, что однажды она исчезнет, как увядает самый яркий полевой цветок. И это знание о ее неизбежном, но таком несправедливом конце, отозвалось в нем пронзительной, почти физической болью, эхом его собственной неспособности быть таким же живым, таким же конечным.

И теперь не было ни страха, ни сожаления, лишь благодарность и странное чувство облегчения, будто с его плеч свалился груз тысячелетий. Он вздохнул, последний раз вдохнув чистый, прохладный воздух ночной Пасадены, и сделал последний шаг.

Он падал, и мир вокруг него растворялся в мягком, серебристом свете. Тело, когда-то ощущавшееся таким реальным, созданное для вечности, превращалось в нечто легкое и невесомое, как дым, рассеиваясь в серебристом свете. Вся его жизнь, от первого воспоминания до последнего, пронеслась перед ним калейдоскопом ярких, обрывочных образов. Огни города расплылись в смазанное пятно, затем растворились в вихре бесконечного белого, за которым следовала бескрайняя, холодная пустота, лишенная ощущения времени и пространства.

И тогда он услышал.

Голос. Тот самый, с неизменной, чуть насмешливой иронией, которую он не мог забыть, даже если бы захотел.

— Эдвард! Ну, кого это сюда принесло! — произнес Джон с лёгким, знакомым смешком. — Мы уж думали, ты заставишь нас ждать целую вечность!

Эдвард открыл глаза. Перед ним стоял Джон — таким молодым, каким он видел его лишь на чёрно-белых фотографиях прошлого. Рядом с ним сияла Ким, точно такой, какой он помнил ее в двадцать шесть: ее глаза светились, а рука потянулась к нему, такая же теплая и нежная, как в его самых заветных воспоминаниях. И он протянул к ней свою руку — не безупречный, но холодный протез, а настоящую, теплую и живую, способную чувствовать, способную обнять. И за ними, в мягком, золотом свете, маячили другие, знакомые силуэты — Эндрю, Анна, Пег, все те, кого он так любил и кого оплакивал. Их лица были полны ликования, их голоса, давно умолкшие в его мире, теперь сливались в единый, приветственный хор.

Тепло, которого он не ощущал столько десятилетий, разлилось по всему его существу, проникая в самые потаенные уголки души. И в этот миг, когда не было ни холода, ни падения, ни пустоты, лишь эти голоса и окружающее его, необъяснимое, обволакивающее тепло, Эдвард понял. У него была душа. Она была реальна, и она наконец-то обрела свой истинный дом.

Сокровища вселенной

Мерцают, словно дышат,

Звенит потихоньку зенит...

А есть такие люди:

Они прекрасно слышат,

Как звезда с звездою говорит. (с)

«Ласковыми весенними ночами я буду стоять во дворе под звездами — из всего в конце концов получится что-нибудь хорошее — и все будет золотым и вечным, вот так — ни слова больше» (с)