Объекты в зеркале (гет)

Я постарался не растягивать уход ещё сильнее, потому что были все шансы, что я могу передумать. Машина стояла там же, где я её оставил, вся мокрая от растаявшего снега. Мне кажется, я даже парковался на точно таком же расстоянии от пожарного гидранта, на котором машина стояла сейчас, — будто бы на ней никто никуда не ездил. Ведомый закравшимся подозрением, я открыл багажник, но ничего нового в нём не обнаружил. В салоне тоже всё было по-прежнему: я осмотрел задние сидения и бардачок — ничего, и, если бы не едва уловимый запах — её запах — я бы подумал даже, что Мона соврала мне насчёт того, что взяла машину, чтобы я не уехал раньше, чем она вернётся. Это был бы очень хитрый ход.

Она смеялась бы надо мной, если бы застала меня за этой проверкой, но разве тот факт, что мне приходилось проверять машину после неё, не кричал о том, какие неадекватные отношения установились между нами?

Мелкие изменения стали заметны, когда я сел за руль: кресло было придвинуто ближе, чем мне было бы удобно, а в зеркалах отражалась иная картинка, но, настраивая боковое зеркало со стороны водителя, я никак не находил положения, к которому привык. Что-то словно было не так, но, поскольку в моей жизни уже давно ничего не было «так», разбираться я не стал.

Вместе с зажиганием забормотало радио, которое я никогда не включал. Я завёл двигатель, положил руки на руль и упёрся в них лбом. Внизу, под водительским сидением, лежал тёмно-красный лепесток.

До этого момента всё казалось игрой. Увлечься другой женщиной, занять ей свои мысли: сначала — будто бы для отвода глаз — размышлять исключительно над тем, как она осталась жива и как связана с моим делом. Потом постепенно, по капле отпускать мысли о ней чуть дальше, в другие области. Представлять, что она может значить для меня что-то большее, делать из неё символ, связывающий моё прошлое с моим настоящим, наделять факт нашей встречи мистическим смыслом. Считать, что в любую минуту можно будет всё прекратить, но не прекращать — сорваться и поцеловать её, переметнуться на её сторону, убить за неё, заткнуть рот здравому смыслу и помчаться на встречу с ней, подставляя себя и других. Даже когда накануне утром я сидел в машине с запиской в руках и пытался разобраться в том, что я чувствую к ней, это всё равно было словно не по-настоящему, словно какое-то выдуманное шоу по телеку. Ни меня, ни моих поступков, ни других людей не существовало — всё будто было декорациями. Дымом и зеркалами.

А сейчас всё повернулось как-то иначе, щёлкнуло и встало на своё место. Я убил Винтерсон исключительно под влиянием эмоций. Я предал свою семью. Я изменил Мишель — и не сегодня ночью, а в тот момент, когда допустил мысль, что в моей жизни может быть кто-то кроме неё.

У меня была всего одна задача, и я её провалил.

Я вернулся в мотель не один — со мной была бутылка скотча. Меня совершенно не смущал тот факт, что до вечера было ещё далеко — дело не терпело отлагательств. Когда я подошёл к ресепшну, чтобы взять ключи от своего номера, парень за стойкой посмотрел на меня очень пристально, будто бы сравнивая меня с кем-то из своей памяти. Ключ он держал в руке, не торопясь отдавать, но когда понял, что я начинаю терять терпение, всё-таки сказал:

— Вам звонили утром. Оставили сообщение.

Снова записка, но в этот раз всё было предельно ясно. Звонил Бравура с просьбой завтра приехать к нему в участок. Никакой конкретики он, конечно, не сообщил. Возможно, мои дни на свободе уже были сочтены, кто знает, так что я обязан был нажраться как в последний раз, тем более с учётом такого длительного воздержания.

