корабль (гет)

Их (недо)отношения начались странно, спонтанно и немного неправильно. Маринетт всеми силами трудилась над своей дизайнерской карьерой, а он был чертовым везунчиком судьбы, родившимся там, где это нужно было.

Адриан Агрест.

Это имя хотелось проговаривать ночью и полушепотом, смакуя каждую буковку, а потом замирать на мгновение и понимать: им не по пути. Параллельные не пересекутся, даже если попробовать перевернуть этот мир, да и Маринетт это было не нужно. Она была сильной, независимой, той самой, кто страдал от одиночества в полупустой квартире на окраине Парижа.

Она не понимала, о чем думала, когда поступала в Международную Академию Моды в Париже — не поняла этого даже тогда, когда получила зеленый свет. Выросшая в отдаленной части Франции, где инновации давно позабыли свою дорогу, в семье, где все, отчего-то, жили в духе пятидесятых прошлого века, Маринетт приняла это за путеводную звезду в своей жизни. И, право, кто бы не мечтал выбраться из захолустья в столицу?

Только у звезды путь неисповедим. Она заведет так, что выбраться не останется шанса. Впрочем, и завела. На неделю стажировки у месье Габриэля Агреста.

В льдинисто-голубом пиджаке, он стоял и осматривал начинающих дизайнеров с ироничной усмешкой на устах, посматривая каждый раз на часы. Ему не хотелось здесь быть; дизайнерам — тоже. Стажировка у профессионала — великолепный шанс, но не тогда, когда этот самый профессионал — чопорный мудак в идеально отглаженной рубашке.

Маринетт хмурилась, закусывала кончик карандаша, но, помнится, не говорила ничегошеньки. Дюпэн-Чэн слишком отчетливо понимала, зачем и отчего она не должна вылететь из Академии.

И не вылетела.

Доучилась до пятого курса, получила ненужную корку и рухнула. Прямо в реальность. В Париже дизайнеров, как воды в Сене, — столько, что хватит и на век вперед. На работу не брали, рекомендацию ей Академия так и не выдала, а связей не было.

Вот тогда-то, когда она почти вступила в пучину хаоса и одиночества, она увидела его — Адриана, золотого мальчика, который, не ударив палец о палец, не получив даже дизайнерского образования, был совладельцем компании «Агрест».

Их встреча, опять же, была спонтанной.

Маринетт, попавшая в силки депрессии, получила от Академии придаток в виде журналистки Альи, что по стечению таких ироничных обстоятельств, была знакома ей еще со школьной скамьи. Средняя школа — плохое связующее звено, но именно оно помогла им после одной встречи в Академии, куда Алья пришла за новым интервью от их руководителя, стать друзьями вновь.

Они не узнали друг друга. Присмотрелись, «принюхались», а потом с лицемерной самоотдачей пустились в школьные времена. Путь к дружбе был проложен, кофе и круассаны в ближайшем кафе его только укоренили. Алья была спасением. Тем самым якорем, что не позволял кораблю уходить из бухты; тем самым другом, что так нужен был каждому.

Но именно этот якорь, в конце концов, был привязан к шее и потащил Маринетт ко дну.

У Альи, живой и непосредственной, естественно были отношения. Не сказать, что это хоть каким-то боком касалось самой Маринетт, но у ее подруги было другое мировоззрение — в ее мирке все было идеально, а, значит, ее самые близкие люди просто не могли начать враждовать и быть незнакомцами.

И они познакомились. Приходилось быть третьим лишним, методично отчитывать внутри себя потраченные минуты, а потом завидовать как никогда. Ведь у них было все идеально. До ужаса и блевотины идеально.

Она была одинокой. Потерянной, унылой, у нее не было ни малейшего желания ходить на свидания, иметь короткие сексуальные связи — все это казалось мишурой. Маринетт была слишком целой, чтобы думать, будто ей нужна половинка.

