Nский треугольник (джен)

— Федор Григорьевич, есть идея! — Ленски прекрасно знал, что врываться вот так с утра в начальственный кабинет, да еще и без стука — деяние наказуемое, но возникшее ночью ощущение казалось таким эфемерно зыбким, что он боялся забыть о нем. Забыть яркие красные линии и грифельные столбцы цифр.

— Однако, — Соколов аккуратно поставил на блюдце высокую фарфоровую чашку, и подернул вперед рукав пиджака, скрывая образовавшиеся на манжете рубашки кофейные пятна.

— Извините, здравствуйте, можно? — Станислав шагнул к столу, расстилая свернутую в трубку карту с отмеченными точками.

— Это что? — Соколов обошел свой стол и остановился у расстеленного листа, водя пальцами по прочерченным красным линиям.

— Карта первоначального проекта с узлами стабильности. Вы говорили, что у Nска нет твердой основы, поэтому эхо воронки его и затягивает. Можно попробовать ее создать, — Станислав смотрел на карту с другой стороны. Перевернутые столбцы цифр расплывались перед глазами, но ему не нужно было их видеть — они щелкали беззвучным метрономом прямо под черепом.

— Ладанка размером с город? Смело, — Федор Григорьевич цепко смотрел на него, закрыв ладонью светло-серые едва намеченные квадраты. — Не боишься, что расколем еще и Nск? Тогда северо-западом делом может не ограничиться.

— В Nске нечего раскалывать, — Ленски пожал плечами, нервно перебрал пальцами по спинке стула. — Он либо полностью сотрется, и воронка замкнется, либо устоит и хоть как-то ее стабилизирует. Надолго или нет, но…

— Жить хочется каждый день, да? — Соколов невесело улыбнулся. — Одно хорошо — разрешение на непроверенный ритуал выбивать не надо… за отсутствием связи.

— О чем не знают, за то премии не лишат, — Станислав слабо улыбнулся, осознавая, что принципиальное согласие он уже получил. Падение не остановить, но никто не запрещает пытаться. — Только Федор Григорьевич, нам еще один человек нужен. Лучше, конечно, больше. По-хорошему — полный круг бы, но где его взять, в Nске-то. Но хотя бы еще один человек — обязательно.

— Поищем, — Соколов вернулся на место и снял телефонную трубку. Станислав наблюдал, как он набирает то один, то другой номер. Спрашивает, протягивает медленное «вот как…», снова звонит, и все отчетливее понимал — пятого не будет.

— Рассчитался, перевелся, в отпуске за свой счет. Вне области, — Соколов развел руками, — и заметь — все за последние две недели.

— Не только у нас есть глаза, — Станислав зажмурился и яростно потер переносицу, мысленно перестраивая намеченную схему. Падение всегда было приговором. Сложно осудить тех, кто предпочел оказаться как можно дальше от смыкающейся воронки.

— Тогда без промзоны. Справимся, — он собрал схемы и вслед за Соколовым шагнул в общий кабинет отдела. Оставалось надеяться, что их будет хотя бы четверо.

* * *

После того, как двери поезда выпустили ее на знакомую до по последней скамейки станцию Nска, Шурочка в Бюро не вернулась. Маленькая недоремонтированная квартира в одной из высоток, что в силу привычки называли новыми — даром, что действительно новыми они были еще до рождения Шурочки — не была верхом уюта и комфорта, но возвращаться в застывшее в хмуром предчувствии Бюро ей не хотелось. Все равно командировки Соколов подписал целых два дня. Шурочка потратила их листая старые конспекты, раз за разом убеждаясь — падающий город обречен. Ни одного непохожего на другие исхода. Только иногда города расслаивались, оставляя на поверхности более устойчивую часть. Но Nск всегда был Nском, и никаких других слоев у него не было. Только Шурочка никак не могла поверить, что все может закончиться. Что привычные улицы, шумные соседи — все это исчезнет в один миг, поглощенное серым туманом. Что выхода и правда нет. Иррациональное нежелание признавать неизбежность погнало ее обратно в Бюро.

