Cait's Journey (джен)

— Самый вкусный, рождественский ужин. Хм… Вкуснее, чем у Дороти Белл?

Кейт с укором посмотрела на Пайпер, а потом взяла и показала язык.

— Такую песню испортила. Останешься без добавки.

Комбез развёл руками и улыбнулся.

— Ну-у… Кое-что я умею. Кое-чему научился от Иви. Всё остальное взяла на себе мультиварка, микроволновка, кухонный комбайн, электрическая духовка с таймером и книга рецептов покойной Маргарет. Но вообще, мы тогда хотели не кушать, а жрать! Я мог просто тошку сварить и закусить беличьими сухариками, всё равно слюнки бы потекли и пальчики облизали.

— Хорошо-хорошо! Золотая медаль конкурса кулинаров уходит Дороти Белл, генералу минитменов достаётся почётное серебро! Все довольны? Все счастливы?

Кейт засмеялась, а Комбез встал, сдержанно улыбнулся и поклонился, словно стоял на сцене.

* * *

Крис посмотрел куда-то в угол за ёлкой, А потом обернулся.

— Давай так, ты тут отдыхай, а я…

Такой хитрой, гордой, довольной улыбки она ещё не видала. Взрослый, серьёзный, хмурый мужчина с непроницаемым, словно застывшим лицом, превратился в мальчишку с искрами в глазах.

— Приготовлю праздничный ужин!

Кейт усмехнулась, заразилась его улыбкой и облизнулась.

— Вкусный?

Крис поднял указательный палец и не сказал, а торжественно заявил, что ужин будет не вкусный, а самый вкусный.

— Рождественский ужин!

Она прыснула со смеху, а Крис развернулся на каблуках и ушёл. Кейт могла бы пойти за ним и помочь, но… Она уже насмотрелась на кухню, когда с Крисом обошла все углы, тыкая стволом перед собой, чтоб в случае чего… Помочь с котелком, разделкой какой-нибудь туши, костром — это можно, а вот эти блестящие, полированные панели, куча кнопочек, лампочек, регуляторов… Не-ет, Крис знает куда нажать, что повернуть и куда там смотреть, и ладно. А она лучше побудет у ёлки.

Шарики. Сосульки. Какие-то дети с крылышками. Звезды. Нити. Спирали. Всё яркое. Блестящее! Она вспомнила, когда и где первый раз увидела наряженную ёлку. Точнее, её подобие. Она сбежала от первого хозяина. Он изнасиловал её в первую ночь. Потом долбил ещё пару раз. Кажется, он был охотником за головами. Охотился, убивал, чтоб не убили его, а потом возвращался домой, закидывал за воротник, срывал с неё всю одежду, закручивал руки и снова долбил. В тот день он кончил и заснул, а Кейт проглотила все слезы, до боли прикусила губу, стащила нож и сбежала.

Когда её продавали, была поздняя осень. Мир умирал. Ждал белую смерть. Потом прошла неделя или месяц, белая смерть накрыла Содружество. Кейт выбралась из лачуги и что было сил рванула к ближайшему лесу. Провалилась в сугроб. Побрела так быстро, как только могла, проклиная ночной снегопад. Последний идиот мог бы найти её по следам!

На границе леса, у первых засыпанных и закутанных снегом деревьев, она чуть не упала. Хмурый, но безветренный вечер почти мгновенно запустил метель, из которой за считанные секунды родилась свирепая вьюга. Кейт даже не знала, хочет мир ей помочь, чтоб все следы замело, или грёбаный ненасытный мирок рассчитывает отомстить за побег? Чтоб она упала, да так и осталась лежать, стала мумией, а потом рассыпалась в прах?

Неважно. У неё не было сил, чтобы думать. Маленькая, промерзшая фигурка неизвестно как, зачем и почему нашла в себе силы и метнулась к ближайшей сосне. Она уходила всё дальше и дальше. От одного едва заметного ствола до другого. Краем сознания она надеялась найти укрытие, но… Она была готова лечь и исчезнуть. Лишь бы охотник за головами не смог её найти.

