Кровавая Марь (джен)

Снилось детство: что он у себя дома, и спальня большая-пребольшая, точно целое королевство, и свечи — это огни на башнях, а лоскутное одеяло — приволье разноцветных пашен… На полу, который не видно с кровати, раскинулось море. Оно омывает подножия стен, мочит края гобеленов — как славно, что мудрые бородатые неясыти вышиты высоко-высоко, почти у самого потолка! Оно рокочет — ласково-ласково, будто камушки на дне перебирает и каждый целует…

Бабка Гаина, занявшая кресло тяжёлой древней громадиной — величественная гора, у вершины которой громоздится нос-уступ. Под уступом есть волшебная пещера — беззубый рот, который то растянется дырой, то вновь сомкнется:

— Он приходит, чтобы уйти. Дарит, чтобы забрать… Ежели идешь куда, а он дорогу тебе выстилает — значит, впереди погибель. Ежели ступить не дает и дорогу в крендель сворачивает — значит, позади…

— Тогда… нужно думать наоборот? — мальчик сметлив не по годам.

— Ведает он, когда ты наоборот подумаешь, и ведает, когда прямо… — скрипит бабка размеренно, как старая сосна на ветру.

— Но что же тогда делать?!

Он проснулся раньше, чем услышал ответ. А, может, ему и не собирались отвечать. Может, у этой загадки нет ответа…

Бабкин скрипучий голос рассыпался в далекое невнятное блеяние овец. Тусклые свечи вспыхнули солнцем из распахнутого окна. Только рокот воды никуда не делся, даже наоборот: зазвучал громче, богаче…

Намереваясь обнаружить источник звука, Захар попробовал перевернуться набок, но тут же горестно застонал и упал обратно на спину.

Тела не было. Был многотонный, непригодный для жизни монолит, который ко всему ещё и болел — глухо, тошнотворно, как нездоровый зуб. Необоснованное, но стойкое ощущение утверждало, что теперь так будет всегда. И ком навоза вместо мозга, и гадкий вязкий привкус во рту тоже будут всегда…

Со второй попытки ему всё-таки удалось перевернуться; фантомный рокот воды стих, но только в том ухе, которое легло на подушку. По голым ступням проскользило смятое шерстяное покрывало. Разулся вчера, значит. Наверное, и сапоги солью забил…

Бессмысленный взгляд Захара уперся в грязно-белый бок печи. Сдвинулся, уловив движение где-то справа.

Посреди комнаты сидел на корточках босой незнакомец в черной рубахе. Перед ним прыгала, возмущенно разевая ярко-оранжевый клюв, большая взъерошенная птица.

— Ну укуси меня, если хочешь, — рокот воды наконец-то оформился в отчетливые слова. Незнакомец протянул птице указательный палец. — Заслужил. На, укуси…

У птицы были знакомые изгибистые крыльца; рябь на животике точно вышла из-под мастерского резца… Кукушка — узнал Захар. Какое-то глубинное чувство подсказало: его, ольховая.

Незнакомец зашевелил пальцами так, будто крошил кусок хлеба, хотя руки его были пусты. Кукушка капризно отпрыгнула от невидимого угощения, нахохлилась и задергала грудкой, издавая едва различимый звук.

“Ясно, — подумал Захар. — Мне все это марится* с перепою”.

Он перевернулся на другой бок и, спасаясь от оконного света, натянул покрывало на голову.

Над переносицей пульсировала тупая, давящая боль. Сколько он вчера выдул? Во всяком случае, больше, чем стоило…

— Ой, Захарчик, не поможет.

Захар не просто сел — его подбросило; сознание протестующе зазвенело связкой пронзительных колокольчиков.

Незнакомец, отвлекшись от кукушки, повернулся к Захару лицом. Маки, вышитые на воротнике черной рубахи, полыхнули алым — и поплыли пульсирующими пятнами: дыра в шее, бессмысленно приоткрытый рот, пятно вокруг торчащей из груди стрелы…

Захару хотелось бежать — но его будто прибило гвоздями к спинке кровати; хотелось зажмуриться, но не получалось даже моргнуть. Не чувствуя ничего, кроме заходящегося в горле сердца, Захар во все глаза смотрел на того, кем его пугали еще с колыбели.

Ему обещали: увидишь — и тотчас узнаешь. Как мышонок узнает первого в жизни кота, как перелетная птица — первые в жизни заморозки.

Черт поднялся на ноги и распрямился во весь свой немалый рост: до последнего казалось, что он вот-вот упрется теменем в матицу.

— Сгинь, нечистая, — прохрипел Захар.

Черт недоуменно наклонил голову, безмолвно вопрошая, не повредился ли хозяин дома умом. Темные, внимательные глаза его шаловливо поблескивали, совсем как у ребенка, который старается не подавать виду, что напакостничал.

С наигранной осторожностью черт указал Захару на сундук возле кровати; там, на плоской крышке, лежали откупоренная фляга и худой, скомканный мешочек — с солью, спасительной солью... Захар тут же схватил его, попытался развязать — и из-за дрожи в руках просыпал всё содержимое себе на ноги.