И все же глядя на расчерченную Станиславом схему ритуала, верить в ее реальность у Шурочки не получалось. Еще меньше получалось поверить, что она будет в этом участвовать. Что она — Саша Курагина — сможет удержать целый город от падения.

— Не только ты, — Федор Григорьевич словно угадал ее мысли. — Все мы — вместе и каждый сам — должны суметь.

— Но как? — Шурочка по специализации своей была контактером. Она хорошо умела разговаривать, плохо умела изгонять и почти совсем не умела ставить барьеры.

— Не знаю, — Соколов честно пожал плечами, — но это твой город. Подумай, чем и почему. Что в нем есть такого, что будет всегда?

Мой город. Какой он? Шурочка шла медленно. Совсем небольшое расстояние от автобусной остановки до центра институтской площади удлинилось в разы, но даже так, шагнув на указанную Станиславом точку, Шурочка только беспомощно огляделась. Она не знала, что делать. Университетские часы пробили полдень. Время.

По площади привычно сновали люди, создавая памятный еще по учебе гул. Они скользили вокруг, о чем-то переговаривались, но чем больше Шурочка всматривалась, тем отчетливее ей казалось, что это не люди, а какие-то смутные тени. Призраки? Нет. Призраки были другими — живыми. Они всегда были где-то рядом. Шли вместе с ней, дергали за кончики волос и отзывались стуком в батареях. Били посуду и подбрасывали в руку потерянные ключи. Nск жил, и они не умирали вместе с ним.

Ее Nск дышал призрачным шепотом. Шурочка вытряхнула из старой сумки от ноутбука спиритическую доску и поставила ее на колени. Пальцы привычно легли на деревянную стрелку. Эй, вы здесь? Вы помните этот город? Расскажите. Расскажите о нем. Расскажите о вас, потому что он — это вы. Стрелка дернулась и закружилась, быстро, беспорядочно танцуя между буквами, прерываясь, срываясь, захлебываясь рвущимся сквозь нее шепотом. Шурочка чувствовала призрачные руки, дергающие ее за запястья, поднимающиеся холодком вдоль позвоночника, ввинчивающиеся шепотом в уши, а перед глазами одна за другой разворачивалась картины.

Она видела. По залитой летним солнцем площади бежала девушка. Юбка-солнце развевалась от легкого ветерка, и девушка была искренне, незамутненно счастлива. Пожилой профессор сидел на скамейке совсем рядом с ней и подслеповато щурился на осеннее солнце. Мужчина хлопал дверью машины и бросал в мусорку букет цветов. Строители шумно ругались, перекладывая разбитую плитку. Площадь шумела, дышала, жила — и совершенно не хотела падать в серую хмарь. Не хотела растворяться. Серость кружилась вокруг зданий, людей — стирала их, но они тут же ткались заново тонкой вязью вспышек воспоминаний. Только деревянная стрелка все быстрее и быстрее скользила по доске, и над ней поднимались едва заметные усики дыма, да сквозь окутывающий ее призрачный холод все отчетливее ощущался жар раскалившихся амулетов.

Петрович приехал в Nск десять лет назад и первым делом почувствовал — город не пах морем. Воздух Nска, сырой и туманный, струился желтоватым заводским дымом, потрескивал электрическими разрядами в густой сети проводов и решительно ничем не напоминал привычные портовые города. Достаточно, чтобы Петрович захотел остаться подольше.

Возвышающаяся над туманом колокольня напоминала мачту затонувшего корабля. Она торчала вверх, поддерживаемая сеткой строительных лесов, чуждая и нелепая рядом с типовой барачной застройкой, застывшая в давным-давно затеянной и заброшенной по безденежью реставрации. Внутрь Петрович заходил с откровенной опаской, долго рассматривал испещренные граффити каменные стены первого этажа, усыпанный старыми гнездами и строительным мусором пол. Благо, света сквозь дырявую крышу и пустые оконные проемы хватало. Колокольня казалась мертвой.