Поэтому, когда, сидя на балконе и кутаясь в теплый плед, она прочитала сообщение от Альи, мысленно приготовила себе пистолет.

«Завтра в кафе я буду вместе с Нино и его другом. Приготовься, нас ожидает тяжелый денек».

И, кажется, будто петля, все ближе стала подходить к гортани, а якорь потянул вниз.

— Ты знаешь, что такое Ханахаки?

На улице стоял удушливый воздух, легкие заливались свинцом, а макияж, казалось, постепенно начинал стекать. Летом в Париже ужасно. Количество нескончаемых туристов зашкаливало, воздуха начинало не хватать, а настроение падало также стремительно, как поднималась температура.

— Нет, но звучит красиво.

Маринетт подтянула спадающую лямку и помешала оставшийся кофе — ждать становилось невыносимо. Хотелось разругаться с Альей, демонстративно встать и пойти на все четыре стороны домой. Депрессия сделала из Дюпэн-Чэн агрессивную и нервную молодую женщину, которая определенно точно загнивала где-то внутри.

— О, нет, выглядит это ужасно. Как бы ты отреагировала, если бы у тебя изо рта посыпались цветы? Отстойно же, ну.

Белоснежная кожа покрылась красными пятнами от солнца, взгляд становился с каждым днем все более пустым, а плечи осунулись — вот он, подарок от нерадивой судьбы. Дюпэн-Чэн нервно поерзала в кресле и нахмурилась — еще чуть-чуть — и она пошлет все к чертям.

— Что? Я не совсем понимаю, Алья.

Маринетт внимательно вглядывалась в толпу студентов, намериваясь отыскать Нино и его злосчастного друга. Они не шли, будто бы специально решив проверить, насколько хватит их нервов. Дюпэн-Чэн вздохнула, дернула ногой и скрестила руки. Не дождетесь, нет.

— Говорят, когда любишь того, кто не любит тебя, ты начинаешь болеть…

— Нино, Нино! Сюда! — Алья резво взмахнула рукой, приманивая к столику двух парней. Дюпэн-Чэн порывисто вздохнула, смутившись отчего-то, и резко опустила глаза. От греха подальше. — Черт побери, убить тебя мало! Ты задержался на целый час, еще немного, и мы тут точно сварились бы. А где же…?

Ей показалось, будто звуки обесцветились. Маринетт замерла в предвкушении, абсолютно не понимая, чего вообще можно ожидать. Мелодичный мужской голос ворвался в ее мир также стремительно, как врывается назойливая муха в комнату. И попробуй убить эту тварь.

— Bonjour, Алья.

— …Тогда твое сердце, не выдерживая страданий, начинает давать ростки, полностью покрываясь цветами. Цветы эти растут стремительно, постепенно заполняя всю пустоту, что образовывается внутри у человека. И тогда он начинает кашлять ими, цветы сыпятся с него, как иголки с елки, потому что организм не может их содержать.

Резко вскинув глаза, она почувствовала, как злость ворвалась в ее сознание. Пред ней стоял небезызвестный Адриан Агрест, сын того человека, кто, даже не посмотрев ее резюме, закрыл пред ней дверь. Сын человека, чья стажировка стала для нее сущим адом. И кто так и не написал ей свою рекомендацию.

Гребаный Агрест.

Маринетт оскалилась: золотой мальчик, вырвавшийся из не менее дорогой клетки, выглядел сногсшибательно, но только не для нее.

— А что же станет, если человек так и не сможет избавиться от своей любви?

— Ты… — Адриан на мгновение запнулся, наткнувшись на взгляд стальных васильковых глаз. Марнетт негодовала; внутри она давно располосовала его лицо. Такая непонятная даже ей самой ярость была слишком естественной, чтобы не поддаться ей. Думалось, будто она всегда жила в ней и ждала только того, когда ей дадут вырваться наружу. — Ты же Маринетт? Очень приятно, меня зовут Адриан.

— Он умрет, Маринетт. Его сердце просто разорвется.