— Чистая я, чистая. Даже душистая, — вздохнул черт, делая шаг к кровати. — Похмельюшко снять?

Захар отдернулся от него всем телом — и крепко приложился головой об стену.

— Ничего мне от тебя не надо… — простонал Захар, потирая затылок.

Прежде, чем выбраться из кровати, он сунул руку под подушку, нащупал там пищаль и заткнул ее за кушак. Холодное серебро неприятно прижалось к горячему после сна животу. Всяко лучше, чем ничего…

— Хорошо, хорошо, — черт примирительно поднял руки. Захар внутренне съежился: когтистые. — Я все понимаю… Захар. Так же лучше, да? Ну, на первых порах.

Захар встал, хватаясь за спинку кровати. Его потряхивало от похмельной слабости.

На противоположном краю хаты светилось открытое окно. Стол под ним казался недосягаемо далеким, как горизонт. На столе Захара ждал кувшин с водой.

А за кувшином — спасительная черепушка с солью.

Желая, чтобы от черта его отделяло как можно большее расстояние, Захар вжался в стену и двинулся вдоль нее к столу.

Черт провожал его озадаченным взглядом.

— Так вот, Захар, — черт попытался перейти на деловой тон. — Давай я тебе похмелье сниму, а ты мне за это… — он сцепил руки в замок пальцами внутрь и стал раскрывать их и закрывать, увлеченный размышлениями. — А, да хоть в ладони хлопнешь. Вот, все честно и открыто. Что скажешь?

Захар, уже преодолевший в своем неспешном темпе умирающего половину намеченного пути, остановился и напряженно уставился на черта. Совсем за дурака его принимает, что ли?..

Между ними лежало с десяток шагов — и больше ничего. Сени за спиной Захара звали, тянули в себя: бежать, бежать, бежать… Только вот куда — от этого? На луну?

Кукушка, совершенно пренебрегая своей первоначальной деревянной природой, подпрыгала к Захару и уселась у него в ногах. Захар от этого словно очнулся.

— Сгинь, — снова повелел он — то ли птице, то ли ее хозяину — и двинулся дальше.

— Тебе в ладони хлопнуть сложно? — удивился черт.

Ага, нашел дурака… Такому хлопнешь в ладоши — и под землю провалишься. Если чего похуже не случится…

Артефакты, не единожды выручавшие Захара — пищаль, червовый туз и сребреник с клинописной чеканкой, — заключали в себе души Захаровых родичей, достаточно отважных, чтобы начертать ритуальную звезду, но недостаточно умных, чтобы справиться с призванным существом.

Внутри Захара встрепенулся ужас, пищаль точно обожгла живот. Он еле удержался, чтобы не отшвырнуть ее куда подальше: вовремя вспомнил про серебряную отделку. Позаботились пращуры. Знали, что все не вечно. Что найдется такой, как Захар…

Молча добравшись до стола, Захар оперся об него рукой и простоял так, пока не стихла колотьба в висках. Все это время он смотрел на черта, но ничего не видел: мир перед глазами переворачивался и плыл.

Когда Захар вновь обрел способность четко видеть, черт уже сидел на кровати — на самом краешке, подальше от просыпанной соли.

Вид у непрошеного гостя был порядочнее некуда: осанка пряменькая, руки сложены на коленях — хоть икону пиши. Из-за слишком развитых челюстей лицо его казалось широковатым, уши забавно подтарчивали из-за выбритых висков. Встретишь такого на улице — и не заподозришь ничего, человек и человек.

Прочитав в глазах Захара невысказанный, но очевидный вопрос, черт фыркнул:

— Сыпать надо было ровнее. Я, знаешь, и до этого не заходил исключительно из уважения к трудам… Но вчера ты совсем не постарался.

Захар завел руку за спину, нашарил на столе черепок с солью и, сделав выпад, наудачу бросил его в черта.

Захар ожидал чего-нибудь впечатляющего: например, что гость внезапно воспламенится, извергая безудержные проклятия. Но ничего подобного не случилось; черт пропал мгновенно.

Захар выждал пару секунд и облегченно выдохнул. Теперь наконец-то можно было попить.

Он осушил кувшин так жадно, что половину пролил на грудь. Жажда отступила, в голове чуть-чуть прояснилось — будто запотевшее зеркало протерли кулаком.

Захар обвел комнату взглядом. Вроде бы ничего нового, все на своих местах… Только полы посветлели — выметены, что ли? И точно — к ступням ничего не липнет… А ещё кукушка валяется перед печкой — ольховая, без признаков жизни, все как положено. Перед кроватью — горстка соли и обломок расколовшейся черепушки. Может, он так и не проснулся? Или бредит наяву…

Пытаясь смотреть во все стороны сразу, Захар бочком, как и до этого, пошел к сеням. На полдороге его ужалила мысль: а преграда ли для черта какая-то там стена? Захар подскочил, обернулся — никого. От резких движений опять потемнело в глазах.

Выбравшись-таки на порог, Захар обессиленно прилег локтем на дверной косяк.

