Братья по чертогам (джен)

17

ШЕР

Ты раньше не убивал детей.

Не то чтобы принципиально или там из сантиментов — ты и сантименты? не смешите! — просто так получилось. Это, конечно, может стать проблемой. Но ты ведь сам говорил, что все когда-нибудь случается впервые, правда? Ну и вот. Похоже, пришло время для нового опыта. Логичный следующий шаг для того, кто убил свою мать, пусть и в метафорическом околобуддистком смысле. Ну так и это тоже будет не совсем чтобы по-настоящему. Он ведь никогда по-настоящему и не был живым. Просто субличность. Маленький композитный глюк. К тому же — чужой.

Коридоры. Двери. Тупики.

Каждый замок все сложнее, прошлый был кодовым, с ним пришлось повозиться изрядно — угадать не только количество цифр и их последовательность, но и то, что сила нажима должна была быть диаметрально противоположна значению. Знаки все менее заметны, и все чаще приходится возвращаться и заново обшаривать уже пройденные участки. Последний кленовый лист, например, был комочком полусгнившей трухи у плинтуса, мало отличимым от любого другого мусора. А предыдущий — штемпелем на мусорной же корзине. Если быть точным — на донышке той корзины. Интересно, повышение сложности — это предупреждение? Или попытка завлечь? Если первое — то зря. Впрочем, второе тоже.

Предупрежден — значит вооружен. И пока у тебя есть огромное преимущество — чужак не знает, что ты догадался о его истинной сущности. Если, конечно, ты догадался верно, а Майкрофт ошибся…

Уверен ли ты в своей правоте? Нет. Но глупо ставить на кон собственную безопасность, руководствуясь лишь недостатком уверенности. В конце концов, и у параноиков могут быть враги. Но параноики имеют куда больший шанс их пережить. Так что основная проблема будет, скорее, заключаться не в том, что нужно сделать, а в том, как это должно быть сделано, чтобы сработало. Убить кого-то в собственном (или частично чужом) подсознании не так-то просто, во всяком случае, убить окончательно. Хотя тебе вроде бы удавалось.

Собачка замка снова сорвалась с крючка, насмешливо щелкнув. Ты удержал на кончике языка ругательство, хотя и сам готов был сорваться. Примитивнейшее пружинное устройство, никаких сложных кодов, просто четыре зубчика. Подцепить каждый, поочередно провернуть на пол-оборота. И все. С тремя первыми удалось легко. Четвертый срывается раз за разом.

Спокойно. Подцепить заново. Чуть потянуть на себя и потащить, медленно проворачивая…

Итак, что это будет? Опять Рейхенбахский водопад? Банально. Но действенно. В конце концов, что может быть окончательнее бездонной пропасти? К тому же ты всегда можешь рассчитывать на помощь друга. Случившееся один раз может больше никогда не повториться, но то, что произошло дважды, будет повторяться снова и снова. Джон убивал. В том числе и ради тебя. В том числе и тут. И не один раз. Он знает, как это делается. Он может.

Зубчик снова сорвался с крючка и отпружинил в изначальное положение, да он просто над тобой издевается, этот зубчик. Кстати, о помощи друга, что-то давненько не слышали…

— Джон!

Тишина. Здесь даже эха нет, и звуки вязнут, как в вате.

— Джон, ну какого черта, а?! Почему тебя вечно нет, когда мне нужна твоя помощь?

«Помощь? Ты так это теперь называешь?»

— Ну ладно, ладно, не злись… Джон, послушай, ты не мог бы…

«Нет, это ты послушай. Хочешь опять провернуть все моими руками, а сам остаться чистеньким? Извини, не получится».

— Джон, ты не понял!

«Да все я понял. Я тут намного умнее, чем наверху, не забыл? Ты ведь именно таким меня представляешь. Здесь во мне слишком много тебя, и поэтому я предпочту устраниться. Разбирайся сам».

— Что ты несешь… Я что, когда-нибудь устранялся?! Хоть раз! Да никогда! Приведи пример! Хотя бы один! Что молчишь? Сказать нечего?

Тишина.

— Джон! Не смей исчезать вот так!!!

Тишина.

— Джон?

Тишина.

— Ну и ладно! Ну и вали! Не очень-то ты мне и нужен!

Тишина…

Это все неважно. Важно другое.

Подцепить. Потянуть. Потащить, проворачивая…

Чертоги все еще подчиняются, пусть и частично, а опыта тебе и самому не занимать. И наверху, и здесь. В том числе и опыта устранения нежелательных проблем. Ты это делал много раз, и вполне успешно. Как по прямому приказу, так и вопреки ему — из чувства долга или собственного понимания ситуации, а также потому, что считал себя вправе решать. Одна из прелестей высокоактивной социопатии заключается в отсутствии угрызений совести и сожалений о сделанном, вот и ты никогда не сомневался, не угрызался и не сожалел. Люди ведь так поступают, правда? Им не свойственно сомневаться и испытывать муки совести, давя таракана или принимая таблетку от простуды и тем самым устраивая вирусам геноцид. Ты никогда не понимал, почему Джона так возмущает эта простейшая аналогия — хотя многие из тех, о ком ты не сожалел, были куда опаснее подавляющего большинства бактерий и насекомых, при этом сильно уступая последним по морально-этическим характеристикам.

Но не детей.

