Покинутый (джен)

Я очнулся от капель дождя, что нещадно били по моему лицу. Недовольно поморщившись, открыл глаза: взору предстало лишь серое, безжизненное небо, накрытое покрывалом из тёмных, почти чёрных, кучевых облаков. Глаза уставились в пустоту, зрачки абсолютно неподвижны. Никаких мыслей не приходит в голову. Тогда мне это даже показалось странным. И внутренний голос говорил: «Парень, ты очнулся на асфальте, посреди дороги, не хочешь подумать об этом? Тебя это не смущает? Как ты оказался здесь?» И я тут же отвечал: «Не имею понятия… О чём тут можно думать?»

С тяжким стоном всё же смог немного приподняться на локтях; виски гудели, словно я до этого влил в себя несколько литров огненной воды. Огляделся по сторонам… Абсолютно безлюдная, тихая, ничем не примечательная улица. Из-за дождя всё казалось тусклым, цвета приглушёнными. Капли маленькими ручейками стекали по окнам. Что странно, ни в одном из них не было света, хотя уже вечерело. Время будто застыло. Я был один. Только макушки старых ясеней, что росли в скромном парке на территории здания, похожего на школу, немного тревожно покачивались от ветра, скрадывая моё одиночество, придавая даже некий уют и чувство спокойствия. И была лишь одна вещь, нарушающая это умиротворение. Место казалось мне совершенно незнакомым… Я не знал ни этого парка, ни этой улицы, ни дома, рядом с которым лежал. Не знал я и того, почему оказался там и как. А самое главное… Не знал, кто я сам.

— Где я?! — голос дрожал, звучал несколько растерянным. — Что мне делать?! — сжал руки в замок на затылке, прижимая со всей силы, опускаясь на колени. — Куда идти? Что же… Что же делать…

Вдалеке мне приметился молодой мужчина. Дорогой костюм его промок до нитки, шквальный ветер вынуждал закрывать лицо тыльной стороной ладони и щуриться от мелких капель, что на такой скорости били, словно льдинки. От былого покоя не осталось и следа, близилась буря, деревья трещали, дорожные знаки падали, сопровождаемые металлическим гулом и гадким скрежетом.

— Бедный, каково ему в такую погоду-то идти, аж сносит, — внутри что-то щёлкнуло. В недоумении я посмотрел на свои руки, после снова на удаляющуюся фигуру незнакомца. — Ничего не чувствую…

«Ну? — снова зазвучал голос внутри моего сознания. — А что ты думаешь по этому поводу?» — «Ничего, — в растерянности покачал головой. — Наверное, просто сильно замёрз, ведь неизвестно, сколько я здесь пролежал. Наверное, нужно найти что-то вроде больницы. Как найду? Вот чёрт… А ведь это и правда хороший вопрос. Нужно спросить дорогу. Ненавижу…»

Нервно сжав кулаки и стиснув зубы, я ступил вперёд, в надежде встретить ещё какого-нибудь безумца, который указал бы мне путь и, желательно, не в задницу. Но таковые отказывались попадаться мне на глаза, более того, казалось, упорно избегали. Неужто за время моего недолгого отсутствия в реальности, случился катаклизм, и все люди вымерли, а тот парень — последний выживший? И я его упустил!

Наконец увидел хоть одного несчастного, быстрым шагом надвигающегося на меня. Руками он пытался удержать на голове капюшон, который так и норовил сорвать усиливающийся ветер.

— Простите, не подскажете… — начал говорить я, когда мы поравнялись, но он спокойно прошёл мимо. Казалось, что и вовсе меня не заметил.

«Что же это мне, бикини надеть, чтобы он обратил на меня внимание?» — «Неплохая мысль. То, что заметит, это сто процентов». — «Но вряд ли оценит». — «Поддерживаю». Усмехнувшись собственным мыслям, я решил всё же догнать этого неразговорчивого «амиго» и выспросить дорогу, но он упорно игнорировал меня и всё дальше удалялся, ведя бессмысленную борьбу с разбушевавшейся стихией. На секунду я замер, словно вкопанный, и взглянул на вытянутые перед собой руки, изучая фактуру чёрного джемпера, что был на мне. Никаких следов ветра не было видно, абсолютная статичность.

Внутри начал постепенно зарождаться страх. «Что происходит со мной, чёрт возьми? — дыхание сбивалось от волнения. — Каким бы я не был замёрзшим, разве меня не должна сбивать с ног непогода так же, как она малодушно расправляется с этим парнем?»

Собравшись с духом, побежал следом за ним. Неужели он действительно не видит меня? Или же настолько талантлив в лицемерии?

— Эй, брат, может, сможешь помочь мне? — по-прежнему полз вперёд, даже ухом не повёл. Попробовал взять его за плечо, но рука соскользнула. На секунду мне почудилось, что она прошла сквозь тело. Тогда я пробежал вперёд и встал прямо перед ним, чтобы он уж точно обратил внимание и мимо не прошёл. — Слушай, ну, нельзя же так, я же только…

И тут я оцепенел от ужаса. Не знаю как, но он прошёл прямо сквозь меня, я это почувствовал. Словно тебя разрывает пополам, так, как взрезает кожу отдёрнутый кнут, как вонзается в плоть самурайский меч… А после облегчение, будто ты снова соединился с собой, как сливаются капли воды. Но капли эти совершенно пусты, в них вакуум. Пропали звуки, я оглох и не мог пошевелить даже пальцем, ни одним мускулом, мышцы как онемели. Просто замер и не мог сказать ни единого слова, взгляд застыл, уставленный в никуда, словно не живой. Словно… мёртвый.

— Нет… — как обезумевший шептал я, пятясь назад. В изумлении, граничащем с паникой, я смотрел на кончики своих пальцев, ощупывал своё тело, руки, которых я не чувствовал, как не чувствовал и всего вокруг, ни дождя, ни ветра — ничего! — Это невозможно!

Взявшись за голову, почти вцепившись в волосы, я продолжал пятиться назад, выкрикивая что-то невнятное, пытаясь ощутить хоть что-то, хоть малейшую физическую боль, что привела бы меня в чувство. В отчаянии, с неистовой яростью бил кулаками асфальт, но на них не оставалось царапин. Я кричал во всю глотку, умоляя о помощи.

— Чего орёшь, юнец? Мёртвых перебудишь, — послышался где-то отдаленный хриплый мужской голос.

От неожиданности я резко замолчал, будто ребёнок, которого мать застала за пьяными песнями в тринадцать лет. Медленно повернулся к источнику голоса — дряхлому старику, с длинной, грязной, спутанной бородой и в рваных лохмотьях. Он стоял совсем рядом со мной и внимательно смотрел прямо в глаза, словно пронзая взглядом. Казалось, что карие радужки горели огнём. В нос ударил запах стали и палёной плоти. Слышался порох…

— Вы… вы видите меня?! И слышите?! — резко поднялся с земли и подошёл вплотную к моей единственной надежде на объяснение.

— Разумеется.

— Кто я?! Умоляю, скажите!

— Ты никто, малыш. Ведь ты мёртв.

— Мёртв… — слепо повторил я. — Но как? Как это произошло?! Я же мыслю, дышу! Я не могу быть покойником!

— Всё поймёшь со временем, — спокойно ответил он и начал медленно удаляться от меня.

— Постойте! Но кто я?! Что мне теперь делать?!

— Это не моя забота. А точнее, выбор каждого.

Незнакомец медленно сливался со струнами дождя, в то время как я продолжал кричать вслед свои вопросы, требуя ответа. Я плакал… Наверное, впервые за долгое время. Впрочем… Я не помню. Да и могут ли призраки плакать? Может быть, тогда мне это только казалось?

Помню, что слышал, как прямо на меня ехала машина. С титаническим трудом, зажмурив глаза, в страхе кусая губы, я пригвоздил себя к месту, ибо был только один способ всё узнать. Вот-вот она собьёт меня, и кровь окропит мокрый асфальт, а тело извернётся под неправильным углом, сломанное. Еще пару секунд! Дыхание такое частое, что давно бы уже закружилась голова.

— Ну же! ДАВАЙ!

Но… этого так и не произошло. Боль молниеносно ударила по всему телу, разрывая меня. Но в сто крат больнее было осознавать, что я абсолютно невредим и остался на прежнем месте. Она проехала сквозь меня… Просто прошла мимо. В беспамятстве я рухнул на спину, полностью отключённый. Всё пропало. У меня больше ничего не было. И всё, что я видел, — одно слово. Мой приговор.

— Мёртв…

* * *

Обжигающе-холодный ветер пронизывал моё тело. Боль, которую я не чувствовал до этого, нахлынула, буквально затапливая всё внутри, вынуждая откашливаться и судорожно хватать лёгкими воздух. Меня охватила паника: осознание собственной смерти выбило у меня чувство равновесия и ощущение земли под ногами, я стал проваливаться сквозь неё так же, как и проходил сквозь людей. В ужасе вскрикивая, я полукарабкался полуплыл, стараясь выбраться из этой западни, бесконечно повторяя: «Выберусь. Не возьмёте, выберусь, встану! Я чувствую землю, чувствую землю, земля, земля, земля!» Но, тем не менее, продолжал проваливаться всё глубже, бездна затягивала тело, как болотная трясина, и чем больше сопротивлялся, тем труднее было выбраться.

Сейчас уже не помню, что побудило меня поддаться этому чувству: бессознательность, отчаяние от безысходности положения или же здравый смысл, однако стоило мне это сделать, как «зыбучий песок» перестал засасывать. Перегибаясь через земной пласт, словно ложась на него, медленно я начал вылезать, как делают это люди, попавшие в ледяную прорубь.

Примерно сообразив, как удержаться и не проваливаться, я резкими рывками прополз к старому клёну и расположился прямо под ним, чтобы хоть как-то всё это переварить. Честно признаться, у меня болело всё. Руки, ноги, волосы, зубы, ногти, причём им было совершенно без разницы, могут ли они болеть в реальном мире или нет! Вроде бы когда-то я слышал об этом или читал, медики назвали бы подобную боль остаточной или же фантомной. Часто она преследовала пациентов с ампутированными конечностями, словно напоминая таким способом о том, чего у них уже никогда не будет. Сплошная насмешка жизни, ничем не оправданная и необъяснимая, кроме защитной реакции. Так, скорее всего, и моё подсознание защищалось тогда. Будто всем своим видом оно пыталось сказать мне, что со мной всё в порядке, я чувствую боль, дышу, мыслю, что я — жив. Здравый смысл на пару с логикой воевали за право первенства с фактами: полное отсутствие памяти, либо воспоминаний, осознания собственного предназначения, меня только что должен был сбить автомобиль и затянуть к центру земного шара, что вообще в принципе невозможно. Как ни старался, я не мог найти другого объяснения, кроме очевидного — я мёртв, чёрт возьми. Да, это объясняло всё. А человеческие факторы были лишь моим желанием или даже инстинктом не признавать этого. Видимо, это и было то, о чём мне пытался сказать старый призрак, то что я должен понять «со временем». Но, несмотря на и так немалое количество доказательств, мне их, почему-то, было недостаточно. Нужно было что-то ещё. Не знаю почему, но первое, что мне захотелось сделать — это попробовать не дышать. Не так-то это просто, скажу я вам. Крайне сложно сломать многолетние устои, которые вырабатывались не одно поколение: не будешь дышать — умрёшь.

«Но ведь я уже мёртв, чего мне бояться? — рассуждал я. — Не могу же я умереть повторно. По идее…» — «Но, похоже, ты в этом не уверен, — откликнулся мой внутренний голос, единственный собеседник в течение долгого времени моего странствия. — И вообще, что за безумная мысль — попробовать не дышать?» — «А как бы ты проверил, жив ты или мёртв?» — «Эй, это не моя проблема. Ты проваливался сквозь землю, сквозь асфальт, причём, стоит заметить, никаких следов этого происшествия на тебе не осталось».

Преодолев себя, я задержал дыхание. Не раз было желание снова вздохнуть полной грудью, страх асфиксии вынуждал крепко сжимать кулаки, всеми силами стараясь это перебороть. Но и спустя минуту, пять и даже десять ничего не произошло. Совершенно расслабившись, я понял, что удушье мне не грозит, и потребности в воздухе у меня нет.

Методом подобных экспериментов я так же выяснил, что моё видимое тело тоже лишь защитная реакция, дабы не лишать человека привычности. В моих силах было отказаться от него, стать ветром, слиться со всем окружающим меня миром… Но я не захотел. Видимо, тогда просто ещё не был готов к этому. Для меня не было ничего ценнее, чем моя душа, покуда это было единственное, чем я теперь обладал. Я не знал, что мне делать, не знал кто я. И выяснить это, стало моей основной задачей. Но не сразу, нет. Тогда ведь даже было не с чего начать, ни одной мысли, что помогла бы, ни одного умения, кроме способности проходить сквозь предметы.

Долгое время я не мог смириться — меня кидало из крайности в крайность, с одной стороны, передо мной открывались безграничные возможности, я мог делать, что угодно. Но с другой… Никогда больше я не смогу сделать то, что делали люди. Моих губ более не коснётся капля воды, я не попробую куска свежеиспечённого хлеба, никогда не смогу ласкать женщин и принимать их подчас навязчивую заботу, не смогу обнять тех, кого люблю. Хотя уже тогда я не раз задавался вопросом: а любил ли я кого-нибудь? Был ли хоть кто-то рядом со мной? Кто-нибудь помнит? Скучает? Есть ли хоть кто-то, кто знает моё имя? Знает, кто я? В любом случае, одно я знал наверняка: не успокоюсь и никуда не уйду, пока не выясню, кем являюсь и кем был, положу на это все силы и не перед чем не остановлюсь.

Конечно, вначале, именно как призрак, я совершал немало ошибок. Хотя бы потому, что мыслил и рассуждал, как живой человек. После очередного наплыва страха, тогда, под клёном, я, кое-как совладав со своими переживаниями, смог подняться и идти так же спокойно, как любой человек, постоянно внушая себе способность твёрдо стоять. Я был слаб и напуган, и мне вполне естественно хотелось укрытия, потому я решил зайти в один из домов и хотя бы переждать эту бурю на каком-нибудь чердаке. Район густонаселённый, поэтому с домами не то, чтобы не было проблем, а, напротив, предстал широкий ассортимент. Выбрав самый симпатичный, хотя на самом деле все они выглядели почти одинаково, подошёл к парадной и привычным движением руки попытался дёрнуть дверь на себя. Но, разумеется, она и не думала так просто поддаваться бестелесному дурачку, что вот так запросто решил потревожить мирных жителей, которых она защищала. Предприняв ещё несколько неудачных попыток сражения, я сдался её воле. Оставалось только пройти насквозь, хоть я и знал, что скорее всего это будет нестерпимо больно. Но выбора не было.

Вздохнув поглубже, я ступил вперёд, проникая сквозь металлическое полотно, старался делать это несколько медленнее, в надежде, что мучения будут не такими сильными, да и пришла в голову глупая и одновременно забавная мысль: а что, если я могу проходить не через все двери, вдруг какие-то закрыты? Однако препятствие было успешно преодолено. Я почти ничего не почувствовал, кроме лёгкого холода и неприязни, скорее даже от осознания того, что способен на подобное действо. По какой-то неведомой мне причине проходить через стены было не так болезненно, как через живых людей или же если предмет сам вторгся в моё пространство, а потому впредь я старался всячески избегать подобного контакта с физическим миром.

Очутившись в старой парадной с местами облупленной краской и покосившимися почтовыми ящиками, я постарался как можно быстрее подняться наверх, дабы не столкнуться с кем-нибудь. Дверь на чердак, естественно, была заперта, но это уже вызвало меньше вопросов, так что спустя пару секунд я уже был на месте. Первым, что меня радостно встретило, было сражение двух жирных крыс за какой-то затхлый кусок белого хлеба, что в этой потасовке стал серым, почти чёрным. Жалобно пища, уже истекая кровью из рваной раны на шкурке, более мелкая воительница отступила, оставляя победителю сей сомнительный трофей. Но отпраздновать это грызун так и не смог, покуда стоило мне подойти поближе, как поведение зверька из агрессивного превратилось в непонятные метания из стороны в сторону с неведомыми звуками, похожими больше на шипение загнанной в угол кошки, чем крысы. Бросив своё «добро», она скрылась в неизвестном направлении.

Миновав это небольшое «поле боя», я присел у полуоткрытого окна. Мне не хотелось спать, не хотелось есть, в сущности всё это было и недоступно для меня. А потому я просто сидел и слушал звуки дождя, как монотонно он барабанил по крышам, чем-то напоминая шкварчание поджаристого, сочного куска мяса. Как жалел я в тот день, что не чувствовал этот запах сырости, не ощущал влагу на коже… Такие простые вещи, но боже, как же мне их не хватало! Ничто более из мира людей не было мне подвластно — ни запахи, ни вкусы, ни детская радость попрыгать по лужам или же возможность сказать кому-то то, что хочешь. Ничего. Кроме боли. Единственное, что осталось и от чего я всем сердцем хотел бы отказаться.

Природа доказывала свою силу на протяжении всей ночи и утихомирила свой гнев только к утру. За это время серый грызун ещё не раз пытался вернуться за своей добычей, но всегда убегал с отвратным визгом. Это только подтвердило моё наблюдение: я невидим лишь для людей, что приободряло, но совсем ничтожно, поскольку бедные животные боялись меня и начинали вести себя совершенно неадекватно, чем нагоняли тоску. Желая избавиться от этого ощущения, я поднялся с пола и неуверенно попытался дотронуться до стены. Но это не дало никакого эффекта кроме очередного разочарования.

— Значит, это не сон, — грустно заметил я. — А я-то, дурак, надеялся.

Тяжко вздохнув, сделал несколько шагов вперёд и вышел на воздух. Постояв с минуту на парапете, принял решение подняться ещё выше, чтобы немного осмотреться.

Город был поглощён туманом и полностью растаял в нём; я едва мог уловить смутные очертания покатых крыш и нескольких шпилей, назначение которых мне было совершенно неясно. Но они придавали даже какую-то нотку таинственности, старины, как и эта пелена, словно облагораживающая всё вокруг.

На моё удивление, я услышал шум мирного течения воды. Услышал так ясно и отчётливо, что меня это насторожило и в то же время заинтересовало, ведь источников этого мягкого журчания неподалёку не наблюдалось. Воспользовавшись тем, что в такую рань «прогуливаться» могут лишь ополоумевшие, я решился исследовать эту местность, надеясь в душе, что хоть что-нибудь раздастся в моей голове тревожным звоночком, напоминая о том, кем я был или что видел когда-то. Любая мелочь была важна.

Я быстро шёл по узким улочкам, стараясь идти целенаправленно на шум, который слышал. Но это было невозможно, поскольку они петляли так, словно архитектор создавал проект и праздновал его одобрение всяческими комиссиями одновременно, да ещё и вместе с рабочими. А строили на утро после гулянки, разом, во время жуткого похмелья. Кое-где улицы заканчивались тупиком, а где-то пересекались широкими проспектами, вынуждая идти вдоль них и «любоваться» этой архитектурой. Наверное, жители этого города брали с собой карту, иначе мне абсолютно неясно, как они ориентировались в этом лабиринте. Но не одни дороги доставили мне неудобства. Туман был таким густым, что я мог видеть лишь на три-четыре шага вперёд, а потому понятия не имел куда двигался. Но по мере движения звук становился громче, сообщая мне о том, что я иду в верном направлении.

И тут вышел он. Немец. Рослый, матёрый, он шёл важно и неторопливо, уверенно перебирая лапами, словно маршируя, впрочем, как и положено овчарке. Не знаю почему, но меня охватил страх. Он полностью завладел мной, проникая в каждый уголок моего сознания, мне хотелось бежать, бежать со всех ног от этого существа, как бы не уговаривал я себя, что бояться нечего, хотя бы потому, что я бестелесен. И это волосатое чудовище почувствовало мои опасения. Оно медленно направило на меня свою морду, крутя ушами, как локаторами, в поисках жертвы, издавая откуда-то изнутри утробные рычащие звуки, словно мысленно жуя меня. Так мурчит хищная кошка, осознавая, что долгожданная добыча беспомощна в её когтистых лапах. А говорят ещё, что у собак и кошек нет ничего общего. Как же!

Не прошло и минуты, как эта «тварь Божья», оскалив пасть, радостно замаршировала в мою сторону, несмотря на удивленные возгласы хозяина: «Туз, ко мне!»

— Правильно, Туз, — смущённо забормотал я, пятясь от него подальше. — Ты же не хочешь огорчить такого прекрасного человека? — но собака не обращала внимания на мои мольбы, без стеснения крысившись. — Не надо, Туз, не надо… Фу, Туз!

Но пёс уверенно подполз ко мне на брюхе и, издав какой-то свой, только собакам понятный клич, кинулся в атаку. Не придумав ничего более умного, я ринулся в бегство, попутно выкрикивая нецелесообразные выражения. Чудовище же бежало следом, не отставая.

В самом деле, сейчас я не понимаю, как сумел оторваться от него, но тогда в мыслях крутилось лишь одно: «Какого чёрта эти бешеные собачники выводят своих питомцев не на привязи?!»

Пробежал чуть дальше, но почувствовал какое-то возвышение, двигаться становилось всё сложнее. Недолго думая, я сиганул насквозь и прижался к стене, прислушиваясь. Пёс затормозил всеми лапами, словно персонаж из мультфильма, уткнулся носом в асфальт, исследуя прилежащее пространство, бесконечно нарезая круги. Я же старался как можно тише идти вдоль этого неясного углубления, но был почти тут же обнаружен. Пронзительный полулай, полувой следовал за мной по пятам, а из-за тумана было совершенно неясно, где и куда я бегу.

Но неожиданно лай пса начал удаляться и перерос в скулёж. Видимо, потеряв меня из виду, Туз вернулся к хозяину, чему я был несоразмерно рад, благословляя его на все четыре стороны. Несколько раз мне казалось, что псина откусила самое дорогое, но, разумеется, это было невозможно.

Звук воды, на который я шёл, слышался всё так же отчётливо. Сквозь пелену тумана я с трудом смог разглядеть перекрытия и балки некоего навеса, под которым стоял. Соизмерив глубину этого места, сделал вывод, что источник шума где-то совсем близко, наверное, я уже у спуска к водоёму. Но каково же было моё удивление, когда я, встав на колени, дабы получше рассмотреть сквозь туман водное зеркало, осознал, что стою на волнах, даже немного, но ритмично покачиваясь им в такт.