Двор был охвачен праздничной цветистостью раннего лета. Безнаказанно колосилась сорная трава, радуясь ещё одному прожитому дню; над ней, как флажки на параде, мелькали пестрые бабочки. Березовый плетень светился на солнце небывалой белизной, изо всех сил пытаясь казаться красивым, чтобы его, отныне бесполезный, не пустили на растопку.

Неспособный вынести это буйство красок, Захар зажмурился. Минута, потраченная на то, чтобы заставить себя снова открыть глаза, растянулась для него на целую вечность.

Соседская хата напротив стояла со ставнями нараспашку. Крашеные рамы окружали аляповато нарисованные цветы: зелёные, пурпурные…

Красные.

Не надо было возвращаться. Свернул бы на очередной развилке в Кахэр да и пропал бы там на веки вечные — нет, привела домой совесть. А домой ли — теперь? По ту сторону тына ворог рыщет, по эту — брат скалится, в хате вообще нечисть хозяйничает…

Он не помнил, как добрался до условленного места, к постоялому двору под Трускавкой. Одна мысль о том, чтобы встретиться с кем-то, вызывала в нем глубочайшее отвращение — что уж говорить о дороге в компании; поэтому Захар поднялся на холм поблизости, увел Буревия с видного места и тихо сел в тени дерева, мгновенно слившись с пейзажем.

К тому моменту, как из трактира вывалился его отряд, тень, прежде укрывавшая Захара целиком, переползла ему на колени. Из конюшен вывели сначала благородную воронку, следом за ней — тонкую и светлую, как поделка из соломы, соловку, а там и всех остальных, поседланных. Больше ждать никого не стали, сразу сели на лошадей; Захар посчитал всадников. Не хватало троих… Нет, двоих: один вон, пеший, дергается от одного к другому и руками крутит, объясняет что-то. Плохо за вишнями видно — деревца молодые, а уже все в зелени… Вернуться он хочет, что ли? Эх, нельзя, нельзя пока: совесть вряд ли загрызет насмерть, а вот сталь из засады только так и бьет… Кто ж это выступает? Верно, Вьюрок. Когда семьи нет, хоть рожицу на сарае намалюй — и та побратимом будет, вот и рвется… Но ничего, остудили вроде бы: поник, оглянулся последний раз и все-таки влез в седло.

Тогда не было недоумения, почему поехали без него. Не наступило и облегчение. Впав в прежнее бездумно-онемевшее состояние, которое не покидало его с тех пор, как ларец опустился в седельную сумку, Захар спустился с того же склона, которым поднялся. Дальше он поехал не трактом, а дикими полями, забирая все дальше и дальше на запад, и казалось ему, что не сам он туда поворачивает, а его сносит туда ветром.

Ночь застала его на кромке леса. Распитая в одиночестве водка сморила в тяжёлый бред. Ворочаясь у костра, Захар то закутывался в корзно, то наоборот раскрывался. Ему снилось, что с одного бока к нему жмется Лемка, а с другой — Миколай. Восково-белые и окоченевшие, они высасывали из Захара последнее тепло. По телу катились волны мурашек одна колючее другой, мышцы то и дело сводило судорогой; до самой зари Захар пытался натянуть корзно на всех сразу, но того никак не хватало…

К возвращению Захара корчма уже гудела вовсю, но без обычной веселости. В редком вопле слышался надрыв, в общем шуме — раздраженная тоска. Стоило Захару приблизиться к порогу, как дверь перед ним распахнулась и извергла наружу лысого хуторянина с пунцовым и блестящим, как ягода клюквы, черепом и выпученными глазами. В следующую секунду приступ рвоты сложил несчастного пополам. Захар едва успел отскочить, чтобы не забрызгало сапоги.

Просочившись мимо перепившего хуторянина, Захар очутился в дымном, дурно пахнущем полумраке, который кое-как разбавляли открытые окна да сальные плошки. Слабый свет половником вылавливал из темной гущи то одно, то другое: вот горестно громыхнул по столу кулак; вот опухшее лицо — не разобрать, рыдает или смеется. Вот затяжно моргнули заплаканные, мутные, полные уныния глаза…

— За всех? — осторожно уточнил корчмарь, привычно провернув волшебную монету в толстых пальцах.

Захар, чье внимание беспорядочно болталось от стола к столу, запоздало кивнул.

Из обрывков разговоров он узнал, что отстал от отряда всего на полдня. Еще — что умер, напоровшись брюхом на булат; а если не умер, то сейчас отмечает успех на пару с Орховским, которому продался с потрохами, и в таком случае лучше бы все-таки умер.

— А это он с чертом расплачивается! — заявил на всю корчму какой-то забулдыга, рассыпая пену с кружки, которой размахивал из стороны в сторону. — За пищаль свою. За удачу картежную, за монету волшебную!.. Каждый год душами оброк платим — то двумя, то тремя… Сходится всё — а, братцы!

Грянули на разные лады голоса: согласные, негодующие, просто пьяные…

Пряча глаза, Захар постарался поскорее убраться вон.

Весь путь он крепился, а дома размяк. К ночи из бутыли, предназначенной для ежевечернего ритуала, уже нельзя было вытрясти ни капли, поэтому Захар, шатаясь, сходил в погреб за новой.