Ай, брось! Парадигма субъективной ценности слезинки ребенка после одиннадцатого сентября даже в глазах самой жалостливой и детолюбивой части общества окончательно стала выглядеть тем, чем она, собственно, и являлась изначально: сентиментальной интеллигентской чушью. Красивенькими пустыми словами, маскирующими обычный набор человеческих глупостей: трусость, инфантилизм, неумение сложить два и два и нежелание брать на себя ответственность. Пусть сдохнет весь мир — лишь бы мне не пришлось делать хоть что-то.

Да и потом — а был ли мальчик? Чертоги — мастера камуфляжа и грима, здесь ничто и никогда не выглядит тем, чем является на самом деле, и уж кому, как не тебе, помнить об этом! Здесь нет ничего более обманчивого, чем внешность и возраст, и трогательный малыш на поверку вполне может оказаться мерзким старым извращенцем, хихикающим и потирающим покрытые пигментными пятнами ручонки при мысли о том, как же славно он тебя провел.

Кстати, в китайской культуре убийство именно старика сочли бы куда более аморальным, там, не задумываясь, пожертвуют десятком младенчиков ради спасения одного убеленного сединами мудреца. Поиграем в Китай? В буддизм ты уже играл, на очереди конфуцианство.

И вообще это все сантименты.

А значит — лишнее.

…Майкрофт, пожалуйста… Я очень тебя прошу. Я ведь редко тебя о чем-то просил, правда? Ты всегда выставлял меня идиотом. Ну так вот… сделай это. Снова. Пожалуйста.

Окажись правым…

На этот раз щелчок был намного громче — зубчик встал куда надо. Дверь скрипнула, открываясь сама, ты даже не успел потянуться к ручке. И первое, что ты увидел — до боли знакомые витые перила.

За дверью была лестница.

18

МАР

В бункере не бывает темно. Никогда. По ту сторону ходок время суток разное. И значит, часть дверей всегда будет освещена. Утренним, дневным или вечерним. Солнцем. Или Ригелем. Или еще чем. Всегда.

Может быть, поэтому Мару так ни разу и не удалось заснуть? Да нет, фигня, наверное. Ведь люди и днем спят, при свете. И ничего. Наверное, Мар просто плохо старался. Ничего, теперь будет стараться лучше. Будет лежать с закрытыми глазами и смотреть картинки на внутренней стороне век. Это ведь почти как сон, да?

Дети растут, пока спят. Наверное, Мар как раз потому никак и не может вырасти, что не умеет спать. Ничего, Мар научится. Мар упрямый. Вот так и будет лежать с закрытыми глазами, пока не научится и не заснет.

Он ведь должен доказать, что Шер ошибается.

Что-то стукнуло в стекло. С той стороны стукнуло. Отвлекая.

Мар сжал губы и лишь крепче зажмурился. Не дождетесь.

Если бы кто в гости пришел, Мар бы почувствовал заранее. Издалека. Он всегда такое чувствовал. Если бы Самый Старший наверх звал — тоже. Да и по-иному это выглядит, когда Самый Старший зовет. Ни с чем не попутаешь. Значит — просто ветка. Или кленовый лист.

Ладно, пусть будет лист. Может быть, он приснится? Если Мар постарается как следует. Открывать глаза Мар не стал, просто протянул по полу руку в направлении стены, раскрыл ладонь и представил, как другой рукою открывает стеклянную дверь и на его ладонь ложится заброшенный в бункер порывом ветра кленовый лист.

Дверь скрипнула. Пахнущий морем и мокрой травой ветер шевельнул волосы у Мара на виске. На ладонь вкатился упругий маленький шарик из твердой резины.

От неожиданности Мар сжал пальцы, но глаз не раскрыл. Дверь захлопнулась.

Мячик для сквоша. Ну ладно, пусть будет мячик. И пусть он будет ярким, цветным, полупрозрачным и с блестками внутри. Самым-самым ярким и красивым, чтобы при одном только взгляде на него хотелось улыбаться. Мар сожмет его в кулаке, сунет кулак под щеку. И заснет. Обязательно заснет! У него уже почти получается. Если долго не открывать глаза, то получится и совсем. И сны от этого мячика будут яркими-яркими, красивыми-красивыми. Такими, что Мару не захочется просыпаться.

Никогда больше.

Мар хорошо постарался, картинка была как живая. И очень хотелось сравнить. То, что под веками — и то, что намечталось в руке. Реальные всегда отличаются. Они круче. Потому что реальные. Потому что хорошо намечтанные. Картинка под веками исчезает мгновенно, стоит только открыть глаза. А реально намечтанные живут долго.

Мар не удержался и открыл глаза.

Зажатый в руке мячик был черным. Ни одного яркого пятнышка. Ни единой блестки. Ни внутри, ни снаружи. Просто черный, и все.

Мар вовсе не собирался плакать — и не заплакал. Нет.

Слезы потекли сами.

19

ШЕР

Тонкости взаимоотношений между долгом и смертью лучше всего понимают русские. Наша поговорка «Сделай или умри» по-русски звучит куда жестче и правильней — «сдохни, но сделай». То есть смерть не является оправданием, даже после нее ты все равно должен выполнить обещанное и ответить за базар. Если смотреть с такой точки зрения, смерть превращается в то, чем она зачастую и является на самом деле — в бегство от ответственности. В трусость.

И значит, оправданий у тебя действительно нет.

Прости, Джон.

Четырнадцать ступенек. Три шага. Еще четырнадцать. Если прыгать через две — на пролет хватает семи шагов. На площадках ты более не задерживался, двери, если даже и встречались, не проверял. Не видел смысла: подсознание отчетливо продемонстрировало свое негативное отношение к любым попыткам увильнуть в сторону. Или вверх.

