Перстень царицы Ульяны (джен)

Я решил не откладывать дело в долгий ящик и сразу после завтрака отправился на Червонную площадь учинять разнос нашему предприимчивому гробовщику. Подумать только, он в любой передряге находит способ заработать. Милиция, значит, с этими ожившими покойниками за голову хватается, а он уже бизнес наладил! Ну я ему устрою…

Я в кои-то веки выспался. Горох ушёл незадолго до полуночи, и мы с бабкой не стали засиживаться. Проще всех было нашему Митьке: он вырубался часов в восемь вечера, и тогда у него над ухом орать можно было — не просыпался. Но уж и вставал с петухами. Я так и не успел, кстати, провести с ним разъяснительную беседу. Митя у нас парень доверчивый, а потому не первый раз ведётся на различные провокации. С дьяком подчинённые отца Кондрата воспитательную работу провели, а с Митькой нам предстояло разбираться самим. Но это ладно, не впервой. Я уже должен был привыкнуть.

Заглянуть, что ли, в храм Ивана Воина, посмотреть на ожившего настоятеля? Хотя… я уже примерно знал, что увижу, а потому решил не терять время. Моих способностей всё равно не хватит, чтобы отличить его от живого или понять, что с ним что-то не так. Обычный человек. Я верил на слово отцу Кондрату. Можно, конечно, отправить к ним бабку, но и она вряд ли что-то скажет. Вот только…

От неожиданно посетившей меня догадки я остановился так резко, что шедший позади мужик удивлённо меня окликнул:

— Батюшка воевода, ты живой? Не подсобить ли?

— Живой, спасибо, — успокоил я и шагнул в сторону, чтобы не стоять посреди улицы. Яга умеет видеть недавнюю историю предметов. Зубов, костей, хоккейных кубков… в наших расследованиях этот навык неоднократно пригождался. Я уже предлагал ей проделать это с частицей, взятой от пса, — когтем, шерстью или чем-то подобным. Мы споткнулись ещё в самом начале о невозможность интерпретировать результаты — собака ведь, а лай мы понимать не умеем. Но кто нам мешает проделать это теперь? Людей-то оживших у нас — выбирай не хочу. Хоть Николай Степанович, хоть отец Алексий… Груздева бы поймали — и он бы сгодился. Мы сможем увидеть хоть какие-то следы с момента их возвращения. Я должен как можно скорее напомнить об этом бабке. Меня больше всех, конечно, интересовал отец Алексий — как минимум потому, что он предположительно мог оказаться тем самым праведником. Ну, то, как он сам себя из могилы поднял, — другой вопрос, да и мне слабо верилось, что это возможно. Но! Мы говорим о человеке, пролежавшем восемнадцать лет в могиле. Это в принципе невозможно!

Мне очень хотелось схватиться за голову. Казалось бы, живи и радуйся. Обычно у нас обратная ситуация, смерти расследуем, а тут…

И второе. Я как-то совсем забыл выяснить, где их всех хоронили. Ну Мирошкина, допустим, вообще не успели, он дома и умер, и воскрес. Пёс — понятно где, но он из всех единственное животное. Груздев на старом кладбище. А остальные? И есть ли между ними хоть какая-то взаимосвязь. Я не сразу сообразил, кому это поручить. У Яги и так забот по маковку, к тому же я её колдовать буду просить. Митьку на такое отправлять нельзя, он кладбищ боится. Я ещё немного подумал и подошёл к стрелецкому патрулю на перекрёстке.

— Ребята, как бы мне Фому Силыча найти? Я на площадь иду, и он мне там будет нужен.

— Да без вопросов, Никита Иваныч. Они в трактир на Пороховой улице поехали, драка там. Сказать ему, чтобы, как освободится, к тебе ехал? Будь спокоен, воевода, порученьице твоё мигом передам, — вызвался один из них. — Всё Фоме Силычу обскажу как велено.

— Спасибо, — кивнул я. — Благодарю за службу, орлы.

И я направился дальше. За моей спиной раздался удаляющийся топот конских копыт — это стрелец помчался передавать мою просьбу Еремееву. Я достал из планшетки блокнот и на ходу нацарапал в нём следующее: «1. Отец Алексий. 2. Места захоронения». Ведение записей и вот таких заметок очень мне помогало, потому что держать в голове все детали наших расследований — никакой памяти не хватит.

На площади царило оживление. Оно и понятно, выходной день, но… Я постарался сделать максимально беззаботное лицо и зашагал в центр. А там… ей-богу, я его сегодня же в поруб посажу! Для профилактики и смирения духа ради. Абрам Моисеевич возвёл на площади что-то вроде передвижного ларька с тряпичной крышей. За прилавком на табуретке сидел он сам, по обе стороны от него стояли два деревянных ящика с прорезями вверху. Взволнованный народ толпился вокруг, поэтому меня гробовщик заметил не сразу. У меня был шанс от души послушать.

— И что, я тебе деньги в ящик, а ты мою маменьку в очередь на воскрешение? — громко спросил бородатый мужик, по-видимому, кузнец.

— Таки да, не сомневайтесь. В один ящик — скромное пожертвование, в другой — записку с именем, всё просто. Заметьте, фиксированной суммы нет, ибо бедному еврею ничего от вас не надо! Всё на нужды исполнителя нашего, что силой чародейной наделён. Всё до копейки передам ему.

— А как он поймёт, кто сколько внёс? — встряла бабулька божий одуванчик, в платочке и с клюкой. Абрам Моисеевич терпеливо улыбнулся.

— На то он и чародей. Берёт из левого ящика бумажку с именем и сразу видит, кто в правый ящик да сколько положил.

— А можно ль возьму я оттудова? — бабкина рука потянулась к правому ящику.

— Это ещё зачем?

— А чтоб дед мой, пьяница, ненароком не воскрес!

— Таки ви ж в левый ящик ничего не клали.

— А я на всякий случай, — не унималась старушенция. — Он же ж возьмёт да и подымется, мне назло, что водку от него при жизни прятала.

— Нельзя! — воспротивился Абрам Моисеевич. А народ между тем всё прибывал.

— А дети если, некрещёные? — я повернулся на голос и увидел молодую женщину с заплаканными глазами.

— Некрещёных не принимаем, — тоном профессионального клерка отозвался Шмулинсон. Я начал терять терпение: в конце концов, это было просто подло — вот так давать людям надежду. Я понятия не имею, отчего они воскресают, но в том нет никакой закономерности. Женщина залилась слезами и скрылась в толпе. Я протиснулся ближе.

— Абрам Моисеевич, что за балаган вы тут устроили?

Он увидел меня, нервно сглотнул, но самообладания не потерял.

— На сегодня приём окончен, приходите завтра. Приём окончен! Никита Иванович, ви как всегда вовремя. Не желаете ничего положить в ящик?

Народ понемногу начал разбредаться.

— Абрам Моисеевич, вы же понимаете, что, когда до них дойдёт вся суть вашей аферы, они положат в один из этих ящиков вас?

— Никита Иванович, я вас умоляю… когда это ещё случится. И вообще, что плохого в том, что бедный еврей собирается получить свой небольшой гешефт? Я могу взять вас в долю, хотите?

— Нет.

— А почему?

— Абрам Моисеевич, вы действительно не понимаете, что в этом плохого? Вы даёте им надежду, играете на эмоциях, а исполнить обещанное не в ваших силах.

— Ой, Никита Иванович, не делайте мне нервы. Они кладут в ящик кто копейку, кто две, разве я могу на эти деньги прокормить мою бедную Сару и двоих детей? Похоронный бизнес скоро скатится в убытки. Умирать теперь не в моде, люди воскресают кто во что горазд! Ви понимаете всю суть моих страданий? Я разорён!

— Прекратите ломать комедию! — я стукнул кулаком по прилавку. — Я сейчас вызову стрельцов и посажу вас на пятнадцать суток! Ладно, допустим, вас ничего в вашем бизнесе не смущает, но ведь вы не можете исполнить то, что обещаете. А это уже мошенничество, Абрам Моисеевич. А за мошенничество у нас что бывает?

— И шо же?

— Вас выгонят из города. Если вы хотите и дальше продолжать здесь жить, вам придётся свернуть лавочку. Я не потерплю в Лукошкине подобного бизнеса и поэтому лично прослежу, чтобы вас внесли в чёрные списки всех четырёх ворот. Я не шучу.

— Ой, Никита Иванович… — Шмулинсон обезоруживающе улыбнулся. — Таки ви не хотите войти в долю? Я сам десять процентов.

— Нет.

— Двадцать.

— Абрам Моисеевич, не торгуйтесь, вы не на рынке. У вас ровно минута на принятие решения. Пока вы будете сидеть в порубе, я предупрежу государя и стражу всех ворот.

— Без ножа режете, Никита Иванович! Но таки я вас понял. Позвольте только узнать, кто покроет мои убытки в похоронном деле? Могу я забрать с собой ящики?

— Нет. Ящики я конфискую.

— Ви хотите забрать всё?! — он вытаращил глаза. — Я предлагал вам долю — вам мало?

— Всё, что вы тут насобирали, я отнесу в храм Ивана Воина. Заметьте, я не прошу вас принести то, что вы насобирали вчера. И впредь не пытайтесь на этом заработать. Это подло, Абрам Моисеевич. Вы играете на чувствах людей.

— Никита Иванович, когда ви доживёте до моих лет, ви поймёте, шо ради семьи человек может пойти на всё. Моя Сара уже забыла, шо такое новое платье, а мальчики почти не растут. Разве я не должен заботиться о них? Какой я после этого муж и отец?

— Зарабатывайте как хотите, но только не за счёт других. Надеюсь, мы договорились, Абрам Моисеевич.

Шмулинсон печально кивнул и встал из-за прилавка.

— Жестокий ви человек, Никита Иванович. Наверно, это потому, шо ви холостой.

Я аж поперхнулся.

— А это тут при чём?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Надеюсь, мой прилавок ви конфисковывать не будете? Можете его облазить, я ничего там не спрятал.

— Забирайте его и идите домой, Абрам Моисеевич. Хватит с меня на сегодня вашей самодеятельности.

— Ох мама, мама… и на кого ж ты меня покинула.

Я снял ящики и поставил их на землю. Шмулинсон, который не утащил бы этот ларёк на себе, отправился за конём, и я остался один. Спустя несколько минут ко мне подошёл Фома.

— Здоров будь, Никита Иваныч. Чегой-то ты еврея прижал?

— А ты видел, что он придумал? — я всё ещё был до крайности раздражён незамутнённостью Шмулинсона. Сотник кивнул.

— Ребята сказывали. Вроде бы он очередь на воскрешение составляет. Так а что, авось сработает.

— Не сработает! Он понятия не имеет, кто это делает! — взорвался я, но под взглядом Еремеева осёкся и замолчал, считая до десяти. Мне всегда это помогало. — Впрочем, как и я сам. Слышал уже, небось, что отец Алексий воскрес?