Свечной огонек размазывался в темноте мутным, похожим на свежий ожог пятном. Воспоминания скакали, как блохи под щеткой. Кто кичился, что атаман делится с ним отборным табаком задаром? Кто приплелся по осеннему мраку, балда, с душой нараспашку? Кого-то он он привез на хутор, кто-то приехал сам… Но кто? Когда? И не приснилось ли ему это всё? А, без разницы. Теперь уже всё без разницы…

Неудивительно, что после такой ночи ходить у Захара получалось не иначе как кособоко. Он доковылял до плетня, упал на скамью; старые доски прогнулись, глухо треснув. Трубку забивал мелко дрожащими, неуклюжими пальцами. Просыпавшийся на колени табак смахнул, и не попробовав собрать; закурил, наборовшись с кресалом. Пустырник с табаком — всегда хорошо. Хорошо…

Слева надувало пресную прохладу с реки. Потупившись, Захар думал, что теперь делать — благо, соль выиграла ему для этого какое-то время. Это что же теперь, до гроба себе жизнь по крупице выторговывать? И судорожно поглядывать на кардан, по которому путешествует тень от гномона — когда там снова проклятый гость явится…

Что ему теперь остается? Сложить вещи — и… и? Пуститься в путь куда глаза глядят? А то больно засиделся на одном месте, невесть что себе напридумывал. Дом у него тут, ишь ты. Любят его тут… Ну поедет, ну поселится где. Привезет в узелке смерть новым людям, с которыми хлеба не делил, которым раны не перевязывал — до поры до времени, конечно. А не податься ли в солевары? Да нет. Глупость. Куда уже срок оттягивать, когда смерть не то что в двери стучится — на кровати сидит…

Внезапно запела дудка — золотым, знакомым с перелоги голосом. Захар вскинул глаза.

На завалинке сидел черт, будто ему там было самое место, и играл на сопели неизвестную Захару бойкую мелодию — вероятно, собственного сочинения. Под такую замечательно бы плясалось на деревенском празднике… если б не вилась так замысловато и гипнотически, как дым от потушенной свечи. В самый раз для того, чтобы завести беззаботных кутил в гиблое место.

Удостоившись Захарова внимания, черт отнял инструмент от губ и приветливо улыбнулся. Кажется, подмигнул даже — быстро-быстро, так что оставалось лишь гадать — было оно, не было? Да и не на глаза Захар смотрел, а на зубы. На точеные, как наконечник стрелы, клыки…

— Ну чего ты так, Захар? Я же хороший. Бабку твою знал, между прочим, — тут черт вдруг меланхолично вздохнул и уставился в небо. — Скалкой меня гоняла, представляешь? А когда я долго не появлялся, садилась у окошка и грустно так во двор смотрела — меня, понимаешь, высматривала…

Он еще говорил, когда Захар покинул лавку и, беспрестанно оглядываясь, пошел к соседям. Крикнул, остановившись перед чужой калиткой:

— Ясь!

Ну и голос у него сегодня… как у загибающейся в муках вороны.

Соседка как раз мелькнула в окне. В обмотанных полотенцем руках она несла пáрящий казанок. Затем раздался глухой, но внушительный удар — скорее всего, чугунного дна об деревянный стол, — скрипуче взвизгнула кошка, устало выругалась хозяйка. На подоконник выскочила белая кошка в черных кляксах. Шерсть ее топорщилась иглами, кругляши глаз светились пустотой, хвост торчал трубой и подергивался.

Кошка спрыгнула на землю и утекла под калину при заборе. В окно высунулась запыхавшаяся Яся: подбородок маленький, ресницы круто загнуты — почти подросток, хотя младше мужа всего на пару лет. Захар чуть не отшатнулся: грудь соседки, покрытая красными коралловыми бусами в десяток слоев, казалась растерзанной диким зверем. Поверх бус лежал золотой оберег с выпуклым пауком; поймав солнечный луч, он подмигнул Захару — лукаво и быстро-быстро…

— Чего тебе? — нетерпеливо спросила Яся и безрезультатно дунула на выбившуюся из-под платка прядку.

На завалинку, где сидел черт, она и не взглянула. Не видит его, что ли? Или исчез?.. Захар едва сдержался, чтобы не оглянуться.

— Одолжи соли! Пожалуйста.

Корова, пришедшая человечьим голосом просить молока, и то бы озадачила Ясю не так сильно.

— Сколько?

— Да жменьку!

Смерив Захара подозрительным взглядом, Яся всё-таки удалилась в каморку.

“Соли ему подай, — мысленно ворчала она, но соль в мешочек все равно перекладывала. — А мешками ее кто возит, спрашивается? Чтобы потом по всему двору расшвыривать… Конечно не напасешься! Соли от зерна не отличает, что ли? Что она у него в землю уходит — чудно́, конечно, но не всё ж из земли возвращается. Вон, не встают же покойники, как належатся…”

Появившись на пороге, Яся сразу начала:

— Слушай, а куда Явор подевался? — она намеренно шла не торопясь, чтобы выудить из неразговорчивого соседа хотя бы несколько слов. — Вы как уехали, так он дома и не казался.

Эх, погоди… Как воротится — так и воды больше не поднесешь, не говоря уже о соли…

— В корчме.