Под ногами опасно скрипели рассохшиеся ступени, Петрович поднимался осторожно, тщательно выверяя каждый шаг, а в голове стучали и звенели секунды, отсчитывая время до условленного часа: ритуалам нравилась точность, и всем им стоило начать одновременно. За спиной медленно и неукротимо тек серый туман.

Люк на верхнюю площадку неожиданно оказался заперт. Петрович с сомнением посмотрел на намертво пропитавшийся ржавчиной засов, поднапрягся и аккуратно высадил его целиком — петли выскользнули из рассохшейся древесины легко, будто только и ждали подходящей возможности.

Сверху тянуло свежестью и теплым майским ветром. Один шаг — и заброшенная колокольня казалась чем-то далеким и почти нереальным, как и весь хмурый, обвалакиваемый серостью Nск — он лежал где-то далеко внизу, надежно скрытый туманом, а вокруг расстилалось небо и облака. Не хватало только моря — бескрайней свинцовой синевы и густого рокота волн. Петрович тряхнул головой, прогоняя навязчивое видение, и покрепче взялся за колокольный канат. Откуда-то издалека донесся едва уловимый бой часов. Полдень. Время.

Канат заскользил в руках, потянул медный язык, тот медленно, неохотно сдвинулся и ударил о толстый бок колокола. Бом-м-м. Первый звук захлебнулся в нахлынувшим со всех сторон тумане. Бом-м-м. Тяжелое эхо разошлось вибрацией в пальцах. Петрович дернул еще один канат, другой… Колокольная разноголосица тонула в серой недвижной хмари, не в силах прорвать ее и вырваться на свободу. Петрович не был звонарем — не слышал мелодий и не умел заставлять колокола петь, но упрямо тянул за веревки, пробивая неровным отчаянным звукам дорогу сквозь туман. Колокол должно быть слышно везде, а песни — это все уже баловство. Не до красоты нынче.

Туман дрожал. Он больше не походил на волны, а в старой колокольне не осталось ничего похожего на корабельную вышку — просто здание, крепко вросшее фундаментом в землю задолго до того, как маленький город протянул вокруг свои улицы, обогнал в росте новыми многоквартирными домами, заглушил клаксонами автомобилей и долгим заводским гудком. От заполошного колокольного звона закладывало уши.

Острый вокзальный шпиль всегда был виден издалека. Тонкой спицей он цеплял облака, бросал вниз стальные блики и вертел флюгер во все стороны, кроме тех, откуда действительно дул ветер. Соколов был уверен, что флюгер следует за стрелками вокзальных часов и пребывает в неопределенном состоянии, когда они собираются на двенадцатой отметке. Сейчас большая стрелка застыла на цифре два, а маленькая суматошно дергалась вокруг нее, застряв между так и не объявленными отправлениями и прибытиями.

Соколов аккуратно поставил блестящий кожаный дипломат на скамейку. Поддернул рукава пиджака, но потом все же снял его и бросил поверх дипломата. Для него Nск начинался с вокзала. С перрона и прощального гудка поезда. С вокзальных часов, что задавали время всему Nску, коварно отставая от всей остальной Новой Византии на минуту и сорок секунд, и по которым он всегда педантично выставлял собственные часы. Сейчас их стрелки неумолимо бежали к полудню. Соколов остановился точно в центре зала ожидания. Высоко над его головой флюгер нервно крутанулся вокруг своей оси, отыскивая так и не шевельнувшуюся стрелку. Пора. Бой вокзальных часов отчетливо звучал только в его голове.