Стоило мне это признать, как тут же провалился по колено, но вовремя остановился, благо такой опыт уже был. Впервые был рад тому, что стал призраком, хоть одежда не намокла.

Неизвестно почему, но глупо расставил руки в стороны, немного нагнувшись вперёд, словно пытаясь балансировать, всё ещё не веря тому, что происходит.

— Чёрт возьми… Я на воде стою! Иисус, винтовкин сын, я могу ходить по воде!

В доказательство этого сделал несколько шагов вперёд. Затем танцевальным подбивным, кружась вокруг своей оси, пока не дошло до прыжков и совершенно вольного перемещения по каналу.

Памятуя всю мою жизнь — прошлую и настоящую — у меня не было дня счастливей, чем этот. Потому как было совершенно ясно, что я не хожу по воде или земле; в самом деле, я просто перемещался в пространстве, внушая себе, что ограничен земными законами. Но законам тонкого мира, законам пространства, совершенно всё равно, в какой именно точке ты находишься. Это можно было бы сравнить с движением физического мира по граням куба и тонким в любой его части, включая изначальные, но учитывая его внутренние и внешние плоскости. А это значило только одно:

— Я могу летать…

И хотя было совершенно неясно, как действовать, как, вот так запросто, достичь того, чего за столетия не достигло человечество — эта мысль не давала мне покоя, буквально заполняя всё моё сознание. А потому я побежал вперёд по каналу, так быстро, как мог, иногда подпрыгивая всё выше и выше. Господи, не умей я проходить сквозь препятствия, то наверняка размозжил бы себе голову о мосты. Но постепенно, балансируя и маневрируя, начал уклоняться, «взбегая» так, как взлетает истребитель. Замер. До земли около двадцати метров. Немного «помялся», походил, чтобы привыкнуть. Глубоко вздохнув, от нарастающего страха зажмурив глаза, расправил руки в стороны, начал падать назад в свободном падении и лишь у самой воды снова набрал высоту, проделав мёртвую петлю, победоносно выкрикивая что-то невразумительное. Я снова будто мог дышать, наполняя воздухом лёгкие. Слышалось, как в ушах бьётся сердце от волнения, а веки щурились от режущего ветра. Нет. Определённо никогда в жизни я не был так счастлив, как тогда. Словно рождённый для полёта я вновь и вновь кружился штопором или взлетал, рассекая выдуманные волны на такой же несуществующей доске для плавания.

Преодолеть все границы, все барьеры, созданные людьми, летать вольною птицей. Нет! Я был куда более свободным, чем мои пернатые друзья-странники. Даже им требовался отдых после длительного перелёта, а я не нуждался ни в чём. Познав радость полёта, отвратно было видеть вшивых помоечных голубей, рождённых с крыльями, но не пользующихся ими, птица мира, что отныне лениво почёсывает свой нос, раздутая важностью и тленной леностью. Завидев их, всегда низко пикировал и распугивал этих сонных «миротворцев», дабы они вспомнили, кем являются. Так что если вы сейчас вспомнили, как при прогулке на вас налетела стая голубей — не серчайте, вам я не желал ничего плохого.

Я бежал по крышам, перепрыгивая со здания на здание, скользя по оградам, углубляясь к центру города. Моя теория пьяных застройщиков внутренне подтвердилась, поскольку сверху эти косые улочки выглядели отнюдь не лучше, напоминая порванную паутину с миллионом обходных путей вокруг одного тупика.

Наконец долетел до шпилей, которые так меня заинтересовали. Они были не так далеко друг от друга, пешком это заняло бы не более половины часа. Сконцентрировавшись на одном из них, забрался чуть выше. Внизу башни виднелись небольшие окошки с тюремными прутьями, но шпиль венчало золотое яблоко, служившее подножием ангела. Боже, как же иронично! Второй показался мне интереснее, шпиль был длиннее, изящнее, несмотря на то, что кое-где виднелись вмятины. Видно было, что не раз его ремонтировали. Этот же шпиль венчал неприметный снизу, но внушительных размеров при ближнем рассмотрении кораблик с парусами и вантами — изящная работа. Украшением этого строения же были прекраснейшие женские изваяния, которые я ради шутки ласкового обнимал за талию и пританцовывал в воздухе.

— Сударыня, не соизволите-с провести со мной это дивное утро? — обращался я к статуе, что будто смущённо отводила от меня свой взор. — Ну, на нет и суда нет.

Туман светлел… В лучах восходящего солнца он казался золотым, было видно каждую каплю влаги, как она медленно кружится звёздной пылью и так же медленно исчезает, преломляясь и складываясь в «дорогу к Богу», именуемую радугой. Не знаю, почему этот вздор я помнил, а вот своё имя нет. Но, тем не менее, заря превращала это серое царство в нечто совершенно сказочное, старинное, чувствовалось, что у города есть своя история, свой сокровенный смысл, наверное, как и у каждого в этом мире. Хотел бы остановиться и узнать эту историю поближе, но не было времени листать справочники. Покуда для меня восход означал, что настало время отступления. Тонкой вереницей поползли первые «букашки»-человечки, и мне совсем не хотелось столкнуться хоть с одним из них, хватило за сегодня собак и ударов об мосты.

— Что ж, дорогая леди, благодарю вас за ваше гостеприимство, но путь зовёт меня дальнею дорогой, — я «коснулся» её каменной щеки; она показалась мне мягкой. — Но я буду молиться и считать минуты до нашей следующей встречи. А сейчас прошу меня простить…

Поскольку тогда казалось, что люди тянутся к свету, то я побрёл в обратном направлении. Меня пронизывала жажда узнать, чего я стою, как долго смогу лететь, а главное: как быстро. Оказалось, что изначальная скорость тоже была моим физическим ограничением, ограничением ума и собственными убеждениями.

По сути своей я являлся чистой энергией, мыслью, а значит и мог перемещаться с той же скоростью, с какой перемещается мысль, то есть почти мгновенно. Но эту способность я использовал редко, уж очень она была для меня специфичной и странной, неестественной. Мгновенные перемещения лишь ещё больше напоминали мне о том, что я мёртв и лишь потому могу то, что не могут другие. Лучше бы я этого не умел.

Однако, не скрою, мне нравилось, лёжа на спине, пересекать море и рассматривать звёзды, выискивать фигуры, которые они составляли… Хотя на самом деле мне это так и не удалось. Либо у людей, которые видели созвездия, было воображение богаче, чем у меня, либо они этому способствовали.

Во мне жила крохотная надежда, что глядя на них я что-нибудь вспомню. Но и она не оправдалась, я словно видел их впервые в жизни. И всё, что я смог увидеть, — это непонятный ромбик.

Но, тем не менее, мне нравились эти крошечные огоньки, напоминавшие плоды старых яблонь на аллее из млечного пути. Хотелось подняться выше и сорвать их, однако, как ни стремился сделать это, всё равно казалось, что стоишь на месте, лишь капельки влаги в воздухе говорили мне, что я смог коснуться мнимых облаков.

Так спокойно и тихо. Ночь безветренна и милосердна к путникам, поверхность воды гладкая, словно выполненное рукой мастера зеркало без единого изъяна. Меня это отнюдь не радовало. Ведь даже в этом чистом стекле не было моего отражения. Я видел каждую звезду, белую дорожку огромной «беременной» луны, даже пытался коснуться воды, но не видел себя. Как бы мне хотелось запустить в неё камень, лишь бы не видеть этой пустоты, словно пытающейся распилить меня тупой пилой. У меня не было даже отражения. Даже смутного воспоминания об этом. Сможет ли хоть кто-нибудь рассказать мне, кто смотрит на них?

* * *

Наконец, вдали мною была замечена тонкая линия горизонта берега. На фоне светлеющего, но всё ещё хмурого ночного неба верхушки сосен казались совсем тёмными, чёрными пиками, словно разрывающими мягкое полотно. Скудные облака были столь неподвижны, что чудилось, будто они зацепились за эти спицы и не могут сдвинуться с места. Не очень живописный вид деревьев — по крайней мере, так мне казалось вначале — немного разбавляла полоса снега, но и он казался серым, безжизненным, а при ближнем рассмотрении выяснилось, что его запросто можно спутать с равнинными скалами и даже просто крупными валунами. Желая хоть немного вернуть себе привычность, я спустился ниже, чтобы хоть краем глаза исследовать эту местность.

С восходом солнца лес оживился и уже не казался таким мрачным. Слышались первые звуки, отчётливо разносилось далёкое курлыканье какой-то неизвестной мне птицы. Где-то в глубине леса увидел небольшую речушку и решил идти вдоль её русла. Странно, что она не замерзала, хоть у берега стояли хорошие куски льда; видимо, местные обитатели от жажды тут не особо страдали. Ах, как досадно мне было, что от шагов не было привычного хруста снега под ногами. Зато, наверное, из меня вышел бы неплохой шпион. Никакого шума и никаких следов. Ну, да ладно. Что забавно, стоило мне подумать о том, что не хватает определённых звуков — как они тут же поспешили обрадовать меня своим появлением. От неожиданности замер на месте, настороженно поворачивая голову.

«Только бы не собака, — подумал я и снова повторил. — Нет-нет-нет, хватит с меня их!» Но мой внутренний голос с укоризной произнёс: «Ты что, дурак? Какая собака может быть в тайге? Разве что… волки?» — «А волки, конечно, намного лучше! — усмехнулся я. — Никакого проку от тебя нет». — «Конечно, ты же сам с собой разговариваешь».

Решив всё же закончить этот монолог сумасшедшего, я пошёл на звук, который не раз повторился, тихо и осторожно, как мать прокрадывается мимо колыбели уснувшего ребёнка, желая установить его причину.

Честно признаться, часто удивляюсь своей невнимательности. Сейчас я просто не понимаю, как мог сразу не заметить это дивное создание, что стояло всего в ста метрах от меня. Так или иначе, в тени стволов я не сразу увидел эту могучую, но вместе с тем элегантную, настороженную фигуру. Настоящий лесной принц, сильный и гордый, статный и великий, «коронованный» самой природой. Несмотря на то, что его ноги, казалось, в любой момент были готовы к трусливому бегству, весь его вид словно дышал спокойствием, даже какой-то мудростью. Голова совсем седая, видимо, он был очень стар, некогда изящные рога теперь были сломаны в нескольких местах, но и это не могло испортить его красоты.

Завидев меня, олень замер, словно смотрел мне прямо в глаза и видел насквозь. Пренебрежительно фыркнув, или же вздохнув, кто их разберёт, животное вернулось к своему прежнему занятию, а именно: поеданию коры. Причём делал он это с таким аппетитом, старательно разжёвывая каждый кусочек, что невольно мне тоже захотелось попробовать, хоть и я понимал всю абсурдность этой мысли. Это мирное жевание и искреннее наплевательство на моё присутствие не могло не вызвать у меня улыбки и короткой усмешки над самим собой. Не желая более смущать лесного жителя, будучи явно не желанным гостем, я постарался побыстрее скрыться с его глаз.

Но неожиданно услышал странный треск где-то совсем недалеко, настолько неестественный, что он тут же привлёк моё внимание. Почему-то слух стал, наверное, даже острее, чем у животных, хоть мне было и неведомо, с чем это было связано. Я решил выяснить причину этого шума и пошёл на него, стараясь сделать крюк, чтобы не вспугнуть источник звука. И, как будто впечатлений за один день мне было недостаточно, не говоря уж о встрече с оленем, коего я до этого ни разу в жизни не видел, моему взору предстала рысь. Сейчас она кралась так тихо и бесшумно, что на секунду мне показалось, будто я оглох. Определённо, звук, который она тогда издала, был простительной оплошностью, ведь его никто, кроме меня, не услышал. Размером она была ничуть не меньше той овчарки и также вызывала у меня тихий ужас, но вместе с тем и немое восхищение. Всё, что я мог, это наблюдать за её быстрыми, но, казалось, тщательно продуманными перебежками от укрытия к укрытию. Поразительно, но за деревьями она почти исчезала, сливаясь с ними из-за своего пятнистого окраса. Благодаря такому тихому подходу, она была уже всего в пятнадцати метрах от по-прежнему расслабленного оленя. Картинка в моей голове моментально сложилась. И ничуть не порадовала меня грядущими перспективами.

— Беги! — закричал я, в какой-то слепой надежде, что это существо услышит меня. Но он даже ухом не повёл. — Беги же, кретин, тебя же убьют! Спасайся!

Она подбиралась всё ближе. Десять метров.

— УБЕГАЙ! — я закричал во всё горло, не желая отдавать этого зверя такой смерти.

Неясно всё же, не то от моего крика, но скорее от рыка кошки, но олень послушно начал отступать. Однако он был слишком стар, а потому так быстро избавиться от преследования молодой, сильной хищницы для него было почти невозможно. Я бежал следом, словно готовый в любой момент принести себя в жертву. Когда мне уже показалось, что рысь настигнет его в один мощный, последний рывок, что в этом прыжке она достанет его, так я встал между ними. Видимо почуяв что-то, не то вибрацию, не то кошка меня всё же видела… Но атака закончилась полным провалом. Полностью выдохнувшееся животное остановилось, тяжело дыша, смотря в след гордо уносящейся в чащу добыче. Ну, а я же был счастлив, что смог спасти его. Хоть до конца и не понимал как.

Рысь тоже долго не горевала. После нескольких минут наблюдения она успешно поймала зайца. Но, что интересно, даже не коснулась его, а куда-то потащила. После короткой борьбы с моим любопытством я всё же решил уступить ему и узнать: куда хищница направилась, если добыча уже у неё в зубах?

Нужно сказать, что шла она довольно-таки долго, меня это даже немного утомило, потому что скорость была даже ниже человеческой, от которой я так скоро отвык. Но вскоре я услышал тихий, но надрывный писк нескольких голосов, отдалённо чем-то напоминающий мяуканье. Рысь забралась на какое-то возвышение, назвать которое скалой как-то язык не поворачивается, но и на холмик не тянет. Под корнями деревьев образовалось немаленькое углубление, в которое она и бросила тушку зайца. Сразу же оттуда послышались своеобразные радостные вопли и уже менее приятные звуки разрываемой плоти. Рысята… целых пять штук, каково ей прокормить такую ораву одной?

Сама мать не съела ни куска из того, что принесла, но тщательно следила за тем, чтобы никто не отобрал у брата то, что ему не положено.

Выйдя из своего убежища, кошка прошлась вдоль возвышения, словно выискивая очередную жертву. Я наблюдал с восхищением за её женской грацией и ловкостью, плавными, тягучими движениями. Несмотря на её несколько грубое строение тела, короткое, почти бесхвостое, с непропорционально маленькой головой, но длинными и огромными лапами, вся она была каким-то неземным созданием. Быстрая, гибкая и необычайно умная. Снова спустившись вниз, совсем недалеко от себя, на дереве она увидела птичье гнездо. Это как нужно было догадаться, во-первых, искать его там, а во-вторых, заметить его на такой высоте и понять, как их можно достать? Встав на задние лапы, разумница просто немного потрясла ствол, и плохо закреплённое гнездо свалилось вниз. Теперь уже и сама мать могла немного заморить червячка.

Но вот чего я сейчас никак не могу себе простить. Да, олень был очень красив, в нём, действительно, было что-то благородное. Но он был очень стар, и не вмешайся я, то наверняка погиб в её лапах. А это могло бы дать им пищу на срок, возможно, и более недели. В то время как один заяц и несколько яиц насытят семью лишь на день, а то и меньше. Всего одна смерть, ценой в десяток. Я не должен был вмешиваться в течение жизни. Хотя бы потому, что больше ей не принадлежал. Законы жизни и законы смерти идут параллельно друг другу, они неотделимы, и пытаться помешать исполнить их — себе дороже.

Осознание этого снова навеяло на меня грусть. Поэтому я поспешил проститься с тайгой и отправиться дальше. Словно стараясь забыть о тех выводах, которые сам и сделал.

Полёт занял у меня весь день, но толком я этого и не заметил. Старался ни на что не смотреть и ни о чём не думать. Просто глядел на небо, наблюдая за облаками. Да, здесь было проще угадать формы, но они были мне абсолютны безразличны и не вызывали ровным счётом никаких эмоций. Но с приходом темноты всё изменилось в лучшую сторону; настроение немного поднялось. Я попал в крупный город, что искрил огнями так, словно горел. Несмотря на позднее время суток, по улицам гуляло немало народу, оживлённо щебеча что-то на своём наречии, которое было мне непонятно, но отдалённо знакомо. А потому я не решился спускаться к ним вниз, а проложил свой путь по крышам, поскольку чисто зрительно устал от полётов. Казалось даже, что у меня кружится голова.

Но если в предыдущем моём месте обитания рассмотреть что-либо из-за тумана было невозможно, то здесь ситуация складывалась иначе. Огоньки освещали его полностью. Путешествовать с крыши на крышу здесь было настоящим удовольствием! Хотя бы потому, что я видел куда иду, а не блуждал, как ёжик в тумане.

Однако позже у меня сложилось такое чувство, что я притягивал города с какими-то странными строениями наподобие башен или шпилей. Будто у каждого было больным местом, у кого больше, выше и дольше стоит. Так и здесь с любой точки была видна эта необычная постройка, целиком сделанная из металла. И это было неудивительно. Конструкция огромная, наверное, около трёхсот метров в высоту. Внутри был лифт и целая система подъёма, на двух этажах ресторан и прочая развлекательная и интеллектуальная ересь. Облетая вокруг, в одном месте заметил какие-то надписи, прочесть которые не мог, но приблизительно догадывался, что скорее всего это чьи-то имена, наверное, создателей сего творения.

На высоте трёхсот метров, возможно даже немного выше, всё было похоже на полыхающие угли, с небольшой просекой из реки. Я присел на длинную антенну и вздохнул полной грудью. Интересно, а я был здесь когда-нибудь? Слышал ли запахи этого города и дороги, смотрел ли достопримечательности? Или же был из тех, кого всё время куда-то тащат, но сам он никогда и никуда не хочет? Сколько мне лет? Кем я был и отличаюсь ли от него тем, кем стал? Столько вопросов и ни одного ответа…

Где-то внизу услышал голоса. Слух хоть и был обострённый, но на такой высоте я едва мог разобрать слова, тем более на другом языке. Но явно понимал, что это ссорятся мужчина и женщина. Но, наконец, смог разобрать что-то отдельное, буквально крик из её уст:

— Sois honnêt avec toi-même!

— «Быть честным с самим собой»? Барышня, да это же априори невозможно! — засмеялся я, но затем замолчал. На меня вдруг снизошло озарение. Я только что спокойно перевёл фразу с языка, которого точно не мог знать. — Что за? .. Это же французский… Точно! Конечно, как я мог не узнать! Это Париж! — я был безмерно счастлив тому, что смог вспомнить хоть что-то. Даже такую мелочь — понимание, где находишься. — Значит, я знал французский?

А их спор продолжался. И только под конец я смог различить его ответ:

— Il n`est jamais tard d`être celui qu`on veut.

Он так потряс меня своей простотой и искренностью настолько, что на мгновение я словно выпал из реальности. Пока не услышал… Звон. Тяжёлый, равномерный звон колоколов, что медленно переливался в более звонкий, складываясь в свою мелодию, неясную никому, но находящую отклик в сердце каждой человеческой души. Слепо я следовал этой песне в поисках её источника. Он был далеко отсюда. Но звон не стихал, давая мне надежду, что среди этого огромного количества домов я найду его! Так я и бежал, пока, наконец, не вышел на собор — массивный, могучий, но вместе с тем лёгкий, воздушный, словно парящий над землёй. Перелетел через реку, что осталась моим единственным препятствием, и замер в немом благоговении перед этими звуками и столь потрясающим творением искусства, умело сочетающим в себе витражи, фундаментальное по крепости здание с башенками и шпилем. Форма собора показалась мне странной, но напоминала Т-образную с перекрестием посередине. Мне захотелось тут же осмотреть его от основания фундамента до кончика шпиля, каждый закоулок, но с трудом я сдержал неистовое желание, чтобы перед этим обойти его вокруг и ещё послушать дивную песнь металла. Не раз слышал подобное, даже в том городе, названия которого я тогда так и не вспомнил, звонили колокола. Но нигде, нигде до и нигде после я не слышал песни красивей, чем эта. Песня самого сердца Парижа.

Я прошёл через небольшие заросли деревьев и вышел в сад. Что меня удивило в первую очередь, так это то, что здесь не было слышно шума города. Тихо журчала вода в фонтане, ветер покачивал кроны, тревожил нежные лепестки роз, рассыпающихся от такой жестокости. Но он заботливо собирал их и разносил всюду, словно стараясь привнести в мир красоту. Прямо на меня смотрела статуя Девы Марии с младенцем. Смотрела так внимательно, что мне стало не по себе, я словно ощущал чьё-то присутствие, сродни моему, такому же странному, существование которого убивало все законы здравого смысла. Однако я его чувствовал. И, надо признать, в душе улыбнулся этому, уже не было так одиноко.

Сад своей нежностью и тонкостью исполнения словно защищал торец здания, что был выполнен наиболее утончённо, отчего даже казался уязвимым. Создавалось чёткое ощущение, что его нужно трепетно поддерживать, как это делали своды башен, что соединялись с ним хрупкими на вид мостиками. Я обошёл собор с южной стороны. Вот здесь-то ему и не хватало помощи, многие башни были повреждены, их пики разрушены, примерно в таком же удручающем состоянии были и порталы. Но не могу сказать, что это вызывало скорбь в моём лице. Изъян был виден лишь с этой стороны, судя по всему, мало кто здесь ходил. Но, может, в будущем это ещё и отреставрируют, кто знает.

Наконец я вышел к фронтовой части с двумя поражающими воображение размерами колокольнями, «рожками» венчающими фасад. Что было странно и примечательно — здесь оказалось три входа в собор. Каждый представлял собой отдельную сцену. Центральный проход показался мне всё же более «авторитетным», как главный вход в любое здание, через который, я думал, и буду заходить внутрь. Ан нет, этот портал удивил меня статуями с воскресшими мертвецами, тянущимися в небо. Очевидно, что это было изображением «Страшного Суда». Какой ироничный, однако, вход в святилище. Нет, не пойду. Слева был портал с той же Богородицей, что уже, как мне казалось, просто преследовала меня, а справа с неизвестной мне святой.