В морозной бесконечности она столкнулась с чём-то мягким и тёплым. В ушах свистела пурга, но она всё равно услышала визг. Чей-то клык вонзился ей руку. Наугад она ткнула куда-то ножом. Потом ещё раз. И снова. Неизвестно кто завизжал, а потом визг вроде бы оборвался. Но Кейт уже провалилась в абсолютную тьму, где не было вообще ничего.

Она очнулась от запаха сочного мяса и странного тепла во всём теле. Рядом с ней, в тусклом, дрожащим свете стоял старик. Грязный, древний старик. В спутанных волосах — вся Пустошь от края до края. Опилки, засохшая трава, мусор, клочки меха и даже засохшая еда. Он стоял и смотрел ей в глаза со страхом, угрозой и странной мольбой. Он кутался в затасканную и потёртую шкуру, кое-как сшитую из обрывков и лоскутов. А в руках, в узловатых пальцах дрожал ржавый гладкоствольный пистолет и кость с благоухающим мясом, от одного вида которого у Кейт потекли слюнки.

Они долго молчали, пытались друг друга понять, предугадать. Чего ждать от него? Чего ждать от неё? Несколько раз она хотела накинуться на него. И он пару раз явно думал о том, чтоб прикончить угрюмую, беглую рабыню. Зачем ему рисковать? Зачем ей рисковать? Не делай добра, не глупи, не давай шанс никому и тогда, может быть, увидишь рассвет.

А потом старик решил попробовать, попытаться, рискнуть.

— Собака. Ты убила собаку. Мы можем поесть!

Он медленно убрал пистолет в самодельную кобуру под затасканной шкурой, а она медленно взяла кость и стала вгрызаться в самое вкусное мясо на свете. Последний раз, за пару дней до побега хозяин кинул ей два клубня тошки, чтоб она просто не сдохла. Живи и помни, что нельзя, не смей даже думать и не пытайся швырять самогоном в глаза того, кому принадлежишь!

Она обглодала всю кость и подсела к старому котелку. Старик как раз разливал суп по тарелкам. Одна тарелка ему, другая ей. А рядом ещё по тарелке с жареным мясом.

— Почему?

Старик убрал котелок, сел, сгорбился, вздохнул и посмотрел беглянке в глаза.

— Ты на дочку похожа.

Боль. Отчаяние. Надежда. И что-то ещё. Словно старик погладил её по щеке, волосам и даже прижал к себе, так крепко, чтоб никогда не отпускать. В тот день, тот вечер, ту ночь Кейт первый раз захотела быть дочерью каких-нибудь других людей. Она захотела быть дочерью старика, чтоб он смотрел на неё, чтоб гладил её по щеке, обнимал, а она бы убивала для него собак, чтобы сидеть потом вот так, есть мясо, суп и смотреть, как старик забудет про боль, отчаяние и тоску. Потому что она будет рядом.

И, кажется, старик её понял. Он улыбнулся, накрыл её руку своей и кивнул на корзину с букетом сосновых ветвей. Из-за мутаций букет казался большим пауком, у которого тело и лапы были покрыты не волосками, а иглами и шипами. Зловещий, коварный, но бессильный и побеждённый древним, немощным стариком, который взял да развесил на иглах и шипах мутафррукты, беличьи сухарики, бритвозлаки, грибы, смолянику, морковку и засушенные цветы.

Туда же, в корзину между ветвей, иголок, цветов и морковок старик положил огоньки. Спирали лампочек казались то самыми яркими звёздами, которые старик достал с неба, то тлеющими угольками, которые вот-вот потухнут. Свет дрожал, мерцал, содрогался, словно пытался бороться против холода, голода и тисков безнадёги.