Вокзал дрожал вокруг зыбким маревом, мерцали строчки электронного расписания, пугливо сбивались громкоговорители, не решаясь объявить начало посадки, проходили мимо не работающих билетных касс люди, забывающие, что хотели куда-то ехать или уверенные, что только приехали. А со всех углов поднималась густая серая хмарь, бежала трещинами по новенькой плитке, вскрывая под ней старый, давным давно сгнивший паркет. Соколов не помнил, когда его меняли. Наверное, еще до его приезда. Помнил ли этот паркет первых жителей? Тех, кто приехал в пустые болотистые земли строить новую, светлую и безоблачную жизнь? Слуха коснулся веселый молодой смех.

— Это — было. Теперь — не так, — острый конец трости звонко ударился в плитку, и туман отхлынул, обнажая привычный геометрический узор. Навершие трости под ладонью нагрелось, отпечатываясь в пальцах символом мальтийского креста.

Центральная площадь, рассеченная громадой торгового центра, построенного на месте снесенного памятника — Станислав не мог вспомнить, кому тот был поставлен — выглядела маленькой, скособоченной и какой-то совершенно неустроенной. Весь ансамбль сломали. Ленски пристроил портфель на бортик фонтана и отщелкнул замки. Они поверили в возможность — и Петрович, и Соколов, и даже Шурочка. В возможность и собственные силы. В его, Станислава, сумасшедшую идею. Осталась самая малость — поверить в нее самому. Вот только обращенные к другим слова звучали много убедительнее, чем их ощущал он сам. Ленски мельком взглянул на наручные часы — узкая и длинная минутная стрелка бежала к полудню, и времени на сомнения оставалось все меньше: в тот миг, когда он займет свое место в ритуальном кругу, места для них не останется. Если он действительно хочет попытаться. Станислав провел пальцами по закрепленным по стенкам портфеля амулетам, браслетам и кольцам и защелкнул замки, так и не достав ни одного. Здесь и сейчас ему не помогут ни свечи, ни обережная нить, ни серебряный крестик. Никто и ничто, кроме него самого. Он запрыгнул на бортик фонтана, шагнул в самый центр и закрыл глаза, подставляя лицо водяным брызгам. Сейчас.

Кто-то что-то кричал, но Станислав не слышал — ощущал, как голоса смазываются и растворяются, утопают в поднимающейся серой хмари. И только холодные капли воды все так же барабанили по сомкнутым векам, бежали по пальцам, срывались вниз, чтобы снова вернуться по скрытым в земле фонтанным трубам. Вечный и неизменный круговорот. Город рождается — живет — умирает, и снова живет. Гудят недовольные автобусы, прокладывая путь между вертких машин, спешат люди, а город — дышит. И ему совершенно незачем проваливаться в туман. Капельки воды бежали по трубам, омывали брошенные им монетки — собирали слова и пожелания. Бежали дальше, встречали прибывающие поезда, слушали далекий колокольный звон, вертелись в шуме людских слов и пожеланий. Проваливались, затянутые зыбкой пеленой.

Пелена поднималась с востока. Проходила по жилам глухим гулом завода, постукиванием станков, тянулась сухими яблоневыми веточками, скалилась остатками стекол в оконных проемах, ложилась на плечи всей тяжестью бетонных плит. Хмарь схлынула там, где ее прогоняли, стянулась единым клубком, рванула, ударяя под дых. Станиславу казалось — он балансирует на тонкой нити, но одну руку неудержимо тянет вниз, и он соскальзывает вслед за ней в непроглядные серые воды.

— А ну слезай оттуда, удумал он! — голос разорвал пелену. Станислав резко открыл глаза и увидел Софью Марковну. Она стояла прямо перед фонтаном, непримиримо скрестив руки под грудью, а поднявшаяся уже на уровень первых этажей серость клочьями отползала от нее, обнажая красно-серую тротуарную плитку.

— Слезай, кому сказала. Нечего тебе здесь делать, — повторила она.

— Надо, — спорить с Софьей Марковной у Станислава никогда толком не получалось, но сейчас и речь шла не о забытом на кухне свете.

