Rattus norvegicus, felis silvestris (джен)

— Клык! Клык! Обоссы Карам-покровитель, Клык, брось эту дрянь!

Наверное, именно над таким смеются в фарсах и рыдают в песнях: Клык наворачивает очередной круг вокруг забора, рыжий Орм бежит следом, роняя сапог — расстегнулся, пряжка отлетела, — а мышь в зубах Клыка по-бабьи визжит, округлив и без того огромные глаза, и роняет шляпу с двумя пёрышками.

Орм сгребает в кулак пару камешков и швыряет в Клыка; кот на мгновение озадачивается, прядая ушами в полосатом меху, но зубов не разжимает.

— Клык! Поганое отродье! Брось!

— Он меня ест! — сдавленно, наверняка из-за рёбер, пищит мышь, зажмурив один глаз.

— Не ори, не ест! Сожрал бы, кабы был голоден!

В подтверждение слов Клык роняет добычу в пыльную траву, обнюхивает и валяет когтями, пока мышь обмирает и зажмуривает второй глаз, — и Орм выдыхает: хотя бы этому не пришло в голову рвануться к забору, чтобы окончательно захрустеть на зубах кота хребтом и рёбрышками, пока челюсти дробят кости в кашу. Клык, привычный к крысиным запахам, не жалуется на голод, но никак не может отучиться хватать всех мышей подряд, — а мыши, идиоты покрытые, раз в месяц умудряются то ли не прочесть, то ли прохлопать всеми ушами буквы на объявлении. И зачем тогда им эти огромные уши?

Мать Клыка ловила мышей, — да и крыс, в общем-то, тоже. Лет шесть назад, когда дикая лесная кошка — здоровенная, кровожадная, вечно голодная, — пришла зимой из-за перевала, порезала несколько стай перепелов, разорила парочку торговцев и сожрала на торговом тракте с десяток мышей, местные даже на тинг не собирались, — взяли косы с топорами, завалили её и три дня пировали всей деревней. А Клыка Орм нашёл в лесу после охоты и забрал к себе: котёнок шипел, кусался и отгрыз Орму половину пальца, но теперь нет во всей округе зверя лучше.

— Так! Лежи!

— А-а, — торопливо зажимает мышь уши. — А-а-а…

— Тихо! Лежи и не дыши!

— А?

— Так он хоть рёбра поломает, а не шею. А потом ползи! Вот, — Орм показывает на крыльцо, натянув подобранный сапог, — сюда!

— А-а!

Клык напоследок несильно кусает мышь, а потом разваливается на боку, подставив другой под летнее солнце, и с крайне заинтересованным видом несколько раз трогает добычу без когтей, после чего, изогнувшись, чешет себе ухо.

Мышь, помятый и в сбившемся бегуине, наконец-то открывает один глаз: глаз, полный одновременно ужаса, смирения и счастья, — ковыляет к крыльцу, морщась и оставляя в траве следы крови, и Клык, зевнув во все дёсны, потягивается, больше не выказывая интереса к живой визглявой забаве.

Орм сгребает злосчастного мышонка в охапку и несёт в дом, а упавшую шляпу можно подобрать и потом: гостю надо умыться, перевязаться и перестать трястись.

— На кой вы, мыши сраные, на кошачью территорию лезете?

— Дженнер, — фальцетом сообщает мышь.

— А?

— Меня зовут Дженнер. Здра… здравствуйте.

* * *

— Ну, так на кой?

— М-м? — Дженнер хлопает глазами, состроив фальшиво непонимающее выражение, и точит кусок солёного сыра.

— На кой, — Орм нависает над ним, уперев кулаки в перетянутые поясом жилистые бока, да так, что бусы с молочными зубами Клыка, болтаясь, задевают нос Дженнера, — ты полез к моему Клыку? Я даже таблички у дороги нарисовал. Ты что, не видел?

— Видел, — очаровательно улыбается Дженнер, — но я неграмотный.

Орм, сплюнув под ноги, растирает плевок пяткой.

— Я там шляпу потерял. И короб с пуговицами у ворот остался.

— Обойдёшься.

— Не обойдусь. Ни одного коробейника без шляпы в деревню не пустят.

— Вот оно что! — отвечает Орм, скребя когтями за ухом, и садится на столешницу. — Переводись-ка в крысы, мы за кольбу не цепляемся.

— Не-е, я и мясо-то жрать не умею.

— Можно и не жрать.

— В общем, — Дженнер глотает последний кусочек, скатывается со скамьи и, морщась, щупает бок, укутанный в разорванную на тряпки рубашку, — я за шляпой.

— Щас-с! Второй раз спасать не буду!