Она хотела вскочить, хоть что-нибудь сделать, чтоб лампочки не погасли, когда старик показал ей рисунок. Чёрное небо. Странные цветные вспышки. Снег. Бородач в красной куртке и красных штанах. Красная повозка с огромной кучей разноцветных коробок. Олени с одной головой. Снег. И ёлка. Высокая. Зелёная! Пушистая! Вся увешанная разноцветными шариками и ленточками! И большие разноцветные буквы!

Merry Christmas and Happy New Year!

Старик осторожно погладил рисунок и улыбнулся.

— Рождество! Ты убила собаку. Мы можем поесть!

Рождество? Ёлка? Зима? Она не знала и не понимала, чему надо радоваться. Почему старик улыбался? Почему он смотрел не на мясо, а на картинку? Но она бы всё отдала, чтобы старик улыбался, а в углу была не корзина, где свет Рождества вынужден был выживать, а зелёная, пушистая и высокая ёлка. Такая же, как на рисунке, в разноцветных ленточках, шариках и со звездой наверху!

— А такие бывают?

Старик обернулся. Ставшая привычной улыбка стала загадочной и немножечко гордой. Из грязного, вонючего бродяги он превратился в хранителя древних чудес. Она не сможет забыть, как он смотрел на неё. Боль, тоска и надежда, бесконечность надежды.

— Были. И может быть… Когда-нибудь… Ты увидишь.

И тут зелёная, высокая и пушистая ёлка в убежище Мура вспыхнула и засияла! Десятки, сотни, тысячи, бесконечность разноцветных огней осветили каждую ветку, каждый шарик, иголку и блестящую ленту. Огни мигали, прыгали с ветки на ветку, карабкались до верхушки и опускались до пола. На её глазах огоньки заполнили собой всё пространство. Словно звезды попадали с неба! Или она улетала. Из убежища. Из кратера. Из Содружества. Упала из Пустоши в небо! И утонула. В разноцветном, сверкающем чуде!

Она не могла насмотреться, а каждый огонёк манил, словно горел для того, чтобы привлечь внимание к себе. Эге-гей, посмотри на меня! Я красненький! А я зелененький! А я желтенький! Я синенький! Я беленький, как снег! Посмотри на меня! Нет, на меня! А наверху светилась звезда! Свет рождался в самом центре звезды, чтобы снова и снова послать волну к мерцающим огонькам на концах.

— А такие бывают?

— Были. И может быть… Когда-нибудь… Ты увидишь.

Старик снова смотрел на неё. С бесконечной надеждой. Нет. Не старик. Через россыпь огней на неё смотрел Крис. Не как друг. Не как мужчина смотрит на женщину. И даже не как брат на сестру. А точно и именно так, как отшельник, который спас и приютил её. Зимой в лесу она узнала, что до войны отмечали какое-то Рождество, а с Крисом, в убежище под Волт Боем открытка старика ожила.

— Я убила собаку.

— А?

Она всё ему рассказала, а он сначала помрачнел, потом пожал плечами и улыбнулся.

— Ну… Сегодня мы убили очень большую собаку и теперь точно можем поесть.

Через пару минут они уже уплетали сказочное богатство из морозильников Мура. Фальшивый, бесполезный камин оказался почти настоящим. Там, где была плоская чернота, оказался экран, а по бокам проснулась пара динамиков. И вот они сели будто бы у живого огня, а Крис рассказал ей про Рождество. Чему радовались до войны. Почему на ёлке звезда.

— А ты веришь?

— Не знаю. До армии вообще не думал. А в армии некогда было. Многие всё равно празднуют, чтобы просто… Провести время с родными. Подарить что-нибудь. Чудо. Мечту.

Кейт улыбнулась.

— Вот это я понимаю.

Крис усмехнулся и поднял бокал.

— Счастливого Рождества!