Первое, что ты сделал, когда снова оказался на лестнице — пошел наверх. Вернее, попытался. Пытавшись, опять же, при этом обмануть сам себя рассуждениями о том, что если мальчишка был прав и верха и низа тут нет, то какая разница? Оказалось, что разница есть — ступеньки оставались твердыми, лишь пока ты шел вниз. Стоило шагнуть вверх — и они проваливались под ногой, ускользая.

Острое чувство дежавю тебя не разозлило — скорее, добавило веселого азарта. Тебе дали четко понять, что в одиночку отсюда не выбраться? Что ж, ты это принял. А поскольку сидя на заплеванных щербатых ступеньках трудновато должным образом настроиться на единение с вечностью, то оставалось только идти вниз. Но стратегическое отступление вовсе не означает капитуляции, подсознание может сколько угодно раз приводить тебя к водопою — заставить тебя напиться оно не сможет. Кое-какие правила все еще оставались неизменными, и если ты не станешь ни убивать, ни просить о помощи…

А ты не станешь.

Только не этого мелкого паршивца-манипулятора, сумевшего прогнуть под себя даже твое подсознание. При всей своей внешнея мягкости и доброжелательности он слишком властный. И что с того, что любая власть — это иллюзии, если эта иллюзия работает? Впрочем, любая иллюзия работает, если в нее верить слишком сильно или слишком долго. Власть иллюзия, слабость тоже, просто из множества иллюзий каждый выбирает свою, которая ему больше подходит. И верит по мере сил, воплощая.

Только вот мальчишка в свою иллюзию не верил, поскольку вовсе не считал ее иллюзией. Да и подходила она ему ничуть не лучше, чем пресловутой корове то самое седло.

Не случайно тебе еще при первой встрече так не понравился его фонтанирующий идеализм. Несоответствие формы и содержания — вот что тебя насторожило. Такая наивность обычно присуща убогим задротам, идеально сочетаясь с полной беспомощностью, а мальчишка выглядел каким угодно, только не слабым. Более того — даже его доброжелательность была агрессивна и неудержима, словно сорвавшаяся с горы лавина или ураган. Под мягкой (мимикрирующей? защитной?) оболочкой в нем чувствовалась сила, непонятная и несгибаемая, словно смертоносный дамасский клинок в бархатных ножнах, да еще и украшенных стразиками. И это пугало.

Танк можно выкрасить в розовый цвет и расписать ромашками — он все равно останется танком, и броня его вовсе не станет от этого тоньше. Танк можно взорвать. Ну, во всяком случае, попытаться. Но есть ли что-либо более нерациональное, чем просить танк о помощи? Если и есть — тебе это не известно.

Хотя, конечно, танк вполне может помочь. Если его попросить. Особенно такой вот, розовый и в ромашках. Подсадить на броню, защитить, подвезти куда надо, утюжа по дороге любые препятствия. Только вот ведь какая штука — он очень много места занимает, этот танк, танки все занимают слишком много места. И ты вдруг обнаруживаешь — по прошествии не очень большого периода времени, — что для тебя самого места как-то совсем и не осталось, ни тут, ни даже наверху. Да и вообще тебя уже нет давно, сохранился лишь след на броне чужого танка…

Нет уж.

Сильных сволочей с ромашками на броне лучше вообще ни о чем не просить — целее будешь. Слабых дураков — тем более. А тот, кто всерьез пытается тебя убедить, что плохих людей нет, может быть только одним из двух: либо наивным дураком, действительно в это верящим, либо умной сволочью, преследующей свои интересы. И лучше бы второе — с умной сволочью иногда можно найти точки соприкосновения интересов и договориться. С идеалистами — никогда.

И остается лишь надеяться, что под ромашками прячется именно танк. Потому что если никакого танка нет и в помине — все куда хуже.

Допустим, это не маска. Хотя бы на секунду предположим, что пацан не врал. Что весь этот благостный незамутненный даже зачатками интеллекта бред и на самом деле является именно тем, чем выглядит — восторженным идеализмом (читай — идиотизмом), не основанном ни на чем, кроме такой же безосновательной и не выдерживающей ни малейшей критики убежденности в том, что плохих людей нет. Умному человеку трудно поверить в подобное. Почти невозможно, но ты ведь как раз известен тем, что совершаешь невозможное по шесть раз на дню, и это только до завтрака. Так что ты сможешь поверить. Ты ведь сам в себя веришь, правда?

Проблема всех восторженных идеалистов в том, что рано или поздно они сталкиваются с жестокой реальностью, а эта дамочка не из тех, что отпрыгивают в сторону и смущенно ковыряют тапком коврик, позволяя идеалистам и далее благополучно заблуждаться на ее счет. И если мальчишка на самом деле верит в то, что говорил…

Тогда он действительно вирус. Причем смертельно опасный.

Слепая вера в хорошее (а тем более ее агрессивное навязывание окружающим) опасна не столько даже для самого носителя (идиотов судьба как раз таки хранит, иначе бы род людской давно вымер), сколько для тех, кто случайно окажется рядом. Если все люди хорошие и никаких чудовищ не существует, то и защита от них не нужна, правда ведь? Так давайте разрушим все стены и уничтожим оружие! Никакой защиты, никакой осторожности — зачем? Ведь плохих людей нет! А эти шестеро с ножами… ну, наверное, они просто заблудились в темном переулке и бегут к нам, чтобы спросить дорогу…

Зачем бороться с чудовищами, если их не существует?

