Rattus norvegicus, felis silvestris (джен)

— Да напьёмся ж с тобой, да помянем вином тридцать восемь ребят из Ганзы, — нараспев тянет Орм под нос, рубя суставы топором и срезая сухожилия, пока в котелке булькает бульон. Косточки со шкурой пойдут на бульон и холодец, вырезка — на вялку, потроха — в суп, и Орму грех на голод жаловаться: бывало и похуже, в зиму тысяча сто двенадцатого и Орм, и родители, и сёстры жевали одну древесину и прелое зерно, а лето потом было жирное — вдвое больше урожая собрали, — но зато сегодня он поест мяса. Сколько Орм себя помнит, в его большой семье всегда еду находить умели. — Спасибо, что выручаешь.

Снежная нынче зима, тихая. Клык валяется в сене, ловит вылезших из тепла жуков, — не для еды, а так, для забавы; Клыка не было дома два дня и две ночи, и вернулся он весь в снегу, довольный и сытый, и положил к ногам хозяина задушенную мышь, уже совсем стылую, судя по телу — девчонку. Орм для порядка ругнулся и ткнул Клыку кулак под нос, — «у-у, Клык, гляди у меня», — а потом сорвал с мыши кольбу без шнурка и простенькие деревянные бусы: надо будет их сжечь.

С мыши мяса, конечно, немного, но крыса по природе своей не шибко привередлива, — хватит с неё и малости.

Орму не стыдно.

Орм не просто слыхал — всю балладу наизусть знает: когда горностай-князь Жемондский, белогрудый иноземец в двух белых шкурах поверх наплечников, триста лет назад пришёл со своей армией в крепость Ганзу, то к рассвету полегло там тридцать восемь пасюков, — первостатейные, самые лучшие, любому королю сгодились бы в гвардию, и командир среди них был — самый первый бился. Мост на дно рва сбросили, обоз с припасами жемондовы горностаи себе сгребли, и Ганза простояла в осаде до самого снега, но ни одна крыса с голодухи не померла к тому дню, как пришло королевское войско, — потому что сержант Гюннар Выкормыш, новый командующий, велел принести на погребальный костёр лишь головы. А прочее — прочее мясом стало, засушенным на вялке, и костьми, вываренными в бульон, и ни одного из этих тридцати восьми никто злым словом никогда не поминал.

Князь плюнул и отступил, бело-красный от стрелы в плече, а скальд Харальд Серебряный Язык сложил песню, и с тех пор в Ганзе её поют, когда выпьют и вздыхают о доме.

— Орм! — звенит тонкий голосок, и кто-то топчется в сенях, отряхиваясь от снега. — Орм, мне войти можно?

— А-а-а? — хрипло тянет Орм, вонзает топор в доску и вытирает пальцы об шерсть. — Я же нормальным языком говорил: никогда не ходи по моему двору, если меня рядом нет. Говорил?

— Угу.

— Говорил, что кот у меня мышей хватает? — Клык рычит и, кажется, даже пытается подскочить к дому, да так яростно, что на нём хрустят кожаные, натуго завязанные постромки. — Клык! Свои!

— Угу.

— Так чего тебе надобно?

— Я, это… — Дженнер ступает на порог; Орм оглядывается, пялясь на него исподлобья и обсасывая солёные от крови пальцы, и коробейник мгновенно умолкает.

— Что, язык проглотил?

Дженнер, неуклюже-смешной и укутанный в пуховый тёплый платок, смотрит то на котелок, то на топор, врубленный в разделочную доску, то на кровь, и мнётся, нервно облизывает нос и усы, комкает пёрышко на шляпе поверх платка: глаза у Дженнера совсем запали, а шерсть — тусклая.

Интересно, сожрал бы он, крыс Орм, коробейника Дженнера, если б Клык притащил его вместо безымянной задушенной мыши в драной кольбе? Сожрал бы: чего пропадать свежему мясу? — или похоронил с полагающимися почестями — в земле, вместе с платком и шапкой, как это принято у мышиного племени?

Сожрал бы.

— Орм, — говорит Дженнер, подёргивая ушами, и голос у него опять уплывает в фальцет, — это мышь?

— Мышь, — отвечает Орм, скрестив на груди локти.

— Клык?

— Клык.

— И… там мясо?

— Нет, мать твою, мыши сделаны из зерна. Сам-то как думаешь?

— Я… я думаю.

Дженнер скребёт когтем усы, вешает шляпу на крюк и садится на лавку, подобрав на колени хвост.

— Дай и мне тоже.

— Че-го?

Теперь ухо дёргается уже у Орма: мыши даже от неразбавленного брюходёра морщат носы, если непривычны, и Орм впервые на своей памяти видит мышь, которая просит мясной бульон.

— Поделись со мной едой, Орм. Я хочу есть, — повторяет Дженнер, шмыгнув и вытирая нос пальцами. — Я всё детям оставил, и жене… жене тоже сейчас надо.

— А у вашей братии разве не страшный грех — жрать своих-то?

Орм ставит перед гостем деревянную тарелку с бульоном и мясом, и Дженнер даже не притрагивается к ложке: Дженнер вцепляется в тарелку, припадает к краю, глотает, давится тошнотой и кашляет, а потом — пьёт снова, но бережно и понемногу.

— Грех, когда выбор есть. Но если так, то пускай он не на детей, а на мою душу ляжет.

— Ладно тебе, мышь, — говорит Орм без осуждения, высасывая из кости мозг. — Ваш пшеничный бог в этом году про своих детей забыл. Что ж теперь-то поделаешь?

Дженнер, отпив ещё глоток-другой, всё-таки берётся за ложку.

— А о ком ты пел? Я слышал немножко, очень красивая.

— Тебе-то какое дело?

— Такое, — поднимает палец Дженнер, — что осадные песни грустными быть не должны. Расскажи мне про Ганзу, Орм.