Nский треугольник (джен)

Софья Марковна прищурилась и отвела руку с бумажкой подальше. Буквы расплывались, но признавать, что возраст берет свое и ей не помешали бы очки для чтения, она не собиралась. Остался всего один магазин. Софья Марковна довольно кивнула сама себе, убеждаясь, что ничего не забыла, убрала список в сумку и решительно зашагала дальше по улице. По сторонам она не смотрела. До поворота оставалось ровно три шага.

— Стой, дура! Стой! — он взвыл, заметался и рассыпался чернильным дымом. Она не слышала. Она никогда его не слышала, с того самого проклятого дня.

Люди — глупы. Он всегда так думал, а уж когда они умудрились проделать проход на ту сторону — убедился окончательно. Раньше таким, как он, требовались круги — долгие и нудные хождения вокруг да около, мелкие трещинки, в которые просачивался лишь шепот. Но и тогда люди приходили к ним — просили власти, богатства, бессмертия… ничего не менялось: время шло, а человечество все так же вели страсть, корысть, зависть и месть. Теперь же вместо трещин зиял огромный разлом — и они все устремились в него, все, кто оказался поблизости и успел проскочить, прежде чем белый свет Божьего гнева закрыл провал под тем, что люди звали Чернобыльской АЭС.

Но вырваться было мало — мир слишком жадно пил их силы, и им нужен был носитель. Не скованный договором и глупыми обещаниями, он считал, что это будет пиршеством. И не слишком разбирался, зацепившись за первую подвернувшуюся человеческую женщину. И застрял. Он держался за чужую жизнь, неспособный ни прервать ее, ни отцепиться и последовать дальше. Он должен был соединиться с душой — присосаться к той невесомой субстанции, что связывала людей с горним миром, каналом, сквозь который шел чистый и незамутненный поток силы. Зацепиться, разъесть его медленно, по крупицам, выпить до дна и оставить пустую оболочку. Но… эта женщина не верила. Ни в горний мир, ни в него. В ней не было ни капли того, что звали душой, но она была не из опустошенных — и он не мог покинуть это тело, запертый в нем чужой неверой. Она была одержима им — ведь он вошел в ее тело, и она не была одержима — потому что не верила ни в него, ни в душу, которую он мог захватить.

Время застыло, он сам застыл в этой пустоте и больше всего на свете мечтал это прекратить. Но сейчас надрывался не слышимым никому криком, потому что там, всего в трех шагах, было нечто более страшное, чем пустота. Он видел поднимающиеся вверх серые усики хмари, готовые затянуть в себя и стереть все вокруг. Он не хотел провалиться в обещанное ими небытие.

Софья Марковна повернула за угол. Каблук звонко цокнул о мостовую.

Серость разлетелась в стороны. Он смотрел, как усики хмари испуганно прячутся между булыжников, как выцветшие камни обретают плотность и фактуру. Она шла — будто впечатывала каждый свой шаг в старую мостовую, и та не смела не существовать. От острых каблучков женских полусапожек разлетались искры.

* * *

Где-то под потолком жужжала муха. Нервно металась, ударяясь о псевдостеклянный пластик плафонов, обжигалась и снова ударялась, дезориентированная слишком ярким светом. Станислав щурился, следил за ней глазами и все никак не мог подловить момент, когда надоедливое насекомое спустится пониже и его можно будет достать очередным заявлением гражданки Матвеевой о вампирах в ее ванной, предусмотрительно свернутым компактной трубочкой. Из-за соседнего стола за мухой также неотрывно наблюдала Шурочка. Компьютеры мерцали девственной чистотой открытого документа. Квартальный отчет безмолвно вопиял.

— А что это у нас так тихо? — Соколов резко открыл дверь своего кабинета. Муха, почти соизволившая присесть на архивный шкаф, тут же нервно взвилась обратно к лампам.

— Ну Федор Григорьевич! — Шурочка всплеснула руками и устремила на начальство полный укоризны взгляд.

— Что? — Соколов подозрительно посмотрел на нее, потом на Станислава. — Отчет вчерашний где?

— В работе, — твердо ответил Стас. В конце концов, файл с нужным названием он создал. И даже открыл.

— Я вижу, в какой он работе, — Соколов выразительно посмотрел на орудия мушиной охоты в руках подчиненных. — Муху поймать не могут… экзорцисты.

— Она не слетает, — взгляд Шурочки снова был прикован к жужжащему насекомому. Она наблюдала за ним с той жадной хищностью, с которой запертый в квартире кот смотрит на гнездящихся прямо на подоконнике голубей.

Соколов хмыкнул, оторвал от первой подвернувшейся под руку бумажки кусок, скатал его в компактный шарик и резко запустил в муху. Оглушенное насекомое с тихим шлепком упало на пол, и Соколов прихлопнул ее тростью.

— Отчет! — выразительно напомнил он, вновь скрывшись в своем кабинете.

— А? — Шурочка посмотрела на лампу, потом на упавший вслед за мухой бумажный шарик и выразительно взмахнула руками.

— Ага, — Станислав вернул ей полный недоумения взгляд и со вздохом уставился в компьютер. Над ухом больше ничего не жужжало, но цензурные слова, объясняющие творящуюся с отчетными графиками дичь, так и не подбирались.

— Кого хороним? — вернувшийся из рейда Петрович выглядел до неприличия довольным, каким бывал только хорошо и бесплатно отобедавши.

— Муху, — безмятежно отозвалась Шурочка. — Станислав Михайлович, ничего, если я стрелочки смещения активных зон бирюзовыми нарисую? А то синенькие мне не нравятся.

— Да хоть оранжевыми в крапинку, — Стас философски пожал плечами. Возможно, доверять Шурочке переносить в электронный формат отрисованные на бумаге схемы было несколько опрометчиво, но сам он отчет писал по рукописным, а Управление — не жалко. — И Коровью Смерть нарисовать им не забудь, а то вдруг не поймут.

— Я уже. Хотите посмотреть?

— Нет, я на нее вживую насмотрелся, — твердо ответил Стас. — Петрович, как там?

— Спокойно. Уже, — веско отозвался тот, осторожно водружаясь на предательски скрипнувший стул. Станислав искоса посмотрел на Петровича, который теперь тщательно протирал кадило, зачерпывал смолянистые остатки курений и принюхивался.

— У меня норма — одна плитка на район, а тут — вторую жечь пришлось. Бракованные, что ли? — Петрович растер сажу между пальцев и отряхнул руку.

— Может, усилились? — Шурочка любопытно заглянула в нутро кадила и тут же отпрыгнула, поморщившись от слишком сильного запаха ладана. — Да пахнет как обычно…

— С чего им усиливаться? — Петрович недоверчиво хмыкнул. — Полнолуние уже было, май к концу идет… не с чего.

— То-то и оно, что не с чего… — эхом отозвался Станислав. Отчет полз медленно. Показатели не стыковались ни с прошлогодними, ни с январскими прогнозами, выдавая то спады, то такие приросты мощности, что впору вторую промзону искать было. И ни одного внятного объяснения у него не было.

* * *

Станислав разгладил пострадавшее от мушиной войны заявление и вчитался в витиеватые старомодные буквы. Матвеева была жалобщицей известной, из тех, кого по одному шарканью безошибочно опознает ЖЭК, поликлиника и городская администрация. Участковый дьяк Афанасий вообще утверждал, что работает исключительно на Матвееву, а круглогодичный личный экзорцист для одной гражданки — это слишком много, потому стабильно брал каждые полгода отпуск и уходил в полную несознанку войны с зеленым змием, сваливая Матвееву и все ее заявления на оперативный отдел. Отдел тянул соломинки, и короткая в этот раз досталась Стасу. Как и в прошлые три раза. Но поймать коллег на нечестной игре никак не удавалось.

— Марина Петровна, открывайте, — Станислав для проформы потыкал в кнопку неработающего звонка. Он не сомневался, что бдительная гражданка Матвеева его появление зафиксировала еще от высокой дворовой арки: характерный блеск окуляров бинокля с балкона подло выдало по-летнему яркое майское солнце.

— Что-то вы долго, — дверь распахнулась раньше, чем Станислав отдернул руку от звонка. Матвеева оглядела его цепким взглядом поверх дверной цепочки.

— Документы показывать? — претензию Станислав привычно проигнорировал. По святому убеждению Матвеевой, экзорцисты на ее заявления должны были реагировать быстрее, чем скорая помощь на звонки в четыре утра, которыми уважаемая гражданка стабильно осаждала местное отделение.

— Да помню я тебя, — Матвеева сняла цепочку и приглашающе распахнула дверь в квартиру, обдавая застарелым амбре из кошатины и сдохших в подполе мышей. — Заходи.

Станислав вдохнул поглубже последние крупицы относительно чистого воздуха и зашел. Будто пловец под воду нырнул. Матвеева торжественно привела его к балкону и указала на установленную на штатив подзорную трубу.

— Смотри!

Ленски посмотрел на предложенное оборудование, потом на непреклонно скрестившую руки на груди Матвееву. Провел на всякий случай над трубой амулетом и осторожно заглянул.

— Видишь?

— Что вижу? — сквозь трубу открывался вид на старую котельную, и ничего подозрительного в ней Станислав решительно не наблюдал.

— Вампира!

— Вампира — не вижу. А вы — видите? — Ленски выпрямился и с интересом посмотрел на Матвееву.

— И я не вижу. Три дня уже, паразит такой, на глаза не показывается. Ни завываний в трубе, ни тумана по утрам.

Станислав моргнул. Вся предшествующая кипа жалоб, оказывавшаяся на его столе, касалась как раз непотребного поведения означенного вампира, с которым Матвеева вела позиционную войну с самого момента заселения нечисти в котельную. Матвеева строчила жалобы на вампира, вампир не оставался в долгу и жаловался в ответ, упирая на невозможность вести нормальную потустороннюю жизнь в драконовских условиях тотальной слежки. Жалоб на отсутствие вампира он еще не получал.

— И что вас не устраивает в законопослушном поведении соседа?

— Да какое законопослушное! — Матвеева всплеснула руками. — Замышляет что-то, стервец. Ты сходил бы, проверил. А то ж потом поздно будет… изрисуете тут вашими кругами все, клумбу потопчете, — и она указала на узкую полоску земли под балконом, на которой виднелись чахлые зеленые травины, подозрительно напоминающие сорняки.

В любой другой ситуации Станислав бы уже развернулся и отправился в Бюро — писать рапорт о ложном вызове. Но с Матвеевой сталось бы накатать жалобу в Управление, Петербург, местную газету и, отдельно, в спортлото. А писать объяснительные всегда выходило дольше, чем один краткий протокол об отсутствии подозрительной активности. Так что Ленски вздохнул и пошел инспектировать вампира.

Технически обитатель котельной, предпочитавший представляться бароном Майгелем вместо указанной в лицензии неблагозвучной фамилии, вампиром не был. Или был, а вампиры никогда не были тем, что описывали старые сказки. Просто однажды будущий недобарон пожелал жить вечно и не придумал ничего умнее, чем заключить контракт. И теперь действительно жил — вселившийся в него демон поддерживал существование доставшейся оболочки свежей кровью (донорской, выдаваемой по лицензии в нормативе три литра на календарный месяц).

Станислав аккуратно выдвинул из пазов давно подпиленный замок и распахнул дверь котельной. Не работала она уже лет десять, с тех пор, как микрорайон перевели на новую, построенную для больших домов новостройки, и служила прибежищем для всякого рода маргинальных личностей, пока не превратилась в совершенную вампирью собственность. Насколько помнил Стас, недобарон Майгель предпочитал винтаж и имел претензию на аристократизм, для чего обзавелся парой венских стульев и приволок откуда-то рояль, на котором обитался старинного вида гроб.

— Барон? — Ленски поднял руку с амулетом, вычисляя местоположение вампира — большого любителя подкрадываться со спины и говорить прямо в ухо (особенно, когда к нему никто и не обращался), и озадаченно остановился. Поднес амулет к глазам, покрутил, постучал костяшками пальцев и встряхнул. Ничего не изменилось. Если верить китайской игрушке — никаких вампиров и вообще ничего потустороннего в старой котельной не фиксировалось. Признал поражение и отселился куда-то еще? Станислав медленно обошел котельную — никаких венских стульев и, тем более, рояля. Даже котлы, которых он тут не видел ни в один из визитов, стояли на месте. Аккуратно подсоединенные к трубам и очищенные от ржавчины.

Ленски отстегнул амулет от общего браслета и опустил в карман. Еще пять минут ему потребовалось, чтобы убедиться в том, что он и так уже знал — никакого потустороннего присутствия в котельной не фиксировалось. Никогда. Станислав перебирал старые протоколы с отметками уровня зафиксированного искажения энергетического фона и смотрел на белый меловой круг на полу котельной. Если верить ему — все эти протоколы просто не могли существовать.

* * *

Томная майская духота лилась в окно сладким запахом сирени. Станислав резко чихнул, рука дрогнула, и вставленный в циркуль грифель вместо аккуратной окружности украсил рабочую карту неровной линией. Станислав беззвучно выругался и потянулся за ластиком. Его стараниями карта района покрылась множеством овалов, кругов, карандашных линий, соединяющих самые разные точки, и походила на сборник геометрических фигур, под которыми собственно карту было уже и не разобрать.

— Станислав, ну что ты окно раскрыл! Так и простудишься скоро, вон чихаешь уже. Не май месяц на дворе, — Софья Марковна возникла в дверях совершенно беззвучно. Тот факт, что «на дворе» как раз май и был, ее не смущал. Как и собственное пребывание в квартире вот уже два года как бывшего зятя. Выставить Софью Марковну вон не получилось даже у Петровича, намеки Станислава она не воспринимала вовсе. Софья Марковна возникала в квартире с периодичностью и неминуемостью квартального отчета, гостила положенные ее собственным внутренним графиком две недели и исчезала обратно.

— И поздно уже, что свет палить? — не дождавшись реакции на свои слова, Софья Марковна обнаружила еще одно несоответствие своей идеальной картине бытия.

— То же и у вас можно спросить, — Станислав всеми силами старался в перепалку не вступать: спорить с Софьей Марковной было бесполезно, а энергию она тянула почище любого вампира. И никакие амулеты не помогали — ни стандартные китайские, ни новомодные японские, специально для этого дела из столицы выписанные.