Мышь, крепко схваченный за шкирку, как постиранное бельё, снова хлопает веками, но тут же хмурится и смотрит в глаза, скрестив на груди розовые лапки.

— Та-ак. А ты можешь её принести?

— Нет, — кривит нос Орм: невелика беда найти в траве шляпу, если кот уже много лет не кидается ни на тебя, ни на твоих сородичей, но коробейник неимоверно раздражает Орма своим упрямством. — Я и так для тебя сегодня много сделал, Женни.

— Дженнер. Не Женни, а Дженнер! Джен-нер!

— Пф-ф! Маловат ты для такого имени.

— А я, — подёргивает мышь усами, — я подарю тебе новые ремешки для сапог.

— М? Подаришь, значит?

— Клянусь луткой жены и душами шестерых моих малолетних детей. Мир?

Орм даже призадумывается на секунду: и ему неплохо жениться бы, давно пора, вот только кто вообще захочет пойти за кошачьего наездника? — и сажает Дженнера на скамью, как малыша-крысёнка, и Дженнер совершенно по-взрослому цепко хватает со столешницы кружку пива.

— И поклянись на них, что никогда — слышишь? — никогда больше не полезешь к Клыку.

— Куда ты её девать собрался?

— В Бекк повезу, там у меня зять каменоломню держит. У них ручные на вес серебра, — говорит Анхельм Ворона, гладя летучую мышь по загривку, а та слепо таращится и моргает чёрными глазами. — Сколько весит, столько и дают.

— Как они её взвесят-то? — Орм прикладывается к бутылке: разбавленное сарастранское вино, конечно, кислое, но неплохое, и прогоняет жажду, если нет ни воды, ни пива. Но лучше бы, конечно, это было пиво. — Они же совсем дикие.

— С них в каменоломнях больше пользы, чем с полёвки. Разве беда, что дикая? Она, — Анхельм красноречиво поддевает пальцы под ошейник, — не рыпнется, я её приручил. — Мышь скалит зубы, но Анхельм затягивает на ней клобук, и та, тут же сменив гнев на милость, легко тычется головой. — Ну-ну, ладно тебе, чудовище.

Орм приваливается к боку Клыка, хмурится и, встряхнув бутылку, разглядывает остатки вина на просвет.

Анхельм — охотник-разведчик, старый, но ещё не седой, с пятнадцатью шрамами и железным желудком, никакой яд его не берёт, и по осени он обычно ездит торговать в Оберстед ящеричной кожей и пухом; Орм, когда с сёстрами и родителями в городе впервые побывал, дивился на рынок, — большой, едва ли не с деревню Орма. Раньше Анхельм с Ормом дружбу не водил, а сейчас — приходит, приносит выпить, рассказывает новости.

— Не жалко продавать? Мало ли, вдруг в хозяйстве пригодится.

— Ты-то что, — Анхельм ослабляет на мыши шейные пряжки: совсем чуть-чуть, чтоб не давили, — своего не хотел продать ни разу?

— Продать? Он мой, — хищно вскидывается Орм, а Клык приоткрывает глаз. — Я из его шерсти варежки вяжу!

— Вот видишь? А я для иного не ловлю.

— А-а. Значит, не впервые?

— Конечно, не впервые. Знаешь, как хорошо ручные ценятся?

— Знаю, ты же сам рассказывал.

— Вот-вот. И я так же подумал, когда первый раз услышал, — поясняет Анхельм, берёт свою бутылку и тоже отпивает, закусывая куском хлеба; летучая мышь успокаивается и ворочается, устраиваясь на отдых, и явно не очень понимает, куда девать кожистые крылья. — Чем плохо?

— Клык такую однажды поймал. Сожрал, правда.

Летучая мышь — пожалуй, имя Чудовище ей подходит: нетопырь по породе, молоденькая, но уже некрасивая, ни рожей, ни кожей не похожая на своих собратьев по прозвищу, но не по крови, — зевает, и зубы у неё похожи на частокол.

— В общем, переночую в амбаре, а с утра повезу продавать. Договорились?

— Договорились.

— И что, ничего не попросишь за гостеприимство?

— Бутылку оставь. Клыка по морде стукну, если придётся.

— Мр-р-ра, — говорит кот, и Орм, скривившись, тянет его за ус.

— И нечего тут ворчать. Кто вчера на коробейника нарычал? А? Кто это глупое дитя?

— Вр-р.

— Коробейник — свой. Понял? Свой, — добавляет Орм, гладя кота по переносице.