— Так отож. Радость великая православному люду — вернулся преподобный!

— Они вроде не говорят открыто, что это именно он. Во всяком случае, мне отец Кондрат вчера так сказал.

— А, ну тоже дело. А ты меня зачем звал-то, Никита Иваныч? Еврея арестовать?

— Нет, не за этим. Фома, мне бы вот что выяснить: все, кто у нас воскрес, — где они похоронены были?

— Дворник — на новом кладбище, это точно. А вот отец Алексий где — про то не ведаю…

— Скажи своим, пусть выяснят и мне доложат. И в дальнейшем, Фома, если народ будет воскресать, отмечайте там где-нибудь, откуда они. Я за всем следить не успеваю.

— Исполню, Никита Иваныч. А думаешь, будут?

— Похоже, что да. Знаешь, вот чем меня радует это дело, — нет преступника. Никого не убили, ничего не украли. Заговора нет, опять же. Мы работаем гораздо спокойнее, чем в прошлые разы. То есть, казалось бы, ну воскресает народ — что ж теперь, они к бунту никого не подбивают, ведут себя мирно, так и леший бы с ними. А вот.

— Служба наша, участковый, трудна и опасна. По заборам, кстати, слышал ли новости?

— Нет, не успел. Рассказывай.

— Оно не так интересно, как с Крынкиным, но всё-таки. На этот раз Митрофан наш к конюху Сидорову наведался. В Сосновый переулок, это от вас кварталов пять. А тот в это время по малой надобности во двор вышел. Глядь — субъект плешивый у забора отирается. Ну Сидоров — он мужик прямой, думать не стал. Подкову взял да через забор-то и запустил. Даже попал вроде, говорит.

— То есть Митрофан у нас теперь с шишкой на лбу? — хмыкнул я.

— А неча на чужие заборы покушаться. Кстати, ты как сказал, так никто из жертв ничего с этими каракулями не делал, всё как есть оставили. Ну кроме Крынкина.

— Что, покрасил?

— Бери выше, участковый. Ворота сменил! И охрану чуть ли не втрое бóльшую выставил. Теперь его забор покруче государева склада оружейного охраняется.

— Как всё серьёзно. Ну это ладно, леший с ними.

— Тебе ж сегодня перед ними ответ держать, не забыл ли?

— Забудешь тут, — я досадливо поморщился. Горох нас с бабкой ждал к вечеру. Мне очень не хотелось вновь тратить время на боярское собрание, но деваться нам было некуда. К тому же срок, отведённый на наше следствие, был установлен самим царём, и отчитываться мне предстояло не столько перед боярами, сколько перед ним.

* * *

Итак, запланированное на утро дело я выполнил. Надеюсь, я был достаточно убедителен, и Абрам Моисеевич не станет повторять свои попытки наладить заработок на нашем деле. У меня до сих пор в голове не укладывалось: очередь на воскрешение! До этого только он мог додуматься. Теперь мне нужно было спешить обратно в отделение. Я решил не ограничиваться отцом Алексием и попросить Ягу поворожить ещё и над частицей, взятой с тела Николая Степановича. Но поскольку тонкостей бабкиной магии я не знал, то не мог действовать самостоятельно. Принесу я, к примеру, волос, а она скажет, что лучше бы я каплю крови попросил. Ну и всё в таком духе. Нет уж, пусть сначала наша эксперт-криминалист выскажется.

Фома отправился выполнять моё поручение, пообещав к обеду прийти с докладом, а я двинулся в обратном направлении. Безусловно, верхом было бы куда быстрее, но я до сих пор не чувствую себя достаточно уверенным, чтобы свободно рассекать по городу на коне. И в седло я сажусь лишь в случае крайней необходимости. Наверно, так же ведут себя начинающие водители. Вот я как раз из таких: верхом, конечно, быстрее, но пешком спокойнее. Да и, чего греха таить, мне подсознательно хотелось потянуть время: вечером мне так или иначе тащиться на боярское собрание. Ночью прошёл дождь, пахло сырой землёй и клейкими молодыми листочками. Я заметил у ближайшего забора кучку первых одуванчиков.

Домой я вернулся без приключений. Бабка, дожидаясь меня, задумчиво смотрела в окно, я ещё со двора помахал ей рукой. В сенях я разулся и прошёл в горницу. Посетителей в ближайшее время не ожидалось, а мне не хотелось лишний раз топтаться сапогами по свежевымытому полу.

— Всё, Шмулинсону я втык сделал, — отчитался я и плюхнулся на лавку. — Бабуль, ну нормально это — очередь на воскрешение составлять? Совсем кукушкой уехал!

— Кукушкой? — не поняла Яга. Я улыбнулся:

— Это поговорка такая. Ну, как у вас — про белку одноглазую.

— А, вона что, — она тоже разулыбалась. — Ну, Никитушка, чего ж ты хотел. На такое во всём городе токмо Шмулинсон один и способен. Без него нам бы скучно было.

— Да уж, зато с ним — обхохочешься, — фыркнул я. — Надеюсь, я был достаточно убедителен.

— Тебя он послушает, — успокоила бабка. — А то ведь и впрямь как-то не по-людски. А много он насобирал-то?

— Понятия не имею. Я конфисковал его ящики, стрельцы их прямо с площади к отцу Кондрату увезли. Пусть милостыню раздадут. Но народу вокруг него сегодня много было, все прямо так и жаждут внести добровольное пожертвование в фонд семьи Шмулинсон. Я к нему еле протиснулся.

— Народ у нас доверчивый, — вздохнула Яга.

— Вот то-то и оно. И ведь живут вроде небогато, но каждую копейку норовят на какую-то ерунду сплавить. А те, кто поумнее, вот вроде Абрама Моисеевича, этим пользуются. Он ведь неплохой так-то мужик, бабуль, но не может спокойно пройти мимо возможности заработать. Лукошкино для него — просто заповедник какой-то: народ непуганый, хоть голыми руками бери. Ладно, я не об этом. Бабуль, помните, вы думали поколдовать над псом?

— Истинно. Но прав ты, Никитушка, лай мы не разгадаем.

— А вы не хотите с людьми попробовать? Это раньше у нас из подопытных один пёс был, а теперь мы аж троих можем к делу приобщить.

Бабка задумчиво кивнула. Похоже, она, как и я, забыла о такой возможности. Что-то мы совсем заработались последнее время. Ну ничего, наверстаем. Она деловито вытерла руки о передник.

— С кого начнём, Никитушка?

— Я бы начал с отца Алексия. Он у нас самый загадочный, даже заборного вредителя переплюнул. Дольше всех мёртв, плюс праведник, плюс имеет мнимые воспоминания о прошедших годах. Как вы считаете?

— Считаю, что прав ты, участковый, с него и начнём. Мирошкин меня мало волнует, с ним вообще всё просто: умер дома, воскрес тоже…

— … причём между этими событиями и недели не прошло, — продолжил я. — Да, Мирошкина если и будем проверять, то в последнюю очередь. Я бы ещё Митрофана потряс на этот счёт, но его вначале поймать надо.

— Поймаем, куда он денется. Уж если конюх в него подковой попал, глядишь, кто другой ещё чем попадёт. А там и…

— Нет уж, я предпочёл бы, чтобы больше в него никто ничем не попадал. Он мне живым нужен. Ну, насколько возможно. Я его допросить обязан, протокол составить… а по вашему сценарию его к нам в беспамятстве принесут — и толку нам с того?

— И то верно, Никитушка. Остаётся Сухарев.

— Точно. Давайте уж и его заодно, вам же не сложно? Я хочу сравнить их показания, вдруг найдём какие общие детали.

— Касатик, ты же разумеешь, что показания их самих и показания частиц ихних — это разные вещи? Николай Степаныч когда ко мне пришёл, я уж обо всём спросила его старательно. Обнюхала его, как смогла, пока он на вопросы мои каверзные ответы давал. Честен он был со мной, ничего не утаивал. А токмо ничего толком мне не сказал, не помнит он ничего. Спал, говорит, одну ноченьку, а проснулся — так и весна ужо, как так вышло — не поймёт. И Ксюшку ещё живой помнил, говорил про неё, будто вот-вот зайдёт она. Ну я уж постаралась до него новость печальственную донести так обережненько да зелья травяного ему дала, успокоился дабы. Безутешен был Николай Степанович в горе по дочери, а токмо теперь-то что уж.

— Да, грустная новость, — кивнул я. — Вы правы, бабуль: то, что они помнят, и то, что нам расскажут частицы, скорее всего не совпадёт. Поэтому я и хочу попросить вас над ними поколдовать.

— И поколдую, чего ж нет. Заради дела милицейского, Никитушка, я на всё готовая. А токмо ты б ещё отца Алексия допросил примерно, сравнивать дабы. Отец Кондрат нам рассказал, конечно, но очень уж коротко.

— Допрошу непременно, тем более время есть. Бабуль, заодно: какую частицу с них просить? Каплю крови?

— Давай, — согласилась бабка. — С кровью-то всегда легче договориться. Попроси святого отца булавкой палец уколоть да платочком ту каплю вытереть, мне того и хватит.

— Кхм… да, осталось ещё объяснить ему столь неожиданную просьбу — и дело в шляпе. Вот вы бы как объясняли?

— А надо ли? — мне кажется, у бабки тоже версий не было. Ну представьте: к вам подкатывается участковый и просит с вас каплю крови, что вы про него подумаете? Вот то-то и оно. Я пожал плечами.

От размышлений о том, как мы будем договариваться с нашими подопытными, меня отвлёкло движение во дворе. Я выглянул в окно: Фома Еремеев за руку здоровался с дежурными стрельцами. Потом он махнул мне шапкой и направился к дому.

— Заходи, Фома Силыч. Ну и шустёр же ты!

— Так а чего тянуть? Ты задачу дал, я исполнил. У кого надо поспрошал, вот отчёт тебе принёс.

— Ну тогда излагай.

Фома уселся на лавку напротив меня, шапку положил рядом.

— Значит, смотри. Отца Алексия тоже на старом кладбище хоронили. Отец Кондрат тогда пытался добиться, чтобы преподобного во дворе храмовом положить дозволили, да токмо почему-то епископ Никон воспротивился. Вот почему — про то не ведаю, может, просто из вредности. С тех пор между святыми отцами чёрная кошка пробежала. Хотя, казалось бы, какая епископу разница… а отец Алексий всю жизнь при храме провёл.

— Действительно, а какая епископу разница? — удивился я. — И разве это в его полномочиях?

— Тогда было в его, — кивнула Яга. — Отец Кондрат молодой совсем был, как государь наш сейчас. Отец Алексий за год до смерти на покой ушёл, в келье при храме застался, а утверждал нового настоятеля епископ Никон. Так что вражда между ними ещё раньше началась, Никитушка. Отец Кондрат — он ведь вона что могёт, ты сам видел. Люди за ним идут, защита города на его плечах, святые на его зов откликаются. А епископ что? Свадьбы боярские венчать да золото на себя вешать, что еле ползает ужо… Боится его епископ Никон. Опять же, государь наш раньше епископу исповедовался, а потом, лет десять назад, отцу Кондрату начал. Ну тут уж святые отцы и вовсе друг на друга ополчились — да так, что пару раз чуть не до драки доходило.