— Мне твой свет мешает, — оскорблено выдала Софья Марковна и величественно удалилась. Станислав посмотрел на тусклую настольную лампу, освещавшую едва ли четверть комнаты, недоверчиво хмыкнул и снова вернулся к карте, погрыз карандаш и мрачно уставился на собственные геометрические узоры, расползающиеся перед глазами похлеще шурочкиного авангарда. Безнадежно. Ленски поморщился, достал чистую карту и начал заново. Синий — прошлогодний график активности аномалий, зеленый — составленный в январе прогноз, штриховка — прогнозное отклонение с учетом опыта прошлых лет. Черный — реальная карта аномалий. Черные линии все так же дурашливо скакали, игнорируя зелень и синеву. Должно быть что-то еще.

Станислав аккуратно отложил в сторону районную карту и полез за областной. Стандартный черный грифель в циркуле сменился красным, и Ленски прочертил две большие окружности: Псков и Изборск. Два провала, утянувшие за собой почти всю Псковскую область. Когда составлялся прогноз — Изборск стоял. Стас тихо чертыхнулся и полез за справочником — искать погрешности, которые наложило на аномалии падение Пскова. Лежавший рядом лист медленно покрывался новыми колонками цифр. Зеленая штриховка сдвигалась, отдаляясь от синевы, и даже временами касалась черных линий. Значит, все дело в Изборске? Мало.

Единичные провалы не считались слишком опасными — попробуй отыскать место, где их бы не было. Появление второго говорило ясно — область уходит. Два провала всегда притягивали к себе третий. Где? Станислав расчерчивал карту снова и снова, строил бесконечные колонки цифр, пытаясь вычислить слабое место. Точку, которая окончательно замкнет образующуюся псково-изборскую воронку.

В окна заглядывал серый рассвет. Линии теряли резкость и расплывались. Станислав устало потер воспаленные глаза и в который раз за последний месяц подумал, что ему бы не помешали очки. После Изборска со зрением творилось что-то странное. Он залпом допил холодный и кислый кофе, оставшийся с ночных бдений. Провалы провалами, а опоздание ему Соколов вряд ли простит.

У самых дверей Станислав оглянулся. Карта все еще лежала на столе, едва видимая в серых солнечных лучах. Только красные круги провалов пылали с небывалой отчетливостью. Движимый неясным внутренним чувством, он шагнул обратно, медленно взял со стола карандаш и четко, как по линейке, провел еще две линии, замыкая треугольник. Nск. Странное предположение, которое следовало проверить еще множеством расчетов. Результат которых был уже совершенно не важен. Потому что Станислав знал — третий провал откроется здесь. И единственное, что по-настоящему имело значение — когда.

* * *

— Что ты чувствуешь? — Станислав сидел на гнутом остове непонятого происхождения, предусмотрительно подстелив газетку, и пытливо смотрел на растянувшегося вопреки гравитации и собственным габаритам на тонкой ветви цветущей яблони эльфа. Аэламэль перебирал пальцами белые цветы, умудряясь не сорвать ни лепестка, и, казалось совершенно его не слышал. Только длинное острое ухо чутко дергалось на каждый звук. Станиславу упорно казалось, что все прошлые разы уши у эльфа были короче. К весне, что ли, отросли?

— Скоро лето, — меланхолично сообщил Аэламэль и окончательно зарылся носом в яблоневый цвет.

— Замечательное наблюдение, — Ленски рефлекторно потянулся к карману с сигаретами, но в последний момент отдернул руку. — У нас есть второй провал. Ты знаешь?

— Теперь — да, — эльф не соизволил поднять головы, но, видимо, почувствовал что-то, и потому продолжил, — провалы есть везде. Ты все равно ничего не сделаешь. К чему говорить?

— К тому, что где два — там и третий, — Станислав все-таки достал сигареты и теперь крутил в руках нераспечатанную пачку. — Что происходит с теми местами, которые падают? Ну, с вашей стороны.

— Ничего, — Аэламэль, поняв, что человек от него просто так не отстанет, соскользнул вниз. Стрелка молодой травы текла за ним, расцветая полевыми цветами под каждый шаг. — Для нас они просто перестают существовать. Как будто их никогда не было. Пустота.

Он устроился рядом со Станиславом, проходя хлопнув его по запястью. Руку мгновенно прострелило болью от сработавшего оберега, да так, что Ленски выронил сигареты. Пачка мгновенно исчезла под поднявшейся травой. Шарить в ней было бесполезно — в этом Стас уже убеждался.

— Аэламэль!

— Я предупреждал, — эльф невозмутимо приземлился на тот же остов. — Когда-то давно у нас была граница — четкая и ясная, такая, что навь нельзя было спутать с явью. Но существовать друг без друга они не могли, — Аэламэль улыбнулся, и Станислав отчетливо увидел слишком острые по человеческим меркам зубы. — У вас были желания и много того, что вы так и не научились ценить, у нас — возможности исполнять и… жажда. Тогда появились договоры. Простые условия пересечения границ. Так родился обмен. Конечно, его условия нарушали множество раз, граница смещалась, но в сущности это не меняло ничего.

— А что сейчас? — в экскурсах в историю Станислав не нуждался, да и навьим мнением на миропорядок не интересовался. Этим пусть контактеры развлекаются.

— Сейчас… все проще. И сложнее. Границы больше нет, и наш мир льется в ваш, как молоко из прохудившегося кувшина. Повод для радости? Нет. Раньше миры были равны — на каждую крупинку нави существовала явь. А теперь явь почти исчезла, и скоро навь передерется за последние оставшиеся у вас искры.

— Невеселая перспектива, — Ленски хмыкнул. Для него слова Аэламеля означали лишь ширящиеся аномалии, усиливающуюся и потерявшую тормоза от голода нечисть.

— Мы заполняем ваши пустоты — но кто заполнит нас?

Ответить Станислав не успел: телефон надсадно заголосил входящим звонком, и сквозь поврежденный динамик прорвался недовольный голос Соколова:

— Стася, где ты ходишь? У нас ЧП! Бросай все и дуй в центр к Петровичу.

За окном стремительно проносились унылые пейзажи промзоны, сменяемые не менее унылыми картинами беспорядочной застройки частного сектора. Станислав прикрыл глаза: под перестук колес электрички ему всегда думалось хорошо, но сейчас мысли беспорядочно скакали с одного на другое и никак не могли успокоиться. Что могло случиться, да еще и в центре Nска? В отличие от многих других городов Новой Византии, Nск имел удивительно мирный и спокойный центр: там никогда ничего не происходило, даже призраков для кремлевских туристических антуражей собирали со всех окрестностей. Те штатно гремели цепями, завывали в соответствии с разнарядкой и по контракту получали необходимую им для существования подпитку из страха редких экскурсантов. Ничего, что потребовало бы одновременного присутствия его и Петровича.

На перрон Станислав выскочил, едва дождавшись, когда откроют двери. Почти бегом пробежал два квартала до центра, шагнул с асфальта на тщательно уложенную брусчатку и почти споткнулся о преградившую путь ленту.

— Не положено!

— Мне — положено, — Ленски взмахнул удостоверением перед носом остановившего его милиционера и поднырнул под ограждение. Дыхание сбилось, и последние метры он преодолевал более спокойно: что бы там ни было, наверняка придется читать катрены, а для них нужен четкий голос и нормальное дыхание.

Городская площадь тонула в сизом тумане. Он двигался, то сгущаясь, то редея, а из тумана, гулко печатая шаг о брусчатку, маршировала армия. Призрачные воины в старинных кольчугах, будто сошедшие с какой-то исторической картины, стальной змеей изливались из распахнутых ворот детинца. Станислав замер у самого края площади, а пальцы нервно стиснули неизменную кожаную папку.

Призрачные исходы не были чем-то необычным, он не удивился, увидев такое в Петербурге, полным вечными призрачными маршами, вереницей скользящих по Ладоге призраков машин. Не удивился бы Изборску, Пскову, Москве — любому городу с долгой и горькой памятью крови. Но Nск рождался вокруг нитки железной дороги из старенькой деревянной станции, из продуваемых бараков и кирпичных цехов промзоны, из длинных стреловидных улиц послевоенной молодежной застройки, которые уродливой нашлепкой пересекал новодельный кремль — прихоть одного из мэров «для привлечения туристов». Из его ворот никто и никогда не уходил умирать. Вокруг Nска никогда не гремело войн, он не отдавал свою кровь, и никто не провожал уходящих, отчаянно желая встретить обратно. Ни крови, ни слез — эти камни не впитали ничего, способного породить призрачный исход. Но они шли, и этого просто не могло быть.

Серая волна почти докатилась до Станислава. Он видел провалы глазниц под потертыми шлемами, почти чувствовал стылое дыхание и видел протянутые к нему призрачные пальцы, но никак не мог пошевелиться, сбросить с себя пораженное оцепенение, несмотря на расходящуюся по рукам боль от раскалившихся оберегов.

— Поберегись! — Ленски едва успел отдернуть голову, как почти у самого его носа просвистело кадило, обдав густым запахом ладана. Серое воинство поблекло и чуть откатилось назад, где-то за гранью слышимости раздалось глухой тоскливый вой.

— Ты ж посмотри — все лезут и лезут, — Петрович, недовольно отдуваясь, бросил в кадило свежий кусочек ладана, — как будто там курган на кургане и курганом присыпан.

— Почему они еще не прорвались в город? — Станислав провел рукой по лицу, будто паутину стягивал, и тяжело повернулся к Петровичу. Виски неприятно ломило.

— Когда это городили, — Петрович кивнул на невидимый сейчас в сизом тумане кремль, — сказано было точь-в-точь делать, так что круги тоже сделали и, на наше счастье, — они рабочие. Слабые правда, как сопля. Но часа пол еще продержатся. Успеем.

Станислав задумчиво хмыкнул: хоть в чем-то им повезло. Все старые крепости имели свои обережные круги, позже к ним добавили еще один, чтобы не только не впустить недоброе внутрь, но и не выпустить наружу. Те, кто строили кремль в Nске, не слишком задумывались об историчности. И о том, что обереги не должны смотреть во внутрь — только наружу.

— Повезло, — Ленски прищурился, рассматривая вновь начавшее проявляться четче воинство, — закрывать будем как исторически положено?

— Ага, я — прорываю, ты — запираешь. Работаем!

— Принято, — Станислав сбросил пиджак и аккуратно пристроил его на ближайшую лавочку, расстегнул пуговицы на манжетах рубашки и закатал рукава, обнажая низки рабочих амулетов. Сплетения разноцветных нитей, хладное железо и мягкое дерево, разномастные кресты и резные бусины старых символов, переплетенные друг с другом, вплавленные в мягкую кожу или серебряные цепи, тяжелыми браслетами оплетали руки до самых локтей. Ленски не слишком любил демонстрировать их, пряча за длинными рукавами рубашки, а полагающиеся кольца и вовсе надевал прямо перед ритуалами. В нем без удостоверения никогда не признавали экзорциста.

Петрович уже шагнул вперед, лихо раскрутив вокруг себя кадило. Мощный голос, читающий заупокойную молитву, далеко разносился по площади. Его задачей было сбить волну, смешать и запутать призрачный исход, загнав его в пределы внутреннего круга. Станиславу же оставалось активировать обережный круг, перевести его из задерживающего в запирающий режим. Загнать за ворота и повесить замок. Если только слабый, непонятно почему вообще заработавший круг справится. Обычно для этого хватало одного экзорциста — дезориентированная прорывом нечисть не успевала среагировать на захлопывающуюся ловушку, но сейчас и впрямь следовало подстраховаться. Переплести круг на ходу, если он вдруг станет разваливаться, Петрович попросту не смог бы. Впрочем, сам Станислав вряд ли сумел бы сбить такую волну за один проход.

Туман вокруг Петровича расползся достаточно широко, и Ленски увидел первый из обережных столбов. Высотой примерно в рост человека, такие столбы, густо украшенные резьбой, встречались везде: у ворот поселений, на перекрестках, перед важными зданиями. Некоторые из них были просто защитными тотемами, функции других были куда шире. Считалось, что как поворотный столб мог развернуть ветряную мельницу, так такой же перекрестный столб мог развернуть дороги, увести от поселения лихо. Вокруг старинных комплексов, ставших частью новых городов, обережные столбы начали ставить не сразу: примерно тогда же, как из их ворот прошлое стало слишком активно рваться и стирать настоящее. Тогда же был разработан ритуал запора на опорных вехах. Без столбов для усмирения очередной рати, восстания или любой другой рвущейся в город памяти, требовался полный круг из пяти-шести экзорцистов, теперь же хватало одного. Если круг был рабочим. Сам столб состоял из трех частей — навершия, часто украшенного деревянной фигуркой, четырехгранного поворотника, каждая из граней которого имела собственный набор символов и могла поворачиваться вокруг оси, и вкопанной в землю основы. Механизм поворачивался, грань поворотника смыкалась началом и концом заговоренной дорожки, расположенной на верхней и нижней части столба, и оберег работал: предупреждал об опасности, сдерживал прорывающееся, запирал, служил щитом от внешней опасности, позволяя укрыться в крепости.

Станислав сжал ручку поворотного механизма. Сейчас все зависело от того, повторили ли возводившие Nский кремль мастера только внешнюю форму или не забыли о содержании. Грань поворотника не двигалась. Ленски замер, всем собой мгновенно осознавая перспективу: в одиночку ему никогда не заменить пятерых. Рубашка мгновенно прилипла к телу, и он отчаянно толкнул ручку от себя, сильнее наваливаясь на нее и наконец ощущая, как деревянные шестерни ни разу не активированного механизма медленно движутся, трутся друг о друга, и четырехгранник поворачивается к детинцу запирающей гранью. Работает. Станислав зажмурился, прижимаясь лбом к прохладному дереву, и тихо зашептал первый стих заупокойного катрена, ощущая, как дерево привычно теплеет и наливается силой. Один есть, осталось три.