Конечно, глупым дитём Орм скорее назвал бы Дженнера, но тот вряд ли младше самого Орма, да и свои дети у него уже есть, — что, впрочем, не мешает Дженнеру забывать о дорожке у амбарного загона Клыка и ахать, когда кот мечется от его запаха, а потом — подходить поближе, и в последний раз Дженнер осмелел до такой степени, что даже требовал у Орма дозволения привести семью: «Орм, я близко не встану! Они посмотрят только!»

Эх, надо было согласиться, а затем содрать за показ флоринов пятнадцать.

Чудовище вертит головой в клобуке и кое-как царапает его большими когтями крыльев.

— Чего тебе, дура? — Анхельм встряхивает её за шиворот, и летучая мышь на секунду затихает, но тут же снова вертится ужом на жаровне: Анхельм прислушивается, шевелит ушами, щёлкает языком изнутри щеки и сдёргивает клобук. — Опять вестовика почуяла? Кыш, лентяйка!

Орм засматривается, — Чудовище вспархивает шустро, быстрее и легче иной птицы, оборачиваясь в тень.

— Может, ещё и донесения перехватывать умеет?

— Ты-то как думаешь? Только она их жрёт, зараза, приходится пока на лесных выпускать.

— Приучил бы не жрать.

— На ком приучать-то, на вестовиках Холькина у заставы? Тогда меня Холькин сожрёт, — выпивает Анхельм ещё глоток, морщится и смотрит на донышко литой бутылки.

— Не улетит? — интересуется Орм, грызя порожнюю соломинку.

— Никуда не денется, жила серебряная. Сбежит — выловлю.

Анхельм валяется в сене, не спеша допивает вино, а потом с хрустом разгибается, выходит во двор и свистит, — протяжно, тонко, почти неслышно, и Орм свистит тоже, — уже в голос и с неизбывно-чёрной завистью, глядя, как летучая мышь выпархивает из-за сосен.

— Молодец, — хвалит Анхельм, когда нетопырь цепляется за его жилет, и забирает жука из её зубов: вестовик помят, но жив и шевелит всеми шестью лапками.

— Почему ты не такой же послушный, Клык? Фу, отстань! Подлиза!

Орм строит Клыку рожи, пока тот лижет его щёки: язык у кота горячий, и дыхание тоже, — а потом гладит, не косясь ни на Анхельма Ворону, ни на Чудовище.

— Красавец он у тебя! — Клык уже почти не волнуется: народу во дворе баронского поместья собралось много, чуть ли не столько же, сколько в родной деревне Орма, и четверть из них — хозяйские дети, внуки и родичи, но мышей здесь нет, и поэтому кот всё ещё рычит, но больше принюхивается, чем пялится на всех подряд своими зелёными глазами, сбоку словно налитыми из стекла. — Хочешь завтра пойти на охоту с нами? У Лысого Холма фазанов развелось — тьма! И птенцов много. Хорошая охота будет.

— Не-ет. Он у меня не охотничий, а так, — неопределённо отмахивается Орм, мотая на палец бусы с зубами, — ручной. Помогает перегонять стаи через перевал, как сезон птичий начинается.

— Что, браконьерить лучше? Ты хорошенько подумай, Орм.

— Ну, разве только загонять добычу.

— Во-о-от! Вот это другой разговор. И что, не жрёт никого?

Орм задумывается, стоит ли врать: вряд ли кто-то будет тут же проверять, правду он говорит или нет, — и всё-таки решает, что не стоит. Барон Осдрик, конечно, уже не молод, и хвост у него не родной — несколько лет назад лишился от хвостита, и все зубы у него жёлтые, и жилет немного тесен, — но глаза, чёрные и острые, смотрят по-юношески цепко, и Орм знает, что если солёрская армия снова придёт на земли Муридеи, то Осдрик первым схватится за копьё и длинный лук.

В год войны с Солёром Орму было две или три зимы, — мать сгребла его с сёстрами в охапку и отвела в баронский замок, под защиту стен, и Орму там очень понравилось, только боязно было, как бы хорьки мельницу не сожгли. А отец, копейщик Рёд Кривуха, вернулся к концу войны и хохотал, рассказывая, как барон Осдрик сетовал: мол, один сын у Кривухи, да и тот — детёныш, под лавкой гуляет.

— Жрёт, конечно. Мышей хватает иногда. Птицу… и её тоже, бывает.

— Ну, это не грех! Грех был бы, кабы не хватал. Эй, Торс, пива мне и гостю!

— Однажды, — между прочим добавляет Орм, развалившись на скамье, — сцапал мышиного коробейника. И мы с ним подружились.

— Соседей не бережёшь, да? — попрекает барон Осдрик, отбирая у Торса кувшин и подливая пива по самый край. — Теперь мыши тебя седьмой дорогой обходить будут.

