Покинутый (джен)

Очередная картинка, открывшаяся мне в одном из предметов новой изучаемой комнаты. Поначалу мне казалось, что ничего не изменилось, помещение выглядело так же — тесное, тёмное, хоть какое-либо освещение отсутствовало. Я уж было собрался уходить, приняв происходящее за ошибку, но тут тяжёлая входная дверь распахнулась, впуская внутрь из прихожей тонкий лучик света, скупо осветивший прилежащее пространство, и открывая мне облик молодого парня, очевидно, хозяина воспоминания.

Он спешно прошёл внутрь, закрываясь на шпингалет, и на цыпочках прокрался в комнату, оглядываясь вокруг, пытаясь привыкнуть к темноте после столь яркого освещения в соседнем помещении. Тихо и неспешно он пытался пройти дальше, но споткнулся обо что-то и свалился на ближнюю ко входу кровать. Тихо ругнувшись, юноша приподнялся на локтях и, казалось, в полном замешательстве стал ощупывать руками пустое пространство полуторки.

Его непонимание я осознал чуть позже, когда сумбурно послышался глухой удар между лопаток, поваливший того на пол. Свет тут же включился, словно по щелчку, вынуждая меня зажмурить глаза, как сделал это и припозднившийся незнакомец. Наконец, я смог разглядеть их обоих.

Они были похожи друг на друга, как две капли воды, и в то же время совершенно противоположны. Опоздавший волосы имел чёрные, как смоль. Небольшие, близко посаженные, голубые глаза недовольно и вместе с тем явно смущённо смотрели на юного «бойца», русо-рыжего, что в негодовании скрестил руки на груди, глядя на вошедшего сверху вниз, как бы заранее осаждая возможную бурную реакцию со стороны темноволосого. Но её так и не последовало, вместо этого провинившийся поднялся с пола и глупо улыбнулся, выдавив из себя простое «Привет, братишка».

— Сколько это будет продолжаться, Яков? — недовольно упрекнул его рыжий, по-видимому, старший из братьев. — Уже который раз. Ты возвращаешься под утро, а я получаю по шее от матери за твои проступки.

— Ты ведь знаешь мать, она вечно мной недовольна, — угрюмо отозвался Яков. — Шнурки в стакане?

— Ась? — поднял бровь от удивления рыжий.

— Мать дома, спрашиваю?

— Конечно, дома, где ж ей быть, — скептически ответил брат.

— А ты почему не в кровати, Лёш? Детское время вроде давно кончилось, — усмехнулся он, в последний момент увернувшись от очередной оплеухи.

— С тобой уснёшь! — он саморазочарованно вздохнул и отвёл взгляд. — Ты голоден?

— На самом деле, да, — младший присел на край стула, облокачиваясь о поверхность стола. С другой стороны комнаты послышался тяжкий вздох.

— Я сейчас вернусь. Надеюсь, твоё позднее свидание стоило этого.

— Три.

— Что «три»? — не понял уже уходящий Алексей.

— Три свидания, — младший устало потянулся.

— А ты не изменился.

Усмехнулся тот и растворился вместе с воспоминанием и содержанием комнаты. Я вернулся обратно, в своё время. Эти два брата заинтересовали меня. Их постоянные нападки и выходки, подколы друг друга заставляли меня улыбаться и подчас заливисто смеяться. Что ж, наверное, это те самые братские отношения, которые были у всех.

Осмотревшись вокруг, я всё же заметил изменения в комнате: она была гораздо более запустевшей, чем в воспоминании, многих вещей, которые я видел, здесь уже не было. Возможно, их продали или перевезли в другое место. Но очевидно, что здесь никто не жил уже несколько лет.

Я вышел за дверь и оказался в коридоре. Квартира старая и так же типично обставленная, как и все, что я видел до этого. А потому разобраться в планировке комнат было несложно. Пройдя чуть вперёд и свернув налево, вышел в кухню. Старые, покосившиеся шкафчики. Кое-где дверцы висели на одной петле, а на некоторых они и вовсе отсутствовали, обнажая всё своё внутреннее содержание. Плавно коснулся одного из них.

Перед глазами тут же возникла следующая картина: зрелая женщина весьма оживлённо вызволяет из шкафчика посуду и целенаправленно кидает её в другую часть комнаты, выкрикивая слова недовольства в адрес юноши, которого я уже видел немного ранее. Тот уверенно ловил летящие предметы и ставил их на стол рядом с собой. Ну, а от тех, что ловить не успевал, попросту уворачивался, спокойно реагируя на столь буйную реакцию матери.

Она устало бросила себе под ноги последнюю тарелку и, слегка пошатываясь, прошла к столу, чтобы присесть. Рыже-русые волосы, что, по-видимому, достались в наследство старшему сыну, были растрёпаны, несколько прядей выбилось из некогда аккуратно завязанного пучка. Сын стоял рядом, такой же спокойный и невозмутимый.

— Яков, что же мне с тобой делать? — сбивчиво говорила она.

— Ничего не делать, — устало отвечал он, явно не в первый раз слыша этот вопрос. — Я вполне могу сам о себе позаботиться, мама.