— Короче, отец Алексий тоже на старом кладбище, — подвёл итог я и сделал соответствующую запись в блокноте. — Насчёт запрета на его захоронение при храме я бы на всякий случай выяснил у епископа Никона, но ведь он со мной разговаривать не станет.

— Не станет, — хором подтвердили бабка и Еремеев.

— Ладно, придётся опять побеспокоить отца Кондрата, тем более мне всё равно к ним идти. Фома, пойдёшь со мной, ты не занят?

— Пойду, чего ж нет. А Митька ваш где?

— А ему я выговор сделала да сарай чинить отправила. Крыша там чегой-то протекает, — пояснила бабка. Вот кстати…

— Как закончит — пусть идёт к Николаю Степановичу с тем же вопросом. В два места мы не успеем, а мне ещё к государю.

— Ну ты уж сам перед ним боевую задачу ставь, касатик.

— Кстати, не слыхали, небось… — снова заговорил Фома. Мы с бабкой навострили уши. — У нас ещё один случай, вот тока от своих узнал. У одного из ребят мать вернулась. Два года как похоронили.

Я только вздохнул. Сколько их у нас? Это было уже не смешно. Более того, мы давно перестали удивляться. Подумаешь, люди воскресают… обычное дело. Может, и зря я Шмулинсону разгон устроил. Умирать нынче не в моде.

— Где лежала? — безразлично спросил я. — А, и как звали? У меня тут свой список… — я открыл страницу, куда заносил имена всех воскресших. Ага, вот. С женщиной их шестеро, если считать пса. Не так чтобы много, но, чёрт побери, так у нас оба кладбища опустеют!

— На новом, — так же равнодушно ответствовал Фома. Это становилось нашей рутиной. — Караваева, Мария. Сын её у меня служит, мать я не знал, но от него слышал. Обычная женщина — дом, семья, огород… ни в чём дурном не замечена.

— Ну ещё бы, — я только головой покачал, записывая новое имя. — У нас тут все такие, кроме Митрофана Груздева. Кстати, никак в толк не возьму, его-то зачем? Кому он тут вообще нужен? Носится по городу и заборы разрисовывает… уж лежал бы себе, спокойнее бы было. Как минимум с боярами бы связываться не пришлось.

— Судьба наша милицейская такая, — Яга успокаивающе погладила меня по плечу. — Ладно, идите к отцу Кондрату, я пока обед сготовлю. А уж как откушаете — там и к государю пойдёшь, касатик.

— Спасибо, напомнили, — скривился я. — Кстати, Фома Силыч, ты слышал? Горох с Лидией первенца ждут.

— Да ладно! — присвистнул Еремеев. — Ну наконец-то, слава тебе, Господи!

— Ага. Он вчера приходил, радостью поделиться. Пошли, Фома, отец Алексий сам себя не допросит.

Я на прощание обнял Ягу, и мы с сотником вышли во двор. На крыше сарая трудился Митька. Вид у него был пришибленный — очевидно, бабкин выговор подкреплялся чем-то ещё. Может, действительно в полено превращала.

— Митя, как закончишь — у меня для тебя боевое задание.

— Рад стараться, батюшка Никита Иванович! — он воодушевлённо взмахнул молотком, я инстинктивно пригнулся. — Опасное небось?

— Крайне, — сухо ответил я. — Пойдёшь на царское подворье, найдёшь там Николая Степановича — ты его знаешь. И вежливо — вежливо, Митя! — попросишь, чтобы он уколол себе палец булавкой и каплю крови стёр платком. Платок этот доставишь бабушке. Она очень беспокоится, что Николай Степанович видит дурные сны, хочет всё проверить обстоятельно. Уразумел?

— Как есть уразумел! — радостно заорал он с крыши сарая. Подозреваю, на него прохожие с улицы оборачивались. — А хватит ли капли-то? А то, может, бабуле для экспертизы зуб ему лучше выбить? Зуб-то — он всяко больше!

— Митька, ты что несёшь?! — опешил я. — Какой зуб, не смей даже! Каплю крови, а то я тебя знаю, ты в нос ему дашь!

— Как можно, батюшка воевода! — он по-детски надул губы. — И в мыслях не было!

— Ну да, а кто из отца Алексия чуть дух не вышиб?

— Беса изгонял! Но за то бабуля мне уже… прописала, — потёр спину наш младший сотрудник. — Боле не буду.

— А ему больше и не надо! Ему ж лет сто, как тебе это в голову вообще пришло? А, ладно, — я махнул на него рукой. — Трудись согласно штатному расписанию. Как исполнишь — отчитаешься бабушке.

— Слушаюсь!

На этот раз мы решили не терять время на пешую прогулку и в сторону храма Ивана Воина выдвинулись верхом. В конце концов, я не знал, сколько времени у меня отнимет беседа с отцом Алексием.

* * *

В пути мы молчали. Фома думал о чём-то своём, я мысленно перебирал оставшиеся на сегодня дела. Помимо сеанса бабулиной ворожбы над частицами наших подопытных и боярского собрания, которое было назначено на девять вечера, мне бы хотелось втиснуть в этот день беседу с нашим юродивым Гришенькой. Глядишь и натолкнёт меня на какие мысли… Но это ладно, посмотрим по ситуации. Мне совсем не нравилось, с какой обречённой безнадёжностью я реагирую на происходящее. Мы ничего не успеваем, люди воскресают, я не могу это контролировать, я бездарь. Вот примерно такая цепочка мыслей вилась сейчас в моей голове. Так, лейтенант Ивашов! Отставить самокопание и живо за дела!

Мы с Фомой въехали во двор храма Ивана Воина. Привязали коней к столбу и сразу отправились искать отца Кондрата. Тот обнаружился без труда — беседовал в храме с молодой парой, они собирались крестить ребёнка. Мы отошли, чтобы не смущать прихожан, и подождали, пока святой отец освободится. Наконец он отпустил супругов и подошёл к нам.

— Ну что, Никита Иваныч, с чем пожаловал? — вместо приветствия настоятель размашисто нас перекрестил.

— Я, собственно, к отцу Алексию.

— Допрашивать будешь?

— Скорее, хочу просто побеседовать. Допрашивают обычно виновных, — поправил я. — Как он себя чувствует после вчерашнего?

— Слаб зело, однако зла на твоего олуха не держит. Простил его смиренно.

— Спасибо, — кивнул я. — Ещё раз принесу извинения от лица милиции.

— Да ладно, чего уж. Я бы тоже простил. Ну, сначала, вестимо, в ответ затрещину дал, но потом непременно простил — во славу Божию!

Я нисколько не сомневался, что у отца Кондрата не заржавеет.

— Проводите нас к нему, пожалуйста.

— А чего ж нет, пошли, — величаво кивнул святой отец и повёл нас к жилым помещениям в углу двора. Мы здесь уже были, когда навещали отца Онуфрия. — Тут отец Алексий и раньше жил, — на ходу пояснял настоятель. — Всегда в быту скромен был, спал на полу, все посты соблюдал, дни в молитве проводил. Когда спать успевал — не ведаю. Святой он человек, Никита Иваныч, не то что мы, грешные.

Святой, а толку с того… если всё равно не тот святой, что нам нужен. Отец Кондрат постучал в одну из дверей и, дождавшись ответа, открыл.

— Отче, милиция к вам. Примете ли?

Прежний настоятель отвечал очень тихо, я не расслышал. Но, видимо, нам было позволено войти, потому что отец Кондрат посторонился и приглашающе кивнул.

— Никита Иваныч, как закончишь — зайди ко мне. Преподобного долго не задерживайте, зело слаб он.

Я кивнул и поманил Еремеева за собой. Дверь за нами закрылась, и мы оказались в тесной полутёмной комнатушке, вытянутой в длину. Ей-богу, по сравнению с этим бабкин терем был ближе к царскому дворцу. В углу комнаты с колен поднялся невысокий сгорбленный старик с длинной бородой. Он подошёл, подслеповато щурясь, осмотрел нас и перекрестил дрожащей рукой сначала Фому, потом меня.

— Господь с вами, — тихо поздоровался он. Еремеев, как человек более верующий, чем я, склонился и поцеловал крест в руке отца Алексия, я лишь кивнул.

— Здравствуйте, святой отец.

— Прошу садиться, — он оглянулся, указывая на колченогую табуретку в углу. — Вас двое вот только…

— Может, вы сами? — я не мог себе позволить усесться, когда старик останется стоять. Он покачал головой.

— Постою, пока ноги держат.

Я сунул Фоме блокнот и жестом велел ему садиться. Пусть тогда конспектирует. Сотник не стал возражать и придвинул табуретку к крошечному окну — так ему хотя бы что-то было видно.

— Я сыскной воевода государевой милиции, Никита Ивашов. Прошу простить нас за беспокойство, но должен задать вам несколько вопросов.

— Милиция? Да, Кондрат сказывал, — преподобный задумчиво кивнул, припоминая. — Слушаю вас.

Я смотрел на него сверху вниз — старик был ростом мне по грудь. Он опирался на клюку, но упорно отказывался садиться. Абсолютно седой, с длинными волосами и бородой, одетый в чёрную рясу. Думаю, будь я более впечатлительным, я бы смутился: глаза у него были выцветшие от времени, почти прозрачные, взгляд словно пронизывал до самой души. Вчера он воскрес. Я поймал себя на том, что это уже не вызывает во мне никаких эмоций. К тому же он ни внешне, ни поведением ничем не отличался от живого. Они все не отличаются. Передо мной стоял святой праведник, ожившая легенда.

— Святой отец, вы вернулись вчера. Где вы были до этого?

Я мысленно молился, чтобы он не задал встречный вопрос: а какое мне, собственно, дело? Я ведь при всём желании ответить не смогу. «Видите ли, отче, вы воскресли, пролежав в земле восемнадцать лет» — так, что ли? Да у меня язык не повернётся. Но отец Алексий не удивился.

— Совершал паломничество по святым местам. Служил во храмах, приобщал люд к вере православной. Долгие годы прошли, всего-то и не упомню. В пещере жил, в горах, жизнь свою на волю Господа отдаваючи. Милостив Он ко мне был, позволил вернуться.

— Откуда вы вернулись?

Может, если он назовёт конкретные места, я смогу проверить?

— Вёрст триста отсюда лес начинается. Густой, бурелом непролазный. Справил я там себе хижину, добрые люди помогли. Жил последние три зимы.

— А как же вы… еду добывали?

— Много ли мне надо, Никита Иванович. Летом заготавливал, на всю зиму хватало. Грибов, ягод, трав целебных. Я мало ем, ибо Господу угодно, дабы я больше времени в молитве проводил. Избавил Он меня от греха чревоугодия.