— А что, раньше не обходили? — Орм пьёт залпом, и пиво льётся на ворот. — Я лысый, что ли, если они не читают, что там на табличках написано? Я же написал: нельзя. А они — они берут, да и прутся. Дурачьё!

— Не всем же грамоту знать!

— Тогда пусть учатся!

— Поздно учиться, когда в кошачьих зубах подыхаешь. Верно я говорю, Генрик?

Генрик — рослый и жилистый, очень похожий на отца: видимо, таким барон был в молодости, когда в Муридее разбойничали хорьки, — вымученно кивает, облепленный тремя галдящими детёнышами, и тянется через весь стол за куском хлеба с сыром.

— Вон, видишь? Генрик у меня младший, и у того потомство уже бегает. — Барон Осдрик щёлкает языком, хмурясь и крутя на пальце седой ус. — А ты что, не женат? Зверьё зверьём, а хорошая жена — лучшая опора. Спину прикроет, хозяйство защитит, детёнышей родит. Женись.

— Какая ещё жена? Пф-ф-х! Некогда мне.

— Тогда осмотрись, пока гостишь, — мимоходом кивает баронесса, забирая кувшин с пивом; баронесса моложе мужа лет на десять, и осанка после нескольких родов у неё ещё гибкая, и Орм чуть не присвистывает ей вслед, — вон, смотри, какая красавица!

В подтверждение слов хозяйки одна из крыс — в серьгах, юбке, охотничьем поясе — запрыгивает на стол, скинув сапоги, пока пьяный Нильс Трюггвасон поёт нид, а две молодухи горячо спорят, чья сегодня очередь кормить малышей, и чуть ли не дерутся.

— Господин барон, — Орм пьёт снова, и ему очень хорошо, — сколько у вас внуков?

— Тридцать шесть. Тридцать шесть, верно же? Лучше имена спроси — их я-то получше помню, — оживляется барон и, присев на резную скамью во главе стола, загибает пальцы: — Скелле, Грим, Хильда, Эдд, Лагерта… Эдд, выплюнь, это гостям!

Орм выслушивает до пятнадцатого имени, окончательно путается, просит передышки, перелезает через две скамьи и свалившегося с четырьмя кружками кастеляна и упорно прёт к Клыку — барон только и успевает крикнуть «эй, ты там хвост не потеряй, если зверь цапнет!» и ржёт, довольный незамысловатой шуткой; Клык, предусмотрительно привязанный постромками и запертый в загоне для, судя по размерам, саламандры, запускает зубы в перепелятину, а внуки хозяина, раззявив рты, в полном восторге смотрят на это зрелище.

— Цыц, соплячьё, не мешайте обедать, — свистит Орм, сунув пальцы за поясной ремень.

— Я знаю, дядя: это кот. Мне мама таких на картинках показывала, — гордо говорит самый маленький из крысят, шмыгая носом в ладонь. — А можно на нём кататься?

— Ещё чего! Он ест детёнышей на завтрак, а их родителей — по вечерней жратве.

— Правда?

— Не-ет, — старательно делает Орм страшные глаза. — Клык! Ну, каково тебе в гостях у господина барона? — Клык рычит, обнажая зубы, и Орм смеётся. — Ладно, ладно. Не собираюсь я трогать твою перепёлку, тварь земная.

Порычав ещё немного для приличия, Клык нарочито жадно терзает пух и перья, а Орм, навалившись на забор, смотрит на него влюблёнными глазами, подперев кулаком щеку.

Пожалуй, на охоту можно и согласиться. Пускай Клык порадуется.

— Господин барон! Менестрель приехал, тот самый, которого вы пригласили! Ученик Льюлина!

— Льюлина? Это того Льюлина, у которого с языка капает мёд?

— Герберт Коннахта?

— Это тот самый, который его сын?

— Нет, другой. Тило из Мюредаха.

— Герберт, не Герберт, сын, не сын, какая разница, — отрезает Нильс Трюггвасон, — учеников много бывает. А Герардус Льюлин был такой один.

— Вот и послушаем, каковы у него ученики, — вновь наматывает барон Осдрик ус на когтистый палец, перекинув хвост через колено.

Клык урчит: утробно, хищно, по-звериному, обнажая зубы, — и Орм, сцапав со стола ещё один кусок сыра, жуёт, снисходительно глядя, как мышь в пёстрой кольбе: щуплый, ушастый, ничего особенного — вздрагивает, хватаясь за локоть маленькой жены в монистах и платке.

— Не боись, Тильхен, не сожрёт. Он у нас привязанный.

Клык зевает прямо над ухом, дохнув вонью пасти, и щекотно проходится языком по груди, плечу, морде и усам Орма.

— Фу, отстань! Клык!