— Яша, это последний год. Доучись. Пожалуйста, не подводи меня…

— Мои отношения никак не отражаются на успеваемости, — заверил её малый. — Не волнуйся по пустякам.

Тяжкий вздох сорвался с её губ. Невольно она прикрыла лицо рукой, отводя взгляд.

— Иди. Ты опаздываешь.

Внезапно я услышал, как щёлкнул замок входной двери, а потому поспешил как можно скорее уйти из квартиры. Прислонился к стенке, словно боялся, что меня могут обнаружить в любой момент. Но затем немного успокоился и полетел в другое место.

Эти воспоминания были на редкость живыми, а потому на мгновение я настолько погрузился в них, что совершенно забыл о том, что давно умер.

За четыре года странствий у меня, разумеется, была масса свободного времени всё обдумать и поэкспериментировать со своими способностями, когда уж совсем нечем было себя занять. Не один год я оттачивал навыки мгновенного перемещения, но даже такое простое действие таило в себе множество трудностей.

Во-первых, это требовало большой концентрации внимания. По натуре своей, как человеку рассеянному, сосредоточиться на необходимое количество времени у меня получалось не всегда. Иногда, буквально в последнюю секунду, я отвлекался на другую мысль, случайно вспоминая или же просто представляя что-то постороннее, как тут же оказывался там, а не в том месте, куда изначально планировал наведаться. Так, бывало, я телепортировался внутрь здания, вместо того, чтобы просто встать перед входной дверью.

Ну и, во-вторых, при перемещении на ближнее расстояние играл фактор зрительного контакта. Стоит отвести взгляд, и ты оказывался не там, где хотел.

Этим, от скуки, я занимался и сейчас, но снова что-то отвлекло меня на мгновение, и я возник посреди магазинного прилавка. Бегло оглядев помещение, и чуть ли нос к носу не столкнувшись с продавцом, резко метнулся вправо, в дальний угол. Хотел было пройти обратно, к двери, но дорогу преградили покупатели. Снова экспериментировать мне особо не хотелось, поэтому решил просто дождаться их ухода, сливаясь с дальним прилавком.

Женщина щурилась, отодвигая краешек века, видимо, пытаясь разглядеть цену на молоко в витрине, а белокурый мальчуган лет семи усердно тряс её за рукав, выпрашивая что-то, но слишком невнятно.

— Ну, что? — устало взглянула на него она.

— Хочу петушка, — уже отчаявшись, выпалил ребёнок.

— Какого петушка?

— Зелёного!

Женщина, казалось, настолько устала, что вообще не понимала, чего хочет от неё сын. Зато продавец несколько грузинской наружности широко улыбнулся и полез под прилавок, долго пытаясь там что-то отыскать.

— Простите, остались только красные, — с сильным акцентом доложил он.

Я в непонимании посмотрел на коробку за его спиной, накрытую бумагами, из которой торчали палочки с зелёными леденцами в виде карамельных петушков. Распахнутые глазёнки мальчишки наполнялись обидой и вселенским горем. Нужно было как-то спасать ситуацию, но что я мог?

— Оглянись же ты назад, — шептал я, словно боясь, что меня действительно услышат.

— Но я хочу зелёного, — сипло, будто вот-вот заплачет, отвечал мальчик.

— Сынок, ты же слышал дядю. Есть только красные.

— Да оглянись же ты! — почти в самое ухо кричал я. — Вон они, за твоей спиной. Целая коробка! Под бланками!

— Но я не люблю красный, — грустно заметил мальчик.

— Прости, малыш. Красные тоже очень вкусные!

С какой-то неясной яростью я разочарованно махнул на них рукой, и запустил пальцы в волосы. И сразу даже не заметил, как белые бумажки разлетелись по полу, привлекая к себе внимание. Продавец, конечно, свалил это на сквозняк, как поначалу и я, если бы не одно но. Единственный источник воздуха был наглухо закрыт. Так или иначе, мужчина начал поднимать декларации, бросив, наконец, взгляд на злополучную коробку.

— О, так вот же они. Есть, пацан, зелёные, есть! Будете брать?

— Да, два, пожалуйста, — всё так же вяло кивнула женщина.

Шире улыбки ребятёнка в этот момент была, наверное, только местная река, в устье которой и стоял город. Я тоже, вроде бы, улыбался. Сложно сказать это, будучи неспособным рассмотреть себя. Но меня больше смущал порыв ветра… Я знал, что животные видят меня, чувствуют, и потому либо сторонятся, либо начинают вести себя агрессивно. Но я никогда не мог хоть каким-либо образом взаимодействовать с физическими предметами. В лёгком замешательстве присел на корточки и начал тыкать пальцем в документы. Без толку, рука проходит сквозь. Не лучшее время для занятия онанизмом, не лучшее.