Чаще всего я пил, чтобы хотя бы на некоторое время перестать думать. Иногда я пил, чтобы уснуть. Сейчас я чувствовал потребность уйти от реальности, в которой любое моё решение ничего не решало, а только добавляло вины на мои плечи. Я думал, что со временем мне станет легче, что чувства притупятся, рана затянется, а жизнь как-то выправится, но мир не планировал оставлять меня в покое. Как говорил классик, лучше бы мы умирали, когда наши сердца разбиваются, но мы не умираем.

Моё сердце было похоронено на кладбище Голгофа в августе девяносто восьмого вместе с прахом тех, кого я любил. Оно сгнило, а я зачем-то продолжал жить — с дырой в груди в виде силуэта моей жены, держащей на руках нашу дочь.

Тоска по Мишель пересиливала всё: отсутствие такой силы, что оно становится ежедневным, ежеминутным, ежесекундным присутствием. Я соврал бы, если бы сказал, что всё это время она была моим моральным компасом, — я бы этого хотел, и она могла бы им быть, если бы во мне было чуть побольше совести и сил держаться молодцом. Но во мне не было ни того, ни другого — я злоупотреблял выпивкой и таблетками, я лгал, я, в конце концов, убивал людей — гораздо больше, чем можно было оправдать местью. Может быть, два года назад я мог казаться кому-то героем, ведомым пусть не благой, но совершенно понятной с моральной точки зрения целью. Может, тогда каждый мой выстрел оказался в итоге правильным, выверенным и заслуженным, хотя лично моих усилий в этом не было — замешаны были только плохие люди, и только плохие люди подвернулись мне под руку. Просто так сложилось.

Отчаянный и несчастный парень с оружием в руках, выцветшая фотокарточка счастливой семьи на фоне. Я мог очаровать кого угодно, начиная от домохозяек, слушающих вечерние новости за приготовлением ужина, и заканчивая судом присяжных, но в тот момент на эту тему я не размышлял. Я думал лишь о том, что мне удалось выполнить свою миссию. Человек, который сделал выстрел, получил от меня равную по силе отдачу, и всё сбросилось на ноль, счёт сравнялся, и когда я, оправданный перед законом, очищенный от всех грехов, вышел на свободу, точка начала координат переместилась ровно на то место, где я стоял, оперевшись на колонну у здания суда, вдыхая сырой весенний воздух, не зная, что мне делать и куда идти. Голова немного кружилась, и в теле стоял гул как от проходящего сильного онемения — словно ослабла долго держащая меня хватка, и кровь снова хлынула по венам.

Всё произошедшее осталось у меня за спиной, и мне нужно было жить дальше, принимать новые решения (желательно, правильные). Если до этого всё случилось больше по инерции, то дальше нужно было двигаться своими силами, которых у меня, разумеется, не было.

Я думал, что смогу остановиться на некоторое время, немного подумать, наметить правильные ориентиры, водрузить перед собой светлый образ Мишель, чтобы она присматривала за мной, но вместо этого продолжал оглядываться за спину, выискивать в прошлом знакомые импульсы, подталкивающие меня вперёд, хоть куда-нибудь. Под действием этих импульсов я оказался здесь, в номере мотеля наедине с бутылкой скотча, и теперь к моему багажу добавились два года пьянства, гора трупов, мёртвая напарница с моей пулей в груди, измена, моральная и физическая, и гнилая, нездоровая любовь к чужой женщине, вызванная исключительно безумием от пережитого тяжёлого горя.

От алкоголя меня вырубило, и тогда ко мне пришла Мишель. Она улыбалась, но глаза её блестели от слёз, и я шептал какие-то бессвязные извинения, тянулся к ней, чтобы обнять, а руки находили только пустоту.

— Это не страшно, это не страшно, — твердила она как в бреду, — ничего страшного, делай, что тебе хочется.

Она плакала и вытирала ладонями лицо, но сквозь слёзы продолжала улыбаться, повторяя «это не страшно».