— Не надо, — веско повторила Софья Марковна и стряхнула с плеча слишком близко подобравшийся серый усик тумана, — тут я и сама постою.

Она шагнула вперед, будто намеревалась сдернуть Станислава вниз, как нашкодившего мальчишку с забора. Звонко цокнул острый каблук, выбивая искру, и туман отпрянул. Будто круги от брошенного камня побежали по воде. И Станислав послушался, спрыгнул на землю, неловко стряхивая с волос капли воды.

— Вот. Нечего в фонтаны лазить, — Софья Марковна довольно кивнула, — иди уже отсюда. Неужто работы другой нет?

— Есть, — Станислав автоматически забросил на плечо ремень портфеля, — вы точно… тут?

Софья Марковна не ответила. Только посмотрела так, что Станислав сам не понял, как его сдуло с площади. Еще оставалась промзона.

Софья Марковна повернулась спиной к фонтану. Прямо перед ее глазами возвышалась громада торгового центра. Неуместное, грубое строение, которого здесь просто не должно быть. Она не помнила его. В том городе, что когда-то строила еще совсем молодая Софья Рубернштерн, его не было. В том городе вообще не было многих вещей. Он был лучше, стройнее и красивее. Или ей просто так помнилось? Память часто подводила ее: Софья Марковна никак не могла вспомнить, куда уехала ее красавица-дочь. Такая молодая и глупая… как же ее звали? И зачем ей понадобился этот мальчишка? Совсем не такого зятя когда-то представляла себе Софья Марковна. Но его лицо она хотя бы помнила, а он помнил ее. Единственный из всех, после того как мир стерся в серости и слепящем белом свете, и даже государство вокруг нее обрело другое имя. Серости больше не будет.

Она прищурилась, до рези в глазах всматриваясь в знакомые улицы, вновь видя, как плоские карандашные наброски обретают плотность, глубину, становятся камнем и бетоном, сверкают на солнце стеклами и дышат горячим запахом асфальта.

Здание торгового центра больше не загораживало обзор, и Софья Марковна ясно видела, как протянувшиеся от центральной площади лучи соединили ее магистралями дорог со старой колокольней, вокзалом, институтской площадью и уперлись в кирпичные цеха промзоны.

* * *

Станислав вылетел с площади и чуть не утонул в тумане. Тот будто чувствовал, что кто-то посмел его потревожить, остановить медленное и неотвратимое просачивание, а потому лишь удвоил усилия. Ленски не знал, прав он или нет, но ему казалось, что до окончательного падения Nска остались часы. Изборск падал медленнее, но Изборск и не сопротивлялся падению. Возможно, они только что собственными руками протолкнули город через точку невозврата.

Длинная улица, ведущая к вокзалу, была почти свободна от тумана. Но Станислав сомневался, что сейчас сможет попасть хотя бы в одну электричку, идущую в нужную сторону. Да и была ли в ней нужда? Улица дрожала и смазывалась перед глазами, виляла собачьим хвостом, дома сливались в единую кирпичную массу и рассыпались бликами оконных стекол. Ленски бежал между ними, пока хватало дыхания, глаза слезились, а воздух в легких казался разряженным, будто он в один шаг покорил вершину.

Знакомая тропинка вывернулась под ноги внезапно: вот, Станислав еще слышал собственные шаги о глухо отзывающуюся тротуарную плитку, а вот под ногами только земля, щедро перемешанная с гравием и осколками стекол. Он замедлил шаг, выравнивая дыхание и растирая отчаянно щиплющие глаза. На пальцах остались буроватые разводы.

Промзона дышала своим особым, непохожим на остальной Nск ритмом. Она всегда казалась чем-то особенным, город в городе, живущий по собственным правилам. Но сейчас Станислав был уверен — Nск дышит именно тут. Отсюда расходились соединяющие весь город нити, сюда они устремлялись. Заводские столовые, клубы, техникум и дом отдыха, вокзал и парк, школы… когда-то весь Nск существовал вокруг промзоны, а теперь это огромное механическое сердце молчало. Сквозь старые цеха прорастали деревья. Не начался ли для города последний отсчет, когда замолчало его сердце?