Орм чешет переносицу, моргает, трёт веки и мрачно смотрит на Клыка: кот, серо-рыже-полосатый, чёрный по хребту и палевый на обширном пузе, вылизывает лапы, выкусывая снег из пальцев, и морда у него в крови, — и Орм плюёт, садится и кутается в обе рубашки. Столько времени потратил, стараясь отучить Клыка от пожирания чужой птицы, — и опять всё насмарку.

— Идиот! Это не наши куропатки! Ничему ты не учишься, тупая тварь!

— Мр-р, — мурчит Клык и оглядывается, вздрогнув ушами: ночью глаза у него почти совсем чёрные, без белков и зелени.

— И что твой хозяин этому сраному горностаю скажет? Что птичка в Солёр улетела?

Горностай-торгаш, длинный и ушастый, с надменной кислой физиономией, с почти таким же длинным именем Альхимантас-Гиуседа Урбенас, приехавший из Штембарка менять пух, меха и мясо, — дрыхнет крепче сурка, свернувшись в клубок и укрывшись наплечной шкурой. Счастливчик, — мало ему своей зимней, так ещё и чужую носит, такую же белую. Горностаи из солдатского сословия часто в двух шубах ходят, а иные — и побольше.

Когда-то Орму, ещё в годы службы при цитадели, довелось повидать князя из Мустельвальта, — не самого знатного, конечно: в Мустельвальте земель много, и горностаевых, и ласочьих, — но очень уж богатого. Уважаемый оказался, сразу видно: важный, с мечом на перевязи, аж в трёх шубах поверх собственной, и в телохранителях у него было несколько ласок, мелких и зубастых, в охотничьей коже. Сержант Тито потом рассказал, что у ласок самок вдвое больше, чем мужиков, — оттого-то многие у них при потомстве, да безмужние. Бедняжки.

Орм встаёт, сунув пальцы в рукава котарди и обходит временную стоянку, и под сапогами хрустит снег, — хр-рсть, хр-рсть, как будто топчешься в чане капусты, пока она пускает сок. Двадцать нор не тронуты и не покинуты, но двадцать первая, та, что в отдалении, разворошена и разрыта, а перья и пух смешаны с красным от крови снегом, — и Орм, покосившись на Клыка, снова морщится.

«Дрянная кошка».

Орм гордится тем, что Клык умеет добывать себе пропитание, но во время перегонов это превращается в неудобство, — как минимум потому, что потом Орм хрипнет, доказывая, что один несчастный перепел не идёт в счёт большой потери в дорогу и сопровождение, и, мать твою, не нужно никаких надбавок, — подавись, отдай лишь вторую половину уплаты, скрыга!

— Тц-с. Теперь пригоню на голову меньше.

— А что, такого у вас не случается?

— Не случалось, — рычит Альхимантас, осмысленно и мрачно глядя, как Клык намывает уши, и кутается в белый горностаевый мех. — Правильно Кястас говорил: нечего ходить с крысой и кошкой.

— Нечего?! Найди ещё кого, кто тебя отведёт в два дня вместо недели, белошеий!

Альхимантас тычет неэлегантным кукишем и, снова свернувшись в узел, кутается в шубу.

— Ещё одну птицу сожрёт — вторую половину не выплачу. Понял, скрыга?

— Мя-а-ау, — мявчет Клык, хрустя сведёнными воедино лопатками, и укладывается, подбирая лапы: одна из них чуть светлее, будто щёлоком мыли, — а Орм, раздражённый и сонливый, пинает его, заваливается рядом и роется в роскошном подшёстке когтями. Надо вычесать, спрясть и связать новые рукавицы, когда начнётся сезон метелей, — а то старые совсем уж худые.

— Понял, что тут о тебе говорят, а?

— Мр-р-р.

— Тупая вшивая тварь.

Живот у Клыка тёплый, век бы так валяться.

Орм шевелит ушами и принюхивается, и сон мигом слетает, целиком, — что-то не так, что-то не в порядке, и воздух пахнет совсем не так, как обыкновенно пахнет зимний лес на перевале, уж Орм-то знает, — не раз ходил, пока перегонял в Оберстед, Яртон-на-Триве и Песу птичьи стаи. Даже если что-то случилось далеко, Орм уже это чует: не зря же говорят, что кроты слышат беду в земле, а крысы — в воздухе.

— Цыц! Подымайся, Клык.

Клык щурит большие глаза, пока Орм суёт Альхимантасу за шиворот пригоршню снега, а потом окриками выгоняет со стоянки куропаток: птицы недовольно орут — не дело с ночёвки вылезать, но Клык подгоняет птиц на заметённую дорогу, а Орм еле успевает вцепиться в его шейный ремень и волочится следом, взрыхляя сапогами снег.