Тут мне ещё кое-что пришло в голову.

— Скажите, а исцелять больных вы можете?

— Нет. Видно, грешен я, не вложил Спаситель наш в мои руки такой силы. Добрым словом помогу, помолюсь за хворого, но именно исцелять — нет.

Я видел, что Еремеев старательно записывает. Хорошо, потом разберёмся. Отец Алексий стоял к нему спиной, а я заметил, что в перерывах между записями Фома сверлит взглядом постель старика в углу. Я тоже присмотрелся и заметил несколько скомканных тряпок, покрытых бурыми пятнами, у изголовья.

— Как здоровье ваше, святой отец?

— Господь милостив. Вот токмо пробудился сегодня — кровь носом пошла, но то бывает, я не жалуюсь. В остальном — как у всех. Давно меня здесь не было, Никита Иванович, всё изменилось. Покидая храм, Кондрата я вместо себя поставил. Он человек буйный, но в Господа нашего верует как никто. Барьеры внешние ему передал.

— А вы их видите?

— Их никто не видит, ибо невозможно сие. Но каждый, кто ставит их, чувствует, как они могут выглядеть. Мои были тонкими да слабыми, ровно слюда оконная, бессилен я в этом деле, Никита Иванович. Потому и передал дела, и в паломничество отправился, дабы веру свою укрепить.

Я видел, как Фома, наклонившись, подобрал одну из тряпок и сунул себе в карман, после чего гордо показал мне большой палец. Я едва заметно кивнул: молодец. К тому же мне начинало казаться, что больше мы от отца Алексия ничего не добьёмся. Не было похоже, чтобы он пытался меня обмануть. Отвечал святой отец спокойно и смиренно, то, что сам считал правдой. Во всяком случае, ему прошедшие годы виделись именно так. Другое дело, что всё описываемое им правдой не было, а сам он восемнадцать лет лежал в земле, но тут уже претензии не к нему. Кто-то заботливо вложил ему в голову мнимые воспоминания, а с этим я ничего поделать не мог. Пора было откланиваться.

Я ещё раз извинился за Митькино поведение, получил от отца Алексия заверения в том, что он не в обиде, и мы распрощались.

После полумрака тесного жилища прежнего настоятеля мы пару минут щурились, пытаясь вновь привыкнуть к ослепительному сиянию весеннего солнца. Не знаю, как Фома, а у меня появилось ощущение, что я вырвался на поверхность из водной глубины. Я задыхался в этой келье, не знаю, как отец Алексий проводит там столько времени. Впрочем, мне многого в храмовой жизни не понять. У них тут какие-то особые стандарты, а я слишком мирской человек.

Как и обещал, я на минутку зашёл к отцу Кондрату. Отчитался, что преподобного сверх меры вопросами не донимал, но всё, что мог, выведал. На том меня и отпустили с Богом. Мы с Еремеевым выехали с территории храма.

— Ты молодец, что платки эти заметил, — похвалил я. Мы ехали рядом по широкой улице и имели возможность разговаривать.

— Сложно было не заметить, — усмехнулся Фома. — Ты ж сказывал, что тебе кровь нужна, вот я и расстарался.

Я хмыкнул: звучит-то как! Словно я вампир какой-то.

— Спасибо. Потому что я не знаю, как бы мы ему объясняли, что нам от него капля крови требуется. Слушай, а ты отца Алексия не застал же, да?

Я мысленно прикинул. Прежний настоятель умер восемнадцать лет назад, наш бравый сотник тогда ещё пешком под стол ходил. Но чисто теоретически…

— Ну как сказать. Мы ж не городские, родитель мой в селе при церкви служит. Иногда в город наведываются, ну и меня раньше с собой брали. Один раз я преподобного видел, совсем малой был, ничего и не помню почти. Отец с ним посоветоваться о чём-то приезжал, а я рядом крутился. То есть по факту видел, конечно, но ничего не помню.

— Ясно, — кивнул я. — Я просто к тому, что он какой-то… ну, как в своём мире.

— Это ж отец Алексий, чему ты удивляешься? Он праведник святой, все искусы мирские победивший. Про него ещё при жизни такое сказывали, что и представить сложно. Он токмо молитвой живёт, своим примером людей к вере приобщает. Для него как раз это нормально, а нам странным кажется.

Праведник… я тяжело вздохнул. Праведник, да не тот. Не знаю, почему, но я был уверен, что отец Алексий не имеет к нашим поискам никакого отношения, он такая же жертва, как и прочие. Милицейская интуиция, чтоб её. Я вновь погрузился в унылые размышления. Где нам искать того, кто это делает? У меня даже версий не было. Хотя нет, одна была — про юродивых, но и та весьма сомнительная. Ладно, дождёмся результатов бабкиной экспертизы, тогда уже будем решать. Я надеялся, что она сможет из крови что-то вытащить. Потому что если не сможет… тогда я не знаю. Бросать нам надо это дело. С несвойственным мне равнодушным цинизмом я подумал, что пусть делают что хотят. Умирают, воскресают — мне всё равно. Это уже давно стало нашей рутиной. Я чувствовал, что погружаюсь в болото.

— Никита Иваныч, ты чего это? — окликнул меня Фома, и я от неожиданности едва не подскочил в седле.

— А?

— Странный ты, говорю. Рожа твоя мне зело не нравится, как будто на свои похороны пришёл. Распутаем мы это дело, участковый, не паникуй раньше времени. Ща кровь бабуле твоей доставим — глядишь и вытянет она чего, крупицу какую. Рано в тоску-то впадать.

А и правда. Подумаешь, пять человек воскресли! И это, кстати, только те, о ком мы достоверно знаем. Город большой, за кем-то могли не уследить, о ком-то нам не доложили. Никто ж не знает, сколько их на самом деле.

* * *

Мы с Еремеевым въехали во двор отделения. Первым, что бросилось мне в глаза, была запряжённая парой белоснежных коней коляска, оставленная у забора. На козлах откровенно скучал незнакомый мужик в форменной куртке. Кого это, интересно, принесло? Я поманил одного из дежурных стрельцов и выразительно кивнул в сторону коляски.

— Чьё?

— Бояр Бодровых, — невозмутимо отозвался парень. Я присвистнул. Ну и дела! В жизни бы не поверил, что нога Бодрова ступит на милицейский двор. Он же нас терпеть не может!

— Сам? — уточнил я. Это было бы интересно. Для Бодрова мы — вечный ячмень на глазу, будь его воля — я бы уже служил участковым милиционером в какой-нибудь Тмутаракани.

Стрелец покачал головой:

— Лариса Павловна.

Ещё интереснее. Я решил больше не тратить время на дурацкие вопросы и зашагал в терем. Фома остался во дворе со своими.

Я вошёл в горницу, стараясь сохранять максимально невозмутимое выражение лица. На лавке у окна сидела Лариска Бодрова. Бледная, заплаканная, она теребила пальцами кружевной платок. Яга заботливо налила ей чай, но девушка к нему так и не притронулась. На моё появление она отреагировала не сразу. Медленно подняла голову, и я заметил, что глаза её, большие, чуть навыкате, с загнутыми ресницами, от стоявших в них слёз кажутся сейчас на кукольном лице ещё больше.

— Здравствуйте, Лариса Павловна.

— Зд…равствуйте, — всхлипнула она и глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки. Яга матерински погладила её по плечу. — Никита Иванович… папá пропал. Вчера домой не вернулся.

Мы с бабкой переглянулись. Лариска закрыла глаза и отвернулась к окну, я видел, как из-под ресниц по её щекам поползли слёзы. Яга поманила меня в сени.

— Никитушка, мне дозволишь ли в уголку посидеть, али один на один допрашивать её станешь?

— В смысле? — не сразу понял я. — Вы ж всегда сидите, когда это я вам запрещал?

— Ну, это ж Лариска… мало ли, — двусмысленно улыбнулась Яга. Я понял, куда она клонит, и покраснел.

— Бабушка! Ну не до того сейчас, честное слово.

Бабка изобразила смущение и приложила палец к губам. Мы вернулись в горницу. Я сел за стол напротив Лариски, Яга уплыла в угол и устроилась там с вязанием.

— Лариса Павловна, прежде всего я должен уточнить.

Она остановила на мне свой взгляд и медленно кивнула.

— Вы знаете, какие чувства ваш батюшка питает к нашему ведомству. И вместе с тем вы едете к нам доложить о его исчезновении. Вы не боитесь, что боярин, вернувшись, будет недоволен, что это дело расследую именно я? Мне не хотелось бы стать причиной его гнева на вас.

Она покачала головой.

— На меня он не гневается. К тому же я скоро уеду. Никита Иванович, я хочу, чтобы расследовали именно вы. У вас получается.

Что и говорить, мне приятно было это слышать. Особенно от дочери Бодрова — человека, который всю нашу бригаду ненавидит до дрожи. А она, похоже, имеет собственное мнение. Интересно.

— Хорошо, — я раскрыл блокнот на новом развороте. В конце концов, Бодров — это другое дело, обособленное от наших покойников. — Тогда постарайтесь в деталях вспомнить вчерашний день. Что делал ваш батюшка, вы сами, другие члены семьи.

Я ободряюще улыбнулся, Лариска вытерла слёзы уголком платка. Я старался не так уж пристально её разглядывать. Я слышал, что она долгое время воспитывалась в Европе, а потому переняла заграничную манеру одеваться и вести себя. Девушка подняла руку, чтобы поправить причёску (или, скорее, просто убедиться, что ничего не растрепалось), и я заметил, что пальцы у неё дрожат. Волосы она заплетала в две косы и укладывала тяжёлым венцом вокруг головы.

Если честно, мне хватало заборов и покойников, чтобы добавлять к этому набору ещё и Бодрова. Мы и так ничего не успевали. Но не мог же я сейчас просто отправить её домой? Не мог. Люди к нам со своей бедой приходят, наша задача — помогать по мере сил, иначе зачем мы тогда вообще нужны? Ладно, разберёмся по ходу дела, к тому же несколько следствий одновременно у нас уже было.

— Спасибо, Никита Иванович.

— Пока не за что, — я вновь улыбнулся. Удивительно, она вела себя совсем не так, как я подсознательно ждал от дочери Бодрова. Видимо, и в самом деле сказывалось европейское воспитание.

— Вы, наверно, про нас мало что знаете… Пять детей у папеньки моего, я младшая. У меня две сестры и два брата, братья в думе уже места имеют. Все семейные, у всех дети. Одна я непристроенная покуда. Завтра в день венчать нас планировалось с паном Казимиром, а только кто ж знал… теперь, видно, придётся отложить венчание, не могу я так. А вдруг случилось что? Как я замуж пойду, зная, что папенька мой лихими людьми убит?

— Не переживайте заранее, разберёмся, — я попутно записывал. Про Бодрова и его клан я действительно почти ничего не знал, нужды не было. Лариску, кстати, не смущало, что я за ней стенографирую, а многие об это спотыкаются. — Вы живёте все вместе?