Моё внимание привлекла композиция чуть выше, состоящая из, как я насчитал, двадцати восьми статуй в ряд, изображающих королей. Что странно, выглядели они совершенно иначе, чем другие скульптуры, словно были поставлены позже или же восстановлены. В целом, было ясно, что собор не раз пострадал от руки человека. Дабы не выбирать между страшным судом и девой Марией, я взлетел, прошёл через витраж и, наконец, оказался внутри.

Казалось бы, я — призрак, и переходы из светлого помещения в тёмное никак не должно на мне отражаться, но нет. Первую минуту я не видел ничего, кроме небольших участков света, исходящих от тяжёлых бронзовых люстр и свечей. Но этого было недостаточно, чтобы осветить огромный зал, внутри которого я оказался. В конце своеобразного коридора, огороженного колоннами, стоял невиданных размеров орган. Не долго думая, подлетел к нему поближе, чтобы рассмотреть искусную работу, хотя было видно, что некоторые его части выполнены сравнительно недавно. И это не сберегли. Что ж, хорошо, что хотя бы стараются сохранить. Так хотелось послушать, как он играет, кинуть на него какую-нибудь гальку, но, к сожалению, я не мог.

И тут… клянусь, я почувствовал. Тонкий, мягкий аромат. В изумлении я резко развернулся на месте и побежал, стараясь втягивать изо всех сил этот сладкий запах. Он исходил из самого освещённого места во всём соборе. Источником оказалась ваза с лилиями, белоснежными, чистыми, напоминающими слёзы Богородицы, у подножия статуи которой они и стояли. Удивлению моему не было предела.

— Опять ты? — шептал я. — Что же ты пытаешься сказать мне?

В недоумении попытался погладить нежные лепестки лилий, но мне это так и не удалось. Да, не стоило тешить себя иллюзией живости. Тяжкий стон сорвался с губ, я отвернулся от букета и переместился выше. Ничего не оставалось, кроме как брести по галерее, желая несколько отвлечься. Парапеты пестрили полуразрушенными скульптурами непонятных чудищ, кажется, они называются химерами. Снова пошёл дождь… И прекрасный Париж скрыл в себе туман, который, судя по всему, я носил с собой. Где-то вдали били молнии, послышался оглушительный раскат грома, от которого я немного присел. Но это лишь дополнило моё помрачневшее настроение. А потому я просто продолжал идти вперёд по галерее, пока не наткнулся на ещё одну горгулью. Она сидела на парапете, облокотившись о ладони, словно смотрела на город. Вечно и неустанно. Но, казалось, её эта участь не печалила. Участь вечного наблюдателя. Каким стал и я. Нет, она смотрела так мечтательно, полуотколотые губы скривились в улыбке. Не знаю почему, но решил последовать примеру этого, в чём-то мудрого, существа. Просто сидел и смотрел на город, как его обволакивает гроза и окутывает лёгкая дымка. И как сквозь неё просачиваются огоньки, неустанно стараясь освещать его. И я тихо повторил про себя:

— Il n`est jamais tard d`être celui qu`on veut… Никогда не поздно быть тем, кем хочется. Может… Может это и не так важно? То, кем я был раньше? Ведь «Я» это всегда я, и какая разница: отличается ли образ, который мне до кучи и неведом, от того, кем я являюсь? По-моему, неплохо было бы просто быть и не думать о прошлом, как думаешь? — посмотрел на химеру. Она всё так же ласково улыбается мне. — И я того же мнения, — так же улыбнулся вдаль. — Надо бы продолжать путь.

Я поднялся на парапете и спрыгнул вниз, решив напоследок всё же увидеть этот город своими глазами, стараясь запомнить каждую мелкую деталь, каждую вывеску или прохожего, что встретится мне. Увидеть глазами обычного человека, что не умел и никогда не сможет уметь того, что теперь могу я. Чтобы навсегда проститься с этим образом и принять того, кем я стал.

Я шел не один день, чувствуя подобную необходимость, пока не оказался у океана. Бирюзовые волны вновь и вновь накатывали на песчаный берег, и только ветер нарушал их скучно-монотонное существование, резкими порывами срезая их на корню. Говорят, океан пахнет солью и манит своими далями и необычайной силой. Но, если честно, мне стало абсолютно наплевать на то, что думают другие, я всё равно этого не чувствовал. Единственное, что меня здесь привлекало, — это ветер. Именно он давал силу воде, изливая свой гнев, никому не подчиняясь, наделяя незначительные капли такой мощью, что они били больнее льда.

Несмотря на свою природу, я всё же ощущал некий страх перед дальними полётами в столь жуткую погоду. Потому я решил не отвергать свои новые способности, а использовать их напрямую, чтобы пересечь голубую воду. Делалось это, в принципе, просто: нужно было попросту представить мнимую точку, которой хотел бы достигнуть. Но не зря же всё сложное оказывается простым, а простое сложным? Я ясно представил себе противоположный берег, закрыл глаза и мысленно перенёс себя туда. Но стоило разлепить веки, как я оказался в той же кромешной тьме. Ну что ж, было ясно, что я не там, где должен был оказаться. Тогда возникал вопрос: где же я, чёрт возьми?!

Как выяснилось, я просто немного промахнулся — на пару сотен километров, ну с кем не бывает — и впечатался в гору. Покинув её внутреннее пространство, наконец, смог немного осмотреться. Моему взору открылся невероятный по размерам и глубине каньон. Снизу он казался столь огромным, что, думалось, именно его своды поддерживают небо. По крайней мере, сказать даже примерную его высоту я бы не взялся.

Но что удивляло: даже в таком тёмном и сухом месте была богатая растительность: некоторые склоны почти полностью заполнялись зелёным ковром переплетённых тонких веточек низкорослых ампельных деревьев. Сквозь которые яркими огонёчками шныряли туда сюда мелкие рептилии.

Честно признаться, я чувствовал себя идиотом. Потому что, как ребёнок, в течение часа носился по всему этому каньону, преследуя этих мелких, шустрых изумрудных ящериц, угнаться за которыми даже мне было проблематично.

Увлёкшись этим занятием, я и не заметил, как вышел на открытое пространство пустыни. Лишь шоссе неподалёку напоминало о человеческом присутствии, которого я всячески стремился избегать, а потому вернулся обратно, желая немного изучить золотые пески с пожухлыми кактусами прежде, чем двинуться дальше.

Однако совсем скоро мне это надоело, ибо, как и ожидалось, в пустыне не было ничего, кроме замученной, облезлой растительности и огромных валунов, видимо, раньше прилегающих к каньону. Можете считать меня извращенцем, но некоторые из них в действительности были похожи на отдельные фрагменты мужской натуры, вызывая у меня одновременно смех и желание научиться пользоваться динамитом, дабы эти камни не насиловали мою фантазию своими изощрёнными формами.

Так же меня привлёк полуразрушенный, давно заброшенный форт, отдельные строения которого частично сохранились. Но ощущение смерти, которым здесь всё было пропитано, настойчиво отгоняли меня от этого места, а потому я довольно быстро покинул его.

Дабы снова не врезаться в какое-нибудь здание, гору или, того хуже, человека пришлось переправляться через океан своими силами. Я видел многое: как дымятся действующие вулканы, как взрываются паром горячие гейзеры; в том месте Земля казалась наиболее живой, дышащей, разумной. Здесь каждый ощущал себя частью чего-то большего, но и здесь же осознавалась собственная ничтожность, малость. Я видел огромный город на никчёмном клочке суши. Люди здесь были похожи, как две капли воды, но всячески пытались показать свою индивидуальность. Помню странный лес, аналогов которых и не замечал более. Белые, тонкие и гибкие стволы деревьев были оплетены странными цветущими лианами… Он казался чем-то невероятным, выдуманным, отчего у меня возникло стойкое ощущение сна. А гуляющая недалеко от меня тигрица с парой детёнышей только дополняла это чувство нереальности происходящего.

Она видела меня. Но совершенно не боялась, позволяя подойти максимально близко. Рысь всё же не допускала этого, стремясь уйти, а иногда и обороняясь предупреждающим шипением, хоть и не ясно было, что кошка смогла бы сделать с тонкой оболочкой. Тигрица же урчала, ласково тревожа мой слух, словно усыпляя. Блаженно я сомкнул веки, лежал рядом с ней и слушал эту трель, сопровождаемую течением воды и шорохом осыпающейся листвы. Моя полосатая спутница была столь добра и любезна, что даже позволила мне прикоснуться к себе. Весьма сосредоточенно я делал вид, что могу гладить её, ощущать пальцами мягкую, густую шерсть и нежно трепать полукруглые уши.

Тёплая песня кошки напомнила мне что-то родное, близкое. Право, я всегда любил кошек. Но точно никогда и предположить не мог, что окажусь с ними в столь близком контакте. Моё странствие было окончено, я прекрасно это понимал. Всё, чего хотелось в данный момент, это быть дома. Которого у меня не было… Оставалось только вернуться туда, откуда, как мне казалось, я был родом. В туманный город, рассмотреть который мне так и не удалось. Да, настало время вернуться туда.

Прошло уже четыре года. Много воды утекло. Времени было достаточно, чтобы исследовать город целиком и полностью, каждый закоулок, каждый двор и улицу. Я знал его вдоль и поперёк, заблудиться теперь стало попросту невозможно.

От скуки часто шатался по нему без дела, заглядывая в магазины, дома. Но, несмотря на то, что как такового места жительства у меня не было, отдавал предпочтение тому старому чердаку, на котором оказался в самом начале.

История города тоже в скором времени перестала быть для меня тайной. Он прошёл войну и выстоял блокаду, как и многие до него. Ведь, чёрт возьми, несмотря на моё подавленное состояние после смерти я не раз задавался вопросом о жизни старого призрака, который так быстро покинул меня. Тогда я никак не мог взять в толк, почему от него пахло порохом и кровью. Теперь я это знал. Равно как и понимал его стремление уйти.

Его решение открыть мне правду было поистине благородным и смелым с его стороны. Как раз потому, что старик прошёл войну, наверное, и смог сделать это. И я благодарен ему. Понял это позже, когда сам столкнулся с чем-то подобным. Призраком девочки, что отчаянно пыталась найти свою мать. Её плач гулким эхом раздавался в моей голове, отчего делалось невыносимо больно. Я помню, как она просила, умоляла меня о помощи. Но я не мог ничего сделать. Призраки не сотрудничают с себе подобными, более того, они не выносят общества друг друга. Это напоминает им о смерти и обо всём том, что они потеряли. Плач души словно разрывает нас на части и уничтожает, его невозможно слушать, хочется бежать со всех ног. И мы не в силах помочь другому, ибо лишь само привидение может знать, зачем оно здесь. Именно это пытался сказать мне старик. Дело каждого, которое в действительности, не касалось его, это не было эгоистичностью или равнодушием, как мне казалось поначалу. Лишь необходимая мера. Какое-то время воспоминание о ней преследовало меня. Я чувствовал вину за то, что не помог ей. Хотя и знал, что не мог… Перед глазами вновь и вновь возникал её образ… Тонкое личико, белокурые волосы и большие, напуганные глаза.

— Надеюсь, ты нашла успокоение своей душе… — прошептал я.

Желая отвлечься, бесцельно бродил по дому, наблюдая скромные изменения жителей коммунальных квартир. Несмотря на то, что люди там жили очень разные, подчас противоположные друг другу, квартиры были совершенно однотипными: длинные коридоры и мелкие, тесные комнаты, обставленные бедно и скупо, ибо, как я слышал из уст постоянно жалующихся на это жителей — мебель была очень дорогой.

Переходя из комнаты в комнату, я ненароком наткнулся на милующуюся молодую пару и тут же поспешил покинуть помещение, дабы не смущать их своим присутствием, хотя более удобной позиции для подглядывания сложно было представить, и вышел в прихожую. С сердечной тоской взглянул на зеркало в холле, благо оно было большим, во весь рост, будто насмехаясь над моей неспособностью увидеть собственное отражение. Отвернулся, прикрывая стеклянное полотно рукой, она прошла сквозь, как и ожидалось.

Не почувствовав привычной боли, я тут же разлепил веки, всматриваясь в то, что вытащил из зеркала. После стольких лет держать что-то в ладонях было настолько непривычно, что я не могу сказать с уверенностью, что этот крохотный серый шарик не парил в воздухе. От него исходил странный шум… Чьи-то голоса, звучащие отдалённо и глухо, словно в бочке. В непонимании поднёс светящийся огонёк поближе пока, казалось, совершенно не утонул в нём. Перед глазами сменялись расплывчатые, тусклые картинки. На них я сумел разглядеть ту самую пару, ссорящуюся из-за чего-то на кухне, что мне виднелась из приоткрытой двери в конце коридора.

Оставаясь в неком замешательстве, я вернул неясный мне предмет обратно в зеркало, и он послушно растворился в нём. И вроде бы уже был готов к тому, чтобы уйти… Но интерес взял верх, настойчиво требуя, чтобы я всё проверил. Слепо следуя у него на поводу, прошёл в кухню, чтобы осмотреть её. Определённо, это та самая комната, что я видел всего пару минут назад. Что же это был за свет?

Пораскинув мозгами, взвесив все «за» и «против», я решил, что терять нечего, а потому можно смело проверить, что за чертовщина с этим зеркалом. Я прошёл сквозь него и погрузился в неясную, всепоглощающую черноту. Тогда-то я и понял, это не просто внутреннее содержание несложного аксессуара, состоящего из древесной плиты да гвоздей, а самое его сердце. Здесь было всё так же много подобных картинок. Какие-то были ярче, какие-то имели тёмную гамму, а некоторые стали тусклыми под гнётом времени, напоминая чем-то выцветшие фотографии. Они медленно проплывали мимо меня, в каждую я мог заглянуть и узнать то, что изображение могло мне рассказать, а более того, ещё и дать услышать.

— Воспоминания… — сообразил я. — Выходит, зеркала хранят воспоминания? Или же не только их… Мне тяжело дышать! Неужели в них сокрыто столько человеческой энергии, что она пагубно влияет на меня?

Желая разобраться во всём, заглядывая в каждое явление памяти, словно старый, вечно повторяющийся фильм, я узнал всю историю обитателей этой квартиры, впрочем, пересказывать её будет неинтересно, да и смысла это особого не имеет.

Но вдруг я почувствовал давно забытое ощущение головокружения и слабости. Не ожидая этого, присел на колени, отчаянно закрывая уши руками, стараясь заглушить чей-то крик, больше напоминавший мне шипение или рык. Боль, знакомая мне давно, и всё такая же невыносимая, заполняла меня изнутри, находя выход наружу из моего рта, вынуждая меня кричать в ответ, а мысли заполняло лишь одно — пусть это прекратится! Кто-то выгонял меня отсюда, кто-то знал о моём присутствии и был явно не рад этому. Кто-то сродни мне.

Неимоверного труда стоило мне вернуться обратно, не обращая внимания на этот крик, продолжать идти, покидая внутреннее пространство зеркала. Я встретил старую женщину, которая кричала что-то невразумительное. Всё, что мне удалось разобрать, — это дикий рёв «уходи прочь!». Впрочем, этого мне было вполне достаточно, чтобы как можно скорее исчезнуть с её глаз.

Враждебные призраки — не редкость, и я не раз видел их. Детский интерес тогда меня настолько заинтриговал, что я совершенно позабыл о том, в какой опасности могу оказаться. Все мы что-то защищаем. Но не так много призраков осталось, чтобы защищать живых. Эта женщина оберегала свою правнучку, за что ей низкий поклон. Но подобных ей мало, и они всегда обороняются очень рьяно, поэтому лучше с ними всё же не сталкиваться.

Это малое происшествие заставило меня задуматься о том, останусь ли я, если выясню хоть что-то о своей семье. И будет ли у меня на это право? Ведь вмешательство в жизнь со стороны мёртвого могло привести к неизгладимым последствиям, и я прекрасно это знал. А потому пообещал себе, что никогда не стану вмешиваться в чужую судьбу, кто бы это ни был.

Как выяснилось, я мог читать воспоминания, заключённые в предметах. В любых: зеркалах, вазах, шкатулках, чашках — всё, с чем человек имел близкий контакт. Это увлекло меня по-настоящему. Сутками напролёт я изучал их. Если попадались интересные личности, то продолжал исследование, чтобы узнать больше.

Тогда-то… я и познакомился с ним.

Очередная картинка, открывшаяся мне в одном из предметов новой изучаемой комнаты. Поначалу мне казалось, что ничего не изменилось, помещение выглядело так же — тесное, тёмное, хоть какое-либо освещение отсутствовало. Я уж было собрался уходить, приняв происходящее за ошибку, но тут тяжёлая входная дверь распахнулась, впуская внутрь из прихожей тонкий лучик света, скупо осветивший прилежащее пространство, и открывая мне облик молодого парня, очевидно, хозяина воспоминания.

Он спешно прошёл внутрь, закрываясь на шпингалет, и на цыпочках прокрался в комнату, оглядываясь вокруг, пытаясь привыкнуть к темноте после столь яркого освещения в соседнем помещении. Тихо и неспешно он пытался пройти дальше, но споткнулся обо что-то и свалился на ближнюю ко входу кровать. Тихо ругнувшись, юноша приподнялся на локтях и, казалось, в полном замешательстве стал ощупывать руками пустое пространство полуторки.

Его непонимание я осознал чуть позже, когда сумбурно послышался глухой удар между лопаток, поваливший того на пол. Свет тут же включился, словно по щелчку, вынуждая меня зажмурить глаза, как сделал это и припозднившийся незнакомец. Наконец, я смог разглядеть их обоих.

Они были похожи друг на друга, как две капли воды, и в то же время совершенно противоположны. Опоздавший волосы имел чёрные, как смоль. Небольшие, близко посаженные, голубые глаза недовольно и вместе с тем явно смущённо смотрели на юного «бойца», русо-рыжего, что в негодовании скрестил руки на груди, глядя на вошедшего сверху вниз, как бы заранее осаждая возможную бурную реакцию со стороны темноволосого. Но её так и не последовало, вместо этого провинившийся поднялся с пола и глупо улыбнулся, выдавив из себя простое «Привет, братишка».

— Сколько это будет продолжаться, Яков? — недовольно упрекнул его рыжий, по-видимому, старший из братьев. — Уже который раз. Ты возвращаешься под утро, а я получаю по шее от матери за твои проступки.

— Ты ведь знаешь мать, она вечно мной недовольна, — угрюмо отозвался Яков. — Шнурки в стакане?

— Ась? — поднял бровь от удивления рыжий.

— Мать дома, спрашиваю?

— Конечно, дома, где ж ей быть, — скептически ответил брат.

— А ты почему не в кровати, Лёш? Детское время вроде давно кончилось, — усмехнулся он, в последний момент увернувшись от очередной оплеухи.

— С тобой уснёшь! — он саморазочарованно вздохнул и отвёл взгляд. — Ты голоден?

— На самом деле, да, — младший присел на край стула, облокачиваясь о поверхность стола. С другой стороны комнаты послышался тяжкий вздох.

— Я сейчас вернусь. Надеюсь, твоё позднее свидание стоило этого.

— Три.

— Что «три»? — не понял уже уходящий Алексей.

— Три свидания, — младший устало потянулся.

— А ты не изменился.

Усмехнулся тот и растворился вместе с воспоминанием и содержанием комнаты. Я вернулся обратно, в своё время. Эти два брата заинтересовали меня. Их постоянные нападки и выходки, подколы друг друга заставляли меня улыбаться и подчас заливисто смеяться. Что ж, наверное, это те самые братские отношения, которые были у всех.

Осмотревшись вокруг, я всё же заметил изменения в комнате: она была гораздо более запустевшей, чем в воспоминании, многих вещей, которые я видел, здесь уже не было. Возможно, их продали или перевезли в другое место. Но очевидно, что здесь никто не жил уже несколько лет.

Я вышел за дверь и оказался в коридоре. Квартира старая и так же типично обставленная, как и все, что я видел до этого. А потому разобраться в планировке комнат было несложно. Пройдя чуть вперёд и свернув налево, вышел в кухню. Старые, покосившиеся шкафчики. Кое-где дверцы висели на одной петле, а на некоторых они и вовсе отсутствовали, обнажая всё своё внутреннее содержание. Плавно коснулся одного из них.

Перед глазами тут же возникла следующая картина: зрелая женщина весьма оживлённо вызволяет из шкафчика посуду и целенаправленно кидает её в другую часть комнаты, выкрикивая слова недовольства в адрес юноши, которого я уже видел немного ранее. Тот уверенно ловил летящие предметы и ставил их на стол рядом с собой. Ну, а от тех, что ловить не успевал, попросту уворачивался, спокойно реагируя на столь буйную реакцию матери.

Она устало бросила себе под ноги последнюю тарелку и, слегка пошатываясь, прошла к столу, чтобы присесть. Рыже-русые волосы, что, по-видимому, достались в наследство старшему сыну, были растрёпаны, несколько прядей выбилось из некогда аккуратно завязанного пучка. Сын стоял рядом, такой же спокойный и невозмутимый.

— Яков, что же мне с тобой делать? — сбивчиво говорила она.

— Ничего не делать, — устало отвечал он, явно не в первый раз слыша этот вопрос. — Я вполне могу сам о себе позаботиться, мама.

— Яша, это последний год. Доучись. Пожалуйста, не подводи меня…

— Мои отношения никак не отражаются на успеваемости, — заверил её малый. — Не волнуйся по пустякам.

Тяжкий вздох сорвался с её губ. Невольно она прикрыла лицо рукой, отводя взгляд.

— Иди. Ты опаздываешь.

Внезапно я услышал, как щёлкнул замок входной двери, а потому поспешил как можно скорее уйти из квартиры. Прислонился к стенке, словно боялся, что меня могут обнаружить в любой момент. Но затем немного успокоился и полетел в другое место.

Эти воспоминания были на редкость живыми, а потому на мгновение я настолько погрузился в них, что совершенно забыл о том, что давно умер.

За четыре года странствий у меня, разумеется, была масса свободного времени всё обдумать и поэкспериментировать со своими способностями, когда уж совсем нечем было себя занять. Не один год я оттачивал навыки мгновенного перемещения, но даже такое простое действие таило в себе множество трудностей.

Во-первых, это требовало большой концентрации внимания. По натуре своей, как человеку рассеянному, сосредоточиться на необходимое количество времени у меня получалось не всегда. Иногда, буквально в последнюю секунду, я отвлекался на другую мысль, случайно вспоминая или же просто представляя что-то постороннее, как тут же оказывался там, а не в том месте, куда изначально планировал наведаться. Так, бывало, я телепортировался внутрь здания, вместо того, чтобы просто встать перед входной дверью.

