корабль (гет)

Они не произносили ее имя. Его любовь была под номером один в списке о неразглашении, а допытываться не хотелось. Болтая часами напролет о какой-то чепухе, они ежедневно обедали в кафешках и наслаждались остатками молодости; но никогда не касались темы его болезни, Маринетт попросту не могла заставить себя хоть что-то спросить.

Но однажды Дюпэн-Чэн осмелела:

— Какая она, Адриан?

— Не знаю, — проговорил он загадочно и так важно, будто эта женщина была центром всей его потрескавшейся вселенной, — но я точно знаю, почему люблю ее.

— Безответно, — на автомате поправка, а на душе отчего-то скребли кошки. Хотелось непременно задеть, причинить мимолетную боль, что угодно, лишь бы не испытывать ничего неправильного.

— Что же ты за зверь, Маринетт? Мое сердце не выдержит! — засмеялся он без капли веселья.

Так и жили.

Адриан был хорошим человеком, поняла она. Он помог ей устроиться в свою компанию наперекор отцу, и, как оказалось позже, все же имел модельное образование, но только заочное, что не афишировалось. Проявляя непроизвольное самолюбие, Агрест был на удивление раним, с трудом переносил критику и частенько уходил от реальности. В такие моменты он мог резко замолчать, склонить голову на бок и улыбнуться. В такие моменты сердце отчего-то пропускало удар, а потом отплясывало чечетку прямо на трупах несбывшихся надежд.

Они гуляли вместе, смеялись, наслаждались минутами, что безвозвратно утекали, но никогда не забывали о болезни.

Адриан кашлял. Задыхался, прогибался в спине и извергал из себя целые бутоны цветов. Они, золотой мальчик и неудачница, сидели у него в комнате, когда на улице уже был вечер, и только его болезненный кашель нарушал вечерний покой. Маринетт стояла рядом с ним, держала мусорное ведро и убирала цветы. Теперь уже было не страшно.

— Как ты заболел? — отрывисто и безразлично, так, как умела только она.

— Полюбил, — иронично в ответ. Брови поползли вверх от негодования, и Адриан поспешно дополнил. — В нашей семье уже был такой случай.

Маринетт замерла на мгновение и посмотрела на него внимательно. Агрест смотрел в ответ, облизывая нижнюю губу, и она испытала ни с чем несравнимое желание наброситься на него и начать целовать. Но Маринетт стояла, а вернее падала куда-то в пропасть, а он явно считывал все ее желания с лица.

— И…он умер?

— Мучительно, Маринетт. Загнивал прямо на глазах, пока его сердце не выдержало, — Адриан поднялся с места и поравнялся с ней; по сравнению с маленькой Дюпэн-Чэн он был просто горой, — знаешь, чем он кашлял? — рука медленно опустилась на талию, с силой сжав. Агрест явно не любил церемониться. — Нарциссами. Весь дом пропах ими.

Он жестко прикусывал ее нижнюю губу, до крови, так, чтобы страсть разгоралась внутри все сильней. Его руки уверенно снимали такую ненужную одежду, а губы медленно переходили на шею. Судьба смеялась. Захлебываясь злорадством, она хохотала, как безумная.

— Ты любишь другую, — протяжно, с сорвавшимся дыханием, когда его руки медленно опустились вниз.

— Да.

И, казалось, будто корабль пошел ко дну.

* * *

А потом было больно. Сердце начало ныть, настроение катиться в тартар, а душа разлагаться. Она влюбилась. Маринетт рыдала, кричала, срывала голос, но ничего не могла поделать. Обреченность нависла над головой, отравляя воздух.

Работать в его компании было невыносимо, невыносимо было видеть его, идеального и нереально красивого, такого близкого, но никак не ее. Его сердце принадлежало кому-то другому, но только правда не приносила облегчения. Она дробила сердце на куски.

«Почему ты стала меня игнорировать?».

Сотня сообщений, звонков — все мимо. Она была неприступна. Уходила раньше положенного, приходила позже, закрывала двери на засов и добавила его в черный список во всех соц.сетях. Делать вид, будто Адриана просто не существовало — было проще простого, Маринетт была победителем в запирании своих чувств на замок. Ему нужно было убираться из ее жизни, забрать свои манатки и сваливать, чтобы Дюпэн-Чэн окончательно не погрязла в этих убивающих чувствах.

«Если из-за той ночи, то мы можем обсудить это».

Жизнь протекала неспешно, каждый день она ожидала гиацинты внутри себя, но Дюпэн-Чэн не кашляла. День за днем Маринетт не замечала никаких признаков болезни, а нервозность стала набирать обороты. Дошло до того, что Адриан подключил к их ссоре и Алью, с которой они разругались так громко, что через неделю также громко помирились. Это было н-е-и-з-б-е-ж-н-о.

— Адриан уезжает, — как-то сказала она, а Дюпэн-Чэн напряглась. Знакомое имя выбило из легких воздух. — Говорят, что лечиться.

Чашечка со стуком приземлилась на блюдце. Сердце опустилось в желудок, а веки отяжелели до того, что Дюпэн-Чэн прикрыла глаза. Он умирал, она не забыла.

«Боже, Маринетт, да ответь ты хоть что-то!».

Покидая кафе и идя к своей квартире, она молчаливо закусывала губу и плакала обо всем сразу: ей было больно; хотелось вырвать сердце с корнем и запретиться ему ныть; хотелось еще раз, в самый последний из возможных, увидеться с Агрестом.

И увиделись.

На пороге ее квартиры. Он стоял в черном пальто, его светлые волосы разметались в разные стороны от ветра, а Дюпэн-Чэн задрожала, как осиновый лист, когда опустила взгляд чуть ниже. В его руках были ярко-розовые примулы с бордовыми крапинками.

— Я уезжаю.

Кивок головы. Безразлично, так, чтобы никто, даже она сама, не догадалась о том, как буря могла разразиться в тишине.

— Я сделаю операцию, — голос соскальзывал на октаву верх, Агрест, казалось, готов был зарыдать и упасть от бессилия, но он только медленно подошел к ней. Остановился в пару шагах и посмотрел грустно, с иронией в радужках. — Я избавлюсь от своих чувств.

Маринетт мечтала провалиться сквозь землю, исчезнуть за массивной дверью, но он перехватил ее фигуру также стремительно, как она дернула за ручку. Адриан дрожал. Ей не чудилось.

— Я бы хотел влюбиться в тебя, — зачем-то бросил, развернув Маринетт к себе. Его глаза сверкали, и она поняла, Адриан догадался. Он все понял без слов. — Но не могу, как бы не попытался, нет, — он резко опустился к ней и поцеловал, жестко и по-своему. Она плавилась от объятия, а ему, Маринетт знала, было все равно. — Дождись меня. Я обязательно приеду.

В открытом море началась буря. Якорь становился тяжелее, а веревка не желала рваться. Что ж, надо было отдать должное, ради него она готова была захлебнуться.

Своими солеными слезами, конечно.