Такие вирусы часто и сами живут недолго, но напакостить умудряются изрядно, заразив вредоносными идеями кучу народа. Слишком соблазнительна для многих мысль, что ничего не надо делать, потому что все и так хорошо. Слишком удобна. Причем как для потенциальных жертв, так и для самих чудовищ. Очень опасная зараза. Куда опаснее танка в ромашках.

Майкрофт молчит. Что ж, ничто не мешает тебе посчитать это молчание знаком согласия — понять бы только, с чем? И Джон молчит. Вечный, надоедливый, незатыкаемый Джон! Который даже здесь умудрялся доставать тебя так, что впору было взвыть. Молчит. Хотелось бы верить, что всего лишь потому, что его здесь нет. Хотелось бы, да. Но куда логичнее предполагать, что это и есть ответ.

Если ты избавился от привязанностей, то почему бы и привязанностям не избавиться от тебя?

* * *

Лестница кончилась так неожиданно, что ты чуть не упал. Обернулся. Ступеньки за спиной никуда не делись, а вот тех, что должны были уходить дальше вниз, не было. Глухая стена справа, вместо следующего пролета. И прямо перед тобою тоже глухая стена. А вот слева — широкий пролом, словно дверь здесь вышибли давно, вместе с коробкой и теми кусками несущих конструкций, что не успели отпрыгнуть. И из этого пролома на площадку падают рыжие сполохи, ничуть не похожие на отблески мертвого янтаря — словно там, за проломом, кто-то зажег костер. Прямо на паркете. С инкрустациями в виде кленовых листьев.

Скептически усмехаясь, ты спрыгнул с последней ступеньки и заглянул в пролом, ни секунды не сомневаясь в том, что же ты там увидишь. А главное — кого.

И все-таки ошибся. Хотя и совсем немного.

Не костер — всего лишь открытая дверца печки. Вернее, если судить по размерам — отопительного котла. Не бункер с его стеклянными панелями вместо стен — скорее, котельная. Низкий потолок закопчен, стены обшарпанные и грязные, трубы, вентили, пустые ломаные ящики, кучи то ли мусора, то ли невнятного инвентаря и огромный котел посредине, за открытой дверцей топки гудит яркое пламя, по стенам мечутся тени.

Мальчишка, скорчившись, сидел на поставленном вертикально ящике у самого огня, чуть ли не уткнувшись лицом в открытую дверцу. Словно замерз и никак не мог отогреться. Сидел он спиной к пролому и лестнице, а потому тебя еще не видел. И не слышал — слишком громко гудело близкое пламя. Плечи мальчишки вздрагивали, и ты почему-то был абсолютно уверен, что неверная пляска теней тут ни при чем.

Ты был готов ко всему. К тому, что он снова начнет выкаблучиваться и трепать тебе нервы. Что будет показательно обижаться, дуть губы и требовать извинений. Что сделает вид, будто вы не знакомы — и, может быть, не только сделает вид, а действительно забудет, у чертогов свои законы. Что сразу предложит помощь, словно ничего не случилось (ха, предложит! Навяжет со всей присущей ему агрессивной доброжелательностью крупнокалиберной самоходки, так будет точнее). Что станет громко рыдать, ругаться или швырять в тебя предметами. Ты заранее продумал, как станешь реагировать на любую подобную выходку, ты был к ним готов.

Но к чему ты не был готов совершенно, так это к тому, что он будет сидеть вот так, скорчившись, слепо глядеть в огонь и плакать. Молча.

— Мар, послушай! — Ты сам не понял, как оказался внутри. — Я нелепый человек, меня нельзя принимать всерьез. Я всегда обижаю тех, кого меньше всего хотел бы обидеть. Я жалею потом об этом, начинаю жалеть сразу же, но остановиться не могу…

При первых же звуках твоего голоса Мар замер. Ты сделал еще пару шагов и остановился. Подходить вплотную показалось неправильным.

— Послушай, я хотел бы… ну, в общем… Я наговорил там тебе всякого, не обращай внимания. Это все чушь. Я хотел бы взять те слова обратно, но… Черт! Да я даже не помню, что я тебе наговорил! Мар?..

Мар снова задергал плечами — куда сильнее, чем раньше. Заерзал на ящике, обернулся — медленно, всем телом. Ящик скрипнул, мерзко и пронзительно. Мар вовсе не плакал. По губам его блуждала улыбка — немного смущенная и одновременно глумливая, именно блуждала, то появляясь, то исчезая, то проступая вновь.

— Мар, что ты де…

Ты лязгнул зубами на полуслове. Потому что отлично понял уже, что именно он делает, засунув обе руки в штаны чуть ли не по локоть, рассматривая тебя в упор и вызывающе мерцая улыбкой. Какая-то часть сознания удовлетворенно отметила, что в одном из своих предположений ты оказался все-таки прав — несмотря на свой полутораметровый рост, мало подходящий для взрослого, ребенком Мар не был. У детей не бывает такой улыбки и настолько опытных взглядов.

Если твое присутствие и смущало похотливого недомерка, то лишь самую чуточку. Во всяком случае, останавливаться он не собирался. Наоборот. Словно бы именно появления стороннего зрителя и его реакции ему и не хватало для завершающего аккорда: руки под черной тканью брюк задвигались быстрее, глаза подернулись поволокой, дыхание участилось, стало хриплым и теперь сопровождалось короткими отрывистыми подскуливаниями. А потом он застонал, выгибаясь, и выдохнул глубоко и удовлетворенно, весь как-то сразу обмякая, словно проколотый воздушный шарик. Но рук из штанов не вытащил, лишь перестал ими там активничать, запрокинул голову, продолжая пристально рассматривать тебя сквозь ресницы, и медленно провел языком по губам.