Ну и, во-вторых, при перемещении на ближнее расстояние играл фактор зрительного контакта. Стоит отвести взгляд, и ты оказывался не там, где хотел.

Этим, от скуки, я занимался и сейчас, но снова что-то отвлекло меня на мгновение, и я возник посреди магазинного прилавка. Бегло оглядев помещение, и чуть ли нос к носу не столкнувшись с продавцом, резко метнулся вправо, в дальний угол. Хотел было пройти обратно, к двери, но дорогу преградили покупатели. Снова экспериментировать мне особо не хотелось, поэтому решил просто дождаться их ухода, сливаясь с дальним прилавком.

Женщина щурилась, отодвигая краешек века, видимо, пытаясь разглядеть цену на молоко в витрине, а белокурый мальчуган лет семи усердно тряс её за рукав, выпрашивая что-то, но слишком невнятно.

— Ну, что? — устало взглянула на него она.

— Хочу петушка, — уже отчаявшись, выпалил ребёнок.

— Какого петушка?

— Зелёного!

Женщина, казалось, настолько устала, что вообще не понимала, чего хочет от неё сын. Зато продавец несколько грузинской наружности широко улыбнулся и полез под прилавок, долго пытаясь там что-то отыскать.

— Простите, остались только красные, — с сильным акцентом доложил он.

Я в непонимании посмотрел на коробку за его спиной, накрытую бумагами, из которой торчали палочки с зелёными леденцами в виде карамельных петушков. Распахнутые глазёнки мальчишки наполнялись обидой и вселенским горем. Нужно было как-то спасать ситуацию, но что я мог?

— Оглянись же ты назад, — шептал я, словно боясь, что меня действительно услышат.

— Но я хочу зелёного, — сипло, будто вот-вот заплачет, отвечал мальчик.

— Сынок, ты же слышал дядю. Есть только красные.

— Да оглянись же ты! — почти в самое ухо кричал я. — Вон они, за твоей спиной. Целая коробка! Под бланками!

— Но я не люблю красный, — грустно заметил мальчик.

— Прости, малыш. Красные тоже очень вкусные!

С какой-то неясной яростью я разочарованно махнул на них рукой, и запустил пальцы в волосы. И сразу даже не заметил, как белые бумажки разлетелись по полу, привлекая к себе внимание. Продавец, конечно, свалил это на сквозняк, как поначалу и я, если бы не одно но. Единственный источник воздуха был наглухо закрыт. Так или иначе, мужчина начал поднимать декларации, бросив, наконец, взгляд на злополучную коробку.

— О, так вот же они. Есть, пацан, зелёные, есть! Будете брать?

— Да, два, пожалуйста, — всё так же вяло кивнула женщина.

Шире улыбки ребятёнка в этот момент была, наверное, только местная река, в устье которой и стоял город. Я тоже, вроде бы, улыбался. Сложно сказать это, будучи неспособным рассмотреть себя. Но меня больше смущал порыв ветра… Я знал, что животные видят меня, чувствуют, и потому либо сторонятся, либо начинают вести себя агрессивно. Но я никогда не мог хоть каким-либо образом взаимодействовать с физическими предметами. В лёгком замешательстве присел на корточки и начал тыкать пальцем в документы. Без толку, рука проходит сквозь. Не лучшее время для занятия онанизмом, не лучшее.

Облегчённо выдохнув, когда, наконец, покинул это злачное место, я решил немного полетать над городом, чтобы проветриться. Меня это всегда успокаивало. Ещё я любил сидеть в переходах, рядом с уличными музыкантами. Часами мог слушать их пение, наблюдать, как сбитые пальцы буквально выбивают мелодию из воющих струн, а рукава едва прикрывают исколотые вены. Исполнители были разными, как и безумные строки песен, сложенные из простых слов, но будто рассказывающие всё, через что прошли барды. Как и пронзительный плач свирели, своей простотой и лёгкостью напоминающий полёт чайки над бесконечными водами океана. Стоило закрыть глаза, и я уже почти ощущал этот запах соли, гладкость её крыльев на ветру. Скорость, дыхание и свободу. И сам не знал, почему не могу быть столь же независимым и вольным.

Да и вообще сейчас я могу с уверенностью сказать, что больше всего в жизни я любил слушать. Различать тонкие грани звука, вылавливать из грязного шума больших городов капли музыки, дождя, утренней трели птиц и шелеста листвы, как звонко ручейками бежит река. Слушать, как матери читали перед сном детям сказки, которых никогда не понимал, как на вечерах литературы, с будоражащими эмоциями и блеском читали стихи зелёные ещё артисты. Как смеются по вечерам парни в женских общагах, прекрасно понимая, какому ужасному «риску» они себя подвергают, словно рыцари после славного боя, празднуя победу. Жизнь всегда кипела вокруг меня. И хоть мне осточертела роль наблюдателя, я настолько свыкся с ней, что даже не знал, хотел бы хоть когда-нибудь изменить её на прошлую, которая, ко всему прочему, была мне неизвестна. Я не знал.

Я часто путешествовал по домам, заглядывая в комнаты, хоть и понимал, что, возможно, это не совсем правильно. Гуманно, если так можно выразиться. Но мне нравилось смотреть на лица спящих: как немного приоткрыт рот, слышно мерное сопение, а лицо абсолютно расслабленно. Как тишина обволакивала их, оберегая ночной сон. Даже мышь не посмела бы зашуршать в такой момент, хотя именно в это время мы встречались, и грызуны с омерзительным писком уносили прочь свои лапы.

Иногда я также встречался с себе подобными, что отдавалось болью в висках, поскольку далеко не каждый мог даже позволить другому призраку находиться рядом с собой. Признаться, я тоже этого не позволял. И, как сейчас, моё существо поразила острая, ноющая боль, вызванная чьим-то плачем. Таким жалобным и душераздирающим, что я не мог не отозваться на него.

Попав в нужное помещение, увидел следующее: двое, мужчина и женщина, жмутся к одной из стенок в дальнем углу, а в центре третий, весь в чёрном, с большим распятием на шее совершал какой-то неясный ритуал. И я долго не мог понять, чего он пытается добиться, дырявя кинжалом вещи и царапая пол, окропляя красным ткань. И лишь потом осознал, что вся эта чушь лишь для того, чтобы прогнать того, кого они не желали видеть.

— Постой, идиот, — не в силах сдерживать свои эмоции, закричал я, сев прямо перед ним, пытаясь обратить на себя внимание. Ведь раз уж он пришёл изгонять приведений, должен был заметить меня. — Нельзя выгонять душу, если она приняла решение остаться! Кто ты такой, чтобы делать выбор за них?!

Но он не обращал на меня внимания и продолжал своё странное действо: разливал по углам из флакона воду с примесью крови тех двоих. Что за странная последовательность действий! И тут я понял: если бы он правда был тем, за кого себя выдавал, то обязательно увидел бы меня. Да и я бы ощутил, если бы эти безумные действия давали хоть какой-то эффект.

— Да ты же просто шарлатан, — с пренебрежением осмотрел его, стараясь заглянуть в глаза, которые он, словно стыдясь, всё время держал закрытыми. — Ты же даже не ведаешь, что творишь, лишь бы получить с них денег? Ради этого ты готов загубить душу?

Призрак смотрел на меня с изумлением и горем. Нет. Ей не было больно от этих глупых обрядов. Нестерпимой мукой для неё было осознание, что те, кого она столько лет оберегала от мучений и опасности, посчитали её каким-то дурным знаком и захотели попросту стереть, полностью избавившись. Она исчезала, оставив подле себя лишь несколько капель, которые никто не увидел, кощунственно и предательски затоптав.

Да, это я тоже видел часто. Я понимал, что практически любого моё присутствие испугало бы. Любой захотел бы от меня избавиться любым доступным способом. Кроме него.

Ночью я прошмыгнул в ещё одно окно, что находилось под самой крышей, открытое настежь, словно приглашающее меня войти. Это была маленькая детская, очень аккуратно прибранная, чистая, чересчур рациональная для места, в котором жил ребёнок, чьи игрушки обычно всегда разбросаны, как и в большинстве домов.

Он спал. Так крепко и сладко. Белокурый, нежный, тонкий, с пухлыми щёчками. Поначалу мне даже показалось, что это девчонка — уж слишком слащавая мордашка. Какое-то время я осматривал помещение, изучал фотографии на столике рядом с ним, от которых так и веяло смертью.

— Значит, и ты покинутый, верно? — усмехнувшись вслух, я поднялся, чтобы уйти.

Уже стоял на подоконнике, когда вдруг услышал позади тихий и мягкий голос:

— Это ты, отец?

Я замер на месте, «вцепившись» в раму окна. Не то от испуга, не то от удивления, но не мог сказать ни слова. Обернулся на месте и присел на колени. Парнишка сидел на краешке кровати, вглядываясь в пустое пространство комнаты.

— Отец, хватит прятаться, я же слышал! — голос его едва уловимо дрожал, из глаз, казалось, вот-вот брызнут слёзы. Тихо всхлипнув и опустив голову, он повернулся на другой бок, к стене, накрываясь сверху одеялом. Не знаю, о чём я думал, но после стольких лет одиночества… Я не мог упустить этот момент.

— Ты, — осторожно начал я. Малыш сразу встрепенулся, вскочил с постели, уставившись ровно в то место, где находился мой жалкий ошмёток прошлой жизни. — Ты слышишь меня?

Тот кивнул и заулыбался, пододвигаясь поближе к источнику голоса.

— И видишь?

Тут он явно погрустнел и отрицательно покачал головой. Но затем резко метнулся в мою сторону, словно пытался поймать меня, как бабочку в сети. Его касания были такими горячими, что я, не сдержавшись, простонал и переместился к центру комнаты, оставляя тем самым больше места для манёвра. Тот же в непонимании осматривал свои ладони, будто удивлялся, что меня там нет.

— Где же ты? — взывал к лунному свету мальчик.

— Здесь, — холодно отозвался я.

— Отец, я так рад…

— Попридержи коней, малец. С чего ты взял, что я — твой отец?

— А разве нет?

— Конечно, «нет»! То есть, наверное… Послушай, ты вообще понимаешь, с кем говоришь? Осознаёшь, что я… Мёртв?

— Конечно, я понимаю, папа. Я каждый день просил снова встретить тебя хоть на минуту, хоть на мгновение! И мама всегда говорила, что ты с нами.

— Да подожди же ты!

Впервые за это время я вспомнил выражение «закипели мозги». Да, я не помнил своей жизни, но я был абсолютно уверен, что не мог быть отцом этого мальчишки. Это абсурд! Или всё же мог? В конце концов, я не знал даже сколько мне лет. Чувствовал, что не больше двадцати, но вдруг это такой же самообман, как и иллюзия собственной живости?

На моё удивление, этот молодой безумец послушно молчал, ожидая моего ответа. Хоть покладистый, и то хорошо.

— Значит так, малый, — я взволнованно расхаживал по комнате, часто вдыхая, хотя до этого уже года три не нуждался в этом простом человеческом действии. Ситуация эта казалась мне напряжённой, чувство конфуза не покидало и на долю секунды. Но надо было с чего-то начинать. Не мог же я так и обзывать его лапочкой и медвежонком, обходя вопрос имени. — Как тебя зовут?

— А-Анисий, — заикнувшись, несколько удивлённо отозвался мальчик.

Анисий… Господи, о чём думали его родители? Или о чём думал я? Мало этой внешности девчонки: на голове кудрявый одуванчик, зеленущие глаза, пухлые щёки, маленькие ручки и носик, не говоря уж о всё миниатюрном телосложении. Хотя… Как ещё его можно было назвать при такой внешности? Но парню определённо не позавидуешь в будущем.

— Анис, значится, да? — я издал хриплый звук, похожий на кашель. Мол, конечно, я это знал, просто сдуру ляпнул. — Давай поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. Я не могу дать тебе точный ответ по особым причинам, но всё же, почему ты так уверен, что твой отец — именно я?

Мальчик, казалось, немного задумался. Возвёл глаза к небу, зрачки их немного расширились, показывая заинтересованность в вопросе. Но потом неуверенно выдал:

— Голос. Да, это твой голос. Я уверен, отец. Ты ведь хочешь проверить, узнал ли я тебя, да? Конечно, узнал с первых твоих слов! Едва уловил, но ты разбудил меня. А я никогда не просыпался ночью. Да и мог ли прийти кто-то другой вместо тебя? Мама всегда учила, что у каждого своё место и человек. Поэтому я уверен, что это ты, папочка!

— Тогда как моё имя?.. — мой голос тоже будто дрожал. Я не верил ему, но так хотел. Вряд ли слуховая память этого малыша настолько хороша, чтобы в точности помнить голос отца, особенно если он умер давно. Я чувствовал отпечаток смерти рядом с ним, но это мог быть кто угодно. Никакого чужого присутствия… Словно его нет уже давно, словно он где-то очень далеко, куда мне дорога закрыта и неведома. А, может, и вправду, я и должен был прийти к нему?

— Ты не помнишь?

В его голосе звучала какая-то грусть и удивление. Наверняка что-то заподозрил, но я быстро развернул ситуацию в свою колею:

— Конечно, помню. Осталась одна маленькая проверочка, — я ему подмигнул, но Анис этого, конечно же, не увидел, отчего мне стало неудобно.

— Коля, — улыбнулся до ушей он.

Я не чувствовал никаких откликов внутри. Правда, не знал, должны ли они быть. Всё моё существо окутало и поглотило сомнение, оно словно душило меня изнутри. Снова кашлянув, прошёл к окну и присел на него.

— Что ж, ложись спать, уже поздно.

— Но мне сейчас совсем не до сна! Мне о стольком хочется спросить тебя. Скажи, ты надолго здесь?..

Я усмехнулся.

— Этого даже я не знаю. Но не думаю, что завтра исчезну.

— Обещай, что ещё придёшь!

— Но, малец…

— Иначе не засну! — насупился он.

— Обещаю, — выдохнул я и приподнялся. — Будь умницей и никому не говори, что я был здесь.

— Даже маме? — удивился Анисий.

— Даже маме. Это будет наш маленький мужской секрет. Идёт?

— Идёт.

— Теперь ложись. Я вернусь.

Удостоверившись, что он вернулся в постель и закопался в одеяло, я вылетел вон, пытаясь хоть как-то проанализировать то, что произошло. Но мысли, словно сломанная головоломка, никак не хотели вставать на место. Мне явно не хватало деталей. Присев на край парапета изумрудного с золотом здания рядом с очаровательной скульптурой, облокотился на руки и безразлично всматривался в тёмное городское небо, на котором почти никогда не было видно звёзд.

Меня будто раздирало на части. Я знал, что не могу так поступить с ребёнком, надев на себя чужую маску самого дорогого ему человека. Нельзя было вмешиваться в течение жизни, я поклялся себе в этом. Но… почему он слышал меня? Даже ведьмаки, которых было не столь много, не слышали меня на самом деле, не видели. А он, простой мальчик, мог.

В самом деле, случайно ли то, что я попал именно к нему, и что Анис услышал меня? Может, я всё же действительно… Нет. Нет, это невозможно, простое совпадение. Я никак не мог быть его отцом. И знал это. Однако…. Было бы неплохо найти хоть какие-нибудь доказательства.

Я вернулся обратно. Прокрался тише мыши в соседнюю с детской комнату. Она содержалась в такой же строгости и чистоте. Вычищенная, вылизанная, всё точно на своих местах, вплоть до мелкой побрякушки. Посередине стоял разложенный диван, на котором мерно поднималась от дыхания грудь взрослой женщины. Волосы её растрепались и скрывали лицо, из-за чего я не мог получше рассмотреть его. У изголовья, на маленькой, обшарпанной тумбочке стояла фотография. Очевидно, это была она с ребёнком. В мальчике я узнал своего нового знакомого, а женщина, по-видимому, была его матерью. Об отце ни слова.

На полочках в шкафу-стенке было ещё несколько фото: бабушки, дедушки, прогулка в парке, Анисий на лошади. И ни одного человека, который мог бы сыграть роль мужа этой зрелой, но достаточно молодой женщины. Единственному мужчине, который мог бы подойти, по виду было около семидесяти лет. В какой-то момент я уж подумал, что мне стоит кардинально поменять взгляд на своё существование, но всё же окончательно понял, что всё это — фатальная ошибка, дурная игра моего покалеченного разума. Они не были моей семьёй… Я и не сомневался в этом, но надежда на обратное теплилась в моей душе.

Взгляд скользил по предметам, очерчивая их, пока не остановился на зашторенном тяжёлыми занавесями окне. Даже они не могли скрыть золотящееся утреннее небо, тонкие золотые лучики, проклёвывающиеся в комнату. И я, уверенный, что уже ничего в жизни не почувствую, ощутил грусть, смешанную с заревом. Глаза щурились от света, мне даже казалось, что я улыбаюсь. И сам не знал отчего.

Я любил гулять по утрам. В это время на улицах никого нет и всегда тихо, особенно, если прогуливаешься по воздуху, благо я это мог. Город тогда был красив. Затянут лёгкой дымкой, солнце освещало капельки влаги в воздухе, свет преломлялся в них, раскладываясь на цвета. Наверное, воздух был морозный, немного поодаль от меня шла девушка в лёгком синем плаще и ёжилась, пытаясь согреть себя руками и прижимаясь к рядом идущему мужчине. Почему-то приметив их, последовал за ними, перепрыгивая лунной походкой со столба на столб.

В тот день я не собирался возвращаться к Анисию. Пока не услышал одну простую фразу, что сиплым голосом вырвалась из её сухих губ. Хорошо, когда есть тот, кто может тебя выслушать, даже если он будет единственным человеком, кто на это готов. Эти слова будто оглушили меня. Я замер на месте, наблюдая, как мой ответ медленно отдаляется от меня. Сомнения вновь начали терзать меня. Я не знаю, почему решился на это. Но я вернулся к нему.

То самое окно. Как сейчас его помню: старое, белая краска стала серой от пыли, облупилась, обнажая несколько слоёв, всё в мелких трещинах. На самом пороге я вновь замешкался, будто собираясь преступить грань собственной чести. Сейчас я всё чаще думаю, мог ли я повернуться назад и уйти. И всегда отвечаю себе «нет». Я не мог. И обратного пути у меня не было. Услышав шорох позади себя, Анис неуверенно повернулся, на минутку оторвавшись от игрушечного самодельного самолётика, и неуверенно обратился в пустоту:

— Папа?

Я замялся, но, проглотив свой здравый смысл, ответил:

— Да, сын.

Наверное, у всех была подобная ситуация: вы просто зашли в комнату с грудным ребёнком, и радостная мать просит вас три секундочки посидеть с чадом, дабы банально провести время в тишине. И вот вы остаётесь наедине со странным пухлым розовым комком в пелёнке, пытаясь понять, что от вас требовалось. И тут в него вселяется дьявол: ребёнок начинает истошно кричать, а вас охватывает паника, ибо что делать в такой ситуации вам неведомо. Знакомо? Нет?

Так или иначе, примерно те же чувства я испытывал, находясь рядом с этим существом. Я мечтал найти родную душу — того, кто выслушает и поймёт меня, и с кем я смогу поговорить. Но о чём беседовать с семилетним мальчиком? Да и что вообще мог сказать тот, кто ничего не знает о себе?

Он пытался спрашивать меня о том, что я помню и что видел. Существует ли ад или рай? А я лишь качал головой и вздыхал: «не знаю». Даже не знал благословение ли то, что я мог продолжать существовать в тонком теле или же проклятье, ниспосланное Дьяволом или же Богом, чтобы познать их одиночество, какое никогда не сможет понять человек. Так же, как и не мог понять: я ли нашёл того, кто может слышать, или он того, с кем можно говорить. И действительно ли эта находка предназначалась нам обоим.

Анисий просил меня приходить всё чаще. Даже в школе, где полно народа и касание с каждым из толпы причиняло мне боль. Но я выполнял даже это, играя роль его отца, ибо не мог отказать. «Сынишка» был всего во втором классе, поэтому уроки казались мне на редкость скучными. Я старался сидеть у окна, дабы какой-нибудь непоседа не задел меня шаловливыми ручонками, но иногда я попросту покидал кабинет, уходя в коридор, чтобы выдохнуть от гула. Он стал невыносимым для меня, привыкшего к тишине.

Во времена такого наброска спокойствия я задумывался о самых разных вещах. Например, стареют ли души? Действительно ли я, каким себя вижу — вернее наблюдаю отдельные части тела — это я погибший? Или же я всегда таким был, а моему телу под девяносто, и умер я всё же своей смертью, просто сохранил молодость духа? И, так или иначе, для чего оставлен здесь? Узнать, кто я? Мне это казалось нереальным по причине отсутствия информации. Закончить дела, как в книгах? Но какие могут быть дела у мёртвых, если в самом деле мы умираем в свой день и час? Накопление опыта? Но где он может пригодиться? В особенности, если мы всё равно всё забываем. Да и может ли душа учиться? Познавать новое? И должен ли я это делать? Вдруг есть какая-то школа для призраков имени Святого Духа, а я не в курсе.

Однако глупо было отрицать, что я изменился. Я уже не гнался за ответами, пытаясь выяснить, кто я. Я смирился с тем, что это невозможно. Я был лишь пылью пережитого, наблюдающей за нынешним. И не смотря на то, что с каждым днём, казалось, я всё ближе к разгадке, о чём свидетельствовали и мои возросшие способности к взаимодействию, что проявлялись ровно тогда, когда мог их использовать, за четыре года пустого скитания я не узнал ничего. Слонялся от дома к дому, пугая животных, вмешиваясь в воспоминания и вороша их, не гнушаясь интимностью. Я мог быть где угодно и кем угодно. Но мне неподвластно было на что-то повлиять. Лишь серая тень порванной души, наблюдающая за спящими в ночи. Изнывающая от тоски и одиночества, не знающая для чего она здесь.

Именно поэтому мальчик так взбудоражил меня. Я ощущал нечто странное; то, от чего давно отвык и не думал, что почувствую такое снова. У меня будто сосало под ложечкой. Он снова сулил мне надежду, вдохновлял меня на новые тщетные поиски себя. Я чувствовал внутреннее опустошение и, вместе с тем, неподдельный интерес. И вот я уже будто бы снова был готов идти в бой с неизвестным.