В Ясю тут же как бес вселился:

— Да ну как так можно! — она взмахнула свободной рукой. Взметнулся вышитый красными квадратами рукав. — Дома нечем котел помыть, а он!.. Захар, сычик, рука у тебя твердая, глаз меткий — наколи мне дров.

— А потом Явор меня посреди двора по брови вобьет.

Понимающе вздохнув, Яся отдала ему мешочек, налегла руками на забор и защебетала, будто обращалась к подружке:

— Ой, и не говори! Он у меня такой ревнивец… Даже Миколе один раз прилетело, представляешь? — прищелкнув языком, она подперла рукой щеку и забылась окончательно. — Значит, как все было: притащился к нам этот — ну, Микола — за полдень, Явора спрашивает. А тот, говорю, в хлеву; пока не закончит — ни-ку-да не пущу. Не хочешь ждать — иди подсоби. Ну и что ты думаешь? Микола твой — ни-ни! Ой, да ты лучше меня знаешь, какая он белоручка… Вот что мне было делать? На пороге его держать?! Так мне бы потом еще год поминали, как я брата, ближе кровного, в хату не пустила!..

Яся так увлеклась своим рассказом, что не заметила, как Захар потихоньку-помаленьку вернулся к себе во двор.

Черт продолжал торчать на завалинке, с удовольствием подставив лицо солнцу.

— Ну зачем ты так? — спросил он одновременно жалобно и насмешливо. — Я же все равно вернусь.

Но никакие слова не могли спасти его от щепоти соли; прежде, чем исчезнуть, черт успел покорно развести руками.

Воцарилась тишина — напряженная, неуютная. Некстати пришла мысль: мало того, что творит черт-те что, так еще и спина вся белая…

Обернуться далось Захару непросто, как старому колесу.

Яся растерянно помаргивала за своим забором. Захар не придумал ничего лучше, чем крикнуть ей:

— Спасибо!

И поспешил скрыться из виду.

Привязывая мешочек к кушаку, Захар почти бегом двинулся вниз по тропинке, катившейся по пологому, еле заметному склону к реке.

Вынырнув, он расфыркался, отрывисто мотая головой. Убрал волосы со лба, загладил назад; вода катилась по лицу теплым молоком.

Птицы выступали на подпевках у бубенцового плеска Калинки, юбками танцовщиц шелестел густой камыш. Захар лег на спину. Под водой уши заполнило плотным монотонным гулом. Оставалось слушать только собственные мысли…

Захар не вынес наедине с собой и четверти часа. Он вдруг ударил кулаком по воде, отчего нелепо ушел под воду; тут же всплыл, погреб к берегу. Создавалось впечатление, будто он пытался улизнуть от собственного отражения, которое, как назло, не отставало ни на пядь, снова и снова перерисовываясь зыбкими, блёсткими мазками. Наперебой квакали у берега лягушки, задорно крякнула где-то утка — а как тут на смех не поднять…

На берег Захар выходил сам не свой. Надо было отказать Орховскому — чуял же, чуял, чем все обернется! Или хотя бы выстрелить в Лемкину соловку. И фургон мог сам проверить — чай, ноги бы не отпали… Нет, надо было все испоганить! Жил не тужил, да? Баран, просто баран…

Тут вдруг перед Захаром нарисовалась проблема, причем такая насущная и одновременно с этим бестолковая, что все остальное сразу вылетело у него из головы.

На рыхлом песке, там, где он складывал одежду перед купанием, остались только мешочек с солью да пищаль. И никаких следов, кроме Захаровых: сначала — со стороны хутора — от подошв, затем — к воде и обратно — от босых ступней.

— Ах ты скотина! — бессильно закричал Захар в небо. В шелесте листьев ему померещился лукавый смех. — Да чтоб ты рогами в двери нужника застрял, стерва!..

Никто ему, конечно же, не ответил.

Захар наорался, умаялся пинать песок и стал думать, как бы так хитро вернуться домой, чтобы ни на кого не наткнуться по дороге. До хаты, к счастью, было рукой подать; да только никуда не девалась прибрежная рощица, по которой кто только ни шастает, и позорно запущенный огород, и вообще…

— Ай, ладно, — Захар сделал жест, будто завязывает узелок.

Теперь ему должна была сопутствовать удача — если, конечно, верить священникам. И если ЛакХара снизойдет до простого смертного, и если сочтет нить его судьбы достойной удачного узелка — если, если, если…

Захар по привычке попытался заправить пищаль за отсутствующий кушак. Холодное дуло мазнуло по влажному животу.

Что там Яся приговаривает, когда сережку в дворовой траве ищет? “Чертик-чертик, поиграй да отдай…” — кажется, так… Нарочно не придумаешь.

Ни на что не надеясь, Захар смиренно потащился туда, где деревья стояли поплотнее, с мешочком в одной руке и с оружием в другой.