Гребаный Агрест, почему бы не воспользоваться тобой?

«Хэй, подруга, я попросила достать Адриана приглашение и для тебя. Будь уверена, мы обязательно пойдем на эту вечеринку!»

Маринетт хмыкнула, откинув телефон куда-то на кровать, а сама вернулась к эскизам. Ее жизнь стояла на месте. Корабль, неспешно покачиваясь, выкинул якорь по середине моря, так и не достав дна. А ей хотелось большего: стать успешным дизайнером, открыть линию одежды и восстать из мертвых, куда сама же себя и записала.

Жизнь была несправедлива. Родившись в малообеспеченной семье, ей приходилось прогрызать свой путь зубами, отчаянно хватаясь за любые попытки наскрести последние гроши. Украшать вывески к праздникам, рисовать на заказ определенные модели платьев в уже обозначенном стиле было мукой. Хотелось взбунтоваться и нарисовать что-то свое. Но Маринетт знала истину — тише едешь, дальше будешь — и демонстративно подчинялась судьбе. В которую, впрочем, не верила.

Знала она и еще кое-что: Адриану повезло гораздо больше. Он был единственным наследником, любимцем толпы и без образования вертелся в той сфере, куда она, будучи далеко не посредственной ученицей, так и не смогла попасть. И Дюпэн-Чэн не забыла этот факт, отчего ненависть пронзала ее всякий раз, когда видела его лицо. Она завидовала. До умопомрачительной ярости завидовала, пока не подумала об одном: их общением можно воспользоваться.

Прогулка вчетвером закончилась быстро, Агресту пришлось убежать, и несмотря на все попытки Альи задержать его, он все же ушел, бросив на прощание «au revoir*». С тех пор они ни разу не встретились. Маринетт с маниакальной самоотдачей погрузилась в работу, оставалась в офисе до девяти, и единственное, на что ее хватало, завалиться домой и лечь спать. Но было бы лицемерно не отметить, что она стала наблюдать за ним: смотреть изредка модные показы, где он был моделью, вычитывать заголовки из прессы с его лицом.

Адриан Агрест.

От его имени мурашки ходили табуном по телу, а желание разгоралось где-то внизу. Смазливый золотой мальчик, который мог бы одним щелчком своих пальцев вытащить ее из нищеты и провала, уж точно не интересовался ей. И Маринетт высекла у себя в сознании, заставила вызубрить наизусть — им не по пути, ее максимум — если он все-таки сможет помочь ей из-за того, что она была лучшей подругой девушки его друга.

Маринетт фыркнула. Такая трактовка ей не нравилась. Ее максимум — если он поможет ей, потому что она действительно была непосредственностью, а вся карьера была разрушена его дорогим отцом.

Опустив взгляд на эскиз своего платья, она вымученно улыбнулась, добавив пару штрихов, и удовлетворенно опустилась на пол.

Вечеринка «Jacinthe bleue**» было местом, где первенство отдавали таланту, а не деньгам; место, где любой человек на свете мог получить шанс заключить договор с крупной кампанией и подняться на верха, но только если бы смог попасть туда. А попасть туда было сродни лотерейному билету: ты либо победитель конкурсов, либо имеешь связи. В этом мире слишком многое значило выгодные знакомства, поэтому встречу с Адрианом, спустя пару дней, она расценила как подарок судьбы.

Невзначай намекнуть Алье, как бы сильно хотелось ей туда попасть; робко опустить взгляд и скромно улыбнуться, когда она решила поговорить об этом с Агрестом — надевать маску милой и забитой девочки было выгодно. Из жалости люди начинали ей помогать просто так.

И все-таки, Алью она действительно любила. Любила настолько, что предпочитала не то, что говорить, даже не думать об этом, ибо дорогие люди чаще всего и покидали ее.

Маринетт прикрыла глаза. Убитая временем, расплавленная проблемами, она еще хотела жить.