Услышал какой-то шум на лестнице, который отвлёк меня от своих странных мыслей. В проходе появилась зрелая женщина в строгом костюме. Она пыталась идти как можно тише, но на каблуках это было весьма затруднительно. Несколько воровато оглядевшись, учительница поманила рукой троих подростков за своей спиной, и они небрежной шаркающей быстрой походкой побрели за ней, едва способные сдержать улыбку и смех. Наконец, все вчетвером зашли в небольшой кабинет с ясной табличкой «Учительская» и скрылись там, отделяясь от окружающего двумя поворотами замка. Поскольку это было явно интереснее, чем учиться умножать в столбик, я последовал за ними.

Учительская была очень тесная и заставленная бумагами и папками до потолка. На стенах и батареях скопился толстый слой пыли, цветы на окнах полузавяли. Здесь явно не хватало руки уборщицы Тёти Фроси, о которой я много слышал, но, почему-то, ни разу с ней не сталкивался.

Трое ребят, что шли следом за женщиной: две девушки и один пацан, уже явно были выпускниками, ибо выглядели взрослее старшеклассников в школе. Да и то, что они пришли к учителю с тортом в учебное время, явно указывало на это. Сумев разгрести от документов немного потрёпанный временем диван, они расселись на нём, раскрывая коробку с лакомством.

— Как у вас дела, Валентина Ивановна? — спросила первая девчушка, самая подвижная, в джинсе и кроссовках, пытаясь разрезать свежий торт из безе, что буквально рассыпался в её руках.

— Ой, да всё хорошо, мои милые, младший в школу пошёл, старший — отличник. Новый класс, правда, — отпетые хулиганы.

— Ну, уж вряд ли они с нами сравнятся, — усмехнулся парень, присев на подоконник, который слегка хрустнул под его весом.

— А ты, Василий, как погляжу, всё на подоконниках сидишь? Знаешь же, что старые, обвалиться могут. Слезай давай.

Недовольно, но послушно, как дрессированный, выпускник слез с пласта, но опёрся об него руками, невнятно бормоча что-то под нос.

— За одиннадцать лет не развалился. Мы ж с Савельевым на нём всю школу отсидели.

— Может быть, если бы вы чаще бывали на уроках, то и успеваемость была бы повыше, а не только рост и долги, — мягко упрекнула его вторая девушка в лёгком жёлтом платьице, что было примечательно для такого холодного утра. И как она не мёрзнет?

— Савельев… Помню-помню, — немного грустно отозвалась Валентина Ивановна об ученике. — Умница такой был.

— Умница? — повела бровью девушка.

— Да, Лен, это же она про Лёшку Савельева. Он же в её классе учился.

— Ах, да, — мягко стукнула себя по лбу Елена. — Я ж думала, она про нашего.

— Ну, у вашего тоже были большие таланты, — с какой-то интригой в голосе протянула учительница.

— Такого драчуна ещё поискать, — усмехнулась девушка в джинсе, имя которой я так и не расслышал.

— Зато как за девушками ухаживал, — протянула Елена.

— Тебе ли не знать, ты же у него шестой была, — отозвался Василий. — Да, рубаха-парень. Всегда в компании был, никогда Саву одним не видел.

— Да, может, поэтому я видела его редко, — усмехнулась краем губ Валентина Ивановна.

В какой-то момент все почему-то замолчали, смущённо таращась в пол. Это молчание начало меня напрягать, потому мне страшно захотелось как-нибудь нарушить эту тишину. Уронить что-нибудь или чихнуть, привлекая внимание. Прижавшись к стене, я положил руку на стопку из бумаг. На моё удивление верхняя послушно слетела, хоть и местами проходила сквозь мои пальцы. Тем не менее, я всё равно не мог понять, как это делаю, и от чего зависит мой успех или поражение. Ведь, по сути, я — просто мысль, и как же можно было понять, почему я мог двигать тот или иной предмет, хоть и редко получалось. Телекинез?

Это привлекло внимание, но слишком незначительное. Гораздо больше их взбудоражил звонок с урока. Впрочем, не только их; коридор тут же наполнился гамом выбегающих из комнат детей, истошными криками. Казалось, что за этим спокойным полотном двери скрывалась третья мировая война. Троица развеселились и продолжила вспоминать былые времена своих школьных лет, которые меня уже никоим образом не привлекали.

Потому осторожно вышел в коридор, стараясь не сталкиваться с бегущими на меня детьми. Анисий, наверное, меня потерял. Нужно было бы найти его. Этот малец доставлял мне некоторые проблемы, но мне нравилось его послушание. Несмотря на монотонно-восторженный поток вопросов со стороны Анисия, я в любой момент мог заткнуть его. Этот одуванчик был на редкость примерным ребёнком, иногда я ему даже поражался, а может и завидовал.

Но неожиданно мои розовые очки относительно его поведения разбились вдребезги. Прямо посреди коридора эта красота затеяла драку с мальчишкой на пару классов старше. Двое старательно метелили друг друга, пуская в ход кулаки, зубы, учебники, словом, всё, что было под рукой. Несмотря на все мои старания, малец упорно игнорировал моё требование остановить хулиганство, а вокруг собралась уже целая толпа зевак и, судя по всему, каждый болел за своего.

Оглядевшись, я заметил кабинет напротив, но дверь его была закрыта на ключ. Залетев внутрь, я увидел, что учительница внутри присутствовала и тайком выпивала из небольшой бутылки, которую прятала в столе. Она была явно недовольна и вымотана каждодневными криками. Наверное, поэтому она и не замечала, что происходит в коридоре. Но мне было необходимо привлечь её внимание.

Я решил так: если с бумажками выходит, значит, и с дверью возможно. Подлетел к ней в плотную и попробовал нажать на ручку. Безрезультатно. Ещё раз. И ещё — всё без толку! Я понимал, что делаю что-то не так. Вновь пытаюсь решить задачу, будто имею физическое тело, хоть и давно не совершал таких ошибок. Нет, я мог сделать это, только как дух, и именно эту теорему нужно было осознать. Всё, что у меня есть — мои мысли, эмоции и страхи. Значит, этим и надо пользоваться. Собравшись, выдохнув и прищурив глаза, я сосредоточил всю ярость, что сейчас во мне была, соединив её с внутренним спокойствием и уверенностью, и рванул вперёд с каким-то необузданным рёвом, вдарив ногой по тонкому полотну. И лишь лёгкий щелчок открытого замка вернул меня в реальность. Я открыл её!

Женщина встрепенулась, наконец обратив внимание на шум, и лениво поднялась с насиженного места, пройдя к выходу. Она увидела странное кольцо людей посреди коридора и требовательно попросила разойтись. Ребята, огорчённые тем, что не увидят исхода, немного разомкнули свою блокаду, открывая вид на сию безобразную сцену.

У Анисия уже была рассечена губа и бровь, под глазом проступило алое пятно, а оппонент пока отделался лишь рваной рубашкой и ссадиной на коленке. Подбежав к ним, расталкивая локтями толпу, она небрежно и резко схватила их за уши и растащила в стороны, о чём возвестил их болезненный вскрик, больше похожий на поросячий визг.

— А ну прекратили! — кричала растерянная женщина. — Что здесь происходит?

— Марья Алексеевна, да он как с цепи сорвался! — оправдывался, сильно шепелявя, старший из драчунов.

— Он издевался надо мной и дразнился! — жёстко огрызнулся Анисий, вытирая кровь с лица, но резко прервал это очередным вскриком, когда Марья Алексеевна вновь потянула его за ухо.

— Неужели это повод вести себя так непристойно, а, Дмитриев? Совсем от рук отбился, уроки срываешь, витаешь в облаках, теперь ещё и драка. А ну живо к директору! Оба!

— Это несправедливо… — прошипел, потирая ухо «сынишка», за что тут же получил лёгкий подзатыльник и немой укор во взгляде от учителя. Зато я вздохнул с облегчением. Но всё же пошёл следом за драчунами, чтобы довести начатое до конца.

Но разговор с директором не принёс должного результата. Анис молчал, гордо отвернувшись, упорно игнорируя вопрос о том, что же всё-таки случилось и как именно его оскорбили. За что и был наказан внеурочным трудом по мелочи: подмести пол в кабинете, вымыть доску и туалеты, но было видно, что для него это действительно наказание, и притом унизительное, которое он выносил без единого слова. Сейчас я снова узнавал его, но сам не мог понять, что могло заставить такого пацана, как Анисий, сорваться с цепи и бездумно кинуться в неравную драку.

Закончив работу около семи вечера, он устало надел портфель, скривив недовольную мину, видимо, от боли, и побрёл по школьному двору к выходу. Тут-то я и решился заговорить с ним.

— Анис, — позвал его я.

— Заткнись! — раздражённо повернулся на месте мальчик, но удивлённо застыл, никого не увидев. — А-а, это ты, отец? Прости, я… Думал, это тот хулиган.

— Что с тобой стало сегодня? — тот недовольно насупился и отвернулся, продолжив движения. — Ты же знаешь, я могу долго ждать ответа. Неужели нельзя было обойтись без драки?

— Он!.. — взорвался на секунду «сынишка», но потом выдохнул и смирил сам себя. — Он оскорбил меня.

— И как же? — повёл бровью я, подлетев поближе, чтобы он лучше меня слышал.

Анисий снова остановился и изумлённо глядел в пустоту, в то место, где я на самом деле парил. Казалось, он был обескуражен до глубины души. Немного помотав головой, мальчик неуверенно начал говорить, по-видимому подбирая слова.

— Но… Но ты же сам учил, что нужно уметь постоять за себя!

— По-твоему, влезть в драку и постоять за себя — это одно и то же?

— А разве нет?

— Конечно, нет. И что ты пытался доказать этим? А, главное, кому?

— Пусть знает, что я — не девчонка, только потому что у меня светлые кучерявые волосы!

— Анис, ты доказываешь это не ему. Дураку не нужен повод, чтобы поиздеваться, ты сам его даёшь. Ведешься, тебя и задирают, — он молчал, но я знал, что меня внимательно слушают, и это казалось очень непривычным. — Послушай. Ну, что он такого сказал, что тебя так разозлило? Думаешь, оно стоило твоих ссадин?

Анис тяжко вздохнул.

— Он издевался над моим именем. И все над ним издеваются! Ненавижу, ненавижу! Я бы так хотел от него избавиться. Кто его только придумал?

Я усмехнулся в ответ.

— Полагаю, что я.

«Сынишка» явно смутился и побрёл дальше, опустив вниз голову.

— Я понимаю твой гнев, Анис. Но знаешь… В жизни бывают моменты, когда человек теряет абсолютно всё. И у него не остаётся ничего ценного. Ни дома, ни пищи, ни любви… Только имя и знание, что оно означает для него. Ты должен гордиться своим именем. Нести его так, как носят знамя. И не важно, что говорят другие, главное, что ты сам знаешь. Никогда и никому ничего не доказывай. Что бы ни хотелось вбить в голову кому бы то ни было, ты всё равно споришь с собой, разбивая руки о чужие рёбра. И помни, если захотелось что-то доказать и посоревноваться, то сравнивай себя лишь с самим собой. И ни с кем больше, понял?

Мальчик продолжал молчать и идти вперёд. Но затем кротко улыбнулся и прошептал простое: «спасибо». И что-то внутри меня разливалось жидким теплом. За всё это время я впервые осознал, что действительно могу кому-то помочь, даже словом. Могу… быть нужным. Нет. Моё скитание здесь — не проклятье. Это шанс сделать что-то стоящее для этого мальца. И я непременно им воспользуюсь.

Младший из братьев сидел на кровати, держа полотенце на голове. Вид у него был изрядно потрёпанный, всё тело в синяках и подтёках, ссадинах, губа разбита, а нос явно сломан. Рядом же сидел рыжий и охлаждал кусочком льда отметины на лице.

— Легко отделался. Учитывая то, что их было трое. Как ты попадаешь в такие ситуации?

— Кто же знал, что у неё был парень, — прошипел от боли Яков, держась за челюсть и сплёвывая небольшое количество крови.

— И что он будет перворазрядником по борьбе, и прогуливался в этом районе с товарищами после тренировки?

— Больше шути, — плюнул ему на щёку кровью младший. Лёша преспокойно вытер её полотенцем с головы брата и тут же вернул тряпку на место.

— Твои манеры, как всегда, восхитительны, Яша, — даже бровью не повёл Алексей.

— Я же просил не называть меня так! — раздражённо отозвался он. — Сава. Для тебя — Яков, но уж никак не «Яша». Ох, даже мурашки по коже.

— Чем тебе так не нравится твоё имя?

— Меня всегда за него дразнили в младших классах. Поэтому, наверное, класса с пятого я Сава.

— Оттуда и твоя драчливость. Что ты пытаешься доказать? Ты же просто разбиваешь свои руки об их рёбра, пытаясь отстоять своё право на ношение имени.

— Да, ты прав, — ни секунды не колеблясь, ответил Яков. — И буду продолжать это делать, если потребуется. Но я дерусь не за имя. А за то, что они судят обо мне по нему. Все эти этимологи, хироманты и прочие.

— Вообще, хироманты этим не занимаются.

— Да пополам. Никому не позволю судить меня.

Тот усмехнулся. Младший удивлённо посмотрел на брата, не понимая причину такой реакции.

— Забавно это слушать от мистера главного судьи окружающих.

— Это совсем другое, — несколько по-детски насупился брюнет и, прикрыв лицо полотенцем, распластался верхней частью туловища на кровати.

— Да всё то же самое. Говорят же: «не судите, да не судимы будете».

— Опять слушать твои нравоучения.

Лёша молчал, затем грустно улыбнулся и, положив кусочек льда ему в руку, поднялся на ноги.

— Постарайся хотя бы задуматься о том, что я сказал. Ты не с ними дерёшься, а с собой.

— Я знаю. Неужели ты думаешь, что я настолько глуп, что не понимаю этого? Просто… Я не могу это принять. Я — это всё, что у меня есть. Кроме тебя, разумеется. Не могу даже представить, что будет, если я не смогу защитить себя. Или… Да, даже тебя и мать. Влезая в драки, я всё время проверяю, насколько далеко я могу дойти в своей борьбе. И смогу ли однажды сделать хоть что-то стоящее. Доказать, что могу.

Тот вновь улыбнулся и покачал головой, видимо, поняв, что дальнейшие объяснения ни к чему не приведут.

— Спасибо, брат. Я знаю, что ты можешь. Осталось только доказать это тебе.

Сегодня для Анисия был выходной, но он встал на удивление рано: солнце только-только позолотило шпили города на реке. Парнишка примерно заправил кровать, хоть небольшой рост и не позволял ему проделать это быстро, и принялся надевать одежду: чистую, выглаженную рубашку в клетку и чёрные брюки, что странно смотрелись на фоне изрядно потрёпанных бурых домашних тапочек. Из маленькой шкатулки на столе, размером чуть меньше портсигара, мальчик достал небольшую красную звёздочку. Я не знал о её значении, но она явно была для него важна. Как в октябре получил её, так будто вцепился и не хотел расстаться с ней.

Пройдя в ванну, встал на маленькую скамеечку, чтобы дотянуться до зубной щётки и, посмотрев в зеркало, провёл рукой по тёмно-синему пятну под глазом. Разумеется, его мать — Евгения — была вызвана в школу для разбирательства, но даже в её присутствии Анис отказался назвать вслух оскорбление, хотя признал свой проступок и попросил прощения. На этом сей инцидент исчерпал себя.

После умываний мальчик шёл на кухню и ставил чайник — большой, тяжёлый и бочкотелый с перемотанной изолентой ручкой. И такое я встречал часто, видимо, без этой синей ленточки прогресс давно остановился бы в развитии. На столе лежала стопка не очень аппетитных на вид, местами слегка подгоревших лепёшек. И, судя по консистенции, это была жареная натёртая картошка, смешанная с морковью и ещё чем-то. Вроде бы это называлось «драниками», хотя, не буду врать, никогда не считал себя гением кулинарии.

Здесь я чувствовал себя спокойнее, чем в других местах. По крайней мере, в этой небольшой квартирке жили всего два человека, и шансы столкнуться с кем-то были низки. По утрам было достаточно тихо, чтобы я мог восстановить силы от такой «бурлящей» жизни, и это не могло меня не радовать. Похоже, что сейчас «сынишка» не подозревал, что я уже наблюдаю, как он обжигается завтраком, с таким упоением поедая эту непонятную кашу из овощей, что на секунду даже я подумал о еде. Хотя бы вспомнить, какая она на вкус. Какой запах. Думаю, что не отказался бы почувствовать даже аромат этой горелой картошки. Или же букет немного дымящейся кружки с кофе с кусочком сыра и чёрного хлеба, намазанного тоненьким слоем сливочного масла.

Посуду за собой, тем не менее, наш Мистер Порядочность мыть не стал, а просто аккуратно сложил её в раковину. Затем вернулся в свою комнату и с разбегу плюхнулся на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Светлые волосы рассыпались по немного пожелтевшей старой ткани, прикрывая глаза, но не скрывая умиротворённую детскую улыбку. Не пролежав в этом положении и двух минут, мальчишка поднялся на ноги и лениво проковылял к рабочему столу, достав из шкафчика плотную бумагу и коробочку с какой-то склеенной заготовкой.

На самом деле Анисий часто что-то мастерил. Я даже видел, как он сам пришивал заплатку на одеяло. Смышлёный пацан и трудолюбивый. Но почему-то я был уверен, что сам не был таким в юности. Скорее был его полной противоположностью. Даже после смерти не могу просидеть на одном месте дольше пары часов, притом, что скитаюсь не один год. Но почему-то за ним я мог наблюдать сколько угодно: насколько кропотливо и аккуратно он вырезал ножницами мелкие детальки, часто поправляя длинную и неудобную чёлку, затем скрупулёзно, мелкими точками наносил белую тягучую жидкость и приклеивал их к заготовке.

Но одно неосторожное движение руки, и лист бумаги плавно слетает на пол. Я усмехнулся, присев рядом, и легонько дунул на него, когда Анис потянулся за пропажей, и та отлетела на несколько сантиметров, грациозно взмыв в воздух и столь же нежно приземлившись, вынуждая его встать. Без задней мысли он вновь потянулся за бумажкой, но та снова ускользнула из его пальцев. На этот раз малыш задумался. Замер неподвижно: бровки дугой, а линия рта недовольно скошена к низу. Выдохнув, он на носочках стал подходить к своей вожделенной цели, но я не отставал и немного отодвигал её при каждом его шаге. Наконец, до него дошло.

— Это ты, пап? — засмеялся он, и я, наконец, позволил поднять ему листок. — Ну и шутки у тебя.

— Сам виноват, что это за осанка? — шутливо укорил его я и подлетел поближе. — Что это ты делаешь?

— По-2.

Я молчал, не зная, что ответить, ибо совершенно не понимал, о чём он говорит. Анисий, к счастью для меня, был слишком увлечён, присобачивая к носу модельки нечто, напоминающее пропеллер. Судя по всему, это был какой-то винтовой самолёт. Не найдя, что ответить, я понимающе закивал.

— Похоже? — с интересом в голосе спросил «сынишка», отчего у меня внутри на долю секунды всё сжалось.

Я осёкся, но скомкано ответил:

— Нужно ещё немного доработать. И почему ты об этом спрашиваешь меня?

— Ну, пап, мы же всегда делали их вместе, — он на секунду замер. Затем переспросил с ноткой грусти в голосе, — или ты и этого не помнишь?

Я знал, что он ждёт ответа. Но что я мог сказать, если сам его не знал. Может быть, это и был неплохой способ их узнать? Я должен был попытаться.

— Анис, — тяжело выдохнул я. — Отложи своё… рукоделие.

Он послушно выполнил просьбу, полностью готовый меня слушать.

— Скажи, ты… помнишь, как давно я умер?

— Четыре года назад, — совершенно уверенно отозвался «сын».

— Ага. Женя, эм, то есть мама говорила тебе, как? Что ты уже знаешь?

— Ты попал в аварию, — он смущённо отвёл взгляд, слегка поджав нижнюю губу, прикусив её. — Прости. Самолёт. Ты разбился. Отказал двигатель, так нам сказали. Помнишь, па?

Образы и мысли проглотили меня, затягивая в свой зыбучий песок. Я чувствовал. Ветер, невероятную скорость, уши будто заложило. Дыхание спёрло, крик застыл в глотке — невозможно даже вздохнуть. Страх парализовал меня. Невозможно думать, я просто лечу навстречу своей смерти и не в силах этому помешать. Слышу хруст костей, такой отвратительный и громкий, слышу, как рвутся сосуды и кровь, словно бурная река вырывается из сетей, затапливая всё вокруг.

— Отец? — услышал я отдалённый детский голос, что вернул меня обратно.

Я не понимал, что происходит, меня будто выбросило. Будь я живым, то подумал бы, что потерял сознание. Что это были за видения? Такие оборванные и быстрые, но яркие, наполненные тем, что я давно не чувствовал. Эти чувства были реальными, я уверен в этом. Но как? Неужели, я так и погиб? И я — отец этого маленького существа? Немного помедлив, я всё же выдавил из себя:

— Говоришь, мы вместе делали? — спросил я, приподняв модель со стола, винт с неё сразу отвалился, отчего я виновато прошипел тихое ругательство.

— Больше ты, — усмехнулся Анис, спокойно наклонившись, чтобы поднять деталь.

Заготовка тихо упала на пол, подкатившись к его рукам, а я исчез, растворяясь в её гранях и сливаясь с ней в одно целое. Отдалённо слышал голос. Похож на мой, но гораздо грубее и сдержаннее. Может, он и был бы таким, будь я старше, но сейчас определённо были различия. Он был мне неприятен. Хотя я слышал, что такой же эффект получается при прослушивании собственного голоса на плёнке.

Пересилив себя, открыл глаза. Никогда я не видел такой мутной картинки — всё расплывалось перед глазами, очертания едва понятны, лишь по свету и тени я мог ориентироваться где верх, а где низ. Двое сидели за столом, в одном из них я признал своего нового друга, на вид ему было года три, максимум четыре. Что ж, теперь было понятно, почему картинка такая нечёткая — он был слишком мал, чтобы всё запомнить, равно как и размытый образ отца. Лица не было видно, смысл фраз несвязанный, только отдельные слова, больше похожие на простой набор звуков. Из-за этого я не мог привести никаких параллелей с собой, найти хоть что-то общее. По-прежнему было слишком мало информации. И всё же нет. Я не мог быть им. Даже по этому мутному воспоминанию я видел, что они — одно целое. Чего никогда не было с нами двумя. Нет, моё отражение где-то в другом месте. И я должен был возобновить поиски, не тратя драгоценное время на самообман и лицемерие. Но… как сказать ему?