Она удивилась. Вот именно удивилась — посмотрела на меня так, будто я спросил что-то неприличное.

— Зачем? У всех имения свои, семьи большие. Одна сестра с мужем за городом землю купили. Ближе к природе и для деток раздолье. Вторая сестра во Франции, муж её — посол государев. Мы ведь не бедные, Никита Иванович.

— Да, простите, — я постарался сгладить впечатление от собственной наивности. — Просто бывает, что большие семьи живут вместе.

— Это неудобно, — безапелляционно заявила Лариска. — Мы живём втроём. Папá, маман и я.

Я вспомнил огромную территорию их поместья и высокий забор с воротами на полозьях.

— А прислуга? Сколько всего людей в доме?

Она задумалась, подсчитывая.

— Охрана внешняя — меньше сотни, но что-то около того. Прислуги разной… человек пятьдесят. На конюшне пятнадцать человек, плюс два каретных мастера. На кухне… не ведаю, повара с маман всегда советуются, не со мной. Мне оно вроде бы и не надо. Садовники есть, маман английским стилем увлеклась, специально из Англии выписала.

Короче, по самым приблизительным подсчётам, на всей территории больше двухсот человек. А так, конечно, втроём, да. Я мысленно прикинул: вот вроде бы, кажется, много, но там огромная площадь.

— Вчера проснулась я рано, потому как гостей встречать надобно было. Пока меня причесали, пока оделась, помолилась… я ж теперь по-польски молюсь, Никита Иванович. Сложно немного, но я привыкну.

— Привыкнете, — кивнул я. — Главное — постоянно практиковаться.

— Завтрак подали в десять. Приехал брат, Николай, о чём-то им с батюшкой побеседовать надо было. После завтрака мы с маман вызвали портниху, ещё раз платье моё примерить, всё ли ладно. Волнуюсь я, Никита Иванович… первый раз ведь замуж выхожу, и дай Бог, чтобы последний. Собственно, с утра я так больше папеньку и не видела. Они с братом уехали ещё до обеда, вроде бы к государю собирались.

— Скажите, а Горох приглашён на вашу свадьбу? — неизвестно зачем спросил я. Хотя какое мне, в общем-то, дело.

— Конечно. Государь с государыней обещались быть. Я днём читала, рукоделием занималась, потом отдохнуть прилегла.

— А ваш отец в это время встречал вашего жениха?

— Да. Пан Казимир обещались быть по обеде.

— А почему вас не позвали?

— Не положено. Вы задаёте очень странные вопросы, Никита Иванович, — Лариска взглянула на меня несколько укоризненно. — Зачем мне там быть? Это мужское дело. Батюшка с паном Казимиром договариваются, мне слушать не дóлжно.

— Но ведь о вас же договариваются!

— Так нужно, — её в этой ситуации тоже ничего не удивляло. Господи, ну и порядки… Я раньше, так уж получилось, не сталкивался со здешними брачными обычаями.

— А вы своего жениха вообще видели?

— На портрете.

— А так, вживую?

— Нет.

— И не хотелось даже? — ни за что не поверю, что девичье любопытство не сработало. Она пожала плечами.

— Хотелось, но зачем торопиться? У алтаря увидимся.

Бабка негромко кашлянула в углу, давая понять, что меня несёт куда-то не туда.

— Простите, я что-то отвлёкся. Итак, ваш отец уехал до обеда, и больше вы его не видели.

— Истинно.

— А когда вы забеспокоились?

— Сегодня утром. Маман пришла ко мне и сказала, что папá не ночевали дома. Такого раньше никогда не случалось.

— Совсем не случалось? Лариса Павловна, не поймите меня неправильно, но не мог он… хм, пойти к кому-то? К даме?

— Нет. В этом нет нужды. Когда вы увидите мою маман, вы всё поймёте.

Мне даже стало интересно, что ж там за маман такая. Боярыню Бодрову я раньше не видел.

— Хорошо, Лариса Павловна, я вас понял. Езжайте спокойно домой, я займусь вашим делом. Предупредите матушку, что ближе к вечеру я к вам зайду. Хочу побеседовать с ней и со слугами.

Девушка кивнула, промокнула платком глаза и достала откуда-то — как мне показалось, из рукава — маленькое карманное зеркальце. Убедившись, что с лицом и причёской всё относительно в порядке, она встала и повернулась к Яге.

— Спасибо за чай, бабушка. Никита Иванович, мы будем вас ждать.

И Лариска отбыла, оставив за собой лишь лёгкий шлейф дорогих заграничных духов. Я растерянно уставился на бабку.

— Вот только Бодрова для полноты картины нам не хватало. Он же знает, что мы с этими покойниками с ног сбились, не мог в другое время пропасть?

— Не знаю, Никитушка, может, и не мог… а может, к бабе какой сбежал. Вы ж, мужики, все такие — седина в бороду, бес в ребро.

— Я не такой! — воспротивился я. Бабка хмыкнула:

— Так ты и не седой ещё, погоди пока. Ты вона как на боярышню глядел-то, аки на кусок лакомый. Али по сердцу она тебе? Так на то не рассчитывай, там уже договорено всё.

— Она… бабуль, она просто потерпевшая! И с делом пришла как раз по нашей части, нужно ей помочь. Ничего такого. Забодали вы меня уже своими намёками!

— Прости, касатик, само на язык просится. Уж больно завидная невеста она, да токмо Бодров над ней аки коршун бдит, на неё никто косо и посмотреть не моги. Вона чего удумал, за поляка её отдавать.

— Кстати, насчёт «сбежал»… а кто у него жена?

— Понятия не имею, Никитушка, мне до бояр дела нет. Вроде бают, что она молодая очень.

— Как это, если у него сыновья старше нашего Гороха?

— Так не первая ведь, — пожала плечами Яга. — То ли вторая, то ли третья. Ты про Бодровых лучше с государем разговаривай, он всю жизнь их рядом с троном наблюдать вынужден. Возьмёшь очередное следствие на душу?

— Это грех — на душу, а следствие — на карандаш, — поправил я. — Возьму, а куда деваться. Кто, если не мы?

— И опять у нас три дела, — резюмировала Яга. — И опять не равнозначные. Да за что ж нам это… Ладно, давай, Никитушка, обедать, а там обмозгуем план работы.

— Предложение принимается, — улыбнулся я. Митьки вот только что-то не было, и я уже начинал волноваться. Нет, не за него — за Николая Степановича. Наш младший сотрудник вечно с концертами в отделение возвращается: то Ксюшку в мешке притаранил, то Груздева в ковре, то его самого церковники приволокли связанным… нормально прийти, без происшествий, — это не для нас. Скучно не будет, лейтенант Ивашов, смиритесь.

Яга между тем выставила на стол суп с грибами и пироги с визигой.

— Кушай, касатик, что Бог послал.

— Спасибо, бабуль. А вы? За компанию.

— И я, — важно кивнула бабка и цапнула с блюда пирог. Некоторое время мы молча жевали и заговорили вновь лишь за чаем. Яга настолько хорошо готовит, что мне не очень-то и хотелось за обедом отвлекаться на обсуждение заборов, покойников и пропавшего боярина.

Моя домохозяйка разлила нам обоим по кружке душистого малинового чая, а я придвинул к себе блокнот. Нужно, кстати, завести привычку отмечать сделанное за день. Вот, например, сегодня что я сделал? Допросил отца Алексия и добыл образец его крови. Отлично, с него тогда и начнём, Бодров никуда не денется.

— Бабуль, мы с Фомой были в храме Ивана Воина. В общем, вот, — я выложил на стол скомканный платок с пятнами крови. — Как вы и просили. Подойдёт?

— Истинно, — Яга свесила над платком крючковатый нос. — Пущу в дело. Но давай не поодиночке всё ж таки, Митьку дождёмся да двоих сразу частицы и допросим.

— Разумно. Моя помощь вам потребуется?

— Помощь-то нет, Никитушка, но я хочу, чтоб ты был. Записывать будешь, мне одной-то неудобно.

— Понял. Значит, буду.

— А чего хотел-то?

— Да я не могу понять, как нам всё запланированное в один день втиснуть. Вам — колдовать, мне — идти к Бодровым, плюс до собрания я бы хотел заскочить к Гороху. Понимаете, в школе милиции нас учили, что изучить детали биографии потерпевшего и его окружения — уже половина следствия. А я про Бодрова вообще ничего не знаю. Ну, кроме общеизвестных фактов. Как я его искать-то буду?

— Значит, поговоришь с государем, — кивнула Яга. — Он тебе про этого душегуба и обскажет, что ведает.

— Кстати, вы заметили, что у этого, как вы говорите, душегуба дочь разговаривает вежливо и с нами на равных, а могла бы свысока и через губу, как тут у бояр принято. Это что, особенности воспитания?

— Ну, она вроде во Франции росла, при монастыре… а там Бог её знает, может, просто характер такой. Спокойная она и папеньку своего любит. Кстати, девица тебе на допросе всю правду сказывала, уж на то я следила внимательно.

— В этом деле, заметьте, все нам правду говорят, ещё никто не соврал! Но как будто нам от этого легче…

— И то верно, Никитушка, обычно народ нам врёт и не краснеет, а тут что-то все честные такие, аж зубы сводит. О, а вот и Митька.

Наш младший сотрудник явился один. Никого не заарестовал, никто за ним не гнался… удивительно даже. Я постучал пальцем по стеклу и махнул Митьке рукой, чтобы шёл в терем.

— Ну что, бедствие, выполнил моё поручение?

— Дело милицейское как есть справил! — отчитался Митька и стукнул задниками лаптей друг о друга, ну вроде как стрельцы каблуками. — Крови дворниковой добыл, его самого, как вы и велели, в отделение не тащил, на государевом подворье оставил.

— Молодец, — кивнул я. — Живым хоть оставил? Ну, в смысле, не всю кровь у него выпил?

— Почто обижаете, Никита Иванович! Когда это я против вашего повеления шёл!

— Ладно, отдавай, в чём ты там принёс.

Он протянул мне полоску бинта, на которой отпечаталась капля крови.

— Николай Степанович вопросов не задавал?

— Пытался, — потупился Митька. — А тут метла его, как на грех, в руки мне прыгнула…

— Митя. Я смотрю на тебя укоризненно, — с нажимом произнёс я. Он смущённо поковырял лаптем пол.

— Но вы не подумайте, батюшка участковый, ни пальцем не посмел обидеть человека! Токмо с извинениями да с поклонами!

— Смотри мне. Если узнаю, что ты Сухарева метлой по загривку отоварил — накажу. Можешь быть свободен.