* * *

Вечеринка была ужасной. Скопище снобов в одном помещении негативно влияло на ее настроение, а открывавший торжественную часть Габриель испортил его полностью. Маринетт негодовала.Ей казалось, что это место идеально для того, чтобы начать знакомиться с представителями модных домов и начать показывать им свои эскизы, которые она так упорно делала всю неделю, но иллюзия пошатнулась. Ее штукатурка обсыпалась на Маринетт, приложив к кафелю.

Профессионалам не было и дела до незнакомых им людей, которые явно вышли из низшего класса. Они с радостью набросились на Габриеля, с упоением расспрашивали его и не обращали внимание ни на кого.

Дюпэн-Чэн стояла в самом углу, с дурацким альбом в руках, а маленькие слезинки разочарования скапливались в уголках глаз. Было обидно. Связи, деньги, имя с большой буквы — этого не было. Был только талант, который, впрочем, ей же самой и оспаривался. И упрекнуть их не в чем, честное слово, каждый хочет процветания для себя.

Мир несправедлив. Будь ты тысячу раз лучше и талантливее, если у тебя нет материальных благ — ты никто. Иногда, конечно, тебя могут заметить, выделить из толпы, но сколько таких счастливчиков? И каков шанс, что ты один из них?

Злость достигла апогея, когда она увидела Адриана, облаченного в чернее ночи смокинг, с идеально пришитой улыбкой на лице. Обладая шармом, он весело улыбался всем подряд, выслушивал чужие рекомендации и светился, как фонарный столб. Непроизвольно, она возненавидела его еще больше, испытывая такие яркие вспышки эмоций…что они накатывались на нее уничтожающей волной.

Маринетт стояла в укромном уголке, сжимая руки в кулаки, а потом вздохнула. Она устала. Устала бороться, пробиваться сквозь тернии к звездам, устала унижаться, пытаться как-то обратить на себя внимание. Это все было зря, это все было бессмысленно. Ей не сломать многовековую систему, где выигрывает тот, что богаче. Мысленно извинившись пред Альей, до последнего сдерживая слезы, она стремительно покинула зал, пытаясь найти в этом огромном здании выход.

Но только громкий кашель заставил ее вздрогнуть и прислушаться. Он с эхом отдавался по коридорам, оглушая. Поежившись, прислушиваясь, она медленно стала пробираться по коридору, отсчитывая внутри себя секунды до. И когда кашель повторился вновь, Маринетт уже знала, откуда он издается. Стоя пред закрытой дверью, она боялась ее распахнуть, и только любопытство, истинно женское любопытство заставило ее открыть дверь…

а потом с ужасом вздрогнуть.

Адриан, с пришитой улыбкой на лице, стоял весь в цветах, склонившись над полом. Взгляды пересеклись на мгновение, страх и удивление сплелись. А потом кашель изверг целый букет.

Букет неописуемо красивых голубых Гиацинтов.

_____

*пока

**Гиацинт голубой

— Черт возьми, Маринетт…

Вспоминания в голове отбивали чечетку, а ветер с реки задувал под капюшон. Дюпэн-Чэн хмурилась, смотрела на часы и не понимала, почему вообще согласилась на это. А перед глазами стояли голубые гиацинты цвета ее глаз, которые двоились в воспоминаниях. «Лучше бы он кашлял кровью», — думалось ей; "Лучше бы я вообще не зашла в ту комнату», — твердила она.

Он попросил ее о встрече. Командующим тоном, Агрест бросил адрес, а потом, посмотрев на нее своим глубоким взглядом, попросил молчать. Зашить себе рот, если надо. И Маринетт пришла, наверное, только потому, что это было бы выгодно ей — сблизиться с Адрианом. В ее голове по-прежнему выстраивались воздушные замки, кирпич за кирпичом, стены закрывали ее очи от реальности.