Среди экзорцистов встречались те, кто умел поворачивать все столбы одним катреном, но столбы Nского кремля никто никогда не ворочал, они еще и сами не знали, что значат украшающие их символы, не знали, для чего предназначены, и не знали Станислава, никогда не слышали его голос, чтобы откликнуться, потому каждый приходилось поворачивать вручную.

Ленски торопливо перешел к следующему столбу, примостившемуся у самой крепостной стены, и уже уверенно нажал на ручку. Внутри что-то скрипело, пыталось сдвинуться, но четырехгранник не шевелился. Станислав наклонился, заглядывая в щель поворотника, направил туда подсветку от часов, надеясь рассмотреть, что же мешает механизму, потом засунул пальцы и тут же наткнулся на застывшую смолу. Не могли дерево как следует высушить, прежде чем ставить. Он еще раз дернул ручку, убеждаясь, что смола держит крепко, и выбрал в связке один из амулетов. Когда-то давно, еще в студенческие годы, его учили ловить лучи солнцекругом. Станислав сместился, позволяя солнечному лучу падать на обережный столб, поймал его через прорези амулета, чувствуя, как медь под пальцами будто раскаляется сама собой, и сунул в щель механизма под беззвучный отсчет секунд.

Двадцать три, двадцать четыре… Ручка двинулась, тяжело проворачиваясь, а из щели механизма густыми каплями-слезами потекла смола. Станислав остановил механизм, провел ладонью, проверяя — верно ли совместились символы, нет ли где зазора, превращающего рисунок в беспорядочный набор линий. Два.

Третий столб повернулся с такой легкостью, что Станислав даже слегка перекрутил его. Вернул назад, медленно и осторожно совмещая линии, и едва сдержал рвущееся с языка ругательство: линии не сходились. Кто бы их ни резал, он явно или не знал о тонкостях, или просто торопился. В таком виде обережный столб оставался не более чем раскрашенной узорами деревяшкой. Ленски обернулся к воротам: вокруг Петровича змеиными кольцами расходились полосы кадильного дыма, призрачное воинство раз за разом отходило от ворот, но вечно это продолжаться не будет. И слишком долго — тоже не будет. Станислав перевел взгляд на несходящиеся линии. Обережное дерево не терпело ни брани, ни касаний железа. Возможно, изготовляющие их плотники и не придерживались дедовских методов, но здесь и сейчас — ритуал уже был запущен и вмешиваться в него неположенными словами или действиями было нельзя. Мелки остались где-то за дымной полосой на городской скамейке, и под рукой остался только один материал. Станислав достал из чехла ритуальный нож и примерился. Вида крови он никогда не боялся, но идея наносить раны самому себе всегда казалась ему до абсурдности дикой и противоестественной. Невозможной. Но на крови строилось слишком много ритуалов, и с личными заморочками приходилось как-то бороться. В результате Ленски всегда очень хорошо точил ритуальные ножи, так что и резать ничего не надо — достаточно коснуться и самую чуточку надавить, чтобы пальцы пронзило знакомым, но оттого не менее неприятно дергающим ощущением расползающейся кожи. Станислав скривился, стараясь не смотреть на окрашивающиеся красным и подрагивающие пальцы, и резко крутанул в руке нож, ловя разбегающиеся капли, так чтобы ни одна не коснулась земли.

Дерево охотно впитывало алое. Линии ложились сквозь щель механизма, тонкие, но даже более надежные, чем прорезанные изначально. Столб наливался силой — быстрее и легче, даже не требуя катренов, которые Станислав все равно упрямо читал, ощущая, как через пульсирующие болью пальцы будто протягиваются нити, связывающие его со всем обережным кругом. Теперь он знал круг, а круг знал его, как если бы они вместе творили ритуалы от самого его рождения. Возможно, по-настоящему круг рождался только сейчас. Ленски развернул руку ладонью вверх, невольно прослеживая взглядом, как алые капли стекают вниз, с шипением впитываются в серебро колец, бегут дальше, пока окончательно не растворяются в кожаном полотне браслета. До земли не долетело ни капли.

Четвертого столба Станислав едва коснулся, уже не удивляясь тому, как легко и плавно он повернулся, надежно замыкая круг.

— Круг готов! — Ленски сменил Петровича у ворот. Тот напоследок размашисто перекрестил призраков, приложив их твердым «изыди», и бросил Станиславу тяжелый амбарный замок.

— Закрывай тогда.

Замки на крепостных воротах были всегда. Правда, не все подходили им — как тот, что Станислав сейчас держал в руках, слишком маленький, чтобы держать огромный засов, но этого от него и не требовалось.

Ленски заговорил быстрым речитативом, ощущая, как сильнее натягиваются связывающие его со столбами нити, а пальцы пульсируют в такт каждому слову. Отошедшая было призрачная волна шла на новый приступ, и нужно было успеть. Хотя бы самую чуточку раньше, чем она коснется его — успеть и не сбиться с ритма, не потерять ни одно из давным-давно затверженных наизусть слов. Нити вились вокруг, закручивались спиралью, формируя невидимый, но отчетливо ощущаемый ключ, который Станислав схватил, резко загоняя в поднятый над головой замок, и повернул. Замок захлопнулся с отчетливым эхом, далеко разнесшимся за обе грани их зыбкого мира. Серая волна растворилась, клочьями тумана втянулась в брусчатку мостовой. Вокруг стояла оглушительная тишина, которая бывает только после ритуалов. Когда на несколько мгновений смолкает шепот той стороны, слышимый всегда и всеми, пусть и не осознаваемый до конца.

— Все, — Станислав аккуратно повесил теперь запертый замок обратно на ворота и привалился к ним, тут же неловко зашарив по карманам в поисках сигарет, вытащил из пачки одну зубами и повернулся на звук чиркнувшей совсем рядом спички: Петрович рядом прикуривал ту неизменную гадость, вместе с которой Соколов его единственного изгонял из кабинета в курилку.

— Хорошо погуляли, — Петрович, мельком взглянув на его руки, протянул непотушенную спичку, помогая прикурить.

— Спасибо, — Стас кивнул, крепче зажимая сигарету зубами, и принялся перетягивать пластырем порезанные пальцы, — узоры кривые были.

— Да я так и подумал, — Петрович пожал плечами: по нелюбви Станислава к кровопусканиям в свое время не прошелся только ленивый.

— Что тут у вас? Оцепление снимать можно? — с опаской оглядывая площадь, к ним приблизился давешний милиционер, за которым любопытным гуськом тянулись музейные сотрудники кремля.

— Все в порядке, можно работать в обычным режиме, — Петрович выдвинулся вперед, а Ленски привалился обратно к таким замечательно теплым и удобным воротам. Мимо него кто-то прошел, о чем-то с кем-то спорил Петрович, но все это казалось невероятно далеким и незначительным. Пока прямо из-за ворот не раздался отчаянный женский крик.

Станислав резко открыл глаза, оттолкнулся от ворот и рванул вслед за Петровичем на кремлевский двор.

— Т-там глаза! Повсюду! — заикающаяся блондинистая дамочка из недавних музейщиков дрожащим пальцем указывала прямо на историческую яблоню.

Ленски повернулся к яблони и моргнул. Яблоня моргнула в ответ. Всеми открывшимися на ветках глазами. Пока Станислав в некотором замешательстве разглядывал очередную аномалию, Петрович шагнул ближе, раскрутил над головой кадило и с чувством приложил яблоню по стволу, сопроводив это действие далекой от цензуры версией универсального «изыди». Яблоня мелко задрожала всеми листочками, ее контур поплыл, а потом во все стороны хлынули туманом призраки, в которых Станислав опознал местный кремлевский паноптикум.

— Вот… затейники, — Петрович оглянулся на пошатывающуюся дамочку и явно заменил вертящееся на языке слово.

— Они испугались настолько, что вот-вот развоплотятся, — Ленски наконец расшифровал источаемое призрачным туманом ощущение.

— Однако ж перепугать всех остальных сверх установленной контрактом нормы это им не помешало, — Петрович закинул на плечо кадило. Сочувствия к любой призрачной братии в нем не было ни на гран. Станислав только кивнул, подавив любимое Шурочкино и совершенно неуместное сейчас «призракам тоже надо что-то кушать».

Шурочка устало моргнула и прислонилась лбом к автобусному стеклу, надеясь его прохладой разогнать подступающую мигрень. Ей все еще казалось, что в голове звучат голоса: бесконечный шепот и перестук, которого в последний месяц оказалось для нее чересчур много. Она с трудом вспоминала, как еще совсем недавно расстраивалась, что ее постоянно оставляют в отделе и не пускают на самостоятельные вызовы. Сейчас жаловаться было совершенно не на что — она приходила с утра на работу, распечатывала накопившееся за ночь обращения и ехала разбираться с очередным неурочным стуком, битой посудой, запутанными париками в парикмахерской и летающим реквизитом в театре. К обеду на телефоне оказывалась новая пачка вызовов, Шурочка снова куда-то ехала, что-то делала, с трудом успевая помечать в блокноте, что и по какому заявлению было сделано. Собственное ворчание на Станислава и Петровича за вечно незаполненные в срок отчеты теперь казалось ужасно глупым.

— Девушка! — чей-то голос ворвался в вязкий кисель мыслей. — Девушка! — ее грубо потрясли за плечо, Шурочка вздрогнула и открыла глаза. Поправила съехавшие на самый кончик носа очки и недоуменно уставилась на кондуктора.

— Конечная, выходим! — кондуктор недовольно поджала губы и отошла. Шурочка медленно кивнула, подхватил рюкзак и вышла на остановку. Двери автобуса за спиной закрылись, он вяло чихнул выхлопом и растворился в переплетении улиц.

Шурочка потерла глаза, окончательно просыпаясь, огляделась вокруг и с пугающей ясностью осознала, что понятия не имеет, где именно находится. Свою остановку она явно проехала, а где заканчивается маршрут ее автобуса — никогда толком не задумывалась.

— Микрорайон «Молодежный», — прочитала она на новенькой вывеске на остановке. Вообще вся остановка выглядела непривычно новой и приглаженной. — Молодежный? — Шурочка яростно потерла переносицу, припоминая: что-то связанное с этим словом упорно вертелось на краю сознания. Яркое, навязчивое… быстрый голос диктора. Приглашаем вас… Точно. Новый микрорайон, рекламные стенды которого висели на каждом углу, а радио не уставало расхваливать высокие потолки, большие окна и идеальное расположение новых квартир. Вот только ценники на них кусались так, что микрорайон оставался толком незаселенным, несмотря даже на благоустроенные парковки и удлиненный к нему автобусный маршрут.

Шурочка прошла мимо магазина с опущенными роллетами, на которых кто-то уже успел нарисовать граффити, спустилась вниз по уложенной новой тротуарной плитке вместо привычного разбитого асфальта и остановилась, рассматривая новые высотки. Сложенные из разноцветного кирпича, непривычно яркие на сером городском фоне, они вместе со всеми ровными дорожками, аккуратной разметкой на парковке казались частью совсем другого мира. Чем-то чужеродным на сером полотне Nска. Может, поэтому квартиры и не продаются? Шурочка вглядывалась в матовые оконные проемы, на которых не играли блики заходящего солнца, и пыталась представить, смогла бы она здесь жить. День за днем нырять за блестящую металлическую дверь подъезда, проходить мимо подстриженных газонов, аккуратной беседки и новой детской площадки, подниматься вверх по мощеной дорожке и ждать автобуса на новенькой остановке. Все это казалось чем-то… неправильным. Непривычным. Воплощающим разом все жалобы, вечно сыплющиеся от обитателей старых домов на управляющие компании, но при этом до ужаса странным и чуждым. Но разве остался бы этот микрорайон таким, если бы был обжитым? Перед глазами Шурочки возникла новая картина: она представила примятую траву, неровно припаркованные машины, вечно заезжающие на газон, женщин, курящих на скамейке и периодически подзывающих слишком заигравшихся детей, подростков, которым детские качели вечно казались самым удобным из всех возможных мест для посиделок, граффити, по-своему искажающие глянец новеньких стен, чуть посыпавшуюся плитку дорожек… И еще нечто. Неуловимый флер, который делает жилье живым, а не глянцевой картинкой. Да, так могло бы быть.

Шурочка зябко поежилась и подняла повыше воротник короткой куртки. Она не заметила, сколько простояла, разглядывая пустующие дома, но теперь почувствовала, как сильно похолодало на улице, а по земле поползли сизые клочья вечернего тумана. Нужно идти. Шурочка кивнула сама себе и отвернулась. Шаг, другой. Звук шагов тонет в густеющем тумане. Нет. Его не было совсем, будто вместо плитки ее ноги касались мягкой земли. Движимая сжимающим изнутри тревожным чувством, Шурочка обернулась. Туман густыми клубами поднимался вверх, напоминая струи фонтанов. Он обнимал этажи, опадал вниз, снова поднимался, кружился водоворотом, затягивая в себя все больше строений, заполняя уютную чашу нового микрорайона.

Столб электропередачи совсем рядом заискрил и пошатнулся, когда с одной его стороны беззвучно исчезли провода. Шурочка, не отрываясь, смотрела, как серость поднимается все выше, а яркие краски новых домов тонут в ней, растворяются, пока не исчезают совсем. Пока не остается только серое колышущееся марево, наполняющее, будто вода, пологую чашу уже не существующей застройки. Серость качнулась выше, морским прибоем слизывая еще держащуюся тротуарную плитку. Шурочка торопливо посмотрела вниз, где фигурные камни прямо под ногами бледнели и расползались серыми туманными клочьями. С беззвучным криком она отпрыгнула назад и побежала, так быстро, как только смогла, пока под ногами вновь не оказался привычный разбитый асфальт. Старый и достаточно надежный, чтобы не раствориться вдруг туманной серостью.

Медленно и неохотно Шурочка обернулась. За спиной больше не было серости — пустая городская окраина, покрытая молодой травой. Вывеска на остановке казалась поблекшей и какой-то нереальной. Отвернись — и исчезнет. Шурочка сглотнула и с трудом достала из кармана телефон. Пальцы не слушались, но она с третьего раза набрала номер Соколова и приложила трубку к уху. Гудков не было. Шурочка беспомощно уставилась на экран.