Станислав смотрел вверх и сквозь проваленную крышу видел небо. Вокруг ржавели остовы так и не вывезенных станков, утопали в молодой траве остатки промышленных рельсов. На грани слышимости отчетливо звучал перестук станков, слышались голоса людей. Они выплывали из тумана, стремясь занять давно оставленные места, вернуть всей промзоне утерянную жизнь и смысл. Ленски тихо вздохнул и закрыл глаза. Образ восстановленного, звучащего живой сталью и шестернями завода был завораживающе красив, но…

— У тебя теперь другое лицо.

Под веками распускались яблоневые ветви. Они пробивали крышу оранжереи, осыпали вниз осколки стекол, тянулись гибкими змеями через всю промзону, а навстречу им поднимались травы и молодые деревца. Nск изменился. Туман не хотел этого знать, туман хотел вернуть то, что давно стало его частью, но Nск уже изменился. Другой плиткой выстлали старый вокзал, прорывался сквозь граффити и строительные леса колокольный звон, изгибались не предусмотренные никакими архитектурными планами улочки, жили и умирали люди, которые знали — видели — хотели оставить этот город не тем, чем он был прежде. Город жил. И среди стекол и битого кирпича цвели яблони.

Станислав держал его — и ему казалось, он чувствует, как город отзывается в кончиках пальцев, тянется вдаль, переговаривается и вспоминает — так много всего, что еще не было туманом, будто молодая трава над сухой сбитой землей, и не угадать — прорастет ли она полем, превратится в лесную опушку или вовсе исчезнет под масляной чернотой битума и асфальта. И туман оттек от него, сбился неровными клубами за неведомо кем начертанной границей, но вновь потянулся к ней, изыскивая щели и бреши.

Вперед-назад. Туман накатывал морскими волнами, разлетался отдельными клочьями и возвращался снова. Нет скалы, которую бы не сточили морские волны. Нет щитов, которые будут стоять вечно. Секунда. Минута. Час. Вечность. Станислав не чувствовал, сколько прошло времени, только все яснее осознавал — они не выдержат. Туман не остановится, пробьет возведенные ими стены, раздавит город, как кораблик, спрятавшийся за бутылочным стеклом. Чтобы не быть раздавленным волнами, корабль должен взлететь над ними. Станиславу казалось — он видит, там, над головой, сквозь туманное марево пробивался свет. Брешь, в которую мог выскользнуть утянутый туманом на глубину город. Нужно только дотянуться… хотя бы кончиками пальцев. И он потянулся — привстал на цыпочки, стараясь уцепиться за край разрыва — и за ним потянулись магистрали улиц, щебет студенческих голосов, мягкий перезвон колоколов и гудки поездов.

Яркий солнечный свет ударил по глазам, ослепил и обжег, и тут же, будто вторя ему, со всех сторон взвился туман. Станислав не успел. Ставший на миг таким непрочным щит треснул, туман моментально ввинтился, впился в прорехи, расширяя их, вцепился в плоть. Станислав кричал и не слышал собственного голоса.

…пальцы дрожали. Деревянная стрелка почернела и обуглилась, и едкий, пахнущий лаком дым стирал буквы со спиритической доски. Пальцы болели — и холодное серебро расплавляющихся колец и браслетов текло по ним, вплавлялось в кости и выжигало на дереве доски бесконечное «Мы здесь!».

Мы — город, мы — память, мы — здесь. Здесь! Здесь!

Стрелка рассыпалась угольками, а доска треснула ровно посередине.

…веревка расползалась в ладонях. Не щелкнула, обрываясь, а стекла отсыревшей прогнившей пенькой, от которой хотелось побыстрее вытереть руки. Колокол качнулся еще раз, изливая над городом жалобный стон, и замолчал.