— Альхе, язви тя! Сгоняй товар!

— А-а-а, Орм! Чтоб тебя, недоносок, рождённый в канаве! Мало мне было сожранной птицы?

— Подымайся! Пожар на перевале!

— Пожа-ар? — недоверчиво тянет Альхимантас, но всё же разматывает с пояса кожаный хлыст и щёлкает им в воздухе, скрутив парочку отбившихся самок. — Кыш!

— Кажется, — Орм принюхивается, — в десяти милях. Лес тут сухой, легко идёт.

— Тьф-фу. Теперь ночью ещё переться.

— Там, у тракта, посёлок есть. Выспимся, когда доберёмся.

* * *

Альхимантас, кажется, не улыбнулся ни разу за день, и сейчас он ничуть не меняется — кривит нос, как капризная девка, но его хлыст над головами куропаток щёлкает исправнее счётов у менялы, и сам Альхимантас больше не задаёт ни одного вопроса, — лишь молча идёт, сбивая заполошных птиц в стаю, пока Орм с Клыком подгоняют их сбоку, и его шуба, накинутая по обычаю на правое плечо, белеет, сливаясь со снегом.

Клык опять кричит: видимо, почуял-таки запах древесной гари.

— Гляди-ка, — машет Орм в сторону перевала, когда десятая миля приходит к исходу, а неразъезженная дорога обращается в закрученный вниз, к посёлку, тракт. — Прав я, да?

Альхимантас цокает языком и чешет когтем щеку: отделённый полосой холма лес, расцветая, пылает до самого неба.

— Тц-са! Мир. Хватит с меня и двадцати голов, Орм.

— Да напьёмся ж с тобой, да помянем вином тридцать восемь ребят из Ганзы, — нараспев тянет Орм под нос, рубя суставы топором и срезая сухожилия, пока в котелке булькает бульон. Косточки со шкурой пойдут на бульон и холодец, вырезка — на вялку, потроха — в суп, и Орму грех на голод жаловаться: бывало и похуже, в зиму тысяча сто двенадцатого и Орм, и родители, и сёстры жевали одну древесину и прелое зерно, а лето потом было жирное — вдвое больше урожая собрали, — но зато сегодня он поест мяса. Сколько Орм себя помнит, в его большой семье всегда еду находить умели. — Спасибо, что выручаешь.

Снежная нынче зима, тихая. Клык валяется в сене, ловит вылезших из тепла жуков, — не для еды, а так, для забавы; Клыка не было дома два дня и две ночи, и вернулся он весь в снегу, довольный и сытый, и положил к ногам хозяина задушенную мышь, уже совсем стылую, судя по телу — девчонку. Орм для порядка ругнулся и ткнул Клыку кулак под нос, — «у-у, Клык, гляди у меня», — а потом сорвал с мыши кольбу без шнурка и простенькие деревянные бусы: надо будет их сжечь.

С мыши мяса, конечно, немного, но крыса по природе своей не шибко привередлива, — хватит с неё и малости.

Орму не стыдно.

Орм не просто слыхал — всю балладу наизусть знает: когда горностай-князь Жемондский, белогрудый иноземец в двух белых шкурах поверх наплечников, триста лет назад пришёл со своей армией в крепость Ганзу, то к рассвету полегло там тридцать восемь пасюков, — первостатейные, самые лучшие, любому королю сгодились бы в гвардию, и командир среди них был — самый первый бился. Мост на дно рва сбросили, обоз с припасами жемондовы горностаи себе сгребли, и Ганза простояла в осаде до самого снега, но ни одна крыса с голодухи не померла к тому дню, как пришло королевское войско, — потому что сержант Гюннар Выкормыш, новый командующий, велел принести на погребальный костёр лишь головы. А прочее — прочее мясом стало, засушенным на вялке, и костьми, вываренными в бульон, и ни одного из этих тридцати восьми никто злым словом никогда не поминал.

Князь плюнул и отступил, бело-красный от стрелы в плече, а скальд Харальд Серебряный Язык сложил песню, и с тех пор в Ганзе её поют, когда выпьют и вздыхают о доме.

— Орм! — звенит тонкий голосок, и кто-то топчется в сенях, отряхиваясь от снега. — Орм, мне войти можно?

— А-а-а? — хрипло тянет Орм, вонзает топор в доску и вытирает пальцы об шерсть. — Я же нормальным языком говорил: никогда не ходи по моему двору, если меня рядом нет. Говорил?

— Угу.

— Говорил, что кот у меня мышей хватает? — Клык рычит и, кажется, даже пытается подскочить к дому, да так яростно, что на нём хрустят кожаные, натуго завязанные постромки. — Клык! Свои!