— Нет сети, — едва шевеля губами, прочитала она и потрясла головой. Городская вышка мобильной связи будто в насмешку возвышалась совсем рядом. Шурочка закрыла глаза, глубоко вдохнула и медленно выдохнула, стараясь хоть как-то успокоить бешено стучащее сердце. — Все равно сейчас уже поздно. А завтра… ну все и так все узнают, верно? — Шурочка кивнула собственным мыслям и затолкала телефон в рюкзак. Сейчас или утром — имели ли это хоть какое-то существенное значение?

— Завтра, все завтра, — еще раз вслух произнесла она, больше убеждая саму себя, и торопливо зашагала прочь. До дома еще предстояло добраться.

Проворочавшись почти всю ночь без сна, Шурочка задремала только под утро, и вполне ожидаемо проспала. Под торопливые сборы на работу она то и дело прислушивалась к лениво журчащему радио. Диктор бодро пересказывал последние новости, сетовал на грядущее похолодание, но ни слова не произнес об исчезновении целого микрорайона.

Голоса пассажиров в автобусе заглушала льющаяся из наушников музыка, но тревоги на их лицах Шурочка не видела. Все было как всегда. Только с каждой оставшейся позади улицей внутри нарастало смутное беспокойство. У центральной площади автобус надолго застрял на светофоре, и Шурочка рассматривала идущих по тротуару людей, следила за слишком наглыми голубями. Чего-то не хватало. Автобус тронулся, и только теперь Шурочка заметила — большой рекламный баннер у дороги был совершенно пустым. Она была уверена, что еще вчера видела там рекламу нового жилья. Неужели так быстро убрали? Выйдя из автобуса, Шурочка обернулась. «Поликлиника № 1 — Центральный вокзал» — значилось на большой картонке с маршрутом. Микрорайона «Молодежный» словно не существовало.

В кабинет Соколова Шурочка влетела, даже не остановившись у собственного стола, только что сдвинула на шею большие пушистые наушники — подарок всего отдела на последний день рождения.

— Федор Григорьевич!

Соколов выразительно постучал по прижатой к уху телефонной трубке. Шурочка мотнула головой, но так и осталась стоять на пороге, нервно переворачивая кольца на пальцах. Выдержала полный укоризны взгляд, но дождалась, пока Соколов свернет разговор и с чувством припечатает рычаг трубкой.

— Ну что случилось, Александра?

— Микрорайон пропал!

— Какой микрорайон и куда?

— Не знаю, — Шурочка чувствовала, что говорит сущую несуразицу, но подобрать слова и рассказать все толком никак не получалось. — Новый микрорайон, ну, который «Молодежный». Реклама была… еще вчера все говорили и говорили. Надоели, сил нету, — она говорила, но с каждым словом голос делался все тише, потому что никакого понимания и узнавания на лице Соколова она не находила.

— Так. Александра, — Соколов чуть нахмурился, — давай садись и начинай по порядку. Как учили. Не можешь — сходи, разденься, выпей чаю, приведи голову в порядок и приходи снова.

— Могу, — Шурочка все-таки села, поставив рюкзак куда-то под ноги, и спрятала руки под стол, намертво сцепив пальцы. — У нас в городе был новый проект — который жилье молодым семьям и все такое. Они построили новый микрорайон, там на пустыре за поликлиникой, где еще Петрович сатанистов гонял, мы еще об их божка в архиве все спотыкались…

— Божка помню, — заверил Соколов, украдкой потерев колено. С мстительным божком разными частями тела сталкивались все сотрудники отдела, регулярно поминая и его, и сатанистов незлым тихим словом.

— Вот. А теперь на том пустыре дома построили. Высотки. Их еще рекламировали все время, и плакат большой на площади висел. Микрорайон «Молодежный». Стас еще сказал, что у них квартиры никто не покупает, с таким ценником и такой рекламой скоро придется даром раздавать.

— Допустим, — особого осознания на лице начальства не обозначилось, но все же Шурочке казалось, что что-то такое он припомнил.

— Я вчера остановку свою проехала и вышла как раз на этом микрорайоне. Наш маршрут до него продлили. А он исчез. Был, стоял и… растворился. А сегодня ни рекламы нет, ни в новостях ничего не пишут. И маршрут на нашем автобусе старый.

— Взял и исчез? — Соколов смотрел на нее хмуро и недоверчиво.

— Угу, — Шурочка убито кивнула. Собственные слова неожиданно показались ей до ужаса странными и неправильными. Невозможными. — Правда, Федор Григорьевич. Я сама видела, — голос дрогнул, и она опустила голову. В подсознании назойливо билась мысль: а видела ли?

— Раз видела — значит, так и было, — от прозвучавшей в голосе Федора Григорьевича жесткой категоричности Шурочка вздрогнула и вновь посмотрела на него. — Ты вот что, иди сейчас к себе, займись чем-нибудь. Вон, я с твоих последних рейдов еще ни одного рапорта не видел, наведи порядок. А придет Станислав — пусть сразу ко мне идет. Разберемся.

— Спасибо, Федор Григорьевич! — Шурочка встала, разом ощущая, как стало легче дышать.

Уже выходя, она обернулась и увидела, как Соколов крупными буквами пишет на лежащем на столе листе: «микрорайон «Молодежный». Пишет и подчеркивает, как будто опасается, что иначе слово сотрется из его памяти.

* * *

— Станислав Михайлович! Федор Григорьевич просил зайти, как только придете, — голос Шурочки, раздавшийся, стоило Станиславу переступить порог отдела, похоронил все надежды на спокойное утро. Сам хроническая сова, Соколов утренние совещания не жаловал, и его желание видеть кого-то вот так сразу явно говорило об очередной проблеме. Которых за последний месяц и так было уже слишком много для одного Nска. Будто каждый клочок города жаждал напомнить о себе и обеспечить оперативный отдел работой, а потому пестрел такими аномалиями, с которыми участковые банально не справлялись: не хватало ни сил, ни квалификации.

— Вызывали? — Ленски осторожно заглянул в кабинет начальника. Соколов сидел за столом и вертел в руках карандаш, рассматривая лежащий поперек стола лист, надпись на котором Станислав от двери никак не мог разобрать.

— Вызывал, проходи, Стась, садись, — Соколов дождался, пока Станислав утвердится на стуле, разложив перед собой рабочий блокнот и ручку. — Ко мне с утра заходила Александра…

— Увольняется, что ли? — озвучил Станислав первую пришедшую ему в голову причину ранних визитов к начальству. Текучка кадров у них в отделе всегда била все рекорды не только по Бюро, но и по области в целом. И не стоило удивляться, что у кого-то могли сдать нервы прямо посреди аврала. Но… не хотелось. Вдвоем с Петровичем им город не вытянуть.

— Нет, к счастью, — Соколов покачал головой и, внезапно, обошелся без привычных постукиваний по столу. Вместо этого он постучал карандашом по лежащему перед ним листу бумаги. — Тебе словосочетание «микрорайон «Молодежный» о чем-нибудь говорит?

— Нет, — прежде чем ответить, Станислав честно подумал. Название ощущалось абсолютно незнакомым. Чужеродным.

— И мне нет, а Шурочка говорит, что есть у нас такой микрорайон. Вернее был. До вчерашнего дня.

— И куда делся? — Станислав сам удивился тому, как ровно прозвучал его голос, пока пальцы до хруста стиснули простенькую казенную ручку.

— Исчез, — Соколов отбросил карандаш и снял очки, рефлекторно сунув в рот дужку, — говорит — на ее глазах.

— И нигде ничего?

— Нигде и ничего. Реклама пропала, маршрут у автобуса поменялся. И вот ты, Станислав, скажи мне, как такое может быть?

Ленски молчал. Он смотрел на прошедшую по корпусу ручки трещину, вертел ее в руках, будто надеялся увидеть нечто новое, а потом аккуратно закрыл блокнот, положил на него ручку и повернулся к Соколову.

— Мы падаем, Федор Григорьевич. Nск падает. И первыми откалываются слабые куски.

— Бред! — Соколов фыркнул. — Nск слишком молодой город, чтоб его затянуло. За что его и определили в областные центры.

— Молодой, — Стас согласно кивнул, — и поэтому собственной твердой основы у него тоже нет. Недаром наше управление не здесь сидит, а в Великих Луках. Подальше от провалов. Псков, Изборск… воронка уже начала формироваться, а Nску просто не на что опереться, чтобы ее стабилизировать. Так что падет не только Nск. Хорошо, если хотя бы юг области устоит.

— Какая воронка, Стася? Ну какая? — Соколов нервно вскочил с места и заходил по кабинету, отчетливо припадая на левую ногу.

— Та самая, — Станислав упрямо наклонил голову, рассматривая переплетение каких-то линий на обложке блокнота, — как на Бермудах была. Или как та, что Москву утянула. Вот уж город был — основа из основ.

— Москва сама развалилась, — Соколов отмахнулся, — раскололась, как Константинополь, по корневому идеологическому противоречию.

— А потом обе они рухнули во Владимиро-тульскую воронку вместе со всей Советской империей.

— Какой такой империей? — Соколов даже остановился.

— Не знаю, вернее, скорее всего не помню. А Софья Марковна, теща моя, говорит, была такая, но недолго. Москва, потом Чернобыльский прорыв — и все.

— Хорошо, — Соколов тяжело рухнул на стул напротив Станислава, — допустим, воронка. Где два провала — там и третий, да. Но почему именно Nск?

— Не знаю, — Станислав покачал головой, — может быть, нам всем просто не повезло с результирующим вектором. Но активизация аномалий, а теперь еще и отколы… Это падение, Федор Григорьевич. И я не знаю, сколько у нас времени.

— Я понял тебя, — Соколов сидел, закрыв глаза, а лицо его казалось удивительно отрешенным и спокойным. — Ты иди, а мне подумать надо.

Шурочка не слышала, о чем говорят в кабинете. Очень хотела услышать, но вначале боялась, что ее застукают, потом пришел Петрович, и подслушивать под дверью стало как-то совсем не солидно. Наконец из кабинета вышел Станислав, но спрашивать о чем-то Шурочка передумала, только мельком взглянув на лицо коллеги. К такому Станиславу и Аэламэль не рискнул бы сунуться. Она помнила, что, когда только попала в отдел, на фоне монументального Петровича Ленски со своими вечными папками и бланками показался ей совсем не впечатляющим. Не похожим на настоящего экзорциста. Он не слишком любил говорить, как-то очень естественно отходя в тень и прячась при различных проверках и коллегиях за спинами старших коллег, и ее очень удивляло то мягкое уважение, смешанное с ненавязчивой заботой, которым Станислава окружали Петрович и Соколов. Будто берегли. Впрочем, для самой Шурочки куда показательнее и непонятнее была реакция нечисти: тот же Аэламэль презрительно фыркал на все их управление разом, с Петровичем разговаривал исключительно через экзорцизмы (которые эльф сбрасывал, как кошка брызги воды), а рядом со Станиславом становился подозрительно тих и корректен. Насколько это вообще применимо к нечисти. Не помогло и личное дело, в которое Шурочка сунула нос исключительно в рамках помощи коллеге в подготовке документов к грядущей аттестации. Она не понимала, пока на новогоднем корпоративе не подловила Петровича в подходяще благодушном настроении.

— Стася у нас интуит. Он ни один ритуал по книжке не ведет — все индивидуальные и уникальные, под каждую аномалию свой. Другие районы группы у управления запрашивают да отчеты не успевают писать про перерасходы и незапланированные жертвы. А у нас с недокомплектом сотрудников — ни одного серьезного прорыва за все время, что Станислав здесь работает. И все зоны уравновешены. Думаешь, это у всех так? И китайский квартал, и вампиры католические, и вон, эльфы теперь? Чего думаешь, эльф этот рыжий так с ним носится?

— А почему? — это Шурочка знать очень хотела.

— Потому что. Кто, думаешь, ему границы все поставил так, что анклав ни одной нитки не потревожил, будто всегда тут был? То-то же, — Петрович хмыкнул и покачал головой. — И случись что — он же знает, к кому пойдет. Вот и таскается Стас наш по промзоне, как по собственной кухне.

— В смысле? — Шурочка недоумевающе моргнула.

— В прямом. Я б туда без полной защиты и клубка — не сунулся. И управа наша у самой гранички со своими катренами в полном кругу стояла. А Стас ходит — с парой полевых амулетов и пачкой сигарет в кармане. И ничего. Выходит. Хотя, — тут Петрович замолчал, пристально глядя на слабо мерцающую лампу через пузатый бокал, — он-то в любом случае выйдет.

— А… — Шурочка собиралась задать еще один вопрос, но Петрович смотрел на нее уже совсем другим, остро-настороженным взглядом:

— Все. Сказку послушала — иди, гуляй.

Про интуитов — мастеров уникальных ритуалов — Шурочка читала потом. Кто-то считал это сказками и бредом, кто-то утверждал, что все существующие ритуалы ими придуманы и были: ведь нужно было догадаться, в какую сторону вязать узлы, сколько шагов делать и какие свечи жечь. Какой версии верить, она так и не решила, но поднятая в архиве статистика слова Петровича подтверждала: ни одного сорвавшегося ритуала, приведшего к жертвам среди проводивших экзорцистов. Для такого нестабильного района, как у них — настоящая редкость.

Сейчас Александре очень хотелось верить во все эти слухи, потому что казалось — так есть шансы. И понять, что же случилось с тем микрорайоном, и сделать так, чтобы все остальные районы города остались ровно там, где им исторически положено.

— Товарищи, — Соколов вышел из кабинета, непривычно тяжело и основательно опираясь на трость. — У меня для вас плохие новости, — он замолчал, глядя на беспокойно смотрящую в ответ Шурочку, отрешенного Станислава, подобравшегося на своем месте Петровича, крепче стиснул трость, будто надеясь придать этим нехитрым действием твердости голосу, и продолжил: — Мы падаем. Nск попал в формирующуюся псково-изборскую воронку.

— Мы ж весь северо-запад за собой утянем, — Петрович говорил непривычно тихо.

— Утянем, — Соколов мрачно кивнул.

— Федор Григорьевич… вы сообщили в управление? — Станислав, напротив, казался очень спокойным. И совсем неудивленным. Знал?