Он ещё несколько раз звал меня. Кричал и почти плакал, стоя на коленях, умоляя меня вернуться. А я старался этого не замечать. Не замечать его рыданий и страха, не замечать боли и пустоты, что заполняла меня. В груди защемило, но я не хотел больше врать. Чем больше времени я проводил с ним, тем больше верил собственной иллюзии, бессовестной лжи. Верил, что могу хоть что-то для него значить. Я — опустившийся до омерзительного обмана маленького мальчика ради пары слов, вероломно недовольный выбором судьбы, которая из всех людей на планете дала мне это «ничтожество», коим теперь ощущал себя я. Нет. Я не мог больше врать. Я уже и так нарушил течение его жизни, дал себе слабину — привязаться к этому одуванчику. Позволил себе наглость называться его отцом. Наглость самому верить в это. Ведь я… действительно полюбил его.

Позволю себе забежать вперёд — я никогда никого не любил. Мой отец бросил меня с матерью. Ушёл к девице, помоложе и при деньгах. Я не мог простить ему предательства. Да и женщин я никогда не уважал. Мне были дарованы обманчивая внешняя красота и подвешенный язык, обольстить дурочку не составляло труда. И именно поэтому я никогда не испытывал к этому интереса. Не искал отношений… Великой любви. Наверное, и сейчас бы не стал. Пожалуй, единственной женщиной, которую я действительно уважал — но не любил — была моя мать. Мария… она всегда обладала ангельским терпением. Как она сама меня не убила за всё, что я ей причинил. Но она выдерживала и продолжала растить меня, поддерживая, давая встать на крыло и отправиться в собственный полёт. Но никак не мог предположить, что сделаю это только после смерти… Сейчас я действительно жалею. Столько мог сделать. Столько надо было успеть. А что сейчас? Лишь вечное скитание. «Свобода», как я её называл. Сколько себя помню, мечтал о ней. Абсолютно бесполезная вещь. Но, возвращаясь назад… Был всего один человек во всей моей жизни, которого я действительно любил. О нём-то я и хочу рассказать.

Прошли месяцы. Выматывающего, но абсолютно пустого скитания и поиска. Они почти ни к чему не привели, я был изнеможден бесконечным потоком воспоминаний, которым не было конца, в которых я хотел бы просто утонуть и раствориться. Лишь какие-то жалкие обрывки, по которым я всё равно не мог сказать — мне ли они принадлежат. Я вновь потерял надежду и просто хотел тишины. Покоя. Которого мне не было даже после смерти. А говорят ещё «ушёл на покой». Сплошная чепуха.

Я провёл весь день в парке, спрятавшись в кроне тополя, жалея, что нет никакого способа перестать слышать окружающий меня гам. Даже пение птиц сейчас мнилось отвратительным и навязчивым, бьющим по ушам. Казалось, вот-вот я услышу, как по стволу маршируют муравьи. Перспектива эта, надо сказать, представлялась мне внушительной и пугающей.

Но умиротворение всё же смогло найти извилистую и узкую тропу к моему искалеченному и уставшему сознанию. Весь шум растворился в тишине, оставляя только какую-то отдалённую мелодию. Но она нравилась мне. Я часто слышал, как музыку выбивают из струн, и даже говорил об этом. Но здесь было нечто совершенно иное.

Она переливалась и текла, как молодой ручеёк с маленьким руслом, что был лишь частью общего потока, но силы в котором достаточно, чтобы нести целый корабль с маленьким оловянным солдатиком печали на борту. Без труда можно было определить, что с такой нежностью могли играть только женские руки. Прислушавшись, я стал различать мелодичный и мягкий голос, который казался мне знакомым. Как и песня, хоть я никак не мог вспомнить слов.

Попрощавшись со своим покоем, я слез с дерева и лениво поплыл на звук. Источник нашёлся немного поодаль от центра парка. Под старым дубом, который, по-видимому, не тронули даже во время войны, расположилось четверо ребят, которые играли в своё удовольствие. Троих из них я даже узнал, несмотря на мою ужасную память на лица. Василий обзавёлся новой красной курткой, напоминающей спасательный жилет, а девушки на этот раз были одеты ну совсем просто: в лёгкие льняные платья и совершенно одинаковые пары босоножек. От рассматривания их стройных ножек меня отвлекла фальшь в звуке, которую я сразу услышал.

— Перепутала аккорд, — усмехнулся я.

А девушка всё продолжала играть, не обращая на моё замечание никакого внимания, перебирая длинными пальцами на струнах моего сердца, как на райской арфе. Усмехнувшись, я присел рядом с ними и заслушался, но на сей раз не до строгого разбора, даже не вслушиваясь в стихи — на то не было нужды. Лишь в музыке я находил успокоение и сейчас не мог лишить себя этой минутной радости. Но вскоре песня кончилась, лишь струны немного гудели после финального щипа. Повисла неловкая пауза. И первой её прервала, конечно же, слушательница женского пола. Елена восхищалась талантом девушки и, не стесняясь своей восторженности, аплодировала.

— Ты была великолепна, Верочка, — улыбалась она. — Ты стала играть намного лучше.

— Да, только аккорд перепутала, — усмехнулся Василий.

— Да нет! — возразила Лена.

— Там был Еm, а она взяла Dm, — поддержал беседу второй молодой человек.

— Он прав, — смущённо хихикнула Вера. — Сава бы не одобрил такой простой ошибки.

— Да, что-что, а играл он просто божественно, — прикрыла от удовольствия глаза Елена, будто вспоминая что-то действительно великолепное. — Это ведь его гитара, да?

— Да, — Вера же, напротив, грустно опустила взгляд. — Мария Артемьевна отдала мне её года два назад. Забавно, что мне, вспоминая, как он отчитывал меня. Лен, а помнишь, как вы с ним порвали?

— О, да, — протянула та. — Такое трудно забыть. Он пришёл ко мне на свидание вместе с братом и сказал, что отдаёт меня в его пользование как проверенный и надёжный продукт. Тогда он получил от меня неплохую пощёчину, и мы с тех пор больше не общались.

Все неожиданно замолчали, никто не хотел поднимать взгляд на другого, каждый, казалось, задумался о своём. Неожиданно я почувствовал странное: меня будто силком затягивали в их воспоминания. После стольких неудач и усталости у меня даже не было сил сопротивляться этому, хоть я даже не могу передать, насколько не хотел видеть ещё что-либо. Словно бурным потоком меня несло вперёд, сквозь тысячи картинок, пока не выбросило к одной из них, самой яркой.

Под этим самым деревом сидели четверо. Тройка стабильным составом, четвёртым клинком был Яков. Он играл на той же самой гитаре мелодию без слов, властно, но с нежностью, не размахивая попросту руками, будто количество движений было ограничено. Глаза прикрыты, чёлка скрывает их, спина облокачивается о ствол, все движения плавны, но будто вымеренные до миллиметра, чувствовалось, как он пытается держать себя в рамках, хоть внешне и казался абсолютно раскованным. Я видел, как изо всех сил он старался не улетать, поддаваясь красочному ветру мелодии, но какое удовольствие парень получал от того, что играл. И было в этом что-то неведомое и знакомое… Я вспоминал свои первые полёты. Как они радовали меня, как наполняло силой ощущение свободы. Воли. И как мне не хватало этой радости сейчас.

— Всё бы отдал, чтобы снова играть, — в сердцах прошептал я. А затем замер. Смысл сказанного лишь через несколько минут дошёл до сознания. Не веря самому себе, я переспросил, — снова?

Яков закончил играть и стал просто перебирать пальцами по струнам, не то от скуки, не то задумался о чём-то. Ребята же начали что-то активно обсуждать по поводу личной жизни Веры, что мне уже было не очень интересно. Почему-то только сейчас я начал присматриваться к этому пацану. Ведь что бы я ни изучал, я вновь и вновь натыкался на него. Почему? Что в нём такого особенного?

— Да не нужен мне мужчина, я всего в жизни могу добиться сама… — доносились до меня отголоски их беседы.

— Да вы без нас и гвоздя не забьёте. Сав, что думаешь?

Яков усмехнулся и с какой-то долей иронии посмотрел на девушку, что от его взгляда едва заметно сжалась, хоть и старалась казаться непреклонной. В его глазах я видел какую-то глубокую печаль, граничащую с презрением. Голубая радужка напоминала стекло, настолько неподвижно она застыла.

— Что можно сказать трусу, который не признаёт себя настолько, что готов оттолкнуть от себя каждого, лишь бы не видеть этого? — спокойно ответил он, явно не заинтересованный в этом вопросе.

— Простите? — оппонент явно был возмущён такой дерзостью.

— Ты сама не признаёшь в себе женщину, да и не делаешь ничего для этого, вот и мужиков нормальных не видела. Плюс ко всему, боишься их так, что готова сделать что угодно, лишь бы не контактировать с ними. Такими темпами, так и останешься одна.

Вера сразу притихла и отвела взгляд, а другие явно находились в шоке от услышанного. Неожиданно она прижала руку к губам, прикрывая рот, и заплакала навзрыд, склонившись к самой земле. Елена тут же подползла к ней и приобняла за плечи. Во взгляде зелёных глаз легко читалась укоризна.

— Ты перегнул палку, Яков, — прошипела она.

Тот лишь усмехнулся.

— Знаешь, благодаря брату я понял, что иногда по-другому не понимают. Это и меня касается, — он посмотрел на красное от слёз лицо девчушки, на рассерженную мину, и кротко улыбнулся ей. — Сейчас ты злишься на меня, но, поверь, это на благо. Потом спасибо скажешь, лет через семь.

Воспоминание постепенно затухало и растворялось в пустоте, слова становились всё тише и, наконец, полностью исчезли. Я вернулся назад, будто бы никуда и не пропадал, они всё это время молчали. Но на лицах появились лёгкие улыбки. А меня не покидало чувство дежавю. И хоть я и не до конца понимал, почему меня затянуло в это воспоминание, я явно видел, что тот разговор принёс свои плоды, и Вера сильно изменилась. Стала более женственной, утончённой. Да и новая фигура на столе явно была с её стороны. У меня было два предположения: либо я увидел это потому, что они втроём одномоментно вспомнили одно и то же, либо я просто должен был это увидеть. Потому что это касалось меня. И второе казалось мне настолько очевидным, что даже не верилось. Не верилось, что всё это время я мог быть настолько слепым. Конечно, если это не было чьим-то коварным замыслом. Так или иначе, я должен был всё проверить.

Взлетев с низкого старта, я направился к дому, где бывал не раз, где впервые встретился с братьями. Преодолев приличное расстояние, разом оказался в нужной комнате. И тут почувствовал отвратительный смрад. За столько лет я отвык от запахов, и почуял его лишь однажды, тогда, в Париже. А здесь зловония человека, что спал в кровати, ударили мне в нос, вызывая отвращение. И совершенно непонятную даже мне злость. От недовольства и гнева, сам не знаю почему, я уронил на него охотничий рог, что висел на стене прямо над кроватью. Но пьяница даже не проснулся, лишь немного всхрапнул и перевернулся на спину, задев рукой бутылки.

Стараясь не обращать на него внимания, стал оглядывать комнату вокруг, пытаясь хоть за что-то уцепиться взглядом. Но нет, тут не было ничего из того, на чём можно было бы акцентироваться. Здесь было всё чужое, и почему-то именно это злило меня. От расстройства вышел в коридор и побрёл в сторону кухни, которая почему-то была пустой. Старая плита, чайник на огне означал, что кто-то всё же скоро сюда нагрянет. Шкафчики, посуда, несколько столешниц — ничего интересного. На столе приметил старый ртутный градусник. Шансов не было никаких, но я почему-то решил, что этот предмет сможет мне рассказать больше, чем какой-либо другой здесь.

Картинка была ещё мутнее, чем в воспоминании Анисия. И было ясно, почему: мало ли, кто хватал эту стекляшку своими грязными ручонками. И всё же, путешествуя в лабиринте остаточных картинок, я смог среди груд грязи найти золотые крупинки.

Это был зимний вечер, за окном крупными хлопьями тихо падал снег. Мне казалось, я кожей чувствовал, насколько здесь холодно. Младший из братьев лежал в той самой кровати, что ближе к окну, а старший сидел рядом, закутанный в одеяло. Из его рта шёл пар, а на окнах налип толстый слой инея, который на рамах переходил даже в снег. Дрожащей рукой Алексей откопал среди одеял и свитеров братца градусник и вглядывался в цифры, затем вернул его на место и сказал:

— Я, конечно, знал, что ты горяч в постели, но не предполагал, что настолько, братишка, — усмехнулся он, растирая себе нос пальцами.

— Шуточка со времён ледникового периода? — отозвался Яков, стуча зубами от холода.

— Зато твой острый язык сохранился с мезозойской эры.

Они оба смеялись, и было ясно, что эти взаимные уколы — лишь желание хоть как-то согреть свои кости.

— Хорошо ещё, что градусник не замёрз, — прошептал, теряя голос, Сава.

— Ты бы молчал: сосулька на носу тает, и вода стекает в горло, мне не хватало ещё лечить тебя от ангины.

— Ты невероятно заботлив, — на секунду он замер. А потом проронил, — спасибо, Лёш.

— Я ещё не сделал ничего такого, за что можно было бы благодарить.

— Нет. Сделал. Ты всегда возился со мной и помогал.

— Мы же братья.

— Да… Всегда были вместе.

— К чему ты ведёшь, Яша? Прости, Яков.

— Чем бы ты хотел заниматься в жизни?

— Это допрос?

— Я часто наблюдал за тобой. Ты так сосредоточен на учёбе. И будто прячешься за плечи школы, института. Но что ты будешь делать после?

— Наверное, поеду куда-нибудь. Или начну преподавать, как ты на это смотришь?

— Как на говно, — не скупясь в выражениях, ответил младший брат, явно вымотанный своей болезнью и жаром.

— Ну, а ты? — старшему очевидно не нравилась тема разговора. — Ты, наверное, станешь музыкантом, ты ведь неплохо играешь. Создашь группу, и все девочки твои. И ни с одной из них у тебя так и не будет ничего серьёзного.

— Ты же знаешь, я не верю женщинам.

— Из-за отца?

— Из-за той вертихвостки, что увела его от нас. Хотя, видать, он сам этого хотел. Плевать. Всё равно всё это не имеет значения.

— Не имеет значения? О чём ты?

— Сам подумай, брат. Тебе ли не знать: город стоит на костях. И мы ежедневно дышим и живём только благодаря другим. И так же будет со следующими. Наше поколение уже ничего не сделает. Лишь пыль сотен жизней, истёртых временем…

— У тебя жар, тебе лучше отдохнуть, — остановил поток красноречия рыжий. Но тот не останавливался.

— Я сам не знаю, что со мной. Ничто снаружи никогда не могло меня напугать, сам знаешь. А сейчас… На меня будто напали изнутри. И я не знаю, как защититься от себя самого.

— Продолжай, — Алексей мягко погладил его по волосам, приложив холодную ладонь ко лбу, тот блаженно и устало прикрыл глаза, замолчав на минуту. — Что тебя беспокоит?

— Я не знаю. Можешь считать меня сумасшедшим, но я чувствую какую-то необъяснимую, крепчайшую связь между нами. Словно пуповина, способная растянуться лишь на сотню метров. Будто бы у нас с тобой одна жизнь, одно дыхание на двоих. Чувство, что не могу прожить и минуты без тебя. И я… боюсь. Действительно боюсь, что когда-то мы будем жить каждый сам по себе.

— Мы вместе, Яков. Сегодня и навсегда…

Кто-то зашёл в комнату и вытащил меня из воспоминания. Часть её руки задела меня, отчего я прошипел, пытаясь избавиться от жжения. Она казалась убитой и измученной, постоянно кашляла, устало прикрывая рот рукой. Худые пальцы выключили газ, отвратительное и оглушающее гудение чайника потихоньку смолкло. Поправив уже совсем седую прядку, выпавшую из общего пучка волос, женщина присела за стол, опираясь лбом о кисть и принявшись мерить температуру. Сердце моё сжалось. Наконец что-то во мне зашевелилось, будто бы проснулось после долгой спячки. После минутного смятения я тихо, словно боясь, что меня услышат, спросил:

— Мама?..

За спиной послышался шорох. Вошла довольно тучная, причём по всей поверхности тела, женщина в совершенно отвратительном, старом, сальном голубом халате с огромными нарисованными подсолнухами. Поросячий носик её был вздёрнут, а такие же мелкие глазки всегда хитро прищурены. Но, на удивление, она была довольно приветлива. Женщина тут же поздоровалась с ней.

— Настасья Павловна, ваш чайник вскипел, — прохрипела она.

— Ох, Машенька, что-то ты хрипишь совсем. Сделать тебя чайку с лимончиком?

— Если Вам не трудно.

Пока та возилась с кипятком и кружками, я рассматривал её. Худая, в белом, изношенном шерстяном платке поверх платья. Каштаново-рыжие волосы совсем обесцветились, появились проседи. Щёки впали, мощные скулы выглядели пугающими и щемили в моей душе. Впервые в жизни я был уверен в своём выборе.

— Мама, ты слышишь меня? — будто бы плача спрашивал я, подойдя максимально близко. — Ответь, пожалуйста. Услышь же меня, чёрт возьми!

Но все мои мольбы были тщетны. Они начали пить чай и болтать, мать неохотно отвечала, изредка поддакивая соседке. А я так и стоял. Незримый и неспособный сказать о своём присутствии, что доводило меня до отчаяния.

— Ну и как вам съёмщик? — спросила Настасья Павловна.

— Пьёт, не просыхая, — Мария глотнула немного чая и поморщилась, видимо, от того, насколько он был горячий. — Но, по крайней мере, платит вовремя, уже хорошо. А вам он не мешает?

— Мне? Да что ты, дорогая. Зная мой характер, помешал бы он мне, я бы ему уух!

— Понимаю, — улыбнулась мать.

Та ненадолго замолчала. Но затем продолжила, правда сбавив полтона.

— Я понимаю, душенька, нелегко было сдать эту комнату. Но сама понимаешь…

— Конечно, понимаю. В конце концов, уже прошло больше четырёх лет. И примерно столько же я не заходила туда.

Я видел горе на её лице, как она отчаянно запирает его в себе. То же, что пытался делать сейчас и я. Ибо понимал, к чему всё идёт.

— Андрей на поминки так и не явился?

— Нет, — она отрицательно покачала головой.

— Вот свинья, — недовольно протянула соседка.

— Настасья Павловна, — улыбнулась мама, но с ноткой укоризны в голосе. Хотя я впервые был на стороне соседки.

— Машенька, но ведь, правда, свинья. Сначала бросил тебя с двумя детьми на руках, ушёл к этой, как её… не помню, да и не важно, как эту дуру крашеную звали! А потом даже на поминки сына не явился!

— Настасья, он был в другом городе. Да и никогда я не винила его за то, что он ушёл. В конце концов, и так было верхом благородства с его стороны столько лет помогать мне, ведь мы даже не были женаты.

— Не были? — соседка явно была удивлена не меньше меня. Едко прищурившись, я стал внимательнее вслушиваться в речь. — А это? — она показала на кольцо.

— Это? — собеседница стала немного беспокойно прокручивать его на пальце. — Он подарил мне его ещё на третьем курсе. Мы хотели пожениться, но потом поняли, что в действительности никогда друг друга не любили. Вскоре выяснилось, что я беременна, и он, как «порядочный человек», как это называется, стал помогать мне. Особенно когда узнал, что я жду двойню. Но мы знали, что брак будет лишь тяжким бременем для нас. И оставались хорошими друзьями. К сожалению, Яков так и не смог это понять. Алексей не смог объяснить, так это и продолжалось. Но вина ли Андрея, что он всё же встретил ту, которую действительно полюбил? Они женаты, у них трое детей, и он действительно счастлив. А я… Я всегда боялась, что нечто подобное может произойти, ведь Яша родился мёртвым.

В этот момент я будто оглох. Голова закружилась, рот раскрылся от удивления. В непонимании я смотрел на её лицо. Видел, как тяжело ей об этом говорить. Но я должен был узнать правду. Даже если она не сможет её сказать, я должен буду забрать её силой, если нельзя будет иначе. Но, к счастью, не пришлось… Выдохнув, она продолжила.

— Да, Яков родился мёртвым. Вы знаете, я — неверующий человек, но после того, что случилось тогда… Словом, я всегда была убеждена, что не я, не мои плоть и кровь дали ему жизнь, а Лёша. Роды были очень тяжёлыми и долгими, и Яков задохнулся. А Лёшенька… Он так плакал, так кричал! Словно звал его, словно пытался достучаться до запертого сознания. И когда уже ни у кого не осталось надежды, послышался ответ — крик близнеца, такой силы, что думалось, будто он прошёл все круги ада перед тем, как вернуться с того света. Он вдохнул в него жизнь. И даже я видела эту связь между ними. Будто… будто одна жизнь на двоих. И я догадывалась, что если хоть с одним из них что-либо случится — второй этого не переживёт. Но, конечно, не думала, что моя догадка окажется столь правдивой и трагичной. Связанные одной нитью… Надеюсь, что сейчас они вместе. Никогда не забуду день опознания… Как сейчас, стоит перед глазами.

Она замолчала. И я понимал, что она больше не заговорит. И что у меня есть лишь один шанс. Именно сейчас и никогда более. Я понимал, на что иду и какую муку и слабость мне это принесёт. Но не мог поступить иначе, упустив последнюю надежду получить ответ. Я нежно провёл рукой у её щеки, не смея прикоснуться, из прикрытых глаз текли прозрачными ручейками слёзы. С лёгкой улыбкой я прильнул губами к ним, в стремлении забрать их с собой, но всё, что мог — это создать лёгкий ветерок, силы в котором не было достаточно даже для того, чтобы унести её грусть. Поцелуй ветра. И сына, который раскаялся.