Она стояла на набережной реки Сена, смотрела вдаль и чувствовала впервые в жизни покой. Ее душа не бушевала; корабль, пришвартованный в море, мирно стоял, поддаваясь мелким волнам. И только ярко-красное платье, которое она так и не сняла после вечеринки, раздувалась от ветряных порывов.

— Маринетт, — бросил он, подойдя к ней ближе. Она кивнула, демонстративно смотря на реку, не стараясь даже сделать вид, будто Агрест был ей интересен.

И они замолчали, думая каждый о своем. Маринетт выглядела болезненно бледной, Адриан и вовсе был болен, а судьба, иронично скалясь, надсмехалась над обоими. Рок событий шлейфом тянулся за ними, покрывая путь уплотненной завесой тайны.

— Алья и Нино не должны знать, — наконец проговорил он, предприняв попытку посмотреть ей в глаза. Впрочем, бессмысленную, ведь Маринетт, со злостью развернувшись на каблуках, посмотрела на него вызывающе.

— А что я еще должна для тебя сделать, Агрест? В постель с тобой лечь? — прошептала она, грозно сверкнув глазами. Адриан усмехнулся.

— Это еще успеется, М-а-р-и-н-е-т-т.

Руки непроизвольно сжались, а злость прошла сквозь кожу. Она ненавидела его. Убила бы на месте, втоптала в его же гниль. Как можно было так жить? Как можно было получать все? Маринетт чуть не плакала в глубине души, а потом заметила на вороте его рубашки маленький гиацинт.

Поделом.

— Иди к черту, Агрест, — хмуро проговорила она, безрезультатно пытаясь убрать свой взгляд с этого цветка. Он, казалось, так и манил его взять. — Я не расскажу, но не из-за тебя. Больно будет смотреть, как убиваются мои друзья из-за твоей болезни. Счастливой панихиды, А-д-р-и-а-н, не забудь отправить мне заранее приглашение.

Громкий мужской хохот пронзил уличную тишину. Он прогнулся в шее, из-за чего цветок закатился за ворот, но остановился возле ключиц. Закусив губу, она боролась с желанием взять его.

— Да ты с юморком, Дюпэн-Чэн.

И Маринетт сдалась. Медленно, как грациозная лань, она подошла к нему, почувствовала, как напряглось его тело, как дыхание на мгновение пропало. Улица замолчала: машины исчезли. Голубой гиацинт лежал в ее руках, и ей почудилось, будто сама судьба замерла.

Адриан смотрел с ужасом. У него в глазах плескался страх и удивление. И он прошептал:

— Добро пожаловать в мертвецы, Маринетт.

Она оскалилась. Откуда ему было знать, что она уже давно в их числе?

* * *

Через неделю он заявился к ней на квартиру с большим букетом примул. Большие синие цветы с крапинками желтого будто улыбались ей, и Маринетт фыркнула.

— Прости, — произнес Адриан, чувствуя себя неловко, — я бы принес тебе гиацинты, которые, видимо, тебе так нравится, но…знаешь, меня от них тошнит.

На улице было прохладно, летний ветерок задувал в окна, настроение было умиротворенным. Цветы стояли в вазе, а они болтали, сидя у нее в комнате, в которой пыль и грязь забавно летали по всей площади. Адриан улыбался, восторженно взмахивал руками и почти не кашлял, а Дюпэн-Чэн…умирала. Смотря на него, такого веселого и жизнерадостного, она не могла сдержать грусть, которая окутала все ее сознание. Ей было жаль. Чертовски жаль, а когда Агрест вдруг замолчал и сделался крайне серьезным, она почти забыла, что сердце должно биться.

— Маринетт… — вдруг проговорил он не своим голосом, всматриваясь в ее глаза. — Зачем же ты забрала тот цветок?

И она не знала, что ответить, потому что мысли спутались. Потому что в комнате до ужаса стало жарко.

— Теперь, если ты полюбишь кого-то безответно, ты тоже заболеешь, — вид его был печален. Ему явно было жаль.

— Я никого не полюблю, — после минутной заминки.