— Звонил. И битый час проговорил с ними про показатели и какую-то несущественную прогнозную ерунду, — Соколов покачал головой. — Зачем звонил — вспомнил, только когда положил трубку.

— Как же так? — Шурочка недоуменно нахмурилась. Мысль никак не желала укладываться у нее в голове. Падаем? Как тот микрорайон? Пока не останется ничего, кроме серого тумана? Она вздрогнула и обхватила себя руками, стараясь прогнать померещившуюся стылую серость, оглянулась, выискивая по углам признаки серого тумана. Но все было как всегда. Бюро казалось обычным и совершенно надежным.

— Из Изборска о начавшемся падении тоже не сообщали, — Соколов пожал плечами. — Кажется, теперь я понимаю — почему.

— Люди не замечают, — Станислав, до этого что-то рисовавший на очередной схеме, крутил в руках карандаш. — Даже если сказать им — мысль соскальзывает. Я спрашивал Валентина, почему они не эвакуировали людей — одна из веток работала почти до самого конца. Он сказал — они не хотят, говоришь, будто не слышат ни о чем. Повторяют как по кругу про жилье, хозяйство. Что скоро посевная, а коровы не доены. Падают ведь не только строения… мы тоже падаем.

За окном темнело. Станислав через окно смотрел, как поток людей выкатывается из дверей Бюро, растекается по улицам, смешивается с другими такими же потоками спешащих домой с работы людей. Они о чем-то переговаривались, заходили в магазины, покупали продукты на вечер, строили планы на выходные и не имели никакого понятия о том, что этих выходных у них может просто не быть.

Ленски тяжело отвернулся от окна. Давно ушла домой Шурочка, погас свет в кабинете Соколова. Только Петрович еще сидел за своим столом, слепо глядя в давно погасший экран монитора. Станислав молча встал и пошел к шкафу с вещдоками, где за пухлой папкой с грифом «ДСП» и «Особо опасно» стояла початая бутылка коньяка. За спиной раздался тихий перезвон извлекаемых из ящика стаканов. Идти куда-то, видеть беззаботно улыбающихся или тревожащихся, но абсолютно нормальных людей не хотелось совершенно.

Темно-янтарная жидкость лениво перекатывалась по стенкам бокала. Станислав вглядывался в нее, следил за играющими на поверхности бликами. На языке вертелся вопрос, который он все никак не мог решиться задать. Есть вещи, о которых никто и никогда не хочет вспоминать. Но есть ситуации, когда чувство такта может быть смертельно опасной роскошью.

— Из воронки реально выбраться? — он все-таки спросил, пусть и оторвать взгляд от бокала не решился.

— А я все думал, когда ты спросишь, — Петрович вздохнул и одним глотком опустошил бокал. Разлил еще по одному. — Нет, Стась, если воронка замкнулась — шансов нет.

— Но как же, — Станислав нахмурился и растеряно посмотрел на собеседника. Слухи врали?

— Если замкнулась, — со значением повторил Петрович, — а до того есть шанс проскользнуть. Узкий, как бутылочное горлышко, — он щелкнул пальцами по толстому бутолочному стеклу.

— И ты…? — Станислав понял, что все еще держит до краев наполненный стакан, а пить в одиночестве Петрович страсть как не любил, терять же момент откровенности из-за такой мелочи не хотелось. Жидкость неприятно обожгла гортань, и Ленски пожалел, что в зоне досягаемости нет хотя бы лимона. Пить, не закусывая, у него всегда получалось откровенно плохо.

— Я был лоцманом, Стас, — Петрович больше не пил. Только смотрел прямо перед собой тяжелым остановившимся взглядом. — Я был лоцманом. И я побежал, проскользнул в это проклятое горлышко. А они все остались там.

Петрович ушел. Поднялся тяжело, непривычно неловким движением подхватил сумку и вышел, оставляя Станислава наедине с недопитой бутылкой и неприятной для осознания истиной. Шанс выскользнуть из падающего города имеет только Проводник. Проложить себе дорогу. Сможет ли он вытащить кого-то еще?

* * *

Ранним утром на перроне царила промозглая сырость. Клочья холодного тумана оседали на редких пассажирах, морозили пальцы, побуждая побыстрее покинуть неуютное место. Вернуться в теплый весенний город. Шурочка крепче сжала ремешок рюкзака и прищурилась, разглядывая сквозь туман электронное табло со временем начала посадки.

— Тебе нужно уехать, — эти слова ударили ее с еще не переступленного порога кабинета. Шурочка пришла вовремя, но все ребята уже были в отделе — как будто и не покидали его со вчерашнего дня.

— Почему? — Александра недоуменно моргнула и закусила губу, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы какой-то иррациональной обиды. Она помнила навалившееся на плечи тягучим туманом ощущение беспомощности, помнила подкожный ужас, который гнал ее прочь от тающего микрорайона, но никак не ждала, что именно сейчас — вдруг — окажется лишней. Кем-то, кого можно просто вычеркнуть как мешающую единицу, прикрывшись каким-нибудь благородным порывом.

— Потому что надо проверить — может ли уехать хоть кто-нибудь, — Станислав ее состояния не замечал. Он крутил в пальцах ручку, а неподвижный взгляд, устремленный в стену, вызывал иррациональное желание помахать рукой у него перед глазами.

— Допустим, — Шурочка едва заметно выдохнула и присела на край стола, теребя замок легкой весенней курточки. — Но почему я?

— Из Изборска никто не мог уехать уже за месяц до конца, — Станислав будто и не слышал ее, продолжая собственную мысль. — Никто из тех, кто был частью города. Из нас — ты единственная, кто родилась в Nске. Мы должны знать, сколько у нас времени. Хотя бы знать, сколько его уже нет.

«Потому что ты родилась в Nске» звучало намного лучше всяких «потому что ты девушка» или «младшая», или еще какая-нибудь чушь, которую Александра боялась услышать. Которую слышала слишком часто с того момента, как оказалась в оперативном отделе Бюро. Во всех других отделах женщин хватало, но вот среди оперативников и участковых, тех, кто работал непосредственно с агрессивной нечистью, женщины были редкими гостями, и Александра постоянно ощущала себя экзотической зверушкой, оказавшейся на не непредусмотренном природой месте.

Сейчас она просто делала то, что должен был кто-то сделать. Шурочка протянула Проводнику билет и паспорт, ожидая, пока та найдет ее в списке пассажиров. Она не бежит. Нужно только выехать за пределы области — убедиться, что это еще возможно. И вернуться обратно.

— Девушка, не стойте в тамбуре! Пройдите на свое место, — Шурочка мелко закивала на окрик Проводницы и протиснулась по узкому проходу к сидению.

Тяжелая дверь вагона захлопнулась за спиной.

Паровозный гудок разогнал утренний туман. Колеса глухо застучали, поезд вытянулся стрелой, набирая скорость. Станислав следил за ним, пока последний хвостовой вагон не растворился вдали. Получилось? Он чиркнул зажигалкой, поджигая сигарету, и затянулся, мешая туман с горьковатым дымом.

— Думаешь, кольцо еще не замкнулось? — Аэламэль стоял, прислонившись лопатками к столбу, аккурат под табличкой «курение запрещено».

— Скоро узнаем, — Станислав пожал плечами. Под его взглядом медленно бежала стрелка вокзальных часов. Аэламэль молчаливо стал рядом, так же пристально наблюдая за отсчетом секунд. И почему-то совершенно не морщился на окутывающий их туманом сигаретный дым. В другое время Станислав не преминул бы заметить, что все разговоры о негативном влиянии на нечисть табачного дыма — сплошная фикция и профанация, а все выходки эльфа по этому поводу — вредность чистой воды, но сейчас это казалось далеким и абсолютно неважным. Возможно, Аэламэль ощущал что-то подобное, раз не стал разводить привычный цирк.

Минутная стрелка щелкнула, смещаясь, и совсем близко раздался паровозный гудок. Станислав смотрел, как длинная змея пассажирского поезда втягивается на станцию. Он казался одновременно знакомым и нет, а Ленски никак не мог вспомнить — был ли в это время какой-то поезд по расписанию. Да и сколько сейчас было времени? Поезд остановился, тяжело распахнулись вагонные двери, щелкнули, спускаясь вниз, ступеньки. Проводники заняли свои места, а из вагонов жидким ручейком потянулись выходящие пассажиры.

Шурочка вышла последней. Поправила лямку рюкзака, огляделась по сторонам. Станислав видел, как легкое недоумение на ее лице сменяется удивлением, как оно искажается тем отчетливым ощущением беспомощного ужаса, которое мгновенно роднит человека с попавшим в западню животным. Он смотрел на Шурочку и не чувствовал, как прогоревшая до фильтра сигарета обжигает пальцы.

Выхода из Nска не было, даже для тех, кого вел Проводник.

* * *

— Меньше месяца, значит? — Соколов вертел свою неизменную трость и на Станислава не смотрел совсем.

— Если сравнивать с Изборском — да, данных по Пскову у меня нет. И мы не знаем, когда город закрылся, — Стас хмуро кивнул. Он тоже предпочитал изучать состав бумаги в собственном блокноте, а не смотреть на непосредственное начальство.

— Может быть, направить запрос в архивы? — Станислав ожесточенно потер переносицу, ловя ускользающую мысль. — Должна же быть какая-то статистика? Если город нам позволит, — на последних словах он отчетливо скривился: мысль, что кто-то может управлять его действиями, Ленски откровенно не нравилась.

— Нет такой статистики, — Соколов покачал головой, — чудо, что ты попал в Изборск так вовремя. И еще одно чудо, что смог вернуться обратно. Города всегда падают внезапно. Даже если это длится сотни лет и все понимают… но тот самый момент — всегда неожиданность. Пусть теперь мы и знаем почему.

— Вы уже искали такую статистику? — Станислав с любопытством посмотрел на начальника.

— Я имел доступ к архивам, — Соколов выразительно положил руку на лежащую прямо на столе трость с мальтийским крестом в навершии, — в том числе к международным.

— Та экспедиция в Иерусалим? — Ленски даже блокнот закрыл, выжидательно уставившись на Соколова. Слухи ходили разные, но Федор Григорьевич всегда от них отмахивался и тему Иерусалима и его последних поисков развивать совершенно не желал. И пусть текущий момент сложно было назвать подходящим для отвлеченных бесед, Станислав возможность упускать не собирался. В Иерусалиме все началось. Может быть, там есть ключ к тому, как все закончить?

— Думаешь, сможешь найти решение? — Федор Григорьевич выразительно поднял брови.

— Ну, мне не нужно спасать мир. Хватит одного города, — Станислав неловко пожал плечами. Вопросом Иерусалима так или иначе занимались все научные подразделения экзорцистов, примерно каждые десять лет они извергали из своих недр новую гипотезу и собирали экспедицию для проверки. Иерусалимская воронка неизменно оставалась на своем месте и отвечала пылевыми бурями не то что на попытки ее закрыть, но и вообще как-то к ней приблизиться.

— Я был у Иерусалима трижды. И в последний раз мы даже видели его стены, — Соколов заговорил, глядя куда-то поверх головы Станислава. — Ты знаешь, Иерусалим раскололся в тысяча сто восемьдесят седьмом году, после решения крестоносцев о его сдаче. Третий крестовый поход лишь усугубил ситуацию, создав королевство-призрак, которое то растворялось окончательно, то всплывало вновь.

— Но замкнулась воронка только в сорок восьмом, когда «откололи» третий Иерусалим? — экскурсы в старую историю Ленски не слишком любил: от нее хронически болела голова и возникало ощущение, что каждый раз ты слышишь совсем не то, что в предыдущий.

— Да, можно сказать, что город буквально взорвался противоречиями, а от него волна прокатилась по всему миру. Эхо Иерусалима стоило нам Константинополя, Рима… и кто знает, кого еще оно утянуло.

Станислав согласно кивнул — не о всех падениях сохранялась память.

— В тот раз с нами было много островных кельтов. Их рыцари-экзорцисты… — Соколов замолчал, явно подбирая слова. На свое собственное счастье Станислав умудрился избежать общения и с рыцарями, и с друидами, и вообще относился к островитянам с большим подозрением. Особенно после внепланового подарка на промзоне. — Они всегда считали, что раскол Иерусалима связан с Граалем.

— Нам рассказывали, — Ленски хмыкнул, припоминая: Грааль был связан с целой кучей легенд, суеверий и домыслов, проверить которые было решительно невозможно по причине отсутствия Грааля в материальном пространстве. Островитяне традиционно приписывали себе суверенное право на данный артефакт и утверждали, что все проблемы Иерусалима начались то ли от того, что Грааль из него украли, то ли от того, что пролили на священную чашу кровь. Вот только сам факт нахождения Грааля в Иерусалиме был не более чем легендой. Как и любое другое свидетельство об артефакте.

— О, такое вряд ли, — Федор Григорьевич недовольно посмотрел на Станислава: рассказывать он любил долго и обстоятельно, переходя к сути вопроса исключительно после часовых введений и рассуждений на отвлеченные темы. — Они решили, что Грааль из Иерусалима надо вынести. Устранить энергетическую точку возмущения, и тогда воронка сомкнется. Впрочем, была у них и гипотеза, что сам город потянется за артефактом и стабилизируется на новом месте.

— Город — это не артефакт. Даже если он там когда-то был, — Станислав даже головой помотал: настолько странно это звучало.

— Это была не очень популярная гипотеза, — Соколов хмыкнул, — но вот идея, что воронку подпитывает некий энергетически мощный объект… Она как раз имела много сторонников. Мало кто верил, что это именно тот самый Грааль. Скорее этим словом обозначили узел раскола. Есть теория, что точка расхождения, по которой слоится реальность, имеет определенное материальное воплощение. Кто-то говорит, что это изначально энергетически сильный объект, кто-то — что это нечто незначительное, как пресловутая раздавленная бабочка, просто оказавшаяся в нужное время в нужном месте. Неважно.

— И они решили, если выдернуть узел — воронка… исчезнет? — Станислав, бездумно раскрыв блокнот, расчерчивал страницу хаотичными линиями. — Но что останется на ее месте?

— Они не думали, что удастся вернуть город, — Соколов тихо вздохнул, — они хотели получить стабильное место, на котором можно будет построить новый. Чистая земля без памяти прошлого.

