Навсегда отболевшее (гет)

Апрель стылый и неуютный, к обочинам липнет серыми разводами проступившей грязи и тающего снега; ветер остервенело треплет замерзшие ветви деревьев и гоняет мусор по тротуарам.

У Глухарева настроение вполне соответствует: сидя на полу в разгромленной квартире, хмуро хлещет контрабандный виски, морщится и пытается не вспоминать.

Получается так себе.

Он проебал все, что только мог: перспективы на "спокойно-и-счастливо" с Аней, Сережку, доверие Ирки... В сухом остатке — безнадежное одиночество, ноющая тоска в подреберье и раскадровка больных воспоминаний помехами.

Где-то в соседней вселенной приглушенно всхрипывает дверь.

Ирка — с небрежно выбившимися из прически солнечно-рыжими прядями, в распахнутом пальто и с встревоженной улыбкой, стоит на пороге и дышит весной.

Сергей тоже начинает дышать.

Пьют практически молча, лениво перебрасываясь ничего не значащими репликами; острые углы болезненных тем обходят стороной. И, глядя сейчас на Ирку, сидящую на расстоянии вытянутой руки, Глухарев неожиданно остро чувствует, как необъяснимая сила резко выталкивает его со дна.

К рыжему свету, искрящему в спутанных завитках.

— Ирк, ну че ты прямо как неродная.

Подходит к ней, уже поднявшейся, со спины; тянет с уставших плеч пальто. Пряно и ярко бьет запах знакомых духов — становится жарко.

— Не надо, Сереж.

Контрастом с ней, такой весенне-живой, — равнодушно обледеневший голос; в темной заводи утомленно-карих — пугающе-спокойное ничего.

Сергей пару секунд смотрит неотрывно-внимательно — показалось? Медленно разжимает руки.

Погружается обратно на дно.

— -

Сероватый сигаретный дым бьется в треснутое стекло, тает в воздухе прозрачными кольцами.

— Ткачев? Ты что здесь делаешь?

Замирает на последней ступеньке, смотрит непонимающе, но без раздражения. Паша недокуренную сигарету отправляет в приоткрытое подъездное окно; шагает Ире навстречу.

— Соскучился.

Улыбается. Широко и так искренне-тепло, что в груди начинает ныть.

Ирина молча лезет в карман за ключами; что сказать — не понимает отчаянно.

Квартира встречает темнотой и безмолвием, почти-неприкаянностью — Ира сейчас даже рада незваному гостю. Только по-прежнему не знает, как себя с ним вести и что говорить — тягучая неловкость по венам течет липкой патокой.

Когда Ткачев бережно помогает ей снять пальто, Иру накрывает — крепким мужским парфюмом, едким сигаретным дымом и промозглым апрелем.

А еще — дежавю. Только сейчас почему-то нет этого глухого равнодушия, и протеста нет тоже.

Есть его запах, теплые руки на плечах и неприветливо-слякотная холодная весна за окном.

А еще — все та же незнакомая плавящая нежность в теплеюще-карих напротив.

— -

В спальне — эхо недавнего шторма; в спешке сброшенная одежда на полу угадывается бесформенным комом. Луна сквозь шторы бьет серебристым прожектором; ветер за окном по-прежнему не стихает.

Ровное дыхание рядом обдает приятным теплом; крепкая рука собственнически обнимает за талию — так, словно он не хочет ее отпускать.

И, расслабленно прикрывая глаза, Ира в очередной раз понимает с удивлением, что вовсе не чувствует себя предавшей, подлой, виноватой. И уже привычной иссушающей боли не чувствует тоже.

Этой стылой весной Паша Ткачев становится ее обезболивающим.