…трещина остановилась у самого кончика трости. Она дрожала, а вслед за ней дрожала трость — от окованного сталью наконечника до круглого навершия. Флюгер крутанулся еще раз, дернулась нацелившаяся сделать шаг минутная стрелка, но отступила, отмотав разом пять минут назад.

Плитка со всех сторон взорвалась паркетными трещинами.

Безумие. Безумие. Безумие. Он бессильно бился о стенки черепа, не в силах вырваться на свободу, только ощущал, как подкатывает туман. Он заполнил улицы, погружая все в густую пелену. Отхлынул — и заполнил снова, с каждым разом протягивая усики все ближе.

Бежать. Бежать. Бежать. Ну что ты стоишь!

Она не слышала его. Она никогда не слышала его.

Просвет. Демон замер, осязая узкую щель, что на мгновение разорвала туман. Так похожая на ту, что когда-то выпустила его в этот мир. Или совсем иная? Он не думал, устремился вперед, одним рывком и каплями крови вырываясь из чужого горла. Она пошатнулась, хватаясь за сердце, но он не смотрел.

Густой сладкий яблоневый аромат ударил в нос. Станислав закашлял, захлебнулся им и с трудом разлепил веки. Туман все еще существовал — грозовой массой ворочался за сплетением яблоневых ветвей, но не касался угрожающе шелестящих листьев.

— Зачем? — Ленски с трудом поднялся, цепляясь пальцами за морщинистую кору и привалился к стволу, не видя — ощущая, что с другой стороны точно так же стоит Аэламэль.

— Я говорил тебе — уйдете вы, уйдем и мы. Или вернемся. Мне нравится это существование.

Эльф шагнул вперед, ветви потянулись за ним, закружились спиралью молодые зеленые листья. Под яблоневой сенью даже туман казался сущим пустяком. Хотелось закрыть глаза.

— Нам надо вверх, — Станислав облизнул пересохшие губы, — там…

— Веди, — Аэламэль небрежно пожал плечами, будто говорил о чем-то очень обыденном.

— Но… — Ленски очень хотел сказать, что понятие не имеет, как это сделать, если стоит только шевельнуться, как туман уже здесь, но и эльф, и яблоня попросту исчезли. Впрочем, Станислав все еще чувствовал их — шелест листьев вплетался в шепот тумана. Он потянулся вверх, нащупывая померещившийся край, тут же со всех сторон приблизились туманные усики, но отпрянули, вспугнутые густым яблоневым ароматом. Слишком настоящим, чтобы осмелиться не поверить в него.

Вновь ударил слепящий свет, но Станислав только прищурился, всматриваясь в него, не видя ничего за пляшущими цветными бликами и тут же с небывалой ясностью различая то, что не могло быть ничем иным, кроме пути. Сюда. За мной! Где вы?

…пальцы коснулись нагретого солнцем асфальта. Дрогнули, зашевелились, выписывая прямо сквозь спекшийся битум: «Мы здесь!». Впечатали, чтобы уже никогда не стереть.

…в колокольный бок ударил кулак. Еще и еще раз, пока окропленный кровью от сбитых костяшек бок не отозвался густым звоном. Колокол качнулся, задевая соседей, завибрировал, передавая дальше тяжелый гул. Над колокольней пело эхо.

…пол шатался, растворяясь в зыбком туманном мареве, но кончик трости все так же упирался в прямоугольник вокзальной плитки. На невидимых солнечных часах его короткая тень остановилась на полудне.

— Свобода! — демон рванулся вверх, к сияющей щели, и замер, ощущая, что не может пошевелиться. Серые усики тумана деловито обвивали его, неуклонно растворяли, превращая в ничего не осознающий сгусток.

