Madre Tierra (джен)

Был у меня сон, во сне стоит дом,

А в доме идёт дождь и тянется рожь вверх,

Во ржи на краю — смерть, до края один шаг,

И вместо косы серп, и скоро пора жать.

© Немного Нервно

— А ко мне дядька приходит, — без обиняков заявляет Антонио, облизывая деревянную ложку.

— Что?

Бабушка хмурится, Пепа сморкается в салфетку, а Долорес, икнув, исподтишка тычет брата в колено, но Антонио, младшему из детей Пепы, всего лишь три года, и молчать он пока не научился.

— О-о! Ну-ка, расскажи, — щурится Камило, подперев щёки двумя кулаками и по-девичьи капризно скривив губы, — вот оно, каково, когда мальчишка рождается в цветнике с тремя сёстрами, называет тётку «мама Джульетта» и крутит всеми домочадцами как хочет, зная, что ему почти всё простят, — какой ещё дядька? Как он выглядит?

— Кудрявый, — пушит Антонио волосы, скривив губы точно так же, — и руана у него зелёная.

— Видишь! Говорили же тебе, что нельзя шалить и к овцам в ясли лазать! Правда, мамуля?

— Помолчал бы ты, — щурится Пепа, несильно хлопнув Камило ложкой по пальцам. — Кто вчера Чичаррона за бок цапнул? Кто?

— Ма-а-ам!

Камило суёт в рот два пальца, даже не притворяясь, что дурачится, — Пепа никогда всерьёз никого из детей не бьёт, — но Мирабель всё-таки делает вид, что поддёргивает юбки, а сама тут же пихает Камило пяткой в лодыжку и шёпотом допытывается, больно ли пальцам или нет.

— Он никого не крадёт. Дядька добрый, — уверенно говорит Антонио. — Он носит меня на ручках.

— Не крадёт, и славно, — отрезает Альма. — А теперь ешь курицу.

* * *

Антонио вот так засыпать не впервой, — Бруно наведывается в гости чуть чаще прежнего с тех пор, как Пепа родила младшего. Бруно ползёт в мансарду по скату крыши, крысой протискивается меж панелей, лезет в детский угол и, взяв Антонио-Тонито на руки, нянчится с ним по-всякому: то кладёт на колени и качает, как в люльке, то поёт вполголоса, то ходит с ним по комнате босиком, аккуратно переступая через половицы, чтоб ни одна доска не скрипнула, — а Антонио даже не думает капризничать, пока мать пускает слюну на подушку, уткнувшись носом и дыша приоткрытым ртом. Сиделка из Бруно хорошая, всех перенянчил.

Бруно наспех целует племянника в лоб, прежде чем уложить, а потом целует и сестру — в щёки, — прежде чем перелезть за стенную панель. Сон у Пепы крепкий, — но однажды она трогает лицо и смотрит вслед из-под пушистых ресниц, а наутро даже не хочет об этом вспоминать.

— Скоро в кукурузину вся пожелтеешь. Брат приснился, да? — громко интересуется Феликс: у Пепы, пылкой и терпкой, отбоя не было от парней, но замуж она выскочила раньше сестры, и муж давно наловчился угадывать, о чём Пепа хмурится. Феликс — чёрный по крови, плечистый и плотный, полная противоположность вихлястой Пепы, которой он едва достаёт до бровей, — не шибко-то образован, и обрезать овец у него получается куда лучше, чем подсчитывать выручку с выделки шерсти для ткацкого станка, но в мудрости Феликсу не отказать.

— Ещё чего!

— Ну-у-ка, любовь моя, в глаза посмотри! Я ведь вижу, что приснился.

— Феликс, — шипит Пепа, с яростью хрустнув недовязанным веником и швырнув его на ступени: Пепа подметает задний двор, и веник у неё совсем истрепался, — не упоминай Бруно. Раз обещал, так не упоминай!

Глаза у Пепы мокрые, лицо — тоже, и небо наполовину затянуто такой же мокрой тучей: Альма никогда не обнимала-целовала детей сверх надобности, и печать торопливого поцелуя жжёт щеку Пепы клеймом.

— И я по нему скучаю. Выпить бы всем вместе ещё разок, — говорит Феликс, хлопает Пепу по заднице, у Пепы дрожат губы, а небо заливает двор гекалитрами дождя. — Камило, морда твоя кривая, валяй к нам! Хватит индюка гонять!

Камило тявкает, перекидывается из палевого пса в сутулого дылду-подростка, дрожит под дождём: в собаку Камило всегда обращается нагишом, — сдёргивает с бельевой верёвки полосами сотканную руану и набрасывает её поверх плеч, локтей, рыжеватой копны кудрей, — вот только руана сразу же намокает, и Камило киснет хуже лимона.

— А-а-а! — крича по-звериному, заливается слезами Пепа: когда Пепа горюет, дождь в посёлке никогда не прекращается.

— Раз снится, значит…

— Прекрати!

— Значит, совести у дяди Бруно нет! — по-родительски бурно возмущается Камило и плюхается на крыльцо к матери под бок, поджав босые ноги. — Я тоже на него посмотреть хочу! Он большой, семь футов, я помню. Правда, мама?

— Ага, как же! И крысы в его волосах гнездо свили!

Пепа шмыгает, вытерев тыльной ладонью нос, а потом обнимает обеими руками мужа с сыном, и сквозь стылый дождь наконец-то пробивается солнце.