— А если ты влюбишься в меня?

Маринетт вздрогнула. Влюбиться в него значило бы влюбиться безответно априори, но так ведь не бывает? Она же не настолько неудачница, чтобы влюбиться в него?

— Что за глупость, Адриан? — Дюпэн-Чэн засмеялась натужно, пытаясь придать себе красики безразличия. — Такому не бывать.

— Как скажешь, ma chérie*.

И сердце пропустило первый удар.

________

*дорогая

Они не произносили ее имя. Его любовь была под номером один в списке о неразглашении, а допытываться не хотелось. Болтая часами напролет о какой-то чепухе, они ежедневно обедали в кафешках и наслаждались остатками молодости; но никогда не касались темы его болезни, Маринетт попросту не могла заставить себя хоть что-то спросить.

Но однажды Дюпэн-Чэн осмелела:

— Какая она, Адриан?

— Не знаю, — проговорил он загадочно и так важно, будто эта женщина была центром всей его потрескавшейся вселенной, — но я точно знаю, почему люблю ее.

— Безответно, — на автомате поправка, а на душе отчего-то скребли кошки. Хотелось непременно задеть, причинить мимолетную боль, что угодно, лишь бы не испытывать ничего неправильного.

— Что же ты за зверь, Маринетт? Мое сердце не выдержит! — засмеялся он без капли веселья.

Так и жили.

Адриан был хорошим человеком, поняла она. Он помог ей устроиться в свою компанию наперекор отцу, и, как оказалось позже, все же имел модельное образование, но только заочное, что не афишировалось. Проявляя непроизвольное самолюбие, Агрест был на удивление раним, с трудом переносил критику и частенько уходил от реальности. В такие моменты он мог резко замолчать, склонить голову на бок и улыбнуться. В такие моменты сердце отчего-то пропускало удар, а потом отплясывало чечетку прямо на трупах несбывшихся надежд.

Они гуляли вместе, смеялись, наслаждались минутами, что безвозвратно утекали, но никогда не забывали о болезни.

Адриан кашлял. Задыхался, прогибался в спине и извергал из себя целые бутоны цветов. Они, золотой мальчик и неудачница, сидели у него в комнате, когда на улице уже был вечер, и только его болезненный кашель нарушал вечерний покой. Маринетт стояла рядом с ним, держала мусорное ведро и убирала цветы. Теперь уже было не страшно.

— Как ты заболел? — отрывисто и безразлично, так, как умела только она.

— Полюбил, — иронично в ответ. Брови поползли вверх от негодования, и Адриан поспешно дополнил. — В нашей семье уже был такой случай.

Маринетт замерла на мгновение и посмотрела на него внимательно. Агрест смотрел в ответ, облизывая нижнюю губу, и она испытала ни с чем несравнимое желание наброситься на него и начать целовать. Но Маринетт стояла, а вернее падала куда-то в пропасть, а он явно считывал все ее желания с лица.

— И…он умер?

— Мучительно, Маринетт. Загнивал прямо на глазах, пока его сердце не выдержало, — Адриан поднялся с места и поравнялся с ней; по сравнению с маленькой Дюпэн-Чэн он был просто горой, — знаешь, чем он кашлял? — рука медленно опустилась на талию, с силой сжав. Агрест явно не любил церемониться. — Нарциссами. Весь дом пропах ими.

Он жестко прикусывал ее нижнюю губу, до крови, так, чтобы страсть разгоралась внутри все сильней. Его руки уверенно снимали такую ненужную одежду, а губы медленно переходили на шею. Судьба смеялась. Захлебываясь злорадством, она хохотала, как безумная.

— Ты любишь другую, — протяжно, с сорвавшимся дыханием, когда его руки медленно опустились вниз.

— Да.

И, казалось, будто корабль пошел ко дну.

* * *

А потом было больно. Сердце начало ныть, настроение катиться в тартар, а душа разлагаться. Она влюбилась. Маринетт рыдала, кричала, срывала голос, но ничего не могла поделать. Обреченность нависла над головой, отравляя воздух.