В этом движении было столько откровенной чувственности, что тебя самого обдало жаром, словно из топки. Мар продолжал смотреть на тебя в упор, и эта реакция не ускользнула от его слишком взрослого и понимающего взгляда. Кривая мерцающая улыбка на секунду сделалась чуть более отчетливой и даже сочувственной. Потом снова исчезла.

— Опаньки… и кто это к нам пришел?

Голос прозвучал справа. Ты обернулся и вздрогнул, увидев второго обитателя котельной. Им тоже был Мар — только Мар, чудовищно разжиревший. Огромный живот, тройной подбородок и руки, больше похожие на свиные окорока — все это вместе взятое при его росте впечатление производило жуткое. И этот макси-Мар что-то жевал.

— Марка звал, хы, — сказал первый Мар, и ты легко преодолел искушение снова бросить на него быстрый взгляд. Тем более что, если судить по вновь участившемуся хриплому дыханию, он опять заработал руками. — Его, хы, игрушка. Хы. Хы. Хы.

Та многозначительная интонация, с которой он произнес слово «игрушка», заставила тебя передернуться. По лицу толстяка размазалась жирная умиленная улыбка.

— Ну надо же! — Толстяк смотрел на тебя одобрительно, хотя и с некоторой долей сомнения. И почему-то тебя совсем не радовало ни первое, ни второе. — Хотя я думал, что Маричек сделает девочку.

— Да какая, хы, в жопу, хы, разница? Главное — симпатя-а-ашка. Хы. Хы. Хы.

— Маричек-то растет… — толстяк вздохнул с сожалением и, раскачиваясь, сделал несколько шажков в твою сторону, с трудом передвигая тумбообразные ноги. Спросил с улыбкой (тебя опять передернуло, ибо это была та самая улыбка, типично маровская, донельзя фальшивая, как пенопластом по стеклу) — Хочешь печеньку?

Ответить ты не успел — мир вдруг взорвался фейерверком и наступила тьма.

* * *

Сознание обычно возвращалось к тебе медленно, постепенно. Ступеньками. Причем почти всегда с первой же секунды-ступеньки начинало казаться, что с тобою все давно уже в полнейшем порядке, только вот почему-то никак не удается доказать это окружавшим тебя идиотам. Может быть, потому что не получается сказать ничего связного и членораздельного? Или оттого, что их собственные слова кажутся бессмысленным набором звуков на совершенно незнакомом тебе (ха! это тебе-то!) языке? Или же из-за окутывавшей все темноты, убрать которую тоже почему-то никак не получается. А еще очень часто темнота была наполнена болью. Как, например, сейчас.

Первым сквозь боль пробился слух. Как всегда.

— А он, хы, х-хорош. Я бы им, хы, занялся. Пока, хы, не началось.

Голос хриплый и какой-то тягуче-липкий. Слова вроде понятны каждое по отдельности, но общий смысл ускользает, странные хекающие смешочки-придыхания чуть ли не после каждого слова сбивают с толку и путают. А еще тебе почему-то очень не нравится интонация — мечтательная такая, предвкушающая. Смакующая. И очень хочется открыть глаза, но никак не удается вспомнить, как это делают.

— Не трогай, он не твоя игрушка. Возьми лучше печеньку.

Тот же самый голос, но чуть более мягкий, округлый и самодовольный. И чуть менее внятный, словно говорящий одновременно поддерживает беседу и что-то ест. Темнота раздражает и нервирует. Темнота наполнена голосами и болью. И холодом. И почему-то холод нервирует даже больше самой темноты и уж точно куда сильнее боли. Боль привычна.

— Ну и что?

— Ну и то. Не трогай, Марик обидится. А печеньки вкусные.

— Марик-хы не жадный. Марик всегда, хы, поделится. Со старшими…

— Пыхтун, прекращай. Сам себе кого намечтай, если так уж замуж невтерпеж.

— Вломак-хы париться. А тут, хы, на готовенькое, че бы не...

Очень неуютное ощущение — словно рядом спорит сам с собою какой-то псих, чуть меняя голос и прыгая с места на место для каждой новой реплики, а ты его даже не видишь. Боль, пульсируя, потихоньку стекает к двум центрам наивысшей напряженности — в затылке и кистях рук. И еще немного — в груди. Но там как раз нормально, там и должно. А вот руки и затылок — что-то новенькое. Особенно затылок. Боль редко бывает приятной, но эта какая-то особенно мерзкая, противная, дергающая, словно нарывающий зуб. И такая же сильная и тошнотворная.

Впрочем, когда в следующую секунду новая боль пронзает мошонку, ты понимаешь, что все познается в сравнении…

— Пыхтун! Кому сказали — не трогай!

— Да ладно, ладно, я че? Я ниче…

Боль была страшной.

Тебя выгнуло дугой, глаза и рот распахнулись одновременно, словно у выброшенной на берег рыбы, но ни закричать, ни даже просто захрипеть ты не сумел — легкие оказались пусты. Тело скрутило судорогой, руки и ребра снова дернуло, но теперь это ощущалось всего лишь ласковым поглаживанием. Вся вселенная съежилась до размера крохотной точки внизу твоего живота, где разгорался маленький персональный ад, прожигая раскаленными метастазами дорожки по всему телу, скручивая в узел кости и выворачивая внутренности наизнанку. И ты бы, наверное, порадовался, что они пусты — иначе бы тебя точно вырвало, а то и чего похуже. Только вот радоваться тоже было нечем.