А потом он взял фотоальбом. Она подсела к нему, положила голову на плечо и стала слушать самые лучшие сказки на свете. Он вспоминал. Рассказывал. Про водопады, пустыни и леса. Про города и горы. Про тех, кого он знал, и остальных, про всё подряд. Они одолели половину альбома, когда поняли, что могут над ним и заснуть.

— У огонька, в розовой комнате или со мной?

Язык уже заплетался, но ставшее почти родным убежище Мура оставалось для неё чуждым. Любые руины казались ей безопаснее. Уж лучше растянуться на голой земле, чем дрыхнуть одной в подземной, стальной скорлупе.

— Вперёд, командир, я прикрою.

* * *

Он проснулся посреди ночи от ощущения, что всё как-то не так. Да, холодно. Ночью убежище превратилось в один большой морозильник. Спасал только полярный комплект, шубы и одеяла. Он не успел и, наверное, просто не сможет починить отопление.

Кейт свернулась калачиком и вроде бы хмурилась в полумраке. Он давно приучил себя по возможности спать на спине, а чемпионка Боевой зоны могла заснуть так или эдак, но потом всё равно превращалась в маленький эмбрион. И всегда хмурилась, словно отец снова и снова пытался вынудить мать на аборт, а эмбрион всё чувствовал, понимал и пытался как-то себя защитить. От матери, от отца и от мира.

Кейт… Твою мать! Что ж такое! Он уже понимал, что они не смогут расстаться, поделив пополам добытое по пути. Не сможет он просто так отдать ей половину добра и вычеркнуть из жизни и памяти. И она, кажется, не сможет взять то, что он отдаст, и уйти. А он точно знал, видел и понимал, что первые дни чемпионка Боевой зоны только этого и хотела! Ненавидела, ждала самого худшего, хотела убить, прикончить, освободиться, чтоб больше никто и никогда…

А сейчас? Что за игра?! Что он за муж? Что за отец?! Жену упустил и тут же… Кто она? Кто она для него?! Подруга? Циничная, упрямая, боевая подруга? Да, но… Кому он врёт? В бою она подруга, а так… Сестра? Колючая, вольная, брошенная? Он был на войне, она выживала одна. И никого не осталось. Только он и она. Нет. Но чем дальше, тем больше он смотрел на неё… Как на кого? Он влюблён? Вот она. Сама захотела, сама легла с мужчиной туда, где Мур с законной женой…

Он внимательно посмотрел ей в лицо. Поцеловать? Она ответит? Они разденут друг друга и… Нет. На войне он был не святой. И вот также лежал с одной, другой, третьей. Недавно он был не против по-быстрому расслабиться в отеле с Магнолией. А с Кейт… Ни малейшего.

Он вздохнул и ткнул себя носом в свой страх. Какая подруга? Какая любовница? Какая сестра?! Она тянулась к нему. И не изображала, не притворялась! Девочка, проданная в рабство, выжила, уцелела и пыталась заполнить пустоту. И он заполнял пустоту!

Институт дразнил его. Манил мальчиком из памяти Келлога! Но никто не мог дать гарантий. А жив ли сын вообще? Операция повышенной сложности! Спаси или сойди с ума! Он был бы дико рад, реши вдруг Институт послать кого-нибудь с угрозой, ультиматумом. Чтобы была конкретика! Но нет. Он был бы дико рад, если бы возник бы инструктор, командир. Чтобы разведка дала ему расклад. Но были только Пустоши, руины, живые мертвецы, гражданские, рейдеры, наёмники и… неизвестность.

Он закручивал гайки, спасал себя в настоящем. А в настоящем она смотрела на него, как на маяк. Друг, старший брат, отец в одном лице. И он был благодарен ей. Он наслаждался возможностью учить, ухаживать, рассказывать. А потом он сам себя судил.