Чтобы не попасться на глаза соседям или случайным прохожим, пришлось лезть в дом через окно со стороны огорода. Захар старательно гнал от себя нелепые миниатюры, которые воображение подсовывало с навязчивой, кровожадной услужливостью: вот так ты, скорее всего, выглядишь со стороны — растопырился, как лягушка в прыжке. Или так. Или даже вот так! Ох, не дай боже…

В главной комнате продолжалась утренняя сцена: сидящий на корточках черт приманивал ожившую деревянную кукушку пустой рукой, делая вид, будто предлагает что-то вроде ломтика хлеба.

Утерянные штаны вместе с кушаком висели на спинке кровати. Рядом на полу, уныло свесив голенища, стояли сапоги, наполовину желтые от присохшего песка.

Завидев Захара — хмурого, голого и по всем признакам готового убивать, — черт виновато усмехнулся:

— Ты меня куснул, я тебя куснул — и полно нам. Идет?

Сидит, смотрит на Захара снизу, как умная собака. И кукушка его в локоть бодает смешно, бесстрашно совсем. Хотя чего ей бояться — зачарованной-то деревяшке…

Черт встал; Захар покрепче сжал мешочек в кулаке и посмотрел на черта исподлобья. Ну кинет он солью — а толку?..

— А Калинка сегодня, видать, несказанно хороша, — черт иронично выгнул брови аркой. — Раз ты аж водички в рот набрал.

— Сгинь, — произнес Захар, но уже не так, как в первые разы, а устало, будто пытался отвязаться от дружка, клянчащего монетку в долг.

Черт натянуто улыбнулся, поднял руки к груди и стал быстро касаться друг друга кончиками пальцев.

— Мы начали… не очень. И в этом большая доля моей вины. Вернее, только моя вина… Я, понимаешь, волнуюсь, да и не общался ни с кем давненько — ну, чтобы не по делу, а для души, — вот и подрастерял хватку…

— Будешь уходить — не забудь кукушку, — перебил его Захар, насыпая перед собой неровный соляной полукруг.

“Для души…” Ерничает еще, ишь ты.

— Захар… — черт даже немного пригнулся, пытаясь заглянуть собеседнику в глаза.

За это ему сразу же ткнули развязанным мешочком в лицо. Черт не испугался, но нос отвел, как от мерзкого запаха.

— Нам не о чем разговаривать.

Старательно делая вид, будто никого больше в комнате нет, Захар принялся перетряхивать шаровары. Вдруг в них подсунули муравьев? Или перцу? С того, кто тряпки умыкнул, как дите, и не такое станется.

— Да что ж ты такой… — досадливо вздохнул черт, но в последний момент прикусил язык.

Захар натянул штаны и стал проверять сапоги. Перевернул один, второй; из раструба вывалился колючий плод репейника с красивым лохматым цветочком. Захар подобрал его и выкинул за пределы полукруга.

Колючка ударилась черту об колено и срикошетила на пол. Не провалилась сквозь ногу, как сквозь дым, не сгорела на подлёте. Человеком придуривается, зараза.

— И зачем только подметал?.. — задал риторический вопрос черт, глядя на пол.

Сев на край кровати, Захар стал с нарочитой увлеченностью хлопать по сапогам, чтобы сбить остатки песка.

Утром соли насыпал, теперь это… Плесни водички — и будет дно морское. Прямо как во сне.

“Но что же тогда делать?!..” — разнеслось в голове звонким хрустальным эхом.

Черт безнадежно покачал головой и присел на корточки, чтобы взять кукушку на руки. При первом же прикосновении птица ожила и довольно вздыбила мягкие пёрышки. Усевшись за стол перед окном, черт устроил кукушку на коленях, как кошку, и налил себе из кувшина… Молоко?! Захар глазам своим не поверил и так и застыл, натянув второй сапог лишь наполовину.

А из глиняного носика все лилась и лилась белая струйка. От свежего, душистого аромата у Захара подвело желудок.

— Это чтобы не сердиться, — пояснил черт. Взгляд Захара с трудом оторвался от кувшина и переместился на бессовестное, ясное лицо. — Что? Тебя не учили, как за чертями ухаживать?

— Меня учили порог солью посыпать, чтобы такие, как ты, в хате не заводились, — отозвался Захар, затыкая пищаль за пояс — на этот раз удачно.

Кудай-то он вчера закинул черес… Захар наклонился и вслепую поводил рукой под кроватью. Ага, вот ты где!.. Захар вытащил пояс — что удивительно, без комьев пыли, — и, стерев с него ошметок паутинки, стал отвязывать пороховой рог.

— А еще золото домой не вносить, — отвлеченно и неясно отозвался черт. И сразу вернулся к молоку: — Тебе что, жалко?

Руки Захара так и упали на расстегнутый ремешок.

— Золото?

Изо всех сил разыгрывая глухоту на оба уха, черт осуждающе зацокал языком:

— Заха-ар… За кружкой погонишься — ведро потеряешь…

— Какое еще золото? — Захар встал, на лету подхватывая падающую пороховницу.

Черт усмехнулся.

— А ты в ларчик заглядывал?

Любуясь Захаровым замешательством, он подсказал:

— На лежанке.

Ларчик из красного дерева действительно стоял на указанном месте: лепился к старой белой глине, как ядовитый гриб, вымахавший до невообразимых размеров.