Она стояла внизу. Болезненно выпрямившись до сведенных лопаток, и туман вихрился, но не смел приблизиться больше, чем на шаг, а сквозь него, разрывая прямыми лучами, тянулись чистые магистрали улиц.

Он еще видел, как лучи соединились в звезду и вспыхнули, а потом просто прекратил существовать.

Станиславу казалось — он летит. Или идет в гору и тянет на плечах еще одну. А может быть, это было море, и он все силился вынырнуть, глотнуть воздуха, но глубинное течение раз за разом утаскивало его на дно. Не нужно спасать мир — хватит и города. Но даже город — это слишком много для одного проводника. Глаза больше не резало. Цветные пятна слились в густую, искрящуюся редкими звездами темноту. До слуха едва долетали голоса. Кто-то кричал? Звал? Просил? Приказывал? Он не мог, да и не пытался разобрать. Только выстраивать — одну за другой — тянущиеся за ним нити. Вперед. Вверх.

Город шевельнулся. Медленно и неохотно, он будто остроносый корабль, ведомый через шторм яростным колокольным звоном, всплывал наверх. Шелестели призраками-шепотами паруса, крепко стоял окованной сталью трости руль, скрипели натянутые канаты улиц. Пела свою собственную песню высокая яблоневая мачта. Сейчас. Станислав видел протянутую сквозь волны дорогу, чувствовал, как поднимается, выстраиваясь на нее, корабль, натужно скрипя всеми снастями.

Удар. Туманное марево поднялось штормовой волной, впилось отростками-крючьями, стремясь если не удержать целиком, то хотя быть отгрызть кусок покрупнее. Остальное осыплется само. Громада города замерла, покачиваясь в неустойчивом равновесии. Обрыв. Лопнули натянутые до предела нити, туман ударил снова, заливая все широкой волной.

— Выталкивай!

Станислав не узнал голос. Только мелькнуло на мгновение перед глазами — прорвалось сквозь темноту сверкающая рыжими прядями через облезшую блондинистую краску эльфийское лицо, а потом в спину ударило жаром. Он не увидел — почувствовал, как яблоневые листья врезаются в туманные космы, хлещут ветвями, а потом весь ствол взрывается пламенем, и туман отступает — прячется от каждой живой искры. И только просвет над головой казался непозволительно узким. Выталкивай.

Ленски больше не думал — собрал все нити, закидывая их разом вверх, ощущая, как срывается с плеч безумной тяжестью вся громада Nска, скользит вперед и вверх, будто снимает плоть и кожу с костей, прорывается сквозь туман, окруженная яблоневым дымом и искрами и чем-то еще, шумящим в ушах сотней голосов, стекающим с пальцев пятнами разноцветной краски. Ну же.

Просвет закрылся.

* * *

Вокзальные часы пробили полдень. Соколов откинул крышку своего брегета: минутная и часовая стрелка застыли на самой верхней точке. Мгновение — и от них оторвалась секундная стрелка, побежала вперед, и точно следуя за ней, повернулся вокзальный флюгер. Откуда-то Соколов знал, что сегодня часы отбивают полдень для города, в котором нет и клочка тумана.

С центральной площади бодрой моложавой походкой уходила седая сморщенная старуха. Она щурилась на ярком солнце, привычно впечатывая шаг, и знала — все наконец-то было правильно. За ее спиной спешил по обыденным делам отстроенный точно по проекту город.

На институтской площади прямо на асфальте сидела девушка. Солнце искрило бликами на больших очках и вольно чертило узоры на щеках и подбородке. Она улыбалась, а вокруг царила удивительная тишина.

Старый колокол валялся в груде прелой листвы. Сквозь проломленные перекрытия на него щедро лился солнечный свет, а мужчина в широкой рясе тщательно натирал до блеска медный бок.

Они поднимались, спускались, но каждый будто оставлял за спиной самого себя — вплавленного в асфальт и стены, навсегда отпечатвшегося в городе. Над которым светило солнце. Яркое-яркое.