Митька поклонился и дунул на улицу. Я не сомневался, что он будет развлекать дежурных стрельцов рассказами о своих подвигах. Ладно, пусть делает, что хочет, лишь бы под присмотром. Я открыл в блокноте разворот про боярина и сделал пометку: составить список его наиболее активных последователей. Там, конечно, полдумы под Бодровым ходит, но самый костяк, полагаю, состоит максимум человек из десяти. Вот их тоже не лишним будет допросить. Если, конечно, они согласятся со мной разговаривать.

* * *

Мы с Ягой вновь остались вдвоём.

— Ну что, Никитушка, пора и нам за дела… давай-кось поспрошаем у наших покойничков, с чего им вдруг воскресать удумалось. Ты сиди пока, держи платки да блокнот свой наготове, записывать будешь. А по своей части я всё как нужно справлю.

— Спасибо, бабуль. Что бы я без вас делал…

Яга довольно улыбнулась и поставила на стол маленькую в диаметре, но глубокую миску. Накрошила туда опилок, что хранила в отдельной банке на полке, и заглянула в печь на предмет подходящих углей для розжига. Я давно заметил, что при необходимости подогревать колдовские чугунки она использует именно опилки, а не спиртовку там какую-нибудь, к примеру. Всё никак не соберусь спросить, почему — интересно же!

Следом на столе появился невысокий треножник, на который Яга взгромоздила медный чугунок с водой. Закрыла ставни, создав полумрак, а затем принялась в одной ей известной последовательности кидать в воду травы и порошки.

Заклинание, кстати, было то же самое, что она использовала в деле о Чёрной мессе. Ну, в конце концов, и обряд тот же.

— … как на алтаре том лежит Псалтирь. От её страниц свет во времени, а сама от старости зелена…

Я снова начал засыпать. Бабка, не прерывая монотонного бормотания, коснулась моего плеча.

— Простите, бабуль, — я встряхнулся и виновато приложил палец к губам. Она сурово сдвинула брови, призывая меня быть внимательнее.

— Бросай платок преподобного, Никитушка.

Я повиновался. Над чугунком вспыхнул и тут же погас свет.

— Отвечай мне, кровь человеческая. С кем я говорю?

Мне показалось, или из бабкиных глаз тоже полилось слабое свечение.

— Храни тебя Господь, матушка, — смиренно раздалось из котла. — Отец Алексий я, невже не признала?

— Как не признать, преподобный, — вздохнула бабка. — Ты прости меня, грешную, что такое с тобой творю, а токмо дела у нас в городе зело странные. Должна я была это сделать.

— Бог простит, матушка, а я не в обиде. Помолюсь за тебя ныне, а ты уж делай, что начала, за всё я ответ держать готов. Токмо поскорее, ибо тяжко мне, слаб я стал. Видно, скоро приберёт меня Господь обратно.

С отцом Алексием было удивительно легко договариваться, он всё воспринимал как должное, ничему не удивлялся и был абсолютно равнодушен к мирской суете.

— Отче, прошу тебя о главном, — бабка склонилась над чугунком. — Ежели то во власти твоей, впусти меня в свою память. Видеть мне надобно, что с тобой приключилось.

— Как скажешь, матушка. Грехи твои отпускаю, и да хранит вас Бог.

Мне это не понравилось. Он будто прощался с нами. Но бабка уже пнула меня под столом ногой и кивнула на чугунок. Я встал и тоже склонился над ним. По воде пробежала рябь, после чего поверхность прояснилась. Там появилось изображение. Первые секунд десять я не знал, что мне делать: то ли зарисовывать, то ли просто неотрывно смотреть. Я выбрал второе.

Нашим глазам предстало какое-то подземелье. Полутёмное, с высокими потолками и арочными переходами. Коридоры уходили в темноту, на стенах трепетали факелы. Затем мы услышали голоса. Не знаю, как Яга, а я точно не был знаком с их обладателями. Говорящих было трое — двое мужчин и женщина. И (чёрт побери!) беседа шла на французском. Я едва не взвыл. Да что ж такое-то! Перед нами, можно сказать, раскрывались все тайны этого дела, а я ни слова не понимал.

Говорили долго. Судя по интонациям, мужчины убеждали, женщина слабо сопротивлялась. Ни лиц, ни силуэтов мы не видели — лишь само помещение и факелы на стенах. Я старался в мельчайших деталях запомнить увиденное. Уж если из разговора ничего не понял, то хоть зарисую. Внезапно во французскую речь затесалась пару фраз на польском, и я едва не поперхнулся. Впрочем, польский я тоже не знал (заговор какой-то против милиции!), а потому разобрал лишь два слова — cie kocha, «тебя любит». Не то чтобы это сильно помогло следствию, но хоть что-то.

Женщина то ли засмеялась, то ли заплакала — я не понял. Изображение начало тускнеть, голоса — затихать. Последним, что я услышал, было единственное за весь диалог слово на русском:

— Делай.

И всё стихло. Бабкино зелье продолжало кипеть, но, видимо, воспоминания отца Алексия закончились. Яга осторожно подцепила крючком платок и вытащила его из чугунка.

— Давай второй, Никитушка, пока силы есть.

Я подал бинт, и бабка сунула его на место платка. Снова вспыхнул и погас свет.

— Отвечай мне, кровь человеческая.

Николай Степанович тоже отозвался сразу. Он был бодрее и словоохотливее, но толку от него оказалось гораздо меньше. Его память продемонстрировала нам то же помещение (мне даже на миг показалось, что из чугунка потянуло сырым воздухом подземелья), но никаких действий там не происходило. Не было ни голосов, ни какого-либо движения, а через несколько секунд и вовсе всё погасло. Яга тяжело оперлась на стол, лоб её покрылся испариной. Я встал, осторожно усадил бабулю на лавку.

— Отдохните. Принести вам что-нибудь?

— Чайку мне плесни, касатик, авось не остыл ещё. Да валерьяночки туда накапай. Ох и трудное дело нам досталось, Никитушка.

— Да уж вижу… — я придвинул бабкину чашку к крану самовара, налил ей чаю. Потом порылся на полках, нашёл спрятанный от кота Василия пузырёк с валерьянкой и добавил в чашку несколько капель. — Держите.

Бабка взяла чашку, дрожащей рукой поднесла к губам, отпила. Зубы её застучали о край. Мне стало стыдно: подбиваю пожилую женщину на такие энергозатратные эксперименты. Если бы не я, она жила бы не тужила. Свалился, как на грех, милиционер на её голову. Яга поставила чашку обратно на стол и ещё пару минут сидела неподвижно, приходя в себя. Я не вмешивался, просто ждал. Наконец она заговорила:

— Ох, Никитушка, тяжко мне… а то ли дальше будет. Как показали мне карты черноту непроглядную, так оно и станется. Давай-кось я тебе обскажу, что увидела, а ты запишешь, потому как забыть могу что-то важное.

— Давайте, — кивнул я и снова взялся за карандаш.

— Значится, так. Первое и главное: поднимает их женщина. Именно в её руках эта сила. Кто она — не знаю, голос незнакомый. Но искать тебе именно её, в этом я уверена. Мужиков при ней двое, и один из них над ней власть имеет. Чем-то таким… нехорошим он её держит, что она супроть него и пойти не смеет. Она — оружие в его руках, сила подневольная. Понимает ли она, что делает, — про то не ведаю. В нём я силы особой не углядела, но не наш он.

— А женщина?

— Не ведаю. И ещё, Никитушка…

— Да?

— Они знают, что я на крови ворожила, — как-то обречённо призналась Яга. — Другого шанса у нас не будет. Теперь они нас ни к чьей памяти не подпустят, да и я не рискну. На одном конце мы с тобой, участковый, а на другом… чернота непроглядная, — и бабка перекрестилась дрожащей рукой. Я обнял её за плечи.

— Спасибо, бабуль. И простите, это ж из-за меня вам такие испытания достаются.

— Да ладно тебе, Никитушка. Хоть кому-то на старости лет я нужна. Пока могу — помогать тебе буду, даже не отговаривай.

Я чмокнул старушку в щёку.

— Всё уяснил, записал. «Ищите женщину», всё как всегда… Так, теперь моя очередь. Вот смотрите. Говорили они по-французски, но пару фраз на польском я уловил. Французский у нас более-менее универсальный язык, а вот на польском нигде, кроме, собственно, Польши не говорят. Вывод? Один из мужчин — с большой вероятностью поляк. Дама — не знаю, но почему-то чувствую, что здешняя. Зачем там третий — я вообще не понял, ну да ладно, леший с ним. Мы и так весь разговор не поняли, чего к деталям цепляться?

— И то верно, Никитушка. Прав государь наш, языки соседей знать надобно, без образования нынче никуда…

— Второе. Нужно выяснить, что это за подвал. Я зарисую по памяти и покажу государю, может, он опознает? Это ж ведь не подземный ход у Мышкина и не наш с вами погреб для картошки, сооружение явно старое и очень масштабное. Вы заметили, что там коридоры вдаль уходят? Горох должен знать или хотя бы догадываться, где это может быть. Я не думаю, что таких подземелий в городе несколько, это что-то известное.

Яга молча кивнула.

— И третье, бабуль, самое странное. Ванюша Полевичок говорит, чтобы мы искали праведника, ибо только праведники такими полномочиями на земле обладают. Получается, эта дама — та, кого мы ищем? Безгрешная, чистая помыслами и так далее. Но ведь не стыкуется же!

— Никита, ты меня не слушал. Во-первых, она думает, что делает доброе дело — воссоединяет семьи. Во-вторых, не делать она не может, потому как у мужика власть над нею. Поэтому и сила, Господом данная, до сих пор с нею, а ключи от той силы у другого человека. Дело, участковый, всё больше запутывается. Искать их надобно, и как можно скорее.

Я зарисовывал на чистом развороте подземелье во всех деталях, которые запомнил. Даже расположение и количество факелов указал.

— В общем, бабуль, давайте не терять время. Я к государю. Митька, коня мне! — заорал я в окно. Он услышал, кивнул и побежал на конюшню. — Спрошу и про катакомбы эти, и про Бодрова, короче, всё по максимуму. Свадьба, я так понял, откладывается.

— Истинно. Негоже дочери пировать, когда отец пропал.

— Тем более весь этот банкет за счёт отца, — несколько язвительно продолжил я, но вовремя осёкся. Низко это. Бодров, конечно, сволочь и всю думу против нас настраивает, но мы не можем ему уподобляться.

— Езжай, касатик, — напутствовала бабка. — Я тут всё уберу да к ужину тебя ждать буду. Там и расскажешь, что выведал.

— Кстати, бабуль… — меня внезапно осенило. — Откуда у нас тут поляк, способный колдовать? Никто ж извне пройти не может, отец Кондрат мне сам говорил. Или ошибался?

— Да ну Бог с тобой, Никитушка, он уж скоро двадцать лет как внешние барьеры держит. Если он говорит, что никто не пройдёт, значит, так и есть.

— Значит, или как-то прошёл незамеченным…

— Никита! Да никак через них не пройдёшь, это ж не таможня! Ни под землёй не проползти, ни в муху обернуться — никак!