Преодолев свой страх, я вошёл в её сознание, пройдя сквозь лабиринты мыслей и стремглав переместившись к главной точке. Такое мрачное и тёмное помещение. Над столом горела яркая лампа, освещающая большой железный стол под ней, накрытый простынёй. И я прекрасно знал, что она в себе скрывала. От этого на секунду меня сковал страх, не давая сделать и шагу. В воспоминании появилась мать. О, как же она постарела за эти пять лет. И как красива была в тот миг. Но так напугана и дрожит, лицо красное от слёз, равно как и глаза. Губы поджаты, по-видимому держать себя в руках для неё сейчас неимоверно сложно. Рядом стоял человек в белом и в медицинской маске. На маленьком столике рядом лежала коробка. И сначала ей было предложено осмотреть содержимое. С опаской она взяла в руки окровавленную и разодранную чёрную водолазку, с виду такую же, какая была и на мне. Затем тёмные штаны, немного задержалась на кожаной куртке, которая тогда была довольно редким явлением.

— Это его одежда, — немного сипло отозвалась Мария. Затем продолжила изучать вещи. — Браслета я не узнаю.

Я помнил его. Мне подарила его одна из девушек, с которыми я встречался. Придумала такую мудреную застёжку, что даже плоскогубцами не смог снять.

— Вы готовы увидеть покойного? — выдержанно, но как-то сухо спросил патологоанатом.

— Да, — после небольшой паузы ответила мать.

Дыхание у нас обоих застыло. Её руки прижаты к губам, зубы немного прикусывают их в нетерпении и ужасе. Мужчина же бесцеремонно подошёл к столу и откинул ткань, обнажая лицо. Конечно, если это можно было так назвать… Задняя четверть черепа практически отсутствовала, глаз не было вовсе, равно как и большей части носа, всё обезображено ушибами, впадинами и глубокими порезами. Увидеть хоть какие-либо знакомые очертания даже я не мог.

Мать застыла в ошеломлении и страхе. Её губы побелели, она явно уже начинала терять сознание, но «белый принц» в последний момент подхватил её, позволяя опереться на руку. Она закрыла ладонью лицо от увиденного, пытаясь прийти в себя. А я не мог даже представить, что она испытывала. Но я никогда до этого не чувствовал себя более омерзительно.

— У него… — задыхаясь, пыталась говорить мама. — У него было родимое пятно на руке. На правом запястье.

Я снова замер, быстро обойдя стол вокруг и застыл в ожидании, часто выдыхая. Но мужчина не спешил: сперва удостоверился, что мать может стоять, и лишь потом приоткрыл руку, тоже жутко обезображенную и явно сломанную в трёх четырёх местах, и двумя руками перевернул её вниз тыльной стороной. Там действительно было небольшое бурое пятнышко, похожее на облако. Затаив дыхание, я засучил рукав своей водолазки… То же самое. Я так боялся, что это тоже обман, иллюзии, как и то, что я мог носить одежду, видеть себя, так и это пятно — простой спасательный круг, соломинка, за которую я уцепился всеми силами. И всё же знал, что это правда. И прошептал в смятении:

— А вот и я…

Я впервые мог посмотреть на себя своими же глазами. И с безудержной тоской я вновь и вновь спрашивал себя: «что же могло произойти со мной, что я довёл себя до такого». В страхе я крался к собственному телу, оглядывая изломанные линии. Крови не было, и почему-то именно это пугало меня. Я никогда не сомневался в своей гибели. Но здесь, будто поставленный перед фактом, почувствовал себя заложником своих же сетей. У меня не было сомнений. Я сам оборвал свою жизнь. Но что же всё-таки произошло?

Воспоминание начинало рассеиваться. А я впервые, захваченный паникой, не хотел покидать его пределы. Не хотел оставлять самого себя на том столе, будто бы ещё тешил надежду слиться воедино. Я кричал, умолял, но всё было тщетно.

Меня выбросило обратно. А я всё не мог свыкнуться с тем, что обрёл своё имя. И никак не мог понять — рад я этому, или нет. Слишком велико было потрясение. Да, я знал, на что иду, знал, что это будет больно. Но мне казалось, что я готов к этому. А теперь же горько терзал себя за поспешность и бездумье. Казалось, что у меня нет сил даже на то, чтобы существовать, настолько я был истощён этим ужасным воспоминанием. И всё, что я мог, лишь без конца шептать «прости».

Яков. Конечно же, Яков, вне всяких сомнений. По-другому моё имя и не могло звучать. И я даже вспомнил, почему. Имя означало «следующий по пятам» из-за предания, что Иаков при рождении схватился за пятку старшего брата. И меня назвали в его честь из-за подробности моего рождения. Память постепенно возвращалась. Она навалилась на меня тяжким грузом, отчего колени подгибались в бессилии. Я вспомнил многое. Своё детство. Своих друзей. Мечты… Я всегда мечтал побыть один. Каким же идиотом надо быть, чтобы желать чего-то подобного. И даже отца. Я был настолько ошеломлён тем, что узнал, что до конца не мог поверить в это. Что он действительно безвинен.

— Лёша… — вдруг озарило меня. Всё существо охватило беспокойство. — Если я мёртв, то… и ты тоже? Тогда где же он? — злость, граничащая с решимостью, медленно заполняла меня, придавая мне сил, разливаясь приятным огненным теплом. — Я должен найти его, должен вспомнить! Давай, Яша, думай! Где я мог быть в тот день?

Воспоминания наваливались на меня одно за другим, каждый раз вынуждая меня кричать от резкой боли, будто мне вкручивали их в голову без наркоза. Они были обрывочны и настолько похожи на отдельные несвязные фразы, что я не мог выловить из них никакой полезной информации. И всё, что я видел — это себя. Яростного, влезающего в драки с друзьями, что оттаскивали меня от кого-то. Как разбивал кулаки в кровь об асфальт, раздирая глотку ядовитыми словами о предательстве. Но я ясно понимал, что эти события уже являлись реакцией на то, что случилось с братом. И единственным выходом, который я видел из этой ситуации, было найти его могилу. Только там я мог узнать, отчего он погиб, и, возможно, что стало с ним дальше. Может, он тоже покинутый?

Но в городе было чёрт знает сколько кладбищ. И не было никакой гарантии, что нужное мне расположено где-то рядом. Так это и оказалось. Даже несмотря на то, что я мог вольно перемещаться усилием мысли с любой скоростью, я был слишком измождён. Уйма времени уходила на скорое рассматривание могильных плит, но каждый раз меня вновь и вновь ждало разочарование. И ближе к концу поисков я начал опасаться, что что-то проглядел, и придётся начинать всё заново. Но, наконец, взгляд зацепился за нечто знакомое, хоть вовсе не за то, что я ожидал.

Однако я остановился и замер на месте. Лёгкий холодок тонкой иглой пронзил меня насквозь. Надпись гласила: «Дмитриев Николай Михайлович». Старая фотография в привычных жёлто-серых тонах. Молодой парень военной выправки. С невероятным, глубоким взглядом, который вызывал у меня дрожь. Вот тот, кто мог по праву называться отцом Анисия. Здесь были свежие цветы. А у самого подножия модель самолёта. Я встал на одно колено, чтобы не брать её в руки, догадываясь, какую реакцию будет наблюдать смотритель кладбища, когда какая-нибудь старушка скажет ему, что по воздуху летает игрушечный самолётик.

— По-2, — прошептал я, вглядываясь в немного помятый винт, который, по-видимому, пострадал с моего последнего ухода. — Значит, ты его всё-таки доделал?

Я старался не думать о том, как поступил с Анисием. Но сейчас это догнало меня и будто придавило. И сколько бы я не убеждал себя, что поступил правильно, сердце словно обливалось кровью. Но всё же я был уверен, что эта ложная надежда не принесла бы ему счастья. Более того, если бы обман раскрылся, что однажды всё равно бы случилось, он бы никогда не простил мне этого. Таким образом, я жалко сбежал, поджав хвост, думая, что это ему во благо.

Тяжко выдохнув, я собрал все свои силы и прислонился к монументу. Яркая вспышка. Его отец — бодрый и весёлый — шутит во всю, в чём-то действительно похожий на меня. Это были простые учения. И всё шло под контролем, он покорял небо и был явно горд этим. Пока не наступил перегруз, и двигатель не отказал. Я видел его лицо. Спокойное и сдержанное, взгляд ищет решение, но я чувствую его страх, отчаяние, нарастающую панику. Его мучает мысль, что он никогда больше не увидит свою семью. Своего сына. Но было слишком поздно. Прогремел взрыв, что ослепил меня и стёр последнее видение его хозяина.

— Ощущение ветра и сломанные кости… — прошептал я. — Прыгун. Значит, я действительно самоубийца… — взгляд снова упал на снимок, что будто бы разглядывал меня с грустью, смирением и каким-то немым укором в глазах. — Requiescat in pace.

Неожиданно я услышал позади голос. Голос, не принадлежавший никому, что будто звал меня отдельными словами. В непонимании, я поднялся на ноги и уставился вдаль, в надежде что-то увидеть. Вечерело, дорожку затягивало туманом. Мои шансы найти нужную могилу самостоятельно стремительно сокращались. Наверное, поэтому я и решил последовать за иллюзией, что вела меня голосами, отдававшимися в голове гулким эхом.

«Пойдём, Яков». — «Куда?» — «В морг…» — «Вы не понимаете! Он не мог покончить с собой, я не верю в это!» — «Как ты мог?! Как ты мог оставить меня! Ты говорил, что мы всегда будем вместе! Как ты мог?..» — «Я так скучаю… Я не хочу оставлять его». — «Я так больше не могу».

Голоса вели меня всё дальше, в самые глубины этого кладбища. Я начинал чувствовать собственную беззащитность, ощущая присутствие других душ, которые хоть и были ко мне абсолютно равнодушны, но явно не хотели, чтобы я надолго здесь задерживался. И в этом я был абсолютно солидарен с ними. Не хотел оставаться тут и на минуту дольше нужного. Но вот, наконец, эти странные воспоминания затихли. И, оглядевшись, я увидел то, что искал.

Здесь тоже были цветы, совсем свежие. Белые лилии... И этот знакомый сладковатый запах, который я впервые почувствовал в Париже. Неужели мама была здесь сегодня? Она всегда любила лилии, которые было так сложно достать. Видимо, некоторые запахи тоже могли стать источником воспоминаний, поэтому я чувствовал их. Сквозь туман я стал всматриваться в надпись на камне. «Савельев Алексей Андреевич & Савельев Яков Андреевич — любящие сыновья и верные братья». Почему-то я улыбался…

— А вот и мы, братишка, — усмехнулся я. — Но где же ты сейчас?

Коснулся камня, тут же переместившись в воспоминание. Но на сей раз всё было по-другому. Я будто бы наблюдал всё своими глазами, хоть и не мог ничего изменить или на что-либо повлиять. Я сидел рядом с могилой, облокотившись о неё спиной. Гремел гром, ливневые потоки заливали кладбище своими ручьями. Я и сам был весь мокрый, в грязи. Но меня это нисколько не волновало. Будто отключённый от мира, я часто бывал в таком состоянии. Ценил тишину. Лишь сейчас я понимаю, что тогда был уже почти мёртвым.

Мимо шёл, сильно покачиваясь, какой-то пьяница и пинал бутылку перед собой. Не поворачивая головы, на несколько секунд перевёл на него взгляд, но затем снова уставился в землю. Но с последним ударом синяк явно переборщил, и стекляшка прилетела точно в могильный камень брата. Я чувствовал собственную злость. Очень отдалённую, пассивную, будто я уже не был способен на какие-то сильные переживания.

— Подними, — приказным тоном скомандовал я.

— Чего тявкнул? — весьма неразборчиво и развязно отозвался мужчина, неуклюже пытаясь развернуться. — Пошёл отсюда, щенок.

— Подними, — вновь повторил я.

— Да ты вообще знаешь, кто я? — тыкал в себя пальцем он. Затем замер, будто сам пытался вспомнить это. — Не лезь, козявка, а не то… Фьють, и в ухо получишь.

Ярость во мне кипела. Но, не поддаваясь ей, я поднялся на ноги, взяв в руки бутылку. Рассмотрев её с полсекунды, принял быстрое и опрометчивое решение, а именно: запустил стеклотару прямиком в голову пьяницы. Тот вскрикнул, выругался, используя весь свой скудный словарный запас, усугублённый алкогольным опьянением, и попёр на меня с кулаками. Но, воспользовавшись его предложением, сам нанёс упреждающий удар в ухо, а затем, повалив наземь, сломал нос. Раздражённо плюнув ему в лицо, начал удаляться к выходу…

И на этом воспоминание оборвалось, меня вернуло назад. Таким образом, я узнал, что часто бывал на кладбище, хоть это, по сути, являлось абсолютно бесполезной информацией. С каким-то разочарованием и негодованием оглядел камень сверху донизу и выпалил:

— И это всё, что ты можешь мне показать? — моему возмущению не было предела. — И как мне узнать, почему ты свалился с крыши?

Неожиданно для себя самого я замолчал от собственной глупости. Готов поклясться, минуту назад я не знал ответа, а сейчас сам произнёс его. Как такое вообще возможно? Но, так или иначе, я всё вспомнил. В тот день я крепко выпил перед тем, как вернуться домой, как всегда поздно. Я был обеспокоен, даже не мог нормально играть, а потому пошёл развеяться. А когда вернулся, то сразу получил новость о твоей смерти. А до этого…

Мы сидели на крыльце школы. Тогда-то я и видел тебя в последний раз. Ты стал часто пропадать, тоже возвращался поздно, но на тот момент я не замечал этого. Ты был расслаблен и решителен, абсолютно спокоен. Меня это насторожило. И я думал вечером поговорить об этом… Но так и не успел.

— Братишка, ты в порядке? — я мягко стукнул его по плечу и присел рядом.

— О, не слышал, как ты подошёл, — украдкой взглянул на меня он и закурил. — Да, всё хорошо.

— Наш образец для подражания и курит? — протянул я.

— Сам-то. Ещё тапочки не надеваешь перед душем, а уже сигарета в зубах.

— И то верно. Можно стрельну?

Он молча отдал мне пачку и вскрыл ещё одну. Как всё серьёзно.

— Что-то ты мне не нравишься сегодня. Уверен, что не хочешь поговорить?

Он улыбнулся… Так тепло, что я сразу повёлся на этот трюк.

— Всё в порядке, брат. Просто… хочу немного побыть один.

— Мы ещё вернёмся к этому вечером, — я поднялся и потрепал его за волосы. — Но чтоб убрал к моему приходу эту кислую мину, понял? А вообще, я буду ждать тебя дома. И чтоб без опозданий.

— Понял, — засмеялся он.

А затем растворился в моей памяти навсегда. Упал с крыши, суицид. Свидетели говорили, что ты отчаянно цеплялся за выступы, но из-за дождя тебе это так и не удалось. И, несмотря на то, что к приезду скорой ты был ещё жив, спасти тебя не сумели. А я не верил в это, не хотел. Не мог даже думать, что ты действительно способен на такое. Настолько, что даже в школе не говорил правду. Врал, что болеешь, но скоро вернёшься. Набросился на какую-то дуру, которая хвастала, что бросила тебя. Начал душить, кричал, что убью её. И, наверное, в первый раз это была не просто угроза, ибо меня оттаскивали от неё трое. Я злился. Чувствовал огромную пустоту; мне казалось, что ничто в жизни не восполнит её. Будто вырвали кусок. И я нашёл то же место, с которого ушёл ты, и поднялся наверх.

— Та улица, — осенило меня. — Как раз около школы. Там я и очнулся.

Мои раздумья нарушил нарастающий звук монотонно-бьющих капель о каменные плиты вокруг. Дождь набирал силу и не собирался утихать. Всё, как тогда. И это последнее недостающее звено в цепи. Но я не знал, где мне найти силы, чтобы снова пройти через это. Ведь я знал, если тогда мне казалось, будто это станет избавлением от нестерпимой муки, то сейчас это будет агония похуже адского чистилища. Ведь, чтобы узнать всё, я должен был заново умереть. Вновь пережить то, от чего пытался сбежать, и встретиться лицом к лицу со смертью.

Зная это, я старался максимально отсрочить это мгновение. Поэтому шёл пешком, вглядываясь в засыпающий город. Как все спасаются от дождя под навесами, забегают в магазины и парадные. А я просто продолжаю идти дальше, будто стараясь напоследок запомнить всё. Будто бы снова никогда этого не увижу. Как тогда… Но у любой тропы есть конец, и не бывает другого исхода. Вот она. Эта улица. Те же ясени, что укрывали меня от дождя, когда я был напуган и не понимал, что происходит. Та же дверь, что не пускала меня в дом, которую я легко преодолел сейчас. Тот же чердак. На котором я «жил» всё это время, даже не догадываясь о том, как близко был к разгадке. И та самая ненавистная мной сейчас крыша, на которой я встречал столько рассветов и закатов, не подозревая, какое значение она будет иметь для меня после.

Я застыл перед оградой. Нерешительный и напуганный. Мне казалось, что я дрожал. Как перед прыжком в неизведанное. Всю жизнь я боялся того, что неизвестно мне. И вот теперь боялся того, что знаю, что меня ждёт.

Я вижу, как вышибаю с плеча дверь на чердаке, которая была закрыта после несчастного случая, во избежание его повторения. Как подбегаю к решётке, хватаю её побелевшими замёрзшими пальцами. Дождь так и хлещет по лицу, сердце бешено стучит в ушах, а дыхание сбивается от волнения и страха. Замер. Зачем-то снял куртку и скинул её, вглядываясь, как она камнем летит вниз. Немного отошёл назад, поняв, что высота здесь не такая уж и большая. Нервно сжав кулаки, решительно подошёл к ограде и одним движением перемахнул, вцепившись в край, в последний момент засомневавшись. Пальцы будто окоченели, разжать их так трудно, будто бы всё внутри протестует о решении и умоляет о помощи. И я кричу безумцу: «Стой! Я не хочу умирать, я хочу жить!» Но тот лишь сглотнул в последний раз, выпрямился, расправил руки в стороны, и соскользнул вниз.

Полёт бредится бесконечным. В ужасе я жду удара, который всё никак не наступает. Уже кажется, что это просто отвратительный и жуткий кошмар, что сейчас кто-нибудь разбудит тебя от чёрного сна, разомкнёт объятья тьмы, что захватила всё твое сознание, упиваясь болью. Но именно в этот момент всё завершается. И для него эти металлические стрелки времени уже окончили свой бег. А я продолжаю кричать от чувств и невыносимой боли. Чувствую удар головой, слышу, как трескаются и ломаются мои кости, как по спине течёт жидкость, как я будто бы тону в собственной крови. Я ослеп, боль в глазах непередаваемо мучительна. Не могу пошевелить даже пальцем; всё тело парализовало. Ощущаю внутри себя мелкие осколки, которые врезаются в лёгкие, не давая мне дышать, как разом ломается хребет. И эта агония не прекращается. Я чувствовал её даже после смерти… И чувствую до сих пор. Страдания никогда не прекратятся, что бы ты ни делал. И кончатся только в веленый им час.

Всё поглотила тьма. О, как было велико желание предаться её объятьям в сладостном забвении. Послать всё к чёрту и, наконец, обрести покой… Но я очнулся от своего мрачного видения. От ударов дождя… Лёжа на земле. Ощущение постоянного дежавю уже начинало надоедать. Сил у меня не было даже на то, чтобы приподняться. На секунду я испугался, что заново получил все травмы и теперь не смогу двигаться. Но с огромным трудом мне удалось приподнять голову и с хрипом перевернуться на бок. Что ж, по крайней мере не проваливался сквозь землю, как тогда, и нет больше безумных мыслей искать больницу. С другой стороны, идей о том, что мне делать дальше, тоже не появлялось. Собрав в пучок капли своих оставшихся сил, я переместился к тому же дереву возле школы, чтобы перевести дух и немного подумать.

— Итак, — выдохнул я. — Подведём итоги. Я покончил с собой, потерял брата, обрёк на страдания мать и покалечил психику маленького мальчика. Просто отлично, Яков, так держать, — я правда старался хоть как-то поддержать себя, но получалось ровно наоборот. — Хорошо хоть я остался один, и некому сказать, какой я придурок. Но что же я ещё должен сделать, чтобы наконец сдохнуть и убраться отсюда? — голова гудела от боли и усталости. Я ужасно хотел спать, и это чувство было мне в новинку. Не мог даже заново представить, что это такое — заснуть. — Я должен найти брата… Лёша, где же ты?

Теперь я действительно вспомнил всё. От первого крика и до последнего вздоха, даже то, чего не помнил при жизни. Весь пройденный путь, как на ладони лежащий перед глазами широкой лентой, что продолжала свои петли в невиданные мне дали. И я даже не очень-то и хотел знать, куда она меня ведёт. Я уже вообще больше ничего не хотел узнавать, состояние напоминало апатию, а существование казалось куда более бессмысленным, чем при жизни. Для чего я был оставлен здесь? И… почему Анис слышал меня? Сейчас я мог смело утверждать, что никогда не виделся с ним, между нами нет никаких точек соприкосновения и, тем не менее, мы были связаны, это я чувствовал до сих пор. И сама эта мысль не давала покоя. Зачем? Чем я могу ему помочь? Какой опыт может дать наивный глупец, сбежавший от боли, что захлестнула его? Вновь передо мной вставал вопрос: шанс ли это что-то исправить или сделать, али же просто проклятье за мой грех, которое я должен нести до конца своих дней.

Неожиданно для самого себя я понял, что давно уснул, и мои рассуждения были лишь сном. Проснулся, как ошпаренный, и вскочил с места, будто проспал в школу, как в юности. Был уже день, ярко светило солнце, ослепляя меня своим светом, отчего приходилось прикрываться рукой. Но это меня не спасало. Моё тело медленно таяло в пространстве, становилось полупрозрачным.

— Что же… Это? — шептал в изумлении я. А потом удивился сам себе. — Неужто я боюсь просто исчезнуть? Что за глупость? Ни этого ли я хотел?

От мыслей меня отвлекли приближающиеся шаркающие шаги. Анис прошёл от меня в сантиметре, небрежно задев рукой, и направился в сторону дороги. Я замер, смотря ему вслед; всё внутри меня будто завязали в узел. Должен ли я заговорить с ним? Всё объяснить? Конечно, должен. Но, уже будучи на полпути, открыв рот, чтобы окликнуть его, я остановился. Я же обещал себе не вмешиваться в людскую жизнь. Нет. Мне нет места в его мире. Это было правильно: так я решил. И уже собрался было повернуться и уйти, навсегда простившись с моим любимым собеседником, позволил жить ему самостоятельно, как и должно быть. Но какая-то неведомая сила не позволяла мне сделать и шаг в сторону. И всё же, преодолев себя, я переступил через это, в последний раз обернувшись, чтобы взглянуть на него. И оторопел…

Анисий споткнулся посреди дороги. Развязался шнурок. Потянув к себе ногу, мальчишка стал завязывать узел, совершенно не заметив, как из-за угла вылетела машина. Она неслась прямо в его сторону. Страх сковал меня на месте. Я безудержно переводил взгляд то на него, то на машину. Расстояние стремительно сокращалось. Времени всё меньше.