Видение отдалилось, и я нашёл себя в туалете, выблёвываюшим собственные внутренности. Голос Мишель продолжал звенеть в моей голове.

«Всё равно никто не полюбит тебя так, как я тебя люблю».

Мы с ней сидели друг напротив друга за столом в пустой тёмной комнате, может, это была комната допросов, стен не было видно, но они ощущались по вибрации отражающихся от них звуков, они будто пульсировали. Мишель уже не плакала, она была спокойна и серьёзна, и в её взгляде я не видел ни ревности, ни осуждения — ничего кроме нежности, невероятной по силе и оттого совершенно невыносимой.

— Зачем тогда ты оставила меня?

Я остался здесь совершенно один, каждый час без тебя — бессмысленная вечность, густая и болезненная, я увяз во времени как муха в смоле.

Я считал само собой разумеющимся, что ты всегда будешь здесь. Я так любил тебя, что с твоей смертью от меня совершенно ничего не осталось.

— Так нельзя, — сказала Мишель. — Тебе нужно нас отпустить.

— О чём ты, чёрт возьми? Я отдал бы всё, чтобы вернуть вас обеих.

— И её отдал бы?

Мы были не в комнате допросов, а в нашем старом доме, на кухне, и солнечный свет заливал всё вокруг, и пылинки сияли золотом в его лучах. Сильно пахло ладаном и цветущей полынью.

— Малыш, я кроме тебя никого никогда не любил.

Золотыми были деревянные панели кухонных шкафчиков и полоски паркета, фарфоровые чашки на полке и полотенца в кольцах-держателях. Свет становился всё ярче, слепил глаза, хотелось встать и задёрнуть шторы, но я забыл, как вставать. Я не знал, где мои руки.

— Я был с ней, но это ничего не значит.

— Это неправда, — сказала Мишель. — Но это не страшно.

Лампы налились золотом и лопнули, я вздрогнул от громкого звука, а Мишель не обратила на него никакого внимания.

— Отпусти нас. Прошу тебя, отпусти нас всех.

С одной стороны сознания мне било в глаза золото нашей старой кухни, с другой — обжигало ледяной плиткой где-то под боком, видимо, я вырубился на полу в туалете. Я приходил в себя и снова терялся, меня схватывало осознанием и тут же отпускало, я понимал, что мне нужно вернуться в комнату и лечь на кровать, но очередная волна уносила меня обратно в глубину, не давая выплыть. «Как я могу отпустить тебя, — орал я во сне, — если ты постоянно здесь, в моей голове, за моим плечом! Если ты во всём, что я делаю, что я говорю, что думаю!»

Каждый мой шаг — о тебе, говорил я, а Мишель улыбалась мне в ответ: нет, не каждый. Но это ничего. Всё в порядке. Делай, что тебе хочется.

Спаси нас хотя бы один раз. В прошлый раз ты опоздал, но сейчас опаздывать некуда. Прошу тебя, просто дай нам уйти.

В следующий раз я пришёл в себя уже в постели, хотя воспоминаний о том, как я там оказался, у меня не было. Я лежал на боку с закрытыми глазами и, чтобы отвлечься, мысленно инспектировал состояние своего тела. Ноги и руки замёрзли, желудок сводило, голова болела, но только с одной стороны — с той, которая не лежала на подушке. Когда я перевернулся на другой бок, натянув на себя одеяло, чтобы согреться, боль всплыла к противоположному виску, как пузырёк воздуха.

По сравнению с моими обычными снами последние даже нельзя было назвать кошмарами, но я всё равно чувствовал необходимость сбежать от них, сменить обстановку, проветрить голову. Когда я вышел на улицу, ещё не начало светать, стоял густой туман, так что в нём терялась даже вытянутая перед собой рука. Было холодно: от вдохов саднило горло, выдохи превращались в пар, а машина была покрыта изморозью как мхом. Где-то вдалеке расплывались разноцветные пятна переключающегося светофора и изредка вспыхивали мутные жёлтые круги от автомобильных фар.

