Честная бедность (джен)

Abyssus abyssum invocate. Бездна взывает к бездне. Подобное влечет за собой подобное. За одним несчастьем приходит другое… За что же Господь посылает мне все эти испытания?.. За что же он посылает их моей бедной, несчастной матушке? И кто же карает ее: Аллах за то, что она крестилась, или же Бог за то, что она была мусульманкой?..

Последняя неделя была очень холодной. Фонтенбло заливало ледяными потоками воды. У нас окончательно покосилась и разбухла дверь — как бы я не пытался ее поправить, она все равно теперь съезжает… Но это неважно. Что же я?.. Никак не могу связать мысли…

Я сидел в кабинете с месье Тео, разбирал какие-то бумаги. За окном стучал дождь, темнело. В комнате было тепло, трещал в камине огонь, и я скорее не читал рапорты, а просто наслаждался атмосферой и мечтал о том, что когда-нибудь и у нас будет так же хорошо, ведь, получив награду, я получил и новое звание лейтенанта. Значит, жалование тоже стало выше.

Вдруг стук дождя усилился.

— Что же это, град в конце мая? — изумился капитан, оглянувшись на окно. — Ах, нет… Линде, кажется, это к вам.

Я поднял взгляд и увидел Мартен. Она стучала в окно, не переставая. Уже по одному выражению ее лица стало ясно, что произошло нечто ужасное. Несчастная, она была белее бумаги. Губы, посиневшие от холода, дрожали. Она была почти неодета, только укутана наспех в платок Бланш.

— Идите, Пьер, — Франсуа коснулся моего запястья. — Я разберу все сам.

Меня не пришлось просить дважды. Если бы капитан сказал бы это в любой другой день, я, конечно, воспротивился бы… Но сердце чуяло: дома что-то случилось.

Мы бежали под проливным дождем, задыхаясь. Вода заливалась за шиворот и в рот. Мартен не могла толком объяснить, что же произошло. Из ее отрывочных фраз, брошенных на бегу, я понял лишь, что матушке стало плохо, но и подумать не мог, что все настолько ужасно.

Я вбежал в дом, чуть ли не одним прыжком перемахнул лестницу, влетел в комнату и застыл, чувствуя, что пол уходит из-под ног. Меня точно обухом ударили. Матушка лежала на кровати, судорожно сжимая одной рукой покрывало, а другую поднеся к горлу. На ее сером шерстяном домашнем платье расползалось темно-алое пятно. Шея, губы, воротник — все было в крови. Старуха Бланш, которую матушка приютила у нас после смерти господина Бланша, стояла седой тенью рядом с ней.

— Скорее, принесите мокрое полотенце, корпию, что-нибудь, — крикнул я, хоть мне и казалось, что говорю шепотом.

Бланш проворно принесла свой платок и таз с водой. Она же помогла снять прочь платье. Пока я прикладывал к груди матушки мокрое полотенце и прислушивался к хриплому дыханию, Бланш рассказала, что произошло. Матушка пошла за хлебом. Возвращаясь домой, она попала под этот проклятый ливень, побежала скорее домой, поскользнулась на мокрой мостовой и ударилась. Домой она дошла, а тут слегла. Мари, наплевав на свое собственное хрупкое здоровье, понеслась за доктором, а Мартен Бланш отправила за мной.

Но толку-то от моего присутствия? Я совершенно не знал, что делать. Матушка, как и Мари, давно уже была больна, но я никогда не заставал такого. Мари рассказывала, как матушка облегчала ей страдания, да разве припомнить теперь? Все, что всплыло в памяти, так это мокрое полотенце на груди.

Матушка была в сознании. Пару раз она с трудом разлепляла глаза, и каждый раз во взоре горело такое страдание, что мне хотелось стиснуть ее в объятиях, и лишь страх причинить ей еще большую боль останавливал меня. Кровь все текла от кончика искривленных губ тонкой струей и никак не останавливалась. Совершенно обессиленная, матушка, кажется, не замечала этого. Она закрыла глаза.

Вскоре пришел доктор. Пришлось уйти из комнаты. В коридоре я натолкнулся на Мари, замотанную в шаль. Она смотрела на меня большими печальными глазами, и мне вдруг сделалось жутко: ведь и она будет потом так же лежать!..

— Пьер, ты не будешь ругаться? — тихо и разбито спросила она.

— О чем ты, Мари?

— Нет, сначала пообещай мне, что не будешь ругаться, — упрямо повторила она.

Я поклялся, что даже не повышу голоса. Тогда она стянула с головы шаль, и все стало ясно. Волосы, ее чудесные длинные волосы цвета старинного золота были отрезаны до самых ушей. На коротеньких кудрях зелеными бликами танцевал свет огарка свечи.

— О Мари!.. — я не мог сказать ей ни слова упрека, ни каких-либо слов в целом.

— Не плачь по моим косам, — хрипло прошептала она, и по ее щекам потекли крупные слезы. — Не плачь. Ты же знаешь, что я одной ногой в могиле. Там они мне ни к чему. Я продала их, Пьер, слышишь? Продала, чтобы было чем платить доктору. Пьер, только не говори матушке...

Я не нашелся, что ей ответить, и лишь растерянно обнял ее, чувствуя, как вся она сотрясается от рыданий. А ведь она так их любила!..

— Пьер, там Мартен внизу… Я не смогла ее успокоить, — Мари прекратила плакать и подняла на меня серьезный взгляд.

Бедная моя маленькая Мартен, всеми забытая в суматохе, она от испуга не смогла даже подняться по лестнице и сидела внизу, на ступеньках, спрятав лицо руками. Я отправил Мари умыться, а сам спустился, приобнял младшую сестру и зашептал ей на ухо утешительные слова. Не помню уже, что именно говорил. Что-то об абсолютной, не ведающей смерти любви, о том, что не время отчаиваться, о том, что все будет хорошо, несмотря ни на что, что пока мы дышим, есть на что надеяться... Говорил, говорил, говорил и не верил сам в свои слова, но Мартен, кажется, поверила. Она уснула у меня на плече, и тогда я вместе с Мари перенес ее в спальню.

Укутав Мартен, мы ушли. Мари была измучена настолько, что едва стояла на ногах, и я отправил ее тоже спать, пообещав, что посижу с матушкой после ухода доктора.

— Какой ты храбрый, Пьер, — прошептала она, обняв меня на прощание. — Как я тебя люблю!.. Я бы не смогла говорить так весело, когда все так плохо…

Мари, Мари… Знала бы ты, какой липкий черный страх обволакивает мою душу!

Запись от 24 мая 1806 года