Работать в его компании было невыносимо, невыносимо было видеть его, идеального и нереально красивого, такого близкого, но никак не ее. Его сердце принадлежало кому-то другому, но только правда не приносила облегчения. Она дробила сердце на куски.

«Почему ты стала меня игнорировать?».

Сотня сообщений, звонков — все мимо. Она была неприступна. Уходила раньше положенного, приходила позже, закрывала двери на засов и добавила его в черный список во всех соц.сетях. Делать вид, будто Адриана просто не существовало — было проще простого, Маринетт была победителем в запирании своих чувств на замок. Ему нужно было убираться из ее жизни, забрать свои манатки и сваливать, чтобы Дюпэн-Чэн окончательно не погрязла в этих убивающих чувствах.

«Если из-за той ночи, то мы можем обсудить это».

Жизнь протекала неспешно, каждый день она ожидала гиацинты внутри себя, но Дюпэн-Чэн не кашляла. День за днем Маринетт не замечала никаких признаков болезни, а нервозность стала набирать обороты. Дошло до того, что Адриан подключил к их ссоре и Алью, с которой они разругались так громко, что через неделю также громко помирились. Это было н-е-и-з-б-е-ж-н-о.

— Адриан уезжает, — как-то сказала она, а Дюпэн-Чэн напряглась. Знакомое имя выбило из легких воздух. — Говорят, что лечиться.

Чашечка со стуком приземлилась на блюдце. Сердце опустилось в желудок, а веки отяжелели до того, что Дюпэн-Чэн прикрыла глаза. Он умирал, она не забыла.

«Боже, Маринетт, да ответь ты хоть что-то!».

Покидая кафе и идя к своей квартире, она молчаливо закусывала губу и плакала обо всем сразу: ей было больно; хотелось вырвать сердце с корнем и запретиться ему ныть; хотелось еще раз, в самый последний из возможных, увидеться с Агрестом.

И увиделись.

На пороге ее квартиры. Он стоял в черном пальто, его светлые волосы разметались в разные стороны от ветра, а Дюпэн-Чэн задрожала, как осиновый лист, когда опустила взгляд чуть ниже. В его руках были ярко-розовые примулы с бордовыми крапинками.

— Я уезжаю.

Кивок головы. Безразлично, так, чтобы никто, даже она сама, не догадалась о том, как буря могла разразиться в тишине.

— Я сделаю операцию, — голос соскальзывал на октаву верх, Агрест, казалось, готов был зарыдать и упасть от бессилия, но он только медленно подошел к ней. Остановился в пару шагах и посмотрел грустно, с иронией в радужках. — Я избавлюсь от своих чувств.

Маринетт мечтала провалиться сквозь землю, исчезнуть за массивной дверью, но он перехватил ее фигуру также стремительно, как она дернула за ручку. Адриан дрожал. Ей не чудилось.

— Я бы хотел влюбиться в тебя, — зачем-то бросил, развернув Маринетт к себе. Его глаза сверкали, и она поняла, Адриан догадался. Он все понял без слов. — Но не могу, как бы не попытался, нет, — он резко опустился к ней и поцеловал, жестко и по-своему. Она плавилась от объятия, а ему, Маринетт знала, было все равно. — Дождись меня. Я обязательно приеду.

В открытом море началась буря. Якорь становился тяжелее, а веревка не желала рваться. Что ж, надо было отдать должное, ради него она готова была захлебнуться.

Своими солеными слезами, конечно.

Она закашляла первого октября. Кашель был сильный, легкие ломило от боли, а сердце билось учащенно. Прислонившись к стене, Маринетт согнулась пополам, сморщавшись, и попыталась не закричать. Агония была такая, что хотелось перерезать горло.

На полу лежала ярко-розовая Примула с бордовыми крапинками на стебельках.