Слишком сильно. Сильнее, намного сильнее и пронзительнее всего предыдущего. И длилось целую вечность. Хотя на самом деле, наверное, не долее двух-трех секунд, и схлынула эта жуткая боль так же быстро, как и накатила, оставив тебя, мокрого и дрожащего от острого облегчения. Слава богу, это был не удар в пах тяжелым армейским ботинком, как ты было решил вначале по старому опыту уличных драк. От него отходить пришлось бы намного дольше.

Ты сморгнул выступившие на глазах слезы и огляделся.

И понял, что наполовину висишь, прикованный за вздернутые руки к проходящей под потолком трубе. Абсолютно голый. А прямо напротив (буквально в двух шагах) стоит и с интересом тебя разглядывает тот, кого ты недавно принял за Мара.

— Гляди-ка, очнулся! — сказал он хрипловатым тягучим голосом, в котором после каждого слова слышался то ли смешок, то ли придыхание. И добавил кому-то в сторону: — Я же говорил: Убийца х-хорош в своем деле. Не мог зашибить совсем уж.

Макушка этого урода находилась на уровне твоего плеча, полтора метра, не более. Не ребенок. Но и не карлик — тело слишком пропорциональное, если не считать крупноватой головы. Только маленькое. На Мара он был похож довольно условно, как близкий родственник, но не близнец — шире в плечах, массивнее и основательнее, что ли. Вот разве что рост… и улыбка такая же мерзкая. К твоему облегчению он отвлекся от своего любимого занятия и даже руки из штанов вынул, но долго радоваться по этому поводу тебе в голову не пришло. Потому что в пальцах правой руки он вертел черный цилиндрик. Задумчиво так вертел, поглядывая то на него, то на тебя и время от времени облизывая кривящиеся в предвкушающей улыбке губы.

Чтобы взглянуть тебе в лицо, этому псевдо-Мару пришлось бы запрокинуть голову. Только вот он предпочел разглядывать кое-что пониже твоего подбородка. Существенно ниже. Причем разглядывать с задумчивым интересом, от которого у тебя непроизвольно поджалось все что могло, от диафрагмы до пальцев на ногах. Включительно.

Маленький черный цилиндрик в его правой руке был электрошокером…

— Пыхтун! Кому сказали — отвали.

— Да ладно, ладно, х-хех… не больно-то и…

Псевдо-Мар хехекнул еще разок, подергал плечами, но к твоему немалому облегчению убрал руки (вместе с электрошокером) за спину и отступил, одарив тебя напоследок многообещающей улыбочкой. Пыхтун, значит. Что ж, ему подходит. Черная рубашка с короткими рукавами, черные штаны из мягкой ткани. Очень мягкой, неспособной скрыть сильнейшую эрекцию. Сейчас, когда Пыхтун повернулся к тебе полубоком и слегка прогнулся в пояснице, заложив обе руки за спину, его гротескный силуэт до смешного напоминал парусную каравеллу с гордо вздыбленным бушпритом. Несмотря на недавно испытанную жуткую боль, — а может, как раз и благодаря ей, обострившей до предела все чувства, в том числе и чувство юмора — ты не смог удержаться от фырканья. И сразу же пожалел об этом — ребра ладно, но вот в затылке словно граната взорвалась.

Бушпритоносец посмотрел на тебя с укоризной, вздохнул осуждающе. Хотел что-то сказать, но вместо этого замер с открытым ртом, словно к чему-то прислушиваясь. Расплылся в широкой довольной улыбке, донельзя мерзкой, как всегда. И исчез. Черный цилиндрик электрошокера звонко ударился об пол, откатился к стене.

Ты моргнул. Головная боль усилилась.

— Ну вот. Его очередь.

Голос доносился справа, но сначала ты посмотрел наверх (голову повернув осторожно, стараясь не задевать руками затылок) и попытался заставить исчезнуть наручники, сковывающие запястья. Или хотя бы открыться. Или разомкнуть цепь, перекинутую через трубу. Или сломать саму трубу. Обтянутые пушистым голубым мехом наручники выглядели несерьезно, но поддаваться не пожелали. Ни в какую. Когда в глазах стало темнеть, ты прекратил попытки и просто развернулся в сторону говорившего, стараясь не морщиться: прикованные руки при этом пришлось сильно перекрутить, а босые подошвы очень остро прочувствовали все неровности бетонного пола. К тому же неприятно холодного. Впрочем, вся эта мелочь не стоила внимания — по сравнению с тем широчайшим спектром ощущений, которые мог доставить маленький черный цилиндрик.

Толстяк сидел на низком топчане, широко расставив ноги и свесив между ними огромный живот. Он тоже был одет в черную футболку и черные брюки, но они ничуть его не стройнили. Левая окорокообразная рука его уютно придерживала на животе, как на подушке, вскрытый пакет чипсов, правая же безостановочно сновала между пакетом и ртом, отправляя туда один хрустящий желтый кружок за другим. Он тоже смотрел на тебя, но в его взгляде не было пугающего интереса, скорее благожелательное равнодушие. И тебя опять поразило, насколько же он толст.