Грамоту подписывали золотыми чернилами? Оттеснили золотом рамочку? Может, перевязали золотой нитью?.. Захар безотчетно пересек соляную черту, спустил ларчик на пол, схватил кочергу и, вымещая накопившуюся злость, в три метких удара разбил ларчик на части.

Среди обломков красного дерева блестел, кое-как завернутый в обрезок бархата, большой паук из чистого золота.

Захара передернуло: фигурка была выполнена до того искусно, что казалась живой. Переборов себя, Захар поднял увесистого паука за твердую суставчатую лапку и щелкнул его ногтем по брюшку. Золото отозвалось волшебным, мягким звоном.

Привлекательный, будоражащий аромат, который источал паук, был знаком Захару по алхимической лаборатории в университете. Так пахло редкое древнее золото, которое время от времени находили в Кахэре. Серьги из сокровищницы падишаха, окантовка ритуального кинжала — в каком виде оно только ни встречалось! Это разнообразие дополнительно запутывало и без того сомнительные теории, сменявшиеся быстрее, чем школяры успевали их выучить.

По скулам Захара загуляли желваки.

— Но соль ты насыпаешь все равно криво, — вредно подметил черт.

— Я его убью, — отчеканил Захар.

За Миколая, за Лемку, за свою испорченную жизнь.

— Кого? — черт подлил себе молока.

Пил он, ничуть не стесняясь, из любимой — и, в сущности, единственной — Захаровой кружки.

— Орховского, — отозвался Захар, не сразу сообразив, с кем говорит.

Очнувшись, он не глядя кинул бесценного паука на кровать и двинулся на черта, попутно развязывая мешочек с солью.

— Не надо так волноваться…

— Уходи, — Захар качнул головой в сторону выхода. — Сделку я с тобой заключать не буду ни на каких условиях, так что тебе нечего здесь делать.

Черт осторожно отпил молока, не сводя с Захара настороженных глаз.

— Я здесь не ради сделки, а ради одной… птички, — сказал черт и, чуть погодя, погладил кукушку. — Эту красавицу надо кормить, иначе время встанет. Сначала, конечно, будут войны и катаклизмы, все как завещали пророки… Но потом — Конец Времен. Ах да, я же вас не представил… — черт приосанился и обратился к ошарашенному Захару, как к ребенку: — Знакомься, Захар, это — Время, — после этого он погладил кукушку и сказал уже ей, воркуя: — Знакомься, Время, это — Захар…

— Брехня, — неуверенно выдавил Захар.

Черт пожал плечами и почесал кукушку по головке. Довольная птица направила все силы на то, чтобы превратиться в идеальный шар.

— А что тогда не брехня?

Захар почувствовал, как в его голове ворочаются, стеная, извилины.

— Просто забери кукушку и оставь меня, — наконец сказал он.

— Э-э не, тут все не так просто. Понимаешь, какая штука: я ее проиграл Онуфрию.

Упомянутый Онуфрий приходился Захару дедом с четырьмя или пятью приставками “пра-”: запомнить точное число Захару никак не удавалось. Сведений о далёком предке сохранилось огорчительно мало: всё, кроме имени и титула мелкого дворянчика, унес в небытие бурный поток темных, недобрых для семьи лет. Считалось, что именно Онуфрий навлек на них проклятие, надув лукавого в карты; проигравший обозлился и, не обремененный такими прелестями бытия, как усталость, увядание и смерть, завел себе традицию изводить потомков пройдохи поколение за поколением.

Благообразный мужчина с кукушкой на коленях походил на оскорбленного черта в самую последнюю очередь.

“Лицедейство — от лукавого”, — строго напомнил себе Захар.

— Онуфрию, значит, — подтолкнул он черта к рассказу, стараясь не выказывать заинтересованности.

Получалось плохо.

— Онуфрий… — начал было черт, вдруг что-то вспомнил и радостно хватил себя ладонями по коленям. Подскочившая кукушка недовольно нахохлилась и капризно клюнула хозяина в руку; тот не заметил. — Йой, такая был бестия! Развлекался тем, что на тракте резался. Тем же и жил. А каких баб портил — о-о-о… Даже Альзена ему не отказала. А та была, на минуточку, княжна! Так вот…

Захар нахмурился.

— Какой тракт? Какие бабы? Ты вообще знаешь, какого я рода?

— Даже Альзена, — многозначительно повторил черт. — Такого и рода. Думаешь, почему ты ни с кем ужиться не можешь? Семь колен кровь настаивалась, чтобы так крепко забродить…

Это уже не лезло ни в какие ворота. Захар взялся за рукоятку пищали.

— Ты б хоть пулек сребных наплавил, — сказал черт. — Проявил уважение…

Мягко и тихо щелкнул отодвинутый курок. Захар потянулся к мешочку с солью…

Черта так и сдуло со стула. Но кинулся он не прочь, а наоборот, к Захару:

— Все-все-все, молчу, молчу!

Захара шатнуло в сторону. Тут только до него дошло, что он не внутри, а снаружи солевого полукруга; черт, будто прочитав его мысли, отступил на пару шагов.

Оказавшаяся на полу кукушка мстительно тюкнула хозяина в ногу и гордо отправилась на ковер — подбирать недоеденное… нечто? Чем вообще питается Время?