Папаша! Что за игра?! Дурацкая игра! Самообман! А потом всем будет только хуже. Ради сына он сможет стать для Кейт холодным профессионалом. Но она не сможет снова стать холодной, равнодушной наемницей. Она словно стала солдатом. Избитым, обожжённым, в бинтах. Понемногу она поправлялась, но он боялся дня, когда он вынужден будет не снять, а отодрать бинты. Чтоб не ломать комедию, не разрываться между иллюзией, фантазией и сыном.

Со страхом нужно работать. Пассивному конец. А он обязан действовать и выжить! Поэтому он без пощады судил себя. Сам встал перед собой на суровом военно-полевом суде! Он почти приговорил себя стать тем, кем был, когда отбил её у рейдеров в подземном гараже. Она пошла за ним за половину их общей добычи. Она наёмница. И всё. Субординация, солдат!

Тем временем рождественская ночь под землёй, в убежище без отопления прорвала оборону из шуб и одеял. Мороз был таким, словно кто-то включил не отопление, а изощренную заморозку. Словно стены скрывали за собой трубопровод, где циркулировал не кипяток и даже не фреон, а жидкий азот.

Кейт дрожала. Эмбрион обхватил руками колени и тщетно пытался согреться. Возможно, она бы проснулась, зарыла себя под мехами и успокоилась, но кошмар не отпускал её. Ей явно что-то снилось. И внешний холод был не в состоянии выдернуть её с невидимого ринга.

И тут он понял, что попросту не сможет. Не сможет добраться до цели, не выдержит, сойдёт с ума без девочки, которая из-за его решения не будет больше выглядывать из-за спины наёмницы. Он хочет… Нет! Ему нужно, чтобы она смотрела на него, как на маяк, брала с него пример, слушала его истории, удивлялась и улыбалась, как сегодня, когда он поздравил её с Рождеством.

Через минуту она спала в кольце его рук. Он грел её своим телом и вспоминал, как они вот также дрожали, согнувшись в три погибели, заночевав в руинах. От какого-то дома остался только угол. Ни этажей, ни комнат, ни лестниц. Ночь, ветер, ливень, два тела во мраке, один брезент и шкура брамина на двоих.

Кейт успокоилась, а он решил, что именно она поможет закалить и приучить мальца к жестокому, суровому миру, где все постоянно на грани. Чтоб мальчик стал мужчиной, мужиком. Чтобы узнал о прошлом от отца и услышал бы от Кейт о настоящем. А кто они друг другу? Неважно.

* * *

Грязь. Холод. Снег. Мокрый снег. Ветер. Собранный в кучу лишайник. Ржавчина над головой. Её снова выгнали из фургончике. Нет. Не выгнали. Просто не дали войти. Она виновата. Она ничего не умеет. Особенно она не умеет ставить ловушки. Даже на кротокрыса. Здоровая самка попалась — и убежала. Её заставили искать и есть подгнившую смолянику.

Отец разбил о камень бесполезное ржавое ружьё. Она попыталась. Снова. Поставила ловушку. Они проснулись от лая. Собака! Большая собака! И рёв! Рёв Яо Гая! Это… Сколько же мяса?! Они смогут поесть! Они смогут продать!

Яо Гай утащил их добычу. Уволок большую собаку с капканом. Оставил только щенка. Маленького, тощего щенка. Комочек шерсти, кровь, хрящи на заточенной, ржавой железке. Иногда она хотела, чтобы такой щенок лежал бы рядом с ней под фургончиком, но… Хрящи отправили в котёл. Точнее, котелок из каски одного Стрелка. Суп вышел так себе. Наверное. Кейт не досталось ни капли, ни кусочка.

Безрукая! Тупая! Мразь! Бесполезная мразь! Отец вцепился ей в волосы и постарался, чтобы она наглоталась грязи пополам с мокрым снегом.

— Жри! Жри-и-и!!!