Облегчённо выдохнув, когда, наконец, покинул это злачное место, я решил немного полетать над городом, чтобы проветриться. Меня это всегда успокаивало. Ещё я любил сидеть в переходах, рядом с уличными музыкантами. Часами мог слушать их пение, наблюдать, как сбитые пальцы буквально выбивают мелодию из воющих струн, а рукава едва прикрывают исколотые вены. Исполнители были разными, как и безумные строки песен, сложенные из простых слов, но будто рассказывающие всё, через что прошли барды. Как и пронзительный плач свирели, своей простотой и лёгкостью напоминающий полёт чайки над бесконечными водами океана. Стоило закрыть глаза, и я уже почти ощущал этот запах соли, гладкость её крыльев на ветру. Скорость, дыхание и свободу. И сам не знал, почему не могу быть столь же независимым и вольным.

Да и вообще сейчас я могу с уверенностью сказать, что больше всего в жизни я любил слушать. Различать тонкие грани звука, вылавливать из грязного шума больших городов капли музыки, дождя, утренней трели птиц и шелеста листвы, как звонко ручейками бежит река. Слушать, как матери читали перед сном детям сказки, которых никогда не понимал, как на вечерах литературы, с будоражащими эмоциями и блеском читали стихи зелёные ещё артисты. Как смеются по вечерам парни в женских общагах, прекрасно понимая, какому ужасному «риску» они себя подвергают, словно рыцари после славного боя, празднуя победу. Жизнь всегда кипела вокруг меня. И хоть мне осточертела роль наблюдателя, я настолько свыкся с ней, что даже не знал, хотел бы хоть когда-нибудь изменить её на прошлую, которая, ко всему прочему, была мне неизвестна. Я не знал.

Я часто путешествовал по домам, заглядывая в комнаты, хоть и понимал, что, возможно, это не совсем правильно. Гуманно, если так можно выразиться. Но мне нравилось смотреть на лица спящих: как немного приоткрыт рот, слышно мерное сопение, а лицо абсолютно расслабленно. Как тишина обволакивала их, оберегая ночной сон. Даже мышь не посмела бы зашуршать в такой момент, хотя именно в это время мы встречались, и грызуны с омерзительным писком уносили прочь свои лапы.

Иногда я также встречался с себе подобными, что отдавалось болью в висках, поскольку далеко не каждый мог даже позволить другому призраку находиться рядом с собой. Признаться, я тоже этого не позволял. И, как сейчас, моё существо поразила острая, ноющая боль, вызванная чьим-то плачем. Таким жалобным и душераздирающим, что я не мог не отозваться на него.

Попав в нужное помещение, увидел следующее: двое, мужчина и женщина, жмутся к одной из стенок в дальнем углу, а в центре третий, весь в чёрном, с большим распятием на шее совершал какой-то неясный ритуал. И я долго не мог понять, чего он пытается добиться, дырявя кинжалом вещи и царапая пол, окропляя красным ткань. И лишь потом осознал, что вся эта чушь лишь для того, чтобы прогнать того, кого они не желали видеть.

— Постой, идиот, — не в силах сдерживать свои эмоции, закричал я, сев прямо перед ним, пытаясь обратить на себя внимание. Ведь раз уж он пришёл изгонять приведений, должен был заметить меня. — Нельзя выгонять душу, если она приняла решение остаться! Кто ты такой, чтобы делать выбор за них?!

Но он не обращал на меня внимания и продолжал своё странное действо: разливал по углам из флакона воду с примесью крови тех двоих. Что за странная последовательность действий! И тут я понял: если бы он правда был тем, за кого себя выдавал, то обязательно увидел бы меня. Да и я бы ощутил, если бы эти безумные действия давали хоть какой-то эффект.

— Да ты же просто шарлатан, — с пренебрежением осмотрел его, стараясь заглянуть в глаза, которые он, словно стыдясь, всё время держал закрытыми. — Ты же даже не ведаешь, что творишь, лишь бы получить с них денег? Ради этого ты готов загубить душу?

Призрак смотрел на меня с изумлением и горем. Нет. Ей не было больно от этих глупых обрядов. Нестерпимой мукой для неё было осознание, что те, кого она столько лет оберегала от мучений и опасности, посчитали её каким-то дурным знаком и захотели попросту стереть, полностью избавившись. Она исчезала, оставив подле себя лишь несколько капель, которые никто не увидел, кощунственно и предательски затоптав.

Да, это я тоже видел часто. Я понимал, что практически любого моё присутствие испугало бы. Любой захотел бы от меня избавиться любым доступным способом. Кроме него.

Ночью я прошмыгнул в ещё одно окно, что находилось под самой крышей, открытое настежь, словно приглашающее меня войти. Это была маленькая детская, очень аккуратно прибранная, чистая, чересчур рациональная для места, в котором жил ребёнок, чьи игрушки обычно всегда разбросаны, как и в большинстве домов.

Он спал. Так крепко и сладко. Белокурый, нежный, тонкий, с пухлыми щёчками. Поначалу мне даже показалось, что это девчонка — уж слишком слащавая мордашка. Какое-то время я осматривал помещение, изучал фотографии на столике рядом с ним, от которых так и веяло смертью.

— Значит, и ты покинутый, верно? — усмехнувшись вслух, я поднялся, чтобы уйти.

Уже стоял на подоконнике, когда вдруг услышал позади тихий и мягкий голос:

— Это ты, отец?