— Угу.

— Так чего тебе надобно?

— Я, это… — Дженнер ступает на порог; Орм оглядывается, пялясь на него исподлобья и обсасывая солёные от крови пальцы, и коробейник мгновенно умолкает.

— Что, язык проглотил?

Дженнер, неуклюже-смешной и укутанный в пуховый тёплый платок, смотрит то на котелок, то на топор, врубленный в разделочную доску, то на кровь, и мнётся, нервно облизывает нос и усы, комкает пёрышко на шляпе поверх платка: глаза у Дженнера совсем запали, а шерсть — тусклая.

Интересно, сожрал бы он, крыс Орм, коробейника Дженнера, если б Клык притащил его вместо безымянной задушенной мыши в драной кольбе? Сожрал бы: чего пропадать свежему мясу? — или похоронил с полагающимися почестями — в земле, вместе с платком и шапкой, как это принято у мышиного племени?

Сожрал бы.

— Орм, — говорит Дженнер, подёргивая ушами, и голос у него опять уплывает в фальцет, — это мышь?

— Мышь, — отвечает Орм, скрестив на груди локти.

— Клык?

— Клык.

— И… там мясо?

— Нет, мать твою, мыши сделаны из зерна. Сам-то как думаешь?

— Я… я думаю.

Дженнер скребёт когтем усы, вешает шляпу на крюк и садится на лавку, подобрав на колени хвост.

— Дай и мне тоже.

— Че-го?

Теперь ухо дёргается уже у Орма: мыши даже от неразбавленного брюходёра морщат носы, если непривычны, и Орм впервые на своей памяти видит мышь, которая просит мясной бульон.

— Поделись со мной едой, Орм. Я хочу есть, — повторяет Дженнер, шмыгнув и вытирая нос пальцами. — Я всё детям оставил, и жене… жене тоже сейчас надо.

— А у вашей братии разве не страшный грех — жрать своих-то?

Орм ставит перед гостем деревянную тарелку с бульоном и мясом, и Дженнер даже не притрагивается к ложке: Дженнер вцепляется в тарелку, припадает к краю, глотает, давится тошнотой и кашляет, а потом — пьёт снова, но бережно и понемногу.

— Грех, когда выбор есть. Но если так, то пускай он не на детей, а на мою душу ляжет.

— Ладно тебе, мышь, — говорит Орм без осуждения, высасывая из кости мозг. — Ваш пшеничный бог в этом году про своих детей забыл. Что ж теперь-то поделаешь?

Дженнер, отпив ещё глоток-другой, всё-таки берётся за ложку.

— А о ком ты пел? Я слышал немножко, очень красивая.

— Тебе-то какое дело?

— Такое, — поднимает палец Дженнер, — что осадные песни грустными быть не должны. Расскажи мне про Ганзу, Орм.

— Двадцать один, двадцать два, — пальцем считает Дженнер пуговицы, раскладывая их на крышке короба, а Орм бдит, поджав хвост: первенец коробейника, мышонок-малолетка с почти полупрозрачными ушками, возится в траве, собирая чахлые цветы сон-травы, и Клык не сводит с мышонка немигающего взгляда.

Впрочем, охотиться Клыку явно лень. Не очень-то, видно, интересно с такой мелочью забавляться, если поутру форелью объелся.

— Во! — сообщает мышонок, размахивая пучком цветов.

— Молодец, Осви! Ещё набери!

— Хорошо, — послушно кивает Осви и, завязав пучок травинкой, суёт сон-траву в капюшон детской кольбы.

— Видишь, какой помощник подрастает? — простодушно задирает Дженнер нос, нанизывая пуговицы на нить с узелками. — Десять лет, а уже на ярмарке торгуется. Говорит, тоже коробейником стать хочет.

— Толковый, далеко пойдёт, — хвалит Орм.

— Слушай, а почему у тебя семьи нет?

— Потому что для семьи нужна жена, а за меня ещё никто не вышел.

Дженнер разевает рот, состроив сложное выражение, оглядывается на Осви, хмурится и трёт вибриссы: видно, хочет выпытать, взаправду ли крысы так же распутны по молодости, как про них болтают, или только вполовину.

— Клыка боятся, да?

Клык зевает во все свои изжелта-белые зубы.

— Глаза разуй, мышь мышиная! Я сначала в гвардии отслужил два срока подряд, а потом Клыка завёл. Вот, смотри, — Орм растопыривает два пальца и тычет под нос коробейнику, — вот тебе причины, почему я неженатый.

— И что, даже подружки не было, пока служил?