— И новое Иерусалимское эхо, которое закроет другие разломы? — исчерченный блокнотный лист перечеркнул круг. — Красивая идея. Сколько проводников они угробили на попытке войти в город?

— Шестерых, и еще трое «сгорели», фиксируя их путь. Но войти в город они сумели. Вот только нельзя просто взять узловой предмет и положить его в карман.

— Граалю нужен Галахад? — Станислав очень хотел сыронизировать, но перед глазами поднимался белесый туман, в котором не существовало ни звуков, ни направлений. Туман Иерусалима должен быть во сто крат хуже. Или пустота везде одинакова?

— Или хорошее изолирующее оборудование. Пронести которое в город попросту невозможно, — Соколов не разделял даже попытки в иронию.

— Что это было? Узловой предмет. Они сумели сообщить? — вряд ли это было важным, но Ленски хотелось знать, что именно держало Иерусалим.

— Ладанка. Обычная ладанка в пыли у рухнувшей при осаде стены.

* * *

Пока воронка не замкнулась — есть шанс. Бутылочное горлышко, сквозь которое может проскочить проводник. Станислав прокрутил в руке карандаш, и тот замер, длинным неровно очиненным грифилем указывая на центр карты города. Светлое пятно парковой зоны казалось нарочито ярким и неправильным. Грифель чиркнул, методично превращая светло-зеленый в серый оттенок промышленной застройки. Где-то на самом краю сознания мелодично звенел колокольчик. Проскочить — не значит выйти. Даже Проводник должен вести куда-то.

Черные линии городской застройки расползались перед глазами. Чем больше Станислав смотрел на карту, тем отчетливее ему казалось, что улицы меняются местами, площади наезжают друг на дружку, а он никак не может вспомнить, сколько их вообще должно быть. Город растворялся, просачивался песком и туманом между пальцами.

Свет настольной лампы перекрыла тень. Ленски устало поднял голову, готовясь к очередной порции ворчания насчет света в темное время суток, но недовольный взгляд Софьи Марковны был адресован исключительно карте.

— Понастроили ерунды, — Софья Марковна фыркнула и отчертила ногтем одну из городских магистралей, — центральная артерия, а место под дополнительные полосы не заложили. Зачем заказывать проекты, если строить все равно как придется будут? Или вот, — она обличающе ткнула пальцем в новенький торговый центр, — площадь зачем перекрыли? Весь ансамбль коту под хвост пустили этой уродиной.

— Ну… наверное, — Станислав с сомнением посмотрел на карту. Лично он в расположении квадратиков никакого ансамбля не видел, и все они казались ему хаотичным нагромождением линий.

— Не наверное, а точно, — Софья Марковна сомнений в своих словах не терпела. — И нечего свет по ночам палить, — тут же переключилась она, — для работы людям светлый день даден.

— Это что же, людям в Заполярье полгода без перерыва работать? — от монотонного бдения над картой хорошие идеи в голову не забредали, и он был рад отвлечься хотя бы ненадолго.

— Людям в Заполярье вообще делать нечего, — тут же отмела провокационный вопрос Софья Марковна. — А про свет ты мои слова еще вспомнишь, когда совсем без глаз останешься. Я же вижу, как ты щуришься.

Станислав в ответ только вздохнул и снова посмотрел на карту. Под светом настольной лампы она казалась еще более смутной, чем ему помнилось.

— А как оно должно быть… правильно? — движимый внезапным наитием, спросил он. Софья Марковна, уже собравшаяся уходить, обернулась. Помедлила, взяла карандаш.

Густые алые линии расчертили серость. Контуры нового города будто выступали из серого марева прежнего, смявшего выверенную четкость улиц хаотичной застройкой. От сердца центральной площади тянулись лучи магистралей, соединяя с ним вокзал, промышленный район, институтскую площадь и острый шпиль маленькой колокольни — единственный островок подлинной старины, что стоял здесь задолго до рождения Nска.

— Вот таким он должен был быть, — Софья Марковна отложила карандаш и выпрямилась.

— А… — вопрос Станислав закончить не успел.

— Это мой проект, — Софья Марковна легко пожала плечами.

Алые линии выстраивались в отчетливую звезду. А что, если…?

— Федор Григорьевич, есть идея! — Ленски прекрасно знал, что врываться вот так с утра в начальственный кабинет, да еще и без стука — деяние наказуемое, но возникшее ночью ощущение казалось таким эфемерно зыбким, что он боялся забыть о нем. Забыть яркие красные линии и грифельные столбцы цифр.

— Однако, — Соколов аккуратно поставил на блюдце высокую фарфоровую чашку, и подернул вперед рукав пиджака, скрывая образовавшиеся на манжете рубашки кофейные пятна.

— Извините, здравствуйте, можно? — Станислав шагнул к столу, расстилая свернутую в трубку карту с отмеченными точками.

— Это что? — Соколов обошел свой стол и остановился у расстеленного листа, водя пальцами по прочерченным красным линиям.

— Карта первоначального проекта с узлами стабильности. Вы говорили, что у Nска нет твердой основы, поэтому эхо воронки его и затягивает. Можно попробовать ее создать, — Станислав смотрел на карту с другой стороны. Перевернутые столбцы цифр расплывались перед глазами, но ему не нужно было их видеть — они щелкали беззвучным метрономом прямо под черепом.

— Ладанка размером с город? Смело, — Федор Григорьевич цепко смотрел на него, закрыв ладонью светло-серые едва намеченные квадраты. — Не боишься, что расколем еще и Nск? Тогда северо-западом делом может не ограничиться.

— В Nске нечего раскалывать, — Ленски пожал плечами, нервно перебрал пальцами по спинке стула. — Он либо полностью сотрется, и воронка замкнется, либо устоит и хоть как-то ее стабилизирует. Надолго или нет, но…

— Жить хочется каждый день, да? — Соколов невесело улыбнулся. — Одно хорошо — разрешение на непроверенный ритуал выбивать не надо… за отсутствием связи.

— О чем не знают, за то премии не лишат, — Станислав слабо улыбнулся, осознавая, что принципиальное согласие он уже получил. Падение не остановить, но никто не запрещает пытаться. — Только Федор Григорьевич, нам еще один человек нужен. Лучше, конечно, больше. По-хорошему — полный круг бы, но где его взять, в Nске-то. Но хотя бы еще один человек — обязательно.

— Поищем, — Соколов вернулся на место и снял телефонную трубку. Станислав наблюдал, как он набирает то один, то другой номер. Спрашивает, протягивает медленное «вот как…», снова звонит, и все отчетливее понимал — пятого не будет.

— Рассчитался, перевелся, в отпуске за свой счет. Вне области, — Соколов развел руками, — и заметь — все за последние две недели.

— Не только у нас есть глаза, — Станислав зажмурился и яростно потер переносицу, мысленно перестраивая намеченную схему. Падение всегда было приговором. Сложно осудить тех, кто предпочел оказаться как можно дальше от смыкающейся воронки.

— Тогда без промзоны. Справимся, — он собрал схемы и вслед за Соколовым шагнул в общий кабинет отдела. Оставалось надеяться, что их будет хотя бы четверо.

* * *

После того, как двери поезда выпустили ее на знакомую до по последней скамейки станцию Nска, Шурочка в Бюро не вернулась. Маленькая недоремонтированная квартира в одной из высоток, что в силу привычки называли новыми — даром, что действительно новыми они были еще до рождения Шурочки — не была верхом уюта и комфорта, но возвращаться в застывшее в хмуром предчувствии Бюро ей не хотелось. Все равно командировки Соколов подписал целых два дня. Шурочка потратила их листая старые конспекты, раз за разом убеждаясь — падающий город обречен. Ни одного непохожего на другие исхода. Только иногда города расслаивались, оставляя на поверхности более устойчивую часть. Но Nск всегда был Nском, и никаких других слоев у него не было. Только Шурочка никак не могла поверить, что все может закончиться. Что привычные улицы, шумные соседи — все это исчезнет в один миг, поглощенное серым туманом. Что выхода и правда нет. Иррациональное нежелание признавать неизбежность погнало ее обратно в Бюро.

И все же глядя на расчерченную Станиславом схему ритуала, верить в ее реальность у Шурочки не получалось. Еще меньше получалось поверить, что она будет в этом участвовать. Что она — Саша Курагина — сможет удержать целый город от падения.

— Не только ты, — Федор Григорьевич словно угадал ее мысли. — Все мы — вместе и каждый сам — должны суметь.

— Но как? — Шурочка по специализации своей была контактером. Она хорошо умела разговаривать, плохо умела изгонять и почти совсем не умела ставить барьеры.

— Не знаю, — Соколов честно пожал плечами, — но это твой город. Подумай, чем и почему. Что в нем есть такого, что будет всегда?

Мой город. Какой он? Шурочка шла медленно. Совсем небольшое расстояние от автобусной остановки до центра институтской площади удлинилось в разы, но даже так, шагнув на указанную Станиславом точку, Шурочка только беспомощно огляделась. Она не знала, что делать. Университетские часы пробили полдень. Время.

По площади привычно сновали люди, создавая памятный еще по учебе гул. Они скользили вокруг, о чем-то переговаривались, но чем больше Шурочка всматривалась, тем отчетливее ей казалось, что это не люди, а какие-то смутные тени. Призраки? Нет. Призраки были другими — живыми. Они всегда были где-то рядом. Шли вместе с ней, дергали за кончики волос и отзывались стуком в батареях. Били посуду и подбрасывали в руку потерянные ключи. Nск жил, и они не умирали вместе с ним.

Ее Nск дышал призрачным шепотом. Шурочка вытряхнула из старой сумки от ноутбука спиритическую доску и поставила ее на колени. Пальцы привычно легли на деревянную стрелку. Эй, вы здесь? Вы помните этот город? Расскажите. Расскажите о нем. Расскажите о вас, потому что он — это вы. Стрелка дернулась и закружилась, быстро, беспорядочно танцуя между буквами, прерываясь, срываясь, захлебываясь рвущимся сквозь нее шепотом. Шурочка чувствовала призрачные руки, дергающие ее за запястья, поднимающиеся холодком вдоль позвоночника, ввинчивающиеся шепотом в уши, а перед глазами одна за другой разворачивалась картины.

Она видела. По залитой летним солнцем площади бежала девушка. Юбка-солнце развевалась от легкого ветерка, и девушка была искренне, незамутненно счастлива. Пожилой профессор сидел на скамейке совсем рядом с ней и подслеповато щурился на осеннее солнце. Мужчина хлопал дверью машины и бросал в мусорку букет цветов. Строители шумно ругались, перекладывая разбитую плитку. Площадь шумела, дышала, жила — и совершенно не хотела падать в серую хмарь. Не хотела растворяться. Серость кружилась вокруг зданий, людей — стирала их, но они тут же ткались заново тонкой вязью вспышек воспоминаний. Только деревянная стрелка все быстрее и быстрее скользила по доске, и над ней поднимались едва заметные усики дыма, да сквозь окутывающий ее призрачный холод все отчетливее ощущался жар раскалившихся амулетов.

Петрович приехал в Nск десять лет назад и первым делом почувствовал — город не пах морем. Воздух Nска, сырой и туманный, струился желтоватым заводским дымом, потрескивал электрическими разрядами в густой сети проводов и решительно ничем не напоминал привычные портовые города. Достаточно, чтобы Петрович захотел остаться подольше.

Возвышающаяся над туманом колокольня напоминала мачту затонувшего корабля. Она торчала вверх, поддерживаемая сеткой строительных лесов, чуждая и нелепая рядом с типовой барачной застройкой, застывшая в давным-давно затеянной и заброшенной по безденежью реставрации. Внутрь Петрович заходил с откровенной опаской, долго рассматривал испещренные граффити каменные стены первого этажа, усыпанный старыми гнездами и строительным мусором пол. Благо, света сквозь дырявую крышу и пустые оконные проемы хватало. Колокольня казалась мертвой.

Под ногами опасно скрипели рассохшиеся ступени, Петрович поднимался осторожно, тщательно выверяя каждый шаг, а в голове стучали и звенели секунды, отсчитывая время до условленного часа: ритуалам нравилась точность, и всем им стоило начать одновременно. За спиной медленно и неукротимо тек серый туман.

Люк на верхнюю площадку неожиданно оказался заперт. Петрович с сомнением посмотрел на намертво пропитавшийся ржавчиной засов, поднапрягся и аккуратно высадил его целиком — петли выскользнули из рассохшейся древесины легко, будто только и ждали подходящей возможности.

Сверху тянуло свежестью и теплым майским ветром. Один шаг — и заброшенная колокольня казалась чем-то далеким и почти нереальным, как и весь хмурый, обвалакиваемый серостью Nск — он лежал где-то далеко внизу, надежно скрытый туманом, а вокруг расстилалось небо и облака. Не хватало только моря — бескрайней свинцовой синевы и густого рокота волн. Петрович тряхнул головой, прогоняя навязчивое видение, и покрепче взялся за колокольный канат. Откуда-то издалека донесся едва уловимый бой часов. Полдень. Время.

Канат заскользил в руках, потянул медный язык, тот медленно, неохотно сдвинулся и ударил о толстый бок колокола. Бом-м-м. Первый звук захлебнулся в нахлынувшим со всех сторон тумане. Бом-м-м. Тяжелое эхо разошлось вибрацией в пальцах. Петрович дернул еще один канат, другой… Колокольная разноголосица тонула в серой недвижной хмари, не в силах прорвать ее и вырваться на свободу. Петрович не был звонарем — не слышал мелодий и не умел заставлять колокола петь, но упрямо тянул за веревки, пробивая неровным отчаянным звукам дорогу сквозь туман. Колокол должно быть слышно везде, а песни — это все уже баловство. Не до красоты нынче.

Туман дрожал. Он больше не походил на волны, а в старой колокольне не осталось ничего похожего на корабельную вышку — просто здание, крепко вросшее фундаментом в землю задолго до того, как маленький город протянул вокруг свои улицы, обогнал в росте новыми многоквартирными домами, заглушил клаксонами автомобилей и долгим заводским гудком. От заполошного колокольного звона закладывало уши.

