Breaking the ice. Хроники (джен)

Событие такого масштаба, как перенос в другую часть галактики и перспектива семидесятилетнего полета обратно домой, укладывается в голове не один день. И даже не одну неделю.

Чем больше проходило времени с начала полета, тем явственнее Чакотай замечал стремительность происходящих с членами экипажа изменений. Здесь, в дельта-квадранте, единственный корабль Звездного флота быстро превращался из звездолета в небольшой провинциальный городок, с размеренным течением жизни, рутиной повседневных дел, в роли которых выступала служба, собственным главным пабом — центром общественной жизни, с истинно соседскими разговорами и сплетнями. Куда раньше, чем ожидал, он начал примечать, что к компании Бендеры, Тэйбора и Джор время от времени присоединяется Игорь Петровский, уже через минуту начинающий заглушать все реплики собеседников своим медвежьим рыком. И раньше, чем ожидал, услышал прозвище «третья грация», которым наградил Джор энсин Мерфи. Не слишком остроумно, но парня можно понять: частенько разбавляющая дуэт сестер Дэлэни своим присутствием Джор мешала романтическим поползновениям с привкусом пикантности в адрес близняшек. Чтобы разбить усиленный редут, требовалась наглость, которой Мерфи пока не набрался. Б’Эланна же — что вообще казалось невероятным — почти моментально включилась к круговую опеку в адрес Гарри Кима, потянув за собой Сеску. Конечно, Гарри в той или иной форме опекал весь старший офицерский состав — Чакотай и в себе замечал эти замашки «старшего товарища», когда так и тянет вытащить зеленого энсина с повадками годовалого щенка лабрадора на очередную высадку, чтобы тот своим чистым восторгом первооткрывателя добавлял красок в ставшую привычной работу. Но Б’Эланна, изредка позволявшая себе процедить «флотский» с такой нетипичной для нее, но очень хорошо знакомой Чакотаю по собственным давним ощущениям иронией, почти заставляла пересмотреть незыблемость казалось бы изученных законов Вселенной.

Что греха таить, у Чакотая был соблазн записать на свой счет все эти переплетения, незримо связывающие корабль страховочными тросами, но все-таки он старался рассуждать здраво. Конечно, Тэйбор — кажется, к собственному удивлению, — щеголял новой офицерской звездочкой; Аяла, скакнувший сразу в лейтенанты (впрочем, вполне заслуженно), пожирал вожделеющим взглядом тактическую станцию, но бросал на капитана не раздраженные, а понимающие взгляды — с маки в службе безопасности в самом деле стоило чуть-чуть подождать; а Б’Эланна на правах главного инженера вообще постепенно перевернула с ног на голову весь инженерный отсек, повысив эффективность на какие-то там мизерные проценты и обеспечив, по ее собственному выражению, «своим людям» статус «ударников» и пару дней заинтересованных перешептываний. Да и бытовые споры Дженни Дэлэни с Джор или Бендеры с Петровским, в подробности которых они невольно посвящали всех, присутствующих в столовой в момент взрыва, все больше приобретали чисто семейную окраску. Но Чакотаю казалось, что мозг всех членов экипажа до такой степени занят попытками до конца осознать то самое «масштабное событие», что все остальные действия совершаются по большей части автоматически. Как с той самой сороконожкой, в их случае превратившейся в продукт генной инженерии с искусственно подогнанными к телу ногами. Она, быть может, и задумалась бы о том, как же именно умудряется ходить, но, по счастью, у нее просто нет такой возможности — центральный процессор загружен под завязку, — и именно поэтому она не путается в своих бесконечных конечностях и продвигается вперед.

Наряду со множеством плюсов в подобной неосознанности были и существенные минусы. Чакотай не верил в «чистую логику без примеси эмоций», и чем больше общался с вулканцами, тем больше укреплялся в своем мнении. Вулканцы, конечно, дадут в этом смысле фору всем четырем квадрантам, но и земляне, и баджорцы, и болианцы умеют логически обосновывать собственные эмоциональные решения. А потом, когда спадет накал и разомкнется эмоциональная цепь, оглянешься на собственные действия с высоты прошедшего времени и с по-настоящему холодной головой и неизбежно спросишь себя: «Боги, и чем я только думал?!» Чакотаю с начала полета «Вояджера» уже случалось задавать себе этот вопрос. Планета с залежами делития, на поверку оказавшаяся хитроумной ловушкой видиан. Да, можно было логически объяснить, почему он решил не брать с собой на ту высадку никого из сотрудников службы безопасности: они не ждали столкновений, планета, хоть и содержащая богатые запасы ценнейшего ресурса, была необитаема, сканеры не фиксировали признаков жизни, да и Ниликс, эксперт по этой части космоса, утверждал, что координаты этого места мало кому известны. Да, все так. Вот только, покидая мостик, Чакотай чувствовал взгляд Тувока, буравящий ему спину. Вряд ли это что-то значило, если подумать. Тогда, в другой жизни, Тувок точно также провожал взглядом покидающего мостик командира корабля, и, оказавшись на «Вояджере», не изменил ни одной из своих привычек, в том числе этой — пусть Чакотай уже и не был капитаном. Но впервые в ответ на этот взгляд что-то глухо и протяжно звенело внутри. И к черту, к дьяволу протоколы и предписания — не в них было дело.