Осторожно загружая соль в дуло, Захар повелел:

— Про кукушку договаривай.

— А потом ты в меня выстрелишь, — уточнил черт.

— Такова твоя доля, — флегматично рассудил Захар.

И щедро сыпанул пороха на полку пищали. Может, даже слишком щедро…

— Пальцы по всей хате раскидает, — предупредил черт.

Захар наставил на него оружие.

— Я готов рискнуть.

За секунду, которую Захар собирался с духом, черт… превратился в женщину.

Захар ничего не успел разобрать: формы и цвета перемешались в мгновение ока, будто во флакончике взболтнули разные краски — и вот уже вместо черта посреди хаты стоит, подбоченясь, красавица с толстой пшеничной косой и кокетливо накручивает на палец кудрю. Коралловые бусы лежали на пышной груди, как на подушке; по обе стороны от плахты торчали, подчеркивая крутизну бедер, пушистые кисточки из красных ниток.

Красавица шагнула к Захару. Уверенно стукнул по доскам толстый каблук. Захар попятился… и сразу же уперся спиной в шершавую глину печи.

— Может… — красавица была с него ростом, пронзительно смотрела глаза в глаза. — Все-таки… — женские пальцы ласково оплели запястье Захара — теплые, настоящие. —...дослушаешь?

Она погладила его по кисти со вздувшимися венами, игриво скользнула мизинцем по мизинцу…

И вдруг с такой силой вырвала у Захара пищаль, что чуть не вывихнула ему локоть.

Красавица торопливо попятилась. Пищаль она держать не могла и перебрасывала ее из руки в руку, словно раскаленный уголёк. С каждой секундой красавица втягивалась в росте; одежда ее, обуглившись, разошлась в нескольких местах и тут же срослась по новым швам. Маки на воротнике померцали-померцали, как горящая бумага, и улеглись на ткань невинным красным шитьем.

У ошалевшего Захара стаивали с руки призрачные полосы недавних прикосновений.

Отойдя от него на безопасное расстояние, черт — уже снова черт — заговорил:

— Я проиграл кукушку, — он брезгливо отложил пищаль на печку; глухо скрежетнул металл об глину. — Насовсем. Ее нельзя ни проиграть, ни отдать.

— Ни выкинуть, — добавил Захар, глядя в пустоту. — Ни уничтожить…

Он как наяву услышал глухой скрип, с которым раскрошились в его кулаке смятые угли, некогда бывшие ольховой фигуркой. Тогда он облегченно подумал: ну теперь-то уж точно…

И потерпел неудачу — как и во все предыдущие разы.

С десяток лет назад он выкинул кукушку в первое попавшееся болото по дороге в Калинову Ярь. Правда, тогда о существовании хутора Захар еще даже не подозревал, как и о том, что направляется в него — ехал и ехал себе без цели, лишь бы куда… Часом позже, во время обеда на полевом привале, кукушка обнаружилась среди свертков с едой — сырая и облепленная подсохшей тиной. Еще несколько дней Захара сопровождала укоризненная вонь торфа и стоячей воды.

А в самый первый раз, после которого у Захара еще долго волосы вставали дыбом от одного вида ольховой кукушки, он разбил ее в капелле сразу после молитвы. Помнится, в воздухе еще висел кадильный дым, мутновато-желтый от сотни свечей, и они собирались уходить, и Захар с тупым, раздраженным непониманием крутил в руках ненавистную резную птицу, которую ЛакХара в очередной раз не испепелил молнией, не обратил в безобидный саженец… Неужели наложенное на его семью проклятье — справедливое наказание за мелкую провинность какого-то олуха, чей портрет даже не повесили в фамильной галерее?! Наказать ящерку за отвалившийся хвост — в чем тут мудрость? В чем?!..

Материнский упрек за недобросовестно прочитанную молитву стал последней каплей; Захар не задумываясь, что есть мочи швырнул опостылевшую фигурку об пол. Отколовшаяся голова отстрелила в сторону и со стуком упала под алтарь.

Равнодушно курился тлеющий ладан. Не шелохнулись свечные огоньки, золотые глаза икон остались сухи — наверное, потому что были слепы.

Вдруг в гробовой тишине послышался тонкий шорох дерева, царапающего отполированный камень: это отколовшаяся голова кукушки медленно, как улитка, ползла через всю капеллу обратно к своему телу.

— Вот видишь, ты и сам все знаешь, — черт явно был доволен тем, что надавил на нужное место. — Так что… — готовясь объявить то, что Захар уже и так понял, он пару раз стукнул кончиками пальцев друг о друга, — ...мне придется иногда тебя проведывать, уж прости.

Захар с силой потер лицо обеими руками.

Чушь. Сплошная, беспросветная чушь.

— Отнеси ее пока что в чулан… А потом я что-нибудь придумаю.

Черт иронично уточнил:

— Что-нибудь?

— Как бы тебя так выпнуть, чтобы ногу не сломать, — вздохнул Захар. — И весь мир заодно…

С одной стороны, он надеялся, что черт не сказал ни слова правды, а с другой — боялся представить, что может скрываться за такой ложью.