Острый вокзальный шпиль всегда был виден издалека. Тонкой спицей он цеплял облака, бросал вниз стальные блики и вертел флюгер во все стороны, кроме тех, откуда действительно дул ветер. Соколов был уверен, что флюгер следует за стрелками вокзальных часов и пребывает в неопределенном состоянии, когда они собираются на двенадцатой отметке. Сейчас большая стрелка застыла на цифре два, а маленькая суматошно дергалась вокруг нее, застряв между так и не объявленными отправлениями и прибытиями.

Соколов аккуратно поставил блестящий кожаный дипломат на скамейку. Поддернул рукава пиджака, но потом все же снял его и бросил поверх дипломата. Для него Nск начинался с вокзала. С перрона и прощального гудка поезда. С вокзальных часов, что задавали время всему Nску, коварно отставая от всей остальной Новой Византии на минуту и сорок секунд, и по которым он всегда педантично выставлял собственные часы. Сейчас их стрелки неумолимо бежали к полудню. Соколов остановился точно в центре зала ожидания. Высоко над его головой флюгер нервно крутанулся вокруг своей оси, отыскивая так и не шевельнувшуюся стрелку. Пора. Бой вокзальных часов отчетливо звучал только в его голове.

Вокзал дрожал вокруг зыбким маревом, мерцали строчки электронного расписания, пугливо сбивались громкоговорители, не решаясь объявить начало посадки, проходили мимо не работающих билетных касс люди, забывающие, что хотели куда-то ехать или уверенные, что только приехали. А со всех углов поднималась густая серая хмарь, бежала трещинами по новенькой плитке, вскрывая под ней старый, давным давно сгнивший паркет. Соколов не помнил, когда его меняли. Наверное, еще до его приезда. Помнил ли этот паркет первых жителей? Тех, кто приехал в пустые болотистые земли строить новую, светлую и безоблачную жизнь? Слуха коснулся веселый молодой смех.

— Это — было. Теперь — не так, — острый конец трости звонко ударился в плитку, и туман отхлынул, обнажая привычный геометрический узор. Навершие трости под ладонью нагрелось, отпечатываясь в пальцах символом мальтийского креста.

Центральная площадь, рассеченная громадой торгового центра, построенного на месте снесенного памятника — Станислав не мог вспомнить, кому тот был поставлен — выглядела маленькой, скособоченной и какой-то совершенно неустроенной. Весь ансамбль сломали. Ленски пристроил портфель на бортик фонтана и отщелкнул замки. Они поверили в возможность — и Петрович, и Соколов, и даже Шурочка. В возможность и собственные силы. В его, Станислава, сумасшедшую идею. Осталась самая малость — поверить в нее самому. Вот только обращенные к другим слова звучали много убедительнее, чем их ощущал он сам. Ленски мельком взглянул на наручные часы — узкая и длинная минутная стрелка бежала к полудню, и времени на сомнения оставалось все меньше: в тот миг, когда он займет свое место в ритуальном кругу, места для них не останется. Если он действительно хочет попытаться. Станислав провел пальцами по закрепленным по стенкам портфеля амулетам, браслетам и кольцам и защелкнул замки, так и не достав ни одного. Здесь и сейчас ему не помогут ни свечи, ни обережная нить, ни серебряный крестик. Никто и ничто, кроме него самого. Он запрыгнул на бортик фонтана, шагнул в самый центр и закрыл глаза, подставляя лицо водяным брызгам. Сейчас.

Кто-то что-то кричал, но Станислав не слышал — ощущал, как голоса смазываются и растворяются, утопают в поднимающейся серой хмари. И только холодные капли воды все так же барабанили по сомкнутым векам, бежали по пальцам, срывались вниз, чтобы снова вернуться по скрытым в земле фонтанным трубам. Вечный и неизменный круговорот. Город рождается — живет — умирает, и снова живет. Гудят недовольные автобусы, прокладывая путь между вертких машин, спешат люди, а город — дышит. И ему совершенно незачем проваливаться в туман. Капельки воды бежали по трубам, омывали брошенные им монетки — собирали слова и пожелания. Бежали дальше, встречали прибывающие поезда, слушали далекий колокольный звон, вертелись в шуме людских слов и пожеланий. Проваливались, затянутые зыбкой пеленой.

Пелена поднималась с востока. Проходила по жилам глухим гулом завода, постукиванием станков, тянулась сухими яблоневыми веточками, скалилась остатками стекол в оконных проемах, ложилась на плечи всей тяжестью бетонных плит. Хмарь схлынула там, где ее прогоняли, стянулась единым клубком, рванула, ударяя под дых. Станиславу казалось — он балансирует на тонкой нити, но одну руку неудержимо тянет вниз, и он соскальзывает вслед за ней в непроглядные серые воды.

— А ну слезай оттуда, удумал он! — голос разорвал пелену. Станислав резко открыл глаза и увидел Софью Марковну. Она стояла прямо перед фонтаном, непримиримо скрестив руки под грудью, а поднявшаяся уже на уровень первых этажей серость клочьями отползала от нее, обнажая красно-серую тротуарную плитку.

— Слезай, кому сказала. Нечего тебе здесь делать, — повторила она.

— Надо, — спорить с Софьей Марковной у Станислава никогда толком не получалось, но сейчас и речь шла не о забытом на кухне свете.

— Не надо, — веско повторила Софья Марковна и стряхнула с плеча слишком близко подобравшийся серый усик тумана, — тут я и сама постою.

Она шагнула вперед, будто намеревалась сдернуть Станислава вниз, как нашкодившего мальчишку с забора. Звонко цокнул острый каблук, выбивая искру, и туман отпрянул. Будто круги от брошенного камня побежали по воде. И Станислав послушался, спрыгнул на землю, неловко стряхивая с волос капли воды.

— Вот. Нечего в фонтаны лазить, — Софья Марковна довольно кивнула, — иди уже отсюда. Неужто работы другой нет?

— Есть, — Станислав автоматически забросил на плечо ремень портфеля, — вы точно… тут?

Софья Марковна не ответила. Только посмотрела так, что Станислав сам не понял, как его сдуло с площади. Еще оставалась промзона.

Софья Марковна повернулась спиной к фонтану. Прямо перед ее глазами возвышалась громада торгового центра. Неуместное, грубое строение, которого здесь просто не должно быть. Она не помнила его. В том городе, что когда-то строила еще совсем молодая Софья Рубернштерн, его не было. В том городе вообще не было многих вещей. Он был лучше, стройнее и красивее. Или ей просто так помнилось? Память часто подводила ее: Софья Марковна никак не могла вспомнить, куда уехала ее красавица-дочь. Такая молодая и глупая… как же ее звали? И зачем ей понадобился этот мальчишка? Совсем не такого зятя когда-то представляла себе Софья Марковна. Но его лицо она хотя бы помнила, а он помнил ее. Единственный из всех, после того как мир стерся в серости и слепящем белом свете, и даже государство вокруг нее обрело другое имя. Серости больше не будет.

Она прищурилась, до рези в глазах всматриваясь в знакомые улицы, вновь видя, как плоские карандашные наброски обретают плотность, глубину, становятся камнем и бетоном, сверкают на солнце стеклами и дышат горячим запахом асфальта.

Здание торгового центра больше не загораживало обзор, и Софья Марковна ясно видела, как протянувшиеся от центральной площади лучи соединили ее магистралями дорог со старой колокольней, вокзалом, институтской площадью и уперлись в кирпичные цеха промзоны.

* * *

Станислав вылетел с площади и чуть не утонул в тумане. Тот будто чувствовал, что кто-то посмел его потревожить, остановить медленное и неотвратимое просачивание, а потому лишь удвоил усилия. Ленски не знал, прав он или нет, но ему казалось, что до окончательного падения Nска остались часы. Изборск падал медленнее, но Изборск и не сопротивлялся падению. Возможно, они только что собственными руками протолкнули город через точку невозврата.

Длинная улица, ведущая к вокзалу, была почти свободна от тумана. Но Станислав сомневался, что сейчас сможет попасть хотя бы в одну электричку, идущую в нужную сторону. Да и была ли в ней нужда? Улица дрожала и смазывалась перед глазами, виляла собачьим хвостом, дома сливались в единую кирпичную массу и рассыпались бликами оконных стекол. Ленски бежал между ними, пока хватало дыхания, глаза слезились, а воздух в легких казался разряженным, будто он в один шаг покорил вершину.

Знакомая тропинка вывернулась под ноги внезапно: вот, Станислав еще слышал собственные шаги о глухо отзывающуюся тротуарную плитку, а вот под ногами только земля, щедро перемешанная с гравием и осколками стекол. Он замедлил шаг, выравнивая дыхание и растирая отчаянно щиплющие глаза. На пальцах остались буроватые разводы.

Промзона дышала своим особым, непохожим на остальной Nск ритмом. Она всегда казалась чем-то особенным, город в городе, живущий по собственным правилам. Но сейчас Станислав был уверен — Nск дышит именно тут. Отсюда расходились соединяющие весь город нити, сюда они устремлялись. Заводские столовые, клубы, техникум и дом отдыха, вокзал и парк, школы… когда-то весь Nск существовал вокруг промзоны, а теперь это огромное механическое сердце молчало. Сквозь старые цеха прорастали деревья. Не начался ли для города последний отсчет, когда замолчало его сердце?

Станислав смотрел вверх и сквозь проваленную крышу видел небо. Вокруг ржавели остовы так и не вывезенных станков, утопали в молодой траве остатки промышленных рельсов. На грани слышимости отчетливо звучал перестук станков, слышались голоса людей. Они выплывали из тумана, стремясь занять давно оставленные места, вернуть всей промзоне утерянную жизнь и смысл. Ленски тихо вздохнул и закрыл глаза. Образ восстановленного, звучащего живой сталью и шестернями завода был завораживающе красив, но…

— У тебя теперь другое лицо.

Под веками распускались яблоневые ветви. Они пробивали крышу оранжереи, осыпали вниз осколки стекол, тянулись гибкими змеями через всю промзону, а навстречу им поднимались травы и молодые деревца. Nск изменился. Туман не хотел этого знать, туман хотел вернуть то, что давно стало его частью, но Nск уже изменился. Другой плиткой выстлали старый вокзал, прорывался сквозь граффити и строительные леса колокольный звон, изгибались не предусмотренные никакими архитектурными планами улочки, жили и умирали люди, которые знали — видели — хотели оставить этот город не тем, чем он был прежде. Город жил. И среди стекол и битого кирпича цвели яблони.

Станислав держал его — и ему казалось, он чувствует, как город отзывается в кончиках пальцев, тянется вдаль, переговаривается и вспоминает — так много всего, что еще не было туманом, будто молодая трава над сухой сбитой землей, и не угадать — прорастет ли она полем, превратится в лесную опушку или вовсе исчезнет под масляной чернотой битума и асфальта. И туман оттек от него, сбился неровными клубами за неведомо кем начертанной границей, но вновь потянулся к ней, изыскивая щели и бреши.

Вперед-назад. Туман накатывал морскими волнами, разлетался отдельными клочьями и возвращался снова. Нет скалы, которую бы не сточили морские волны. Нет щитов, которые будут стоять вечно. Секунда. Минута. Час. Вечность. Станислав не чувствовал, сколько прошло времени, только все яснее осознавал — они не выдержат. Туман не остановится, пробьет возведенные ими стены, раздавит город, как кораблик, спрятавшийся за бутылочным стеклом. Чтобы не быть раздавленным волнами, корабль должен взлететь над ними. Станиславу казалось — он видит, там, над головой, сквозь туманное марево пробивался свет. Брешь, в которую мог выскользнуть утянутый туманом на глубину город. Нужно только дотянуться… хотя бы кончиками пальцев. И он потянулся — привстал на цыпочки, стараясь уцепиться за край разрыва — и за ним потянулись магистрали улиц, щебет студенческих голосов, мягкий перезвон колоколов и гудки поездов.

Яркий солнечный свет ударил по глазам, ослепил и обжег, и тут же, будто вторя ему, со всех сторон взвился туман. Станислав не успел. Ставший на миг таким непрочным щит треснул, туман моментально ввинтился, впился в прорехи, расширяя их, вцепился в плоть. Станислав кричал и не слышал собственного голоса.

…пальцы дрожали. Деревянная стрелка почернела и обуглилась, и едкий, пахнущий лаком дым стирал буквы со спиритической доски. Пальцы болели — и холодное серебро расплавляющихся колец и браслетов текло по ним, вплавлялось в кости и выжигало на дереве доски бесконечное «Мы здесь!».

Мы — город, мы — память, мы — здесь. Здесь! Здесь!

Стрелка рассыпалась угольками, а доска треснула ровно посередине.

…веревка расползалась в ладонях. Не щелкнула, обрываясь, а стекла отсыревшей прогнившей пенькой, от которой хотелось побыстрее вытереть руки. Колокол качнулся еще раз, изливая над городом жалобный стон, и замолчал.

…трещина остановилась у самого кончика трости. Она дрожала, а вслед за ней дрожала трость — от окованного сталью наконечника до круглого навершия. Флюгер крутанулся еще раз, дернулась нацелившаяся сделать шаг минутная стрелка, но отступила, отмотав разом пять минут назад.

Плитка со всех сторон взорвалась паркетными трещинами.

Безумие. Безумие. Безумие. Он бессильно бился о стенки черепа, не в силах вырваться на свободу, только ощущал, как подкатывает туман. Он заполнил улицы, погружая все в густую пелену. Отхлынул — и заполнил снова, с каждым разом протягивая усики все ближе.

Бежать. Бежать. Бежать. Ну что ты стоишь!

Она не слышала его. Она никогда не слышала его.

Просвет. Демон замер, осязая узкую щель, что на мгновение разорвала туман. Так похожая на ту, что когда-то выпустила его в этот мир. Или совсем иная? Он не думал, устремился вперед, одним рывком и каплями крови вырываясь из чужого горла. Она пошатнулась, хватаясь за сердце, но он не смотрел.

Густой сладкий яблоневый аромат ударил в нос. Станислав закашлял, захлебнулся им и с трудом разлепил веки. Туман все еще существовал — грозовой массой ворочался за сплетением яблоневых ветвей, но не касался угрожающе шелестящих листьев.