Чакотай никогда не верил в отрицание. Он был адептом религии осознанности. Возможно, не самым удачливым, но преданным.

Хотя следовало признать, что для некоторых индивидуумов отрицание работало просто прекрасно. Том Пэрис так старательно делал вид, что ему «плевать на все», от разлуки с альфа-квадрантом до пары стычек с неугомонным Долби в столовой, что его раскусили даже наименее проницательные и наиболее равнодушные к окружающему миру члены команды. То ли данное обстоятельство прошло мимо внимания Пэриса, то ли как раз на это ему и в самом деле было плевать, но оптимизм изливался из него как из рога изобилия на всех, кто оказывался в радиусе трех метров. И хотя многие, причем и флотские, и маки, в кризисной ситуации наверняка задавались вопросом, можно ли доверять бывшему осужденному, сдавшему на суде всех, кого смог, — все-таки личную репутацию со счетов не сбросишь, — сопротивляться его обаянию при непосредственном контакте было просто невозможно. Даже Долби в конце концов сдался. Сам же Чакотай просто время от времени ненавязчиво напоминал своей бывшей команде эпизод на планете окампа и зачастил в бар Сандрин.

Бар этот вполне мог бы отнять у столовой статус центра провинциальной жизни, если бы только возможности для использования голопалубы не были столь ограничены нехваткой энергии. Пэрис в первый же день пригласил туда всех офицеров мостика, а капитана привел не иначе как набравшийся у неразлучного приятеля дурных привычек Гарри.

Как-то вечером, поглаживая кий и переводя взгляд с Тувока на Пэриса и обратно, Чакотай вспоминал, как сорвался на мальчишку у станции Опекуна. Все та же история: оно было более чем логично — Пэрис вписал своими показаниями в ордера на арест немало имен маки. И все же — боги, чем я только думал? Вероятно, злостью на Тувока, которого просто невозможно было обложить площадной бранью — мешало понимание. Гремучая смесь, пары которой еще долго будут расползаться по телу, путая курс разумных решений и заглушая истинный голос интуиции. Но Чакотай был адептом религии осознанности и верил, что именно она есть первый шаг на пути к тому, чтобы оставить прошлое в прошлом.

По молчаливому уговору в баре Сандрин о делах не говорили вообще, но с каждым переведенным взглядом у Чакотая внутри словно разгорался небольшой пожар. Очередная эмоциональная реакция — ну да и черт с ней.

Закончив партию, Чакотай тронул Тувока за плечо и кивнул головой на дальний угол.

— Лейтенант, я хочу внести небольшие изменения в протокол высадки на необитаемые планеты с богатыми залежами ценных ресурсов.

— Разумная предосторожность, — кивнул тот. — Я подготовлю предложения.

— Отлично. Тогда, — Чакотай указал кием, который так и не выпустил из рук, на биллиардный стол и очень, возможно даже чересчур для обстановки веско предложил: — Вернемся в саванну.

Тувок приподнял левую бровь. Не узнать фразу он не мог — у всех вулканцев была отменная память даже на мелочи. Значит, удивило его нечто другое. Чакотаю не понадобилось много времени, чтобы понять, что именно.

Шутка про саванну родилась в Пустошах, когда Чакотай заметил, что для Тувока любые сборища были сродни пытке.

Здесь, на «Вояджере», Чакотая — а может и их обоих — постоянно носило из крайности в крайность, шатало на штормовых волнах мимолетных воспоминаний и укоренившихся привычек. И — странное дело — если он заплывал в эту гавань случайно, волны немедленно поднимались над горизонтом смертоносным валом, но стоило обратиться к банку памяти сознательно, как на море наступал полный штиль, словно затишье перед новой бурей. Чрезмерно раскаченные обстоятельствами качели, что при очередном неосторожном движении могут просто вылететь из петель, устроив всем, кто окажется рядом, мини-Армагеддон.

Чакотай пристально взглянул на Тувока и каким-то непостижимым образом понял, что тот думает о том же. Тувоку уже приходило в голову это сравнение. Не в силу поэтичности натуры, а в силу того факта, что он очень, возможно даже слишком хорошо успел узнать человека, который сейчас поглаживал кий, словно опорные столбы деревянных качелей.

Чакотай клял себя последними словами за дурацкую абсолютно неуместную эмоциональность, и все же эта мысль оседала на сердце горько-сладкой радужной пылью.