— … или отец Кондрат в последние пару-тройку недель по какой-то причине снимал защиту. Достаточно, я так понимаю, пары минут.

— Истинно. А ты у него спрашивал?

— Нет, но спрошу обязательно. А то получается, что в городе откуда-то завёлся не в меру могущественный поляк, — и это при такой-то защите. Ладно, запишем на вечер. Если успею, сам к нему заеду. Должен, по идее.

Я тяжело вздохнул, надел фуражку и, наскоро попрощавшись с бабкой, вышел во двор. Митька держал за повод осёдланного коня. Я поблагодарил, вскарабкался в седло, стрельцы открыли ворота.

— Вернусь к вечеру, — сообщил я, уже выезжая со двора. На улице я пустил коня рысью и двинулся в сторону государева терема. Бабкины мрачные предчувствия по поводу «черноты непроглядной» начали передаваться и мне. А ведь я реалист… Короче, к Гороху я ехал в самом унылом настроении. Если мы не раскроем это дело, я подам в отставку. Раньше ведь как было? Мы смерти подсчитывали. Грустно, конечно, но в этом хотя бы логика есть. А сейчас что? Пять человек воскресли, как я это вообще в архив подошью?

* * *

Солнечный апрельский день разительно контрастировал с охватившим меня унынием. В такую погоду полагается радоваться и как минимум отдыхать, а я что? А у меня горожане воскресают. Тьфу ты, прости Господи! И пёс. Честное слово, ничего подобного в истории лукошкинской милиции ещё не было.

Государь принял меня не сразу — он о чём-то беседовал с казначеем, пришлось ждать. Я выглянул в окно: судя по положению солнца, было часа четыре. Ничего не успеваю! Наконец Горох отпустил казначея и потребовал меня к себе. Я прошёл в государев кабинет.

— День добрый, Ваше Величество.

— Здоров будь, Никита Иваныч, чой-то ты унылый такой?

— Следствие у нас по швам трещит, мы с бабулей с ног сбились, а без толку. Народ продолжает воскресать, совсем страх потеряли…

— И много их у тебя уже?

— Пятеро. И собака, — я безнадёжно махнул рукой. — Что с ними делать — ума не приложу.

— Ну тогда ещё двоих запиши, — совершенно спокойно, как про гостей на свадьбу, сообщил Горох. — У Марьянки, дворовой девки моей, родители ныне поутру встали. С разницей в пять лет померли. Она в слёзы — особливо по матушке в своё время убивалась, Бога благодарит. Выходной выпросила, с ними побыть. Радуются им люди, Никита Иваныч… радуются.

Я едва сдержался, чтобы не начать биться головой о стену. Только в присутствии царя, кстати, сдержался, но дома обязательно побьюсь. Ещё двое, да сразу супружеская пара! Я действительно не знал, что делать. В первый раз в жизни — абсолютная пустота в мыслях. Ещё немного — и я сдамся, брошу это дело к чёртовой матери. Пусть воскресают, пусть что угодно делают, я умываю руки. Это дело вообще не в компетенции внутренних органов, пусть ими церковь занимается.

— Никита Иваныч, выпить я тебе не предлагаю — знаю, что на службе не пьёшь. Хотя и надо бы, на текущие дела глядя. Чаем тебя бабуля уже небось раза три с утра поила… кофе будешь? Немцы в подарок привезли.

— Кофе? Буду, — кивнул я. Мне действительно нужно было выпить чего-то горячего. То ли от постоянного напряжения, то ли от усталости, но я внезапно понял, что замёрз. Государь высунулся в коридор, отдал распоряжения и вернулся. Несколько минут мы сидели молча. Молодая служанка внесла поднос с кофейником, двумя крошечными чашками, кувшинчиком сливок и колотым сахаром на блюдечке.

— С этими покойниками даже не знаю, что и присоветовать тебе, — государь разлил кофе по чашкам. — Вроде доброе дело, но в корне неправильное. Это ж ведь додуматься надо — мёртвых из земли поднимать. Ведь сколько хворых в городе лежит, что никто им помочь не может — ни лекари, ни священники. Займись, казалось бы, ими. Ан нет, пусть лучше покойники воскресают! Уж лучше б убили кого, честное слово…

— Вот и бабуля наша так говорит, — скорбно кивнул я. — Но тогда мы вообще завязнем. Ваше Величество, я к вам посоветоваться. Вы в курсе уже, что Бодров пропал?

— Да ладно?! — Горох распахнул глаза. Видимо, нет, не в курсе.

— Вот так вот. Лариска часа два назад приезжала, говорит, дома не ночевал. Просит отыскать, пока чего худого не случилось.

— Возьмёшься?

— А куда деваться? Кроме нас-то некому. То есть нет, я понимаю, что он, ну… не самой высокой морали человек и милицию всей душой ненавидит, но мы не можем смешивать работу и личные предпочтения. Придётся искать. Ваше Величество, он налево пойти не мог?

— Ты жену его видел? — вместо ответа поинтересовался государь. Я покачал головой. — Ну увидишь — поймёшь. Не мог, это я тебе точно говорю.

Мне уже очень хотелось посмотреть на боярыню. Что же в ней такого особенного, что никто и мыслей не допускает о супружеской измене? Ладно, это мне вечером предстоит, наглядеться успею.

— А сбежать?

— Сбежать мог, но не накануне свадьбы дочери. Вот после — запросто.

Я отметил это в блокноте. Ладно, если не сбежал и не прячется у любовницы, значит, и в самом деле пропал.

— Короче, у нас опять три дела, — подвёл итог я. — Бодров, покойники и заборы. Причём, я подозреваю, именно в таком порядке.

— А почему?

— Ну, это очевидно, — я развёл руками. — Бодров пропал, и его жизни может что-то — или кто-то — угрожать. Значит, его надо искать в первую очередь. Ожившие покойники — жуть, конечно, но они пока ничего дурного не делают. Возвращаются к семьям, где все им рады. Пока опасности для правопорядка нет, поставим их на второе место. Ну и художества Митрофана Груздева — обычное мелкое хулиганство. Это дело вообще, можно сказать, для стрельцов.

Государь подумал и кивнул.

— Здраво рассуждаешь, Никита Иваныч.

— Работа такая… Ваше Величество, нас в школе милиции учили, что нельзя начинать искать человека, ничего о нём не зная. Многие своим исчезновением обязаны ближайшему окружению.

— Тебе про Бодрова рассказать, что ли? — догадался Горох. Я кивнул. — Ну, расскажу, что знаю, записывай. Род очень древний, они завсегда при троне царском стояли да на нас, помазанников Божьих, зубы скалили. История там… такая, в лучших традициях. Подкупы, отравления, смута, а уж сколько их руками людей померло — так и не счесть. Пару раз даже на трон поднимались, когда царь по малолетству править не мог. Ну или убивали, если сильно неугодным был. Для них это обычное дело, Никита Иваныч, не удивляйся.

— Борджиа какие-то, — пробормотал я себе под нос.

— Вот-вот, — согласился государь, — типа того. То есть наш Бодров — он не единственный, они там все такие. Ну, в основном мужчины, конечно, но бабы тоже встречались — упаси Господи. Просто у баб другие интересы обычно, детей, опять же, воспитывать. Половина нынешней думы с ними в родстве. Ближнем или дальнем — неважно, главное, что под бодровским каблуком. Через браки ли привязаны или золотом… а токмо супротив них в жизни не пойдут. Даже те, кто вроде бы прогрессивно мыслит. В общем, вот такая тебе история. Власть — это не токмо корону надеть и скипетром помахать, участковый, власть — это всегда кровь.

Я кивнул. В моём мире всё то же самое.

— Теперь давай про самого боярина. Лет ему… погоди-ка, когда ему семьдесят было? В том году али в позапрошлом, в общем, недавно. Женятся они токмо на своих, никаких неравных браков или там фаворитку из дворовых боярыней сделать — сроду такого не было, за чистотой крови бдят. Все браки между боярскими родами. Первый раз Бодров женился лет в тридцать, я ещё не родился. Жену взял из рода Волынских, тоже кровь чуть не королевская. Их старшим детям сейчас под сорок — боярыня сразу двойню родила, сына и дочь. Второго сына через пару лет, а вскоре и померла — на прогулке с коня упала. Говорят, слаба ещё была после родов, пару месяцев всего прошло, и зачем куда верхом попёрлась — кто ж ведает… а вот. Ну то ладно, дела прошлые. Тут уже и я родился. Со второй женой он дольше всех прожил, лет больше за пятнадцать. От той у него ещё дочь, да и старших она воспитывала, матерью им стала. Но тоже померла, болела. Ну и вот последняя… увидишь. Из рода Афанасьевых, зовут Маргаритою. Она молодая совсем, Лариску родила то ли в шестнадцать, то ли в семнадцать.

Я мысленно прикинул: боярыня Бодрова — ровесница нашего государя. Интересно, кстати, если учесть, что у неё в этом возрасте уже дочь на выданье, а Горох с супругой только первенца ждут. Я старательно записывал за государем — по ходу следствия пригодится.

— Старшие дети сейчас в Лукошкине? — решил уточнить я, просто на всякий случай. Я, конечно, это уже знал от Лариски, но мало ли. Горох поскрёб бороду.

— Одна дочь точно во Франции, за послом замужем. Сыновья здесь, они в думе у нас. Ты их видел наверняка, они всегда рядом с отцом отираются. Вторая дочь… не знаю, вроде не выезжала. Я ими не интересуюсь особо, Бодровых в моей жизни и так слишком много. Лариска токмо год как вернулась, при монастыре во Франции росла, там же в школе училась. Ты ж знаешь, наверно, девиц у нас совсем недавно в учёбу отдавать начали.

— А раньше? — не понял я. В моём-то мире все имели равные права на обучение.

— А что раньше? Много ли девице надо? Простым так вообще без надобности, так, счёт да имя своё написать. На кой им книжки? Знатных иначе учат: музыка, танцы, рукоделие… языки, опять же. Но всё это дома, учителей нанимают.

— Подождите, вы же не хотите мне сказать, что женщины в Лукошкине неграмотные? — поразился я. Ну что за средневековье!

— Так тут и мужчины не особо, — пожал плечами государь. — Три класса церковно-приходской — и вперёд, во взрослую жизнь. Раньше так было. Я, Никита Иваныч, половину жизни своей на троне, семнадцать лет. Как корону-то на меня надели да епископ Никон благословил — так и решил я просвещение в массы нести. Чтобы, значит, у нас любая доярка читать могла.

Кофе мы давно допили и как-то одновременно пришли к выводу, что при его наличии разговаривать гораздо интереснее. Государь затребовал ещё порцию, и спустя несколько минут пустой поднос у нас забрали, заменив новым. Теперь уже по чашкам разливал я. Кинул себе два куска сахара, налил из кувшинчика сливок. Хорошо! В обществе Гороха как-то сам собой успокаиваешься. Пусть они там, за воротами, хоть всем миром воскресают, разберёмся. Аромат немецкого кофе приятно кружил голову.