— Анис, вставай! — закричал во всю глотку я. Тот поднял голову и застыл, уставившись в мою сторону. Не шевелился, будто окоченел. — Не замирай! Анис! БЕГИ!

Машина уже совсем рядом. Паника охватывает всё моё существо. Забыв о клятве, которую я дал себе меньше минуты назад, подбегаю к нему в отчаянном прыжке. На мгновение я ощутил, будто снова обрёл тело. Каким-то неведомым образом я смог оттолкнуть его, приняв удар на себя. Боль разом пронзила всё моё существо; я закричал, вновь чувствуя, будто всё во мне разрушается и растекается багровой рекой. Машина так и проехала дальше, из водительского окошка послышалось что-то невразумительно-оскорбительное в сторону мальчика. А я попытался встать на колени и отдышаться. Всё внутри полыхало, не то от вновь пережитых эмоций, не то от ярости. Ведь было понятно, что ещё секунда — и на моём месте был бы он. А Анис так и сидел неподвижно там, куда я оттолкнул его, и смотрел прямо на меня.

Его взгляд пронзал меня, как тысячи тончайших игл. Это пугало и настораживало, после смерти никто никогда не смотрел на меня прямым взглядом. Тем более таким, как сейчас. Глаза, полные обиды и детского разочарования, гнева. Казалось, он хочет прямо здесь разорвать меня на куски своими собственными руками.

— Анис? — осторожно начал я, поднявшись с земли. — Ты видишь меня?

— Кто ты? — прошипел он, так же поднимаясь на ноги, немного покачиваясь и стирая кровь с пораненного колена.

— Анис, я… — попытался оправдаться я.

— Кто ты?! — требовательно повторил свой вопрос мальчик.

— Меня зовут Яков, — вздохнул я. — Послушай, я всё объясню.

— Почему я должен тебе верить? Ты же лгал мне! Лгал всё это время!

— Анис, это не так. Выслушай меня.

Он замолчал, продолжая испепелять меня испытывающим взглядом. Никогда прежде я не видел его таким: обозлённым, яростным, жестоким. Ненавидящим. Этот светлый и невинный мальчуган, который сейчас всем сердцем презирал меня. Я видел в его глазах непонимание, граничащее с тоской. Видел этот немой вопрос: «зачем ты это сделал?» От этого сквозь землю хотелось провалиться… Но во всём был виноват я. И пора было взять ответственность за свои действия.

— Послушай, ты злишься и у тебя есть на это полное право, — подобрать слова так тяжело. Да и как это вообще можно объяснить? — Я совершил ошибку, солгав тебе…

— Грубую ошибку, — резко прервал меня он. Проходящая мимо женщина изумлённо взглянула на него и притормозила. — На что вы уставились?

— Меня видишь только ты, — напомнил я, наблюдая, как оскорблённая пешеходка, поправив сумочку, поспешила удалиться.

Его тяжёлый взгляд на мгновение смягчился. Казалось, он снова начинал доверять мне и прислушиваться. И это был мой шанс объясниться.

— Хорошо, Анис. Я буду откровенен с тобой. У меня нет оправдания тому, что я сделал. Но ты был так уверен, что я твой отец, что у меня не было и шанса сказать тебе правду.

Зрачки немного расширились от удивления, на лице застыло маской равнодушие и ступор. Это было явно не то, что он ожидал от меня услышать. Но вывод напрашивался сам собой:

— Ты использовал меня.

— Нет! — я опешил от такого прямого заявления, хоть и ожидал его, — то есть да, но…

— Зачем я вообще тебе понадобился? Почему не кто-нибудь другой?

— Потому, что ты единственный, кто слышал меня! Единственный, во всём мире, с кем я мог поговорить.

Он недовольно скалил зубы и начал бродить, будто лев по клетке, нервно зачёсывая волосы назад, пытаясь разобраться и держать себя в руках, хоть это и не давалось ему в такие моменты, как сейчас. Запас терпения явно быстро исчерпывал себя.

— А как же другие призраки? Чем они хуже?

— Покинутые не говорят друг с другом, — покачал головой я.

— Покинутые? — на секунду в его глазах зажёгся былой огонёк интереса. Любопытство в нём всегда было сильно, и сейчас оно возобладало даже над его гневом.

— Это души людей, которые остались на земле одни. Они не знают ни того, кто они, ни зачем оставлены здесь. И никто не может им помочь, кроме них самих.

Мальчик продолжал молчать, на лице мимолётно проскользнула грусть. Он всю жизнь был сочувствующим, но сейчас я видел, что эта тоска адресована явно не мне. И кротко улыбнулся.

— Твой отец не был Покинутым, — так бодро, как мог, проговорил я. — Он любил тебя. И… я тоже полюбил, — его взгляд снова иглами врезается в мою душу. Но мне уже было нечего скрывать. — Я был очень одинок, Анис. Ты спас меня. Как я сейчас спас тебя.

Сын Николая Михайловича Дмитриева тяжко выдохнул, подбирая слова. Но в итоге сказал то, что я и ожидал услышать:

— Это не оправдывает тебя. Ты не имел права обманывать меня, ты не имел права притворяться таким великим человеком, как мой отец! — он сжал кулаки и пошёл прямо на меня, видимо, надеясь, что сможет ударить. Но, разумеется, его ждало разочарование. Мальчик не оставлял своих наивных попыток, а я лишь смотрел на него, терпя эту заслуженную боль, что переполняла меня вместе с тоской и неизгладимым чувством вины. — Ты — лишь пыль в глаза. Убирайся, — Анис презрительно плюнул мне в ноги и вытер рукавом навернувшиеся слёзы. Покрасневшие глаза вновь осуждают меня, отчего становится дурно. — Не смей больше появляться. Никогда больше я с тобой не заговорю. Понял? Уходи туда, откуда пришёл, и не возвращайся.

С этими словами он оставил меня одного. Не буду врать, я был раздавлен. Опустошён. Казалось, будто я потерял последнее живое, что имел. Но в глубине души я понимал, что, возможно, так оно будет лучше для него. Или утешал себя этим. И всё же я знал, что сделал всё, что мог. И это придавало мне сил.

Однако тогда я ещё не подозревал, насколько роковым будет моё заблуждение и какой чудовищный промах я допустил. Я спас его от смерти и был уверен, что поступаю правильно… Но ошибся. Лишь спустя череду трагических событий я осознал, что не просто спас мальчика от аварии, а сотворил нечто куда более страшное. Своим безрассудством я предотвратил его естественную смерть. Анисий застрял между мирами живых и мёртвых. И смерть не раз приходила за ним после, но не могла забрать. Он стал неуязвимым, неспособным умереть повторно. И не способным жить. Люди вокруг него погибали, постепенно уничтожая его разум.

Сначала мать. Вдвоём, в страшнейшей аварии. Три машины. Один он выжил, хоть никто не понимал, как. Воспитатели в приюте, дети, взрослые — сотни смертей. Это не могли не замечать остальные, даже не суеверные люди. Они стали отдаляться от него, исключая из игр и общества, в немом стремлении сохранить свою шкуру. Анис стал изгоем. Покинутым. Я наблюдал за ним не один год.

Он ненавидел меня. Презирал. Равно как и я ненавидел себя за то, что сделал. Вечно запертый в своём детском теле, он стал его заложником. Оно и не могло развиваться, ибо, на самом деле, уже было мертво. Его отчаянные попытки самоубийства так же ни к чему не привели: повешение, порезанные вены, сломанные кости, даже угарный газ — всё безрезультатно. Раны не кровоточили, не зарастали, равно как и переломы. Прикованный к инвалидному креслу, лишённый дара речи и разума, мальчик, как и я, остался заточённым между жизнью и смертью. И всем своим существом презирал того единственного, кто смог бы его понять. И кто обрёк его на эту нечеловеческую, нерушимую муку.

А что до меня… Мне словно пришлось заново умереть. Его страдания нестерпимой болью разрывали меня на части. Никому в целом мире, даже злейшему врагу я не пожелал бы пройти то, через что прошёл я. А в результате передал этот крест на спину того, кого смог полюбить, как сына… Того, кто спас меня от моего одиночества. И чем же я отплатил ему? Правильно. Предательством. Проклятьем. Одиночеством. Смертью…

— Однако его судьба пролегает отдельно от твоей.

Этот голос. Рот у меня раскрылся от удивления, я не верил собственным ушам и боялся повернуться. Вокруг всё резко изменилось. Вместо привычной улицы — бескрайнее, залитое светом пространство. А он стоял посреди, смущённый и улыбающийся в том же, в чём был и тогда: в моей немного рваной красно-чёрной клетчатой рубашке и чёрных штанах. Будто бы ничего и не изменилось. Я попытался встать на ноги, но они словно не слушались меня, и я вновь и вновь падал. Брат усмехнулся, взял меня за плечо и помог подняться. А я смотрел в его зелёные глаза, не в силах оторвать взгляда, будто смотрел на восставшего из гроба мертвеца — хотя, в принципе, так оно и было. И только через несколько секунд я осознал, что держу его за плечо. Я мог до него дотронуться…

Не веря себе, я стал ощупывать его с головы по швам, а он не сопротивлялся, продолжая улыбаться. Видимо, ждал, когда я привыкну. О, как я хотел обнять его… Но неожиданно меня охватила злоба. Сам от себя не ожидая, я крепко сжал его плечо и направил кулак на встречу с его солнечным сплетением, отчего братишка с негромким хрипом согнулся пополам, что я пресекал, крепче сжимая надплечье. Немного отдышавшись, он начал говорить.

— Другого я от тебя и не ждал, — Лёшка немного откашлялся, держась за живот, а я, наконец, отпустил его.

— А чего ты ещё мог ожидать от меня, братец? — всё внутри меня кипело от негодования. Я не так представлял себе нашу встречу, но другого сейчас и сказать не мог. — Это ведь ты всю эту кашу заварил!

— Не я, а ты, — поправил меня он, даже с лёгкой тенью улыбки указав на меня пальцем.

— То есть, по-твоему, это я с крыши прыгнул, да?

— Ну, с технической стороны…

— Даже слушать не буду.

Я отвернулся от него. И часто выдыхал, подбирая слова, стараясь смирить переполняющие меня эмоции. Я не знал, что ему сказать. Внутри тлеющими углями теплилась обида, а его присутствие и спокойствие только подливали масла в огонь. Но он смягчился, подошёл ко мне ближе и положил руку на плечо. Я попытался её скинуть, но брат был настойчив.

— Послушай, Сав, я… Я знаю, что ты думаешь, но…

— Не знаешь. Ты не представляешь, через что я прошёл.

— Сава, я знаю всё, — он развернул меня к себе и заглянул в глаза. Такой же добрый, каким всегда был… — С того самого момента, как меня не стало, и до сегодняшнего дня. Я был с тобой и не покидал ни на минуту.

Но я оттолкнул его.

— Врёшь! Я был один. Семь лет в одиночестве! И тебя не было и в помине, я бы почувствовал! — он тяжко вздохнул. Я знал, что не даю ему договорить, но не мог найти в себе силы молчать. — Даже если так. Тогда почему ты не пришёл? Ты же знаешь, как мне было плохо без тебя, ты же знаешь, что я… Пережил без тебя. Почему… почему тебя не было рядом? — мне казалось, что я вот-вот заплачу, сдерживать себя было всё труднее, и от этого я злился ещё больше. — Почему ты прыгнул, придурок?

— Яша, я… — он вздохнул. — Я не прыгал.

— Что? — эти слова меня будто оглушили.

— Я никогда не стремился умереть и никогда не хотел, — Лёша приложил руки к груди, словно был готов поклясться в правдивости своих слов. — Ну, то есть, конечно, меня посещали мысли, наверное, как и всех, но поверь, я… Я бы никогда так не сделал. Я бы никогда не бросил тебя и маму, — он снова положил руку мне на плечо. — Я умер своей смертью.

Я был ошеломлён. И даже не заметил, как оказался в его крепких объятьях и как сам с нетерпением отвечал на них, прижимаясь всем телом и сжимая пальцы, зарывая их в его волосы и вдыхая запах. Которого так и не почувствовал. Из-за этих прикосновений, на мгновение, я и забыл, что мы оба мертвы…

— Но как же тогда ты?!

— Тише-тише, успокойся, сядь, — он силком усадил меня и сам присел рядом. — Не волнуйся. У нас есть время, я всё тебе расскажу.

— Есть время? — эта фраза меня насторожила.

— Об этом потом.

— Ты же сказал, что у нас есть время, — подловил его я.

— Ты не изменился, так же остр на язык даже после всего.

— Ошибаешься, — я замолчал, и грусть снова разлилась в груди холодной водой. — Я очень изменился. И никогда уже не буду таким, как раньше.

Его эти слова, казалось, задели. Губы изогнулись в смущении, полуприкрытые глаза виновато смотрели в сторону. Но, совладав с собой, он решил продолжить.

— Тогда я стал много думать о жизни из-за того, что ты сказал, что прячусь за плечи учёбы. Я понял, что, на самом деле, ты прав. У тебя тяжёлый характер, ты мог уйти, не заплатив за блюдо, потому, что оно было тебе не по нраву, и ты, действительно, к нему не притрагивался. Всегда ценил в людях свободолюбие и своеволие, по крайней мере, пока тебя слушались. Но ты всегда был сильным и прирождённым лидером. Несмотря на то, что абсолютно бестолковый, и мне всегда приходилось помогать тебе разгребать кашу, что ты заваривал. И ты был не глуп, мог работать где угодно, по крайней мере, на первых порах. Плюс, у тебя действительно был талант в музыке, и я стал бояться.

— Чего? — не понимал я.

— Ответственности. Ты мог работать где угодно, а мог спокойно… — он замер, усмехнувшись, подбирая слова, но я сразу понял, что он хотел сказать и кивнул, хохотнув в ответ. — Мог ведь и целыми днями играть на гитаре, хлебая свой отвратительный кофе без сахара и скитаясь по переходам с шляпой в руках. А мать… Ну не могли же мы, право, всю жизнь сидеть у неё на шее? Вот я и испугался, что могу прошляпить всю личную жизнь, получая образование и вкалывая за нас обоих.

— Я бы никогда не позволил этому случиться, — его мысли на секунду показались мне даже оскорбительны. Хотя я и знал, что отчасти он прав. — И из-за этой ерунды ты…

— Дай договорить, — требовательно прервал меня он, отчего я сразу притих. Лёша явно был доволен результатом. — У меня не клеилось в личной жизни, с учёбой начались проблемы, ещё и вечные споры с тобой… Да и вообще, сам знаешь, жизнь в коммуналке довольно шумная. Ты ведь тоже старался проводить время не дома. Вот и я нашёл своё убежище. Где всегда мог подумать и оторваться от мирской суеты. Покурить и поразмышлять с местными котами.

— На крыше, — подытожил я.

— Да. Там, — на мгновение он замер. Но, выдохнув, продолжил. — Жаль, что сейчас нельзя закурить, — усмехнулся брат своим собственным мыслям и продолжил. Никогда я не видел его таким серьёзным, как сейчас. — Я сидел на краю ограды, как и всегда. Уже темнело, был сильный ливень. Да и я обещал тебе, что вернусь к твоему приходу, ибо видел, как ты идёшь мимо. С этими мыслями я поднялся… И это было почти последним, о чём я думал. Из-за дождя и птичьего помёта на крыше было скользко, и я соскользнул, правда, в последний момент смог ухватиться за прут. Пытался подтянуться, но куртка зацепилась за что-то. Силы покидали меня. Я начал падать. В полёте пытался схватиться за что-нибудь. Цеплялся за жизнь. Но даже это меня не спасло. Скорую вызвали почти сразу. Но у меня была сломана челюсть, я не мог ничего сказать, не мог пошевелиться. И даже сам не заметил как уже… Уже умер.

Он снова прервался и на этот раз замолчал. Я же обдумывал услышанное. На какое-то время промелькнула мысль, что всё это может быть ложью. Но я был уверен, что ему нет смысла лгать мне. Да и эмоции на его лице говорили сами за себя. Его рассказ — чистая правда. Значит, несчастный случай. А я — самоубийца…

— Так вот, почему тебя не было там… со мной. Ты не был суицидником.

— Сава, поверь, если бы я только мог… Но мне не позволили вмешиваться. Только наблюдать. За твоей болью. Я бы всё отдал, чтобы хоть как-то облегчить твои страдания в те годы. Но даже это было не в моей власти.

— Конечно. Грешная душа и тому подобное, — скептически отозвался я.

— Да не в этом дело, дурень, — он мягко дал мне оплеуху. — Ты должен был усвоить урок, для которого был оставлен.

— И который так и не усвоил, да? — поднял бровь я.

— К сожалению.

— И расплатился за это другой, — гнев вперемешку с собственной виной вновь заполняли меня. — Не вмешивайся в то, чего не можешь изменить, станет только хуже, да? — тот кивнул. — Это и касалось моего «преждевременного» ухода. Но за что его? Он не заслужил такой судьбы, брат, не заслужил!

— Даже сам Дьявол не стал бы использовать для такой цели человека, которого ты любишь, поверь. Вы оба — лишь личный опыт друг для друга. Необходимый урок. И в этом нет твоей вины.

— Урок? — меня раздражало его безразличие и холодность. — Что же это за урок, к которому прилагается чёртова вечная жизнь и смерть в постоянных попутчиках?

Лёша был явно смущён моим гневом и взволнованно прикусил губу. Но затем поднялся на ноги и с тоской ответил.

— Это знает лишь он. Ты ещё поймёшь, братец, и он поймёт. Он сможет умереть. Настанет такой день. Но лишь тогда, когда получит всё, что должно.

Он явно нервничал. Что же он так боится мне сказать? Но, прокрутив в голове весь наш разговор, я и сам стал догадываться, что. Время…

— Ты должен уйти, да? — мой голос предательски дрогнул, хоть я и старался быть спокойным.

— Сава… — он присел на колени рядом. — Я ждал тебя, сколько мог. Но я вот-вот должен родиться… И у меня больше нет времени.

— И я, конечно же, не могу пойти с тобой, — во взгляде снова лишь пустота и безразличие, а он всё пытается мне снова что-то объяснить. — Ты снова бросаешь меня.

Он тяжко вздохнул и опустил голову. Затем снова поднялся на ноги и подал мне руку. Нехотя, я принял помощь и встал, стараясь больше ни о чём не думать.

— Мы ещё встретимся, Сава. Это не навсегда. Ты должен прожить то, что не взял.

Я молчал. Но затем усмехнулся и снова посмотрел на него. Такой встревоженный и обеспокоенный. Но радостный и трепещущий от нетерпения. Я знал, что он не хочет оставлять меня. И понимал, что он, как и все, просто хочет жить.

— Яков, — поправил его я. — Что ж, негодник. Теперь я — твой старший брат и буду наблюдать за тобой сверху. И только попробуй не выжать из жизни всё, что сможешь, приду и отшлёпаю на месте, хоть с телом, хоть без него, и не важно, узнаешь ты меня или нет.

— Буду иметь в виду, — Лёша смеялся и держал меня за руку. Повисла неловкая пауза. — Что ж… пора. Я буду скучать, брат.

— Я тоже.

— Увидимся на той стороне.

Я крепко обнял его, пытаясь запомнить каждой клеточкой. Из глаз покатилась скупая слеза и упала ему на плечо. Его охватывало какое-то яркое свечение. Постепенно, растворяясь на множество маленьких светлячков, он испарялся. Повернувшись ко мне спиной, он стал медленно удаляться в неизведанное.

— Эй, — окрикнул его со спины я, — и не смей больше возвращаться целомудренным. Жду приглашения на свадьбу.

Он что-то ответил, но ветер стёр слова. Растворился на сотни лучей и зажёгся в ночном небе новой звездой. Новой жизнью…

Прости, похоже, я немного увлёкся. Столько лет молчания вымотали меня и полностью опустошили. Даже не знаю толком, почему рассказал всё это именно тебе. Да-да, ты, я ведь именно к тебе обращаюсь, мой молчаливый друг. Прости, что не называю по имени, в конце концов, ты мне так и не представился. Хочется верить, что ты не мёртв. Что ты жив и дышишь. Признаться, подчас твой взгляд на меня был нестерпимо пристальным.

Не волнуйся. Я не буду кричать тебе в ухо, что «жизнь коротка». Всё равно ты поймёшь это только после смерти. Правда мне так не казалось. Я прожил всё, что должен был, так или иначе, получил весь опыт, какой нужен был. Это даже забавно, не находишь? Всю жизнь строить планы, думать, что тебе хоть что-то подвластно. Но уже после смерти осознавать, что всё это время ты ровненько шёл по чьему-то заранее построенному маршруту. Нет, нам ничто не подвластно в этой жизни. Потому, что нельзя изменить то, что придумал для себя сам. Если бы я и хотел тебе что-нибудь сказать, так только чтобы ты помнил, кто ты есть и чего стоишь. Это единственное знание, которое тебе понадобится, и которое никто не в силах у тебя отнять, кроме тебя самого. И если ты это знаешь — ты силён. А пока ты силён — сможешь выдержать что угодно.

Занятно, моей душе никогда не было покоя. Но сейчас… Сейчас я абсолютно расслаблен. Да, я узнал всё, что должен был, и ухожу. Не знаю, куда, но… я надеюсь, что он тоже поймёт и освободится. Иначе этот свет или покой, или что там будет, для меня не лучше жара преисподней. Который я и прошёл, пока искал себя самого. А знаешь, далеко не многие могли слышать меня. А тех, кто мог выслушать, ещё меньше. Поэтому, поздравляю. Ты из тех людей, кто обладает даром слышать. Не растрачивай его понапрасну. В мире столько жизней, чьи судьбы в твоих руках, которые ещё можно спасти, как сейчас ты спас меня. Подчас единственное, чего бы нам хотелось, — это чтобы нас услышали. Поняли, если хочешь. И ты мог бы это сделать.

Что ж, бывай, mon Ami. Спасибо тебе за всё. За всю историю, что ты выслушал, но у которой никогда не будет привычного слова «конец».