Пожалуй, даже толще Майкрофта из самых безудержных твоих мечтаний…

Топчан был довольно длинный, рассчитанный на рост обычного человека, но сидящий толстяк занимал не меньше его половины. На оставшейся части, свернувшись в позу эмбриона и плотно зажмурившись, лицом к тебе лежал... нет, не Мар. Хотя по субтильности и похож более прочих. Но у того нахального и противного лестничного мальчишки, которым был (или притворялся?) Мар, просто не могло быть такого плаксиво-недовольного выражения лица. Никогда. Ты почему-то был в этом твердо уверен.

Ты перевел взгляд обратно на толстяка. Поднял бровь. Спросил поощряюще:

— Очередь?

— Ну да.

Толстяк смял опустевший пакет и бросил его на кучку таких же. Достал откуда-то пачку вафель. Вскрыл. Захрустел. Пояснять свои слова он, похоже, не собирался. Ты предпринял вторую попытку:

— Что за очередь?

— Дежурства. — Гора плоти под черной растянутой футболкой дрогнула, имитируя… что? пожатие плеча? Может быть. — Сейчас вот Пыхтуна вызвали. Потом еще кого.

— Тебя?

— Надеюсь! — Жирные щеки слегка раздвинулись, давая пробиться наружу такой знакомой мерзкой улыбочке. Эта тема толстяку, похоже, понравилась больше предыдущих, и он продолжил, погладив толстенькими пальцами лежавшего соседа по темным волосам (тот захныкал, не открывая глаз). — Рева только что отдежурил, устал сильно. Так что меня должны, по всему. Хорошо бы, мне там нравится.

— Нравится?

— Ну да. Там кормят. Впрочем, — добавил он со вздохом, — там и Реве нравится, его там наказывают. И Пыхтуну… — Тут голос его приобрел оттенок легкого осуждения. — Только Пыхтун увлекается и вечно тащит работу на дом.

Ты покосился на электрошокер. Сглотнул. Толстяк проследил твой взгляд, жирные щеки снова дрогнули.

— Мог бы, кстати, и спасибо сказать.

— Спасибо, — сказал ты осторожно, стараясь не коситься в сторону черного цилиндрика. Ну или хотя бы коситься не слишком часто. Толстяк опять шевельнул жирным плечом, что, очевидно, все-таки должно было означать пожатие.

— Не за что, — сказал он, похрустывая вафлей. И добавил равнодушно: — Убийца хотел с тобою поговорить, когда вернется, а Пыхтуна иногда заносит. Если бы ты сорвал голос, вышло бы не очень, правда? Хочешь печеньку? Зря. Вкусные.

Ощущения были неприятные — голова раскалывалась, руки затекли, ноги заледенели. А теперь еще и эта дрожь… впрочем, дрожь могла быть и от холода. Глупо мерзнуть в чертогах, к тому же обнаженный человек всегда чувствует себя куда более уязвимым, чем одетый. Пусть чертоги работают и в ограниченном режиме, но с одеждой должно получиться, с нею никогда никаких проблем не возникало, даже на самых нижних уровнях. Это ведь не металл, а всего лишь…

Не вышло. Одежда вела себя ничуть не лучше, чем обтянутые голубым мехом наручники (вот же пакость!). С той лишь разницей, что первая точно так же не хотела появляться, как вторые — исчезать.

— Не получится. Зря стараешься.

Ты поднял голову. Толстяк смотрел на тебя с удовольствием, хрустел вафлей. Пояснил благожелательно:

— Ты один. А нас много. Пусть даже кое-кто и на дежурстве, но все равно. А нам ты больше нравишься таким. Так что лучше не напрягайся, побереги силы, они тебе еще пригодятся.

Голова раскалывалась. И кружилась. И…

* * *

…Ты один, а нас много…

Голова кружилась. Их действительно было много. Очень много. И все кружились, раздваиваясь и снова сливаясь в единственный черный силуэт. Черный совершенно, без единого иного оттенка, словно вырезанная в картинке дыра, за которой пустота. Черная дыра.

— Где ты его спрятал? Впрочем, это ведь не важно, правда?

Лица у Убийцы не было. Просто черный провал, сгусток непроницаемого мрака под капюшоном. Черный силуэт, ни на секунду не останавливающийся, завораживающий до головокружения, до рези под веками, до желания закрыть глаза. Впрочем, голова кружилась и без дополнительных стимулов. Голос, тихий и вкрадчивый, продирал до костей, ввинчивался в виски тупым штопором.

— А важно то, что его нет. Но есть ты. Так почему бы нам слегонца не поразвлечься, пока не началось? А может быть, и не слегонца. Может быть, даже очень и очень долго. Времени у нас много.

Убийца кружил вокруг, поигрывая ножом. Блики вспыхивали на лезвии, резали глаза. Хотелось зажмуриться, но ты себе этого не позволил и постарался, чтобы твой голос в свою очередь звучал если не столь же вкрадчиво, то хотя бы столь же ровно:

— Боюсь вас разочаровывать, но долго вряд ли получится. В последнее время у меня со здоровьем не так чтобы очень.

— О, ты его не знаешь! — Под руку Убийцы подсунулся его малахольный двойник, ранее виденный спящим. Вздохнул с мечтательной завистью, — Он умеет… О, как он умеет!

Убийца согласно склонил капюшон.

— Я умею. Много чего, в том числе и быть осторожным… И продлевать удовольствие… ты даже не представляешь, насколько.