«Доигралась», — пронеслась мысль в голове, а руки обессилили. Рухнув на пыльный пол, Маринетт задыхалась от собственных чувств, ощущая, как внутри что-то начинало цвести, как сквозь пустоту в груди медленно начинала зарождаться жизнь. И это радовало,впрочем, ни капельки.

Он не вернулся. Остался в Лондоне, написав ей одно-единственное письмо, что задержится, но месяц прошел неторопливо-затейливо, а его не было. Дни сменяли друг друга так стремительно, но только ему, видимо, не хотелось также быстро возвращаться в ее жизнь. Что ж, надо было признать, Адриан Агрест попросту бросил ее, что было ожидаемо.

Через пару дней, когда дождь лил стеной, а серое небо почернело настолько, что туристов почти невозможно было встретить на улице, она увидела его фотографию в журнале. Агрест стоял, улыбаясь, и давал интервью, объясняя свою резкую смену рода занятий — он, видите ли, подался в инженеры. На его лице самодовольство играло со счастьем, а некогда пустые зеленые глаза наполнились загадочным интересом к жизни.

А она хотела убить себя. Смотрела на вены, искала веревку покрепче, но почему-то не смогла. Алья, что не отходила от нее весь этот месяц, была слишком дорога, чтобы уходить вот так вот.

Маринетт уволилась, перестала работать и выходить из комнаты. Эскизы были разорваны, диплом в ведре, а вокруг Примулы. Они благоухали так, что у нее спирало дыхание. Она ненавидела эти цветы, ненавидела Агреста, ненавидела осень, но все же больше всего — себя. Отчаявшись настолько, что ей было уже все равно, как она выглядит, Маринетт угасала в целой оранжерее цветов.

Любить кого-то — больно. Особенно тогда, когда любишь безответно. Особенно тогда, когда любовь обманывает и подставляет подножку. Смотря на ночное небо с балкона и кутаясь в плед, Маринетт отсчитывала дни, что остались ей.

— Я заболела, Алья, — сказала она как-то и расплакалась. Прямо перед ней. Сезер молчала, а потом обняла.

— Я знаю, — тихо проговорила, обведя взглядом комнату, где можно было заметить маленькие Примулы на полу. Эти цветы, казалось, начинали дьявольски двоиться в глазах.

Но в один из серых дней ей вдруг пришла СМС. На главной строке значилось — Адриан Агрест.

«Я перевел тебе деньги на карточку. Пожалуйста, сделай операцию».

И Маринетт рассвирепела. Удалила все его контакты, разорвала его фотографии, выбросила журналы. А потом, собрав волю в кулак, вышла на улицу и ушла. Прямо к его дому. Смотрела, как особняк чернел в ночной темноте, искала глазами окна и сдалась.

Внутри все сжималось.

Ненависти не было, не было боли, не было пустоты. Потому что там, где-то под ребрами рядом с сердцем, расцвел цветок — Примула, которая значила: я не могу жить без тебя.

Судьба засмеялась проворливо и тихо, когда корабль с огромными дырами на борту погрузился в синеющую от зари морскую гладь. Корабль потерпел крушение. Он мерно шел ко дну.

* * *

Но однажды, когда ноябрь наступал на пятки октябрю, а птицы покидали Париж, к ней постучались в дверь. Робко, вяло — так, будто боялись находиться тут. Маринетт вздрогнула — закрывшаяся от всех под одеялом, ей не хотелось вставать.

А на пороге стоял Адриан, без спеси и прочего, одетый в старые джинсы от Levis и потрепанную толстовку от Nike. Он стоял и смотрел, пока Маринетт падала от взгляда этих глаз. Смотрел и медленно проговорил:

— Давай начнем заново, ma chérie*, — он вздрогнул, боясь отвести взгляд и подойти ближе, — я хочу научиться тебя любить.

Маринетт тяжело вздохнула. Легкие отчего-то наливались свинцом.

«Гребаный Агрест, почему бы не воспользоваться тобой?»