— Зачем? — Ленски с трудом поднялся, цепляясь пальцами за морщинистую кору и привалился к стволу, не видя — ощущая, что с другой стороны точно так же стоит Аэламэль.

— Я говорил тебе — уйдете вы, уйдем и мы. Или вернемся. Мне нравится это существование.

Эльф шагнул вперед, ветви потянулись за ним, закружились спиралью молодые зеленые листья. Под яблоневой сенью даже туман казался сущим пустяком. Хотелось закрыть глаза.

— Нам надо вверх, — Станислав облизнул пересохшие губы, — там…

— Веди, — Аэламэль небрежно пожал плечами, будто говорил о чем-то очень обыденном.

— Но… — Ленски очень хотел сказать, что понятие не имеет, как это сделать, если стоит только шевельнуться, как туман уже здесь, но и эльф, и яблоня попросту исчезли. Впрочем, Станислав все еще чувствовал их — шелест листьев вплетался в шепот тумана. Он потянулся вверх, нащупывая померещившийся край, тут же со всех сторон приблизились туманные усики, но отпрянули, вспугнутые густым яблоневым ароматом. Слишком настоящим, чтобы осмелиться не поверить в него.

Вновь ударил слепящий свет, но Станислав только прищурился, всматриваясь в него, не видя ничего за пляшущими цветными бликами и тут же с небывалой ясностью различая то, что не могло быть ничем иным, кроме пути. Сюда. За мной! Где вы?

…пальцы коснулись нагретого солнцем асфальта. Дрогнули, зашевелились, выписывая прямо сквозь спекшийся битум: «Мы здесь!». Впечатали, чтобы уже никогда не стереть.

…в колокольный бок ударил кулак. Еще и еще раз, пока окропленный кровью от сбитых костяшек бок не отозвался густым звоном. Колокол качнулся, задевая соседей, завибрировал, передавая дальше тяжелый гул. Над колокольней пело эхо.

…пол шатался, растворяясь в зыбком туманном мареве, но кончик трости все так же упирался в прямоугольник вокзальной плитки. На невидимых солнечных часах его короткая тень остановилась на полудне.

— Свобода! — демон рванулся вверх, к сияющей щели, и замер, ощущая, что не может пошевелиться. Серые усики тумана деловито обвивали его, неуклонно растворяли, превращая в ничего не осознающий сгусток.

Она стояла внизу. Болезненно выпрямившись до сведенных лопаток, и туман вихрился, но не смел приблизиться больше, чем на шаг, а сквозь него, разрывая прямыми лучами, тянулись чистые магистрали улиц.

Он еще видел, как лучи соединились в звезду и вспыхнули, а потом просто прекратил существовать.

Станиславу казалось — он летит. Или идет в гору и тянет на плечах еще одну. А может быть, это было море, и он все силился вынырнуть, глотнуть воздуха, но глубинное течение раз за разом утаскивало его на дно. Не нужно спасать мир — хватит и города. Но даже город — это слишком много для одного проводника. Глаза больше не резало. Цветные пятна слились в густую, искрящуюся редкими звездами темноту. До слуха едва долетали голоса. Кто-то кричал? Звал? Просил? Приказывал? Он не мог, да и не пытался разобрать. Только выстраивать — одну за другой — тянущиеся за ним нити. Вперед. Вверх.

Город шевельнулся. Медленно и неохотно, он будто остроносый корабль, ведомый через шторм яростным колокольным звоном, всплывал наверх. Шелестели призраками-шепотами паруса, крепко стоял окованной сталью трости руль, скрипели натянутые канаты улиц. Пела свою собственную песню высокая яблоневая мачта. Сейчас. Станислав видел протянутую сквозь волны дорогу, чувствовал, как поднимается, выстраиваясь на нее, корабль, натужно скрипя всеми снастями.

Удар. Туманное марево поднялось штормовой волной, впилось отростками-крючьями, стремясь если не удержать целиком, то хотя быть отгрызть кусок покрупнее. Остальное осыплется само. Громада города замерла, покачиваясь в неустойчивом равновесии. Обрыв. Лопнули натянутые до предела нити, туман ударил снова, заливая все широкой волной.

— Выталкивай!

Станислав не узнал голос. Только мелькнуло на мгновение перед глазами — прорвалось сквозь темноту сверкающая рыжими прядями через облезшую блондинистую краску эльфийское лицо, а потом в спину ударило жаром. Он не увидел — почувствовал, как яблоневые листья врезаются в туманные космы, хлещут ветвями, а потом весь ствол взрывается пламенем, и туман отступает — прячется от каждой живой искры. И только просвет над головой казался непозволительно узким. Выталкивай.

Ленски больше не думал — собрал все нити, закидывая их разом вверх, ощущая, как срывается с плеч безумной тяжестью вся громада Nска, скользит вперед и вверх, будто снимает плоть и кожу с костей, прорывается сквозь туман, окруженная яблоневым дымом и искрами и чем-то еще, шумящим в ушах сотней голосов, стекающим с пальцев пятнами разноцветной краски. Ну же.

Просвет закрылся.

* * *

Вокзальные часы пробили полдень. Соколов откинул крышку своего брегета: минутная и часовая стрелка застыли на самой верхней точке. Мгновение — и от них оторвалась секундная стрелка, побежала вперед, и точно следуя за ней, повернулся вокзальный флюгер. Откуда-то Соколов знал, что сегодня часы отбивают полдень для города, в котором нет и клочка тумана.

С центральной площади бодрой моложавой походкой уходила седая сморщенная старуха. Она щурилась на ярком солнце, привычно впечатывая шаг, и знала — все наконец-то было правильно. За ее спиной спешил по обыденным делам отстроенный точно по проекту город.

На институтской площади прямо на асфальте сидела девушка. Солнце искрило бликами на больших очках и вольно чертило узоры на щеках и подбородке. Она улыбалась, а вокруг царила удивительная тишина.

Старый колокол валялся в груде прелой листвы. Сквозь проломленные перекрытия на него щедро лился солнечный свет, а мужчина в широкой рясе тщательно натирал до блеска медный бок.

Они поднимались, спускались, но каждый будто оставлял за спиной самого себя — вплавленного в асфальт и стены, навсегда отпечатвшегося в городе. Над которым светило солнце. Яркое-яркое.

— Да-да, конечно. Обязательно, как только — так сразу. В смысле, непременно все будет к сроку, да.

Прижав плечом к уху тонкую пластинку телефона с большим пушистым брелком, Шурочка собирала оставшиеся после обеденного чая кружки. Она аккуратно подняла высокую фарфоровую чашку Соколова, из которой только кофий на приеме пить, примостила на сгиб локтя собственную термокружку с рельефными отпечатками кошачьих лап, придавила ее пузатым бочонком, который Петрович упорно именовал кружкой. Рука ее вновь потянулась к столу, но схватила лишь пустоту. Шурочка недоуменно посмотрела на нее, сжала и разжала пальцы, пытаясь сообразить, что она только что хотела взять. Тут телефон наконец-то разродился короткими гудками, и она радостно сунула его в рюкзак, нарочно прижав динамиком так, чтобы звонок если и будет услышал, то точно не сразу.

После обеда у рукомойников наблюдался традиционный аншлаг. Шурочка здоровалась с кем-то, перебрасывалась привычными жалобами на в очередной раз задержанную и урезанную квартальную премию, вздыхала об увольнении чудесно сообразительной девочки из приемной и переводу в бухгалтерию какой-то жуткой мегеры из самого областного управления. За всем этим она не забывала ловко проскальзывать в очереди желающих приобщиться к гигиене и опередила у самой удобной раковины незнакомо выглядящую тетку с самым бухгалтерским начесом на голове, из всех, что она видела. Не иначе так не вовремя помянутая мегера. Шурочка извинительно улыбнулась и щедро плеснула жидкого мыла на все кружки сразу — чистотой среди них могла похвастаться разве что кружка Соколова, Петрович свою не чистил принципиально, утверждая, что от этого портится вкус чая, а… Тут она снова отвлеклась на Любочку из архива, с которой очень-очень надо было дружить, а кружки как-то сами собой быстренько помылись, и Шурочка поняла, что вновь шарит ладонью в пустой раковине.

— Колечко, что ли, обронили? — новая мегера из бухгалтерии отчего-то решила к ней прицепиться и теперь шла рядом.

— Да нет, задумалась просто. Ой, мне сюда, — Шурочка попыталась раствориться в узком коридорчике, ведущем к закутку ее отдела.

— Вы в оперативном работаете? — мегера смерила Шурочку острым взглядом из-под тяжелых квадратных очков. — Тесно тут у вас.

Она брезгливо обошла заполонившие коридор пыльные стеллажи с папками, которые руки все никак не доходили разобрать.

— И столы стоят бестолково. Как вы работаете тут только!

Шурочка открыла рот, чтобы сказать, что столы у них стоят нормально и по-другому их вообще не поставишь, но осеклась. Стол Петровича стоял почти у самой двери, образуя вместе со статуей какого-то божка с биркой вещдока почетный караул к двери Соколова. Ее собственный стол был почти задвинут за шкаф, а возле окна сиротливо зияла пустота. Еще один стол, что ли, хотели поставить?

Мегера уже ушла. Шурочка расставила чашки на столы и стояла в прямоугольном пятне света, падающим из окна. Что здесь должно быть? Она провела ладонью по подоконнику, встряхнулась и звонко позвала:

— Петрович! Архив экзорцизмоустойчивый, не надо его так. Лучше помоги мне, я тебе потом сама вещдоки поищу.

— Что у тебя еще за напасть случилась? — Петрович из двери архива вынырнул удивильно быстро для человека его габаритов, поселив в Шурочке смутное сомнение насчет того, цел ли там еще хоть один из тщательно проинвентаризированных стеллажей.

— А давай шкаф тот подвинем и стол мой сюда развернем?

— Зачем тебе? — Петрович хмуро оглядел кабинет. Двигать шкафы ему явно не хотелось.

— Света больше будет, я себе, может, цветок какой заведу!

— Какой тебе цветок, его поливать надо, заморишь растение.

— Я кактус заведу, его не нужно, — Шурочка весело фыркнула и принялась доставать из шкафа папки.

Заскрипела передвигаемая мебель, на шум из кабинета выглянул Соколов:

— Что у вас тут за война? А, порядок наводите? — он одобрительно огляделся и забрал со стола кружку. Посмотрел на свет и тщательно отер капли платком. — Вот, а то столько казенного места зря пропадало. Молодцы. Еще дуру эту передвиньте куда, — он кивнул на скалящегося божка, — и совсем хорошо будет.

— Пусть стоит, — Шурочка помотала головой, — атмосферу создает.

— Бухгалтерию распугивает? — ехидно произнес Соколов, но на передвижении божка больше не настаивал. — Ладно, заканчивайте тогда — работа сама себя не сделает, ей работник нужен.

— Не, ну могли бы и помочь, — Шурочка укоризненно посмотрела на закрывшуюся за начальником дверь. Петрович гулко рассмеялся.

Кабинет замер, принимая новый, законченный вид. Как будто никакого другого не могло быть вовсе.

* * *

Вокруг расстилалась белизна. Она казалось полной и всеобъемлющей, будто в мире нет и не было ничего другого. Белизна и пустота. Абсолютный свет, не имеющий различий с абсолютной тьмой. Станиславу казалось, что он растворяется в ней, что еще немного — и он тоже станет белизной. Отторжения это ощущение не вызвало. Он почти облегченно закрыл глаза и вздохнул. Пустота так пустота.

Секунды бежали за секундами, обращались минутами, часами, вечностью — в белизне это не имело значения, но пустота для Станислава все не наступала и не наступала. Наоборот, он вдруг осознал, что белизна эта совершенно не абсолютна, она слоилась и делилась, шла серыми полосами, одна из которых вилась дорогой под его ногами. Он… шел? Станислав удивленно, будто в первый раз видел, смотрел на собственные ноги в потертых ботинках. Медленно и через силу, но они двигались, несли его куда-то вперед. Или правильнее сказать, волочились по дороге. Серых полос стало больше, казалось, что с каждой из них возвращалось какое-то новое чувство. Теперь Станислав чувствовал… тепло, такое холодно-далекое и неуловимо чуждое, но от того еще более отчетливое и острое. Он шевельнул пальцами, осознавая, что рука его чего-то касается и вообще затекла от неудобного положения. Шаг, еще шаг. Белизны вокруг почти не осталось, теперь он шел, его вели через серый рваный туман.

Туман поредел, и Станислав теперь вполне отчетливо видел того, кто шел рядом с ним. Аэламэль выглядел так, будто продирался сквозь колючую проволоку, оставляя на каждом шагу клочки самого себя.

— Зачем?

Вопрос растворился пустотой в глухом тумане. Станислав нахмурился, пытаясь по крупицам собрать собственную память, отыскать в ней хоть одну стоящую причину. Но пустоты там было еще больше, чем в окончательно исчезнувшей белизне.

— Дороги назад больше нет, — равнодушно проинформировал он.

— Дорога найдется, если знать, куда идешь, — голос эльфа тонул в тумане, который тут же взвился, стремясь уничтожить разорвавшие его звуки. Аэламэль почти согнулся пополам от надсадного кашля, но упрямо продолжил идти вперед.

— И куда мы идем? — в самой глубине сознания мелькнула искорка вялого интереса, а перед глазами пронеслось отчетливое видение пылающей яблони, с шипением плавящейся кожи и алых рубцов, окончательно изуродовавших когда-то красивое лицо. Ничего не осталось. Станислав прикрыл глаза: под веками снова кружилась белизна.

— Придумай — и придем, — голос Аэламэля то отдалялся, то приближался, но ощущение присутствия от этого не становилось менее реальным.

— Я вряд ли гожусь в яблони, — тихо пробормотал Станислав. Глаза немилосердно жгло, а белизна взрывалась красками, распадалась, вилась вокруг разноцветными спиралями и вгрызалась в виски.

— Это неважно, — Аэламэль улыбался. Станислав видел это сквозь закрытые веки, и это единственное казалось реальным, настолько, что он вцепился в видение всеми остатками гаснущего сознания, впечатывая его в реальность так сильно, как только мог.