Он качнулся к тебе, приблизившись вплотную, лезвие остро сверкнуло перед самыми глазами. Но не вонзилось — лишь чуть царапнуло, даже не порезав кожу. Ну, почти не порезав. Малахольный еще раз вздохнул и отступил. Убийца неторопливо провел лезвием по твоей груди и животу. Медленным ласкающим движением, чувственно и продуманно, от подключичной впадинки, вокруг соска и ниже, к пупку. И еще ниже.

Лезвие было холодным, а ощущения настолько острыми и неожиданными, что сохранить неподвижность и не застонать удалось с огромным трудом. А продолжи он движение еще на чуть — не факт, что удалось бы вообще. Да нет же, глупо врать самому себе — точно бы не удалось, некая часть твоего тела уже готова была тебя предать, радостно отсалютовав, и никакими волевыми усилиями ее не удавалось призвать к порядку.

К твоему облегчению (облегчению? хм-м…) продолжать Убийца не стал. Только обвел оценивающим взглядом твою мгновенно покрывшуюся мурашками кожу, понимающе ухмыльнулся и отступил. Малахольный вздохнул — на этот раз разочарованно.

— Обнадеживающая реакция. Полагаю, скучно нам с тобою не будет…

…Голова кружилась…

— …Наручники — условность. Как верх или низ. Плохие или хорошие. Белое или черное. Правое или не правое. Ничего этого на самом деле нет. Видишь у меня в руке инъектор? Не видишь? А он там есть. Пыхтун одолжил. Сверху принес, ему там часто подобные уколы вкатывают. Теперь видишь? Отлично. Пустой? Ну, так это пока. Нас четверо, понимаешь? И если мы все четверо представим, что в этом инъекторе убойная доза конского возбудителя — как ты полагаешь, насколько долго тебе удастся сопротивляться его воздействию и сохранять после укола определенную… хм-м… невозмутимость? Секунд двадцать? Тридцать? Хотя… учитывая твое бурное наркоманское прошлое, я бы поставил на минуту. Или даже полторы. Две — максимум. Но не дольше. А потом наручники станут не нужны. Или, может быть, как раз и наоборот, эм-м? Очень даже нужны, ну ты понимаешь, о чем я? Но и в том и в другом случае, уверяю, тебе не будет скучно… и нам… всем… тоже…

Кружилась уже не просто голова — кружилось все вокруг. Желудок подкатывал к горлу, словно забыв, что он пустой, что его попросту нет, как нет и горла. Что они — тоже условность. Иллюзия.

— …А Рева так от тебя вообще без ума — твое мастерство обращения с плеткой произвело на него неизгладимое впечатление. Реве такие нравятся…

Ты хотел ответить, что Рева не мог знать про плетку, но не сумел разомкнуть слишком сильно стиснутые зубы. Если эти уроды действительно чужие — они знать не могут. А если здесь все еще твоя территория, и они порождение твоих собственных Чертогов — наручники должны были исчезнуть по первому пожеланию. Нестыковка. Или сбой?

…Голова кружилась…

— …Он всех считает хорошими, даже нас. Некрасиво обламывать такого славного мальчика, правда? Вот и приходится соответствовать. Ну, хотя бы когда он рядом. Знаешь, в присутствии Мара даже Пыхтун ведет себя вполне прилично. Да что я тебе объясняю, ты и сам это отлично понимаешь, у тебя ведь есть Джон, который тоже видит в тебе героя… Тебе тоже приходится тянуться, чтобы не разочаровать. Это ведь так печально, разочаровать кого-то настолько светлого… Вас наверняка считают семейной парочкой, да? Идиоты, помешанные на сексе. Между нами — почему люди так глупы? Почему люди не хотят думать? Тебя это разве не бесит?..

Голова кружилась так сильно, что зажмуриться все-таки пришлось. Откуда он знает про Джона? Откуда кто-то вообще может знать?..

— Ваша связь куда глубже любого секса… Он твой стержень. Тот, кто держит тебя за шкирку, не давая свалиться в грязь или встать на колени. А самое забавное в этой ситуации то, что люди глупы и не различают истины даже в упор. Они действительно верят, что герой должен быть один, и не сомневаются в том, кто же из вас двоих сверху. И почему. Ну разве что Майкрофт, он с самого начала возлагал на Джона большие надежды, а Майкрофт ошибается редко. Остальные слепы. И даже сам Джон считает себя всего лишь помощником, не более. Не понимая, насколько же ваше партнерство действительно неравноценно. Он без тебя проживет. А вот ты без него — вряд ли. Во всяком случае — такой ты, каким уже привык себя видеть и ощущать. Таким, на какого ты уже подсел. Это ведь действительно завораживает, — правда? — ощущать себя героем. Сладкая дурь самоуважения и гордости, да… Круче любого наркотика.

Чей это голос? Почему тебе кажется, что он должен звучать совершенно иначе?

— Только вот Джона тут нет. А значит, ты не герой. И Мара тоже нет. Значит, и мы не белые и пушистые. Какая жалость. Зато есть ты. А ты ведь отлично знаешь, какие мы на самом деле, правда? Перед тобою нам не надо тянуться, притворяться хорошими, стараться соответствовать… Вот и чудненько. Полагаю, нам тоже не будет скучно.

Стоп.

Слишком много нестыковок. Даже для чертогов разума. Даже для самых нижних уровней. Даже для затухающей активности…

Даже для чужих чертогов, если на то пошло. Значит? Значит.

ПРОЧЬ ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ.

И не надо спрашивать почему.

Потому что вас здесь нет…

* * *