Я не помню, в какой именно момент залезал в бардачок в первый раз — может, проверял, нет ли внутри оружия, — но моё подсознание зафиксировало наличие там пачки сигарет, которые на тот момент меня мало интересовали. Вчера, осматривая машину после того, как её брала Мона, я снова заметил эти сигареты. Я не курил уже миллион лет и не планировал начинать, будто бы данное в прошлом обещание было всё ещё актуально. Будто, нарушив его, я стал бы предателем.

Но беда была в том, что я уже им стал.

Я выудил из бардачка ту самую пачку и повертел её в руках. Мишель будто бы появилась где-то за моим правым плечом, но я посчитал, что мы уже выяснили с ней отношения на сегодня, поэтому не стал долго размышлять над тем, что она сказала бы. «Эмфизема», зачем вообще её спрашивать. Я и так знаю, родная, что ты мне скажешь.

Первый вдох был чужим и тяжёлым, я словно перешагнул вечность, разделявшую предыдущую сигарету с нынешней. А потом стало легче. Я всё вспомнил.

Я присел на капот машины и раскатал рукава рубашки, как будто это помогло бы мне не замёрзнуть. Дым, который я выдыхал, смешивался с туманом, было сложно отличить одно от другого. Голова у меня плыла, хотя по ощущениям практически весь алкоголь я в итоге выблевал. Дышать стало на удивление легко. Может, давно пора было снова начать курить, тем более, сейчас я бы уже не навредил никому кроме себя. А ещё было бы иронично при моём образе жизни сдохнуть от рака лёгких.

Обычно, когда я напивался, я начинал считать и жалеть себя. Нашей малышке сейчас было бы уже почти шесть лет, а мы сами были бы вместе уже семь. Сейчас Мишель мертва в три раза дольше, чем я её знал. Мы не провели вместе даже двух лет — непозволительно мало, когда ты влюблён, когда дни летят быстрее секунд. Вот она шутит над твоим именем, вот ты заказываешь ей в баре джин с тоником, вот вы танцуете под дурацкую музыку, и ты как неисправимый джентльмен держишь её за талию. Вот ты провожаешь её домой, и вы целуетесь на лестничной клетке как подростки, и ты первый раз в жизни на полдня опаздываешь на работу. Вот она выходит к тебе в свадебном платье, ослепительно прекрасная, вот вы идёте по песку, и жемчужное утреннее море облизывает ваши ступни, вот ты впервые берёшь на руки свою дочь. Закрываешь глаза, открываешь глаза, и всё уже кончено. Ничего нет и никогда не будет. Всё позади.

Честно говоря, я думал, что всё это продлится хотя бы немного подольше.

Образ Мишель в слезах из моего сна стоял у меня перед глазами. Она вообще никогда не плакала, она была самым жизнерадостным человеком в мире, и я не знаю, каким образом такая женщина как она могла меня полюбить. Возможно, вселенная послала мне её, чтобы я перестал быть мрачным, суровым ублюдком, и я действительно на время перестал, но зачем тогда она снова разлучила нас? Что это был за жуткий, кровожадный урок?

Меня до сих пор разрывает на части, когда я вспоминаю её голос. Столько лет прошло, а я по-прежнему до конца не верю, что её больше нет, потому что вся моя никак не заканчивающаяся жизнь — это ода их памяти, её и Рози. Они живут во мне, пока я их помню, и Мишель неправа в своих попытках уговорить меня их отпустить: я не имею никакого права их отпускать.

Зато она была права в другом: никто не полюбит меня так, как она меня любила. Мне следовало бы почаще об этом вспоминать.

Я в последний раз затянулся и бросил окурок под ноги. Мой вынужденный отпуск заканчивался, впереди был сложный день, и хорошо если только день. В моей ситуации мне светила, скорее всего, сложная вся оставшаяся жизнь.