Отголоски сна (джен)

Лунный свет проникает сквозь запыленное стекло, чертит квадраты на полу, играет на скудной обстановке и совсем не стремится заглядывать в темные углы. Лунный свет — единственный собеседник, которому отвечает лишь тихий шорох колес. Иногда к ним добавляются призраки: голоса, гул пламени и далекий, далекий вой. Он приближается. С каждой восходящей луной. Значит, совсем скоро ночь охоты.

Руки стискивают подлокотники кресла, он силится подняться, но все тело лишь сводит долгой болезненной судорогой. Гилберт откидывает голову назад, на спинку, и закрывает глаза. Сквозь накатывающую дрему слышится слабый стук в окно.

— Кто там? — Гилберт вскидывается, вслушивается, чувствуя, как внезапно и быстро бьется сердце, ловит каждый шорох, доносящийся снаружи, но вопрос лишь повисает в воздухе почти осязаемым дымом. Тишина. Да и кто мог бы заглянуть в гости к такому, как он? Кто вообще ходит в гости, когда солнце уже чертит кровавый багрянец заката, возвещая о грядущей Охоте?

— Но все же, если бы кто-то проходил мимо, что бы я мог рассказать ему? — Гилберт тихо бормочет себе под нос, придумывая вопросы невидимого собеседника и свои ответы на них. И сквозь собственный шепот ему снова мерещится стук.

— О, ты, должно быть, охотник? И… ты не из этих краев. Меня зовут Гилберт. Такой же чужак, — он говорит все громче, почти захлебываясь словами, заглушая ими пустую, безответную тишину. Ведь если самую чуточку напрячь воображение, то можно представить, что там за окном кто-то стоит, кто-то слушает и хочет его слышать. Гилберт чуть приоткрывает глаза, склоняет голову, и ему кажется, что тени, порожденные закатным солнцем, складываются в чей-то силуэт.

Но голос слабеет, хрипнет, и Гилберт замолкает, тяжело и натужно дыша, борясь с очередным приступом кашля. Силуэт растворяется, и за окном только душный солнечный свет.

Солнце опускается все ниже. Его лучи едва достигают окна, бросают последние отсветы на спутанные волосы, делают глубже тени под глазами, безжалостно высвечивают дрожащие губы и стиснутые в кулаки руки. Играют на медных боках старого огнемета. Взгляд Гилберта останавливается на нем, цепляется и никак не может оставить в покое. Носа касается полузабытый запах гари, а крики где-то за гранью сознания становятся отчетливее. Он вжимается в свое кресло и говорит. Снова говорит, шепчет что-то о старых путях.

— Выбора нет, когда мост закрыт… выбора нет совсем, — Гилберт едва слышно смеется от облегчения, когда солнце садится окончательно, и тени затягивают все вокруг, позволяя не замечать того, что видеть совсем не хочется. Запах огня, дыма и розмарина преследует его даже в беспокойном сне.

— Боюсь, от меня больше нет проку, — за окном темно, и в слабом свете фонаря может привидится все, что угодно. И ничто не мешает разуму рисовать там вечного собеседника.

Гилберт тянет руку вперед, ласкает пальцами теплый бок огнемета. Он уже сам не знает, верит или нет в свои слова и мысли, но когда он проталкивает оружие сквозь прутья зарешеченного окна, ответное прикосновение горячих живых пальцев кажется ему почти настоящим. И Гилберт не хочет слушать, но все же долго и напряженно прислушивается — и не слышит звука падения меди на мостовую.

С каждым днем говорить становится все труднее, кашель скручивает Гилберта посреди длинных речей, да и темы почти исчерпаны. Мысли путаются, и совсем скоро ему будет нечего сказать тому, чей силуэт за окном вычерчивает лунный свет.

— Не беспокойся за меня, — успокаивает он незнамо кого, — все это — намного больше, чем я мог рассчитывать. Боюсь, это все, что я мог сказать, — время между приступами кашля становится все короче и короче, и Гилберт с трудом вспоминает, что говорил всего мгновение назад. И совершенно не помнит, получил ли он хоть однажды ответ.

А в окна светит Кровавая Луна, слепит глаза, но он тянется сквозь ее свет, чтобы наконец узнать — стоит ли у окна хоть кто-нибудь.