— Так вот, и решил я просвещением народным заняться. Первым же указом повелел школы строить да всех желающих без разбору в них принимать. Отрок ли, девица, да хоть старик столетний. Ежели грамоте учиться желает — почему нет?

— Бояре не сопротивлялись? — уточнил я, помня из курса истории, как болезненно протекали подобные реформы в моём мире.

— Пытались. Такой хай подняли — хоть святых выноси. А потом как-то незаметно притихли, небось, Игнатьич им в кулуарах по шеям навтыкал.

— Бодров?!

— Ага. Ну, похоже на то, потому как заткнулись они одночасно и не противились боле. Зачем ему это было — не ведаю, но с той поры у нас всем к ученью дорога открыта.

— Отличное решение, — похвалил я. Наш государь искренне болеет душой за свой народ. Мне повезло, что из моего мира меня перебросило в эпоху именно его правления.

— Ну так вот, — Горох отхлебнул кофе. — Знатных девиц тут по-прежнему дома учат. А Бодров ещё дальше пошёл — Лариску за границу сплавил. А чего, золота — куры не клюют, уж на образование-то найдётся. Там, вишь, школа-то франкская, так он добился, чтобы при девице гувернантку оставили, дабы нашей речи её учила. Чтобы и по-русски Лариска могла изъясняться. Так-то она на четырёх языках говорит, что полезно зело, я считаю.

Да уж. Я вздохнул. Такое чувство, что тут любой дворник помимо русского ещё языка три знает. Мне бы такое знание сегодня очень помогло — уже бы дело раскрыли.

— А теперь вона чо, за поляка её отдаёт. Ну, тоже дело хорошее, в замке будет жить, я благословил.

— Да вы забодали с этим замком! А если не полюбит она его?!

— Ну и что? Стерпится-слюбится, многие по полвека так живут.

Нет, вы подумайте, и этот туда же! Господи, ну и обычаи.

— Никита Иваныч, а ты-то что волнуешься? — Горох взглянул на меня крайне подозрительно. Я только махнул рукой.

— Не обращайте внимания. Просто у нас всё по-другому.

— Везде по-разному, — философски заметил царь. — Я вот тоже прежде всего не жену себе выбирал, а царицу народу нашему. Ибо не могу я токмо о себе думать, за мной вся страна.

— Да, но вы ж её любите.

— Совпало так. Сначала женился, потом полюбил — такое тоже бывает. Но ежели и не полюбил бы, ничего страшного, ибо главное для царя что? О стране печься, матушкой-царицей да наследниками её обрадовать, — Горох нравоучительно поднял палец. Честное слово, я ещё не скоро привыкну к этой точке зрения.

— Ваше Величество, ещё вот о чём хотел попросить. Мне нужен пофамильный список бояр, входящих в ближайшее окружение Бодрова. Самые, так сказать, доверенные, с кем связь крепче, чем с прочими. Человек десять примерно. Я в курсе, что там полдумы под ним, но самые преданные.

— Думаешь, у них он прячется?

— Я не думаю, что он вообще прячется, — возразил я. — У него свадьба дочери на носу. Уж если прятаться — то после. Нет, если не налево пошёл и не эмигрировал ни с того ни с сего, то, вероятно, он не по своей воле исчез.

— Ладно. Ближнее окружение тебе, значит… Ну, сыновей считать не будем, это, во-первых, очевидно, а во-вторых, толку тебе с того? Они не согласятся с тобой разговаривать.

— А нельзя как-нибудь сделать так, чтобы согласились?

— Ну… могу, конечно, пригрозить, но надо оно тебе? Тут искренняя помощь должна быть, а не из-под палки. Так они тебе всё равно правду не скажут, да и мне потом с ними разбираться.

— Ладно, я всё равно записал. Одного Николаем зовут, это я знаю, а второго?

— Василием. Давай далее, — государь почесал в затылке. — Мышкина не учитываем, ему ещё долго в провинции торчать. Крынкина ты знаешь. Я подумаю, кого ещё в твой список включить, и к вечеру пришлю тебе с гонцом.

— Спасибо, Ваше Величество. Это очень поможет следствию.

— Что дальше делать собираешься?

— От вас к Бодровым поеду, с женой поговорю, с прислугой. Может, приду к каким выводам. Собрание сегодня будет, как договаривались?

— Отменю, — немного подумав, решил Горох. — Не до них. Друг с другом побрехать они и в трапезной могут, а я на них время своё тратить не хочу. Занимайся спокойно делами, Бог тебе в помощь.

— Спасибо, это очень кстати. Мы и так ничего не успеваем. Честное слово, если я не раскрою это дело, уйду в отставку.

— Ну, Никита Иваныч, когда не раскроешь — тогда и поговорим, а пока трудись по ходу следствия. Доля твоя милицейская такая. Про покойников своих имеешь мне сказать что-нибудь?

— Имею, — кивнул я. — Бабуля сегодня ворожила на крови, пыталась добыть их настоящие воспоминания.

— На чьей крови?

— Отца Алексия и дворника Сухарева.

— Разумно, — согласился государь. — Самые адекватные из всех. Не Митрофана же Груздева к такому ответственному делу привлекать.

— Митрофана Груздева мы пока и не поймали, — вздохнул я. — Но мы работаем над этим. В общем, Ваше Величество… — я выложил перед ним блокнот с моим рисунком подземелья. — Где это место?

Он смотрел долго. Нет, не пытался вспомнить или понять — понял он сразу, но вот заговорил минут через пять.

— Это Никольский собор, подвалы его. Но, участковый… туда входа давно нет, завалило всё. Они ж древние, как сам город, туда уж лет двести никто не спускался.

— В таком случае, откуда вы можете знать, что это именно они? — насторожился я. Горох посмотрел на меня, как на неразумного ребёнка.

— Никита Иваныч, ну уж я историю своего царства всяко получше тебя знаю. Никольский собор стоит тут с самого основания города, все прочие уже позже строились. И под ним всегда была сеть туннелей. Говорят, она через весь город тянется, но я не верю. Но подвалы там знатные, я тебе как-нибудь на картинках покажу, убедишься. В древние времена народ там от шамаханских набегов прятался. Собор даже разрушали пару раз, а подземелья эти как были, так и есть, что им станется?

— Как туда попасть?

— Никак.

— Не верю.

— Дело твоё, — государь развёл руками. — А токмо действительно никак, очень старые они, все входы завалило давно. Понимаешь, Никита Иваныч, от них ведь что требовалось? Людей в лихую годину укрывать, не более. Никого там не хоронили, насколько мне известно, разве что кто сам по дурости спустился да заблукал… Когда внешние барьеры появились да охрану нормальную на стене поставили, перестали враги по нашей земле топтаться. Стрельцы — против войска чужого, священники — против магии. И не нужны сделались эти подвалы, стали понемногу в упадок приходить. Всё ж таки их поддерживать дорого, очень старые.

— И всё-таки кто-то туда проник.

— Кто проник? — не понял государь. Я хлопнул себя по лбу: я же не рассказал главного! Я вкратце пересказал Гороху то, что мы с бабулей увидели в воспоминаниях наших подопытных. Он слушал внимательно, не перебивая, лишь задумчиво теребил бороду.

— Да-а, дела, — наконец резюмировал он. Я беспомощно развёл руками: мне было ещё хуже. — То есть ты утверждаешь, что в подвалы Никольского собора разом проникли аж три человека и там воскрешают горожан?

— Бабуля говорит, что воскрешает женщина, якобы только ей эта сила дана. Один из мужчин там вообще непонятно зачем, второй имеет над женщиной некую власть. К тому один из них поляк.

— Какой именно?

— Не знаю, голоса похожи были.

Горох ещё немного подумал и задал, в общем-то, тот же вопрос, который мучил и меня:

— Откуда у нас в городе поляк, способный колдовать?

— Вот и мне хотелось бы это знать. Причём появился он не вчера, когда к Бодрову сваты приехали, а гораздо раньше.

Мне показалось, что царь как-то чересчур поспешно отвёл взгляд в сторону. Впрочем, мне, наверно, показалось.

— Так как в подвалы попасть, Ваше Величество? Мне очень нужно это сделать.

— Да никак, говорю тебе! Нет туда ходу. Хотя…

Я навострил уши.

— Можешь у епископа Никона спросить, возможно, он тебе ответит. Хотя нет, тебе он не ответит, тут по-другому надо. Могу я спросить, если хочешь. В конце концов, это его территория, значит, и про подвалы он может что-то знать. Сегодня же и спрошу, чего время тянуть.

Вот, кстати, вечная проблема нашего ведомства. Половина здешней знати с нами просто отказывается разговаривать! И как работать в таких условиях, скажите на милость?

— Буду весьма признателен, — кивнул я. — Потому что теперь у нас появилась хоть какая-то версия. От раскрытия дела мы по-прежнему бесконечно далеко, но…

— Спрошу, Никита Иваныч. Сам к нему схожу. Мне ж тоже интересно! А токмо ты, участковый, когда в подвалы полезешь, меня с собой захвати, лады? Сижу тут, как пень на троне, скучно мне!

— Вас дума не пустит в подвалы лезть, — напомнил я. — И потом, вы же сами говорите, что туда никак не проникнуть.

— У епископа спрошу, — побожился царь. — Всю душу из него вытрясу, а про подвалы доведаюсь!

— Из вас вышел бы отличный милиционер, — усмехнулся я.

Настроение моё незаметно улучшилось. Я не ошибся, когда с вопросом про подземелье направился именно к Гороху. Не может царь не знать, где в его столице располагаются таких размеров катакомбы. А если ему ещё и удастся выяснить, как туда попасть, тогда я… тогда я — что? Спущусь туда?

По возможности, конечно, да, я бы хотел туда спуститься. Содержание разговора по-прежнему остаётся для нас тайной, но ведь и мы не станем им ограничиваться. Наверняка, спустившись в подвал, я найду улики. Во всяком случае, искать буду очень тщательно, потому как мне кровь из носу нужно разобраться с этими воскрешениями.

Итак, всё необходимое я у Гороха выяснил, да к тому же, если можно так выразиться, дал ему задание на вечер. Он клялся, что вечером пришлёт мне гонца с результатами. На том мы и распрощались. Я пожал государю руку и вышел.

Когда я выезжал со двора, было часов шесть. Отлично, значит, будет время наведаться на бодровское подворье и побеседовать с боярыней и слугами. Однако на Червонной площади меня перехватил монах из собора Ивана Воина.

— Стой, Никита Иваныч!

— Стою, — я остановил коня. Он своего тоже.

— Я тока что из отделения, отец Кондрат повелел тебя искать срочно.

— Что случилось?

Опять кто-то воскрес? На их территории, на минуточку, уже два случая.

— Беда у нас великая, Никита Иваныч… настоятель за тобой послал немедля. Отец Алексий… преставился.