— Были, конечно. И не одна. — Орм швыряет камешек в куст остролиста, и Клык тут же отвлекается от философского созерцания сбора сон-травы. — Может, у какой-то и малявки есть.

— Тогда почему не женился? За тебя бы любая пошла.

— Рано, — отрезает Орм. — Женюсь, когда сам семью захочу завести. Разве у вас не так же?

— Получается, что так, — соглашается Дженнер. — Это, значит, у крыс гвардия женитьбу откладывает. Ты же старше меня, да?

— Службы нет, вот вы и гуляете раньше. Зато, — Орм щурится и веско тычет Дженнера пальцем в нос, — мы после первого срока всё навёрстываем. Потому-то крыс и много!

Дженнер хихикает, поправляя сбившийся бегуин, и Орм впервые задумывается, сколько коробейнику лет: глаза у Дженнера по-детски выпуклые и шустрые, а голос — писклявый, почти фальцет, но у него есть шляпа с перьями, короб с товаром, жена и шестеро детёнышей.

— А ты когда женился, Женни?

— По семнадцатой весне, — с довольным видом сообщает мышь, — вот тем летом Осви и родился. Говорят, счастливым будет!

— А ещё говорите, что мы распутные! На себя хоть смотрели-то?

— Маленькие мы, растём быстро.

— Мр-ра!

Клык прядает ушами, резко вздрагивает и прыгает — прямо туда, где возится мышонок: постромок лопается, Осви визжит, Дженнер, закричав ещё громче, швыряет короб, рассыпав пуговицы, шпильки и мотки крашеных ниток, и бросается в его сторону — только хвост мелькает, а Орм сдёргивает с гвоздя жгутом скрученный жильный хлыст, щёлкает в воздухе и вопит — так пронзительно, что его вопль глушит щелчок хлыста:

— Клык! Дрянь ты этакая! Клык, выплюнь!

— Я живо-о-ой, дядя Орм, — сообщает Осви из-под сбившейся кольбы, а Дженнер так крепко обнимает его, будто детёнышу от роду три дня, и Дженнер страшно боится его уронить. — Папа, это не Клык, это птица!

— Птица или нет, но хвала трёхголовому Брину, что ты жив!

— Клык меня спас, — тычет мышонок пальцем.

— Да напророчит Миглара чумную хворь вашему нечестивому роду за то, что вы жрёте Гулсару, дочь Малихи! Погань! Недомесок! Крысиный ублю… гак-к-х!

Мать, отец и сёстры часто пугали Орма сороками: дескать, они жрут потроха капризных крысят, которые ленятся и шалят, и гонят птенцов из гнезда, когда те подрастут, — глупые птицы, не чета крысам, крысы не выпархивают из гнезда — сами его вьют. Прежде Орму не приходилось видеть сорок в настолько непочтительном виде, в каком перед ним предстаёт Гулсара, дочь Малихи, — и поэтому Орм не менее непочтительным образом задыхается со смеху, а сорока с поволокой седины на щеках хрипит, щиплется, елозит и пытается биться крыльями.

Клык наваливается на птицу третью своей тяжести, и теперь ненавистью в её взгляде можно опоить целую банду хорьков.

— Что, Гилсура, не будешь больше ловить мышат на моём дворе?

— Гулсара! — кричит сорока, царапаясь и блестя кольцами на когтистых пальцах. — Обращайся к сороке почтительнее, крыса! Мы говорим с королями и герцогами, а не с солдатнёй вроде тебя!

— Погадаешь мне, Гулсара?

— Кх-х! Не много ли чести?

Орм влезает на загривок Клыка, задев хвостом вывернутое к земле крыло, и тянет кота за ухо, а потом деловито тычет в грудь сороки скрученным хлыстом.

— Так, слушай-ка, ты погадаешь мне, а мой кот тебя за это отпустит, и ты никогда не будешь воровать здешних мышей. Мир?

— Позор! — закатывает сорока глаз цвета горной яшмы. — О чём тебе поведать, крыса? О великих королях прошлого? О том, как выросла ваша империя? О том, как…

— А жена у меня будет красивая?

— Че-го-о?

— Ты не ответила на мой вопрос, — замечает Орм, перекинув через плечо нить костяных бус, и совершенно не по-королевски ковыряется когтем в резцах.

Сорока, явно этим вопросом озадаченная, цокает языком и разевает клюв.

— Думаешь, у тебя когда-то будет жена?

— Клык, ешь!

Клык сжимает зубы чуть-чуть сильнее, и Дженнер, тут же воспользовавшись случаем, дёргает у сороки пёрышко и подтыкает его в ленту коробейницкой шляпы.

hummus-poleznie.tilda.ws

— Красивая, клянусь всеми перьями Миглары-матери! Очень красивая!