Хрящи достались отцу. Мать выпила бульон из щенка и закашлялась. Гримаса отвращения отца едва не превратилась жуткий оскал убийцы. Мать сгорбилась, вжала голову в плечи и шмыгнула в стальную скорлупу фургончика. Пылающие угли в глазах отца загнали Кейт на сырую кучу лишайника под ржавым, облупленным небом.

Отец ушёл, а Кейт прижала колени к лицу и накрылась куском потасканной шкуры. Примерно год назад они нашли беременную самку рад-оленя. Погибшую. Они освежевали тушу. Поели. Остатки мяса продали. А шкуру разделили между собой. Кейт куталась и представляла, что олениха хочет согреть её. Но дни шли, и олениха ушла. Шёл мокрый снег. Дул ветер. Холодный, пробирающий до костей. Кейт дрожала, ругала себя и мечтала. Ругала за хлипкие капканы. За то, что сама лишила себя еды и тепла. И украдкой мечтала, чтоб ей позволили поспать не на лишайнике, а на матрасе. Не на ветру, а в тепле.

— Кейт. Он заснул.

Мать протянула ей руку и повела в тепло. Кейт осторожно легла между мамой и спящим отцом. В ту ночь она была самой счастливой девочкой на свете. Или не была? Возможно, тепло ей приснилось? Возможно, она так и проснулась на куче лишайника под градом пощёчин?

Нет. Нет отца. Нет матери. Нет лишайника. Нет потасканной шкуры. Нет даже ветра и мокрого снега. Нет пощёчин. Нет грязи во рту. Нет рабства. Нет Боевой зоны. Нет ударов в живот и рева толпы. Есть только… Крис. Убежище. Рождество?

Она почти задохнулась. Невозможно! Быть такого не может! Она жива. Здорова. Сыта. Под землёй! В Светящемся море! С Крисом. Он закутал её. Обнял и согрел. Ему почти двести пятьдесят лет. Почти. Он единственный выживший в Убежище 111. Но он — не лицо на бумажке. Он рядом. А там, наверху — Волт Бой, истукан. Он стоял двести лет. И сейчас там стоит. Караулит. И он никогда никого не пропустит. Никого! Никогда! Ни за что! Она первый раз осознала себя в такой безопасности! И тут же вдруг поняла, сколько всего сошлось, чтобы случилось именно так, а не чёрт его знает как. Чудо! Настоящее, невозможное чудо!

Она лежала, наслаждалась теплом и боялась пошевелиться. Боялась заплакать. Боялась даже дышать, чтоб не разрушить невозможное счастье. А вдруг этот вечер и Рождество — это сон? Она снова проснётся на лишайнике под фургоном. Или на чертовом, грязном, вонючем матрасе в каморке Боевой зоны. Нет! Пожалуйста! Нет! Никакая доза винта никогда не давала такого настоящего счастья!

И она не знала, даже представить себе не могла, чем может отплатить за самые лучшие дни в её грёбаной чёртовой жизни. Разве что… Она сделает всё, чтобы он нашёл сына. А потом она не уйдёт, а останется с ним навсегда! Будет прикрывать, помогать, может быть, научит чему-нибудь пацана и обязательно расскажет ему, какой у него отец. Лучший в мире! Уж она знает! И пусть он станет таким же, пусть ценит каждый день с Крисом. Она сделает всё и останется где-нибудь погибать, если так будет надо, чтобы Крис и маленький Шон могли выжить. Она сделает всё, если Крис не прогонит, если вдруг не решит, что она ему не нужна.

Убаюканная теплом, Кейт уже засыпала, когда поняла, что приняла еду и тепло, заботу и крышу над головой, но… Даже и не додумалась пожелать ему что-нибудь, как он ей пожелал в странный и непонятный, но особенный день, когда подарил мечту. В тишине, в полумраке, почти провалившись в самый спокойный сон в её жизни, она тихонечко прошептала, а, может быть, только подумала, что хочет прошептать.

— Счастливого Рождества.